Тэодор

Как-то ходил я прошедшей весною  на ночные поиски кота Василия.   Ещё тогда не привык я к долгим  отлучкам Василия и переживал.  Бродил с фонариком по нашей улице и вопрошал у каждого кустика или забора: «Вась-Вась? Кысь-кысь?»
 Кусты и заборы отзывались недоуменным молчаньем, растревоженная моим фонариком тьма весенней ночи сердито клубилась у них внутри.  Не то чтоб я этой тьмы пугался, нет. Но как-то заражался её тревогою, слегка занемогал пустой и бескотовой теменью бытия. Вот если бы озарилась вдруг тьма появленьем вредного Василия, то и хорошо бы тогда. Сразу  бы никакой тревоги,  и сердце бы не давило,  и в жизни моей настала бы чистая, слегка ехидная радость. Но темнота, сука, всё не озарялась, и я бродил печальный. Василий, к слову, и не мог откликнуться в ту ночь, потому что пока я искал его  в одной стороне, он явился совершенно с другой и улёгся спать под нашей дверью.
Но я этого не знал и уходил всё дальше и дальше по улице… «Кысь! Кысь-кысь!...»
Когда совсем уж отчаялся и засобирался домой,  один забор всё же откликнулся живым мурлыком.  Серенький котячий подросток, с фигурой шкилетиком пролез  между штакетин и вопросил, чего это я тут делаю и имею ли намеренье кормить котов.  А я как раз имел. Много лет уж не выхожу из дому, не имея в левом кармане пакетика с кошачьей сушкой – мало ли какую встречу подарит судьба.  В этот раз она подарила мне знакомство с Федей.
Сначала я думал, что он Ингин (так хозяйку того забора зовут), но оказалось, что ничей. Расцветка и лицо у котика были самые простецкие, федькинские, поэтому стал он Федей. И поскольку постоянного места жительства у Феди не было, привёл я его к себе на работу, в музей.
На работе Феде понравилось, но жить он там не стал. Бывает часто, да. Иногда подолгу, иногда  только поесть забегает или мышей половить на складе, или подразнить собаку и потаскать еду из собачьей миски, или поспать у меня в кабинете в кресле. Думаю, у Феди где-то есть часы, потому что является он чётко по расписанию: в восемь, когда пересменка  у охраны
 (это чтобы успеть покормиться с начала у сдающего смену, а потом у принимающего), в десять, когда открывается музей, и в четыре, когда я чай завариваю.   А если дачники соседские приехали, тогда только в четыре, остальное время  он у них во дворе.
За полгода Федя подрос, подросла вся его фигура, больше не шкилетиком она теперь, подросла и заблестела шёрстка. И внешняя привлекательность подросла, музейные посетители наперебой с Федей обнимаются и фотографируются. Даже имя у кота подросло, точнее приросло вариантами.
Вариантом Тэодор, к примеру. Где теперь простецкие федькинские повадка и стать, куда подевались?  Этого вальяжного,  нахального типуса теперь менее чем Тэодором не назовёшь.
Или вот вариант Пиписькин. Дело в том, что на любые для себя приятности, как то: почесание за ухом,  махание перед носом  верёвочкой, тряпочкой или просто травинкой, ласковые интонации собеседника – Тэодор реагирует не совсем приличным образом. Ложится пузом кверху, охальник, и являет взорам весьма бодрую эрекцию. Один из охранников даже обиделся на Федю за такое. «Это что – у него на меня встаёт? Фу! Брысь, паразит!»
А ещё он Жульонский узник.  Ужасная есть у Тэодора привычка незаметно прошмыгивать в запираемые помещения. Где только не запирали беднягу, где только  он ни сидел!
На нижнем складе и на верхнем складе неоднократно. В музее. В моём кабинете и отдельно в кладовке, что у меня в кабинете. В комнате завхоза. В музейном подвале и  в Галином подвале. В гараже у  Галы и в гараже у дачников. В машине у тех же дачников…
Устраиваясь иногда подремать у меня на коленях и послушать моё бормотательное пенье, Федя, как опытный сиделец, предпочитает песни каторжные. Но только не нынешний тошнотворный шансон, а что-нибудь старинное. «С одесского кичмана…», «Течёт реченька…» - в таком роде.
Вчера и позавчера Федя на работу не приходил. Снова где-то запертый сидел, небось. Уж я искал его по всем складам, кладовкам, сараям, подвалам и гаражам – нет, не нашёл. Сам явился сегодня к десяти. Поел и устроился дрыхнуть в кресле. И настало мне маленькое человеческое счастье.   На улице – холодная, мокрая мерзость, на белом свете – грёбаная война,  лютый разгул всеобщей подлости и лжи, в голове у меня мигрень и заботы, в душе – пустота и усталость. А зато в кресле у меня разлёгся Жульонский узник, знатный сиделец мусью Тэодор Пиписькин. И мы с ним поём.
«Ты начааальничек, ключик чааайничек… - поём мы тихонько – Отпусти на вооолююю…» И немножко оно всё как бы отпускает.