Об утрате русскости. Белая эмиграция

На мои размышления о "третьем пути" пришел комментарий из Канады от Семена Сухолуцкого. Он пишет: "Читал и перечитывал "Курсив", но как-то из памяти совсем выпали эти эпизоды ее жизни. Видимо, меня больше интересовали воспоминания о русской эмиграции. Благодаря Вашему тексту, почитал немного о Фишере, о Берберовой (50-е и 60-е годы), об Оппенгеймере, отчего остались горечь и осадок. Как же они нарочно закрывали глаза в отношении СССР; у каждого, конечно, были свои причины. Эти левые послевоенные метастазы рано или поздно уничтожат наш мир. С ув. Семён Сухолуцкий ".
Вся ожесточённая полемика, которая идет в медиа и соцсетях между сторонниками социализма и монархизма, на мой взгляд, прежде всего должна давать объективные оценки трагического периода русской истории, но не сведения счетов с мертвецами, которых уже погребли свои мертвецы. В 1990 годы белогвардейщина, хлынувшая через книги, журналы, эполеты, осыпанные битыми елочными игрушками,  эстрадных скакунов и кликуш, чьих девочек повели в свои кабинеты большевики, била прежде всего по эмоциональной сфере.
 К тому времени расшатанная идеологическая матрица как будто обнаружила дефицит по страданию. Поэтому Белое движение, проигравшее Российскую империю, и утратившее свой исторический горизонт, прежде всего стало  предметом для милосердия и потом его возгонка быстро дошла до покаяния с переходом в очернение большевизма.

Эти строки пишет правнучка участника Брусиловского прорыва, лично знавшего Брусилова. Думаю, его разворот в сторону красных повлиял и на прадеда, который в Белое движение не пошел, а стал строить заводы на Луганщине и Урале. 

Для меня самым важным вопросом является тот, который должен объяснить нам: почему многие эмигранты оказались коллаборационистами?

В "Третьем пути" я как раз объясняла, что попытка проскочить между кровавых струек, при том, что кольцо истории быстро сжималось, была путем дьявола, с которым такие, как Георгий Иванов и Нина Берберова хотели договориться. Хотя уже в 1920 е годы, а тем более в 1930 е после Хрустальной ночи, было понятно, куда делает разворот история.

Что произошло в головах нашей вчерашней интеллигенции?

Русской ее уже назвать нельзя, потому что они уже были в сущности пострусскими: их России уже не было. А новой России еще не было, а ее они строить отказались, выбрав враждебную ей цивилизацию.

У Ленина есть отличное определение революционной эмиграции, оно тоже подходит к Белой:

"К тому же изгнание — это такая оранжерея, в которой конфликты становятся дикими и процветает крохоборческая догма". 

В эмиграции у людей, практически лишившихся духовных и идеологических опор, было две цели - физически выжить и все-таки состояться как писателю или творцу.

Из духовных опор доступными оставались православие и великая русская культура. Из материальных опор тем, кому повезло, дом в Биаррице, как у Иванова и Ирины Одоевцевой, но в 1944 году его разбомбило и поэт доживал в богадельне для апатридов.

 Кроме того, жить получалось еще на незначительные гонорары. Но тут были свои опасности. Дикая оранжерея в эмиграции допускала срывание шкуры со вчерашнего соплеменника. Зинаида Гиппиус об издателе Зиновии Гржебине, кстати, который в 1922 году в Петрограде издал "Голодный год" Пильняка, говорила, что Гржебин «буквально за несколько кусков хлеба» покупал её рукописи, а Мережковский называл его«мешочником» и «литературным паразитом», скупившим «за гроши всю русскую литературу». 

Идеологической подпоркой для многих стал экзистенциализм, который имел как религиозный, так и атеистический сартровский извод- последний, на мой взгляд, довольно причудливая витиеватая обманка для усыпления совести.

Сартровский экзистенциализм был запущен как зыбкая опора для тех, кто был противником коммунизма и фашизма. Но сам по себе он был слишком слабым философским направлением, чтобы дать человеку без Родины программу жизни.

 Венгерский коммунист Ласло Фаркаш разнёс сартровский экзистенциализм в щепу. Вся эта риторика про субъектность, существование прежде сущности, и то, что человек сам себя создаёт, нуждалась в более крепкой основе. Так Сартр слепил "марксизированный" экзистенциализм, сделав  попытку слияния так называемого аутентичного марксизма и понимающего экзистенциализма.

 Впрочем, Мунье считал обоснованными упреки марксистов Сартру, чья объективная вселенная — это хаос мешающих случайностей, на которые не может опереться борющийся человек.
Нежизнеспособность экзистенциализма Сартр доказал сам, когда оправдал реваншизм фашизма в Венгрии.

Тема отчуждения проходила и в повести Камю "Посторонний", где герой ведет себя так, словно болен одним из заболеваний аутического спектра.

Словом, экзистенциализм допускал в полной мере попытку  индивидуального спасения и договороспособности, когда фашизм сдирал с мира шкуру. Такие как Берберова и Шмелёв, приветствовавшие Гитлера, воспользовались этим сартровским эрцазем как достаточным обоснованием.