Ручка

Двадцать третий день рождения начался как самый обычный, ничем непримечательный, морозный, зимний день...

Мне всегда с трудом вспоминается что-либо из прошлой жизни, и этот случай не исключение...

Не помню вкусов и запахов того утра, не помню звуков пробуждения дня, не помню фрагментов пути на работу, не помню практически ничего, кроме яркого солнца в глаза, пробивающегося сквозь ветви сосен, в городской Черемховской роще.
Изо дня в день, практически без выходных, на протяжении тринадцати лет, мой путь на работу был дорогой в театр, по началу просто Черемховский драматический, а после две тысячи одиннадцатого, Черемховский драматический театр имени Владимира Павловича Гуркина...

Не люблю свои дни рождения, точнее, не любил. Не нравилось мне это ощущение, ощущение некого стыда, стыда за своё существование, стыда за своё рождение, стыда за своё предназначение. Мне было не приятно, когда меня поздравляли посторонние мне люди, когда говорили свои пожелания, пусть даже искренние, когда делали комплементы и особенно подарки. Я чувствовал себя должным всем и всям, не достойным внимания и уж тем более лицемерия, которое просачивалось сквозь натянутые улыбки поздравляющих, по крайней мере мне так казалось. Я чувствовал себя виноватым в том, что этим людям пришлось пропустить через себя факт моего рождения, подумать обо мне и произнести якобы приятные для меня слова...
Да, психологическая незрелость и душевное заточение ещё долгие годы мешало мне наслаждаться времяпровождением в этом мире. Но тогда, в две тысячи девятом, жить в нём было больно, тяжело и страшно.

Выкурив сигарету "чёрного Петра" на крыльце служебного входа театра, я быстро зашёл в дверь, чтобы опередить все страхи, что постоянно были со мной, особенно в дни, когда мне суждено было много общаться с малознакомыми мне людьми, да ещё и в трезвом состоянии...
Быстро, почти бегом я приблизился к вахте...
Вахтой назывался обычный, светло-коричневый офисный стол, с важной информацией о номерах кабинетов и телефонов служителей черемховской Мельпомены. Информация эта была покрыта листом стекла, чтобы неизменная информация хранилась неизменяемой. В углу стола, старый компьютерный монитор с трансляцией камер видеонаблюдения, стоявший на возвышенности из блока управления камерами. Над монитором металлический ящик с подписанными ключами, согласно неизменной информации под стеклом. Неизменную информацию всегда скрывал журнал, служивший главным документом для отметок, проходивших мимо вахты, работников театра, с датой, временем и ФИО, точнее ФИ потому, что О не влезало в рукописную таблицу. Рядом с журналом - линейка, чаще всего из прозрачного пластика, хорошо прокрашенная с одной стороны, по грани, синими чернилами. Внутри журнала ручка для заполнения этого самого журнала, иногда даже две, на случай если у первой, внезапно закончатся чернила.
И Вахтёр.
Вахтёров в театре обычно было трое. Работали они посменно. Как именно, я не знаю, никогда это не было мне интересно…
Честно говоря, не помню кто был в тот день вахтёром...
Чаще всего я старался не задерживаться на вахте, старался сделать вид сильно опаздывающей "деловой колбасы", быстро расписаться и удалиться почти бегом по коричневым ступеням служебной лестницы на третий этаж в триста шестой кабинет, бутафорский, ну или в триста одиннадцатый - в простонародье спортзал, а для нас, бутафоров, это был цех для изготовления больших элементов декораций, курилка и дискуссионная арена...
Но в этот раз, вахтер произнёс слова, которые не хочет услышать ни один опаздывающий на работу, театральный рабочий -
- Вас срочно вызывает режиссёр!

Репетиция уже как полчаса в разгаре... Я бегу в бутафорский, кидаю снятый по пути пуховик на деревянную лавку, стоявшую в тот день у двери в цехе и быстрым шагом, стараясь успокоить себя не думая ни о чем, спускаюсь на репетицию.
В тамбуре первого служебного выхода, перед шторой в зрительный зал, я остановился, перевёл дыхание и стремительно ворвался в сияющую неизбежность, да так, что когда распахивал штору, чуть не оторвал её, звук был громкий, все кто был в зале обернулись, кто-то неодобрительно покачал головой, кто-то пшикнул, даже некоторые актёры не участвовавшие в репетируемой сцене отвлеклись на меня. Я немного сконфузился от этого неприятного момента, чуть нагнулся, но продолжил своё стремительное движение. Так делают многие, нагибаются, когда идут по зрительному залу. Это происходит в основном с теми, кто очень сильно уважает, но пока ещё не очень сильно понимает специфику театрального производства. Как будто пройдя выпрямившись, ты отвлечешь актёров, перетянешь на себя внимание, и все прожектора и взоры устремятся на тебя, нагло идущего по зрительному залу во время репетиции.
Тогда, именно так всё и произошло. Почти все кто был в зале, на сцене, за кулисами, заметили меня, даже Джоник из световой рубки вылез в пол туловища, чтобы посмотреть на меня быстро идущего, полусогнутого, немного шатающегося, к сцене.
Не заметили только те, кто был погружен всецело в действо, несколько актёров, участвовавших в репетируемой сцене и режиссёр.

Владимир Павлович, еле помещавшийся в зрительное кресло, восседал с абсолютно ровной спиной, посередине первого ряда. Перед ним, практически между его больших ног, стоял маленький, круглый, одноногий столик (участник почти всех репетиций черемховского театра, того временного периода), на столике находились разные небольшие предметы, ручка, пьеса, зажигалка, уже на половину полная стеклянная пепельница, вроде бы фарфоровая, достаточно большая, светлая кружка, наверное с кофе, и возможно ещё что-то, что я не успел разглядеть...
Подойдя к первому ряду я выпрямился. Кивнув, поздоровался с реквизитором Ниной Феофановной, сидевшей на втором ряду с края. Следом обернувшись на сцену, кивнул всем там находившемся, не дожидаясь ответа, обернулся на режиссёра, в надежде, что он укажет, что делать дальше, присесть рядом и выслушать необходимые поручения, или идти на сцену и там уже получить задание...
В метаниях с киваниями, я не заметно для себя оказался у режиссёрского столика, так близко, что даже пришлось сделать пол шага назад, чтобы нечаянно ничего на нём не перевернуть.
Владимир Павлович не отрываясь от репетиционного процесса, максимально погружённый всем своим огромным существом в происходящее на сцене, как будто пытаясь помочь актёрам своими полу движениями, мимикой, энергией, краем глаза всё-таки увидел меня, сделал затяжку сигаретой, не торопясь положил сигарету в пепельницу, протянул руку ко мне. Я естественно протянул свою. Большая теплая ладонь Владимира Павловича крепко обхватила мою маленькую ручку. Вторая рука Владимира Павловича, до этого момента жестикулирующая под музыку разговоров на сцене, что-то взяла со столика и понесла в мою сторону. Я уже было хотел прекратить приветствие и взять это что-то правой рукой, но рука Владимира Павловича сильнее сдавила её и я протянул левую.
И тут, Владимир Павлович отвлёкся от сцены и всей своей солнечной энергией устремился на меня. Смотря мне в глаза, немного сдвинув своё огромное тело в мою сторону, сжал мою руку ещё сильнее. К этому моменту я уже взял из его левой руки что-то небольшое, прямоугольное, похожее на футляр градусника, своей левой рукой. Владимир Павлович освободившейся рукой обхватил наши крепко сжатые руки и покачивая ими вверх-вниз, зажмурившись, кивнул несколько раз головой.
И тогда до меня дошло - это поздравление с Днём моего рождения. Радость окутала меня с головы до кончиков ног, я не знал, что делать, я просто смотрел на кивающего Владимира Павловича, и светился от счастья. Он молчал, но его взгляд, его движения говорили со мной, говорили на каком-то другом, незнакомом мне языке. Внутренне я чувствовал, что понимаю его, понимаю на уровне души, но мозгом я до сих пор не знаю, что мне тогда сказал Владимир Павлович.
Дальше всё как во сне...
Не помню вообще ничего...
Помню только солнце, счастье и радость...

С того дня прошло почти шестнадцать лет.
Но два вопроса, которые тогда зародились, до сих пор крутятся в моей, уже седеющей, голове:
- Как Владимир Павлович Гуркин, всемирно известный драматург, актёр, режиссёр, мог узнать, что тридцатого января будет День рождения, у практически незнакомого ему, обычного бутафора из провинции, Максима Сергеевича Якимова, ведь даже люди, с которыми Максим работал уже несколько лет не знали когда этот день?
- И зачем, маленькому, ничем непримечательному человечку с обреченной судьбой, огромный, светлый человек, уважаемый в высоких кругах, подарил ручку, ручку в красивом чёрном футляре, напоминающем футляр градусника?

Ноябрь 2024г.