Дэвид Уиджер, Великие ожидания

Фамилия моего отца была Пиррип, а имя — Филип, и мой детский язык не мог произнести эти имена иначе, чем «Пип». Поэтому я называл себя Пипом, и меня стали называть Пипом.

 Я называю Пиррипом фамилию моего отца, основываясь на надгробии и словах моей сестры, миссис Джо Гарджери, которая вышла замуж за кузнеца.
Поскольку я никогда не видел ни своего отца, ни свою мать и не видел их
портретов (потому что в те времена ещё не было
фотографий), мои первые представления о том, какими они были, были
необоснованно исходя из их надгробий. Форма букв на
надгробии моего отца натолкнула меня на странную мысль, что он был квадратным,
полным, смуглым мужчиной с вьющимися чёрными волосами. Из характера и поворота
надписи «_Также Джорджиана, жена вышеупомянутого_» я сделал детский вывод, что
моя мать была веснушчатой и болезненной. К пяти маленьким каменным ромбикам, каждый
длиной примерно в полтора фута, которые были аккуратно выложены в ряд
рядом с их могилой и были посвящены памяти пяти моих младших братьев,
которые очень рано перестали пытаться заработать на жизнь.
всеобщая борьба, — я в долгу перед верой, которую я свято придерживался
, что все они родились на спине с руками
в карманах брюк и никогда не вынимали их в таком состоянии
существования.

У нас была болотистая местность, внизу по реке, в пределах, когда река
извивалась, двадцати миль от моря. Мое первое, самое яркое и широкое
впечатление о тождестве вещи, как мне кажется, были приобретены на
памятный сырого дня под вечер. В тот раз я точно узнал, что это унылое место, заросшее крапивой, было
церковный двор, и что Филип Пиррип, покойный прихожанин этого прихода, а также
Джорджиана, жена вышеупомянутого, была мертва и похоронена; и что Александр,
Варфоломей, Авраам, Тобиас и Роджер, малолетние дети вышеупомянутых,
тоже были мертвы и похоронены; и что тёмная равнина за церковным
двором, пересечённая дамбами, курганами и воротами, с разбросанным по ней
скотом, была болотами; и что низкая свинцовая линия вдалеке была
рекой; и что далёкое дикое логово, из которого дул ветер, было
морем; и что маленький пучок
Дрожа от страха, Пип начал плакать.

«Замолчи!» — раздался страшный голос, и из-за могил у церковного крыльца выскочил мужчина. «Замолчи, маленький дьяволёнок, или я перережу тебе горло!»

Это был страшный мужчина, весь в грубом сером одеянии, с большим железным прутом в руке. Мужчина без шляпы, в разбитых башмаках, с повязанной вокруг головы старой тряпкой. Человек, который промок под дождём, завяз в грязи,
был изранен камнями, порезался кремнями, был ужален крапивой,
был изрезан колючками; который хромал, дрожал, смотрел исподлобья и рычал; и чей
Зубы застучали у него в голове, когда он схватил меня за подбородок.

«О! Не перерезайте мне горло, сэр, — взмолился я в ужасе. — Пожалуйста, не делайте этого, сэр».

«Назови нам своё имя!» — сказал мужчина. «Быстрее!»

«Пип, сэр».

«Ещё раз, — сказал мужчина, глядя на меня. — Выговори!»

«Пип». Пип, сэр.

“Покажите нам, где вы живете”, - сказал мужчина. “Опорожните это место!”

Я указал туда, где лежала наша деревня, на плоском берегу среди
ольхи и поллардов, в миле или больше от церкви.

Мужчина, посмотрев на меня с минуту, перевернул меня вверх ногами и
вывернул мои карманы. В них не было ничего, кроме куска хлеба.
Когда церковь пришла в себя — а он был так силён и быстр, что
перевернул её вверх ногами прямо передо мной, и я увидел шпиль у себя под ногами, — когда церковь пришла в себя, я сидел на высоком надгробии и дрожал, пока он жадно ел хлеб.

[Иллюстрация]

«Ты, щенок, — сказал мужчина, облизывая губы, — какие у тебя толстые щёки».

Я думаю, они были жирными, хотя в то время я был мал для своих лет и не был сильным.

«Будь я проклят, если не смогу их съесть, — сказал мужчина, угрожающе покачав головой, — и если я не собираюсь это сделать!»

Я искренне выразил надежду, что он этого не сделает, и крепче вцепился в надгробие, на которое он меня посадил, отчасти для того, чтобы не упасть,
отчасти для того, чтобы не заплакать.

— А теперь смотри сюда! — сказал мужчина. — Где твоя мама?

— Вон там, сэр! — сказал я.

Он вздрогнул, пробежал немного, остановился и оглянулся.

— Вон там, сэр! Я робко объяснила. “Еще Джорджиана. Это моя мать”.

“О!” - сказал он, возвращаясь. “И это твой отец вместе с твоей
матерью?”

“Да, сэр”, - сказал я. “Он тоже; покойный в этом приходе”.

“Ха!” - пробормотал он, подумав. “С кем вы живете, предположим
вас любезно оставили в живых, о чем я еще не решил?

“Моя сестра, сэр, миссис Джо Гарджери, жена Джо Гарджери, кузнеца,
сэр.

“Кузнец, да?” - сказал он. И посмотрел на свою ногу.

Мрачно посмотрев на свою ногу и на меня несколько раз, он подошёл ближе к моему надгробию, взял меня за обе руки и откинул назад, насколько мог, так что его глаза смотрели на меня сверху вниз, а мои беспомощно смотрели на него снизу вверх.

— А теперь послушай, — сказал он, — вопрос в том, останешься ли ты в живых. Ты знаешь, что такое досье?

— Да, сэр.

“А вы знаете, что такое виттлс?”

“Да, сэр”.

После каждого вопроса он наклонял меня еще немного, чтобы дать мне
большее ощущение беспомощности и опасности.

“Ты достанешь мне файл”. Он снова наклонил меня. “А ты достанешь мне остроухих”. Он
снова наклонил меня. “ Ты приведешь их обоих ко мне. ” Он снова наклонил меня. “ Или
Я вырву твоё сердце и печень». Он снова наклонил меня.

 Я была ужасно напугана и так сильно кружилась голова, что я вцепилась в него обеими
руками и сказала: «Если вы будете так любезны, что позволите мне стоять прямо,
сэр, возможно, мне не будет так плохо, и, возможно, я смогу больше слушать».

Он так сильно толкнул меня, что я перелетел через каменную ограду. Затем он схватил меня за руки, поставил на камень и продолжил в таких устрашающих выражениях:

 «Завтра рано утром принеси мне этот напильник и эти штуковины. Принеси мне всё это на ту старую батарею. Ты сделаешь это, и
ты никогда не осмелишься сказать ни слова или подать знак о том, что видел такого человека, как я, или кого-либо другого, и тебе будет позволено жить. Если ты потерпишь неудачу или нарушишь мои слова, то
Неважно, насколько он мал, и твоё сердце, и твоя печень будут вырваны, зажарены и съедены. Теперь я не один, как ты, возможно, думаешь.
Со мной прячется молодой человек, по сравнению с которым я — ангел. Этот молодой человек слышит мои слова. У этого молодого человека есть свой особый способ добраться до мальчика, до его сердца и печени. Мальчику не стоит пытаться спрятаться от этого молодого человека. Мальчик может запереть дверь, может укрыться одеялом, может натянуть одежду на голову, может подумать
Он чувствует себя комфортно и в безопасности, но этот молодой человек будет тихо подкрадываться к нему и разрывать его на части. В данный момент я с большим трудом удерживаю этого молодого человека от причинения вам вреда. Мне очень трудно не подпускать этого молодого человека к вам. Итак, что вы скажете?

Я сказал, что принесу ему папку и соберу, что смогу, из остатков еды, и приду к нему на Батарею рано утром.

«Если не придешь, Господи, убей тебя!» — сказал тот человек.

Я сказал, что приду, и он повел меня вниз.

— А теперь, — продолжил он, — вспомните, что вы задумали, и вспомните того молодого человека, и возвращайтесь домой!

— Доброй ночи, сэр, — пробормотал я.

— Доброй ночи! — сказал он, оглядывая холодную мокрую квартиру. — Хотел бы я быть лягушкой. Или угрём!

В то же время он обхватил дрожащее тело обеими руками, словно пытаясь
удержать себя в вертикальном положении, и заковылял к низкой церковной стене. Когда я увидел, как он пробирается между крапивой и ежевикой,
обвивающими зелёные холмы, он посмотрел на меня так, словно пытался ускользнуть от мёртвых.
осторожно выбираясь из своих могил, чтобы схватить его за лодыжку и втянуть внутрь.

Когда он подошёл к низкой церковной стене, он перелез через неё, как человек, у которого онемели и затекли ноги, а затем обернулся, чтобы посмотреть на меня.  Когда
я увидел, что он оборачивается, я повернул лицо в сторону дома и изо всех сил побежал. Но вскоре я оглянулся и увидел, что он снова идёт к реке, по-прежнему обхватив себя руками и пробираясь своими больными ногами по большим камням, которые то тут, то там попадались в болотах и служили ему ступеньками во время дождей
было тяжело или начался прилив.

Болота были только длинные черные горизонтальные линии, то, как я остановил
ухаживать за ним; и река была просто еще одна горизонтальная линия, не
столь широкий и не так Черно, и небо было просто рядом длинных
злые красные линии и плотные черные линии перемешаны. На берегу реки я едва различил две единственные чёрные
вещи во всей округе, которые, казалось, стояли вертикально. Одна из них
была маяком, по которому ориентировались моряки, — как бочка без обруча на
столбе, — уродливая вещь, когда находишься рядом с ней. Другая — виселица,
С него свисали цепи, на которых когда-то был прикован пират. Мужчина, прихрамывая, направлялся к нему, как будто он был ожившим пиратом, спустившимся на землю и возвращавшимся, чтобы снова приковать себя. От этой мысли мне стало не по себе, и, увидев, как скот поднимает головы, чтобы посмотреть ему вслед, я подумал, не думают ли они о том же. Я огляделся в поисках ужасного молодого человека, но не увидел его. Но теперь я снова испугался и побежал домой, не останавливаясь.




Глава II.


Моя сестра, миссис Джо Гарджери, была более чем на двадцать лет старше меня,
и заслужила отличную репутацию у себя и у соседей, потому что вырастила меня «с помощью рук». Узнав в то время, что означает это выражение, и зная, что у неё была тяжёлая рука и что она часто поднимала её на своего мужа, а также на меня, я предположил, что мы с Джо Гарджери оба были воспитаны с помощью рук.

Она не была красивой женщиной, моя сестра, и у меня сложилось общее
впечатление, что она, должно быть, заставила Джо Гарджери жениться на ней. Джо
был светловолосым мужчиной с льняными кудрями по обеим сторонам гладкой
с лицом и глазами такого неопределённого голубого цвета, что казалось, будто они каким-то образом смешались с белками. Он был мягким, добродушным, покладистым, легкомысленным, милым парнем — своего рода Геркулесом в силе и в слабости.

У моей сестры, миссис Джо, с чёрными волосами и глазами, кожа была такой красной, что я иногда задавался вопросом, не моется ли она тёркой для мускатного ореха вместо мыла. Она была высокой и худой и почти всегда носила грубый фартук, который застёгивался сзади на две пуговицы и имел квадратный непромокаемый нагрудник.
спереди он был весь в булавках и иголках. Она считала это большим достоинством для себя и сильным укором для Джо, что так часто носила этот фартук. Хотя я не вижу причин, по которым она вообще должна была его носить, или почему, если она его носила, она не должна была снимать его каждый день своей жизни.

Кузница Джо примыкала к нашему дому, который был деревянным, как и многие другие дома в нашей стране, — по крайней мере, в то время. Когда я прибежал домой с церковного двора, кузница была закрыта, а Джо сидел один на кухне. Мы с Джо были товарищами по несчастью и
Джо поделился со мной секретом в тот момент, когда
я поднял щеколду на двери и заглянул в комнату, где он сидел в углу у камина.

«Миссис Джо выходила раз десять, искала тебя, Пип. И сейчас она снова вышла, так что это уже дюжина».

«Да?»

— Да, Пип, — сказал Джо, — и что ещё хуже, с ней Тиклер.

 Услышав эту печальную новость, я покрутил единственную пуговицу на своём жилете
и в глубокой задумчивости уставился на огонь.  Тиклер
был тростью с вощёным концом, отполированным до блеска от соприкосновения с моим
телом.

“Она сот вниз”, - заявил Джо“, - и она встала, и она хваталась за
Щекотливое, и она Овна-постраничный вывод. Вот что она сделала, ” медленно сказал Джо.
расчистил кочергой огонь между нижними прутьями и посмотрел на
это; “Она взбесилась, Пип”.

“ Ее давно не было, Джо? Я всегда относился к нему как к взрослому существу
ребенку и не более чем к равному мне.

— Ну, — сказал Джо, взглянув на голландские часы, — в последний раз она была на
странице «Рам» около пяти минут, Пип. Она идёт! Зайди за дверь, старина, и возьми полотенце.

Я последовал совету. Моя сестра, миссис Джо, широко распахнув дверь и обнаружив за ней препятствие, сразу же догадалась, в чём дело, и привлекла Тиклера к дальнейшему расследованию. В конце концов она швырнула меня — я часто служил семейной мишенью — в Джо, который, радуясь возможности схватить меня на любых условиях, забросил меня в дымоход и спокойно прижал своей огромной ногой.

«Где ты был, маленькая обезьянка?» — сказала миссис Джо, топая ногой. — Скажи мне прямо, что ты делала, чтобы изводить меня тревогой, страхом и беспокойством, или я выведу тебя из этого угла, если ты
было пятьдесят пенсов, а он - пятьсот Гаргери.

“Я был только на церковном кладбище”, - сказал я со своего табурета, плача и
потирая себя.

“Кладбище!” - повторила моя сестра. “Если его не предупредить, для меня ты была бы
на погосте давно, и остался там. Кто же вас вырастил по
силы?”

“ Ты это сделал, ” сказал я.

“И зачем я это сделала, хотела бы я знать?” - воскликнула моя сестра.

Я захныкала: “Я не знаю”.

“Я не знаю!” - сказала моя сестра. “Я бы никогда больше этого не сделала! Я знаю это. Я могу
честно сказать, я никогда не снимала этот фартук с тех пор, как ты родилась.
Мало того, что я жена кузнеца (а он Гарджери), так ещё и твоя мать.

 Мои мысли унеслись прочь от этого вопроса, пока я безутешно смотрела на огонь.

 Беглец на болотах с простреленной ногой, загадочный молодой человек, напильник, еда и ужасное обещание, которое я дала совершить кражу в этом укромном месте, предстали передо мной в отблесках углей.— Ха! — сказала миссис Джо, возвращая Тиклера на место. — Кладбище,
воистину! Вы оба можете смело говорить «кладбище». Кстати, один из нас,
она вообще ничего не сказала. «Однажды ты отвезешь _меня_ на кладбище, и, о, какой же вы будете прекрасной парой без
меня!»

 Пока она расставляла чайные принадлежности, Джо поглядывал на меня
через свою ногу, словно мысленно сравнивая нас с собой и прикидывая, какой
мы будем парой при таких печальных обстоятельствах. После этого он сидел, пощипывая свои
льняные кудри и бакенбарды на правой стороне лица и следя за миссис Джо своими голубыми глазами, как он всегда делал в ненастную погоду.

У моей сестры был свой особый способ нарезать для нас хлеб с маслом,
который никогда не менялся. Сначала она крепко прижимала буханку левой рукой
к своему переднику, где иногда застревала булавка, а иногда игла,
которые мы потом засовывали в рот. Затем она взяла немного сливочного масла (не слишком много) на нож и намазала им буханку,
как аптекарь, готовящий пластырь, — ловко орудуя обеими сторонами ножа,
подравнивая и придавая форму маслу вокруг корочки. Затем она провела ножом по
окончательный смарт протирать по краю пластыря, а затем очень пилили
толстые округлить буханку: что она, наконец, прежде чем отделять от
каравай, рассек на две половины, из которых Джо есть один, и я других.

В настоящем случае, хотя я был голоден, я не посмел съесть свой кусок.
Я чувствовал, что я, должно быть, что-то в запасе для моей ужасной
знакомство, и его союзника, еще более страшный молодой человек. Я знал
Миссис Джо вела хозяйство по строжайшим правилам, и мои
алчные поиски могли ни к чему не привести в сейфе.
Поэтому я решил засунуть ломоть хлеба с маслом за штанину
своих брюк.

Усилие решимости, необходимое для достижения этой цели, я
нашел совершенно ужасным. Это было так, как если бы я должен был решиться прыгнуть
с крыши высокого дома или нырнуть на большую глубину.
И это было еще сложнее из-за того, что Джо был без сознания. В нашем уже упомянутом братстве масонов, как у товарищей по несчастью, и в его добродушном общении со мной у нас была вечерняя привычка сравнивать, как мы откусываем от своих ломтиков, молча показывая их друг другу
время от времени восхищаясь друг другом, что побуждало нас к новым усилиям.
 Сегодня вечером Джо несколько раз приглашал меня, показывая свой быстро уменьшающийся ломтик, принять участие в нашем обычном дружеском соревновании, но каждый раз я находил его с моей жёлтой кружкой чая на одном колене и нетронутым хлебом с маслом на другом. В конце концов я в отчаянии решил, что то, о чём я думал, должно быть сделано, и что лучше всего сделать это наименее невероятным способом, соответствующим обстоятельствам. Я воспользовался моментом, когда Джо отвёл от меня взгляд, и засунул хлеб с маслом себе за пояс.

Джо, очевидно, почувствовал себя неловко из-за того, что, по его мнению, я потеряла аппетит, и задумчиво откусил от своего ломтика, который, похоже, ему не понравился. Он долго перекатывал его во рту, размышляя о чём-то, и в конце концов проглотил, как таблетку. Он собирался откусить ещё раз и уже склонил голову набок, чтобы как следует ухватить ломтик, но тут его взгляд упал на меня, и он увидел, что мой хлеб с маслом закончился.

Удивление и ужас, с которыми Джо остановился на пороге своего дома и уставился на меня, были слишком очевидны, чтобы моя сестра не заметила их
наблюдение.

“ В чем дело _now_? ” бойко спросила она, ставя чашку.

“Я говорю, ты знаешь!” - пробормотал Джо, качая головой с очень серьезным видом.
возражая мне. “Пип, старина! Ты сам себе навредишь. Это
засунуть куда-нибудь. Вы не можете иметь chawed, Пип”.

— В чём дело? — повторила моя сестра ещё резче, чем прежде.

— Если ты можешь хоть что-то с этим сделать, Пип, я бы посоветовал тебе это сделать, — сказал Джо, весь в ужасе. — Манеры — это манеры, но всё же твоя сестра — это твоя сестра.

К этому времени моя сестра была в полном отчаянии, поэтому набросилась на Джо:
и, взяв его за два уса, немного постучала его головой о стену позади него, пока я сидела в углу и виновато смотрела на них.

«А теперь, может быть, ты объяснишь, в чём дело, — сказала моя сестра, переводя дыхание, — ты, огромная тупая свинья».

Джо беспомощно посмотрел на неё, затем беспомощно откусил и снова посмотрел на меня.

— Знаешь, Пип, — торжественно сказал Джо, дожёвывая последний кусок и говоря доверительным тоном, как будто мы были одни, — мы с тобой всегда были друзьями, и я бы последним стал на тебя доносить,
в любое время. Но такой— ” он подвинул свой стул и посмотрел в пол.
между нами, а затем снова на меня. — Такой самый обычный болт” как этот!

“Он что, запирал свою еду?” - воскликнула моя сестра.

— Знаешь, старина, — сказал Джо, глядя на меня, а не на миссис Джо,
и всё ещё прикусывая щёку, — я и сам убегал, когда был в твоём возрасте,
часто убегал, и в детстве я был среди многих беглецов, но я никогда не видел,
чтобы ты убегал так же хорошо, как сейчас, Пип, и хорошо, что ты не убежал
навсегда.

 Моя сестра бросилась ко мне и вытащила меня за волосы, сказав:
не более чем ужасные слова: «Подойди и прими дозу».

 В те дни какой-то врач-шарлатан возродил дёгтевую воду как прекрасное лекарство, и миссис Джо всегда держала её запас в буфете;
 она верила в её целебные свойства, несмотря на её отвратительный вкус. В лучшие времена мне давали так много этого эликсира в качестве лучшего восстанавливающего средства, что я чувствовал, как от меня пахнет, как от новой изгороди. В тот вечер срочность моего дела потребовала
пинту этой смеси, которую мне влили в горло для большей
утешать, в то время как миссис Джо держала мою голову подмышкой, как держали бы ботинок
в сапожном домкрате. Джо отделался половиной пинты; но его заставили
проглотить это (к большому его беспокойству, поскольку он сидел, медленно жуя и
медитируя перед огнем), “потому что у него была очередь”. Судя по
себе, я бы сказал, что после этого у него определенно был поворот, если раньше его не было
.

Совесть — ужасная вещь, когда она обвиняет мужчину или мальчика; но когда в случае с мальчиком это тайное бремя сочетается с другим тайным бременем,
притаившимся в штанине его брюк, это (как я могу засвидетельствовать)
наказание. Сознание того, что я собирался ограбить миссис Джо — я никогда не думал, что собираюсь ограбить Джо, потому что никогда не считал его имущество своим, — в сочетании с необходимостью постоянно держать одну руку на хлебе с маслом, когда я сидел или когда мне приказывали что-то сделать на кухне, чуть не свело меня с ума. Затем,
когда болотные ветры заставили огонь вспыхнуть, мне показалось, что я слышу
голос снаружи, голос человека с железным протезом на ноге, который поклялся
мне хранить тайну, заявив, что он не может и не будет голодать, пока
завтра, но сейчас его нужно накормить. В другой раз я подумал: «Что, если молодой человек, которого с таким трудом удерживали от того, чтобы он не распустил руки, поддастся врождённому нетерпению или ошибётся во времени и решит, что имеет право на моё сердце и печень сегодня, а не завтра!» Если у кого-то и вставали дыбом волосы от ужаса, то у меня они встали бы тогда. Но, может быть, ни у кого никогда не вставали?

Был канун Рождества, и мне нужно было помешивать пудинг, который я готовила на следующий день,
медной ложкой с семи до восьми по голландскому времени. Я попробовала его
нагрузка на мою ногу (и это заставило меня по-новому подумать о человеке с
нагрузкой на _ его_ ногу), и обнаружил тенденцию физических упражнений увеличивать
хлеб с маслом торчал у меня из лодыжки, совершенно неуправляемый. К счастью, я ускользнул
и спрятал эту часть своей совести в своей спальне на чердаке.

- Замолчите! - крикнул я, когда я сделал мой помешивая, и принимает окончательное
тепло у камина Перед отправкой в постель; “было здорово
оружие, Джо?”

«А!» — сказал Джо. «Ещё один заключённый сбежал».

«Что это значит, Джо?» — спросил я.

Миссис Джо, которая всегда брала на себя роль переводчика, раздражённо сказала:
«Сбежал. Сбежал». Давая определение, как дегтярную воду.

 Пока миссис Джо сидела, склонившись над своим рукоделием, я
произнёс вслух, обращаясь к Джо: «Что такое каторжник?» Джо
_произнёс_ вслух такой пространный ответ, что я не разобрал ничего, кроме одного слова «Пип».

— Прошлой ночью был бунт, — громко сказал Джо, — после того, как
стрельба прекратилась. И они стреляли в него. А теперь, похоже, они
стреляют в другого.

— Кто стреляет? — спросил я.

— Будь проклят этот мальчишка, — вмешалась моя сестра, хмуро глядя на меня поверх своей работы,
«Какой же он дотошный. Не задавай вопросов, и тебе не будут лгать».

 Я подумала, что с её стороны было не очень вежливо намекать, что она будет лгать мне, даже если я буду задавать вопросы. Но она никогда не была вежливой, если рядом не было гостей.

 В этот момент Джо сильно раззадорил моё любопытство, приложив максимум усилий, чтобы широко открыть рот и произнести слово, которое показалось мне похожим на «sulks». Поэтому я, естественно, указал на
миссис Джо и произнёс: «Её?» Но Джо и слышать об этом не хотел
и снова широко раскрыл рот.
и вытряхнул из него форму для самого выразительного слова. Но я ничего не мог понять из этого слова.

«Миссис Джо, — сказал я в крайнем случае, — я хотел бы знать — если вы не против, — откуда доносится стрельба?»

«Да благословит Господь этого мальчика!» — воскликнула моя сестра, как будто она имела в виду не это, а совсем другое. «С «Халков»!

— О-о-о! — сказал я, глядя на Джо. — Халки!

 Джо укоризненно кашлянул, словно говоря: «Ну, я же тебе говорил».

 — И, пожалуйста, что такое «Халки»? — спросил я.

 — Вот так всегда с этим мальчиком! — воскликнула моя сестра, указывая на меня.
с иголкой и ниткой и качает головой, глядя на меня. “Ответь ему на один
вопрос, и он задаст тебе дюжину сразу. Корпуса - это корабли-тюрьмы,
прямо ’поперек сетки’. Мы всегда использовали это название для болот в нашей стране.


“Интересно, кого сажают в тюрьмы и почему их туда сажают?” сказал
Я, в общем-то, и с тихим отчаянием.

Это было уже слишком для миссис Джо, которая тут же встала. «Вот что я тебе скажу,
молодой человек, — сказала она, — я не для того растила тебя, чтобы ты
вынюхивал чужие жизни. Если бы я это сделала, меня бы осудили, а не похвалили.
Людей сажают в Халки, потому что они убивают, грабят,
подделывают документы и делают всякие гадости; и они всегда начинают с того, что задают
вопросы. А теперь иди спать!

Мне никогда не разрешали зажигать свечу перед сном, и, поднимаясь по лестнице в темноте, с гудящей головой — миссис Джо играла на ней, как на бубне, сопровождая свои последние слова, — я с ужасом осознал, какое это для меня удобство — иметь в доме чуланы. Я явно направлялся туда. Я начал с того, что задавал
вопросы, и собирался ограбить миссис Джо.

С тех пор, как это было давно, я часто думал о том,
что мало кто знает, какая тайна скрывается в молодом человеке, охваченном ужасом.
Каким бы необоснованным ни был этот ужас, он остаётся ужасом. Я был в смертельном ужасе от молодого человека, который хотел заполучить моё сердце и печень; я был в смертельном ужасе от своего собеседника с железной ногой; я был в смертельном ужасе от самого себя, из-за которого дал ужасное обещание; у меня не было надежды на спасение от моей всемогущей сестры, которая отвергала меня на каждом шагу; я боюсь думать о том, что мог бы сделать по требованию, втайне от своего ужаса.

Если я и спал в ту ночь, то только для того, чтобы представить, как плыву по реке во время сильного весеннего прилива к «Халкам». Пират-призрак окликает меня через рупор, когда я проплываю мимо виселицы, и говорит, что мне лучше сойти на берег и сразу же быть повешенным, а не откладывать это. Я боялся спать, даже если бы захотел, потому что знал, что на рассвете должен буду ограбить кладовую. Нельзя было сделать это ночью, потому что тогда нельзя было
зажечь огонь трением; чтобы зажечь его, мне пришлось бы
Я высек искру из кремня и стали и загремел, как сам пират, гремящий цепями.

 Как только огромная чёрная бархатная завеса за моим маленьким окошком посерела, я встал и спустился вниз. Каждая половица на пути и каждая щель в каждой половице кричали мне вслед: «Стой, вор!» и «Вставай, миссис Джо!» В кладовой, которая была гораздо более изобильной, чем обычно, из-за сезона, я был очень встревожен, увидев висящего за задние лапы зайца, которого, как мне показалось, я поймал, когда отвернулся, подмигивая. У меня не было времени на проверку, не было времени на
выбор, ни на что не было времени, потому что у меня не было свободного времени. Я стащил
немного хлеба, немного сыра, примерно полбанки мясного фарша (который я
завязал в свой носовой платок, который носил в кармане, вместе с
кусочком, который я съел прошлой ночью), немного бренди из
каменной бутылки (которое я перелил в стеклянную бутылку, которую
я тайно использовал для приготовления этой хмельной жидкости,
испанской лакричной воды, у себя в комнате: разбавлял бренди из
каменной бутылки водой из кувшина в кухонном шкафу), мясную кость,
на которой почти ничего не было, и красивый круглый плотный пирог
со свининой. Я уже почти собрался уходить без
пирог, но мне захотелось забраться на полку и посмотреть, что это такое, что
так аккуратно стояло в накрытом глиняном блюде в углу, и я увидел, что это был пирог, и взял его в надежде, что он не предназначался для немедленного употребления и его не хватятся какое-то время.

 В кухне была дверь, ведущая в кузницу; я
отпер и отворил эту дверь и взял напильник из инструментов Джо.
Затем я застегнул пуговицы, как нашёл их, открыл дверь, в которую
вошёл прошлой ночью, когда бежал домой, закрыл её и побежал к
туманным болотам.




Глава III.


Утро было туманным и очень сырым. Я видел, как сырость оседала на
наружной стороне моего маленького окошка, словно какой-то гоблин
плакал там всю ночь и использовал окно вместо носового платка. Теперь я
видел, как сырость оседала на голых изгородях и редкой траве, словно
паутина, свисающая с ветки на ветку и с травинки на травинку.
На каждом заборе и воротах лежала липкая влага, а болотный туман был таким густым, что деревянный указатель на столбе,
направлявший людей в нашу деревню, — направление, которое они никогда не принимали, потому что никогда не приходили
там — был невидим для меня, пока я не оказался совсем рядом с ним. Затем, когда я
посмотрел на него, пока с него капало, моей угнетённой совести он показался призраком,
предавшим меня Халкам.

Когда я вышел на болота, туман был ещё гуще, так что
вместо того, чтобы я убегал от всего, казалось, что всё убегает от меня.
Это было очень неприятно для моего виноватого разума. Ворота, дамбы и берега наплывали на меня из тумана, словно кричали во весь голос: «Мальчик с чужим пирогом со свининой! Останови его!»
Коровы набрасывались на меня с такой же внезапностью, глядя на меня своими глазами,
и, пыхтя из ноздрей, «Эй, юный вор!» Один чёрный бык с белым галстуком, который, по моему пробудившемуся сознанию, даже имел что-то от священника, так упорно смотрел на меня и так обвиняюще поворачивал свою тупую голову, когда я поворачивался, что я пролепетал: «Я ничего не мог поделать, сэр! Я взял это не для себя!» После этого он опустил голову, выпустил из носа облачко дыма и исчез, ударив задними лапами и взмахнув хвостом.

 Всё это время я шёл к реке, но как бы быстро я ни шёл,
Я не мог согреть ноги, к которым, казалось, был прикован сырой холод,
как железо было приковано к ноге человека, которого я бежал встречать. Я
хорошо знал дорогу к Батарее, потому что был там в воскресенье с Джо, и Джо, сидя на старом орудии, сказал мне, что, когда я стану его учеником, мы будем там играть в такие игры! Однако в тумане я сбился с пути и в конце концов оказался
слишком далеко справа и, следовательно, должен был вернуться вдоль
берега реки, по каменистому берегу над грязью и кольями
что остановило течение. Быстро продвигаясь вперёд, я
только что пересёк канаву, которая, как я знал, находилась совсем рядом с батареей, и
только что вскарабкался на холм за канавой, когда увидел человека,
сидевшего передо мной. Он сидел ко мне спиной, сложив руки на груди,
и клевал носом, засыпая.

Я подумал, что он будет рад, если я принесу ему завтрак таким неожиданным образом,
поэтому я тихо подошёл и тронул его за плечо. Он мгновенно вскочил, и это был уже не тот человек, а другой!

И всё же этот человек тоже был одет в грубое серое платье, и у него на ноге была большая повязка, и он был хромым, и хриплым, и простуженным, и был всем тем, чем был другой человек, за исключением того, что у него было другое лицо и плоская фетровая шляпа с широкими полями и низкой тульей. Всё это я увидел за мгновение, потому что
У меня была лишь секунда, чтобы увидеть это: он выругался, ударил меня — это был слабый удар, который не достиг цели и едва не сбил его с ног, потому что он споткнулся, — а затем он убежал в туман, дважды споткнувшись по пути, и я потерял его из виду.

«Это тот молодой человек!» — подумал я, почувствовав, как у меня ёкнуло сердце, когда я узнал его. Осмелюсь сказать, что я бы почувствовал боль в печени, если бы знал, где она находится.

 Вскоре после этого я был на батарее, и там был тот самый человек, — он обнимал себя и хромал взад-вперёд, как будто всю ночь обнимался и хромал, — он ждал меня. Ему, конечно, было ужасно холодно. Я почти ожидал, что он упадёт к моим ногам
и умрёт от смертельного холода. Его глаза тоже выглядели такими ужасно голодными, что
когда я протянул ему папку и он положил её на траву,
Мне пришло в голову, что он попытался бы съесть его, если бы не увидел мой
узелок. На этот раз он не перевернул меня вверх ногами, чтобы добраться до того, что у меня было,
а оставил лежать на спине, пока я открывал узелок и вынимал содержимое из карманов.

«Что в бутылке, мальчик?» — спросил он.

«Бренди», — ответил я.

Он уже запихивал в себя фарш самым странным образом — скорее как человек, который в спешке прячет его куда-то, чем как человек, который его ест, — но остановился, чтобы выпить немного ликёра. Всё это время он так сильно дрожал, что это было довольно
Он изо всех сил старался удержать горлышко бутылки между зубами,
не откусив его.

«По-моему, у тебя лихорадка», — сказал я.

«Я склонен согласиться с тобой, парень», — ответил он.

«Здесь душно», — сказал я ему. «Ты лежал на
сетках, и они ужасно неудобные. И ревматические».

«Я позавтракаю, прежде чем они меня прикончат, — сказал он. — Я бы так и сделал, если бы меня собирались повесить на той виселице, что там стоит. Держу пари, что меня бы уже трясло».

Он уплетал за обе щеки мясной фарш, мясную кость, хлеб, сыр и свиной пирог.
Он сразу же недоверчиво уставился на туман вокруг нас и часто останавливался — даже закрывал пасть — чтобы прислушаться. Какой-то реальный или воображаемый звук, звон на реке или дыхание зверя на болоте, заставил его вздрогнуть, и он вдруг сказал:

«Ты не обманщик? Ты никого с собой не привёл?»

«Нет, сэр! Нет!»

— И не дашь никому возможности последовать за тобой?

— Нет!

— Что ж, — сказал он, — я тебе верю. Ты был бы настоящей свирепой молодой гончей, если бы в твои годы мог помочь в охоте на жалкого зайца, загнанного почти до смерти и в выгребную яму, как этот бедный жалкий заяц
— Так и есть!

 Что-то щёлкнуло у него в горле, как будто внутри у него были часы,
и они собирались пробить. И он вытер глаза своим рваным грубым рукавом.

 Сочувствуя его горю и наблюдая, как он постепенно успокаивается,
я осмелился сказать: «Я рад, что тебе понравилось».

 — Ты заговорил?

 — Я сказал, что рад, что тебе понравилось.

— Спасибо, мой мальчик. Я так и сделаю.

Я часто наблюдал, как наша большая собака ест, и теперь заметил явное сходство между тем, как ест собака, и тем, как ест этот человек. Мужчина делал сильные, резкие, внезапные укусы, как собака. Он
Он глотал, или, скорее, проглатывал, каждый кусочек слишком быстро и поспешно;
и пока он ел, он то и дело оглядывался по сторонам, как будто думал,
что с любой стороны может кто-нибудь прийти и забрать у него пирог. Он был слишком взволнован, чтобы
спокойно наслаждаться им, как мне показалось, или чтобы кто-нибудь
обедал с ним, не рыча на гостя. Во всём этом он был очень похож на собаку.

— Боюсь, вы ничего не оставите ему, — робко сказал я после
паузы, во время которой я сомневался, уместно ли это.
замечание. “Там, откуда это пришло, больше ничего нельзя получить”. Именно
уверенность в этом факте побудила меня намекнуть.

“Оставить что-нибудь для него? Кто он?” - сказал мой друг, останавливаясь в своем
хруст пирогам.

“Молодой человек. О котором вы говорили. То, что было сокрыто с тобой”.

“О, а-а!” - отозвался он с чем-то вроде грубоватого смеха. “Он? Да,
да! _ он_ не хочет никаких остряков.

“Мне показалось, что он выглядел так, будто хотел”, - сказал я.

Мужчина перестал есть и посмотрел на меня с самым пристальным вниманием и
величайшим удивлением.

“ Посмотрел? Когда?

“Только что”.

“Где?”

“Вон там”, - сказал я, указывая; “там, где я нашел Его, кивая
спит, и думал, что это ты”.

Он держал меня за воротник и уставился на меня так, что я начал думать, что его
первая идея о сокращении моего горла возродили.

“Одетый, как ты, ты знаешь, только в шляпе”, - объяснила я, дрожа;
“и— и” - мне очень хотелось выразить это деликатно - “и с — той же самой
причиной, по которой я хотел позаимствовать папку. Разве ты не слышал пушечные выстрелы прошлой ночью?


— Значит, стреляли! — сказал он сам себе.

— Странно, что ты не был в этом уверен, — ответил я, — потому что мы
слышали это дома, а это дальше, и, кроме того, мы были заперты.


“Ну вот, теперь видите!” - сказал он. “Когда человек один на этих равнинах, с
легкой головой и легким желудком, умирающий от холода и нужды, он не слышит
всю ночь ничего, кроме стрельбы и зовущих голосов. Слышит? Он видит
солдат в красных мундирах, освещенных факелами, которые несли впереди
, смыкающихся вокруг него. Слышит, как называют его номер, слышит, как его
вызывают, слышит грохот мушкетов, слышит приказы: «Приготовиться!
Надеть! Прикройте его, ребята!» — и на него налагают руки — и
там ничего нет! Почему, если я вижу одну преследующую группу прошлой ночью — приближается
по порядку, черт бы их побрал, с их топотом, топотом — я вижу сотню. А что касается
стрельбы! Да ведь я вижу, как туман дрожит от пушечного выстрела, хотя был ясный день.
Но этот человек”; все остальное он сказал так, словно забыл о моих словах.
находясь там; “вы что-нибудь заметили в нем?”

— У него было сильно избитое лицо, — сказал я, вспоминая то, что едва ли знал.


— Не здесь? — воскликнул мужчина, безжалостно ударив себя по левой щеке
ладонью.

— Да, здесь!

— Где он? Он запихнул остатки еды в карман.
его серый пиджак. “Покажи мне, как он пошел. Я буду тянуть его вниз, как
ищейка. Проклятие, этот утюг на больной ноге! Дайте нам держать файла
мальчик”.

Я указал, в каком направлении туман окутал другого человека, и
он на мгновение поднял взгляд. Но он лежал на грязной мокрой траве, как сумасшедший, затачивая свой нож, и не обращал внимания ни на меня, ни на свою ногу, на которой была старая мозоль, покрытая кровью, но с которой он обращался так грубо, словно в ней было не больше чувствительности, чем в напильнике.
Теперь, когда он наработался, я снова очень сильно его боялся.
в этой яростной спешке, и я также очень боялся оставаться
вдали от дома еще дольше. Я сказал ему, что должен идти, но он не обратил внимания,
поэтому я подумал, что лучшее, что я мог сделать, это ускользнуть. Последнее, что я видел
Он склонил голову на колено и усердно возился со своими
путами, бормоча нетерпеливые проклятия в их адрес и в адрес своей ноги. Последнее
Я услышал о нем, остановился в тумане, чтобы послушать, а файл все еще продолжался
.




Глава IV.


Я ожидал, что на кухне меня будет ждать констебль, чтобы проводить наверх. Но не только констебля там не было, но и никаких находок ещё не было.
был обвинен в ограблении. Миссис Джо был страшно занят в получении
дом готов к празднику Дня, и Джо были введены на
кухня пороге, чтобы держать его подальше от пыли-Пан,—статья в
его судьба всегда вела его, рано или поздно, когда моя сестра была
активно пожинает пол ее создания.

“И где, черт возьми, ты был?” это было рождественское приветствие миссис Джо
, когда я и моя совесть проявили себя.

Я сказал, что спускался послушать рождественские гимны. “А! ну вот!” - заметила миссис
Джо. “Ты мог бы поступить и хуже”. В этом я не сомневаюсь.

— Возможно, если бы я не была женой кузнеца и (что то же самое) рабыней, которая никогда не снимает фартук, я бы тоже послушала рождественские песни, — сказала миссис Джо. — Я сама очень люблю рождественские песни, и это одна из причин, по которой я их никогда не слышала.

Джо, который рискнул зайти на кухню вслед за мной, когда совок для мусора ушел
раньше нас, провел тыльной стороной ладони по носу с
примирительным видом, когда миссис Джо бросил на него быстрый взгляд и, когда миссис
отвела глаза, тайком скрестил два указательных пальца и
показал их мне, как знак того, что миссис Джо была в дурном настроении.
Это было настолько ее нормальным состоянием, что мы с Джо часто, в течение
недель вместе, были, что касается наших пальцев, как монументальные крестоносцы, что касается
их ног.

Нас ждал превосходный ужин, состоящий из маринованной свиной ножки
с зеленью и пары жареных фаршированных цыплят. Вчера утром был испечен великолепный пирог с мясным фаршем
(что объяснялось тем, что мясной фарш не был пропущен
), а пудинг уже готовился. Эти обширные приготовления привели к тому, что нас бесцеремонно лишили завтрака. «Потому что я, — сказала миссис Джо, — не собираюсь завтракать».
Теперь, когда я знаю, что у меня на столе, я обещаю вам, что мы будем есть, как короли!

Итак, нам подали наши порции, как будто мы были двумя тысячами солдат на марше, а не мужчиной и мальчиком у себя дома; и мы с извиняющимся видом пили молоко и воду из кувшина на комоде. Тем временем миссис Джо повесил чистые белые занавески и прикрепил новую оборку с цветами к широкому дымоходу вместо старой, а также открыл маленькую парадную гостиную напротив коридора, которую никогда не открывали в другое время, но которая простояла до конца
год в прохладной дымке из серебряной бумаги, которая простиралась даже до четырёх маленьких фарфоровых пуделей на каминной полке, у каждого из которых был чёрный нос и корзина с цветами во рту, и каждый из которых был точной копией другого. Миссис Джо была очень чистоплотной хозяйкой, но обладала изысканным искусством делать свою чистоту более неудобной и неприемлемой, чем сама грязь. Чистота — это второе дело после Бога, и некоторые люди делают то же самое со своей религией.

Моя сестра, у которой было так много дел, ходила в церковь за компанию, то
есть мы с Джо ходили в церковь. В своей рабочей одежде Джо был
хорошо сложенный, характерный на вид кузнец; в своей праздничной одежде он
больше походил на пугало в хорошем расположении духа, чем на кого-либо ещё.
 Ничто из того, что он носил, не подходило ему и не казалось принадлежащим ему; и
всё, что он носил, было ему велико.  В этот праздничный день он вышел из своей комнаты, когда зазвонили весёлые колокола,
представляя собой жалкое зрелище в полном костюме для воскресной службы.  Что касается меня,
Я думаю, что моя сестра, должно быть, имела некоторое представление о том, что я был малолетним преступником, которого полицейский-акушер забрал (в мой день рождения) и
меня отдали ей, чтобы она поступила со мной в соответствии с оскорблённым
великолепием закона. Со мной всегда обращались так, как будто я
настаивал на том, чтобы родиться вопреки доводам разума, религии и
нравственности, а также вопреки разубеждающим аргументам моих лучших
друзей. Даже когда меня водили к портному, чтобы сшить мне новый
костюм, портному было приказано сделать его похожим на одежду
заключённого и ни в коем случае не позволять мне свободно двигать
конечностями.

Таким образом, наше с Джо посещение церкви, должно быть, стало трогательным зрелищем
для сочувствующих людей. Однако то, что я пережил снаружи, не шло ни в какое сравнение с
То, что я пережила внутри себя. Ужас, который охватывал меня всякий раз, когда миссис
Джо подходила к кладовой или выходила из комнаты, мог сравниться только с угрызениями совести, с которыми я размышляла о том, что сделали мои руки. Под тяжестью своей ужасной тайны я размышляла о том, сможет ли церковь защитить меня от мести этого ужасного молодого человека, если я расскажу об этом. Я придумал, что в тот момент, когда будут зачитывать оглашение и священник скажет: «А теперь объявите об этом!», я должен буду встать и
предлагаю провести закрытое совещание в ризнице. Я далеко не уверен, что не удивил бы нашу маленькую общину, прибегнув к этой крайней мере, если бы не было Рождества и не было воскресенья.

 Мистер Уопсл, церковный староста, должен был обедать с нами, а также мистер Хаббл, колесный мастер, и миссис Хаббл, и дядя Памблчук (дядя Джо, но не миссис. Джо взял его к себе), который был зажиточным торговцем кукурузой в
ближайшем городе и ездил на собственной повозке. Было половина второго. Когда мы с Джо вернулись домой, то увидели, что стол накрыт, и
Миссис Джо оделась, накрыла на стол, отперла входную дверь (в другое время она никогда не отпиралась), чтобы гости могли войти, и
всё было просто великолепно. И всё же ни слова об ограблении.

 Время шло, не принося облегчения моим чувствам, и
гости пришли. У мистера Уопсла, обладавшего римским носом и большим блестящим лысым лбом, был низкий голос, которым он необычайно гордился. Среди его знакомых бытовало мнение, что если бы ему дали волю, он довёл бы священника до истерики.
Он сам признавался, что если бы церковь была «открыта», то есть для
соперничества, он бы не отчаялся оставить в ней свой след. Но церковь
не была «открыта», и он, как я уже сказал, был нашим клерком. Но он
ужасно наказывал за «аминь» и, когда читал псалом — а он всегда читал
весь стих, — сначала оглядывал прихожан, как бы говоря: «Вы слышали, как
пел мой друг наверху; скажите мне, что вы думаете об этом стиле!»

Я открыл дверь в гостиную, делая вид, что у нас вошло в привычку открывать эту дверь, и сначала открыл её мистеру Уопслу.
Мистеру и миссис Хаббл и, в последнюю очередь, дяде Памблчуку. Примечание: _мне_ не разрешалось называть его дядей под страхом строжайшего наказания.

«Миссис — Джо, — сказал дядя Памблчук, крупный, тяжело дышащий мужчина средних лет,
медлительный, с рыбьим ртом, тусклыми, неподвижными глазами и торчащими
во все стороны рыжими волосами, как будто он только что подавился и
пришёл в себя, — я принёс тебе в качестве сезонного подарка — я принёс
тебе, мама, бутылку хереса — и я принёс тебе, мама, бутылку портвейна.

Каждое Рождество он преподносил себя как нечто совершенно новое, говоря
одни и те же слова и неся две бутылки, как гантели.
Каждое Рождество миссис Джо отвечала, как и сейчас: «О, дядя
Памбл-чук! Это очень мило!» Каждое Рождество он возражал, как и сейчас: «Это не более чем ваши заслуги. А теперь вы все
разбогатели, а как поживает Шестипенсовик с полпенни? — имея в виду меня.

В таких случаях мы обедали на кухне, а за орехами, апельсинами и яблоками
шли в гостиную, что было очень кстати
Джо переоделся из рабочей одежды в воскресный костюм. Моя сестра
была необычайно оживлённой в тот вечер и вообще вела себя более любезно в обществе миссис Хаббл, чем в других компаниях. Я
помню миссис Хаббл как маленькую кудрявую женщину с острыми чертами лица, одетую в небесно-голубое, которая занимала традиционно юную позицию, потому что вышла замуж за мистера Хаббла — не знаю, в какой далёкой эпохе, — когда была намного моложе его. Я помню мистера Хаббла как крепкого, широкоплечего, сутулого старика, от которого пахло опилками.
Они стояли на таком большом расстоянии друг от друга, что в мои короткие дни я всегда видел между ними несколько миль открытой местности, когда встречал его на дороге.

 В этой хорошей компании я чувствовал бы себя не в своей тарелке, даже если бы не обчистил кладовую. Не потому, что я был втиснут в угол, образованный скатертью, столом и локтем Памблчука, не потому, что мне не давали говорить (я и не хотел говорить), не потому, что меня угощали чешуйчатыми кончиками куриных ножек и какими-то непонятными
кусочки свинины, у которой, пока она была жива, не было ни малейшей причины тщеславиться. Нет, я бы не возражал, если бы они оставили меня в покое. Но они не оставляли меня в покое. Казалось, они считали, что упустят возможность, если не будут то и дело переводить разговор на меня и тыкать в меня пальцем. Я мог бы быть несчастным маленьким бычком на испанской арене, так ловко меня поддевали эти моралисты.

Это началось в тот момент, когда мы сели ужинать. Мистер Уопсл произнёс молитву с
театральной декламацией — как мне теперь кажется, что-то вроде
религиозный крест Призрака в «Гамлете» с Ричардом Третьим — и
закончил очень уместным пожеланием, чтобы мы были по-настоящему благодарны.
 На что моя сестра пристально посмотрела на меня и сказала тихим
укоризненным голосом: «Ты слышишь это? Будь благодарен».

 «Особенно, — сказал мистер Памблчук, — будь благодарен, мальчик, тем, кто
вырастил тебя».

Миссис Хаббл покачала головой и, глядя на меня с печальным предчувствием, что из меня ничего не выйдет, спросила: «Почему молодые никогда не бывают благодарны?» Эта моральная загадка оказалась слишком сложной для
Компания молчала, пока мистер Хаббл не решил проблему, сказав: «Натурально,
злобно». Тогда все пробормотали: «Верно!» — и посмотрели на меня
особенно неприязненно и пристально.

 Положение и влияние Джо были несколько слабее (если такое
возможно), когда была компания, чем когда её не было. Но он всегда помогал и утешал меня, когда мог, по-своему, и всегда делал это за ужином, наливая мне подливу, если она была. Сегодня подливы было много, и Джо налил мне в тарелку примерно полпинты.

Чуть позже, за обедом, мистер Уопсл с некоторой строгостью
проанализировал проповедь и намекнул — в обычном гипотетическом случае,
если бы церковь «открыли», — какую проповедь он бы им прочитал.
Одарив их краткими тезисами этой речи, он заметил, что, по его
мнению, тема сегодняшней проповеди была неудачно выбрана; что было тем
менее простительно, добавил он, когда так много тем «на слуху».

— И снова верно, — сказал дядя Памблчук. — Вы попали в точку, сэр! Вокруг
множество людей, которые знают, как посыпать солью свои
хвосты. Вот что нужно. Человеку не нужно далеко ходить, чтобы найти объект, если у него с собой солонку, — добавил мистер Памблчук после недолгого раздумья. — Посмотрите только на Свинью. Вот вам и объект! Если вам нужен объект, посмотрите на Свинью!

 — Верно, сэр. «Из этого текста можно извлечь много поучительного для молодёжи», — ответил мистер Уопсл, и я
понял, что он собирается отчитать меня, ещё до того, как он это сказал.

(«Послушай-ка это», — сказала мне сестра, сделав серьёзную паузу.)

Джо подлил мне ещё соуса.

«Свинья», — продолжил мистер Уопсл своим самым низким голосом, указывая на меня.
— Вилка в мою сторону, — он покраснел, как будто упомянул моё имя, — «свиньи были товарищами блудного сына. Чревоугодие свиней выставлено перед нами в качестве примера для молодёжи». (Я подумала, что это очень хорошо для него, который хвалил свинину за то, что она такая пухлая и сочная.)
«То, что отвратительно в свинье, ещё отвратительнее в мальчике».

«Или в девочке», — предположил мистер Хаббл.

— Конечно, или девочка, мистер Хаббл, — довольно раздражённо согласился мистер Уопсл, — но здесь нет ни одной девочки.

 — Кроме того, — сказал мистер Памблчук, резко повернувшись ко мне, — подумайте, что
ты должен быть благодарен за это. Если бы ты родился Скрипуном…

 — Он и был Скрипуном, если когда-либо существовал такой ребёнок, — решительно заявила моя сестра.

 Джо подлил мне ещё соуса.

 — Ну, я имею в виду четырёхногого Скрипуна, — сказал мистер Памблчук. — Если бы
ты родился таким, был бы ты сейчас здесь? Не ты…

— Разве что в таком виде, — сказал мистер Уопсл, кивнув в сторону блюда.

 — Но я не имею в виду в таком виде, сэр, — возразил мистер Памблчук, которому не понравилось, что его перебили. — Я имею в виду, что он наслаждается общением со своими старшими и более знатными друзьями и совершенствуется благодаря их беседам, и
купаясь в роскоши. Стал бы он так поступать? Нет, не стал бы. А куда бы ты отправился? снова набросился на меня. «Тебя бы продали за столько-то шиллингов по рыночной цене, и мясник Данстейбл подошёл бы к тебе, пока ты лежишь на соломе, и ударил бы тебя левой рукой, а правой засунул бы руку в карман жилета, чтобы достать перочинный нож, и пролил бы твою кровь и отнял бы у тебя жизнь. Тогда не было бы никакого воспитания с помощью рук.
Ни капли!»

Джо предложил мне ещё подливки, но я побоялась её взять.

«Он доставил вам немало хлопот, мэм», — сказала миссис Хаббл,
сочувствуя моей сестре.

— Беда? — эхом отозвалась моя сестра. — Беда? — и затем начала перечислять все болезни, в которых я был виноват, и все бессонные ночи, которые я провёл, и все возвышенности, с которых я падал, и все низины, в которые я проваливался, и все травмы, которые я себе наносил, и все случаи, когда она желала мне оказаться в могиле, а я упрямо отказывался туда отправляться.

Я думаю, что римляне, должно быть, очень раздражали друг друга своими носами. Возможно, из-за этого они стали такими беспокойными. Как бы то ни было, римский нос мистера Уопсла так раздражал меня во время рассказа о моих проступках, что мне хотелось потянуть его на себя, пока он не взвыл. Но всё, что я пережила до этого момента, было ничем по сравнению с ужасными чувствами, охватившими меня, когда после выступления моей сестры воцарилась пауза, во время которой все смотрели на меня (как я с болью осознала) с негодованием и отвращением.

— И всё же, — сказал мистер Памблчук, мягко возвращая разговор к теме, от которой они отклонились, — свинина, приготовленная в кляре, тоже вкусная, не так ли?

— Выпейте немного бренди, дядя, — сказала моя сестра.

О боже, наконец-то! Он скажет, что оно слабое, скажет, что оно слабое, и я погибну! Я крепко вцепился в ножку стола под
скатертью обеими руками и стал ждать своей участи.

Моя сестра пошла за каменной бутылкой, вернулась с каменной бутылкой
и вылила его бренди: больше никто не пил. Несчастный человек
Он поигрывал своим стаканом, поднимал его, рассматривал на свет, опускал, продлевая мои мучения. Все это время миссис Джо и Джо
быстро убирали со стола, готовя место для пирога и пудинга.

 Я не могла отвести от него глаз. Крепко держась за ножку стола руками и ногами, я увидел, как несчастное создание игриво постукивает пальцем по своему бокалу, поднимает его, улыбается, откидывает голову назад и допивает бренди. Мгновение спустя компания была охвачена невыразимым ужасом, когда он вскочил на ноги, повернулся
Он несколько раз крутанулся в ужасном судорожном приступе кашля и выбежал за дверь; затем его стало видно в окно,
он яростно кашлял и отхаркивался, корчил самые отвратительные рожи и, очевидно, был не в себе.

Я крепко держался, пока миссис  Джо и Джо бежали к нему.  Я не знал, как я это сделал, но не сомневался, что каким-то образом убил его. В моей
ужасной ситуации я почувствовал облегчение, когда его привели обратно, и,
оглядев собравшихся, как будто они были с ним не согласны, он
опустился в кресло и выдохнул: «Тар!»

Я наполнил бутылку из кувшина с дегтярной водой. Я знал, что со временем ему станет
хуже. Я передвинул стол, как медиум наших дней,
силой своей невидимой хватки.

«Деготь!» — в изумлении воскликнула моя сестра. «Как же деготь мог оказаться
там?»

Но дядя Памблчук, который был всемогущ на этой кухне, не желал
слышать ни слова, не желал говорить на эту тему, властно отмахивался
от всего рукой и просил подать ему горячий джин с водой. Моей сестре, которая
начала тревожно задумываться, пришлось активно заняться чем-то
достаю джин, горячую воду, сахар и лимонную цедру и
смешиваю их. По крайней мере, на какое-то время я был спасен. Я все еще держался за
ножку стола, но теперь вцепился в нее с пылом
благодарности.

Постепенно я успокоился настолько, что разжал руки и попробовал
пудинг. Мистер Памблчук отведал пудинга. Все отведали пудинга.
Обед закончился, и мистер Памблчук начал сиять под
благотворным влиянием джина с тоником. Я уже начал думать, что
мне пора уходить, когда моя сестра сказала Джо: «Убери тарелки — остыли».

Я тут же снова схватилась за ножку стола и прижала её к груди, как будто она была спутницей моей юности и другом моей души. Я предвидела, что будет дальше, и чувствовала, что на этот раз я действительно пропала.

«Вы должны попробовать, — сказала моя сестра, обращаясь к гостям с присущей ей любезностью, — вы должны попробовать, чтобы завершить такой восхитительный и вкусный подарок от дяди Памблчука!»

Должны ли они! Пусть они не надеются попробовать его на вкус!

«Вы должны знать, — сказала моя сестра, вставая, — что это пирог, пикантный пирог со свининой.


Компания пробормотала слова благодарности. Дядя Памблчук, будучи благоразумным,
Заслужив похвалу от своих собратьев, он сказал — довольно живо, если учесть все обстоятельства, — «Что ж, миссис Джо, мы приложим все усилия;
давайте-ка разрежем этот пирог».

Моя сестра вышла за ним. Я слышал, как она направилась в кладовую.
Я видел, как мистер Памблчук взвешивает свой нож. Я видел, как в римских ноздрях мистера Уопсла пробуждается аппетит. Я услышал, как мистер Хаббл заметил, что «кусочек пикантного пирога со свининой
подойдёт ко всему, о чём вы только можете подумать, и не причинит вреда», и я услышал, как Джо сказал: «Ты получишь кусочек, Пип». Я никогда
я не был абсолютно уверен, издал ли я пронзительный крик ужаса,
просто мысленно, или так, что его услышали все присутствующие. Я почувствовал, что
больше не могу этого выносить и что я должен бежать. Я отпустил ножку
стола и бросился наутёк.

Но я не успел добежать до двери дома, как налетел на группу солдат с мушкетами, один из которых протянул мне пару наручников и сказал: «Вот они, смотри внимательно, давай!»




Глава V.


Появление шеренги солдат, бряцающих шомполами
заряженные мушкеты на пороге нашей двери, заставили гостей подняться из-за стола
в замешательстве, и заставили миссис Джо возвращается на кухню
с пустыми руками, чтобы резко остановиться и уставиться на нее, удивленно причитая:
“Боже милостивый, боже милостивый, что пропало с пирогом!”

Сержант и я были на кухне, когда миссис Джо застыл, уставившись на меня; при виде
этого кризиса я частично пришел в себя. Со мной заговорил сержант, и теперь он оглядывал роту, протянув к ним правую руку с наручниками, а левой держась за моё плечо.

“Прошу прощения, леди и джентльмены, ” сказал сержант, - но, как я уже сказал
на пороге этого умного молодого бритвенника” (чего он не сказал),
“Я отправляюсь в погоню именем короля, и мне нужен кузнец”.

“И скажи на милость, что тебе могло понадобиться от _him_?” - парировала моя сестра, быстро отреагировав на это.
возмущение тем, что он вообще был нужен.

— Миссис, — ответил галантный сержант, — говоря от своего имени, я бы
ответил, что для меня честь и удовольствие познакомиться с вашей прекрасной женой;
говоря от имени короля, я отвечаю, что дело сделано.

Сержанту это показалось довольно остроумным, так что мистер
Памблчук громко закричал: «Снова хорошо!»

«Понимаешь, кузнец, — сказал сержант, который к тому времени уже присмотрел
Джо, — у нас с ними случилась неприятность, и я обнаружил, что замок у одного из них не работает, а соединение не очень надёжное.
Поскольку они нужны для немедленной работы, не посмотришь ли ты на них?»

Джо окинул их взглядом и заявил, что для выполнения этой работы
потребуется разжечь его горн и что это займёт скорее два часа, чем один. — Да? Тогда ты сразу приступишь к работе,
кузнец? — спросил сержант, — ведь это приказ его величества.
служба. И если мои люди смогут чем-то помочь, они будут
полезны. С этими словами он подозвал своих людей, которые
вошли строем.Они один за другим заходили на кухню и складывали оружие в углу.
А потом они стояли, как солдаты, то сжимая руки в кулаки, то опираясь на колено или плечо, то поправляя пояс или сумку, то открывая дверь, чтобы сплюнуть на двор.

Всё это я видел, не осознавая, что вижу, потому что был в ужасе от предчувствия. Но, начиная понимать, что
наручники не для меня и что военные уже настолько
завладели ситуацией, что отодвинули меня на второй план, я немного успокоился.
еще одно проявление моего рассеянного разума.

“ Не могли бы вы уделить мне время? - сказал сержант, обращаясь к
Мистеру Памблчуку, как к человеку, чья способность оценивать ситуацию оправдывала вывод
, что он не отставал от времени.

“ Только что пробило половину третьего.

“Это не так уж плохо”, - сказал сержант, поразмыслив. “Даже если бы я был
вынужден простоять здесь почти два часа, этого хватит. Как далеко отсюда до болот? Думаю, не больше мили?

— Ровно миля, — сказала миссис Джо.

— Этого хватит. Мы начнём приближаться к ним около сумерек. Чуть раньше
сумерек, как мне приказано. Этого хватит.

“ Каторжники, сержант? ” спросил мистер Уопсл как ни в чем не бывало.

“ Да! ” ответил сержант. - Двое. Они довольно хорошо известно из
на болотах до сих пор, и они не будут пытаться избавиться от них, прежде чем
сумерки. Кто-нибудь здесь видел что-то такое игра?”

Все, освобожденных себя, сказал, что нет, с уверенностью. Никто не додумался
меня.

— Что ж, — сказал сержант, — я думаю, они окажутся в ловушке раньше, чем рассчитывают. А теперь, кузнец! Если ты готов, Его Величество король ждёт.

  Джо снял сюртук, жилет и галстук, а также кожаный
Джо надел фартук и вошёл в кузницу. Один из солдат открыл
деревянные окна, другой разжёг огонь, третий взялся за мехи, остальные
стояли вокруг пламени, которое вскоре разгорелось. Затем
Джо начал стучать и звякать, стучать и звякать, а мы все смотрели.


Интерес к предстоящей погоне не только поглотил всеобщее
внимание, но даже заставил мою сестру смягчиться. Она достала из бочки кувшин с пивом для солдат и предложила сержанту
выпить бренди. Но мистер Памблчук резко сказал: «Дайте ему вина,
Мама. Я уверен, что в этом нет смолы: ” итак, сержант поблагодарил его
и сказал, что, поскольку он предпочитает пить без смолы, он возьмет
вино, если это так же удобно. Когда ему подали бокал, он выпил за здоровье его Величества
и поздравления с наступающим сезоном, и сделал все это одним глотком
и причмокнул губами.

“ Отличная штука, а, сержант? ” сказал мистер Памблчук.

— Я вам кое-что скажу, — ответил сержант. — Я подозреваю, что
это ваших рук дело.

 Мистер Памблчук, от души рассмеявшись, сказал: «Да, да? Почему?»

 «Потому что, — ответил сержант, хлопая его по плечу, — вы
человек, который знает, что к чему.

“ Вы так думаете? ” сказал мистер Памблчук со своим прежним смехом. “ Выпейте
еще бокал!

“ С вами. Хоб и ноб, ” ответил сержант. “Лучшие мои к
как только нога твоя,—ноги твои в мои,—кольцо, Кольцо
дважды,—лучшие мелодии на музыкальных очки! Ваше здоровье. Да проживёшь ты
тысячу лет и никогда не будешь худшим судьёй, чем в этот момент своей жизни!

 Сержант снова осушил свой стакан и, казалось, был готов выпить ещё. Я заметил, что мистер Памблчук в своём гостеприимстве
по-видимому, забывает, что он совершил настоящее вино, но взял
бутылка от госпожи Джо и имел все кредитные передачи о в
Гуш веселости. Даже у меня несколько. И он был настолько свободен от вина,
что даже попросил принести вторую бутылку и раздавал ее всем с такой же щедростью, как и первую.
когда закончилась первая.

Пока я наблюдал за ними, стоящими вокруг кузницы и
наслаждающимися жизнью, я подумал, что мой беглый друг с болот был бы
отличным соусом для ужина. Они не наслаждались
четверть от этой суммы, прежде чем развлечение стало ярче
благодаря его участию. И теперь, когда все они с нетерпением ждали, когда «этих двух негодяев» схватят, когда меха, казалось, ревели, требуя, чтобы беглецов схватили, когда огонь, казалось, вспыхивал, требуя, чтобы беглецов схватили, когда дым, казалось, спешил за ними, Джо, казалось, стучал и звякал, требуя, чтобы беглецов схватили, и все мрачные тени на стене, казалось, угрожающе колыхались, когда пламя поднималось и опускалось, а раскалённые искры падали и гасли, бледный день снаружи, казалось, почти в моём юном воображении, почти
из-за них, бедняжек, побледнели.

Наконец, работа Джо была закончена, и звон и рёв прекратились. Когда
Джо надевал пальто, он набрался смелости и предложил, чтобы кто-нибудь из нас
сходил с солдатами и посмотрел, чем закончилась охота. Мистер
Памблчук и мистер Хаббл отказались, сославшись на трубку и общество дам,
но мистер Уопсл сказал, что пойдёт, если пойдёт Джо. Джо сказал, что он
не против и возьмёт меня с собой, если миссис Джо одобрит. Я уверена, что нам не следовало
уходить, но миссис Джо было любопытно узнать
всё об этом и о том, чем всё закончилось. Как бы то ни было, она просто сказала: «Если ты приведёшь мальчика с простреленной из мушкета головой, не жди, что я соберу её обратно».

 Сержант вежливо попрощался с дамами и расстался с мистером
 Памблчуком как с товарищем, хотя я сомневаюсь, что он так же хорошо осознавал достоинства этого джентльмена в засушливых условиях, как когда-то, когда было что-то влажное. Его люди снова взяли в руки мушкеты и построились.
Мистер Уопсл, Джо и я получили строжайшее указание держаться позади и
не говорить ни слова после того, как мы доберёмся до болот. Когда мы все вышли на
Мы шли по сырой земле и неуклонно приближались к нашему делу. Я предательски прошептал Джо: «Надеюсь, Джо, мы их не найдём». А Джо прошептал мне: «Я бы дал шиллинг, если бы они сбежали, Пип».

К нам не присоединились отставшие от нас жители деревни, потому что погода была холодной и угрожающей, дорога унылой, почва плохой, наступала темнота, а у людей в домах было тепло, и они оставались дома. Несколько человек поспешили к светящимся окнам и посмотрели нам вслед, но никто не вышел. Мы миновали указатель и направились прямо к церковному двору.
Там мы остановились на несколько минут по сигналу сержанта,
пока двое или трое его людей рассредоточились среди могил и осмотрели
крыльцо. Они вернулись, ничего не найдя, и тогда мы вышли на
открытые болота через ворота сбоку от кладбища. На нас обрушился
противный ледяной дождь, и Джо взял меня на спину.

Теперь, когда мы оказались в унылой глуши, где, как они думали, я не был восемь или девять часов и не видел обоих мужчин
прячась, я впервые с большим страхом подумал, что если мы наткнёмся на них, то подумает ли мой конкретный заключённый, что это я привёл туда солдат? Он спросил меня, не бес ли я, и сказал, что я буду свирепым молодым псом, если присоединюсь к охоте на него. Поверит ли он, что я был и бесом, и псом, и предательски предал его?

 Теперь было бесполезно задавать себе этот вопрос. Я был там, на спине Джо,
а Джо был подо мной, он мчался к канавам, как
охотник, и подбадривал мистера Уопсла, чтобы тот не споткнулся на своём римском носу и не отставал от нас. Солдаты шли впереди нас, растянувшись в довольно широкую линию с промежутками между людьми. Мы шли по тому же пути, с которого я начал и от которого отклонился в тумане.
 То ли туман ещё не рассеялся, то ли ветер разогнал его.
В тусклом красном свете заката маяк, виселица,
холм батареи и противоположный берег реки были видны отчётливо,
хотя и казались свинцово-серыми.

С бьющимся, как у кузнеца, сердцем я огляделся в поисках каких-либо признаков присутствия каторжников. Я ничего не видел и не слышал. Мистер Уопсл не раз сильно пугал меня своим сопением и тяжёлым дыханием, но к тому времени я уже знал эти звуки и мог отделить их от объекта преследования. Я ужасно испугался, когда мне показалось, что я слышу, как работает пила, но это был всего лишь колокольчик для овец. Овцы перестали есть и робко посмотрели на нас;
а коровы, отвернув головы от ветра и мокрого снега, уставились на нас
сердито, как будто они считали нас ответственными за обе неприятности; но, кроме
этих вещей и содрогания умирающего дня в каждой травинке,
ничто не нарушало мрачной тишины болот.

Солдаты двигались дальше в направлении старой батареи, а мы
двигались немного позади них, как вдруг мы все
остановились. Там попали к нам на крыльях ветра и дождя,
долго кричать. Это повторилось. Это было где-то на востоке, но
это был долгий и громкий крик. Нет, казалось, что кричали двое или больше человек
вместе, если судить по неразберихе в звуках.

По этому поводу сержант и ближайшие люди что-то говорили вполголоса.
когда мы с Джо подошли, они затаили дыхание. Послушав еще минуту,
Джо (который был хорошим судьей) согласился, и мистер Уопсл (который был плохим судьей)
согласился. Сержант, решительный человек, приказал не отвечать на сигнал, а изменить курс и двигаться к нему «в два раза быстрее». Поэтому мы повернули направо (на восток), и Джо так лихо гнал, что мне пришлось крепко держаться, чтобы не упасть.

Это была в самом деле теперь, и то, что Джо называл, только два слова он
все время говорил, “моталку”. Вниз по отмелям и вверх по отмелям, и через
ворота, и с плеском врезаясь в дамбы, и ломаясь среди грубого камыша: никому
не было дела до того, куда он идет. Когда мы подъехали ближе, чтобы кричать, он стал
все более и более очевидным, что это было сделано больше, чем один голос.
Иногда, казалось, и вовсе остановиться, а потом солдат остановился.
Когда он снова вспыхнул, солдаты побежали быстрее, чем когда-либо, а мы за ними. Через некоторое время мы так устали,
мы слышали, как один голос кричал: «Убийство!» — а другой голос кричал:
«Каторжники! Беглецы! Охрана! Сюда, к беглым каторжникам!» Затем
оба голоса, казалось, затихали в борьбе, а потом снова
проявлялись. И когда дело дошло до этого, солдаты побежали, как
олени, и Джо тоже.

Сержант вбежал первым, когда мы совсем затихли, и
двое его людей вбежали вслед за ним. Их ружья были взведены и
наведены на цель, когда мы все вбежали.

«Вот они, оба!» — задыхаясь, сказал сержант, с трудом выбираясь из
оврага. «Сдавайтесь, вы двое! Чтоб вас черти взяли, дикари! Подходите!»
на куски!

 Вода плескалась, грязь летела во все стороны, сыпались ругательства,
летели удары, когда ещё несколько человек спустились в канаву, чтобы помочь сержанту, и вытащили по отдельности моего заключённого и другого. Оба были окровавлены, тяжело дышали, ругались и сопротивлялись, но, конечно, я знал их обоих.

— Послушайте! — сказал мой заключённый, вытирая кровь с лица рваными рукавами и стряхивая с пальцев вырванные волосы. — _Я_ взял его! _Я_
отдаю его вам! Послушайте!

 — Не стоит придавать этому значения, — сказал сержант. — Это сойдёт.
ты молодец, дружище, что сам оказался в таком же положении. Наручники
вот!

“Я не ожидаю, что это принесет мне какую-то пользу. Я не хочу, чтобы это принесло мне больше пользы, чем сейчас, - сказал мой каторжник с жадным смехом.
- Я забрал его.
Он это знает. С меня этого достаточно." - "Я забрал его.”

Другой заключённый был так бледен, что на него было страшно смотреть, и, вдобавок к старому синяку на левой стороне лица, казалось, что он весь в синяках и ссадинах.
Он не мог даже дышать, чтобы заговорить, пока их обоих не заковали в наручники, но опирался на солдата, чтобы не упасть.

— Обратите внимание, стражник, — он пытался меня убить, — были его первые слова.

 — Пытался убить его? — презрительно сказал мой заключённый.  — Пытался, но не сделал этого?  Я взял его и сдал, вот что я сделал.  Я не только не дал ему уйти с болот, но и притащил его сюда, притащил его сюда на обратном пути.  Он джентльмен, если хотите знать, этот негодяй. Теперь «Халк» снова получил своего джентльмена, благодаря мне. Убить
его? Стоит ли мне убивать его, когда я мог бы сделать хуже и вернуть
его обратно!

 Другой всё ещё задыхался: «Он пытался... он пытался... убить меня. Будь... будь
свидетелем».

— Смотрите-ка! — сказал мой заключённый сержанту. — Я в одиночку выбрался из плавучей тюрьмы; я сделал рывок и сделал это. Я мог бы выбраться и из этих смертоносных квартир — посмотрите на мою ногу: на ней почти не осталось железа, — если бы не обнаружил, что _он_ здесь. Отпустить _его_ на свободу? Позволить _ему_ воспользоваться тем, что я узнал? Позволить _ему_
снова и снова делать из меня инструмент? Ещё раз? Нет, нет, нет. Если бы я
умер там, внизу, — и он выразительно указал скованными руками на канаву, — я бы вцепился в него так, что ты
Я должен был быть уверен, что найду его в своём трюме».

 Другой беглец, который, очевидно, был в ужасе от своего товарища, повторил: «Он пытался убить меня. Я был бы мёртв, если бы вы не пришли».

«Он лжёт!» — с яростью воскликнул мой заключённый. «Он лжец от рождения и умрёт лжецом. Посмотрите на его лицо, разве это не написано на нём?» Позволь ему
обратить на меня свои глаза. Я бросаю ему вызов, чтобы он сделал это ”.

Другой, с усилием в презрительной улыбкой, которая не могла,
однако, собрать нервной работы рту в любой набора
Он с выражением отвращения посмотрел на солдат, оглядел болота и
небо, но, конечно, не взглянул на говорившего.

«Ты его видишь? — продолжал мой заключённый. — Ты видишь, какой он негодяй?
Ты видишь эти подобострастные и блуждающие глаза? Вот как он выглядел,
когда нас судили вместе. Он никогда не смотрел на меня».

Другой, всё время облизывая пересохшие губы и беспокойно оглядываясь по сторонам, наконец-то на мгновение перевёл взгляд на говорящего со словами: «На тебя не очень-то приятно смотреть», и с
полунасмешливый взгляд на связанные руки. В этот момент мой осужденный
пришел в такое неистовое раздражение, что бросился бы на него
если бы не вмешательство солдат. “Разве я не говорил вам, ” сказал тогда
другой заключенный, “ что он убил бы меня, если бы мог?” И любой
можно было видеть, что он трясся от страха, и что с
его губ срывались странные белые хлопья, похожие на тонкий снег.

“Хватит этих переговоров”, - сказал сержант. “Зажгите факелы”.

Когда один из солдат, который нес корзину вместо ружья, вышел
Опустившись на колено, чтобы открыть его, мой заключённый впервые огляделся и увидел меня. Я соскочила со спины Джо на краю канавы, когда мы подъехали, и с тех пор не двигалась. Я с нетерпением смотрела на него, когда он смотрел на меня, слегка пошевелила руками и покачала головой. Я ждала, когда он увидит меня, чтобы попытаться убедить его в своей невиновности. Он даже не дал мне понять, что понял мои намерения, потому что посмотрел на меня так, что я ничего не понял, и всё прошло в мгновение ока. Но если бы он смотрел на меня час или
В тот день я не мог бы вспомнить его лицо, если бы не был более внимателен.

 Солдат с корзиной вскоре развёл костёр и зажёг три или четыре факела, один из которых взял себе, а остальные раздал.  До этого было почти темно, но теперь стало совсем темно, а вскоре и вовсе стемнело.  Прежде чем мы ушли с этого места, четверо солдат, стоявших кольцом, дважды выстрелили в воздух. Вскоре мы увидели другие факелы, зажжённые на некотором расстоянии позади нас, и ещё несколько на болотах на противоположном берегу реки. — Ладно, — сказал сержант. — Пошли.

Мы не ушли далеко, когда три пушки были обстреляны впереди нас с
звук, казалось, что-то лопнуло внутри моего уха. “Вас ждут"
на борту, - сказал сержант моему заключенному. - ”Они знают, что вы приближаетесь.
Не отставайте, дружище. Подойдите ближе”.

Их держали порознь, и каждый ходил в окружении отдельного охранника
. Теперь я держал Джо за руку, а Джо нёс один из факелов. Мистер Уопсл хотел повернуть назад, но Джо был полон решимости довести дело до конца, так что мы пошли дальше вместе с остальными. Теперь дорога была довольно хорошей, в основном вдоль берега реки, с ответвлениями то тут, то там.
там, где начиналась дамба, с миниатюрной ветряной мельницей на ней и грязными шлюзовыми воротами. Когда я оглянулся, то увидел, что за нами следуют другие огни. Факелы, которые мы несли, отбрасывали на тропу большие пятна света, и я видел, как они дымились и вспыхивали. Я не видел ничего, кроме кромешной тьмы. Наши факелы согревали воздух вокруг нас своим мрачным пламенем, и двум пленникам, похоже, это нравилось, пока они хромали под дулами мушкетов. Мы не могли идти быстро из-за их хромоты, и они были так измотаны,
что нам пришлось два или три раза останавливаться, пока они отдыхали.

Примерно через час такого путешествия мы подошли к грубо сколоченной деревянной хижине
и причалу.  В хижине был часовой, и они спросили,
и сержант ответил. Затем мы вошли в хижину, где пахло табаком и известкой, горел яркий огонь, стояла лампа, висели мушкеты, был барабан и низкая деревянная кровать, похожая на переросшую прялку без механизма, способная вместить около дюжины солдат одновременно. Три или четыре солдата лежали на ней.
Их шинели не слишком интересовались нами, они лишь приподняли головы,
уставились сонными глазами, а затем снова легли. Сержант
сделал какой-то доклад и запись в книге, а затем заключённого,
которого я называю другим заключённым, увели вместе с охраной,
чтобы он первым поднялся на борт.

 Мой заключённый ни разу не посмотрел на меня, кроме того раза. Пока мы стояли в хижине, он стоял перед огнём, задумчиво глядя на него, или по очереди ставил ноги на плиту и задумчиво смотрел на них, словно жалея за их недавние приключения. Внезапно он повернулся к
— Сержант, — заметил я, —

«я хотел бы кое-что сказать по поводу этого побега. Это может уберечь некоторых людей от подозрений, которые падают на меня».

«Вы можете говорить всё, что вам угодно, — ответил сержант, холодно глядя на него и скрестив руки на груди, — но вам незачем говорить это здесь. У вас будет достаточно возможностей поговорить об этом и услышать об этом, прежде чем всё закончится, знаете ли».

— Я знаю, но это другая история, отдельный вопрос. Человек не может
голодать, по крайней мере, я не могу. Я взял немного еды вон там, в
деревне, — там, где церковь стоит почти на болотах.

— Вы хотите сказать, украли, — сказал сержант.

— И я скажу вам, откуда. Из кузницы.

— Эй! — сказал сержант, глядя на Джо.

— Эй, Пип! — сказал Джо, глядя на меня.

— Это были какие-то обломки — вот что это было — и рюмка спиртного,
и пирог.

“Ты случайно не скучал по такому блюду, как пирог, кузнец?”
доверительно спросил сержант.

“Моя жена скучала, в тот самый момент, когда ты вошел. Разве ты не знаешь,
Пип?

“Итак, ” сказал мой каторжник, мрачно переводя взгляд на Джо и
даже не взглянув на меня, — итак, вы кузнец, не так ли?
Чем я могу вам помочь, сэр?

«Видит Бог, вы можете взять его, если он когда-то был моим», — ответил
Джо, вспомнив о миссис Джо. «Мы не знаем, что вы сделали, но мы не позволим вам умереть с голоду из-за этого, бедный несчастный собрат. — Не позволим, Пип?»

То, что я заметил раньше, снова щелкнуло у мужчины в горле, и он повернулся к нам спиной. Лодка вернулась, и его стражники были готовы, так что мы последовали за ним к причалу, сделанному из грубых кольев и камней, и увидели, как он сел в лодку, которую вёл гребец.
команда таких же заключённых, как и он сам. Никто, казалось, не удивился, увидев его, или не заинтересовался, увидев его, или не обрадовался, увидев его, или не огорчился, увидев его, или не произнёс ни слова, кроме того, что кто-то в лодке прорычал, словно обращаясь к собакам:
«Прочь с дороги!» — что было сигналом к тому, чтобы опустить вёсла. При свете факелов мы увидели, что чёрный Халк лежит неподалёку от илистого берега, словно злобный Ноев ковчег. Закованный в цепи и кандалы,
пришвартованный массивными ржавыми цепями, корабль-тюрьма казался мне в моих юных глазах
таким же железным, как и заключённые. Мы видели, как лодка подошла к борту, и мы
Я видел, как его подняли на борт и он исчез. Затем концы факелов с шипением полетели в воду и погасли, как будто с ним было покончено.




Глава VI.


Моё душевное состояние по поводу воровства, от которого я был так неожиданно освобождён, не побуждало меня к откровенному рассказу, но я надеюсь, что в нём было что-то хорошее.

Я не помню, чтобы испытывал угрызения совести по отношению к миссис Джо, когда страх быть разоблачённым покинул меня. Но я любил Джо — возможно, в те первые дни не по какой-то другой причине, кроме
потому что этот милый парень позволил мне полюбить его, — и, что касается его, я не так-то просто взяла себя в руки. Я много думала (особенно когда
впервые увидела, как он ищет свою папку), что должна рассказать Джо всю правду. Но я этого не сделала, потому что боялась, что если расскажу, он подумает обо мне хуже, чем я есть. Страх потерять
Уверенность Джо в том, что отныне он будет сидеть по ночам в углу у камина и тоскливо смотреть на моего навсегда потерянного товарища и друга, сковывала мой язык. Я с ужасом представлял себе, что если бы Джо узнал об этом, я
Я никогда потом не видел, чтобы он сидел у камина и поглаживал свои светлые усы, не думая о том, что размышляет об этом. Если бы Джо знал, я бы никогда потом не видел, чтобы он, пусть даже случайно, взглянул на вчерашнее мясо или пудинг, когда они появлялись на сегодняшнем столе, не думая о том, что он размышляет о том, был ли я в кладовой. Если бы Джо узнал об этом и в какой-то момент нашей совместной жизни
заметил, что его пиво выдохлось или стало густым, я бы покраснела от
стыда, что он заподозрил в нём примесь дёгтя. Одним словом,
Я был слишком труслив, чтобы делать то, что, как я знал, было правильным, и слишком труслив, чтобы не делать того, что, как я знал, было неправильным. В то время я не общался с миром и не подражал никому из его многочисленных обитателей, которые поступали подобным образом. Будучи самоучкой-гением, я сам открыл для себя этот образ действий.

Поскольку я уснула ещё до того, как мы отъехали далеко от корабля-тюрьмы, Джо снова взял меня на спину и отнёс домой. Должно быть, это было утомительное
путешествие, потому что мистер Уопсл, будучи в отключке, был в очень плохом
в таком настроении, что, если бы церковь была открыта, он, вероятно, отлучил бы от церкви всю экспедицию, начиная с Джо и меня. В качестве мирянина он до такой степени упорно сидел в сырости, что, когда с него сняли пальто, чтобы просушить у кухонного очага, по следам на брюках его можно было бы повесить, если бы это было преступление, караемое смертной казнью.

К тому времени я, пошатываясь, как маленький пьяница, стоял на кухонном полу,
потому что только что встал на ноги, потому что крепко спал, потому что проснулся от жары, света и
шум языков. Когда я пришёл в себя (с помощью сильного удара между лопаток и ободряющего возгласа моей сестры: «Ого! Разве когда-нибудь был такой мальчик, как этот!»), Я застал Джо за тем, что он рассказывал им о признании преступника, и все гости предлагали разные способы, с помощью которых он мог проникнуть в кладовую. Мистер Памблчук, тщательно осмотрев помещение, пришёл к выводу, что он сначала забрался на крышу кузницы, затем на крышу дома, а потом спустился по кухонному дымоходу с помощью верёвки, сделанной
его разрезают на полосы постельное белье, и так как г-н Памблкок был очень
положительные и вогнал свой собственный шезлонг-корзина—над всем—было решено
что так и должно быть. Г-н Wopsle, действительно, дико закричал: “Нет!” с
ослабевшие злобы уставшего человека; но, так как у него не теория, а не пальто
о, он был единогласно во что не ставят, не говоря уже о его курить тяжело
сзади, как он стоял спиной к кухне огонь, чтобы обратить влажной
выход: которого не было рассчитано, чтобы вызвать доверие.

Это было всё, что я услышал в ту ночь, прежде чем сестра схватила меня.
сонное оскорбление для глаз собравшихся, и помог мне подняться в постель
с такой силой, что мне показалось, будто на мне надето пятьдесят сапог, и
все они болтаются на краю лестницы. Моё душевное состояние, как
я его описал, началось ещё до того, как я проснулся утром, и продолжалось
долго после того, как тема была исчерпана и перестала упоминаться,
за исключением исключительных случаев.




Глава VII.


В то время, когда я стоял на кладбище и читал надписи на семейных
надгробиях, я знал достаточно, чтобы произносить их по буквам. Мой
Даже их простое значение было не совсем верным, потому что я
счёл «жену Всевышнего» комплиментом в адрес моего отца,
вознесшегося в лучший мир; и если бы кто-то из моих умерших родственников
был назван «Низшим», я бы, без сомнения, составил о нём самое худшее
мнение. Мои представления о богословских позициях, к которым меня обязывал катехизис, тоже были весьма неточными. Я хорошо помню, что считал, будто моё заявление о том, что я должен «ходить в том же всю свою жизнь»,
Я взял на себя обязательство всегда идти через деревню от нашего
дома в одном и том же направлении и никогда не сворачивать к колесному мастеру или к мельнице.

 Когда я подрасту, меня отдадут в ученики к Джо, и до тех пор, пока я не обрету это достоинство, я не должен быть тем, кого миссис Джо называла «изнеженным» или (как я это понимаю) избалованным. Поэтому я не только
помогал в кузнице, но и если кому-то из соседей требовался мальчик, чтобы
пугать птиц, собирать камни или делать что-то подобное, я с радостью
принимал это предложение. Однако для того, чтобы наш хозяин
Чтобы не ставить под угрозу своё положение, я хранил на кухонной каминной полке шкатулку с деньгами, в которую, как всем было известно, я складывал все свои заработки. У меня сложилось впечатление, что в конечном итоге они должны были пойти на погашение государственного долга, но я знаю, что не надеялся на какое-либо личное участие в этом деле.

Двоюродная бабушка мистера Уопсла держала в деревне вечернюю школу.
То есть она была нелепой старушкой с ограниченными средствами и неограниченными
немощами, которая каждый вечер ложилась спать с шести до семи.
Общество молодых людей, которые платили по два пенса в неделю за возможность
увидеть, как она это делает. Она снимала небольшой коттедж,
а у мистера Уопсла была комната наверху, где мы, студенты,
слышали, как он читает вслух самым величественным и устрашающим
тоном, время от времени ударяясь головой о потолок. Ходили слухи, что мистер
Уопсл «проверял» учеников раз в квартал. В таких случаях он закатывал рукава, взбивал волосы и читал нам
речь Марка Антония над телом Цезаря. За этим всегда следовал
«Ода страстям» Коллинза, в которой я особенно почитал мистера
Уопсла, когда он в гневе бросал свой окровавленный меч и с презрением смотрел на
трубящую войну. Тогда я не был таким, как в более поздние годы, когда я попал в общество
страстей и сравнивал их с Коллинзом и Уопслом, скорее к
неудовольствию обоих джентльменов.

Двоюродная бабушка мистера Уопсла, помимо того, что содержала это учебное заведение,
держала в той же комнате небольшой магазинчик. Она понятия не имела, что у неё есть в продаже и сколько это стоит, но там было
маленькая засаленная записная книжка, хранившаяся в ящике, служила
каталогом цен, и по этому оракулу Бидди вела все торговые
операции. Бидди была внучкой двоюродной бабушки мистера Уопсла;
признаюсь, я не смог решить, в каком родстве она состояла с мистером
Уопслом. Она была сиротой, как и я; как и я, она тоже была
воспитываема на дому. Больше всего, как мне казалось, она выделялась своими конечностями: её волосы всегда нуждались в расчёсывании, руки — в мытье, а обувь — в починке
и подтягивание на каблуках. Это описание должно быть получено с указанием
ограничения по дням недели. По воскресеньям она ходила в церковь, уточняется.

Во многом я сам, без посторонней помощи, и больше с помощью Бидди, чем мистера
Двоюродная бабушка Wopsle, я пробился сквозь алфавит, как если бы оно было
колючие-втулка; становится заметно волновался и поцарапан все
письмо. После этого я попал в число тех воров, девяти фигур, которые, казалось, каждый вечер делали что-то новое, чтобы замаскироваться и
остаться неузнанными. Но, в конце концов, я начал, наугад,
читать, писать и шифровать в мельчайших подробностях.

Однажды вечером я сидел в углу у камина со своим грифелем, прилагая
большие усилия, чтобы написать письмо Джо. Думаю, это было
через год после нашей охоты на болотах, потому что прошло много
времени, и была зима с сильными морозами. Положив алфавит на
камин у своих ног для удобства, я за час или два умудрился напечатать
и размазать это послание:

«МИ ДЕРЕВО, Я НАДЕЮСЬ, ЧТО ТЫ В ПОРЯДКЕ, Я НАДЕЮСЬ, ЧТО У ТЕБЯ ВСЁ БУДЕТ ХОРОШО, Я НАДЕЮСЬ, ЧТО У ТЕБЯ БУДЕТ СЫН, ЧТОБЫ ПОДДЕРЖАТЬ ТЕБЯ,
И ЧТО МЫ БУДЕМ ТАК РАДОСТНЫ, И ЧТО, КОГДА Я ПРИДУ К ТЕБЕ, ТЫ БУДЕШЬ БОЛЬШОЙ, И
БУДЕШЬ МОЕЙ СЛЕДУЮЩЕЙ ЖЕРТВОЙ».


Не было никакой необходимости в том, чтобы я общался с Джо с помощью
письма, поскольку он сидел рядом со мной, и мы были одни. Но я передал
это письменное сообщение (на грифельной доске и всё такое) собственной
рукой, и Джо воспринял его как чудо эрудиции.

«Послушай, Пип, старина! — воскликнул Джо, широко раскрыв свои голубые глаза, — какой же ты
учёный! Не так ли?»

— Я бы хотел, — сказал я, взглянув на грифельную доску, которую он держал в руках.
Я с тревогой заметил, что почерк у него был довольно неровный.

— Вот это «J», — сказал Джо, — а это «O», что равно «anythink»!  Вот это «J» и «O», Пип, и «J-O», Джо.

[Иллюстрация]

Я никогда не слышал, чтобы Джо читал вслух что-то длиннее этого
односложного слова, и в прошлое воскресенье в церкви, когда я случайно
перевернул наш молитвенник, я заметил, что ему, похоже, так же удобно
читать его в перевёрнутом виде, как и в обычном. Желая воспользоваться
случаем и узнать, нужно ли мне начинать обучение Джо с самого начала, я
сказал: «А! Но прочти остальное, Джо».

— Остальное, да, Пип? — сказал Джо, медленно и пристально глядя на него.
— Раз, два, три. Вот, здесь три «Дж», и три «О», и три
«Дж-О», «Джо» в нём, Пип!

Я наклонился к Джо, и, с помощью моего указательного пальца прочитал его
целое письмо.

“Удивительно!” сказал Джо, когда я закончил. “Вы не ученый”.

“Как пишется "Гарджери", Джо?” Я спросил его со скромным покровительством.

“Я вообще не пишу это по буквам”, - сказал Джо.

“Но предположим, что ты написал?”

“Это _can't_ быть должно”, - сказал Джо. “Хотя я редко люблю читать,
слишком”.

“Ты, Джо?”

“О-общего. Дайте мне, ” сказал Джо, “ хорошую книгу или газету и
усадите меня перед добрым камином, и я не прошу лучшего. Господи!” он
продолжил, слегка растерев колени: “Когда ты _до_ придешь в себя,
и О, и говорит тебе: «Вот, наконец, Джо, О-О, как интересно читать!»

 Из этого я сделал вывод, что образование Джо, как и паровые двигатели, было ещё в зачаточном состоянии. Развивая эту тему, я спросил:

 «Ты никогда не ходил в школу, Джо, когда был таким же маленьким, как я?»

 «Нет, Пип».

— Почему ты никогда не ходил в школу, Джо, когда был таким же маленьким, как я?

— Ну, Пип, — сказал Джо, беря кочергу и принимаясь за своё обычное занятие, когда он о чём-то задумывался, — медленно вороша угли между нижними прутьями, — я тебе расскажу. Мой отец, Пип, он был
пить, и когда он напивался, он набрасывался с кулаками на мою
мать, самую безжалостную. Это был почти единственный удар, который он нанес,
действительно, ’x имея в виду себя. И он ударил меня вигором только для того, чтобы
сравняться с вигором, которым он не бил по своей
наковальне.—Ты умеешь слушать и понимать, Пип?”

“Да, Джо”.

«В результате мы с матерью несколько раз убегали от отца.
Потом мать уходила на работу и говорила: «Джо, —
говорила она, — пожалуйста, Господи, пусть у тебя будет хоть какое-то образование, дитя», и
она отдала меня в школу. Но мой отец был так добр сердцем, что
не мог без нас жить. Поэтому он приходил с огромной толпой и
устраивал такой шум у дверей домов, где мы жили, что они были
вынуждены отказаться от нас и отдать нас ему. А потом он приводил нас домой и колотил.
— Понимаешь, Пип, — сказал Джо, прервав своё задумчивое ворошение углей и
посмотрев на меня, — это мешало моему обучению.

 — Конечно, бедный Джо!

 — Хотя, заметь, Пип, — сказал Джо, задумчиво поворошив угли, —
Джо постучал кочергой по верхней перекладине, «оказывая всем услугу и поддерживая
равенство между людьми, мой отец был так добр в своём сердце, разве ты не видишь?»

Я не видел, но ничего не сказал.

«Ну что ж!» — продолжил Джо, — «кто-то должен поддерживать огонь в очаге, Пип, иначе огонь погаснет, разве ты не знаешь?»

Я это понял и сказал об этом.

«В результате мой отец не возражал против того, чтобы я пошёл работать; так что
я пошёл работать по своей нынешней специальности, которая была бы и его, если бы он
ей занялся, и я работал довольно усердно, уверяю тебя, Пип.
на этот раз я смог удержать его, и я держал его, пока он не впал в
фиолетовый эпилептический припадок. И я намеревался написать на его
надгробии: «Несмотря на все его недостатки, помни, читатель,
что в глубине души он был добр».

 Джо продекламировал этот куплет с такой явной гордостью и
чёткостью, что я спросил его, сам ли он его сочинил.

 «Я сам его сочинил, — ответил Джо. — Сам. Я сделал это в одно мгновение. Это было похоже на то,
как если бы я одним ударом выбил подкову. Я никогда в жизни так не удивлялся, — не мог поверить своим глазам, — скажу вам
По правде говоря, я едва ли верил, что это _моё_ собственное издание. Как я уже говорил, Пип,
я собирался напечатать его с его портретом, но поэзия стоит денег,
независимо от того, маленькое это издание или большое, и этого не сделали. Не
говоря уже о том, что все деньги, которые можно было сэкономить,
нужны были моей матери. Она была в бедственном положении и совсем разорилась. Она
недолго прожила после этого, бедняжка, и наконец обрела покой.

Голубые глаза Джо слегка заслезились; он потёр сначала один глаз,
а потом другой самым неприятным и неудобным образом,
круглой ручкой кочерги.

— Тогда мне было одиноко, — сказал Джо, — я жил здесь один, и я познакомился с твоей сестрой. Теперь, Пип, — Джо твёрдо посмотрел на меня, как будто знал, что я не соглашусь с ним, — твоя сестра — прекрасная женщина.

  Я не мог не смотреть на огонь, явно сомневаясь.

— Что бы ни думали в семье или в мире по этому поводу, Пип, твоя сестра, — Джо постукивал по верхней перекладине покера после каждого слова, — прекрасная женщина!

 Я не мог придумать ничего лучше, чем сказать: «Я рад, что ты так думаешь, Джо».

— И я тоже, — ответил Джо, догоняя меня. — Я рад, что ты так думаешь, Пип.
Немного красноты или немного костного мозга, здесь или там, что это значит для Меня?

 Я проницательно заметил, что если это не значит ничего для него, то для кого это значит?

 — Конечно! — согласился Джо. — Вот именно. Ты прав, старина! Когда я познакомился с вашей сестрой, все только и говорили, что она воспитывает вас в одиночку. Очень мило с её стороны, говорили все, и я тоже. Что касается вас, — продолжил Джо с выражением лица, как будто увидел что-то очень мерзкое, — если бы вы могли
если бы ты знал, какой ты маленький, дряблый и подлый, дорогой мой, ты бы
составил о себе самое презрительное мнение!»

Не особо радуясь этому, я сказал: «Не обращай на меня внимания, Джо».

«Но я обращал на тебя внимание, Пип», — ответил он с нежной простотой. «Когда я предложил вашей сестре составить мне компанию и приходить в церковь в те дни, когда она будет готова, я сказал ей: «И приводите с собой бедного ребёнка. Да благословит Господь бедного ребёнка, — сказал я вашей сестре, — в кузнице найдётся для него место!»

 Я расплакался, попросил прощения и обнял Джо за шею:
который уронил кочергу, чтобы обнять меня и сказать: «Мы всегда были лучшими друзьями,
не так ли, Пип? Не плачь, старина!»

 Когда это небольшое отступление закончилось, Джо продолжил:

 «Ну вот, видишь, Пип, и мы здесь! Примерно здесь всё и начинается;
мы здесь!» Теперь, когда ты возьмёшь меня под своё крыло, Пип (и я
заранее говорю тебе, что я ужасно скучный, просто ужасно скучный), миссис Джо не должна
видеть, чем мы занимаемся. Это нужно делать, так сказать, исподтишка. А почему исподтишка? Я скажу тебе почему, Пип.

Он снова взялся за кочергу, без которой, я сомневаюсь, он смог бы
он продолжил свою демонстрацию.

«Твоя сестра отдана правительству».

«Отдана правительству, Джо?» Я был поражён, потому что у меня было смутное представление
(и я боюсь, что должен добавить, надеюсь) о том, что Джо развёлся с ней в
пользу лордов Адмиралтейства или Казначейства.

«Отдана правительству», — сказал Джо. «Я имею в виду правительство, состоящее из
нас с тобой».

«О!»

«И она не слишком-то жалует учёных в своём доме, — продолжил Джо, — и уж тем более не стала бы жаловать меня, будь я учёным, из страха, что я могу возвыситься. Как бы бунтарь, понимаете?

Я собирался возразить и уже начал было: «Почему…», но Джо остановил меня.

«Погоди-ка. Я знаю, что ты собираешься сказать, Пип; погоди-ка! Я
не отрицаю, что твоя сестра время от времени наезжает на нас. Я
не отрицаю, что она нас отчитывает и что она на нас наезжает. В такие моменты, как сейчас, когда твоя сестра на Рам-пейдже,
Пип, — Джо понизил голос до шёпота и посмотрел на дверь, — откровенность
заставляет меня признать, что она — Бастер.

Джо произнёс это слово так, словно оно начиналось как минимум с двенадцати заглавных
Б.

— Почему я не встаю? Это ты заметил, когда я остановился, Пип?

— Да, Джо.

— Ну, — сказал Джо, перекладывая кочергу в левую руку, чтобы почесать подбородок, — и я не надеялся, что он займётся этим спокойным занятием, — твоя сестра — гений. Гений.

— Что это значит? — спросил я в слабой надежде вывести его на чистую воду. Но
Джо оказался более сговорчивым, чем я ожидал, и полностью
прервал меня, рассуждая вкруговую и отвечая с застывшим взглядом:
— Она.

 — И я не гений, — продолжил Джо, оторвав от меня взгляд.
и вернулся к своим усам. — И последнее, Пип, — и я хочу сказать тебе это очень серьёзно, старина, — я вижу в своей бедной матери столько женщины, которая трудится, как рабыня, и разбивает своё честное сердце, и никогда не обретает покоя в свои смертные дни, что я до смерти боюсь поступить неправильно по отношению к женщине, и я бы предпочёл из двух зол выбрать меньшее и самому немного пострадать. Я бы хотел, чтобы это был только я, Пип; я бы
хотел, чтобы для тебя не было Тиклера, старина; я бы хотел, чтобы я мог это принять
Я взял всё на себя; но это честно и прямо, Пип, и
я надеюсь, что ты не обратишь внимания на недостатки».

 Каким бы юным я ни был, я думаю, что с той ночи стал по-новому восхищаться Джо. После этого мы были равны, как и раньше; но
потом, когда я сидел в тишине, смотрел на Джо и думал о нём, у меня появилось новое ощущение, что я в глубине души восхищаюсь Джо.

— Однако, — сказал Джо, вставая, чтобы подбросить дров в камин, — вот и
голландские часы, которые вот-вот пробьют восемь.
и она не вернулась домой! Надеюсь, Маре дядя Памблкок по Майн не
ставим стопы на кусок льда, и пошли вниз”.

Миссис Джо иногда поездки с дядей Памблкок в базарные дни,
для оказания ему помощи в покупке такого питания и бытовых товаров в соответствии с требованиями
решение женщины; дядя Памблкок будучи холостяком и отдыхающих нет
откровенность в его домашней прислуги. Это был базарный день, и миссис Джо
отправилась в одну из таких экспедиций.

Джо развёл огонь и подмел очаг, а потом мы подошли к двери, чтобы
послушать, не едет ли повозка. Была сухая холодная ночь, и дул ветер
Было очень холодно, и мороз был белым и крепким. «Человек умрёт сегодня ночью, если
ляжет на болотах», — подумал я. А потом я посмотрел на звёзды
и представил, как ужасно было бы человеку, если бы он, замёрзнув до смерти,
поднял к ним лицо и не увидел ни помощи, ни жалости во всём этом
сверкающем множестве.

 — А вот и кобыла, — сказал Джо, — звенит, как колокол!

Стук её железных подков по твёрдой дороге был довольно мелодичным,
поскольку она шла гораздо более быстрой рысью, чем обычно. Мы вынесли стул,
чтобы миссис Джо могла сойти, и разожгли огонь, чтобы они могли
увидели светлое окно и в последний раз осмотрели кухню, чтобы убедиться, что
все на своих местах. Когда мы закончили с этими приготовлениями.
они подъехали, закутанные до самых глаз. Миссис Вскоре Джо был
приземлен, и дядя Памблчук вскоре тоже спустился, накрыв кобылу
тканью, и вскоре мы все были на кухне, наполненной таким холодным воздухом
вместе с нами это, казалось, вытеснило весь жар из огня.

— А теперь, — сказала миссис Джо, поспешно и взволнованно разворачиваясь и
набрасывая шляпку обратно на плечи, где она висела на лентах,
«Если этот мальчик не будет благодарен сегодня вечером, он никогда не будет благодарен!»

Я выглядел настолько благодарным, насколько это вообще возможно для мальчика, который совершенно не понимал, почему он должен так себя вести.

«Остаётся только надеяться, — сказала моя сестра, — что его не накажут.
Но я боюсь».

«Она не из таких, мама, — сказал мистер Памблчук. — Она знает, что делает».

Она? Я посмотрел на Джо, изобразив губами и бровями вопрос.
— Она? Джо посмотрел на меня, изобразив губами и бровями вопрос.
— Она? Моя сестра застала его врасплох, и он отвёл взгляд.
Он провёл рукой по носу с обычным в таких случаях примирительным видом и посмотрел на неё.

«Ну что?» — резко спросила моя сестра. «На что ты уставился?
Дом горит?»

«— Кое-кто, — вежливо намекнул Джо, — упомянул её».

«И она, полагаю, — это она?» — спросила моя сестра. «Если только ты не называешь мисс
Хэвишем мужчиной». И я сомневаюсь, что даже ты зайдешь так далеко.

— Мисс Хэвишем, из верхнего города? — спросил Джо.

— А в нижнем городе есть мисс Хэвишем? — ответила моя сестра.

— Она хочет, чтобы этот мальчик пошёл туда поиграть. И, конечно, он пойдёт. И
— Пусть лучше он там играет, — сказала моя сестра, покачав головой в знак того, что я должна быть очень лёгкой и спортивной, — или я его проучу.

Я слышала о мисс Хэвишем в городе — все на много миль вокруг слышали о мисс Хэвишем в городе — как об очень богатой и мрачной даме, которая жила в большом мрачном доме, забаррикадированном от грабителей, и вела уединённый образ жизни.

— Ну и ну! — удивлённо сказал Джо. — Интересно, откуда она узнала
о Пипе!

— Лапша! — воскликнула моя сестра. — Кто сказал, что она его знает?

— Какой-то человек, — снова вежливо намекнул Джо, — упомянул об этом
она хотела, чтобы он пошёл туда и поиграл там».

«А разве она не могла спросить дядю Памблчука, не знает ли он мальчика, который мог бы пойти туда и
поиграть там? Разве не может быть так, что дядя Памблчук — её арендатор и что он иногда — мы не будем говорить «раз в квартал» или «раз в полгода», потому что это потребует от вас слишком многого, — но иногда — ходит туда, чтобы заплатить за аренду? И разве она не могла тогда спросить дядю Памблчука…»
Памблчук, не знает ли он мальчика, который мог бы пойти туда поиграть? И не мог бы
дядя Памблчук, всегда такой внимательный и заботливый по отношению к
нам, — хотя ты, возможно, так не считаешь, Джозеф, — самым серьёзным тоном.
— с упрёком, как будто он был самым бессердечным из племянников, — тогда упомяни этого мальчика, который стоит здесь, расхаживая вразвалочку, — чего, я торжественно заявляю, я не делал, — которому я всегда был покорным рабом?

— Опять хорошо! — воскликнул дядя Памблчук. — Хорошо сказано! Прелестно подмечено!
Действительно хорошо! Теперь, Джозеф, ты знаешь, в чём дело.

— Нет, Джозеф, — сказала моя сестра всё ещё с упрёком в голосе, в то время как Джо
извиняющимся жестом провёл тыльной стороной ладони по носу, — ты ещё не знаешь,
хотя, может, и не думаешь об этом, — что происходит. Ты можешь
считать, что знаешь, но это не так, Джозеф. Потому что ты не знаешь
Дядя Памблчук, понимая, что, насколько мы можем судить, судьба этого мальчика может решиться, если он поедет к мисс Хэвишем, предложил отвезти его в город сегодня вечером в своей карете, оставить у себя на ночь и завтра утром лично отвезти к мисс Хэвишем. И, боже мой! — воскликнула моя сестра, в отчаянии срывая с себя шляпку. — Я стою здесь и разговариваю с какими-то Лунными Кабыздами, а дядя Памблчук ждёт, и кобыла мёрзнет у двери, и мальчик весь в глине и грязи с головы до пят!

С этими словами она набросилась на меня, как орлица на ягнёнка, и моё лицо
втискивали в деревянные миски в раковинах, и мою голову подставляли под
водопроводные краны, и меня намыливали, и разминали, и вытирали, и
колотили, и терли, и скребли, пока я совсем не потерял самообладание. (Здесь я могу заметить, что, по моему мнению, я лучше, чем кто-либо из ныне живущих, знаком с неприятным ощущением, которое вызывает обручальное кольцо, проходящее по человеческому лицу.)

 Когда я закончил умываться, меня одели в чистое бельё.
Я был облачён в свой самый строгий костюм, как юный кающийся грешник, и был
завёрнут в свой самый тесный и пугающий сюртук. Затем меня передали
мистеру Памблчуку, который официально принял меня, как если бы он был
шерифом, и произнёс речь, которую, как я знал, он давно хотел произнести:
«Мальчик, будь вечно благодарен всем друзьям, но особенно тем, кто вырастил тебя!»

«До свидания, Джо!»

«Да благословит тебя Бог, Пип, старина!»

 Я никогда раньше не расставался с ним, и из-за своих чувств и из-за
мыльной пены я сначала не видел звёзд из коляски. Но
они гасли одна за другой, не проливая света на вопрос, зачем я вообще собирался играть у мисс Хэвишем и во что, собственно, я должен был играть.




Глава VIII.


Помещения мистера Памблчука на Хай-стрит в рыночном городке были
наполнены запахом перца и муки, как и подобает помещениям торговца зерном и семенами. Мне показалось, что он, должно быть,
очень счастливый человек, раз у него в магазине так много маленьких ящичков;
и я удивился, заглянув в один или два на нижних полках, и
видел перевязанные коричневые бумажные пакеты внутри, спрашивал, не хотят ли семена цветов
и луковицы когда-нибудь дождаться погожего дня, чтобы вырваться из этих тюрем и
зацвести.

Это было ранним утром после моего приезда, когда меня посетило это предположение
. Предыдущей ночью меня сразу отправили спать в
мансарду с покатой крышей, которая была настолько низкой в углу, где стояла кровать
, что, по моим расчетам, черепица находилась в футе от моего
брови. В то же самое раннее утро я обнаружил удивительную связь
между семенами и вельветом. Мистер Памблчук носил вельвет, как и я.
его лавочник; и каким-то образом в вельветовых брюках было что-то от семян, а в семенах — что-то от вельветовых брюк, так что я едва ли понимал, что есть что. Эта же возможность позволила мне заметить, что мистер Памблчук, по-видимому, вёл свои дела, глядя через дорогу на шорника, который, по-видимому, вёл свои дела, глядя на мистера Памблчука.
_его_ дело, не спуская глаз с каретника, который, казалось,
преуспевал в жизни, засунув руки в карманы и размышляя
булочник, который, в свою очередь, сложил руки на груди и уставился на бакалейщика,
стоявшего у своей двери и зевавшего, глядя на аптекаря. Часовщик, который всегда
склонялся над маленьким столиком с лупой у глаза и которого
всегда рассматривала группа людей в фартуках, заглядывавших в витрину,
казалось, был единственным человеком на Хай-стрит, чья профессия
привлекала его внимание.

Мы с мистером Памблчуком позавтракали в восемь часов в гостиной
за магазином, в то время как хозяин магазина пил чай с куском хлеба и
маслом, сидя на мешке с горохом в передней части магазина. Я задумался
Мистер Памблчук — жалкая компания. Помимо того, что он был одержим идеей моей сестры о том, что моя диета должна быть смиренной и покаянной, — помимо того, что он давал мне как можно больше крошек в сочетании с как можно меньшим количеством масла и наливал в молоко столько тёплой воды, что было бы честнее вообще не добавлять молоко, — его разговоры состояли только из арифметики. Когда я вежливо пожелал ему доброго утра, он напыщенно сказал:
«Семь раз по девять, мальчик?» И как я должен был это сделать?
отвечаю, увильнул таким образом, в незнакомом месте, на пустой желудок! Я
был голоден, но не успел я проглотить ни кусочка, как он начал подсчитывать сумму
это продолжалось весь завтрак. “Семь?” “И четыре?” “И
восемь?” “И шесть?” “И два?” “И десять?” И так далее. И после того, как с каждой
фигурой было покончено, я едва успевал откусить или отхлебнуть, прежде чем появлялась следующая, в то время как он сидел, ни о чём не подозревая, и ел бекон с горячими булочками (если мне будет позволено так выразиться)
 с жадностью и обжорством.

 По этим причинам я был очень рад, когда пробило десять и мы начали
к мисс Хэвишем, хотя я совсем не был уверен в том, как буду вести себя под крышей у этой леди. Через четверть часа мы подъехали к дому мисс Хэвишем, который был построен из старого кирпича, мрачный и с множеством железных решёток на окнах. Некоторые окна были заложены кирпичом, а из тех, что остались, все нижние были заперты ржавыми засовами. Перед домом был двор, и он был заперт, так что
нам пришлось ждать, позвонив в колокольчик, пока кто-нибудь не
откроет. Пока мы ждали у ворот, я заглянул внутрь (даже тогда мистер
Памблчук сказал: «А четырнадцать?» но я сделал вид, что не слышу его), и
увидел, что сбоку от дома находится большая пивоварня. В ней не варили пиво,
и, похоже, уже очень давно.

 Окно открылось, и чистый голос спросил: «Как тебя зовут?» На что мой проводник ответил: «Памблчук». Голос ответил: «Совершенно верно», — и окно снова закрылось, а по двору прошла молодая леди с ключами в руке.

«Это, — сказал мистер Памблчук, — Пип».

«Это Пип, да?» — ответила молодая леди, которая была очень хорошенькой и
Она, казалось, была очень горда собой: «Заходи, Пип».

Мистер Памблчук тоже собирался войти, когда она остановила его у калитки.

«О!» — сказала она. «Вы хотели увидеть мисс Хэвишем?»

«Если мисс Хэвишем хотела меня видеть», — смущённо ответил мистер Памблчук.


«Ах!» — сказала девочка. — «Но вы же видите, что она не хочет».

Она сказала это так решительно и непререкаемым тоном, что мистер
Памблчук, хоть и был оскорблён в своих лучших чувствах, не смог
возразить. Но он сурово посмотрел на меня, как будто я
ему что-то сделал, и ушёл, укоризненно сказав: «Мальчик!
пусть ваше поведение здесь послужит примером для тех, кто вырастил вас! Я не без опасений ожидал, что он вернётся и спросит через ворота: «А шестнадцать?» Но он не вернулся.

 Моя юная проводница заперла ворота, и мы пошли через двор.
 Он был вымощен и чист, но в каждой щели росла трава. К зданиям пивоварни примыкала небольшая дорожка, и
деревянные ворота на этой дорожке были открыты, как и вся пивоварня за ними,
вплоть до высокой ограждающей стены; всё было пустым и заброшенным.
Холодный ветер, казалось, дул там холоднее, чем за воротами; и он
издавал пронзительный шум, завывая в открытых дверях.
пивоварня, похожая на шум ветра в снастях корабля в море.

Она заметила, что я смотрю на него, и сказала: “Ты мог бы выпить без вреда для себя"
все крепкое пиво, которое там сейчас варят, парень”.

“ Думаю, я мог бы, мисс, ” застенчиво сказал я.

— Лучше не пытаться варить там пиво сейчас, а то оно получится кислым, мальчик.
Ты так не думаешь?

— Похоже на то, мисс.

— Не то чтобы кто-то собирался пробовать, — добавила она, — потому что с этим покончено,
и заведение будет стоять без дела, пока не рухнет. Что касается крепкого
пива, то в погребах его уже достаточно, чтобы затопить поместье
Дом ”.

[Иллюстрация]

“Это название этого дома, мисс?”

“Одно из его названий, мальчик”.

“Значит, у него не одно, мисс?”

“Еще одно. Другое его название было Сатис, что по-гречески, по-латыни или по-еврейски, или по-всем трём — или по-всем трём сразу — означает «достаточно».

«Дом-достаточно», — сказал я, — «любопытное название, мисс».

«Да, — ответила она, — но оно означало больше, чем просто название. Когда его дали, это означало, что тот, у кого был этот дом, не мог желать ничего другого.
должно быть, в те дни это было легко удовлетворить. Но
не мешкай, мальчик.

Хотя она называла меня “мальчик” так часто, и с беззаботностью, что было
далеко не бесплатная, она была примерно моего возраста. Она казалась намного
старше меня, конечно, будучи девушкой, красивой и
владеющей собой; и она относилась ко мне с таким презрением, как если бы ей было
двадцать один год и она была королевой.

Мы вошли в дом через боковую дверь, на большом парадном входе снаружи висели две
цепи, — и первое, что я заметил, было то, что все коридоры были темными и что она оставила там горящую свечу.
Она взяла её, и мы прошли ещё несколько коридоров и поднялись по лестнице,
и всё равно было темно, и только свеча освещала нам путь.

Наконец мы подошли к двери комнаты, и она сказала: «Заходи».

Я ответил скорее из застенчивости, чем из вежливости: «После вас, мисс».

На это она ответила: «Не будь смешным, мальчик, я не войду».
И презрительно ушла, и, что ещё хуже, забрала с собой свечу.

Это было очень неприятно, и я почти испугался.  Однако ничего не оставалось, кроме как постучать в дверь. Я постучал, и мне ответили:
изнутри, чтобы войти. Поэтому я вошёл и оказался в довольно большой комнате, хорошо освещённой восковыми свечами. В ней не было ни намёка на дневной свет. Судя по мебели, это была гардеробная, хотя многое из того, что там было, было мне совершенно незнакомо. Но больше всего бросался в глаза задрапированный стол с позолоченным зеркалом, и я сразу понял, что это был туалетный столик прекрасной дамы.

Не знаю, разглядел бы я этот предмет так скоро, если бы за ним не сидела
прекрасная дама. В кресле, опираясь локтем на
Опираясь на стол и положив голову на руку, сидела самая странная леди, которую я когда-либо видел или увижу.

 Она была одета в дорогие ткани — атлас, кружева и шёлк — всё
белое. Её туфли были белыми. На её волосах была длинная белая вуаль, а в волосах —
свадебные цветы, но волосы были белыми. На её шее и руках сверкали драгоценные камни, а
другие драгоценные камни лежали на столе. Повсюду были разбросаны платья, менее роскошные, чем то, что было на ней, и наполовину собранные чемоданы.
Она не совсем закончила одеваться, потому что на ней был только один башмак, —
второй лежал на столе рядом с её рукой, — вуаль была надета лишь наполовину,
часы и цепочка не были надеты, а несколько кружев для корсажа лежали
вместе с этими безделушками, носовым платком, перчатками, цветами и
молитвенником, беспорядочно разбросанными вокруг зеркала.

Я увидел всё это не сразу, хотя
В первые мгновения я увидел их больше, чем можно было предположить. Но я
увидел, что всё, что должно было быть белым, на самом деле было
Белое платье давно утратило свой блеск, выцвело и пожелтело. Я увидел, что невеста в свадебном платье увяла, как и платье, и как цветы, и в ней не осталось ничего яркого, кроме яркости её запавших глаз. Я увидел, что платье было надето на округлую фигуру молодой женщины, а фигура, на которой оно теперь висело, усохла до костей и кожи. Однажды меня привели на ярмарку, чтобы показать жуткую восковую фигуру, изображавшую, не знаю, какого-то невероятного персонажа, лежащего в гробу. Однажды меня привели в одну из наших старых болотистых церквей
увидеть скелет в пепле от дорогого платья, которое выкопали из
склепа под церковным полом. Теперь у восковой фигуры и скелета, казалось, были
тёмные глаза, которые двигались и смотрели на меня. Я бы закричала, если бы
могла.

«Кто это?» — спросила дама за столом.

«Пип, мэм».

«Пип?»

«Мальчик мистера Памблчука, мэм». Подойди — поиграй со мной.

 — Подойди ближе, дай мне на тебя посмотреть. Подойди вплотную.

 Когда я стоял перед ней, избегая её взгляда, я обратил внимание на
окружающие предметы и увидел, что её часы остановились на двадцати минутах девятого, а часы в комнате остановились на
без двадцати девять.

«Посмотрите на меня, — сказала мисс Хэвишем. — Вы не боитесь женщины, которая
никогда не видела солнца с тех пор, как вы родились?»

К сожалению, я не боялся сказать огромную ложь,
заключённую в ответе «Нет».

«Знаете, чего я касаюсь здесь?» — спросила она, положив руки одна на другую
слева от себя.

«Да, мэм». (Это заставило меня вспомнить о молодом человеке.)

«К чему я прикасаюсь?»

«К вашему сердцу».

«Разбитому!»

Она произнесла это слово с жадным взглядом, с сильным нажимом и
со странной улыбкой, в которой было что-то хвастливое. Потом она продолжала
Она подержала их там некоторое время и медленно убрала, как будто они были тяжёлыми.

«Я устала, — сказала мисс Хэвишем. — Я хочу развлечься, и я покончила с мужчинами и женщинами. Играйте».

Я думаю, что даже самый придирчивый читатель согласится со мной в том, что она вряд ли могла бы приказать несчастному мальчику сделать что-то более трудное в сложившихся обстоятельствах.

— Иногда мне приходят в голову безумные мысли, — продолжала она, — и мне пришла в голову безумная мысль, что я хочу посмотреть какую-нибудь пьесу. Ну же, ну же! — нетерпеливо пошевелила она пальцами правой руки. — Пьеса, пьеса, пьеса!

На мгновение, испугавшись, что сестра выставит меня на посмешище, я в отчаянии
подумал о том, чтобы начать кружить по комнате в образе коляски мистера Памблчука. Но я чувствовал себя настолько неподходящим для этой роли, что отказался от неё и стоял, глядя на мисс
 Хэвишем, как мне кажется, с упрямством, на которое она, должно быть, обратила внимание, поскольку, когда мы хорошенько рассмотрели друг друга, она сказала:

— Ты угрюмый и упрямый?

 — Нет, мэм, мне очень жаль вас, и я очень сожалею, что не могу сейчас играть.
Если вы пожалуетесь на меня, у меня будут неприятности с сестрой, так что
Я бы сделала это, если бы могла; но здесь всё так ново, и так странно, и так прекрасно, и так меланхолично... Я замолчала, боясь, что скажу слишком много, или уже сказала, и мы снова посмотрели друг на друга.

  Прежде чем заговорить снова, она отвела от меня взгляд и посмотрела на своё платье, на туалетный столик и, наконец, на себя в зеркале.

“Такой новый для него, ” пробормотала она, “ такой старый для меня; такой чужой для него, такой
знакомый для меня; такой печальный для нас обоих! Позвони Эстелле”.

Поскольку она все еще смотрела на свое отражение, я подумал, что она
Она всё ещё разговаривала сама с собой и молчала.

«Позови Эстеллу, — повторила она, бросив на меня взгляд. — Ты можешь это сделать.
Позови Эстеллу. У двери».

Стоять в темноте в таинственном коридоре незнакомого дома,
выкрикивая имя Эстеллы в адрес презрительной молодой леди, которая не
отзывалась и не показывалась, и чувствовать себя ужасно свободно, выкрикивая её имя,
было почти так же плохо, как играть по заказу. Но она наконец ответила, и
её свет озарил тёмный коридор, словно звезда.

Мисс Хэвишем подозвала её ближе и взяла с
стол и его влияние на ее молодой груди и против нее
красивые каштановые волосы. “Свой, Однажды, моя дорогая, и вы будете использовать его
хорошо. Дай-ка я посмотрю, как ты играешь в карты с этим мальчиком.

“ С этим мальчиком? Да ведь он простой рабочий!

Мне показалось, я подслушала ответ мисс Хэвишем, только это показалось мне таким
маловероятным: “Ну? Ты можешь разбить ему сердце”.

“Во что ты играешь, мальчик?” - спросила Эстелла себя, с величайшим
брезгуют.

“Ничего, кроме нищего моя соседка, Мисс”.

“ Попроси у него милостыню, - сказала мисс Хэвишем Эстелле. И мы сели играть в карты.

Именно тогда я начал понимать, что всё в комнате остановилось, как часы, давным-давно. Я заметил, что
мисс Хэвишем положила драгоценность точно на то место, с которого взяла её. Пока Эстелла сдавала карты, я снова взглянул на туалетный столик и увидел, что туфля на нём, когда-то белая, а теперь жёлтая, никогда не была надета. Я посмотрел на ногу, на которой не было ботинка, и увидел, что шёлковый чулок, когда-то белый, а теперь жёлтый, был изорван в клочья. Без этого ареста всего,
Из всех бледных, истлевших предметов даже увядшее свадебное платье на рухнувшем теле не могло бы так походить на погребальное одеяние, а длинная фата — на саван.

Так она и сидела, похожая на труп, пока мы играли в карты; оборки и отделка её свадебного платья выглядели как грязная бумага. Тогда я ничего не знал об открытиях, которые иногда делают с телами,
погребёнными в древности, и которые рассыпаются в прах в тот момент,
когда их отчётливо видно; но с тех пор я часто думал, что она, должно
быть, выглядела так, будто дневной свет мог бы
разнес ее в пух и прах.

“Этот мальчишка называет валетов валетами!” - с презрением сказала Эстелла.
перед тем, как закончилась наша первая игра. “И какие у него грубые руки! И какие
толстые ботинки!”

Раньше мне и в голову не приходило стыдиться своих рук; но я начал
считать их очень безразличной парой. Ее презрение ко мне было так
сильным, что он стал заразным, и я его поймал.

Она выиграла игру, и я сдавал. Я сжульничал, что было вполне естественно, когда я
знал, что она поджидает, когда я сделаю что-то не так; и она назвала меня глупым, неуклюжим рабочим.

— Ты ничего не говоришь о ней, — заметила мне мисс Хэвишем, наблюдая за происходящим. — Она говорит о тебе много плохого, но ты ничего не говоришь о ней. Что ты о ней думаешь?

 — Я не хочу говорить, — запнувшись, ответила я.

 — Скажи мне на ухо, — наклонившись, попросила мисс Хэвишем.

 — Я думаю, что она очень гордая, — прошептала я.

 — Что-нибудь ещё?

«Я думаю, что она очень красивая».

«Что-нибудь ещё?»

«Я думаю, что она очень оскорбительная». (Она смотрела на меня с
крайним отвращением.)

«Что-нибудь ещё?»

«Я думаю, что мне лучше пойти домой».

«И никогда больше её не видеть, хотя она такая красивая?»

“ Я не уверена, что мне не хотелось бы увидеть ее снова, но я бы хотела
сейчас пойти домой.

“ Вы скоро пойдете, ” сказала мисс Хэвишем вслух. “Доиграй до конца”.

Если не считать одной странной улыбки поначалу, я должен был быть почти уверен
что лицо мисс Хэвишем не могло улыбаться. Оно приняло настороженное и задумчивое выражение — скорее всего, когда всё вокруг застыло, — и казалось, что ничто не сможет снова его оживить. Её грудь опустилась, так что она ссутулилась, и голос её понизился, так что она говорила тихо и безжизненно;
В целом она выглядела так, будто упала духом и телом,
внутри и снаружи, под тяжестью сокрушительного удара.

Я доиграл партию с Эстеллой, и она меня разорила. Она
швырнула карты на стол, когда выиграла их все, как будто
презирала их за то, что они были выиграны у меня.

— Когда я снова вас увижу? — спросила мисс Хэвишем. — Дайте подумать.

Я начал было напоминать ей, что сегодня среда, но она
прервала меня нетерпеливым движением пальцев правой руки.

«Ну-ну! Я ничего не знаю о днях недели, я ничего не знаю о
недели в году. Приходи снова через шесть дней. Слышишь?

— Да, мэм.

— Эстелла, отведи его вниз. Дай ему что-нибудь поесть и позволь ему
побродить и осмотреться, пока он ест. Иди, Пип.

Я последовал за свечой вниз, как следовал за ней наверх, и она поставила её на то место, где мы её нашли. Пока она не открыла боковую дверь, я, не задумываясь,
предполагал, что сейчас обязательно должна быть ночь. Яркий дневной свет
сбил меня с толку, и я почувствовал себя так, словно много часов
провел в этой странной комнате при свечах.

— Ты должен подождать здесь, мальчик, — сказала Эстелла, исчезла и закрыла за собой дверь.

 Я воспользовался возможностью побыть одному во дворе, чтобы посмотреть на свои грубые руки и простые башмаки.  Моё мнение об этих аксессуарах было не самым благоприятным.  Раньше они никогда не беспокоили меня, но теперь беспокоили как вульгарные дополнения.  Ярешил спросить Джо, зачем он вообще
научил меня называть эти карты с картинками Валетами, которые следовало бы называть
валетами. Я пожалел, что Джо не был воспитан более благородно, и
тогда я тоже должен был быть таким.

Она вернулась с хлебом, мясом и маленькой кружкой пива. Она
поставил кружку на камни двора, и дал мне хлеб и
мясо не глядя на меня, как на голубом глазу, как если бы я была собакой в
позор. Я был так унижен, оскорблён, отвергнут, разгневан, расстроен, — я
не могу подобрать правильное название для этого ума — бог знает, как оно называется
было то, что у меня на глаза навернулись слёзы. В тот момент, когда они выступили,
девушка посмотрела на меня с мгновенным удовлетворением от того, что стала их причиной. Это придало мне сил сдержать их и посмотреть на неё: она
презрительно фыркнула, но, как мне показалось, с чувством, что слишком сильно ранила меня, и ушла.

Но когда она ушла, я огляделся в поисках места, где можно было бы спрятать лицо,
и спрятался за одной из ворот на пивоваренном переулке, прислонившись
рукой к стене, прислонившись к ней лбом и заплакав.
Плача, я пинала стену и сильно дёргала себя за волосы; настолько
остры были мои чувства и настолько силён был бессловесный протест,
требовавший противодействия.

 Воспитание, которое дала мне сестра, сделало меня чувствительным.  В маленьком мире, в котором живут дети, воспитанные кем бы то ни было, нет ничего более тонко воспринимаемого и тонко чувствуемого, чем несправедливость. Возможно, ребёнок столкнётся лишь с небольшой несправедливостью, но он мал, и его мир мал, и его лошадка-качалка стоит на высоте, соответствующей росту крупного ирландского охотника.
Я сам с детства постоянно боролся с несправедливостью. Я знал, что моя сестра, в своей капризной и жестокой манере принуждать, была несправедлива ко мне. Я лелеял глубокую убеждённость в том, что то, что она воспитывала меня на руках, не давало ей права воспитывать меня рывками. Несмотря на все мои наказания,
унижения, посты, бдения и другие покаянные обряды, я лелеял эту уверенность; и я в значительной степени отношу к тому, что я так часто общался с ней в одиночестве и без защиты, тот факт, что я был морально робким и очень чувствительным.

Я на время избавился от своих уязвлённых чувств, пнув их в стену пивоварни и выпутав из волос, а затем я вытер лицо рукавом и вышел из-за ворот. Хлеб и мясо были неплохи, пиво согревало и пьянило, и вскоре я уже был в приподнятом настроении и огляделся.

Конечно, это было пустынное место, вплоть до голубятни на дворе пивоварни, которую сильный ветер наклонил набок, и если бы там были голуби, они бы подумали, что находятся в море. Но голубей там не было.
голубей в голубятне, ни лошадей в конюшне, ни свиней в свинарнике,
ни солода в амбаре, ни запаха зерна и пива в бочке или чане. Все запахи и ароматы пивоварни, должно быть,
испарились вместе с последним запахом дыма. На заднем дворе стояла груда пустых бочек, в которых ещё хранилось
некое кислое напоминание о лучших временах, но оно было слишком кислым,
чтобы его можно было принять за образец исчезнувшего пива, — и в этом
отношении я помню тех затворников такими же, как и большинство других.

 За дальним концом пивоварни был запущенный сад со старым
Стена была не такой уж высокой, но я смогла взобраться на неё и продержаться достаточно долго, чтобы заглянуть за неё и увидеть, что сад был садом при доме, что он зарос сорняками, но на зелёных и жёлтых дорожках была тропинка, как будто кто-то иногда ходил там, и что Эстелла уже уходила от меня. Но она, казалось, была повсюду. Ибо, когда я поддался искушению,
которое представляли собой бочки, и начал ходить по ним, я увидел, как она
ходит по ним в конце ряда бочек. Она стояла ко мне спиной,
и держала свои красивые каштановые волосы, распущенные по плечам, в обеих руках, ни разу не оглянувшись, и сразу же скрылась из виду. Итак, в самой пивоварне, то есть в большом мощеному высоком помещении, где раньше варили пиво и где до сих пор хранится пивоваренная утварь. Когда я впервые вошёл в него и, подавленный его мраком, остановился у двери и огляделся, я увидел, как она прошла между потухшими каминами, поднялась по лёгким железным лестницам и вышла по галерее высоко над головой, словно взмывая в небо.

Именно в этом месте и в этот момент со мной случилось нечто странное. Тогда я подумал, что это странно, а потом, много позже, я подумал, что это ещё более странно. Я перевёл взгляд — немного затуманенный из-за морозного света — на большую деревянную балку в низком углу здания справа от меня и увидел фигуру, висящую там за шею. Фигура, вся в жёлто-белом, с одной туфлей на ноге; и она висела так, что я мог видеть выцветшую отделку платья, похожую на грязную бумагу, и лицо,
Мисс Хэвишем, с движением, пробежавшим по всему лицу, как будто
она пыталась позвать меня. В ужасе от того, что увидел фигуру, и
в ужасе от уверенности, что мгновением раньше ее там не было
, я сначала побежал от нее, а затем побежал к ней. И мой ужас
был больше всего, когда я не обнаружил там никакой фигуры.

Ничто, кроме морозного сияния ясного неба, вида людей, проходящих за решёткой ворот внутреннего двора, и живительного воздействия оставшегося хлеба, мяса и пива, не могло бы
Это привело меня в чувство. Даже с помощью этих средств я, возможно, не пришёл бы в себя так быстро, если бы не увидел, как Эстелла подходит с ключами, чтобы выпустить меня. Я подумал, что у неё были бы веские основания смотреть на меня свысока, если бы она увидела, что я напуган, а у неё не было бы веских оснований.

Она бросила на меня торжествующий взгляд, проходя мимо, как будто радовалась тому, что
мои руки были такими грубыми, а сапоги — такими толстыми, и открыла
ворота, придерживая их. Я выходил, не глядя на неё,
когда она коснулась меня насмешливой рукой.

«Почему ты не плачешь?»

«Потому что я не хочу».

— Так и есть, — сказала она. — Ты плакала, пока не ослепла, и вот теперь снова чуть не плачешь.

 Она презрительно рассмеялась, вытолкнула меня и заперла за мной калитку.
 Я сразу же отправился к мистеру Памблчуку и с огромным облегчением обнаружил, что его нет дома. Итак, условившись с лавочником о том, в какой день меня снова
позовут к мисс Хэвишем, я отправился в четырёхмильную прогулку к нашей кузнице.
По пути я размышлял обо всём, что видел, и глубоко переживал из-за того, что я был простым рабочим парнем, что у меня были грубые руки, что у меня были толстые сапоги, что я впал в презренную привычку
называя плутов Джеками; что я был гораздо более невежественным, чем считал себя прошлой ночью, и в целом, что я был в ужасном положении.




Глава IX.


Когда я вернулся домой, моей сестре очень хотелось узнать всё о мисс
Хэвишем, и она задала мне несколько вопросов. И вскоре я обнаружил, что меня сильно толкают сзади в затылок и в поясницу, а моё лицо бесцеремонно прижимают к стене кухни, потому что я недостаточно долго отвечал на эти вопросы.

Если в груди других людей таится страх быть непонятым
у молодых людей в той же степени, в какой она была скрыта у меня, — что я считаю вероятным, поскольку у меня нет особых причин подозревать себя в том, что я был чудовищем, — это ключ ко многим сомнениям. Я был уверен, что если опишу мисс Хэвишем такой, какой видел её своими глазами, меня не поймут. Мало того, я был уверен, что мисс Хэвишем тоже не поймут; и хотя она была совершенно непонятна мне, у меня сложилось впечатление, что в моём поведении было что-то грубое и предательское.
тащить её такой, какая она есть (не говоря уже о мисс Эстелле), перед лицом миссис Джо. Поэтому я сказал как можно меньше и уткнулся лицом в кухонную стену.

 Хуже всего было то, что этот заносчивый старый Памблчук, снедаемый ненасытным любопытством, хотел знать обо всём, что я видел и слышал, и приехал в своей коляске во время чаепития, чтобы услышать подробности. И от одного вида этого мучения, с его рыбьими глазами
и открытым ртом, с его торчащими в разные стороны рыжими волосами и расстегнутой жилеткой
взвинченный ветреной арифметикой, я стал злобным в своей скрытности.

“ Ну, мальчик, ” начал дядя Памблчук, как только его усадили в
почетное кресло у камина. “Как у вас дела в городе?”

Я ответил: “Неплохо, сэр”, и моя сестра погрозила мне кулаком.

“Неплохо?” - повторил мистер Памблчук. “Довольно хорошо - это не ответ.
Скажи-ка, мальчик, что ты подразумеваешь под «довольно хорошо»?

Побелка на лбу, возможно, приводит мозг в состояние упрямства.
Как бы то ни было, с побелкой на лбу моё упрямство было непреклонным. Я немного поразмыслил, а затем ответил
как будто я придумал что-то новое, «я имею в виду, довольно хорошо».

Моя сестра с раздражённым возгласом собиралась наброситься на меня, — у меня не было ни тени защиты, потому что Джо был занят в кузнице, — но мистер
Памблчук вмешался: «Нет! Не злись. «Оставьте этого мальчишку
мне, мэм, оставьте этого мальчишку мне». Мистер Памблчук повернул меня к себе,
как будто собирался подстричь, и сказал:

«Сначала (чтобы привести мысли в порядок): сорок три пенса?»

Я прикинул, к чему приведёт ответ «четыреста фунтов», и,
поняв, что это мне не на руку, ответил как можно ближе к истине, то есть
где-то около восьми пенсов. Затем мистер Памблчук провёл меня по таблице от «двенадцать пенсов — один шиллинг» до «сорок пенсов — три шиллинга и четыре пенса», а затем торжествующе спросил, как будто сделал это за меня: «_Ну-ка!_ Сколько будет сорок три пенса?» На что я после долгих раздумий ответил: «Не знаю». И я был так раздражён, что почти сомневался, что знаю.

Мистер Памблчук крутил головой, как винтом, чтобы вывинтить это из меня, и
сказал: «Например, сорок три пенса семь и шесть пенсов три фардена?»

“Да!” - сказал я. И хотя моя сестра немедленно надрала мне уши, мне было
в высшей степени приятно видеть, что ответ испортил его шутку и
поставил его в тупик.

“ Боже! На что похожа мисс Хэвишем? ” снова начал мистер Памблчук, когда
пришел в себя; крепко скрестил руки на груди и приложил
винт.

“Очень высокий и темноволосый”, - сказал я ему.

“Правда, дядя?” - спросила моя сестра.

Мистер Памблчук подмигнул в знак согласия, из чего я сразу заключил, что он
никогда не видел мисс Хэвишем, поскольку она была совсем другой.

“Хорошо!” - самодовольно сказал мистер Памблчук. (“Это способ иметь
«Мы, кажется, начинаем справляться, мама?»)

«Я уверена, дядя, — ответила миссис Джо, — я бы хотела, чтобы он всегда был с тобой; ты так хорошо знаешь, как с ним обращаться».

«Ну-ка, мальчик! Что она делала, когда ты пришёл сегодня?» — спросил мистер
Памблчук.

«Она сидела, — ответил я, — в чёрном бархатном экипаже».

Мистер Памблчук и миссис Джо уставились друг на друга — как и следовало ожидать — и оба повторили: «В чёрном бархатном экипаже?»

 «Да, — сказал я. — И мисс Эстелла — это, кажется, её племянница — подала ей в окно экипажа торт и вино на золотой тарелке. И мы все
торт и вино на золотых тарелках. И я забрался за карету, чтобы съесть свой кусок, потому что она велела мне это сделать».

«Там был кто-нибудь ещё?» — спросил мистер Памблчук.

«Четыре собаки», — ответил я.

«Большие или маленькие?»

«Огромные», — сказал я. — «И они дрались за телячьи котлеты из серебряной
корзинки».

Мистер Памблчук и миссис Джо снова уставились друг на друга в полном
изумлении. Я был в совершенном отчаянии — безрассудный свидетель под
пыткой — и рассказал бы им что угодно.

«Где, во имя всего святого, была эта карета?» — спросила моя сестра.

«В комнате мисс Хэвишем». Они снова уставились друг на друга. «Но там не было никакой
Я добавил эту спасительную оговорку, когда отверг четырёх богато украшенных скакунов, которых мне взбрело в голову запрячь.

— Это возможно, дядя? — спросила миссис Джо. — Что может иметь в виду мальчик?

— Я скажу тебе, мама, — сказал мистер Памблчук. — По-моему, это паланкин. Она легкомысленна, знаете ли, — очень легкомысленна, — достаточно легкомысленна, чтобы проводить свои дни в паланкине.

 — Вы когда-нибудь видели её в нём, дядя? — спросила миссис Джо.

 — Как я мог, — ответил он, вынужденный признаться, — если я никогда в жизни её не видел?  Никогда не смотрел на неё!

— Боже мой, дядя! И всё же вы с ней разговаривали?

 — Разве вы не знаете, — раздражённо сказал мистер Памблчук, — что, когда я был там, меня подводили к её двери, и она стояла приоткрытой, и она говорила со мной таким образом. Не говорите, что вы этого не знали, мама. Однако мальчик пошёл туда поиграть. Во что ты играл, мальчик?

«Мы играли с флагами», — сказал я. (Прошу заметить, что я с удивлением вспоминаю
о том, какую ложь я наговорил в тот раз.)

«Флаги!» — эхом отозвалась моя сестра.

«Да, — сказал я. — Эстелла размахивала синим флагом, а я — красным, и
Мисс Хэвишем помахала рукой, усыпанной маленькими золотыми звёздочками, из окна кареты. А потом мы все помахали своими шпагами и закричали «ура».

«Шпаги!» — повторила моя сестра. «Откуда у вас шпаги?»

«Из шкафа, — сказал я. — И я видел в нём пистолеты, и варенье, и
таблетки. В комнате не было дневного света, но она была освещена
свечами».

— Это правда, мама, — сказал мистер Памблчук, серьёзно кивнув. — Таково положение дел, насколько я могу судить. А потом они оба уставились на меня, и я, с нарочитой наивностью на лице,
Я сделал невозмутимое лицо, уставился на них и правой рукой заправил штанину в сапог.

Если бы они задали мне ещё несколько вопросов, я бы, несомненно, выдал себя, потому что уже тогда собирался упомянуть о воздушном шаре во дворе и сделал бы это, если бы не был занят мыслями о медведе в пивоварне. Однако они были так заняты обсуждением чудес, которые я уже представил на их рассмотрение, что я
сбежал. Они всё ещё обсуждали это, когда Джо вернулся с работы.
выпей чашку чая. Кому моя сестра, скорее для собственного успокоения, чем для его удовольствия, рассказала о моих мнимых
переживаниях.

 Теперь, когда я увидел, как Джо открыл свои голубые глаза и беспомощно обвёл ими кухню, меня охватило раскаяние, но только в отношении его, а не в отношении двух других.
Джо, и только Джо, я считал себя юным чудовищем, пока они сидели и обсуждали, к чему приведёт моё знакомство с мисс Хэвишем и её благосклонность. Они не сомневались, что мисс Хэвишем «сделает
«Что-то» для меня; их сомнения касались формы, которую примет это «что-то». Моя сестра выступала за «собственность». Мистер Памблчук был за то, чтобы назначить мне хорошее вознаграждение за то, что я стану учеником в какой-нибудь благородной профессии — скажем, в торговле зерном и семенами, например. Джо впал в глубочайшее уныние из-за того, что предложил блестящую идею: мне могли бы подарить одну из собак, которые дрались за телячьи котлеты. «Если глупая голова не может высказать более разумное мнение,
— сказала моя сестра, — и у тебя есть работа, тебе лучше пойти и сделать её». И он пошёл.

После того как мистер Памблчук уехал, а моя сестра стала мыть посуду, я прокрался в кузницу к Джо и оставался там до тех пор, пока он не закончил работу на ночь. Тогда я сказал: «Джо, пока не погас огонь, я хотел бы тебе кое-что рассказать».

«Хочешь, Пип?» — спросил Джо, придвигая свой верстак к кузнице.
«Тогда расскажи нам. Что это, Пип?»

— Джо, — сказал я, взяв его за закатанный рукав рубашки и покрутив его между большим и указательным пальцами, — ты помнишь всё это о мисс
 Хэвишем?

 — Помнишь? — сказал Джо. — Я тебе верю! Замечательно!

 — Это ужасно, Джо; это неправда.

“Что ты говоришь о, Пип?” - воскликнул Джо, падая обратно в наибольшей
изумление. “Вы же не хотите сказать, что это—”

“Да, это так; это ложь, Джо.”

“Но не все? Почему ты уверен, что не хочешь сказать, Пип, что там не было
никакого "блэк уэлвет ко”, а? Потому что я стоял, качая головой. “ Но, по крайней мере,
там были собаки, Пип? — Ну же, Пип, — убедительно сказал Джо, — если там не было котлеток, то, по крайней мере, были собаки?

— Нет, Джо.

— Собака? — спросил Джо. — Щенок? Ну же?

— Нет, Джо, там вообще ничего не было.

Я безнадежно уставился на Джо, а Джо в ужасе смотрел на меня.
— Пип, старина! Так не пойдёт, старина! Я говорю! Куда ты собираешься идти?

— Это ужасно, Джо, не так ли?

— Ужасно? — воскликнул Джо. — Кошмарно! Что на тебя нашло?

— Не знаю, что на меня нашло, Джо, — ответил я, отпуская его рукав и садясь в золу у его ног, понурив голову.
«Но я бы хотел, чтобы ты не учил меня называть валетов в картах «валетами», и я бы хотел, чтобы мои сапоги не были такими толстыми, а руки — такими грубыми».

 А потом я сказал Джо, что чувствую себя очень несчастным и что я не смог объясниться с миссис  Джо и Памблчуком, которые были так грубы со мной
меня, и что у мисс Хэвишем была красивая гордая юная леди, и что она сказала, что я простолюдинка, и что
я знала, что я простолюдинка, и что я хотела бы не быть простолюдинкой, и что
ложь каким-то образом возникла из-за этого, хотя я и не знала как.

 Это был случай из области метафизики, по крайней мере, Джо было так же трудно разобраться в нём, как и мне. Но Джо вывел это дело из области метафизики и таким образом победил его.

 «В одном ты можешь быть уверен, Пип, — сказал Джо после некоторого раздумья, — а именно в том, что ложь есть ложь.  Как бы она ни была правдоподобна, она не
Они должны были прийти, и они пришли от отца лжи и работают на него. Больше не рассказывай им об этом, Пип. Это не тот способ, чтобы избавиться от заурядности, старина. А что касается заурядности, то я не совсем понимаю, что это такое. В чём-то ты зауряден. Ты заурядно мал. Точно так же ты заурядный учёный.

— Нет, я невежественный и отсталый, Джо.

 — Да ты только посмотри, какое письмо ты написал вчера вечером! Даже напечатал! Я видел письма — Ах! и от джентльменов! — которые, я готов поклясться, не были напечатаны, — сказал Джо.

— Я почти ничему не научился, Джо. Ты слишком высокого мнения обо мне. Только и всего.

— Что ж, Пип, — сказал Джо, — так это или не так, но ты должен быть обычным
учеником, прежде чем сможешь стать выдающимся, я надеюсь! Король на своём
троне, с короной на голове, не может сидеть и писать свои парламентские
акты, не начав с того, что он был простым
Принц, с алфавитом. — Ах! — добавил Джо, покачав головой с многозначительным видом. — И он тоже начал с А и дошёл до Я.
 И я знаю, что нужно делать, хотя не могу сказать, что я это сделал.

В этом мудром изречении была какая-то надежда, и оно меня воодушевило.

«Может быть, лучше продолжать общаться с обычными людьми, — задумчиво продолжил Джо, — вместо того, чтобы играть с необычными, — что напомнило мне о надежде, что там, возможно, был флаг?»

«Нет, Джо».

«(Жаль, что там не было флага, Пип)». Возможно, это так, а возможно, и нет. Сейчас мы не можем этого выяснить, не подвергая твою сестру опасности, а об этом лучше не думать.
делается намеренно. Гляди-ка, Пип, на то, что сказал вам
настоящий друг. Что это для вас настоящим другом сказать. Если вы не можете получить к
быть oncommon путем идти прямо, вы никогда не получите, чтобы сделать это через
будет криво. Так что не рассказывай больше о них, Пип, живи хорошо и умри счастливой
.

“ Ты не сердишься на меня, Джо?

“ Нет, старина. Но, принимая во внимание, что они были, как я и сказал,
поразительными и дерзкими, — я имею в виду, что они граничили с
издевательствами и собачьими боями, — искренний доброжелатель посоветовал бы, Пип,
Они будут отвлекать тебя от размышлений, когда ты пойдёшь наверх спать.
Вот и всё, старина, и больше никогда так не делай.

Когда я поднялся в свою маленькую комнату и помолился, я не забыл
рекомендацию Джо, но мой юный разум был в таком взбудораженном и неблагодарном
состоянии, что я ещё долго после того, как лёг в постель, думал о том, как это просто.
Эстелла подумала бы о Джо, простом кузнеце; какие у него грубые сапоги и
какие грубые у него руки. Я подумал о том, как Джо и моя сестра сидели
тогда на кухне, и как я поднялся в спальню с кухни, и как
Мисс Хэвишем и Эстелла никогда не сидели на кухне, они были намного выше
этого. Я заснула, вспоминая, что я «обычно делала», когда была у мисс Хэвишем; как будто я провела там недели или месяцы, а не несколько часов; и как будто это была давняя тема для воспоминаний, а не та, что возникла только в тот день.

 Это был памятный для меня день, потому что он сильно изменил меня. Но это
относится к любой жизни. Представьте, что из неё вычеркнут один день,
и подумайте, насколько другим был бы её ход. Остановитесь, те, кто читает
Подумайте об этом и на мгновение представьте себе длинную цепь из железа или золота, из шипов или цветов, которая никогда бы не связала вас, если бы не первое звено, образовавшееся в один памятный день.




Глава X.


Утром или двумя днями позже, когда я проснулся, мне в голову пришла счастливая мысль, что лучший способ сделать себя необычным — это узнать от Бидди всё, что она знает. Следуя этому светлому замыслу, я упомянула Бидди, когда вечером пришла к двоюродной бабушке мистера Уопсла, что у меня есть особая причина, по которой я хочу
продвинуться в жизни, и что я буду очень признателен ей, если она
передаст мне все свои знания. Бидди, которая была самой услужливой из всех девочек,
немедленно согласилась и в течение пяти минут начала выполнять своё обещание.

 Образовательная программа или курс, разработанный двоюродной бабушкой мистера Уопсла,
может быть изложена в следующем виде. Ученики ели яблоки и
клали соломинки друг другу на спины, пока двоюродная бабушка мистера Уопсла
не собралась с силами и не огрела их березовой розгой. Получив взбучку,
Ученики выстроились в ряд и с шумом передавали потрёпанную книгу из рук в руки. В книге был алфавит, несколько цифр и таблиц, а также немного орфографии — то есть когда-то она ею обладала. Как только эта книга пошла по рукам, двоюродная бабушка мистера Уопсла впала в кому, вызванную либо сном, либо приступом ревматизма. Затем ученики устроили между собой соревнование по
теме «Сапоги», чтобы выяснить, кто может наступить на ногу
кому-то большему. Это интеллектуальное упражнение продолжалось до тех пор, пока Бидди не
бросаются на них и распространили три испорчены Библии (в форме, как если бы они
были unskilfully отрезать башка конец-то), много
неразборчиво напечатаны на лучшей, чем любая курьезы литературы у меня
поскольку встретили, в крапинку с ironmould, и имеющих различные
представители мира насекомых разнесли между их листьями. Эта часть
Курса обычно облегчалась несколькими единоборствами между
Бидди и непокорными студентами. Когда бои закончились, Бидди назвала номер страницы, и мы все прочитали вслух, что смогли, — или
то, что мы не могли, — ужасным хором; Бидди вела высоким, пронзительным, монотонным голосом, и никто из нас не имел ни малейшего представления о том, о чём мы читали, и не испытывал почтения к тому, о чём мы читали. Когда этот ужасный шум продолжался какое-то время, он механически разбудил двоюродную бабушку мистера Уопсла, которая случайно наткнулась на мальчика и потянула его за уши. Это означало, что на сегодня курс окончен, и мы вышли на улицу, ликуя от интеллектуальной победы. Следует отметить, что ученикам не запрещалось развлекаться самостоятельно.
грифельная доска или даже чернила (когда они были), но заниматься этим предметом зимой было нелегко из-за того, что в маленькой лавке, где проходили занятия и которая также служила гостиной и спальней двоюродной бабушки мистера Уопсла, было очень темно из-за одной тусклой свечи и отсутствия спичек.

Мне показалось, что при таких обстоятельствах потребуется время, чтобы стать необычной.
Тем не менее я решила попробовать, и в тот же вечер Бидди вступила в наше особое соглашение, рассказав кое-что.
информацию из своего маленького каталога цен, раздел «Влажный сахар», и дала мне на дом большую старую английскую букву «D»,
которую она скопировала из заголовка какой-то газеты и которую я
подумал, пока она не объяснила мне, что это такое, за образец для пряжки.

Конечно, в деревне был паб, и, конечно, Джо иногда
любил там покурить трубку. Сестра строго-настрого приказала мне в тот вечер, когда я буду возвращаться из школы, зайти за ним в «Три веселых бармена» и привести домой, чего бы мне это ни стоило.
Итак, я направил свои шаги к трем Веселым Лодочникам.

Там был бар в отеле jolly Bargemen, с поразительно длинными мел
баллы в ней на стене сбоку от двери, которая, казалось мне,
быть не окупились. Они были там с тех пор, как я себя помню, и
выросли больше, чем я. Но в нашей
стране было много мела, и, возможно, люди не упускали возможности обратить его
в расчет.

Поскольку была суббота, я застал домовладельца за мрачным созерцанием
этих записей, но поскольку я пришёл к Джо, а не к нему, я
просто пожелал ему доброго вечера и прошел в общую комнату в конце коридора.
в кухне ярко горел камин и
Джо курил трубку в компании мистера Уопсла и еще одного приятеля.
незнакомец. Джо встретил меня, как обычно, с “Эй, Пип, старина!” и
только он сказал, что незнакомец повернул голову и посмотрел на меня.

Это был загадочный человек, которого я никогда раньше не видел. Его голова была повёрнута набок, а один глаз наполовину закрыт, как будто он целился в кого-то из невидимого пистолета. В зубах у него была трубка.
Он вынул трубку изо рта, медленно выпустил дым и, пристально глядя на меня, кивнул. Я тоже кивнул, и он снова кивнул и освободил место на скамье рядом с собой, чтобы я мог сесть.

 Но поскольку я привык садиться рядом с Джо, когда приходил в это место, я сказал: «Нет, спасибо, сэр», — и сел на освободившееся место на противоположной скамье. Странный мужчина, взглянув на Джо и увидев, что его внимание занято чем-то другим, снова кивнул мне, когда я сел, а затем потёр ногу — очень странным образом, как мне показалось.

“Ты говорил, ” сказал незнакомый человек, поворачиваясь к Джо, “ что ты
кузнец”.

“Да. Ты знаешь, я это сказал”, - сказал Джо.

“ Что будете пить, мистер—? Кстати, вы не назвали своего имени.

Джо упомянул его сейчас, и незнакомый мужчина назвал его по имени. “ Что будете пить?
Вы будете пить, мистер Гарджери? За мой счет? Чем долить?

«Что ж, — сказал Джо, — по правде говоря, я не привык пить за чужой счёт».

«Привык? Нет, — ответил незнакомец, — но однажды я выпил, и в
субботний вечер тоже. Ну же! Назовите это как-нибудь, мистер Гарджери».

“Я не хочу быть жесткой компанию”, - сказал Джо. “Ром”.

“Ром”, - повторил незнакомец. “И будет другим джентльменом происходят
настроения”.

“ Ром, ” сказал мистер Уопсл.

“ Три рома! ” крикнул незнакомец, обращаясь к хозяину. “ Стаканы!
Кругом!

“ Этот другой джентльмен, ” заметил Джо, представляя мистера Уопсла,
- джентльмен, от которого вы хотели бы услышать, как он это произносит. Наш клерк в
церкви.

“Ага!” - быстро сказал незнакомец, скосив на меня глаза. “
Одинокая церковь прямо на болотах, вокруг нее могилы!”

“Вот и все”, - сказал Джо.

Незнакомец, с довольным видом попыхивая трубкой, закинул ноги на скамью, которая принадлежала ему одному. На нём была широкополая шляпа путешественника, а под ней — платок, повязанный на голову, как кепка, так что волос не было видно. Когда он смотрел на огонь, мне показалось, что на его лице появилось хитрое выражение, за которым последовал полусмех.

— Я не знаком с этой местностью, джентльмены, но, кажется, в той стороне, что у реки,
одиноко.

 — На болотах всегда одиноко, — сказал Джо.

 — Несомненно, несомненно.  Вы видите здесь цыган, бродяг или
бродяги любых, там?”

“Нет, - сказал Джо, - но ни один беглый уголовник сейчас и потом. И мы не
найти им, легко. А, мистер Уопсл?

Мистер Уопсл, величественно припомнив давнее замешательство, согласился;
но без энтузиазма.

“Кажется, вы выходили за этим?” - спросил незнакомец.

— Однажды, — ответил Джо. — Не то чтобы мы хотели их забрать, понимаете;
мы просто пришли поглазеть; я, мистер Уопсл и Пип. Не так ли, Пип?

 — Да, Джо.

 Незнакомец снова посмотрел на меня, всё ещё прищурившись, как будто прицеливался в меня из своего невидимого пистолета, и сказал: — Он
— Скорее всего, это молодой костлявый парень. Как ты его называешь?

— Пип, — сказал Джо.

— По имени Пип?

— Нет, не по имени Пип.

— Фамилия Пип?

— Нет, — сказал Джо, — это что-то вроде фамилии, которую он взял себе в младенчестве, и так его зовут.

— Твой сын?

“ Ну, ” задумчиво сказал Джо, - не потому, конечно, что это могло быть в
любом случае необходимо обдумать это, но потому, что так было принято в
веселые баркасисты, казалось, глубоко задумались обо всем, что было.
обсуждалось за трубками: “ну — нет. Нет, это не он.

“ Невви? ” переспросил незнакомый мужчина.

— Ну, — сказал Джо с таким же видом, будто глубоко задумался, — он не… нет, не хочу вас обманывать, он не мой племянник.

 — Кто он, чёрт возьми? — спросил незнакомец. Мне показалось, что вопрос был слишком грубым.

Мистер Уопсл вмешался в разговор, как человек, который знает всё об
отношениях и по долгу службы должен помнить, на ком из женщин мужчина
не может жениться, и объяснил, какие узы связывают меня с Джо.
Вмешавшись, мистер Уопсл закончил самым ужасным отрывком из «Ричарда
Третьего» и, казалось,
думаю, он сделал вполне достаточно, чтобы объяснить его, когда он добавил, “—А
поэт говорит”.

И здесь я могу заметить, что когда мистер Уопсл упомянул меня, он
счел необходимой частью такого упоминания взъерошить мои волосы и
залезть ими мне в глаза. Я не могу понять, почему все люди его положения
, которые посещали наш дом, всегда подвергали меня одному и тому же
воспалительному процессу при похожих обстоятельствах. Однако я не припомню, чтобы в юности я когда-либо был предметом обсуждения в нашем семейном кругу, но какой-то великодушный человек предпринял такие офтальмологические шаги, чтобы покровительствовать мне.

Все это время незнакомый мужчина не смотрел ни на кого, кроме меня, и смотрел на
меня так, словно был полон решимости наконец-то выстрелить в меня и сбить с ног
. Но он ничего не сказал после того, как высказал свое наблюдение за "Блу Блейзз",
пока не принесли стаканы с ромом и водой; и тогда он сделал свой
выстрел, и это был самый необычный выстрел.

Это было не словесное замечание, а продолжение немого представления, и было
адресовано явно мне. Он многозначительно помешал свой ром с водой, глядя на
меня, и попробовал свой ром с водой, многозначительно глядя на меня. И он помешал его
и он попробовал его; не ложкой, которую ему принесли, а _напильником_.

Он сделал это так, чтобы никто, кроме меня, не увидел напильник; а когда он закончил, то вытер напильник и положил его в нагрудный карман. Я понял, что это был напильник Джо, и я понял, что он знает моего заключённого, как только увидел этот инструмент. Я сидел, зачарованно глядя на него. Но теперь он полулежал на
диване, почти не обращая на меня внимания и говоря в основном
о репе.

В нашей деревне по субботам вечером было приятно
навести порядок и сделать небольшую паузу перед тем, как начать жизнь заново.
Это побудило Джо задержаться на полчаса дольше по
субботам, чем в другое время. Полчаса и ром с водой
закончились одновременно, Джо встал, чтобы уйти, и взял меня за руку.

«Подождите минутку, мистер Гарджери, — сказал странный человек. — Кажется, у меня где-то в кармане есть новенький шиллинг, и если он у меня есть, то мальчик его получит».

Он достал его из горсти мелочи, завернул в смятую бумагу и отдал мне. — Ваше! — сказал он. — Подумайте! Ваше собственное.

Я поблагодарил его, уставившись на него в нарушение всех приличий.
и крепко обнял Джо. Он пожелал Джо спокойной ночи, и он пожелал спокойной ночи мистеру
Уопслу (который вышел с нами), и он лишь бросил на меня взгляд
своим прицельным глазом — нет, не взгляд, потому что он его прикрыл, но с помощью глаза можно творить чудеса, если его спрятать.

По дороге домой, если бы я был в настроении поговорить, то, должно быть, говорил бы только я, потому что мистер Уопсл расстался с нами у дверей «Весёлых барж», а Джо шёл домой с широко открытым ртом, чтобы выплюнуть ром и вдохнуть как можно больше воздуха. Но я был в некотором роде ошеломлён этим напоминанием о моём давнем проступке и
знакомство, и больше ни о чём не мог думать.

 Моя сестра была не в очень плохом настроении, когда мы вошли в кухню, и Джо, воодушевлённый этим необычным обстоятельством, рассказал ей о блестящем шиллинге. «Должно быть, плохой, — торжествующе сказала  миссис Джо, — иначе он не отдал бы его мальчику! Давайте посмотрим на него».

Я взял это из газеты, и она оказалась хорошей. “Но что
это?”, сказала миссис Джо, бросив вниз Шиллинг и догоняет
бумага. “Две банкноты по одному фунту?”

Не что иное, как две толстые, душные банкноты по одному фунту, которые, казалось,
Я был в самых тёплых отношениях со всеми скототорговцами в округе. Джо снова подхватил свою шляпу и побежал с ней к «Весёлым баржам», чтобы вернуть её владельцу. Пока его не было, я сел на свой обычный стул и рассеянно посмотрел на сестру, будучи почти уверенным, что этого человека там не будет.

Вскоре Джо вернулся и сказал, что тот человек ушёл, но что он, Джо, оставил в «Трёх весёлых баржах» записку о банкнотах.
Тогда моя сестра запечатала их в лист бумаги и положила под
несколько засушенных розовых лепестков в декоративном чайнике на
столе в гостиной. Там они и оставались, став для меня кошмаром,
много-много ночей и дней.

 Я с грустью не мог уснуть, когда ложился в постель, думая о
странном человеке, который целился в меня из своего невидимого пистолета, и о том,
как отвратительно и низко было с моей стороны тайно сговориться с
каторжниками — я уже и забыл об этом. Меня тоже преследовал этот файл. Я боялся, что он появится, когда я меньше всего этого ожидаю. Я уговаривал
Я заставил себя уснуть, думая о мисс Хэвишем в следующую среду; и во сне я увидел, как папка летит на меня из-за двери, не видя, кто её держит, и я закричал, проснувшись.




Глава XI.


В назначенное время я вернулся к мисс Хэвишем, и мой нерешительный звонок у ворот вывел Эстеллу. Она заперла дверь, впустив меня, как и раньше, и снова пошла впереди меня по тёмному коридору, где стояла её свеча. Она не обращала на меня внимания, пока не взяла свечу в руки и не оглянулась через плечо с высокомерным видом.
мол, “вы не проезжал по этой дороге в день”, и повел меня в совсем другое
часть дома.

Коридор был длинным и, казалось, пронизывал всю площадь.
подвал Господского дома. Мы прошли только одну сторону площади,
однако в конце ее она остановилась, поставила свечу и
открыла дверь. Здесь снова появился дневной свет, и я оказался в
небольшом мощеным дворике, противоположная сторона которого была
занята отдельно стоящим жилым домом, который, судя по всему, когда-то
принадлежал управляющему или главному клерку исчезнувшей пивоварни. На стене висели часы.
внешняя стена этого дома. Как и часы в комнате мисс Хэвишем, и
как и часы самой мисс Хэвишем, они остановились без двадцати девять.

 Мы вошли в дверь, которая была открыта, и оказались в мрачной комнате с
низким потолком на первом этаже в задней части дома. В комнате было несколько человек, и Эстелла сказала мне, когда присоединилась к ним: «Ты должен пойти и
стоять там, мальчик, пока тебя не позовут». «Там», то есть у окна, я
подошёл к нему и стоял «там» в очень неудобном положении,
глядя наружу.

 Окно выходило на землю и смотрело в самый жалкий уголок
запущенный сад, заросший сорняками, и одно самшитовое дерево,
которое давным-давно подстригли, как пудинг, и на верхушке которого
появился новый отросток, неправильной формы и другого цвета, как будто
эта часть пудинга прилипла к кастрюле и подгорела. Такова была моя
простая мысль, когда я смотрел на самшитовое дерево. Ночью выпал
небольшой снег, и, насколько я знал, больше нигде его не было.
но он не совсем растаял в холодной тени этого уголка
сада, и ветер подхватывал его маленькими вихрями и бросал на
окно, как будто оно осыпало меня за то, что я пришёл сюда.

Я догадался, что мой приход прервал разговор в комнате и что
другие её обитатели смотрят на меня.  Я ничего не видел в комнате,
кроме отблесков огня в оконном стекле, но я напрягся всем телом,
понимая, что нахожусь под пристальным наблюдением.

В комнате было три дамы и один джентльмен. Не прошло и пяти минут, как я
понял, что все они подхалимы и обманщики, но каждый из них притворялся
не знать, что остальные были подхалимами и притворщиками: потому что, если бы он или она признались в этом, это сделало бы его или её подхалимом и притворщиком.

 У всех был вялый и унылый вид, как будто они ждали чьего-то одобрения,
и самой разговорчивой из дам приходилось говорить довольно сухо, чтобы
не зевать. Эта дама, которую звали Камилла, очень напоминала мне мою сестру, с той разницей, что она была старше и (как я заметил, когда увидел её) с более грубыми чертами лица.
 В самом деле, когда я узнал её получше, я начал думать, что это к лучшему.
никаких черт вообще, настолько пустой и высокой была глухая стена ее лица
.

“Бедняжка!” - сказала эта леди с резкостью, совсем как у моей
сестры. “Ничьим врагом, кроме своего собственного!”

“Было бы гораздо похвальнее быть чьим-то врагом”, - сказал джентльмен.
“гораздо естественнее”.

“Кузен Раймонд, ” заметила другая дама, “ мы должны любить нашего
ближнего”.

— Сара Покет, — возразил кузен Реймонд, — если человек не является своим собственным
соседом, то кто же он тогда?

 Мисс Покет рассмеялась, и Камилла рассмеялась и сказала (сдерживая зевок):
— Идея! Но я подумал, что они, кажется, считают это хорошей идеей
— И это тоже. Другая дама, которая ещё не заговорила, сказала серьёзно и
настойчиво: «_Очень_ верно!»

«Бедняжка!» Камилла продолжила (я знала, что все они в это время
смотрели на меня): «Он такой странный! Кто бы мог подумать, что, когда жена Тома умерла, его
невозможно было убедить в том, что детям нужно надеть самые тёмные траурные
наряды?» «Боже мой! — говорит он. — Камилла, что это может значить, пока бедные осиротевшие малютки одеты в чёрное?» Так похоже на Мэтью!
 Идея!»

 «В нём есть хорошие черты, в нём есть хорошие черты, — сказал кузен Реймонд. — Боже мой!»
Не дай бог, чтобы я отрицал в нём хорошие качества, но у него никогда не было и никогда не будет чувства приличия».

«Вы знаете, я была вынуждена, — сказала Камилла, — я была вынуждена проявить твёрдость. Я
сказала: «Это НЕ ПОДОЙДЁТ для чести семьи». Я сказала ему, что без пышных нарядов семья будет опозорена. Я плакала об этом с утра до вечера. Я испортила себе пищеварение. И наконец он вспылил по-своему и сказал: «Тогда поступай, как тебе нравится». Спасибо,
что мне всегда будет утешением знать, что я сразу же вышла под проливной дождь и купила эти вещи».

— Он заплатил за них, не так ли? — спросила Эстелла.

 — Вопрос не в том, кто за них заплатил, моя дорогая, — ответила
Камилла. — Я их купила. И я часто буду вспоминать об этом с благодарностью,
когда буду просыпаться по ночам.

Звон далёкого колокола в сочетании с эхом какого-то крика или
оклика в коридоре, по которому я шёл, прервал разговор и заставил Эстеллу сказать мне: «Ну же, мальчик!» Когда я обернулся,
все они посмотрели на меня с крайним презрением, и, выходя, я услышал, как Сара Покет сказала: «Ну конечно! Что дальше?» и Камилла
добавьте с негодованием: “Была ли когда-нибудь такая фантазия! I-d_e_-a!”

Когда мы шли со свечой по темному коридору, Эстелла
внезапно остановилась и, обернувшись, сказала в своей насмешливой манере
приблизив свое лицо совсем близко к моему,—

“Ну?”

“Ну, мисс?” Я ответил, почти падая на нее и останавливаясь.

Она стояла и смотрела на меня, и, конечно, я стоял и смотрел на неё.

«Я красивая?»

«Да, я думаю, что ты очень красивая».

«Я тебя оскорбляю?»

«Не так сильно, как в прошлый раз», — сказал я.

«Не так сильно?»

«Нет».

Она выстрелила, когда задала последний вопрос, и ударила меня по лицу с такой силой, что я ответил на него.

«Ну что? — сказала она. — Ты, маленький грубый монстр, что ты теперь обо мне думаешь?»

«Я тебе не скажу».

«Потому что ты собираешься рассказать об этом наверху. Так ведь?»

«Нет, — сказал я, — это не так».

«Почему ты снова не плачешь, маленький негодяй?»

«Потому что я больше никогда не буду плакать из-за тебя», — сказал я. Полагаю, это было самое лживое заявление из всех, что я когда-либо делал, потому что в глубине души я тогда плакал из-за неё, и я знаю, чего мне это стоило.

После этого эпизода мы направились наверх и, поднимаясь по лестнице, встретили джентльмена, который спускался вниз.

«Кого мы здесь видим?» — спросил джентльмен, останавливаясь и глядя на меня.

«Мальчика», — ответила Эстелла.

Это был дородный мужчина с очень смуглой кожей, очень большой головой и такими же большими руками. Он взял меня за подбородок
своей большой рукой и повернул моё лицо к свету свечи. Он был преждевременно лысым,
с густыми чёрными бровями, которые не опускались, а стояли торчком
ощетинившийся. Его глаза были посажены очень глубоко и были
неприятно острыми и подозрительными. У него был большой цепочкой от часов, и
сильные черные точки, куда бороду и усы, если бы он
пусть их. Он был никем для меня, и я не могла предвидеть
тогда, что он когда-нибудь станет для меня кем-то, но так случилось, что у меня была
эта возможность хорошо понаблюдать за ним.

“Соседский мальчик? Эй? ” сказал он.

— Да, сэр, — сказал я.

 — Как вы сюда попали?

 — Мисс Хэвишем послала за мной, сэр, — объяснил я.

 — Ну что ж! Веди себя хорошо. У меня большой опыт общения с мальчиками, и
вы — плохие ребята. А теперь послушайте! — сказал он, прикусывая свой большой указательный палец и хмуро глядя на меня. — Ведите себя хорошо!

 С этими словами он отпустил меня, чему я был рад, потому что от его руки пахло душистым мылом, и спустился по лестнице. Я подумал, что он мог бы быть врачом, но нет, решил я, он не мог быть врачом, иначе у него были бы более спокойные и убедительные манеры. У нас было не так много времени, чтобы обдумать это, потому что вскоре мы оказались в комнате мисс Хэвишем, где она и всё остальное было в том же виде, в каком я их оставил. Эстелла
оставила меня стоять возле двери, а я стоял там, пока мисс Хэвишем
глаза свои на меня с туалетного столика.

“ Итак! ” сказала она, ничуть не удивившись. - Дни прошли.
прошли, не так ли?

“ Да, мэм. Сегодня...

“Ну, ну, ну!” - нетерпеливо шевелила она пальцами. “Я
не хочу знать. Ты готова играть?”

Я был вынужден ответить в некотором замешательстве: «Не думаю, что это так, мэм».

«Снова в карты?» — спросила она, пристально глядя на меня.

«Да, мэм; я мог бы это сделать, если бы меня попросили».

— Раз уж этот дом кажется тебе старым и мрачным, мальчик, — нетерпеливо сказала мисс Хэвишем, — и ты не хочешь играть, не хочешь ли ты поработать?

Я мог бы ответить на этот вопрос с большим энтузиазмом, чем на предыдущий, и сказал, что с удовольствием поработаю.

— Тогда иди в ту комнату напротив, — сказала она, указывая на дверь позади меня своей иссохшей рукой, — и подожди там, пока я не приду.

Я пересек лестничную площадку и вошел в комнату, на которую она указала.
 Из этой комнаты тоже не проникал дневной свет, и в ней было
спертый, удушливый запах. В старой чугунной печке, покрытой копотью, недавно разожгли огонь, и он скорее угасал, чем разгорался, а неохотно поднимавшийся в комнату дым казался холоднее, чем более чистый воздух, — как наш болотный туман. Несколько зимних свечей на высоком камине слабо освещали комнату, или, лучше сказать, слабо рассеивали её темноту. Он был просторным и, осмелюсь сказать, когда-то был красивым, но
всё, что можно было различить в нём, было покрыто пылью и плесенью, и
разваливается на части. Самым заметным предметом был длинный стол, накрытый
скатертью, как будто к пиру всё было готово, когда дом и часы остановились. В центре этой ткани висел какой-то эpergne, или центральный элемент; он был так сильно затянут паутиной, что его очертания было невозможно различить; и, когда я смотрел на жёлтое пространство, из которого, как мне казалось, он вырастал, словно чёрный гриб, я видел, как пятнистые пауки с чёрными телами бежали к нему и от него, словно
В паучьем сообществе только что произошли события величайшей общественной важности.

 Я слышал, как мыши шуршали за панелями, как будто то же самое событие было важно и для них.

 Но чёрные жуки не обращали внимания на суматоху и неуклюже бродили по очагу, как будто были близорукими, плохо слышащими и не ладили друг с другом.Эти ползучие существа привлекли моё внимание, и я наблюдал за ними
издалека, когда мисс Хэвишем положила руку мне на плечо.
В другой руке она держала палку с набалдашником, на которую опиралась,
и выглядела как местная ведьма.

«Вот, — сказала она, указывая палкой на длинный стол, — здесь
я буду лежать, когда умру. Они придут и посмотрят на меня здесь».

С каким-то смутным опасением, что она может тут же оказаться на столе
и тут же умереть, полностью осознав ужасную восковую фигуру
на Ярмарке, я съежился от ее прикосновения.

“Как вы думаете, что это?” - спросила она меня, снова указывая своей палкой.
“это, где паутина?”

“Я не могу догадаться, что это, мэм”.

«Это отличный торт. Торт для невесты. Мой!»

 Она оглядела комнату пристальным взглядом, а затем сказала,
опираясь на меня и дёргая меня за плечо: «Ну же, ну же, ну же!
 Прогуляй меня, прогуляй меня!»

 Из этого я понял, что моя задача — прогнать мисс
 Хэвишем по комнате туда-сюда. Итак, я сразу же начал, и
она оперлась на моё плечо, и мы пошли прочь с такой скоростью, которая могла бы быть имитацией (основанной на моём первом порыве под этой крышей) коляски мистера
Памблчука.

Она была не очень сильна физически и через некоторое время сказала: «Помедленнее!»
И все же мы двигались нетерпеливо, порывисто, и пока мы шли, она
положила руку мне на плечо, шевельнула губами и подвела меня к
поверьте, что мы двигались быстро, потому что ее мысли двигались быстро. Через некоторое время
она сказала: “Позови Эстеллу!” поэтому я вышел на лестничную площадку и заорал
это имя, как я делал в предыдущий раз. Когда у нее зажегся свет
, я вернулся к мисс Хэвишем, и мы снова пошли по кругу
и снова по комнате.

Если бы Эстелла пришла просто посмотреть на наши действия, я бы
чувствовал себя достаточно недовольным, но она привела с собой
Я не знала, что делать, когда увидела внизу трёх дам и джентльмена, которых встречала внизу. Из вежливости я бы остановилась, но мисс Хэвишем
подёргала меня за плечо, и мы поехали дальше, а я со стыдом
подумала, что они подумают, будто это всё моя вина.

— Дорогая мисс Хэвишем, — сказала мисс Сара Покет. — Как хорошо вы выглядите!

— Я не выгляжу, — ответила мисс Хэвишем. — Я — кожа да кости».

 Камилла просияла, когда мисс Покет получила этот отпор, и пробормотала, жалобно глядя на мисс Хэвишем: «Бедняжка».
душа! Конечно, нельзя ожидать, что она будет хорошо выглядеть, бедняжка. Сама мысль об этом!»

«А как _ты_?» — спросила мисс Хэвишем у Камиллы. Поскольку мы были близко к
Камилле, я бы, конечно, остановилась, но мисс
Хэвишем не остановилась. Мы пошли дальше, и я почувствовала, что очень
неприятна Камилле.

— Благодарю вас, мисс Хэвишем, — ответила она, — я чувствую себя так, как и следовало
ожидать.

 — Что с вами случилось? — спросила мисс Хэвишем с чрезвычайной
резкостью.

 — Ничего особенного, — ответила Камилла.  — Я не хочу поднимать шум.
отображения своих чувств, но я часто думал о тебе больше
ночь, что я вполне равны.”

“Тогда не думай обо мне”, - ответила мисс Хэвишем.

“Очень легко сказать!” воскликнула Камилла, - дружелюбно подавляя рыдание, а
заминка в ее верхней губы, и ее слезы текут. “Рэймонд -
обратите внимание, что имбирь и нашатырь я обязан принять на ночь.
Рэймонд видит, как у меня дрожат ноги. Однако удушье
и нервные тики не в новинку для меня, когда я с тревогой думаю о тех, кого люблю. Если бы я могла быть менее любящей и чувствительной,
У меня было бы лучше с пищеварением и крепче нервы. Я бы очень хотела, чтобы это было так. Но не думать о тебе по ночам — это
невозможно! — Тут она расплакалась.

 Я поняла, что Рэймонд — это присутствующий джентльмен, а
мистер Камилла — это он. В этот момент он пришёл на помощь и сказал утешительным и любезным тоном: «Камилла, дорогая моя, хорошо известно, что ваши семейные чувства постепенно подрывают ваши силы до такой степени, что одна из ваших ног стала короче другой».

 «Я не в курсе», — заметила серьёзная дама, чей голос я слышала, но
однажды я сказал: «Думать о ком-то — значит предъявлять большие требования к этому человеку, моя дорогая».

 Мисс Сара Покет, в которой я теперь видел маленькую, сухую, коричневую, морщинистую старушку с маленьким лицом, которое, казалось, было сделано из скорлупы грецкого ореха, и большим ртом, похожим на кошачий, но без усов, поддержала эту позицию, сказав: «Да, конечно, моя дорогая. Гм!»

 «Думать довольно просто», — сказала серьёзная дама.

— Что может быть проще, знаете ли? — согласилась мисс Сара Покет.

— О да, да! — воскликнула Камилла, чьи бушующие чувства, казалось, поднимались от ног к груди. — Всё это очень верно! Это слабость
быть таким любящим, но я ничего не могу с этим поделать. Несомненно, моё здоровье было бы намного лучше, если бы это было не так, но я бы не изменил свой характер, даже если бы мог. Это причина многих страданий, но мне утешительно знать, что я обладаю этим, когда просыпаюсь ночью». И снова всплеск чувств.

Мисс Хэвишем и я всё это время не останавливались, а продолжали ходить
по комнате туда-сюда, то задевая юбки
гостей, то проходя мимо них по всей длине мрачного помещения.

 — А вот и Мэтью! — сказала Камилла. — Никогда не смешивался с простыми людьми,
никогда не приходила сюда, чтобы узнать, как там мисс Хэвишем! Я легла на диван,
разрезав корсет, и лежала там без чувств несколько часов, свесив голову
с края, с распущенными волосами, и не знаю, где у меня были ноги…

(«Гораздо выше головы, любовь моя», — сказал мистер Камилла.)

— «Я впала в это состояние на несколько часов из-за странного и необъяснимого поведения Мэтью, и никто меня не поблагодарил».

«Должна сказать, что я бы так не поступила!» — вмешалась серьёзная дама.

«Видите ли, моя дорогая, — добавила мисс Сара Покет (явно злобная
персонаж), «вопрос, который вы должны задать себе, заключается в том, кто должен был вас
поблагодарить, любовь моя?»

«Не ожидая никакой благодарности или чего-то подобного», — продолжил
Камилла: «Я оставалась в таком состоянии часами, и Раймонд
был свидетелем того, как сильно я задыхалась, и того, насколько
бесполезен был имбирь, и меня слышали в мастерской настройщика
фортепиано через дорогу, где бедные заблуждающиеся дети даже
думали, что это воркуют голуби на расстоянии, — а теперь мне говорят…»

Здесь Камилла поднесла руку к горлу и начала задыхаться.
что касается образования там новых комбинаций.

Когда упомянули этого самого Мэтью, мисс Хэвишем остановила меня и
себя и уставилась на говорящего. Эта перемена сильно повлияла на то, что
химия Камиллы внезапно закончилась.

«Мэтью наконец-то придёт и увидит меня, — сурово сказала мисс Хэвишем, —
когда меня положат на этот стол. Там будет его место — там, — она ударила
палкой по столу, — у моей головы!» И твой тоже будет там! И твой муж тоже! И Сара Покет тоже! И Джорджиана тоже!
 Теперь вы все знаете, где занять свои места, когда придете на пир
на меня. А теперь уходи!»

 При упоминании каждого имени она ударяла палкой по столу в
новом месте. Теперь она сказала: «Проводи меня, проводи!» — и мы снова пошли.

 «Полагаю, ничего не остаётся, — воскликнула Камилла, — кроме как подчиниться
и уйти. Это что-то вроде того, чтобы увидеть объект своей любви и
долга хотя бы на короткое время. Я буду думать об этом с меланхоличным удовлетворением, когда проснусь ночью. Я бы хотел, чтобы Мэтью мог чувствовать себя так же спокойно, но он бросает мне вызов. Я полон решимости не показывать своих чувств, но очень трудно, когда тебе говорят, что ты хочешь
пировать на своих родственниках, как будто ты великан, и чтобы тебе сказали убираться.
Сама мысль об этом!

 Мистер Камилла вмешался, когда миссис Камилла положила руку на свою вздымающуюся грудь.
Эта леди приняла неестественную позу, которая, как я предположил, выражала намерение упасть в обморок и задохнуться, когда она окажется вне поля зрения, и, поцеловав руку мисс Хэвишем, вышла. Сара
Покет и Джорджиана спорили, кто останется последней; но Сара была
слишком умна, чтобы уступить, и обошла Джорджиану с такой хитрой
ловкостью, что той пришлось уступить. Сара
Затем Покет, как бы невзначай, удалилась со словами: «Благослови вас Господь,
мисс Хэвишем, дорогая!» — и с улыбкой всепрощающей жалости на лице,
похожем на скорлупку грецкого ореха, из-за слабостей остальных.

Пока Эстелла уходила, чтобы зажечь свечи, мисс Хэвишем по-прежнему
шла, положив руку мне на плечо, но всё медленнее и медленнее. Наконец она
остановилась перед камином и, пробормотав что-то и посмотрев на него
несколько секунд, сказала:

«Сегодня мой день рождения, Пип».

Я уже собирался пожелать ей счастливого возвращения, когда она подняла свою трость.

«Я не потерплю, чтобы об этом говорили. Я не потерплю, чтобы те, кто был здесьТеперь никто не говорит об этом. Они приходят сюда в этот день, но
не осмеливаются упоминать о нём».

Конечно, я больше не пытался упоминать о нём.

«В этот день года, задолго до твоего рождения, сюда принесли эту груду
развалин, — она ткнула своей палкой с костылём в кучу паутины на
столе, но не прикоснулась к ней, — и мы с ней состарились вместе. Мыши погрызли его, а более острые зубы, чем мышиные, погрызли меня».

 Она прижала палку к сердцу и стояла, глядя на стол; она была в своём некогда белом платье, пожелтевшем и увядшем;
Когда-то белая ткань пожелтела и увяла; всё вокруг грозило рассыпаться от прикосновения.

«Когда всё будет разрушено, — сказала она с ужасным видом, — и когда меня положат мёртвой в свадебном платье на свадебный стол, — что и будет свершившимся проклятием для него, — тем лучше, если это случится в этот день!»

Она стояла, глядя на стол, как будто смотрела на свою лежащую там фигуру. Я молчал. Эстелла вернулась и тоже
молчала. Мне казалось, что мы так долго сидели.
В тяжёлой атмосфере комнаты и в тяжёлой тьме, сгустившейся в её отдалённых углах, мне даже почудилось, что мы с Эстеллой вот-вот начнём разлагаться.

Наконец, не выходя постепенно из своего обезумевшего состояния, а в одно мгновение, мисс Хэвишем сказала: «Дайте-ка мне посмотреть, как вы играете в карты; почему вы не начали?» С этими словами мы вернулись в её комнату и сели, как и прежде; я был так же подавлен, как и прежде; и снова, как и прежде, мисс Хэвишем
всё время наблюдала за нами, обращая моё внимание на красоту Эстеллы, и
ещё больше подчёркивала её, примеряя свои драгоценности на грудь Эстеллы.
волосы.

Эстелла, со своей стороны, тоже обращалась со мной как прежде, за исключением того, что она
не снисходила до разговоров. Когда мы сыграли в полдюжины игр,
был назначен день моего возвращения, и меня отвели во двор, чтобы покормить, как собаку. Там я снова мог бродить, где мне вздумается.

Не имеет особого значения, были ли в той садовой стене ворота,
Я вскарабкался наверх, чтобы заглянуть в последний раз, и в тот раз
ворота были открыты или закрыты. Достаточно того, что тогда я не видел ворот, а теперь увидел. Поскольку они были открыты, и я знал, что Эстелла
Выпроводив гостей, — она вернулась с ключами в руке, — я
прогулялся по саду и обошёл его весь. Это была настоящая
дикая местность, и там стояли старые рамы для дынь и огурцов,
которые, казалось, в своём упадке породили самопроизвольный рост
слабых подобий старых шляп и сапог, а то и вовсе сорняков,
похожих на помятую кастрюлю.

Когда я обошёл сад и теплицу, в которых не было ничего, кроме
упавшей виноградной лозы и нескольких бутылок, я оказался в унылом
угол, на который я смотрел из окна. Ни разу не усомнившись для
мгновение, что дом был пуст, я заглянул в другое окно,
и оказался, к моему великому удивлению, обмен привыкли смотреть с
бледного молодого джентльмена с красными веками и светлых волос.

Этот бледный молодой джентльмен быстро исчез и снова появился рядом со мной.
 Когда я поймал себя на том, что смотрю на него, он был за своими книгами,
и теперь я увидел, что он весь в чернилах.

— Привет, — сказал он, — молодой человек!

 «Привет» — это общее приветствие, которое, как я обычно замечал,
— Лучше бы ты сам ответил на свой вопрос, — сказал я, вежливо опустив «молодой человек».

 — Кто тебя впустил? — спросил он.

 — Мисс Эстелла.

 — Кто разрешил тебе бродить здесь?

 — Мисс Эстелла.

 — Иди и дерись, — сказал бледный молодой джентльмен.

 Что мне оставалось делать, кроме как последовать за ним? С тех пор я часто задавал себе этот вопрос
но что еще я мог сделать? Его поведение было таким решительным, и я был так
поражен, что последовал за ним, как будто находился под действием
чар.

“Остановитесь на минутку, правда”, - сказал он, кружась, прежде чем мы ушли
много шагов. “Я должен дать тебе повод для драки, слишком. Там
— Вот так! — самым раздражающим образом он тут же хлопнул себя по коленям, изящно закинул одну ногу за спину, потянул меня за волосы, снова хлопнул себя по коленям, наклонил голову и боднул меня в живот.

 Последнее, упомянутое бычье поведение, помимо того, что его, несомненно, следует рассматривать как проявление свободы, было особенно неприятным сразу после хлеба с мясом. Поэтому я ударил его и собирался ударить снова, но он сказал: «Ага! Не
хочешь ли?» — и начал пританцовывать взад-вперёд, что было совершенно
необычно для моего ограниченного опыта.

— Правила игры! — сказал он. Здесь он перескочил с левой ноги на
правую. — Обычные правила! Здесь он перескочил с правой ноги на
левую. — Спустись на землю и выполни предварительные действия! Здесь
он прыгал взад-вперёд и делал всё подряд, пока я беспомощно смотрел
на него.

Втайне я боялся его, когда видел таким ловким; но я был морально и физически убеждён, что его светлые волосы не должны были находиться у меня в животе и что я имел право считать их неуместными, когда они так настойчиво привлекали моё внимание. Поэтому я
Я молча последовал за ним в укромный уголок сада, образованный слиянием двух стен и скрытый за каким-то хламом. Он спросил меня, нравится ли мне земля, и, когда я ответил «да», попросил разрешения отлучиться на минутку и быстро вернулся с бутылкой воды и губкой, смоченной в уксусе. «Для вас обоих», — сказал он, поставив их у стены. А затем принялся стягивать с него не только пиджак и жилет, но и рубашку,
делая это одновременно беззаботно, деловито и кровожадно.

Хотя он выглядел не очень здоровым — на лице у него были прыщи, а
вокруг рта — фурункулы, — эти ужасные приготовления привели меня в ужас.
Я решил, что он примерно моего возраста, но он был намного выше и
так крутился вокруг своей оси, что это выглядело забавно. В остальном
это был молодой джентльмен в сером костюме (когда он не был обнажён для
сражения), с локтями, коленями, запястьями и пятками, которые были
значительно развитее остальной части тела.

У меня упало сердце, когда я увидела, как он смотрит на меня с каждым
демонстрируя механическую точность и разглядывая мою анатомию так, словно он
тщательно подбирал себе кость. Я никогда в жизни не был так удивлён,
как в тот момент, когда нанёс первый удар и увидел, что он лежит на спине,
смотрит на меня с окровавленным носом и сильно искажённым лицом.

 Но он тут же вскочил на ноги и, с большой ловкостью вытерев лицо, снова встал в стойку. Вторым самым большим
сюрпризом в моей жизни стало то, что я снова увидел его лежащим на спине и
глядящим на меня одним глазом с синяком.

 Его дух внушал мне огромное уважение.  Казалось, он ничего не боялся.
силы, и он ни разу не ударил меня по-настоящему, и его всегда сбивали с ног; но он тут же поднимался, вытирал лицо или пил из бутылки с водой, с величайшим удовольствием поддерживая свою форму, а затем набрасывался на меня с таким видом, что я верил: он действительно собирается сделать для меня что-то хорошее. У него были сильные ушибы, потому что, к сожалению, чем больше я его
бил, тем сильнее бил; но он поднимался снова, и снова, и снова,
пока наконец не упал и не ударился затылком
прислонившись к стене. Даже после того, как наши дела пошли на лад, он встал и несколько раз растерянно огляделся, не понимая, где я;
но в конце концов опустился на колени перед своей губкой и выбросил её,
при этом задыхаясь: «Это значит, что ты победил».

 Он казался таким храбрым и невинным, что, хотя я и не предлагал
состязаться, я почувствовал лишь мрачное удовлетворение от своей победы. В самом деле, я даже
надеялся, что, одеваясь, я представлял себя чем-то вроде дикого молодого волка или другого дикого зверя. Однако я оделся во всё тёмное
время от времени вытирая окровавленное лицо, я спросил: «Чем я могу вам помочь?»
Он ответил: «Нет, спасибо», а я сказал: «Добрый день», и он ответил:
«И вам того же».

Войдя во двор, я увидел, что Эстелла ждёт меня с ключами.
Но она не спросила меня ни о том, где я был, ни о том, почему заставил её ждать; на её лице был яркий румянец, как будто
что-то её обрадовало. Вместо того чтобы пойти прямо к
воротам, она вернулась в коридор и поманила меня:

«Иди сюда! Можешь поцеловать меня, если хочешь».

Я поцеловал её в щёку, когда она повернула ко мне лицо. Думаю, я бы многое отдал, чтобы поцеловать её в щёку. Но я чувствовал, что этот поцелуй был подарен грубому простолюдину, как монетка, и что он ничего не стоил.

Из-за гостей на день рождения, из-за открыток и из-за драки я пробыл там так долго, что, когда я подъезжал к дому, на песчаной косе у болот на фоне чёрного ночного неба мерцал огонёк, а из трубы Джо на дорогу падал огненный след.




Глава XII.


Мне стало очень не по себе при мысли о бледном молодом джентльмене.
Чем больше я думал о драке и вспоминал бледного молодого джентльмена
лежащего на спине с различными стадиями одутловатости и изуродованным лицом, тем
увереннее становилось, что со мной что-то сделают. Я чувствовал,
что кровь бледного молодого джентльмена на моей совести и что Закон
отомстит за это. Не имея чёткого представления о том, какие наказания меня
ожидают, я понимал, что деревенские мальчишки не могут разгуливать
по стране, разоряя дома благородных людей и
бросаясь на прилежную молодёжь Англии, не подвергая себя
серьёзному наказанию. Несколько дней я даже не выходил из дома
и с величайшей осторожностью и трепетом выглядывал из кухонной двери,
прежде чем отправиться с поручением, чтобы не попасться на глаза
сотрудникам окружной тюрьмы. Бледный молодой джентльмен испачкал
мои брюки, и я пытался смыть это доказательство своей вины глубокой
ночью. Я порезал костяшки пальцев о зубы бледного молодого джентльмена
и запутался в своих мыслях, как в сетях
я придумал невероятные способы объяснить это проклятое обстоятельство,
когда меня должны были вызвать в суд.

 Когда настал день моего возвращения на место преступления,
мои страхи достигли апогея. Будут ли мимидоны правосудия, специально присланные из Лондона, поджидать в засаде за воротами; будет ли мисс Хэвишем, предпочитающая отомстить лично за оскорбление, нанесённое её дому, восстанет в своём траурном одеянии, выхватит пистолет и застрелит меня; будут ли подкупленные мальчишки — многочисленная банда наёмников — наняты, чтобы напасть
напасть на меня в пивоварне и бить меня, пока я не отключился, — это было высшим проявлением моей веры в благородство бледного молодого джентльмена,
что я никогда не предполагал, что он причастен к этим расправам; они
всегда представлялись мне как действия его неблагоразумных родственников,
подстрекаемых состоянием его лица и возмущением по поводу фамильных черт.

Однако я должен был пойти к мисс Хэвишем, и я пошёл.  И вот!
из недавней драки ничего не вышло. На нее никак не намекали,
и никакого бледного молодого джентльмена в помещении обнаружено не было. Я
Я обнаружил, что те же самые ворота открыты, и я исследовал сад и даже заглянул в окна отдельно стоящего дома, но мой взгляд внезапно был остановлен закрытыми ставнями внутри, и всё было безжизненно. Только в углу, где происходила схватка, я обнаружил какие-то следы существования молодого джентльмена. Там были следы его крови, и я прикрыл их садовой землёй, чтобы их не увидел человек.

На широкой площадке между комнатой мисс Хэвишем и той комнатой, где был накрыт длинный стол, я увидел садовое кресло —
Лёгкое кресло на колёсиках, которое толкали сзади. Оно стояло там с моего последнего визита, и в тот же день я стал регулярно возить мисс Хэвишем в этом кресле (когда ей надоедала ходьба с моей помощью) по её комнате, по коридору и по другой комнате. Снова и снова мы совершали эти поездки, и иногда они длились по три часа подряд. Я незаметно для себя перехожу к общему
описанию этих многочисленных путешествий, потому что это было решено сразу
что я должен возвращаться каждый второй день в полдень для этих целей,
и потому что сейчас я подведу итоги за период как минимум в восемь или десять
месяцев.

 По мере того, как мы привыкали друг к другу, мисс Хэвишем
больше разговаривала со мной и задавала такие вопросы, как: чему я научился
и кем я собираюсь стать? Я сказал ей, что собираюсь поступить в ученики к Джо, и добавил, что ничего не знаю и хочу знать всё, в надежде, что она сможет мне в этом помочь. Но она не помогла; напротив, казалось, что она предпочитает
мое невежественное существо. Ни она никогда не даст мне никаких денег,—или что-нибудь
но мой ужин,—и никогда не требовать, чтобы мне заплатили за мою
услуги.

Эстелла всегда была рядом и всегда впускала и выпускала меня, но никогда не говорила
мне, что я могу поцеловать ее снова. Иногда она холодно терпела меня;
иногда она снисходила ко мне; иногда она была вполне
фамильярна со мной; иногда она энергично говорила мне, что
ненавидит меня. Мисс Хэвишем часто спрашивала меня шёпотом или когда мы были одни: «Она становится всё красивее и красивее, Пип?» И когда я отвечал
да (потому что так оно и было), казалось, она наслаждалась этим с жадностью. Кроме того, когда
мы играли в карты, мисс Хэвишем наблюдала за Эстеллой, с жадным удовольствием
отмечая её настроение, каким бы оно ни было. А иногда, когда её настроения были настолько разными и противоречили друг другу, что я не знала, что сказать или сделать, мисс Хэвишем с любовью обнимала её и шептала на ухо что-то вроде: «Разбей их сердца, моя гордость и надежда, разбей их сердца и не щади их!»

 В кузнице Джо напевал обрывки песни, которую я не знала
бременем был Старый Клем. Это был не очень торжественный способ
отдать дань уважения святому покровителю, но я считаю, что Старый Клем
был покровителем кузнецов. Это была песня, имитирующая ритм ударов по железу,
и просто лирическое оправдание для упоминания уважаемого имени Старого Клема. Таким образом, вы должны были стучать молотом по наковальне —
Старый Клем! С грохотом и звуком — Старый Клем! Бей, бей,
бей — Старый Клем! С бокалом пива — Старый Клем! Раздуй огонь,
раздуй огонь — Старый Клем! Ревет, как зверь, взмывает выше — Старый Клем!
Однажды, вскоре после появления кресла, мисс Хэвишем вдруг
сказала мне, нетерпеливо взмахнув рукой: «Ну же, ну же, ну же! Пой!» Я
удивился и запел эту песенку, пока толкал её по полу. Это так
понравилось ей, что она подхватила низким задумчивым голосом, как будто
пела во сне.
После этого у нас вошло в привычку делать это, когда мы ходили по дому,
и Эстелла часто присоединялась к нам, хотя напряжение было таким
слабым, даже когда нас было трое, что мы шумели меньше, чем обычно.
мрачный старый дом, чем самый лёгкий порыв ветра.

Что я мог бы сделать в такой обстановке? Как она могла не повлиять на мой характер? Стоит ли удивляться, что мои мысли были такими же затуманенными, как и мои глаза, когда я вышел на солнечный свет из туманных жёлтых комнат?

Возможно, я мог бы рассказать Джо о бледном молодом джентльмене, если бы меня не обманули с этими грандиозными выдумками, в которых я признался. При сложившихся обстоятельствах я чувствовал, что Джо вряд ли не заметит в бледном молодом джентльмене подходящего пассажира
чтобы посадить его в карету, обитую чёрным бархатом; поэтому я ничего не сказала о
нём. Кроме того, то отвращение к разговорам о мисс Хэвишем и Эстелле,
которое охватило меня в самом начале, со временем стало ещё сильнее. Я не доверяла никому, кроме
Бидди, но бедной Бидди я рассказывала всё. Почему мне казалось естественным так поступать и почему Бидди так глубоко переживала из-за всего, что я ей рассказывал, я не знал тогда, но, кажется, знаю теперь.

Тем временем на кухне дома шли совещания, которые почти невыносимо
раздражали мой измученный дух. Этот осел,
Памблчук часто заходил ко мне по вечерам, чтобы обсудить мои перспективы с моей сестрой, и я действительно верю (по сей день, с меньшим раскаянием, чем следовало бы), что если бы эти руки могли вытащить шплинт из его кареты, они бы это сделали. Этот несчастный человек был настолько ограничен в своих
мыслях, что не мог обсуждать мои перспективы, не имея меня перед
собой, так сказать, в качестве подопытного кролика, и он поднимал меня со
стула (обычно за воротник), на котором я тихо сидел в углу, и, поставив меня
перед огнём, как будто меня собирались поджарить, начал бы со слов:
«Ну что, мама, вот этот мальчик! Вот этот мальчик, которого ты вырастила. Выше голову, мальчик, и будь вечно благодарен тем, кто это сделал. Ну что, мама, с уважением к этому мальчику!» А потом он
неправильно зачёсывал мне волосы, что, как я уже упоминал, с самого раннего детства я считал недопустимым для любого живого существа, и держал меня перед собой за рукав — зрелище, равное которому мог бы явить только он сам.

Потом они с моей сестрой пускались в такие бессмысленные рассуждения
о мисс Хэвишем и о том, что она будет делать со мной и ради меня,
что мне хотелось — очень сильно — разрыдаться от злости, наброситься
на Памблчука и избить его. В этих диалогах моя сестра
говорила со мной так, словно морально вырывала у меня по зубу при каждом упоминании; в то время как сам Памблчук, считавший себя моим покровителем,
сидел и наблюдал за мной с пренебрежением, как архитектор моего будущего, который считал себя занятым на очень низкооплачиваемой работе.

Джо не принимал участия в этих обсуждениях. Но о нём часто говорили,
пока они продолжались, потому что миссис Джо считала, что он
не одобряет мой уход из кузницы. Теперь я был достаточно взрослым, чтобы стать учеником Джо, и когда Джо сидел с кочергой на коленях, задумчиво выгребая золу из-под нижних решёток, моя сестра так явно воспринимала это невинное действие как противодействие с его стороны, что бросалась на него, вырывала кочергу из его рук, трясла его и уносила прочь. Это было очень раздражающе.
конец каждой из этих дискуссий. В какой-то момент, без всякой подготовки, моя сестра останавливалась, зевая, и, случайно взглянув на меня, набрасывалась на меня с криком: «Ну-ка!
 хватит с тебя! Иди-ка ты спать; надеюсь, ты достаточно побеспокоила нас за одну ночь!» Как будто я умолял их испортить мне жизнь.

Мы долго шли таким образом, и казалось, что так мы будем идти ещё долго, но однажды мисс
Хэвишем остановилась, когда мы шли с ней, и она оперлась на мою руку.
Она положила руку мне на плечо и сказала с некоторым неудовольствием:

«Ты растешь, Пип!»

Я решил, что лучше всего намекнуть, задумчиво глядя на неё,
что это может быть вызвано обстоятельствами, на которые я не могу
повлиять.

В тот раз она больше ничего не сказала, но вскоре остановилась и снова посмотрела на меня, а потом ещё раз, и после этого нахмурилась и замкнулась. На следующий день после моего визита, когда мы закончили наше обычное занятие и я усадил её за туалетный столик, она остановила меня нетерпеливым движением пальцев:

«Назови мне ещё раз имя этого твоего кузнеца».

— Джо Гарджери, мэм.

— Вы имеете в виду хозяина, которому вы должны были стать учеником?

— Да, мисс Хэвишем.

— Вам лучше сразу стать учеником. Как вы думаете, Гарджери придёт сюда с вами и принесёт ваши документы?

Я ответил, что не сомневаюсь, что он почтёт за честь, если его попросят.

— Тогда пусть он придёт.

— В какое-то определённое время, мисс Хэвишем?

 — Ну-ну! Я ничего не знаю о времени. Пусть он придёт поскорее и заберёт вас с собой.

Когда я вернулся домой вечером и передал это послание Джо, моя сестра
«впала в ярость» в большей степени, чем когда-либо прежде
и точка. Она спросила меня и Джо, считаем ли мы ее ковриком у двери
у нас под ногами, и как мы осмелились так использовать ее, и для какой компании мы
любезно сочли ее подходящей? Исчерпав поток
подобных расспросов, она швырнула в Джо подсвечником, разразилась громкими
рыданиями, достала совок для мусора, — что всегда было очень плохим знаком, - надела
надела грубый фартук и принялась за ужасную уборку. Не удовлетворившись химчисткой, она взяла ведро и щётку и вычистила нас дочиста, так что мы стояли, дрожа, на
Задний двор. Было уже десять часов вечера, когда мы осмелились снова прокрасться внутрь, и тогда она спросила Джо, почему он сразу не женился на негритянке-рабыне? Джо, бедняга, ничего не ответил, а только стоял, пощипывая свою бородку, и удручённо смотрел на меня, как будто думал, что это действительно было бы лучшим решением.




Глава XIII.


На следующий день, но не на следующий после этого, я испытала потрясение, увидев, как Джо
наряжается в свой воскресный костюм, чтобы сопровождать меня к мисс
Хэвишем. Однако, поскольку он считал свой костюм подходящим для этого случая, я не стала говорить ему, что в нём он выглядит гораздо лучше
его рабочая одежда; скорее, потому что я знала, что он чувствовал себя ужасно неловко из-за меня, и что ради меня он так высоко задирал воротник рубашки, что волосы на его макушке вставали дыбом, как пушок.

За завтраком моя сестра заявила, что собирается поехать с нами в город, а потом оставить нас у дяди Памблчука и позвонить, «когда мы закончим с нашими прекрасными дамами». Джо, судя по всему, был склонен предполагать худшее. Кузница была закрыта на
день, и Джо написал мелом на двери (как он обычно делал в тех редких случаях, когда не был занят работой) односложное
«УХ» и нарисовал стрелку, которая, как он предполагал, летела в том направлении, куда он направлялся.

Мы пошли в город, моя сестра шла впереди в очень большом капоре из бобрового меха и несла плетёную корзину, похожую на Большую печать Англии.
Соломинка, пара башмаков, запасная шаль и зонтик, хотя день был
прекрасным и ясным. Я не совсем понимаю, были ли эти вещи
взяты с собой в качестве покаяния или напоказ, но я скорее думаю, что
отображается как имущество,—так же, как Клеопатра или любой другой
государыня на рожон, возможно, демонстрировать ее богатства в конкурсе или
крестный ход.

Когда мы пришли к Памблкок, моя сестра отскочил и ушел от нас. Как это
был почти полдень, Джо и я прошла прямо к дому мисс Хэвишем это.
Эстелла, как обычно, открыла ворота, и, как только она появилась, Джо
снял шляпу и стал взвешивать её в руках, держа за поля;
как будто у него была какая-то важная причина, по которой он уделял особое внимание
половине унции.

 Эстелла не обращала на нас внимания, но вела нас знакомой мне дорогой.
так хорошо. Я шел рядом с ней, а Джо был последним. Когда я оглянулся
на Джо в длинном коридоре, он все еще взвешивал свою шляпу с величайшей осторожностью
и шел за нами широкими шагами на кончиках
носков.

Эстелла сказала мне, что мы оба должны войти, поэтому я взял Джо за отворот пальто
и провел его к мисс Хэвишем. Она сидела за своим туалетным столиком
и сразу же оглянулась на нас.

«О!» — сказала она Джо. — «Вы муж сестры этого мальчика?»

 Я и представить себе не могла, что милый старина Джо выглядит так непохоже на себя.
он был похож на какую-то необычную птицу, стоящую безмолвно, с взъерошенными перьями и разинутым ртом, словно он хотел проглотить
червяка.

«Вы муж, — повторила мисс Хэвишем, — сестры этого мальчика?»

Это было очень неприятно, но на протяжении всего разговора Джо упорно обращался ко мне, а не к мисс Хэвишем.

— Я хочу сказать, Пип, — заметил Джо тоном, в котором одновременно слышались убедительные доводы, твёрдая уверенность и большая вежливость, — что я женился на твоей сестре, и в то время я был
то, что вы могли бы назвать (если бы вам так захотелось) одиноким человеком».

«Ну-ну!» — сказала мисс Хэвишем. «И вы вырастили мальчика, намереваясь взять его в ученики? Так ли это, мистер Гарджери?»

«Знаете, Пип, — ответил Джо, — мы с вами всегда были друзьями, и я
думал, что между нами всё будет хорошо. Но если бы ты, Пип, когда-нибудь возражал против этого
дела, например, против того, что оно открыто для чернокожих и сутенёров, или
чего-то в этом роде, то разве ты не понимаешь, что на это бы
обратили внимание?

— Мальчик, — сказала мисс Хэвишем, — когда-нибудь возражал? Нравится ли ему эта работа?

 — Тебе, Пип, хорошо известно, — ответил Джо,
усиливая свою прежнюю смесь аргументов, уверенности и
вежливости, — что это было твоим собственным желанием. (Я увидел, как ему в голову внезапно пришла мысль, что он мог бы приспособить свою эпитафию к этому случаю, прежде чем он продолжил говорить) «И с твоей стороны не было никаких возражений, и, Пип, это было заветным желанием твоего сердца!»

 Я тщетно пытался убедить его, что он
Я должен поговорить с мисс Хэвишем. Чем больше я строил ему рожи и жестикулировал, чтобы он это сделал, тем более доверительным, аргументированным и вежливым он становился по отношению ко мне.

«Вы принесли с собой его контракт?» — спросила мисс Хэвишем.

«Ну, Пип, ты же знаешь, — ответил Джо, как будто это было немного неразумно, — ты сам видел, как я положил его в карман, и поэтому знаешь, что он здесь». С этими словами он достал их и протянул не мисс Хэвишем, а мне. Боюсь, мне стало стыдно за этого милого доброго
парня — я _знаю_, что мне стало стыдно за него, — когда я увидела, что Эстелла стоит у
на спинку стула мисс Хэвишем, и что ее глаза озорно смеялись
. Я взяла документы из его рук и отдала их
Мисс Хэвишем.

“Вы ожидали, ” сказала мисс Хэвишем, оглядев их, - что с мальчиком ничего не будет“
”Джо!"

“Джо!” Я возмутился, потому что он вообще ничего не ответил. - Почему ты не отвечаешь?
ответь...

— Пип, — ответил Джо, перебив меня, как будто я его обидел, — я
имею в виду, что это был не вопрос, требующий ответа между нами с тобой,
и ты прекрасно знаешь, что ответ — «нет». Ты знаешь, что ответ — «нет», Пип, и зачем мне это говорить?

Мисс Хэвишем взглянула на него так, словно поняла, кто он на самом деле, лучше, чем я могла себе представить, и взяла со стола рядом с собой маленький мешочек.

«Пип заработал здесь премию, — сказала она, — и вот она. В этом мешочке двадцать пять гиней. Отдай его своему хозяину, Пип».

Как будто он совершенно потерял рассудок от удивления, которое пробудили в нём её странная фигура и странная комната, Джо даже в этот момент продолжал обращаться ко мне.

«Это очень великодушно с твоей стороны, Пип, — сказал Джо, — и это действительно так
«Принят с благодарностью, хотя и не искал ни здесь, ни там, ни где-либо ещё. А теперь, старина, — сказал Джо, передавая мне ощущение, сначала обжигающее, а затем леденящее, потому что я почувствовал, что это знакомое выражение относится к мисс Хэвишем, — а теперь, старина, давай выполним свой долг!» Пусть мы с тобой выполним свой долг, и перед собой, и перед другими, и перед теми, кто
принял твой щедрый дар, чтобы они были довольны, как никогда, — здесь Джо показал, что, по его мнению, он попал в ужасные неприятности, пока не закончил свою речь торжествующей фразой
Он спасся, сказав: «Далеко же я от себя ушёл!» Эти
слова прозвучали для него так убедительно, что он повторил их
дважды.

«Прощай, Пип!» — сказала мисс Хэвишем. «Выпусти их, Эстелла».

«Я ещё приду, мисс Хэвишем?» — спросил я.

«Нет. Теперь твой хозяин — Гарджери. Гарджери! Одно слово!»

Когда я выходил из комнаты, она окликнула его и сказала Джо
громким и решительным голосом: «Мальчик был здесь хорошим мальчиком, и
это его награда. Конечно, как честный человек, ты не ожидаешь ничего
другого и большего».

Я так и не смог понять, как Джо выбрался из комнаты, но знаю, что, когда он вышел, то вместо того, чтобы спуститься, уверенно направился наверх и не обращал внимания на мои уговоры, пока я не пошёл за ним и не схватил его. Через минуту мы были за воротами, которые были заперты, а Эстелла исчезла. Когда мы снова остались одни на дневном свету, Джо прислонился к стене и сказал мне: «Удивительно!» И он оставался там так долго, время от времени повторяя: «Поразительно».
Он повторял это так часто, что я начал думать, что он никогда не придёт в себя
Назад. Наконец он продлил свое замечание до “Пип, я уверяю тебя"
это потрясающе!” и так, постепенно, стал разговорчивым и
смог уйти.

У меня есть основания думать, что интеллект Джо прояснился после
встречи, через которую они прошли, и что по пути к Памблчуку
он изобрел тонкий и глубокий дизайн. Причина кроется в том, что произошло в гостиной мистера Памблчука, где, когда мы вошли, моя сестра беседовала с этим ненавистным торговцем семенами.

 — Ну что? — воскликнула моя сестра, обращаясь к нам обоим. — И что же?
Что случилось с _вами_? Я удивляюсь, что вы снизошли до того, чтобы вернуться в такое убогое
общество, как это, я в этом уверена!

— Мисс Хэвишем, — сказал Джо, пристально глядя на меня, словно пытаясь
что-то вспомнить, — очень просила, чтобы мы оказали ей — это были
комплименты или знаки уважения, Пип?

— Комплименты, — сказала я.

— «В чём я и сам был уверен», — ответил Джо, — «передайте от меня привет миссис
Дж. Гарджери —

«Много от этого будет пользы!» — заметила моя сестра, но тоже была довольна.


«И я бы хотел», — продолжил Джо, снова пристально глядя на меня, как на другого
— Я припоминаю, — сказал он, — что состояние здоровья мисс Хэвишем было таково, что позволило бы, не так ли, Пип?

— Ей получить удовольствие, — добавил я.

— От общества дам, — сказал Джо. И глубоко вздохнул.

— Ну! — воскликнула моя сестра, бросив довольный взгляд на мистера Памблчука.
— «Она могла бы проявить вежливость и отправить это сообщение сначала, но
лучше поздно, чем никогда. И что она дала молодому Рантиполу
здесь?»

«Она дала ему, — сказал Джо, — ничего».

Миссис Джо собиралась вмешаться, но Джо продолжил.

«То, что она дала, — сказал Джо, — она дала его друзьям. И по его
— Друзья, — объяснила она, — я имею в виду, в руки его сестры, миссис Дж. Гарджери. Это были её слова: «Миссис Дж. Гарджери». Возможно, она не знала, — добавил Джо, как будто размышляя, — кто это был, Джо или Хорхе.

  Моя сестра посмотрела на Памблчука, который разгладил подлокотники своего деревянного кресла и кивнул ей и огню, как будто всё знал заранее.

«И сколько у тебя есть?» — спросила моя сестра, смеясь. По-настоящему
смеясь!

«Что бы сказала нынешняя компания о десяти фунтах?» — спросил Джо.

— Они бы сказали, — резко ответила моя сестра, — что неплохо. Не слишком, но неплохо.

— Значит, это нечто большее, — сказал Джо.

Этот страшный самозванец Памблчук тут же кивнул и сказал, потирая подлокотники кресла: — Это нечто большее, мама.

— Как, ты хочешь сказать… — начала моя сестра.

— Да, мама, — сказал Памблчук, — но подожди немного. Продолжай, Джозеф. Молодец! Продолжай!

 — Что бы сказала нынешняя компания, — продолжил Джо, — о двадцати фунтах?

 — «Роскошно» — вот подходящее слово, — ответила моя сестра.

 — Ну, тогда, — сказал Джо, — это больше двадцати фунтов.

Этот жалкий лицемер Памблчук снова кивнул и сказал с покровительственным смехом: «Это ещё не всё, мама. Снова хорошо! Следуй за ней, Джозеф!»

«Тогда покончим с этим, — сказал Джо, радостно протягивая сумку моей сестре, — здесь двадцать пять фунтов».

— Это двадцать пять фунтов, мама, — эхом отозвался самый подлый из мошенников, Памблчук, вставая, чтобы пожать ей руку. — И это не больше, чем вы заслуживаете (как я сказал, когда меня спросили, что я думаю), и я желаю вам радоваться этим деньгам!

 Если бы негодяй остановился на этом, его дело было бы достаточно
Ужасно, но он усугубил свою вину тем, что взял меня под стражу,
пользуясь правом покровительства, которое оставило далеко позади всю его прежнюю преступную деятельность.

«Теперь вы видите, Джозеф и жена, — сказал Памблчук, беря меня за руку выше локтя, — я из тех, кто всегда доводит до конца то, что начал. Этот мальчик должен быть связан, чтобы не вырвался. Это
_мой_ способ. Связать, чтобы не вырвался».

— Боже мой, дядя Памблчук, — сказала моя сестра (схватив деньги), — мы вам очень обязаны.

— Не беспокойся обо мне, мама, — ответил этот дьявольский торговец кукурузой. —
удовольствие есть удовольствие во всем мире. Но этот мальчик, ты знаешь; мы
должны связать его. Я сказал, что позабочусь об этом — по правде говоря.

Судьи сидели в Ратуше под рукой, и мы сразу
пошел я подмастерье Джо в арбитры
наличие. Я говорю, что мы перешли, но Памблчук толкнул меня,
как будто я в тот момент вытащил кошелёк или выстрелил из пистолета;
на самом деле, у всех в суде сложилось впечатление, что меня поймали с поличным,
потому что, когда Памблчук толкнул меня перед собой сквозь толпу,
Я слышал, как одни люди говорили: «Что он натворил?» — а другие: «Он тоже молод, но выглядит плохо, не так ли?» Один человек с мягким и доброжелательным лицом даже дал мне брошюру, украшенную гравюрой с изображением злобного молодого человека, закованного в кандалы, и озаглавленную «Для чтения в моей камере».

Я подумал, что зал был странным местом: скамьи в нём были выше, чем в церкви, а люди, свесившись со скамей, смотрели на происходящее. Могущественные судьи (один с напудренной головой) откинулись на спинки стульев, сложив руки на груди, или нюхали табак, или засыпали, или писали, или читали
газеты — и несколько блестящих чёрных портретов на стенах,
которые мой неискушённый взгляд воспринял как композицию из твёрдого хлеба и
пластыря. Здесь, в углу, мои долговые расписки были должным образом
подписаны и заверены, и я был «связан»; мистер Памблчук всё это время
держал меня так, словно мы заглянули сюда по пути на эшафот, чтобы покончить с
этими мелкими формальностями.

Когда мы снова вышли на улицу и избавились от мальчишек, которые были в приподнятом настроении, ожидая, что увидят, как меня публично пытают, и были очень разочарованы, обнаружив, что мои друзья
Просто собравшись вокруг меня, мы вернулись к Памблчуку. И там моя
сестра так разволновалась из-за двадцати пяти гиней, что ни о чём другом не
могла думать, кроме как о том, что мы должны устроить обед в «Синем
Кабане» и что Памблчук должен поехать туда в своей карете и привезти
Хабблов и мистера Уопсла.

 Было решено, что так и будет сделано, и я провёл очень печальный день. Ибо, как ни странно, в сознании всей компании я был чем-то вроде развлечения. И, что ещё хуже, они время от времени спрашивали меня — короче говоря, всякий раз, когда им было
больше нечего было делать — почему я не веселился? И что я мог тогда делать, кроме как говорить, что я веселюсь, — когда это было не так!

 Однако они были взрослыми и поступали по-своему, и они извлекали из этого максимум. Этот мошенник Памблчук, возведённый в ранг благодетеля,
организовавшего всё это, на самом деле занял место во главе стола;
и когда он обратился к ним по поводу моего заключения и
зловеще поздравил их с тем, что я могу попасть в тюрьму, если буду
играть в карты, пить крепкие напитки, засиживаться допоздна или водить дурную компанию,
или предавался другим причудам, которые, судя по форме моего контракта, казались почти неизбежными. Он поставил меня на стул рядом с собой, чтобы проиллюстрировать свои замечания.

Единственное, что я ещё помню о том великом празднике, — это то, что они не давали мне уснуть, но всякий раз, когда видели, что я засыпаю, будили меня и говорили, чтобы я веселился. В тот вечер мистер Уопсл прочитал нам оду Коллинза и с таким грохотом швырнул свой окровавленный меч на пол, что вошёл официант и сказал: «Клиенты внизу передают вам привет».
Это был не «Таumblers’ Arms». По дороге домой все они были в прекрасном расположении духа и пели «О, прекрасная леди!» Мистер Уопсл взял на себя партию баса и чрезвычайно сильным голосом заявил (в ответ на любопытного зануду, который самым дерзким образом дирижировал этим музыкальным произведением, желая знать обо всех личных делах каждого), что именно он был тем человеком с развевающимися седыми локонами и что он был самым слабым из всех паломников.

Наконец, я помню, что, когда я вошёл в свою маленькую спальню, я был по-настоящему
расстроен и твёрдо решил, что никогда не буду таким, как прежде.
Профессия Джо. Когда-то она мне нравилась, но не сейчас.




Глава XIV.


Ужасно стыдно стыдиться своего дома. Возможно, это
чёрная неблагодарность, и наказание может быть справедливым
и заслуженным, но я могу засвидетельствовать, что это ужасно.

Дом никогда не был для меня приятным местом из-за характера моей сестры. Но Джо освятил его, и я поверил в него. Я верил в лучшую гостиную как в самый элегантный салон; я верил
в парадную дверь как в таинственный портал Храма Государства, чьи
Торжественное открытие сопровождалось жертвоприношением в виде жареных кур; я
верил, что кухня — это целомудренная, хотя и не роскошная комната; я
верил, что кузница — это сияющий путь к мужественности и
независимости. За один год всё изменилось. Теперь всё было грубым и
обыденным, и я ни за что не позволил бы мисс Хэвишем и Эстелле
это увидеть.

Насколько моё неблагодарное поведение было моей собственной виной,
насколько — мисс Хэвишем, насколько — моей сестры, теперь не имеет значения ни для меня, ни для кого-либо другого. Перемены произошли во мне, дело было сделано. Что ж,
Хорошо это было сделано или плохо, простительно или непростительно, но это было сделано.

 Когда-то мне казалось, что, когда я наконец-то закатаю рукава и пойду в кузницу подмастерьем Джо, я буду
выдающимся и счастливым. Теперь, когда реальность была у меня в руках, я чувствовал только, что покрылся угольной пылью и что на моей совести лежит груз, по сравнению с которым наковальня — пёрышко. В моей дальнейшей жизни (полагаю, как и в большинстве жизней) бывали моменты, когда я чувствовал, что на всё интересное и романтическое опускается плотная завеса, отгораживающая меня от всего, кроме унылой повседневности
больше никогда. Никогда этот занавес не опускался так тяжело и бесшумно, как в тот раз, когда мой
жизненный путь лежал прямо передо мной по только что
начавшейся дороге ученичества у Джо.

Я помню, что в более поздний период своего «времени» я часто стоял на
кладбище по воскресеньям вечером, когда наступала ночь, и сравнивал
свой взгляд с видом на ветреную болотистую местность, находя между ними
некоторое сходство, думая о том, что и то, и другое было плоским и низким, и что и там, и там
был неизведанный путь, тёмный туман, а затем море. Я был совершенно
Я был так же подавлен в первый рабочий день своего ученичества, как и в тот раз; но я рад, что ни разу не пожаловался Джо за всё время моего ученичества. Это почти единственное, что я рад знать о себе в связи с этим.

 Потому что, хотя это включает в себя то, что я собираюсь добавить, вся заслуга того, что я собираюсь добавить, принадлежит Джо. Не потому, что я была верной, а потому, что Джо был верным, я никогда не убегала к солдату или моряку. Не потому, что я была трудолюбивой, а потому, что Джо был трудолюбивым,
что я работал с терпимым усердием вопреки всем ожиданиям. Невозможно
знать, как далеко распространяется влияние любого дружелюбного, честного, исполняющего свой долг человека
в мире; но очень возможно узнать, как это
проходя мимо, я затронул самого себя, и я хорошо знаю, что любое хорошее дело
, связанное с моим ученичеством, было просто удовлетворенным
Джо, а не беспокойно стремящийся недовольный мной.

Чего я хотел, кто может сказать? Как я могу говорить, если я никогда не знал? Чего я
боялся, так это того, что в какой-то несчастливый час я, будучи в самом грязном и
Я поднял глаза и увидел, что Эстелла смотрит в одно из деревянных окон кузницы. Меня преследовал страх, что рано или поздно она увидит меня с чёрным лицом и руками, выполняющим самую тяжёлую работу, и будет насмехаться надо мной и презирать меня.
Часто после наступления темноты, когда я раздувал меха для Джо, и мы пели «Старого Клема», я вспоминал, как мы пели эту песню у мисс
Хэвишэм, казалось бы, показывал мне лицо Эстеллы в огне, с её
красивыми волосами, развевающимися на ветру, и её глазами, презрительно смотрящими на меня, — часто
В такие моменты я смотрел на тёмные проёмы в стене, которые тогда были деревянными окнами, и мне казалось, что я вижу, как она отворачивается, и я верил, что она наконец-то пришла.

После этого, когда мы садились ужинать, всё вокруг выглядело ещё более по-домашнему, чем когда-либо, и мне было ещё более стыдно за свой неблагодарный дом.




Глава XV.


Поскольку я стал слишком большим для комнаты двоюродной бабушки мистера Уопсла, моё
обучение у этой нелепой женщины прекратилось. Однако не
пока Бидди не рассказала мне всё, что знала, от маленького
каталога цен до комической песенки, которую она однажды купила за
полпенни. Хотя единственной связным отрывком из этого литературного
произведения были начальные строки:

 Когда я был в Луннон-Тауне, сэр,
 Ту-рул-лу-рул,
 Ту-рул-лу-рул,
 Разве я не был очень смуглым, сэр?
 Ту-рул-лу-рул
 Слишком много правил, слишком много правил


 — тем не менее, желая стать мудрее, я выучил это стихотворение наизусть с
предельной серьёзностью и не припомню, чтобы сомневался в его достоинствах,
за исключением того, что я считал (и до сих пор считаю) количество Too rul несколько превышающим количество стихов. В своём стремлении к знаниям я обратился к мистеру Уопслу с просьбой поделиться со мной интеллектуальными крохами, на что он любезно согласился. Однако, как выяснилось, он хотел, чтобы я был лишь драматической фигурой,
которой можно было бы противоречить, которую можно было бы обнимать и оплакивать,
над которой можно было бы издеваться, хватать, колоть и пинать самыми разными способами.
Вскоре я отказался от такого обучения, но не раньше, чем мистер
Уопсл в порыве поэтической ярости жестоко избил меня.

Всё, что я узнавал, я старался передать Джо. Это утверждение звучит так хорошо, что я не могу оставить его без объяснения. Я хотел сделать Джо менее невежественным и простым, чтобы он был более достоин моего общества и менее уязвим для упрёков Эстеллы.

 Старая батарея на болотах была нашим местом для занятий, а сломанный грифель и короткий кусочек грифельного карандаша были нашими учебными принадлежностями, к которым Джо всегда добавлял трубку с табаком. Я никогда не знал,
что Джо может что-то запомнить с одного воскресенья до другого или приобрести,
под моим руководством, любая информация. И всё же он курил трубку в «Батарее» с гораздо более проницательным видом, чем где-либо ещё, — даже с учёным видом, — как будто считал, что значительно продвинулся вперёд. Дорогой друг, я надеюсь, что так оно и было.

Там было приятно и тихо, а паруса на реке,
проплывающие мимо земляных валов, иногда, когда был отлив,
казались принадлежащими затонувшим кораблям, которые всё ещё плыли
по дну. Всякий раз, когда я смотрел на суда, стоящие в море с
расправленными белыми парусами, я почему-то думал о мисс
Хэвишем и Эстелла; и всякий раз, когда свет падал под углом издалека
на облако, или парус, или зелёный склон холма, или линию воды, это было
то же самое. Мисс Хэвишем и Эстелла, странный дом и странная жизнь, казалось, были как-то связаны со всем, что было живописным.

Однажды в воскресенье, когда Джо, наслаждаясь своей трубкой, так расхвастался, что «ужасно скучно», что я бросил его на целый день, я какое-то время лежал на земляной насыпи, подперев подбородок рукой, и высматривал следы мисс Хэвишем и Эстеллы повсюду — на горизонте, в небе
и в воде, пока наконец я не решился высказать мысль, которая давно крутилась у меня в голове.

«Джо, — сказал я, — как ты думаешь, не стоит ли мне навестить мисс Хэвишем?»

«Ну, Пип, — ответил Джо, медленно размышляя. — Зачем?»

«Зачем, Джо? Зачем вообще навещать кого-то?»

“ Есть кое-какие соображения, ” сказал Джо, “ которые навсегда останутся открытыми.
Этот вопрос, Пип. Но что касается посещения мисс Хэвишем. Она может
подумать, что ты чего—то хотел, чего-то ожидал от нее.

“ Тебе не кажется, что я мог бы сказать, что это не так, Джо?

“ Возможно, старина, ” сказал Джо. “ И она могла бы поверить в это. Точно так же
она могла бы и не поверить.

Джо, как и я, почувствовал, что он высказал здесь свою точку зрения, и он изо всех сил затянулся
своей трубкой, чтобы не ослабить ее повторением.

“ Видишь ли, Пип, ” продолжал Джо, как только опасность миновала. - Мисс
Хэвишем поступила с тобой благородно. Когда мисс Хэвишем закончила
красивая вещь с твоей стороны, она перезвонила мне, чтобы сказать мне, как это было
все.”

“Да, Джо. Я слышал ее.

“ ВСЕ, ” повторил Джо очень выразительно.

“ Да, Джо. Говорю тебе, я слышал ее.

— Я хочу сказать, Пип, что, может быть, она имела в виду: «Покончи с этим! — Как и ты! — Я на север, а ты на юг! — Держитесь порознь!»

 Я тоже думал об этом, и мне было совсем не приятно узнать, что он тоже об этом подумал, потому что это делало это более вероятным.

 — Но, Джо…

 — Да, старина.

— Вот я, уже на первом году своего заключения, и с того дня, как меня связали, я ни разу не поблагодарил мисс Хэвишем, не спросил о ней и не показал, что помню о ней.

 — Это правда, Пип, и если бы ты не подарил ей пару туфель,
все четыре стороны — и я имею в виду, что даже пара обуви на все четыре стороны
не могла бы быть приемлемым подарком при полном отсутствии
копыт —

 — Я не имею в виду такую память, Джо; я не имею в виду подарок.

 Но Джо вбил себе в голову мысль о подарке и не мог от неё
отказаться. — Или даже, — сказал он, — если бы вы помогли ей сколотить новую
цепь для входной двери, — или, скажем, пару дюжин шурупов с
акульими головками для общего пользования, — или какую-нибудь лёгкую
модную штучку, вроде вилки для тостов, когда она брала свои
маффины, — или решётку, когда она брала шпроты или что-то
подобное…

— Я вовсе не имею в виду какой-то подарок, Джо, — вмешалась я.

 — Ну, — сказал Джо, всё ещё настаивая на своём, как будто я особенно настаивала на этом, — если бы я был на твоём месте, Пип, я бы не стал.  Нет, я бы не стал.  Зачем ей цепочка на дверь, если она всегда нараспашку?  А акулы-переростки могут быть неправильно поняты. А если бы это была вилка для тостов, вы бы
разозлились и не стали бы себя уважать. И самый простой рабочий не может
вести себя как простой рабочий на поле для игры в регби, потому что
поле для игры в регби — это поле для игры в регби, — сказал Джо, настойчиво внушая мне это, как будто он пытался
чтобы вывести меня из состояния застарелого заблуждения, — и ты можешь делать всё, что тебе вздумается,
но в итоге получится решётка, с твоего позволения или без него, и ты ничего не сможешь с этим поделать…

— Мой дорогой Джо, — в отчаянии воскликнула я, хватаясь за его сюртук, — не
продолжай в том же духе. Я и не думала делать мисс Хэвишем подарок.

— Нет, Пип, — согласился Джо, как будто он всё это время к этому и стремился, — и я говорю тебе, что ты прав, Пип.

 — Да, Джо, но я хотел сказать, что, поскольку сейчас у нас довольно много свободного времени,  если бы ты дал мне завтра выходной, я думаю, что
я бы съездил в центр и навестил мисс Эст… Хэвишем.

— Её зовут, — серьёзно сказал Джо, — не Эстэвишем, Пип, если только она не сменила имя.

— Я знаю, Джо, знаю. Это я оговорился. Что ты об этом думаешь, Джо?

Вкратце, Джо подумал, что если я так думаю, то и он так думает. Но он особо подчеркнул, что если меня не встретят радушно или если мне не предложат повторить визит, который не имел бы скрытых целей, а был бы просто благодарностью за оказанную услугу, то эта экспериментальная поездка не должна
преемник. Я обещал соблюдать эти условия.

 Итак, Джо нанял подмастерье по имени Орлик, которому платил еженедельно. Он
притворялся, что его зовут Долдж, — что было явной невозможностью, — но
он был человеком такого упрямого нрава, что я считаю, что он не
был жертвой заблуждения в этом вопросе, а намеренно навязал это имя
деревне в качестве оскорбления для её понимания. Он был широкоплечим, длинноногим смуглым парнем,
очень сильным, никогда не спешившим и всегда сутулившимся. Он никогда даже
Казалось, он приходил на работу нарочно, но вваливался, как будто случайно; а когда он шёл в «Весёлых баржменов» обедать или уходил вечером, то вваливался, как Каин или блуждающий еврей, словно не знал, куда идёт, и не собирался возвращаться. Он жил у смотрителя шлюза на болотах и в рабочие дни, сутулясь, выходил из своего убежища, засунув руки в карманы, с узлом, в который был завёрнут его обед, свободно висевший у него на спине. По воскресеньям он почти весь день лежал на
шлюзовые ворота или стоял у скирд и амбаров. Он всегда сутулился,
как паровоз, опустив глаза в землю, и, когда к нему обращались или
требовали поднять их, он смотрел вверх с полуобидой,
полуозадаченно, как будто единственной мыслью, которая у него была,
было то, что это довольно странный и обидный факт, что он никогда не думает.

 Этот угрюмый подмастерье не любил меня. Когда я был совсем маленьким и
робким, он дал мне понять, что дьявол живёт в тёмном углу кузницы и что он очень хорошо знает этого злодея, а также что
раз в семь лет нужно было разжигать огонь живым мальчиком,
и я мог считать себя топливом. Когда я стал подмастерьем Джо,
Орлик, возможно, заподозрил, что я его заменю; однако я ему нравился ещё меньше. Не то чтобы он когда-либо говорил или делал что-то, открыто выражая враждебность; я лишь заметил, что он всегда бросал искры в мою сторону и что всякий раз, когда я пел «Старого  Клема», он не попадал в такт.

Долг Орлик был на работе и присутствовал при этом на следующий день, когда я напомнил Джо о
моём выходном. В тот момент он ничего не сказал, потому что они с Джо только что
Я положил между ними раскалённое железо и стал раздувать меха, но вскоре он сказал, опираясь на свой молот:

 «Ну-ка, хозяин! Ты ведь не собираешься отдавать предпочтение только одному из нас. Если у молодого Пипа будет полувыходной, сделай то же самое для старого Орлика». Полагаю, ему было около двадцати пяти лет, но обычно он говорил о себе как о старике.

“А что ты будешь делать с половиной отпуска, если получишь их?” - спросил Джо.

“Что я буду с ними делать! Что он будет с ними делать? Я сделаю столько, с
как _him_”, - сказал Орликом.

“Как pip, он поднимается города”, - сказал Джо.

— Что ж, а что касается старого Орлика, то он едет в город, — возразил этот достойный
человек. — Двое могут поехать в город. Не только один может поехать в город.

 — Не горячись, — сказал Джо.

 — Если захочу, то и поеду, — проворчал Орлик. — Некоторые и в город-то не ездят! А теперь,
хозяин! Пойдём. В этом магазине нет любимчиков. Будь мужчиной!

Мастер, отказывавшийся говорить на эту тему, пока подмастерье не
придёт в себя, Орлик бросился к печи, вытащил раскалённый прут,
показал его мне, словно собираясь пронзить им моё тело,
обвёл им вокруг моей головы, положил на наковальню, выбил из него
искру, словно
«Это был я, — подумал я, — а искры — это моя бурная кровь», — и
наконец сказал, когда он разогрел себя, а железо остыло, и
снова взялся за молоток:

«Ну что, хозяин!»

«Теперь ты в порядке?» — спросил Джо.

«Ах! Я в порядке», — проворчал старый Орлик.

«Значит, в целом ты справляешься со своей работой не хуже большинства людей», — сказал
Джо, «пусть это будет полувыходной для всех».

 Моя сестра стояла во дворе, прислушиваясь, — она была
самой беспринципной шпионкой и подслушивающей, — и тут же заглянула в одно из окон.

— Как и ты, глупец! — сказала она Джо. — Отпускаешь таких бездельников, как он. Ты, чёрт возьми, богатый человек, раз так транжиришь деньги. Хотела бы я быть его хозяйкой!

 — Ты бы была хозяйкой для всех, если бы осмелилась, — возразил Орлик с неприятной ухмылкой.

(— Оставь её в покое, — сказал Джо.)

— Я бы справилась со всеми макаронами и со всеми негодяями, — ответила моя сестра,
начинавшая приходить в ярость. — И я бы справилась с макаронами, если бы не
справилась с твоим хозяином, который — тупоголовый король макарон. И я бы
не справилась с
негодяи, не чета тебе, самой уродливой и самой худшей из всех негодяек между этой и Францией. Ну же!

«Ты мерзкая мегера, матушка Гарджери, — прорычал подмастерье. — Если это
делает тебя судьёй над негодяями, то ты должна быть хорошей».

(«Оставь её в покое, а?» — сказал Джо.)

«Что ты сказал?» — закричала моя сестра, начиная плакать. — Что ты
сказал? Что этот Орлик сказал мне, Пип? Как он меня назвал,
когда рядом был мой муж? О! О! О! Каждое из этих восклицаний
было криком, и я должен заметить, что моя сестра была такой же, как и я.
Из всех жестоких женщин, которых я когда-либо видел, она не оправдывала своей страсти, потому что нельзя отрицать, что вместо того, чтобы поддаться страсти, она сознательно и намеренно прилагала огромные усилия, чтобы заставить себя поддаться ей, и постепенно впадала в слепую ярость: «Как он называл меня до того, как этот подлый мужчина поклялся защищать меня? О! Держи меня! О!»

“ Ах-х-х! - прорычал подмастерье сквозь зубы. “ Я бы обнял тебя, если бы
ты была моей женой. Я бы зажал тебя под насосом и выдавил из тебя это”.

(“Говорю тебе, оставь ее в покое”, - сказал Джо.)

— О! Услышать его! — воскликнула моя сестра, хлопая в ладоши и
крича, что было её следующей стадией. — Услышать, как он меня обзывает! Этот Орлик! В моём собственном доме! Я, замужняя женщина! С моим мужем рядом! О! О! Тут моя сестра, после приступа хлопанья в ладоши и криков,
стала бить себя в грудь и по коленям, сбросила шаль и распустила волосы,
что было последними шагами на пути к безумию. Будучи к тому времени в совершенном
ярости и полном восторге, она бросилась к двери, которую я, к счастью, запер.

Что мог сделать несчастный Джо после того, как его прервали, не обращая внимания на его замечания?
Только встать и спросить своего подмастерья, что он имел в виду, вмешиваясь в его отношения с миссис Джо, и достаточно ли он смел, чтобы продолжить? Старый Орлик почувствовал, что ситуация требует не меньшего, чем продолжение, и сразу же встал на его защиту.
Так, даже не сняв своих прожжённых фартуков, они набросились друг на друга, как два великана. Но если бы кто-нибудь из
тех, кто жил по соседству, смог бы долго противостоять Джо, я бы его никогда не увидел.
Орлик, как будто он был не более важен, чем бледный молодой джентльмен, очень скоро оказался в угольной пыли и не спешил из неё выбираться. Затем Джо отпер дверь и поднял мою сестру, которая без чувств упала у окна (но, думаю, она первой увидела драку), и отнёс её в дом, и уложил, и посоветовал прийти в себя, но она только сопротивлялась и вцепилась Джо в волосы. Затем наступило то необычайное спокойствие и тишина, которые
следуют за любым шумом, а затем, с неясным ощущением, которое я
Я всегда связывал такое затишье с тем, что было воскресенье и кто-то умер.

[Иллюстрация]

Спустившись вниз, я увидел, что Джо и Орлик подметают, и на их лицах не было никаких следов волнения, кроме разреза на одной из ноздрей Орлика, который не был ни выразительным, ни декоративным. Из «Весёлых баржменов» появился кувшин с пивом, и они по очереди мирно его распивали. Затишье оказало успокаивающее и философское воздействие на Джо, который вышел со мной на дорогу, чтобы на прощание сказать:
замечание, которое могло бы пойти мне на пользу: «На взводе, Пип, и вне взвода, Пип, — такова жизнь!»

 С какими нелепыми чувствами (ведь мы считаем, что чувства, которые очень серьёзны у мужчины, довольно комичны у мальчика) я снова отправился к
мисс Хэвишем, здесь не имеет значения. И то, что я много раз проходил мимо ворот и возвращался, прежде чем решился позвонить. И о том, как я
размышлял, стоит ли мне уйти, не позвонив; и о том, как я
несомненно ушёл бы, если бы у меня было время вернуться.

Мисс Сара Покет подошла к воротам. Эстеллы не было.

“ Тогда как? Ты снова здесь? ” спросила мисс Покет. “ Что тебе нужно?

Когда я сказала, что я приехала только ради того, чтобы увидеть, как мисс Хэвишем, Сара
видимо, раздумывала, стоит ли или нет, она должна отправить меня о моей
бизнес. Но, не желая брать на себя ответственность, она впустила меня внутрь.
и вскоре принесла резкое сообщение, что я должен “подняться”.

Все было без изменений, и мисс Хэвишем была одна.

“ Ну? ” спросила она, устремив на меня взгляд. “ Надеюсь, вам ничего не нужно?
Вы ничего не получите.

“ Конечно, нет, мисс Хэвишем. Я только хотел, чтобы вы знали, что я делаю
— Я очень хорошо справляюсь со своим ученичеством и всегда вам очень благодарен.

— Ну-ну! — сказала она, пошевелив своими беспокойными пальцами. — Заходи время от времени; приходи на свой день рождения. — Ай! — вдруг воскликнула она, повернувшись вместе со стулом ко мне. — Ты ищешь Эстеллу? Эй?

 Я действительно искал Эстеллу и, заикаясь, сказал, что надеюсь, что с ней всё в порядке.

— За границей, — сказала мисс Хэвишем, — получает образование для леди; далеко от нас;
красивее, чем когда-либо; ею восхищаются все, кто её видит. Вы чувствуете, что потеряли её?

 В её голосе, когда она произносила последнее слово, было столько злорадства.
Она разразилась таким неприятным смехом, что я не знал, что сказать. Она избавила меня от необходимости размышлять,
отпустив меня. Когда Сара с лицом, похожим на скорлупу грецкого ореха,
закрыла за мной ворота, я почувствовал себя более чем когда-либо недовольным своим домом, своей работой и всем на свете, и это было всё, что я вынес из
_того_ разговора.

Когда я слонялся по Хай-стрит, уныло заглядывая в витрины магазинов и размышляя о том, что бы я купил, будь я джентльменом, из книжного магазина вышел мистер Уопсл. Мистер Уопсл был
в его руке была трогательная трагедия Джорджа Барнуэлла, в которую он только что вложил шесть пенсов, намереваясь обрушить каждое слово на голову Памблчука, с которым он собирался выпить чаю. Едва увидев меня, он, по-видимому, решил, что само провидение послало ему ученика, на которого можно было бы читать, и он схватил меня и настоял на том, чтобы я пошёл с ним в гостиную Памблчука. Я знал, что дома мне будет плохо, а ночи были тёмными, дорога унылой, и почти любое общество в пути было лучше
Я не стал сильно сопротивляться и, следовательно, мы вошли в
«Памблчук» как раз в тот момент, когда на улице и в магазинах зажигались огни.

Поскольку я никогда не присутствовал ни на одном другом представлении Джорджа Барнуэлла, я
не знаю, сколько времени обычно это занимает; но я очень хорошо знаю, что в тот вечер представление продолжалось до половины десятого, и когда мистер Уопсл
попал в Ньюгейт, я подумал, что он никогда не взойдёт на эшафот, он
стал двигаться гораздо медленнее, чем в любой другой период своей позорной
карьеры. Мне показалось, что он слишком много жалуется на
в конце концов, он завял, как будто не стремился к
семени, лист за листом, с самого начала своего пути. Однако это был
всего лишь вопрос продолжительности и утомительности. Что меня задело, так это
отождествление всего этого дела с моей безобидной личностью. Когда
Барнуэлл начал сходить с ума, я признаюсь, что чувствовал себя
виноватым, потому что возмущённый взгляд Памблчука так меня тяготил. Уопсл
тоже постарался выставить меня в худшем свете. Жестокий и
сентиментальный, я был вынужден убить своего дядю без каких-либо смягчающих обстоятельств
при любых обстоятельствах; Миллвуд при каждом удобном случае ставил меня в неловкое положение; для дочери моего хозяина стало навязчивой идеей заботиться обо мне; и всё, что я могу сказать о своём задыхающемся и промедляющем поведении в то роковое утро, — это то, что оно было достойно общей слабости моего характера. Даже после того, как меня благополучно повесили, а Уопсл закрыл книгу, Памблчук сидел, уставившись на меня, качал головой и приговаривал: «Берегись, парень, берегись!» — как будто было общеизвестно, что я подумывал об убийстве близкого родственника.
Я могла побудить только одного человека проявить слабость и стать моим благодетелем.

Когда все это закончилось, и я отправилась с
Мистером Уопслом домой пешком, была очень темная ночь. За городом мы обнаружили сильный туман,
и он был влажным и густым. Шлагбаум лампа была как в тумане, совершенно
обычные лампы место, видимо, и его лучи заглянули твердое вещество
на туман. Мы заметили это и сказали, что туман поднимается при смене ветра с определённой стороны наших болот, когда наткнулись на человека, ссутулившегося под навесом у платной дороги.

«Эй!» — сказали мы, останавливаясь. «Орлик, ты здесь?»

“Ах!”, - ответил он, сутулясь вышел. “Я стоял на минуту, на
возможен компании”.

“Ты поздно”, - заметил я.

Орлик вполне естественно ответил: “Ну и что? И _ ты_ опаздываешь”.

“Мы были, ” сказал мистер Уопсл, воодушевленный своим поздним выступлением, — мы
провели интеллектуальный вечер, мистер Орлик”.

Старый Орлик проворчал, что ему нечего на это сказать, и мы все
пошли дальше вместе. Я спросил его, не проводил ли он
свои выходные в городе?

 «Да, — ответил он, — все выходные. Я пришёл после тебя. Я тебя не видел
вы, но я, должно быть, был довольно близко позади вас. Между прочим, пушки
снова стреляют.

“По корпусам?” сказал я.

“Да! Несколько птиц вылетели из клеток. Орудия стреляют
примерно с наступлением темноты. Вы скоро услышите одно из них.”

Не успели мы пройти и нескольких ярдов, как до нас донесся хорошо знакомый гул, приглушённый туманом, и тяжело прокатился по низине у реки, словно преследуя и угрожая беглецам.

«Хорошая ночь для побега, — сказал Орлик. — Сегодня ночью нам будет трудно поймать птицу, взлетевшую из клетки».

Эта тема натолкнула меня на размышления, и я молча размышлял о ней. Мистер Уопсл, как отвергнутый дядя из сегодняшней трагедии, предавался размышлениям вслух в своём саду в Камберуэлле. Орлик, засунув руки в карманы, тяжело шагал рядом со мной. Было очень темно, очень сыро, очень грязно, и мы брели по грязи. Время от времени до нас доносился
звук сигнальной пушки, и он снова и снова угрюмо
раскатывался вдоль реки. Я был погружён в свои мысли. Мистер Уопсл
умер в Камберуэлле мирно и очень весело
на Босвортском поле и в величайших муках в Гластонбери. Орлик
иногда рычал: «Бей, бей, старый Клем! Звонко, за стаут, старый Клем!» Я думал, что он пьян, но он не был пьян.

 Так мы добрались до деревни. Дорога, по которой мы шли, вела мимо «Трёх весёлых барж», и мы были удивлены,Я застал его — было одиннадцать часов — в состоянии смятения, с широко распахнутой дверью и
разбросанными повсюду необычными огнями, которые он второпях зажег и потушил.
Мистер Уопсл заглянул спросить, в чем дело (предположив, что забрали
какого-то преступника), но в спешке выбежал из дома.

«Что-то случилось, — сказал он, не останавливаясь, — у тебя дома, Пип. Беги!»

— Что случилось? — спросил я, догоняя его. Орлик тоже бежал рядом со мной.

 — Я не совсем понимаю. Похоже, в дом ворвались, когда Джо Гарджери не было. Предположительно, заключённые. Кто-то
На нас напали и ранили».

Мы бежали слишком быстро, чтобы говорить что-то ещё, и не останавливались, пока не добрались до нашей кухни. Там было полно людей; вся деревня была там или во дворе; там был хирург, там был Джо, там была группа женщин, и все они сидели на полу посреди кухни. Безработные зеваки отпрянули, увидев меня,
и я обратил внимание на свою сестру, лежавшую без чувств и не подававшую признаков жизни на
голых досках, куда она упала от сильного удара по затылку, нанесённого чьей-то неведомой рукой, когда её лицо было
повернувшись к огню, — ей было суждено никогда больше не оказаться на «Рэмпейдже»,
пока она была женой Джо.




Глава XVI.


С головой, забитой мыслями о Джордже Барнуэлле, я поначалу был склонен
верить, что _я_ приложил руку к нападению на мою сестру,
или, по крайней мере, что, будучи её близким родственником, известным своими обязательствами по отношению к ней, я был более законным объектом подозрений, чем кто-либо другой. Но когда на следующее утро, при более ясном свете, я начал
переосмысливать этот вопрос и слышать, как его обсуждают со всех
сторон, я взглянул на дело с другой, более разумной точки зрения.

Джо был в «Трёх весёлых баржах», курил трубку с четверти девятого до четверти десятого. Пока он был там, мою сестру видели у кухонной двери, где она попрощалась с работником фермы, который шёл домой. Мужчина не мог точно сказать, в какое время он её видел (он сильно запутался, когда пытался это сделать), но это было до девяти. Когда Джо вернулся домой без пяти десять, он обнаружил, что она лежит на полу, и сразу же вызвал помощь.
Огонь в камине горел не так сильно, как обычно, и фитиль свечи не был длинным; однако свеча была задута.

Ничто не было убрано ни из одной части дома.  Кроме задутой свечи, которая стояла на столе между дверью и моей сестрой и была позади неё, когда она стояла лицом к огню и была поражена, на кухне не было беспорядка, за исключением того, что она сама натворила, упав и истекая кровью. Но на месте преступления был обнаружен один
примечательный факт. Она была убита ударом
чем-то тупым и тяжелым по голове и позвоночнику; после нанесения ударов
в нее бросили что-то тяжелое со значительной силой
, когда она лежала лицом вниз. И на землю рядом с ней, когда
Джо подобрал ее, это была ножная скоба для каторжников, которая была распилена
на части.

Теперь Джо, осмотрев это железо взглядом кузнеца, заявил, что оно было распилено
некоторое время назад. Шум и крики, доносящиеся до
Халки и люди, пришедшие оттуда, чтобы осмотреть железо, подтвердили мнение Джо. Они не смогли сказать, когда оно покинуло
корабли-тюрьмы, которым он, несомненно, когда-то принадлежал; но они
утверждали, что точно знают, что именно эти кандалы не были
надеты ни на одном из двух заключенных, сбежавших прошлой ночью. Далее,
один из этих двоих уже был взят обратно и не освободился от своего
железа.

Зная то, что знал я, я сделал здесь свой собственный вывод. Я решил, что это железо принадлежит моему узнику, — то самое железо, которое я видел и слышал, как он точил на болотах, — но я не стал обвинять его в том, что он использовал его в последний раз. Потому что я решил, что это сделал один из двух других людей.
завладел им и использовал в своих жестоких целях.
Либо Орлик, либо тот странный человек, который показал мне папку.

Что касается Орлика, то он отправился в город именно так, как сказал нам, когда мы подобрали его на дороге, его видели в городе весь вечер, он был в разных компаниях в нескольких пабах и вернулся со мной и мистером Уопслом. Против него не было ничего, кроме ссоры, а моя сестра ссорилась с ним и со всеми, кто её окружал, по десять тысяч раз на дню. Что касается незнакомца, то если
он вернулся за две банкноты не было
спора о них, потому что моя сестра была во всеоружии для восстановления
их. Кроме того, не было ссоры; насильник пришел в
так бесшумно и неожиданно, что у нее было повалено, прежде чем она смогла
осматриваемся.

Было ужасно думать, что я предоставил оружие, однако
незаслуженно, но я едва ли мог думать иначе. Я страдал от невыразимых мук, пока размышлял и передумывал, стоит ли мне наконец разрушить чары моего детства и рассказать Джо всё
история. В течение нескольких последующих месяцев я каждый день окончательно решал этот вопрос отрицательно, а на следующее утро снова открывал его и рассуждал о нём. В конце концов, спор сводился к следующему: секрет был таким давним, так глубоко укоренился во мне и стал частью меня самого, что я не мог от него избавиться. Помимо страха, что, приведя к стольким
неприятностям, это теперь с большей вероятностью, чем когда-либо, оттолкнёт от меня Джо, если он поверит в это, у меня был ещё один сдерживающий страх, что он не поверит в это, а отнесётся к этому так же, как к сказочным собачкам и телячьим котлетам
как чудовищное изобретение. Однако я, конечно, лукавил перед самим собой,
потому что разве я не колебался между правильным и неправильным, когда
всё всегда делается правильно? — и решил полностью раскрыться, если увижу
какой-нибудь новый повод, чтобы помочь в поимке преступника.

Констебли и полицейские с Боу-стрит из Лондона — ведь это произошло во времена, когда ещё не было полиции в красных мундирах, — пробыли в доме неделю или две и сделали примерно то же, что, как я слышал и читал, делали подобные власти в других подобных случаях. Они забрали несколько явно
не те люди, и они очень сильно бились головами о неправильные идеи,
и упорно пытались подогнать обстоятельства под идеи, вместо того,
чтобы пытаться извлечь идеи из обстоятельств. Кроме того, они стояли
у дверей «Весёлых баржменов» с понимающими и сдержанными взглядами,
которые вызывали восхищение у всей округи; и у них была таинственная манера
брать свой напиток, что было почти так же хорошо, как взять преступника. Но не совсем, потому что они никогда этого не делали.

Еще долго после того, как эти конституционные полномочия были распущены, моя сестра лежала
Она была очень больна и лежала в постели. У неё было нарушено зрение, так что она видела предметы в многократном увеличении и хваталась за воображаемые чашки и бокалы вместо настоящих; её слух был сильно ослаблен, как и память; её речь была неразборчивой. Когда, наконец, она пришла в себя настолько, что ей помогли спуститься вниз, мне всё равно приходилось держать при ней грифельную доску, чтобы она могла писать то, что не могла сказать. Поскольку она (не считая очень плохого почерка) была более чем посредственной
писательницей, а Джо был более чем посредственным читателем,
Между ними возникали чрезвычайные сложности, которые мне всегда приходилось
устранять. Назначение баранины вместо лекарства,
замена Джо на Чай и бекона на пекаря были одними из самых безобидных моих ошибок.

 Однако её характер значительно улучшился, и она стала терпеливой. Дрожащая неуверенность в движениях всех её конечностей вскоре стала частью её обычного состояния, и впоследствии, с интервалом в два-три месяца, она часто хваталась за голову и около недели пребывала в каком-то мрачном оцепенении. Мы
Мы не знали, как найти для неё подходящую компаньонку, пока не подвернулось
удобное обстоятельство, которое спасло нас. Двоюродная бабушка мистера Уопсла
избавилась от пагубной привычки, в которую впала, и Бидди стала частью нашего
дома.

Прошло, должно быть, около месяца после того, как моя сестра снова появилась на
кухне, когда Бидди пришла к нам с маленькой клетчатой коробкой, в которой
находилось всё её имущество, и стала благословением для нашего дома.
Прежде всего, она была благословением для Джо, потому что бедный старик был очень болен
Он был убит горем из-за того, что постоянно видел, во что превратилась его жена, и
привык, ухаживая за ней по вечерам, время от времени поворачиваться ко мне
и говорить со слезами на глазах: «Пип, она была такой красивой женщиной!» Бидди сразу же взяла на себя
умную заботу о ней, как будто знала её с младенчества; Джо
в какой-то мере смог оценить относительную тишину своей жизни
и время от времени спускаться в «Весёлых баржменов», что шло ему на пользу. Для полицейских было характерно то, что они
все более или менее подозревали бедного Джо (хотя он никогда этого не знал) и сходились во мнении, что он был одним из самых глубоких умов, с которыми они когда-либо сталкивались.

 Первым триумфом Бидди в ее новом кабинете было решение задачи, которая совершенно сбила меня с толку.  Я изо всех сил старался, но ничего не вышло.  Итак, это было так: —

Снова и снова, снова и снова моя сестра выводила на грифельной доске
букву, похожую на любопытную букву «Т», а затем с огромным
воодушевлением обращала наше внимание на то, что ей особенно
хотел. Я тщетно перепробовал всё, что начиналось на «Т»,
от «тарта» до «тоста» и «табака». Наконец мне пришло в голову, что
знак похож на молоток, и когда я радостно произнёс это слово на ухо
сестре, она начала стучать молотком по столу и выразила своё
одобрение. После этого я принёс все наши молотки, один за другим,
но безрезультатно. Тогда я вспомнил о костыле,
который был почти такой же формы, и взял его в деревне, чтобы
с уверенностью показать сестре. Но она покачала головой
ее голова была настолько вытянута, когда ей это показали, что мы были в ужасе
чтобы в ее слабом и разбитом состоянии она не вывихнула шею.

Когда моя сестра обнаружила, что Бидди очень быстро понимает ее, этот
таинственный знак снова появился на доске. Бидди задумчиво посмотрела на
это, выслушала мое объяснение, задумчиво посмотрела на мою сестру, посмотрела
задумчиво на Джо (который всегда был представлен на доске его
начальная буква), и побежал в кузницу, за ним последовали мы с Джо.

— Ну конечно! — воскликнула Бидди с торжествующим видом. — Разве ты не видишь?
Это же _он_!

Орлик, без сомнения! Она забыла его имя и могла назвать его только по молоту. Мы сказали ему, зачем мы хотим, чтобы он зашёл на кухню, и он медленно положил молот, вытер лоб рукой, ещё раз вытер его фартуком и вышел, сутулясь, с характерной для бродяги походкой, которая сильно отличала его от других.

Признаюсь, я ожидал, что моя сестра осудит его, и был разочарован
иным результатом. Она очень старалась сохранить с ним хорошие отношения и, очевидно, была довольна его
Наконец она появилась и жестом показала, что хочет, чтобы ему дали что-нибудь выпить. Она следила за выражением его лица, как будто хотела убедиться, что он хорошо воспринял её появление. Она всячески старалась расположить его к себе, и во всём, что она делала, чувствовалось смиренное заискивание, какое я видел у ребёнка по отношению к строгому учителю. После того
дня редко проходило и дня, чтобы она не стучала молотком по доске,
а Орлик не входил в комнату и не стоял перед ней, как будто не знал, что с этим делать, как и я.




Глава XVII.


 Теперь я погрузился в привычную рутину ученической жизни, которая за пределами деревни и болот
отличалась лишь одним примечательным обстоятельством: наступил мой день рождения, и я снова навестил мисс Хэвишем. Я застал мисс Сару Покет на посту у ворот; я застал мисс Хэвишем такой же, какой оставил её, и она говорила об Эстелле в тех же выражениях, если не в тех же словах.
Беседа длилась всего несколько минут, и она дала мне гинею, когда я уходил, и сказала, чтобы я пришёл в следующий раз, когда мне исполнится 18. Я могу добавить, что
Это сразу же стало ежегодной традицией. В первый раз я попытался отказаться от гинеи, но это привело лишь к тому, что она очень сердито спросила меня, не ожидаю ли я большего? Тогда и после этого я взял её.

 Таким неизменным был унылый старый дом, жёлтый свет в тёмной комнате, поблёкший призрак в кресле у зеркала, что
Я чувствовал, что остановка часов остановила и время в этом
таинственном месте, и, пока я и всё остальное снаружи
старели, оно стояло на месте. Дневной свет никогда не проникал в дом, насколько я помню.
мысли и воспоминания об этом, а не сам факт.
Это сбивало меня с толку, и под его влиянием я продолжал в глубине души ненавидеть
своё ремесло и стыдиться своего дома.

Однако я незаметно стал замечать перемены в Бидди. Её
туфли приподнялись на каблуках, волосы стали блестящими и аккуратными, руки
всегда были чистыми. Она не была красавицей — она была обыкновенной и не могла быть такой, как Эстелла, — но она была приятной, здоровой и добродушной.
 Она прожила с нами не больше года (я помню, что она только что вышла из траура, когда это поразило меня), когда я заметил про себя
Однажды вечером я заметил, что у неё были удивительно задумчивые и внимательные глаза; глаза, которые были очень красивыми и добрыми.

 Это произошло из-за того, что я оторвал взгляд от задачи, над которой трудился, — переписывал отрывки из книги, чтобы улучшить себя сразу в двух отношениях, — и увидел, что Бидди наблюдает за мной.  Я отложил перо, и Бидди перестала шить, не отложив иглу.

“Бидди, - сказал я, - как тебе это удается? Или я очень глуп, или ты
очень умна”.

“Что это у меня получается? Я не знаю, ” ответила Бидди, улыбаясь.

Она управляла всей нашей домашней жизнью, и это было чудесно, но я не это имел в виду, хотя это делало то, что я имел в виду, ещё более удивительным.

«Как тебе удаётся, Бидди, — сказал я, — узнавать всё, что узнаю я, и всегда быть на шаг впереди меня?» Я начал немного гордиться своими познаниями, потому что потратил на это свои карманные деньги, которые получил на день рождения, и откладывал большую часть своих карманных денег на подобные инвестиции, хотя теперь я не сомневаюсь, что то немногое, что я знал, стоило очень дорого.

 — Я могла бы спросить тебя, — сказала Бидди, — как ты справляешься?

“ Нет, потому что, когда я возвращаюсь из ночной кузницы, любой может увидеть, как
я поворачиваюсь к ней. Но ты никогда не поворачиваешься к ней, Бидди.

“Я полагаю, я должен поймать его, как от кашля”, - сказала Бидди, - тихо; и пошел
свое шитье.

Развивая свою идею, я откинулся на спинку деревянного стула и посмотрел на
Бидди, которая что-то шила, склонив голову набок, и начал думать, что она
довольно необычная девушка. Ибо теперь я вспомнил, что она
в равной степени разбиралась в нашей профессии, в названиях наших
различных видов работ и инструментов. Короче говоря, что бы я ни
Бидди знала, что я знаю. Теоретически она уже была таким же хорошим кузнецом, как я, или даже лучше.

 «Ты из тех, Бидди, — сказал я, — кто извлекает максимум из каждого
шанса. У тебя никогда не было шанса, пока ты не приехала сюда, и посмотри, как ты
выросла!»

 Бидди на мгновение посмотрела на меня и продолжила шить. “Я была
твоей первой учительницей, не так ли?” - спросила она, продолжая шить.

“Бидди!” Я воскликнула в изумлении. “Да ты плачешь!”

“Нет, я не”, - сказала Бидди, глядя вверх и смеется. “Что положить, что в
ваш руководитель?”

То, что могло бы поставить его в моей голове, но блестели слезы, как это
свалилась на её голову? Я сидел молча, вспоминая, какой рабой она была,
пока двоюродная бабушка мистера Уопсла успешно не избавилась от этой дурной привычки,
от которой некоторые люди так хотели избавиться. Я вспоминал
безнадёжные обстоятельства, в которых она оказалась в жалком маленьком
магазинчике и в жалкой маленькой шумной вечерней школе,
с этим жалким старым бесполезным грузом, который ей всегда приходилось
таскать на себе. Я подумал, что даже в те неспокойные времена в Бидди, должно быть,
зарождалось то, что сейчас развивалось, потому что в моём первом
Я обратился к ней за помощью, как к чему-то само собой разумеющемуся. Бидди спокойно сидела и шила, больше не плача, и пока я смотрел на неё и размышлял обо всём этом, мне пришло в голову, что, возможно, я был недостаточно благодарен Бидди. Возможно, я был слишком сдержан и должен был больше покровительствовать ей (хотя я не использовал это слово в своих размышлениях).

— Да, Бидди, — заметил я, перевернув его, — ты была моей первой учительницей, и это было в то время, когда мы и не думали, что когда-нибудь будем вот так сидеть вместе на этой кухне.

— Ах, бедняжка! — ответила Бидди. Она, как всегда, забыла о себе,
чтобы переключить внимание на мою сестру и позаботиться о ней,
сделав ей поудобнее. — К сожалению, это так!


— Что ж, — сказала я, — мы должны поговорить с тобой ещё немного, как раньше.
И я должна ещё немного посоветоваться с тобой, как раньше. Давай в следующее воскресенье
пойдём на тихую прогулку по болотам и долго поболтаем, Бидди.

Теперь мою сестру никогда не оставляли одну, но Джо с готовностью взял на себя заботу о ней в то воскресное утро, а мы с Бидди ушли
вместе. Было лето, стояла прекрасная погода. Когда мы миновали деревню, церковь и церковный двор, выехали на болота и увидели паруса проплывающих мимо кораблей, я, как обычно, начал представлять себе мисс Хэвишем и Эстеллу. Когда мы подошли к реке и сели на берег,
вода, журчавшая у наших ног, делала всё вокруг более тихим, чем
было бы без этого звука, и я решил, что сейчас самое время
и место для того, чтобы посвятить Бидди в свои сокровенные мысли.

“Бидди, ” сказал я, взяв с нее обязательство хранить тайну, “ я хочу быть
джентльменом”.

“О, на твоем месте я бы этого не делал!” - возразила она. “Я не думаю, что это будет
ответа”.

“Бидди”, - сказал я, с некоторым тяжести“, - у меня есть особые причины для
желая быть джентльменом.”

“ Тебе виднее, Пип, но тебе не кажется, что ты счастливее таким, какой ты есть?

“Бидди”, - восклицал Я, с нетерпением, “я совсем не рады, как и я. Я
отвращение мое призвание и моя жизнь. Я никогда не принимал в
также, так как я был связан. Не говори глупостей”.

“Я был абсурд?” сказала Бидди, - тихо подняв брови; “мне жаль,
за это; я не хотел этого. Я только хочу, чтобы у тебя все было хорошо, и чтобы тебе было
комфортно ”.

“ Что ж, тогда пойми раз и навсегда, что я никогда не буду и не смогу чувствовать себя
комфортно — или как—то иначе, чем несчастной, - вот так, Бидди! - если я не смогу вести жизнь,
совершенно отличную от той, которую я веду сейчас.

“ Какая жалость! ” сказала Бидди, с печальным видом качая головой.

Теперь я тоже часто думал, что это жаль, и в той своеобразной ссоре с самим собой, которую я постоянно вёл, я был почти готов пролить слёзы досады и огорчения, когда Бидди
Я ответил на её чувства и на свои собственные. Я сказал ей, что она права, и я
знал, что об этом стоит сожалеть, но ничего не поделаешь.

— Если бы я мог остепениться, — сказал я Бидди, срывая короткую траву, до которой мог дотянуться, точно так же, как когда-то я вырывал свои чувства из волос и пинал их в стену пивоварни, — если бы я мог остепениться и хотя бы наполовину так же сильно любить кузницу, как в детстве, я знаю, что для меня всё было бы намного лучше. Тогда мы с тобой и Джо ничего бы не хотели, и, возможно, мы с Джо уехали бы
партнёры, когда я состарюсь, и я, возможно, даже состарюсь вместе с тобой, и мы могли бы сидеть на этом самом берегу в одно прекрасное воскресенье, совсем другими людьми. Я был бы достаточно хорош для
_тебя_, не так ли, Бидди?

 Бидди вздохнула, глядя на уплывающие корабли, и ответила: «Да, я не слишком привередлива». Это едва ли прозвучало
лестно, но я знал, что она хотела как лучше.

— Вместо этого, — сказал я, срывая ещё несколько травинок и жуя одну-две, — посмотрим, как я справлюсь. Недовольный и смущённый,
и — что бы это значило для меня, если бы я была грубой и вульгарной, если бы никто
мне об этом не сказал!

 Бидди внезапно повернула ко мне лицо и посмотрела на меня гораздо
внимательнее, чем на парусники.

 — Это было не очень правдиво и не очень вежливо, — заметила она, снова
устремив взгляд на корабли. — Кто это сказал?

Я был сбит с толку, потому что оторвался от земли, не совсем понимая, куда
иду. Однако теперь было уже не отвертеться, и я ответил:
— Прекрасная юная леди у мисс Хэвишем, и она ещё
она красивее всех на свете, и я ужасно ею восхищаюсь, и я
хочу быть джентльменом ради неё». Сделав это безумное
признание, я начал бросать сорванную траву в реку, как будто собирался
плыть за ней.

«Ты хочешь быть джентльменом, чтобы досадить ей или завоевать её расположение?»
 тихо спросила меня Бидди после паузы.

«Не знаю», — угрюмо ответил я.

— Потому что, если это сделано назло ей, — продолжила Бидди, — я бы подумала, что лучше и независимее было бы не обращать внимания на её слова. А если это сделано, чтобы расположить её к себе, я бы
Думаю — но тебе лучше знать — она не стоила того, чтобы добиваться её расположения».

 Именно так я сам думал много раз. Именно это было совершенно очевидно для меня в тот момент. Но как я, бедный деревенский парень, мог избежать той удивительной непоследовательности, в которую каждый день впадают лучшие и мудрейшие из людей?

 «Может, всё это и правда, — сказал я Бидди, — но я ужасно ею восхищаюсь».

Короче говоря, когда я дошёл до этого, я перевернулся на живот, крепко
схватился за волосы с каждой стороны головы и хорошенько потянул. Всё
это время я осознавал, что моё сердце безумно, и я был очень, очень безумен.
я был совершенно уверен, что мне было бы полезно поднять его за волосы и ударить о гальку в наказание за то, что я такой идиот.

Бидди была самой мудрой из девушек, и она больше не пыталась со мной спорить.
Она положила свою руку, которая была приятной на ощупь, хотя и загрубевшей от работы, на мои руки одну за другой и осторожно убрала их с моих волос. Затем она мягко похлопала меня по плечу, успокаивая, а я, уткнувшись лицом в рукав, немного поплакал — точно так же, как в
пивоваренный двор, — и почувствовал смутную уверенность, что со мной очень плохо обращались
кто-то или все; я не могу сказать, кто именно.

“ Я рада одному, ” сказала Бидди, “ а именно тому, что ты почувствовал:
ты можешь доверять мне, Пип. И я рад еще кое-чему,
и это то, что ты, конечно, знаешь, что можешь положиться на то, что я сохраню это.
и пока что я всегда этого заслуживаю. Если твой первый учитель (дорогой! такая
бедняжка, и ей так нужно учиться самой!) если бы она была вашим
учителем в настоящее время, она думает, что знает, какой урок она бы
набор. Но этому было бы трудно научиться, а ты превзошел ее,
и теперь это бесполезно. ” Итак, с тихим вздохом за меня Бидди поднялась с
банк, и сказал свежим и приятно изменившимся голосом: “Может быть,
Пройдемся еще немного или пойдем домой?”

“ Бидди, ” воскликнул я, вставая, обнимая ее за шею и целуя.
- Я всегда буду тебе все рассказывать. - Она улыбнулась.

— Пока ты не станешь джентльменом, — сказала Бидди.

 — Ты же знаешь, что я никогда им не стану, так что это навсегда.  Не то чтобы у меня был повод что-то тебе говорить, ведь ты знаешь всё, что знаю я, — как я сказала тебе дома на днях.

— Ах! — сказала Бидди почти шёпотом, глядя вдаль на корабли.
 А потом повторила с прежней приятной улыбкой: «Пройдёмся ещё немного или пойдём домой?»

 Я сказал Бидди, что мы пройдёмся ещё немного, и мы пошли, и летний день сменился летним вечером, и было очень красиво. Я начал размышлять о том, не лучше ли мне было бы в этих обстоятельствах вести себя естественно и
здорово, чем разыгрывать из себя нищего при свечах в комнате с остановившимися
часами и быть презираемым Эстеллой. Я подумал, что это было бы очень хорошо
для меня, если бы я мог выбросить её из головы вместе со всеми остальными воспоминаниями и фантазиями и с решимостью взяться за работу, чтобы получать удовольствие от того, что я должен делать, и придерживаться этого, и извлекать из этого максимум. Я задавался вопросом, не знаю ли я наверняка, что если бы Эстелла была рядом со мной в этот момент вместо Бидди, она бы сделала меня несчастным?
Я был вынужден признать, что знал это наверняка, и сказал себе: «Пип, какой же ты дурак!»

 Мы много говорили, пока шли, и всё, что говорила Бидди, казалось
правдой. Бидди никогда не была грубой или капризной, и сегодня она была такой же, как всегда.
завтра она причинила бы мне боль, а не удовольствие; она скорее поранила бы себя, чем меня. Как же так вышло, что она мне нравилась больше, чем та?

«Бидди, — сказал я, когда мы шли домой, — я бы хотел, чтобы ты меня поправила».

«Я бы тоже хотела!» — сказала Бидди.

— Если бы я только могла заставить себя влюбиться в вас… вы не против, что я так откровенно говорю с такой давней знакомой?

— О боже, вовсе нет! — сказала Бидди. — Не обращайте на меня внимания.

— Если бы я только могла заставить себя сделать это, для меня это было бы лучше всего.

— Но ты никогда этого не сделаешь, понимаешь, — сказала Бидди.

 В тот вечер это не казалось мне таким уж невероятным, как если бы мы обсуждали это за несколько часов до этого.  Поэтому я заметил, что не совсем в этом уверен.  Но Бидди сказала, что уверена, и сказала это решительно.  В глубине души я верил, что она права, и всё же  мне было неприятно, что она так уверена в этом.

Когда мы подошли к церковному двору, нам пришлось пересечь насыпь и
перелезть через изгородь у шлюза. От ворот,
из камышей или из тины (которая была совсем неподвижной
путь), старина Орлик.

“Аллоа!” - прорычал он, “Куда вы двое направляетесь?”

“Куда нам идти, как не домой?”

“Ну, тогда, - сказал он, - я обалдею, если не провожу тебя домой!”

Это наказание в виде того, что меня обхаживают, было его любимым предположительным случаем
. Насколько я знаю, он не придавал этому слову определённого значения,
но использовал его, как и своё вымышленное христианское имя, чтобы оскорбить человечество
и передать идею чего-то жестокого и разрушительного. Когда я был моложе,
я был уверен, что если бы он лично меня задел, то сделал бы это острым и изогнутым крюком.

Бидди была категорически против того, чтобы он шёл с нами, и прошептала мне: «Не пускай его, он мне не нравится». Поскольку он не нравился и мне, я взял на себя смелость сказать, что мы благодарим его, но не хотим, чтобы он провожал нас до дома. Он воспринял эту информацию с хохотом и отстал, но побрёл за нами на небольшом расстоянии.

Мне было любопытно узнать, подозревает ли Бидди его в причастности к тому убийству, о котором моя сестра так и не смогла рассказать.
Я спросил её, почему он ей не нравится.

— О! — ответила она, оглядываясь через плечо, пока он шёл за нами, — потому что я… я боюсь, что нравлюсь ему.

 — Он когда-нибудь говорил тебе, что ты ему нравишься? — возмущённо спросил я.

 — Нет, — ответила Бидди, снова оглядываясь через плечо, — он никогда мне этого не говорил, но он смотрит на меня, когда может поймать мой взгляд.

 Каким бы странным и необычным ни было это свидетельство привязанности, я не сомневался в точности интерпретации. Я был очень возмущён тем, что
старый Орлик осмелился восхищаться ею; так же возмущён, как если бы это было оскорблением
для меня.

«Но для тебя это не имеет значения, ты же знаешь», — спокойно сказала Бидди.

— Нет, Бидди, мне всё равно, только мне это не нравится, я этого не одобряю.

— И я тоже, — сказала Бидди. — Хотя тебе-то всё равно.

— Именно, — сказала я. — Но я должна сказать тебе, что не стала бы о тебе хорошего мнения, Бидди, если бы он танцевал с тобой по твоему согласию.

После той ночи я следил за Орликом и всякий раз, когда обстоятельства благоприятствовали его танцам у Бидди, опережал его, чтобы помешать этому. Он прижился в заведении Джо из-за внезапной симпатии к нему моей сестры, иначе я бы постарался избавиться от него.
уволен. Он вполне понял мои добрые намерения и ответил взаимностью, о чем
Впоследствии у меня были основания узнать.

И теперь, поскольку раньше мой разум был недостаточно запутан, я усложнил
его путаницу в пятьдесят тысяч раз, имея состояния и сезоны, когда я
было ясно, что Бидди неизмеримо лучше Эстеллы, и что
простая честная трудовая жизнь, для которой я был рожден, не содержала в себе ничего такого, чего стоило бы
стыдиться, но давала мне достаточные средства для самоуважения и
счастья. В те времена я окончательно решил, что моя неприязнь к старому доброму Джо и кузнице прошла и что я
Я рос, чтобы стать партнёром Джо и поддерживать компанию с Бидди, — и вдруг какое-нибудь смутное воспоминание о днях, проведённых в Хэвишеме, обрушивалось на меня, как разрушительная стрела, и снова рассеивало мои мысли. Рассеянные мысли долго не собираются в кучу, и часто, прежде чем я успевал их собрать, они разлетались во все стороны от одной случайной мысли о том, что, возможно, мисс Хэвишем всё-таки сделает меня богатым, когда придёт моё время.

Если бы моё время истекло, я бы остался на пике своей
затруднений, осмелюсь сказать. Однако это так и не закончилось, а было
прервано преждевременно, о чём я и собираюсь рассказать.




Глава XVIII.


Это случилось на четвёртом году моего ученичества у Джо, в
субботний вечер. В «Трёх весёлых баржах» собралась компания,
внимательно слушавшая мистера Уопсла, читавшего вслух газету.
Из этой группы я был одним из тех, кто

совершил очень популярное убийство, и мистер Уопсл был забрызган кровью по самые брови. Он злорадствовал над каждым отвратительным прилагательным в
описании и отождествлял себя с каждым свидетелем на
Расследование. Он слабо простонал: «Мне конец», как жертва, и варварски взревел: «Я тебя прикончу», как убийца. Он дал показания врача, явно подражая нашему местному практикующему доктору; и он пищал и трясся, как престарелый смотритель платной дороги, который слышал удары, до такой степени, что это вызывало сомнения в психической адекватности свидетеля. В руках мистера Уопсла коронер стал афинским Тимоном, а констебль — Кориоланом. Он был в полном восторге, и мы все были в восторге и наслаждались
удобно. В таком благодушном настроении мы пришли к вердикту «Умышленное
убийство».

 Тогда, и не раньше, я заметил, что странный джентльмен,
наклонившись над спинкой кресла напротив меня, наблюдает за происходящим. На
его лице было выражение презрения, и он прикусил большой палец,
наблюдая за группой людей.

— Ну что ж, — обратился незнакомец к мистеру Уопслу, когда чтение было закончено, — я не сомневаюсь, что вы всё уладили к своему удовлетворению?

 Все вздрогнули и посмотрели на него, как на убийцу. Он холодно и саркастически оглядел всех.

— Виноват, конечно? — сказал он. — Выкладывайте. Ну же!

 — Сэр, — ответил мистер Уопсл, — не имея чести быть с вами знакомым, я признаю себя виновным. После этого мы все набрались смелости и хором подтвердили его слова.

  — Я знаю, что вы признаёте, — сказал незнакомец, — я знал, что вы признаете.
 Я так и думал. Но теперь я задам вам вопрос. Знаете ли вы или не знаете, что
по законам Англии каждый человек считается невиновным, пока не будет доказано, что он виновен?

— Сэр, — начал отвечать мистер Уопсл, — как англичанин, я…

— Ну же! — сказал незнакомец, погрозив ему пальцем. — Не увиливайте!
вопрос. Либо вы знаете, либо не знаете. Что это
такое?

Он стоял, склонив голову набок и сам склонившись набок, в
наглом, вопросительном жесте, и ткнул указательным пальцем в мистера
Уопсла, словно указывая на него, прежде чем снова прикусить его.

— Ну! — сказал он. — Вы знаете или не знаете?

— Конечно, я знаю, — ответил мистер Уопсл.

 — Конечно, вы знаете. Тогда почему вы сразу не сказали? А теперь я задам вам ещё один вопрос, — завладев мистером Уопслом, как будто имел на него право, — знаете ли вы, что ни один из этих свидетелей
уже подвергался перекрестному допросу?

Мистер Уопсл начал: “Я могу только сказать—” когда незнакомец остановил
его.

“ Что? Вы не ответите на вопрос, да или нет? А теперь я попробую тебя
еще раз. Снова тычет в него пальцем. “Послушай меня. Известно ли вам,
или вы не в курсе, что ни один из этих свидетелей еще не был
подвергнут перекрестному допросу? Послушайте, мне нужно от вас только одно слово. Да или нет?

 Мистер Уопсл колебался, и мы все начали думать о нём плохо.

 — Послушайте, — сказал незнакомец, — я помогу вам. Вы не заслуживаете помощи, но
 я помогу вам. Посмотрите на эту бумагу, которую вы держите в руке. Что это?

— Что это? — переспросил мистер Уопсл, глядя на него в полном недоумении.

— Это, — продолжал незнакомец в своей самой саркастической и подозрительной манере, — напечатанная бумага, которую вы только что читали?

— Несомненно.

— Несомненно.  А теперь взгляните на эту бумагу и скажите мне, ясно ли в ней сказано, что обвиняемый прямо заявил, что его адвокаты посоветовали ему вообще отказаться от защиты?

— Я только что это прочитал, — взмолился мистер Уопсл.

 — Неважно, что вы читали только что, сэр; я не спрашиваю вас, что вы читали
только что.  Вы можете прочитать «Отче наш» задом наперёд, если хотите, — и,
Возможно, вы уже сделали это сегодня. Переверните газету. Нет, нет, нет, друг мой, не в начале колонки, вы же знаете, что это не так, а в конце, в конце. (Мы все начали думать, что мистер Уопсл — мастер на все руки.) — Ну что? Вы нашли это?

 — Вот оно, — сказал мистер Уопсл.

— А теперь проследите взглядом за этим отрывком и скажите мне, ясно ли в нём говорится о том, что обвиняемый прямо заявил, что его адвокаты дали ему указание полностью отказаться от защиты? Ну же!
 Вы так это понимаете?

 Мистер Уопсл ответил: «Это не совсем так».

— Не совсем те слова! — с горечью повторил джентльмен. — Это
то же самое по сути?

 — Да, — сказал мистер Уопсл.

 — Да, — повторил незнакомец, оглядываясь на остальных
и протягивая правую руку в сторону свидетеля, Уопсла. «А теперь я спрашиваю вас, что вы скажете о совести того человека, который, имея перед глазами этот отрывок, может спокойно лежать на своей подушке после того, как объявил собрата виновным, не выслушав его?»

 Мы все начали подозревать, что мистер Уопсл был не тем, кем мы его считали, и что его начинают разоблачать.

— И этот самый человек, запомните, — продолжал джентльмен, гневно указывая пальцем на мистера Уопсла, — этот самый человек может быть вызван в качестве присяжного на это самое судебное разбирательство, и, взяв на себя такую серьёзную ответственность, он может вернуться в лоно своей семьи и положить голову на подушку, предварительно поклявшись, что он добросовестно и беспристрастно рассмотрит дело, возникшее между нашим суверенным лордом-королём и подсудимым, и вынесет справедливый вердикт в соответствии с доказательствами, да поможет ему Бог!

Мы все были глубоко убеждены, что несчастный Уопсл тоже погиб
далеко, и ему лучше остановиться в своей безрассудной карьере, пока ещё есть
время.

Странный джентльмен с видом человека, не терпящего возражений, и
с манерами, выдающими, что он знает что-то тайное о каждом из нас, что могло бы навредить каждому из нас, если бы он решил это раскрыть, встал с дивана и подошёл к огню,
расположенному между двумя креслами, где и остался стоять, засунув левую руку в карман и покусывая указательный палец правой.

«Из полученной мной информации, — сказал он, оглядывая нас, — я узнал, что
все дрогнули перед ним. «У меня есть основания полагать, что среди вас есть кузнец
по имени Джозеф — или Джо — Гарджери. Кто из вас этот человек?»

«Вот этот человек», — сказал Джо.

Странный джентльмен поманил его, и Джо подошёл.

«У вас есть подмастерье, — продолжил незнакомец, — которого обычно называют Пипом?
Он здесь?»

«Я здесь!» Я вскрикнула.

 Незнакомец не узнал меня, но я узнала его как джентльмена, которого встретила на лестнице во время своего второго визита к мисс Хэвишем. Я узнала его в тот момент, когда увидела, как он смотрит через
сэттл, и теперь, когда я стояла лицом к лицу с его рукой на моем
плече, я еще раз детально рассмотрела его большую голову, его смуглый
цвет лица, его глубоко посаженные глаза, его кустистые черные брови, его большие
цепочка от часов, его густая борода и бакенбарды в черные точки и даже
запах душистого мыла от его огромной руки.

“Я хотел бы переговорить с вами обоими наедине”, - сказал он, когда
осмотрел меня на досуге. “Это займет немного времени. Возможно, нам лучше отправиться к вам домой. Я предпочитаю не торопиться с разговором здесь; вы расскажете столько, сколько посчитаете нужным
Пожалуйста, передайте это своим друзьям; я не имею к этому никакого отношения».

 В изумлённом молчании мы втроём вышли из «Весёлых барж»
и в изумлённом молчании пошли домой. По пути странный джентльмен
время от времени поглядывал на меня и прикусывал палец. Когда мы
подошли к дому, Джо, смутно осознавая, что это важное и торжественное
событие, пошёл вперёд, чтобы открыть входную дверь. Наша беседа проходила в парадной гостиной, слабо освещённой одной свечой.

Она началась с того, что странный джентльмен сел за стол,
рисунок подметки ему, и, глядя на некоторые элементы в его
справочник. Затем он убрал записную книжку и немного отодвинул свечу
в сторону, предварительно вглядевшись из-за нее в темноту на нас с Джо, чтобы
определить, кто есть кто.

“Меня зовут, - сказал он, “ Джаггерс, и я юрист в Лондоне. Я
Довольно хорошо известен. У меня к вам необычное дело, и я хочу обсудить его с вами.
начну с объяснения, что оно не моего происхождения. Если бы меня спросили, я бы не стал здесь находиться. Меня не спросили, и вы видите меня здесь. То, что я должен делать как тайный агент другого человека, я
делай. Ни больше, ни меньше.”

Обнаружив, что с того места, где он сидел, ему не очень хорошо нас видно, он встал
, перекинул одну ногу через спинку стула и оперся на нее; таким образом
поставьте одну ногу на сиденье стула, а другую - на землю.

“Итак, Джозеф Гарджери, я привез предложение освободить вас от
этого молодого человека, вашего ученика. Вы не будете возражать аннулировать его
контракты по его просьбе и для его блага? Вы бы ничего не хотели за это?

— Боже упаси, чтобы я чего-то хотел за то, что не стою на пути Пипа, — сказал Джо, пристально глядя на него.

“Запрещающий лорд благочестив, но не по назначению”, - возразил мистер
Джеггерс. “Вопрос в том, хотите ли вы чего-нибудь? Хотите ли вы
чего-нибудь?”

“Ответ таков, ” сурово возразил Джо, “ нет”.

Мне показалось, что мистер Джеггерс посмотрел на Джо так, словно считал его дураком
за его бескорыстие. Но я была слишком сбита с толку, разрываясь между
затаившим дыхание любопытством и удивлением, чтобы быть уверенной в этом.

— Очень хорошо, — сказал мистер Джаггерс. — Вспомните о признании, которое вы сделали,
и не пытайтесь сейчас от него откреститься.

— Кто будет пытаться? — возразил Джо.

— Я не говорю, что кто-то будет пытаться. У вас есть собака?

— Да, у меня есть собака.

— Тогда имейте в виду, что Брэг — хороший пёс, но Холдфаст — ещё лучше.
 Имейте это в виду, хорошо? — повторил мистер Джеггерс, закрыв глаза
и кивнув Джо, как будто прощая его за что-то.
 — А теперь я возвращаюсь к этому молодому человеку. И я должен сообщить, что возлагаю на него большие надежды.

 Мы с Джо ахнули и переглянулись.

— Мне поручено сообщить ему, — сказал мистер Джеггерс, указывая на меня пальцем, — что он унаследует богатое имущество.
 Кроме того, нынешний владелец этого имущества желает, чтобы
собственность, что его следует немедленно удалить из его нынешнего окружения и из этого места и воспитать как джентльмена — одним словом, как молодого человека, подающего большие надежды».

Моя мечта сбылась; моя необузданная фантазия уступила место трезвой реальности; мисс
Хэвишем собиралась сделать меня богатым человеком.

«А теперь, мистер Пип, — продолжил адвокат, — я обращаюсь к вам с тем, что хочу сказать. Во-первых, вы должны понимать, что это просьба человека, от которого я получаю указания, чтобы вы всегда носили имя Пип. Осмелюсь предположить, что вы не будете возражать против вашего великого
ожидания, обременённые этим простым условием. Но если у вас есть какие-то возражения, сейчас самое время их высказать.

 Моё сердце билось так быстро, а в ушах стоял такой звон, что я едва могла пробормотать, что у меня нет возражений.

 — Думаю, что нет! Теперь вы должны понять, во-вторых, мистер Пип, что
имя человека, который является вашим щедрым благодетелем, остаётся
глубочайшей тайной до тех пор, пока этот человек сам не решит раскрыть её. Я уполномочен
упомянуть, что этот человек намерен раскрыть её лично вам из первых
рук. Когда и где это намерение может быть реализовано
Я не могу сказать, когда это будет сделано; никто не может этого сказать. Возможно, это произойдёт через несколько лет. Теперь вы должны чётко понимать, что вам категорически запрещено задавать какие-либо вопросы по этому поводу, а также делать какие-либо намёки или отсылки, даже самые отдалённые, к какому-либо человеку, которого вы могли бы назвать _этим_ человеком, во всех ваших разговорах со мной. Если у вас есть какие-то подозрения, оставьте их при себе.
Не менее важно, каковы причины этого запрета.
Они могут быть самыми вескими и серьёзными, а могут быть просто
прихоть. Это не ваше дело. Условие поставлено.
 Ваше согласие с ним и соблюдение его как обязательного — это единственное оставшееся условие, которое я должен выполнить по поручению человека, от которого я получаю инструкции и за которого я не несу никакой ответственности. Этот человек — тот, от кого вы ожидаете чего-то, и секрет известен только ему и мне.
Опять же, не очень сложное состояние, с которым обременять такой
расти в счастье; а если у вас есть какие-либо возражения к нему, это время
чтобы упомянуть его. Выговориться”.

Я снова с трудом пробормотал, что не возражаю.

«Я так и думал! А теперь, мистер Пип, я закончил с условиями».
Хотя он и назвал меня мистером Пипом и начал скорее заискивать передо мной, он
все еще не мог избавиться от некоторой подозрительности, и даже сейчас он
время от времени закрывал глаза и тыкал в меня пальцем, когда говорил,
как бы показывая, что знает обо мне много такого, что могло бы меня
унизить, если бы он только захотел упомянуть об этом. «Теперь перейдем к
простым деталям соглашения. Вы должны знать, что, хотя я и использовал
термин «ожидания» более одного раза, вы наделены не только
ожиданиями. В моих руках уже находится сумма денег,
вполне достаточная для вашего надлежащего образования и содержания.
Пожалуйста, считайте меня своим опекуном. О! — я собирался
поблагодарить его, — сразу говорю вам, что мне платят за мои
услуги, иначе я бы их не оказывал. Считается, что вы должны быть лучше образованы в соответствии
с вашим изменившимся положением и что вы осознаете
важность и необходимость немедленно воспользоваться этим преимуществом».

Я сказал, что всегда этого хотел.

— Неважно, чего вы всегда хотели, мистер Пип, — возразил он. —
Держитесь фактов.  Если вы хотите этого сейчас, этого достаточно.  Я
правильно понял, что вы готовы немедленно приступить к занятиям под руководством
надлежащего наставника?  Так ли это?

 Я пробормотал, что да, так и есть.

 — Хорошо.  Теперь нужно прислушаться к вашим желаниям. Я не думаю, что это разумно, но я доверяю ему. Вы когда-нибудь слышали о каком-нибудь наставнике, которого вы предпочли бы другому?

 Я никогда не слышала ни о каком наставнике, кроме Бидди и двоюродной бабушки мистера Уопсла;
поэтому я ответила отрицательно.

 «Есть один наставник, о котором я кое-что знаю и которого я считаю
может подойти для этой цели, ” сказал мистер Джеггерс. “ Я его не рекомендую,
заметьте, потому что я никогда никого не рекомендую. Джентльмен, о котором я говорю, - это
некий мистер Мэтью Покет.

Ах! Я сразу уловил это имя. Родственник мисс Хэвишем. Тот самый
Мэтью, о котором говорили мистер и миссис Камилла. Мэтью, чье
место должно было быть у изголовья мисс Хэвишем, когда она будет лежать мертвой, в своем
платье невесты на столе невесты.

“Вам знакомо это имя?” - спросил мистер Джеггерс, проницательно глядя на меня, а затем
прикрыл глаза, ожидая моего ответа.

Я ответил, что слышал это имя.

— О! — сказал он. — Вы слышали это имя. Но вопрос в том, что вы о нём думаете?

 Я сказал или попытался сказать, что очень благодарен ему за рекомендацию…

 — Нет, мой юный друг! — перебил он, очень медленно покачивая своей большой головой. — Соберитесь с мыслями!

 Не собравшись с мыслями, я снова начал говорить, что очень благодарен ему за рекомендацию…

«Нет, мой юный друг, — перебил он, качая головой, хмурясь и улыбаясь одновременно, — нет, нет, нет; это очень хорошо, но не годится; вы слишком молоды, чтобы навязывать мне это. Рекомендация не
— Слово за вами, мистер Пип. Попробуйте ещё раз.

 Поправившись, я сказал, что очень благодарен ему за упоминание о мистере Мэтью Покете.

 — Вот это уже лучше! — воскликнул мистер Джеггерс. — И (добавил я) я с удовольствием попробую этого джентльмена.

 — Хорошо. Вам лучше попробовать его в его собственном доме. Путь будет
подготовлен для вас, и вы сможете сначала увидеться с его сыном, который находится в Лондоне. Когда
вы приедете в Лондон?

 Я сказал (взглянув на Джо, который стоял и неподвижно смотрел на меня), что,
полагаю, могу приехать прямо сейчас.

 — Сначала, — сказал мистер Джаггерс, — вам нужно будет купить новую одежду, чтобы
и это не должна быть рабочая одежда. Скажем, в этот день на неделе. Тебе понадобятся деньги. Оставить тебе двадцать гиней?

 Он с величайшим хладнокровием достал длинный кошелёк, отсчитал деньги на столе и пододвинул их ко мне. Он впервые оторвал ногу от стула. Он сидел верхом на стуле, когда пододвигал ко мне деньги, и покачивал кошельком, поглядывая на Джо.

— Ну что, Джозеф Гарджери? Ты выглядишь озадаченным?

— Так и есть! — решительно сказал Джо.

— Мы же договорились, что ты ничего не хочешь для себя, помнишь?

“Это было понято”, - сказал Джо. “И это понимают. И это всегда
будет похоже соответственно”.

“Но что, — сказал мистер Джеггерс, размахивая кошельком, - что, если это было в моих инструкциях
сделать вам подарок в качестве компенсации?”

“В качестве компенсации за что?” спросил Джо.

“За потерю его услуг”.

Джо положил руку мне на плечо женским прикосновением. С тех пор я часто думал о нём, как о паровом молоте, который может раздавить человека или разбить яичную скорлупу, сочетая в себе силу и мягкость. «Пип — это сердечное приветствие, — сказал Джо, — чтобы воспользоваться его услугами,
честь и удача, как не выразить словами. Но если ты думаешь, что деньги
могут возместить мне потерю маленького ребёнка — что ж, приходи
в кузницу — и оставайся моим лучшим другом! —

 О, дорогой добрый Джо, которого я так хотел оставить и которому был так неблагодарен, я
снова вижу тебя с мускулистой рукой кузнеца перед глазами,
с широкой грудью, вздымающейся от дыхания, и угасающим голосом. О, дорогой, добрый, верный, нежный Джо, я чувствую, как твоя рука с любовью дрожит на моей руке, торжественно, как будто это шелест ангельских крыльев!

Но в тот момент я подбадривал Джо. Я заблудился в лабиринтах своего будущего и не мог вернуться на те пути, которыми мы шли вместе. Я умолял Джо успокоиться, потому что (как он сказал) мы всегда были лучшими друзьями и (как я сказал) всегда будем ими. Джо прикрыл глаза свободной рукой, словно хотел выколоть их, но не сказал больше ни слова.

Мистер Джеггерс смотрел на это так, словно узнал в Джо деревенского идиота, а во мне — его надзирателя. Когда всё закончилось, он сказал, взвешивая в руке кошелёк, который перестал трясти:

— А теперь, Джозеф Гарджери, предупреждаю вас, что это ваш последний шанс. Со мной шутки плохи. Если вы хотите получить подарок, который я должен вам сделать, скажите об этом, и вы его получите. Если же вы хотите сказать, что… — тут, к его великому изумлению, Джо внезапно набросился на него с явным намерением подраться.

— Я хочу сказать, — закричал Джо, — что если ты придешь ко мне домой,
чтобы дразнить и изводить меня, убирайся вон! Я хочу сказать, что если ты мужчина,
то уходи! Я хочу сказать, что я говорю то, что думаю, и ты либо подчинишься,
либо умрешь!

Я отвёл Джо в сторону, и он тут же успокоился, просто заявив мне в любезной манере и в качестве вежливого предостережения для всех, кого это могло касаться, что он не потерпит, чтобы его дразнили и изводили на его же территории. Мистер Джаггерс встал, когда Джо продемонстрировал свои способности, и попятился к двери. Не проявляя никакого желания возвращаться, он произнёс свои прощальные слова. Они были следующими.

— Что ж, мистер Пип, я думаю, чем скорее вы уедете отсюда — как подобает джентльмену, — тем лучше. Пусть это будет на этой неделе, и вы
А пока получите мой напечатанный адрес. Вы можете взять
такси в конторе дилижансов в Лондоне и приехать прямо ко
мне. Поймите, что я никак не выражаю своего мнения по поводу
поручения, которое я беру на себя. Мне платят за то, что я беру на себя это
поручение, и я его беру. Теперь, наконец, поймите это. Поймите это!

Он указывал пальцем на нас обоих и, думаю, продолжал бы в том же духе, если бы не решил, что Джо опасен, и не ушёл.

 Что-то пришло мне в голову, и я побежал за ним, когда он спускался к «Весёлым баржам», где оставил наёмный экипаж.

“ Прошу прощения, мистер Джеггерс.

“ Аллоа! ” сказал он, оборачиваясь. “ В чем дело?

“ Я хочу быть совершенно прав, мистер Джеггерс, и следовать вашим указаниям.;
поэтому я подумал, что лучше спросить. Будут ли какие-нибудь возражения против того, чтобы я
попрощался с кем-нибудь из здешних знакомых, прежде чем уеду?

“Нет”, - сказал он с таким видом, как будто с трудом понимал меня.

— Я имею в виду не только деревню, но и город?

— Нет, — сказал он. — Не возражаю.

Я поблагодарил его и побежал домой, где обнаружил, что Джо уже запер входную дверь, освободил парадную гостиную и
Она сидела у кухонного очага, положив руки на колени, и пристально смотрела на
горящие угли. Я тоже сел у очага и уставился на
угли, и долгое время никто ничего не говорил.

 Моя сестра сидела в своём мягком кресле в углу, а Бидди
сидела у огня и шила, Джо сидел рядом с Бидди, а я сидел рядом с
Джо в углу напротив моей сестры. Чем больше я смотрел на тлеющие угли, тем
труднее мне было смотреть на Джо; чем дольше длилось молчание, тем
труднее мне было говорить.

Наконец я выдавил: «Джо, ты сказал Бидди?»

“Нет, Пип”, - ответил Джо, по-прежнему глядя на огонь, и, держа его
колени плотно, как если бы он имел личную информацию, которую они намеревались
убежать куда-нибудь“, я оставил при себе, Пип.”

“Я бы предпочел, чтобы ты сказал, Джо”.

“Пип джентльмен из Фортун-ну, тогда,” сказал Джо, “и Бог с ним в
он!”

Бидди бросила работу и посмотрела на меня. Джо обхватил колени и посмотрел
на меня. Я посмотрел на них обоих. После паузы они оба от всего сердца
поздравили меня, но в их поздравлениях была какая-то грусть,
которая меня раздражала.

Я взял на себя труд внушить Бидди (а через Бидди и Джо)
серьёзное обязательство, которое, по моему мнению, я взял на себя по отношению к своим друзьям, — ничего не знать и ничего не говорить о том, кто сделал меня богатым. Я заметил, что всё выяснится в своё время, а пока не стоит говорить ни о чём, кроме того, что я возлагал большие надежды на таинственного покровителя.
Бидди задумчиво кивнула, глядя на огонь, и снова взялась за работу.
Она сказала, что будет очень внимательна, а Джо, всё ещё держась за колени, ответил: «Да, да, я буду ещё внимательнее, Пип», — и затем
они снова поздравили меня и выразили такое удивление по поводу того, что я оказался джентльменом, что мне это не очень понравилось.

 Затем Бидди приложила все усилия, чтобы донести до моей сестры хоть какое-то представление о случившемся.  Насколько я могу судить, эти попытки полностью провалились.  Она много раз смеялась и кивала головой и даже повторила за Бидди слова «Пип» и «Собственность». Но я сомневаюсь, что в них было что-то большее, чем предвыборный лозунг, и я не могу представить себе более мрачную картину её душевного состояния.

Я бы никогда не поверил в это, если бы не испытал на себе, но по мере того, как Джо и Бидди снова становились всё более весёлыми, я становился всё более мрачным.
 Конечно, я не мог быть недоволен своим положением, но, возможно, я был недоволен собой, сам того не осознавая.

Как бы то ни было, я сидел, опершись локтем о колено и подперев голову рукой,
и смотрел на огонь, пока эти двое говорили о том, что я уезжаю, и о том, что они будут делать без меня, и обо всём таком. И всякий раз, когда я ловил на себе их взгляды, пусть и не всегда приятные (а они
часто смотрели на меня, особенно на Бидди), я почувствовал себя оскорбленным: как будто они
выражали мне какое-то недоверие. Хотя, видит Бог, они никогда этого не делали
ни словом, ни знаком.

В такие моменты я вставал и выглядывал за дверь; у нас на кухне
дверь сразу открывалась на ночь и оставалась открытой летними вечерами
чтобы проветрить комнату. Те самые звёзды, к которым я тогда поднял глаза,
боюсь, показались мне бедными и скромными, потому что они сверкали на
деревенских предметах, среди которых я провёл свою жизнь.

«В субботу вечером», — сказал я, когда мы ужинали хлебом с сыром.
и пиво. “Еще пять дней, а потом за день до _the_ дня! Они
скоро уйдут”.

“Да, Пип”, - заметил Джо, чей голос прозвучал глухо из-за кружки с пивом.
“ Они скоро уйдут.

“ Скоро, скоро уйдут, ” сказала Бидди.

— Я подумал, Джо, что, когда я поеду в город в понедельник и закажу себе новую одежду, я скажу портному, что приду и примерю её там, или что я пришлю её к мистеру Памблчуку. Было бы очень неприятно, если бы все здешние люди глазели на меня.

 — Мистеру и миссис Хаббл, возможно, хотелось бы увидеть вас в вашем новом костюме.
— И я тоже, Пип, — сказал Джо, усердно нарезая свой хлеб с сыром на ладони левой руки и поглядывая на мой нетронутый ужин, как будто вспоминал, как мы сравнивали кусочки. — И Уопсл тоже. И «Весёлые баржи» могут принять это как комплимент.

 — Именно этого я и не хочу, Джо. Они бы сделали из этого такой бизнес
— такой грубый и заурядный бизнес, — что я сам не смог бы этого вынести.

“Ах, в самом деле, Пип!” - сказал Джо. “Если ты не могла постоять за себя—”

Тут Бидди спросила меня, держа в руках тарелку моей сестры: “Ты
ты думала о том, когда покажешься мистеру Гарджери, своей сестре
и мне? Ты ведь покажешься нам, не так ли?

— Бидди, — ответила я с некоторым раздражением, — ты такая невероятно быстрая,
что за тобой трудно угнаться.

(— Она всегда была быстрой, — заметил Джо.)

— Если бы ты подождала ещё немного, Бидди, то услышала бы, как я говорю,
что однажды вечером я принесу сюда свою одежду в свёртке — скорее всего,
в тот вечер, когда уеду.

Бидди больше ничего не сказала. Мило простив её, я вскоре нежно попрощался с ней и Джо и пошёл спать. Когда я
Войдя в свою маленькую комнату, я сел и долго смотрел на неё, как на убогую маленькую комнату, с которой я скоро расстанусь и поднимусь выше, навсегда. Она была наполнена свежими юношескими воспоминаниями, и в тот же миг я погрузился в такое же смутное раздвоение между ней и лучшими комнатами, в которые я собирался, как часто бывал между кузницей и домом мисс Хэвишем, Бидди и Эстеллой.

Солнце весь день ярко светило на крышу моего чердака, и
в комнате было тепло. Я открыл окно и выглянул наружу.
Я увидел, как Джо медленно вышел из тёмной двери внизу и сделал пару кругов по двору, а потом я увидел, как Бидди принесла ему трубку и
закурила её для него. Он никогда не курил так поздно, и мне показалось, что это намек на то, что ему по какой-то причине нужно утешение.

Вскоре он стоял у двери прямо подо мной, куря трубку, и Бидди тоже стояла там, тихо разговаривая с ним, и я знала, что они говорили обо мне, потому что не раз слышала, как они оба ласково произносили моё имя. Я бы не стала прислушиваться.
больше, если бы я могла услышать больше; поэтому я отошла от окна и
села в единственное кресло у кровати, чувствуя себя очень грустной и
странной из-за того, что эта первая ночь моего счастья должна была стать
самой одинокой из всех, что я когда-либо знала.

Посмотрев в сторону открытого окна, я увидел легкие струйки из трубки Джо
, плавающие там, и мне показалось, что это было как благословение от Джо, а не
навязывался мне или выставлялся напоказ передо мной, но пропитывал воздух, который мы разделяли
вместе. Я погасил свет и забрался в постель; и это была неспокойная постель.
теперь я больше не спал в ней прежним крепким сном.




Глава XIX.


Утро внесло значительные изменения в мои общие представления о жизни
и так сильно их улучшило, что они едва ли казались прежними. Больше всего
меня беспокоило то, что между мной и днём отъезда оставалось шесть дней,
и я не мог избавиться от предчувствия, что за это время с Лондоном
что-нибудь может случиться и что, когда я приеду, он будет либо сильно
изменён, либо исчезнет совсем.

Джо и Бидди были очень сочувствующими и приятными, когда я говорил о нашем приближающемся расставании; но они упоминали об этом только тогда, когда я сам об этом говорил. После
После завтрака Джо достал из шкафа в лучшей комнате мои долговые расписки, и мы бросили их в огонь, и я почувствовал, что свободен. С ощущением новизны своего освобождения я пошёл в церковь с Джо и подумал, что, возможно, священник не стал бы читать о богаче и Царстве Небесном, если бы знал всё.

После нашего раннего ужина я вышел прогуляться в одиночестве, намереваясь сразу же покончить с болотами и с ними. Проходя мимо церкви, я
почувствовал (как и во время утренней службы) возвышенное сострадание
для бедных созданий, которым суждено было отправиться туда, воскресенье за
воскресеньем, на протяжении всей их жизни, и в конце концов бесславно лежать среди
низких зелёных холмиков. Я пообещал себе, что как-нибудь сделаю для них что-нибудь,
и в общих чертах составил план, как угостить всех в деревне ужином из
жареной говядины и сливового пудинга, пинтой эля и галлоном
снисхождения.

Если раньше я часто с чем-то вроде стыда вспоминал о своём знакомстве с беглецом, которого однажды видел хромающим среди этих могил, то о чём я думал в это воскресенье, когда это место
Я вспомнил того негодяя, оборванного и дрожащего, с кандалами и
жетоном! Меня утешало то, что это случилось очень давно, что его,
несомненно, отправили далеко, что он был для меня мёртв и, возможно,
действительно умер.

Больше никаких низких, заболоченных мест, никаких дамб и шлюзов, никакого
пасущегося скота, — хотя они, казалось, в своей унылой манере теперь
держались более почтительно и оборачивались, чтобы как можно дольше
смотреть на того, кто возлагал на них такие большие надежды, — прощайте,
однообразные знакомые моего детства,
отныне я стремился в Лондон и к величию, а не к кузнечному делу в целом и к тебе! Я с ликованием отправился в старую Батарею и,
лёгши там, чтобы обдумать вопрос, предназначила ли меня мисс Хэвишем для Эстеллы, заснул.

 Проснувшись, я с удивлением обнаружил, что Джо сидит рядом со мной и
курит трубку. Он приветствовал меня весёлой улыбкой, когда я открыл глаза, и сказал: —

— Раз уж это в последний раз, Пип, я решил, что пойду с тобой.

 — И, Джо, я очень рад, что ты это сделал.

 — Спасибо, Пип.

 — Можешь быть уверен, дорогой Джо, — продолжил я после того, как мы пожали друг другу руки, — что я не забуду тебя.
— что я никогда тебя не забуду.

— Нет-нет, Пип! — сказал Джо непринуждённым тоном. — Я в этом уверен.
 Ай-ай, старина! Клянусь, нужно было только хорошенько обдумать это, чтобы быть в этом уверенным. Но потребовалось немного времени, чтобы хорошенько обдумать это, ведь перемена была такой неожиданной, не так ли?

Почему-то мне не очень понравилось, что Джо так сильно в меня верит. Мне бы хотелось, чтобы он проявил эмоции или сказал:
«Это делает тебе честь, Пип», или что-то в этом роде. Поэтому я ничего не сказал о первой голове Джо, а о второй просто заметил, что
Известие действительно пришло внезапно, но я всегда хотел быть джентльменом и часто-часто размышлял о том, что бы я делал, если бы им стал.

«А ты разве не стал?» — спросил Джо. «Удивительно!»

«Жаль, Джо, — сказал я, — что ты не продвинулся немного дальше, когда мы учились здесь, не так ли?»

«Ну, я не знаю», — ответил Джо. «Я такой ужасно скучный. Я мастер только в своём деле. Всегда было жаль, что я такой ужасно скучный; но сейчас мне не более жаль, чем было — в этот день, в этом месяце, — разве ты не видишь?»

Я имел в виду, что когда я войду в свою собственность и смогу
что-то сделать для Джо, было бы гораздо приятнее, если бы он был
более квалифицирован для повышения в должности. Он был так прекрасно
невинный смысл моих слов, однако, что я думал, я бы упомянуть об этом, чтобы
Бидди в предпочтении.

Итак, когда мы вернулись домой и выпили чаю, я отвел Бидди в наш
маленький сад на краю дороги и, в общих чертах сказав, что никогда
не забуду её, чтобы поднять ей настроение, попросил её об одолжении.

— И это значит, Бидди, — сказал я, — что ты не упустишь ни одной возможности немного помочь Джо.

 — Как помочь ему? — спросила Бидди, пристально глядя на меня.

 — Ну! Джо — славный парень, — на самом деле, я думаю, что он самый славный парень на свете, — но в некоторых вещах он довольно отстаёт. Например, Бидди, в учёбе и манерах.

Хотя я смотрел на Бидди, когда говорил, и хотя она широко раскрыла глаза, когда я закончил, она не смотрела на меня.

«О, его манеры! Разве его манеры не подойдут?» — спросила Бидди, срывая лист чёрной смородины.

“ Моя дорогая Бидди, им здесь очень хорошо...

“O! они _до_ очень хорошо здесь?” прервал Бидди, пристально глядя на
листок в ее руке.

“ Выслушайте меня, но если бы я перевел Джо в высшую сферу, как я
надеюсь это сделать, когда полностью вступлю в свои права собственности, они бы
вряд ли отнеслись к нему справедливо.

“ И ты думаешь, он этого не знает? ” спросила Бидди.

Это был такой провокационный вопрос (поскольку он никогда не приходил мне в голову), что я резко ответила:

«Бидди, что ты имеешь в виду?»

Бидди, размяв лист в руках,Она взяла меня за руки, и с тех пор запах куста чёрной смородины напоминает мне о том вечере в маленьком саду на обочине дороги. Она сказала: «Ты никогда не думала, что он может быть гордым?»

«Гордым?» — повторила я с пренебрежительным ударением.

«О! Есть много видов гордости, — сказала Бидди, пристально глядя на меня и качая головой, — не вся гордость одинакова…»

— Ну что ж? Зачем ты останавливаешься? — спросил я.

 — Не все такие, — продолжила Бидди. — Он может быть слишком горд, чтобы позволить кому-то
выгнать его с места, которое он способен занять и занимает
хорошо и с уважением. По правде говоря, я думаю, что так и есть, хотя с моей стороны это звучит дерзко, ведь вы должны знать его гораздо лучше, чем я.

— Ну, Бидди, — сказала я, — мне очень жаль, что я вижу это в тебе. Я не ожидала этого от тебя. Ты завидуешь, Бидди, и злишься. Ты недовольна моим благополучием и не можешь этого скрыть.

— «Если у тебя хватит духу так думать, — ответила Бидди, — скажи это. Говори это снова и снова, если у тебя хватит духу так думать».

«Если у тебя хватит духу быть такой, ты имеешь в виду, Бидди», — сказала я.
— Не перекладывай это на меня. Мне очень жаль, что я это вижу, и это… это дурная сторона человеческой натуры. Я собиралась попросить тебя использовать любую возможность, которая у тебя появится после моего отъезда, чтобы улучшить положение дорогого Джо. Но после этого я ни о чём тебя не прошу. Мне очень жаль, что я это вижу в тебе, Бидди, — повторила я. — Это… это дурная сторона человеческой натуры.

«Независимо от того, ругаете вы меня или одобряете, — ответила бедная Бидди, — вы можете быть уверены, что я всегда буду стараться делать всё, что в моих силах. И какое бы мнение вы обо мне ни составили, это не повлияет на мои поступки».
разница в том, что я помню о тебе. И всё же джентльмен не должен быть
несправедливым, — сказала Бидди, отворачиваясь.

Я снова горячо повторил, что это дурная сторона человеческой натуры (в этом утверждении, отказываясь от его применения, я с тех пор вижу основания полагать, что был прав), и пошёл по тропинке прочь от Бидди, а Бидди вошла в дом, и я вышел через садовую калитку и уныло прогуливался до ужина, снова чувствуя себя очень грустным и удивлённым тем, что эта, вторая ночь моего счастья, должна была быть такой же одинокой и неудовлетворительной, как и первая.

Но утро снова озарило мой взор, и я проявила милосердие к Бидди, и мы оставили эту тему. Надев лучшее из своего
гардероба, я отправилась в город так рано, как только могла надеяться, что магазины будут открыты, и предстала перед мистером Траббом, портным, который завтракал в гостиной за своей лавкой и не счёл нужным выйти ко мне, а позвал меня к себе.

— Ну что ж! — сказал мистер Трэбб, как бы приветствуя старого знакомого. — Как поживаете и чем я могу вам помочь?

Мистер Трэбб разрезал свой горячий бублик на три части и
Он клал масло между одеялами и накрывал его. Он был
зажиточным старым холостяком, и его открытое окно выходило в
зажиточный маленький сад и фруктовый сад, а в стене рядом с камином
был зажиточный железный сейф, и я не сомневался, что в нём
хранились мешки с его богатством.

— Мистер Трэбб, — сказал я, — мне неприятно об этом говорить,
потому что это похоже на хвастовство, но я приобрёл прекрасное
имущество.

 Мистер Трэбб изменился в лице. Он забыл про масло в постели, встал
Он отошёл от кровати и вытер пальцы о скатерть, воскликнув:
— Да благословит Господь мою душу!

 — Я еду к своему опекуну в Лондон, — сказал я, небрежно вытащив из кармана несколько гиней и посмотрев на них, — и мне нужен модный костюм. Я хочу заплатить за него, — добавил я, потому что подумал, что он может только притвориться, что шьёт его, — наличными.

— Мой дорогой сэр, — сказал мистер Трэбб, почтительно наклонившись, разведя руки в стороны и позволив себе коснуться меня с внешней стороны локтя, — не обижайте меня, упоминая об этом. Могу ли я осмелиться поздравить вас
Вы? Не окажете ли мне любезность и не войдёте ли в магазин?

 Мальчик мистера Трэбба был самым дерзким мальчиком во всей округе.
 Когда я вошёл, он подметал пол в магазине и решил подмести и меня. Он всё ещё подметал, когда я вышел в мастерскую с мистером Траббом, и стучал метлой по всем возможным углам и препятствиям, чтобы выразить (как я понял) своё равенство с любым кузнецом, живым или мёртвым.

«Прекратите этот шум, — сказал мистер Трабб с величайшей суровостью, — или
я оторву вам голову! — Будьте так любезны, присаживайтесь, сэр. Теперь,
«Это, — сказал мистер Трэбб, беря рулон ткани и разворачивая его на прилавке, чтобы показать блеск, — очень милое изделие. Я могу порекомендовать его для ваших целей, сэр, потому что оно действительно превосходное. Но вы увидите и другие». Дай мне четвёртый номер, ты! (Мальчику, с ужасно суровым взглядом; предвидя опасность того, что этот негодяй
толкнёт меня им или проявит какую-нибудь другую фамильярность.)

 Мистер Трэбб не сводил с мальчика сурового взгляда, пока тот не отдал ему номер.
Он положил четвёртую монету на прилавок и снова отошёл на безопасное расстояние.
Затем он приказал ему принести пятую и восьмую монеты. — И не вздумай
здесь шутить, — сказал мистер Трэбб, — или ты пожалеешь об этом, молодой негодяй, в самый длинный день в твоей жизни.

Затем мистер Трэбб склонился над четвёртым номером и с почтительной уверенностью
рекомендовал его мне как лёгкое летнее платье, очень модное среди знати и дворянства,
платье, которое он счёл бы за честь надеть на выдающуюся особу.
односельчанин (если он может считать меня односельчанином).
поношенный. “Ты что, привез номера пять и восемь, бродяга”, - сказал мистер
После этого Трэбб обратился к мальчику: “Или мне вышвырнуть тебя из магазина и
принести их самому?”

Я выбрал материалы для костюма с помощью мистера Трэбба.
суждение, и вернулся в гостиную, чтобы снять мерку. Ибо, хотя г-н
У Трэбба уже был мой размер, и он был вполне доволен им, но извиняющимся тоном сказал, что «при сложившихся обстоятельствах это не подойдёт, сэр, совсем не подойдёт». Итак, мистер Трэбб измерил и
Он оценивал меня в гостиной, как если бы я была поместьем, а он — лучшим в мире землемером, и так старался, что я почувствовала: ни один костюм не вознаградит его за труды. Когда он наконец закончил и договорился о том, что в четверг вечером статьи будут отправлены мистеру Памблчуку, он сказал, положив руку на дверную ручку гостиной: «Я знаю, сэр, что от лондонских джентльменов, как правило, нельзя ожидать, что они будут покровительствовать местным работам, но если бы вы время от времени помогали мне в качестве горожанина, я был бы вам очень признателен».
— Вот оно. Доброе утро, сэр, большое спасибо. — Дверь!

 Последнее слово было брошено мальчику, который не имел ни малейшего представления о том, что оно значит. Но я видел, как он побледнел, когда его хозяин выпроводил меня, и моим первым осознанным опытом знакомства с колоссальной силой денег стало то, что они морально сломили мальчика Трэбба.

После этого памятного события я пошёл к шляпнику, к сапожнику и к чулочнику и чувствовал себя примерно так же, как собака миссис Хаббард, для которой требовались услуги стольких мастеров. Я также пошёл в контору дилижансов и занял место на семь часов в субботу
утром. Не было необходимости объяснять всем и каждому, что я унаследовал
приличное состояние, но всякий раз, когда я говорил что-нибудь в этом роде,
продавец переставал смотреть в окно на Хай-стрит и сосредотачивал
внимание на мне. Заказав всё, что мне было нужно, я направился к Памблчуку и,
подходя к его лавке, увидел, что он стоит у двери.

Он с большим нетерпением ждал меня. Он вышел из дома пораньше
Он приехал в карете, заехал в кузницу и услышал новости. Он
приготовил для меня угощение в гостиной Барнуэлла и тоже приказал своему
лавочнику «выйти из-за прилавка», когда я буду проезжать мимо.

 «Мой дорогой друг, — сказал мистер Памблчук, взяв меня за обе руки, когда мы остались наедине с угощением, — я рад твоему
счастью. Оно заслуженно, заслуженно!»

Это было к месту, и я подумал, что это разумный способ
выражения своих мыслей.

«Подумать только», — сказал мистер Памблчук, восхищённо фыркнув в мою сторону.
«То, что я стал скромным орудием, приведшим к этому, — это достойная награда».

Я попросил мистера Памблчука запомнить, что об этом нельзя говорить или даже намекать.

«Мой дорогой юный друг, — сказал мистер Памблчук, — если вы позволите мне называть вас так…»

Я пробормотал: «Конечно», и мистер Памблчук снова взял меня за обе руки и сделал движение, которое, судя по его жилету, было эмоциональным, хотя и довольно низким. «Мой дорогой юный друг, положитесь на то, что в ваше отсутствие я сделаю всё, что в моих силах, и буду вести себя как подобает».
факт, стоящий перед мысленным взором Джозефа. — Джозеф! - воскликнул мистер Памблчук.
- Джозеф! Джозеф!!! - воскликнул мистер Памблчук, словно взывая к состраданию.! - Джозеф!!! Вслед за этим
он покачал головой и постучал по ней, выражая свое чувство неполноценности по отношению к
Джозефу.

“ Но, мой дорогой юный друг, ” сказал мистер Памблчук, - вы, должно быть, проголодались,
вы, должно быть, устали. Садитесь. Вот курица, зажаренная на вертеле, вот язык, зажаренный на вертеле, вот одно или два
маленьких блюда, зажаренных на вертеле, которые, я надеюсь, вы не будете презирать.
Но я презираю, — сказал мистер Памблчук, снова вставая, как только закончил.
— Вы видите перед собой того, с кем я когда-то играл в детстве? И могу ли я — _могу ли_ я —?

 Этим «могу ли я» он хотел сказать, может ли он пожать мне руку? Я согласился, и он горячо меня обнял, а затем снова сел.

 — Вот вино, — сказал мистер Памблчук. — Давайте выпьем за Фортуну,
и пусть она всегда выбирает своих любимчиков с таким же умом! И всё же я
не могу, — сказал мистер Памблчук, снова вставая, — смотреть на Одного — и
также пить за Одного — не выразив снова: «Могу я — _могу_ я —?»

 Я сказал, что может, и он снова пожал мне руку и осушил свой бокал.
бокал и перевернул его вверх дном. Я сделал то же самое; и если бы я перевернул
себя вверх дном перед тем, как выпить, вино не могло бы сильнее подействовать
прямо мне в голову.

Мистер Памблчук положил мне крылышко с печенью и лучший кусок
языка (ни одного из тех отборных свиных блюд, которые сейчас не подают в ресторанах), и
сравнительно говоря, он вообще не заботился о себе. “ Ах! домашняя птица,
домашняя птица! «Ты и не подозревал, — сказал мистер Памблчук, обращаясь к птице на блюде, — когда был маленьким птенцом, что тебя ждёт. Ты и не подозревал, что станешь закуской под этим
скромная крыша для такого, как… назовите это слабостью, если хотите, — сказал мистер
 Памблчук, снова вставая, — но могу ли я? _могу_ ли я…?

 Ему не нужно было повторять, что он может, поэтому он сразу же это сделал.  Не знаю, как он так часто это делал, не поранившись моим ножом.

— А ваша сестра, — продолжил он, немного поев, — которая имела честь воспитывать вас! Печально, что она больше не в состоянии в полной мере оценить эту честь. Может…

 Я увидел, что он снова собирается наброситься на меня, и остановил его.

 — Выпьем за её здоровье, — сказал я.

— Ах! — воскликнул мистер Памблчук, откинувшись на спинку стула и обмякнув от восхищения. — Вот как вы их знаете, сэр! (Не знаю, кто такой был этот сэр, но это точно был не я, и третьего лица при этом не было). — Вот как вы знаете благородных людей, сэр! Всегда прощающих и всегда любезных. Это может показаться, — сказал подобострастный Памблчук,
торопливо поставив свой недопитый бокал и снова поднявшись, —
обычному человеку, что я повторяюсь, но могу ли я?..

 Сделав это, он сел и выпил за мою сестру.  — Давайте
«Давайте не будем закрывать глаза на её вспыльчивость, — сказал мистер Памблчук, — но будем надеяться, что она хотела как лучше».

 Примерно в это время я заметил, что он покраснел. Что касается меня, то я чувствовал, что моё лицо горит от вина и щиплет.

 Я сказал мистеру Памблчуку, что хочу, чтобы мою новую одежду доставили к нему домой, и он был в восторге от того, что я так его отличаю. Я
упомянул причину, по которой хотел избежать наблюдения в деревне,
и он превозносил её до небес. Он намекнул, что никто, кроме него,
не достоин моего доверия, и — короче говоря, может ли он? Затем он
Он нежно спросил меня, помню ли я наши мальчишеские игры в арифметику, и как мы вместе ходили к моему наставнику, и как он всегда был моей любимой мечтой и моим избранным другом? Если бы я выпил в десять раз больше бокалов вина, чем выпил, я бы знал, что он никогда не относился ко мне так, и в глубине души отверг бы эту мысль. И всё же, несмотря на это, я помню, что был
уверен, что сильно ошибался в нём и что он был разумным, практичным, добросердечным человеком.

Постепенно он проникся ко мне таким большим доверием, что стал спрашивать
моего совета относительно его собственных дел. Он упомянул, что существует
возможность для крупного объединения и монополии на кукурузу и
торговлю семенами в этих помещениях, в случае расширения, чего никогда раньше не происходило
ни в этом, ни в каком-либо другом районе. Единственное, чего он хотел, - это
приобрести огромное состояние, которое он считал Большим капиталом.
Это были два маленьких слова "больше капитала". Теперь ему показалось
(Памблчук), что если бы этот капитал был вложен в бизнес, через
спящий партнёр, сэр, — которому не нужно ничего делать, кроме как приходить самому или присылать своего представителя, когда ему вздумается, и проверять бухгалтерские книги, — и приходить два раза в год, чтобы забрать свою прибыль в размере пятидесяти процентов, — ему показалось, что это может стать возможностью для молодого джентльмена с деловой хваткой и состоянием, которая заслуживала его внимания. Но что я думал?
 Он очень доверял моему мнению, а что я думал? Я высказал своё мнение. «Подожди немного!» Объединённая обширность и чёткость
Эта мысль так поразила его, что он больше не спрашивал, можно ли ему пожать мне руку, а сказал, что ему действительно нужно это сделать, — и сделал.

Мы выпили всё вино, и мистер Памблчук снова и снова клялся, что будет следить за тем, чтобы Джозеф соответствовал (не знаю, чему соответствовал) и оказывал мне эффективную и постоянную помощь (не знаю, какую помощь). Он также впервые в моей жизни сообщил мне, и
конечно, после того, как он чудесным образом сохранил свою тайну, что он
всегда говорил обо мне: “Этот мальчик - не обычный мальчик, и, помяни мое слово, его судьба".
это будет необычная судьба ”. Он сказал со слезливой улыбкой, что это было
необычно думать об этом сейчас, и я сказал то же самое. Наконец, я вышел наружу
на воздух, со смутным ощущением, что было что-то необычное
в поведении солнечного света, и обнаружил, что я сонно заснул.
к магистрали, не обращая никакого внимания на дорогу.

Там меня разбудил оклик мистера Памблчука. Он был далеко
внизу, на залитой солнцем улице, и выразительно жестикулировал,
чтобы я остановился. Я остановился, и он подбежал ко мне, задыхаясь.

«Нет, мой дорогой друг», — сказал он, когда отдышался.
— Нет, если я могу этому помешать. Этот случай не пройдёт без вашей любезности. Могу я, как старый друг и доброжелатель,
 _могу_ я?

 Мы пожали друг другу руки, по меньшей мере, в сотый раз, и он с величайшим негодованием приказал молодому лакею убраться с дороги. Затем он благословил меня
и стоял, махая мне рукой, пока я не миновал поворот на
дороге, а потом я свернул в поле и долго спал под
изгородью, прежде чем продолжить свой путь домой.

У меня было мало вещей, которые я взял с собой в Лондон, потому что
"Я одержимый" был приспособлен к моему новому положению. Но в тот же день я начал собирать вещи.
в тот же день я бешено упаковал вещи, которые, как я знал, должны были мне понадобиться.
на следующее утро, в воображении, что нельзя терять ни минуты.

Итак, прошли вторник, среда и четверг; и в пятницу утром я
пошла к мистеру Памблчуку, чтобы переодеться и нанести визит
Мисс Хэвишем. Мне выделили для переодевания комнату мистера Памблчука,
которая была украшена чистыми полотенцами специально для этого случая. Конечно, моя
одежда была большим разочарованием. Вероятно, всё новое и
Ожидаемый с нетерпением наряд, который надевали с тех пор, как появилась одежда, немного не оправдал ожиданий владельца. Но после того, как я походил в новом костюме с полчаса и перепробовал множество поз перед очень ограниченным зеркалом мистера Памблчука, тщетно пытаясь разглядеть свои ноги, мне показалось, что он сидит на мне лучше. Поскольку в соседнем городке, расположенном в десяти милях от нас, в то утро был рынок, мистера Памблчука не было дома. Я не сказал ему, когда именно собираюсь
уйти, и вряд ли мы ещё раз пожмём друг другу руки
уходящий. Все было так, как и должно быть, и я вышел в своем новом обмундировании
, ужасно пристыженный тем, что мне пришлось пройти мимо продавца, и подозрительный
после всего этого я оказался в невыгодном положении, чем-то похож на Джо
в своем воскресном костюме.

Я обошел дом мисс Хэвишем всеми задними ходами и позвонил
в колокольчик с трудом, из-за негнущихся длинных пальцев в моих
перчатках. Сара Покет подошла к воротам и отпрянула, когда увидела меня таким изменившимся; её лицо цвета грецкого ореха тоже стало
из коричневого зелёно-жёлтым.

«Ты?» — сказала она. «Ты? Боже милостивый! Чего ты хочешь?»

— Я еду в Лондон, мисс Покет, — сказал я, — и хочу попрощаться с мисс Хэвишем.

Меня не ждали, потому что она оставила меня запертым во дворе, а сама пошла спросить, можно ли меня впустить. Немного погодя она вернулась и ввела меня, не сводя с меня глаз.

Мисс Хэвишем занималась в комнате с длинным столом, опираясь на костыль. Комната была освещена, как и прежде,
и при нашем появлении она остановилась и повернулась. Она стояла
прямо перед сгнившим свадебным тортом.

 — Не уходи, Сара, — сказала она. — Ну что, Пип?

— Я завтра уезжаю в Лондон, мисс Хэвишем, — я был очень осторожен в своих словах, — и я подумал, что вы не будете возражать, если я с вами попрощаюсь.

— Какая забавная фигура, Пип, — сказала она, размахивая своей тростью вокруг меня, как будто она, фея-крёстная, изменившая меня, преподносила мне последний подарок.

— Мне так повезло с тех пор, как я вас видел в последний раз, мисс.
Хэвишем, — пробормотала я. — И я так благодарна вам за это, мисс Хэвишем!

 — Ай-ай! — сказала она, с восторгом глядя на смущённую и завистливую Сару. — Я видела мистера Джаггерса. Я слышала об этом, Пип. Так что ты
— Вы поедете завтра?

— Да, мисс Хэвишем.

— И вас усыновит богатый человек?

— Да, мисс Хэвишем.

— Не назвав своего имени?

— Нет, мисс Хэвишем.

— И мистер Джаггерс станет вашим опекуном?

— Да, мисс Хэвишем.

Она буквально упивалась этими вопросами и ответами, так ей нравилось наблюдать за ревнивым смятением Сары Покет. «Что ж, — продолжила она, — перед вами многообещающая карьера. Будьте хорошей — заслужите это — и следуйте указаниям мистера
 Джаггерса». Она посмотрела на меня, потом на Сару, и
 на лице Сары появилась жестокая улыбка.
“ До свидания, Пип! — Ты же знаешь, что ты всегда будешь носить фамилию Пип.

“ Да, мисс Хэвишем.

“ До свидания, Пип!

Она протянула руку, и я опустился на колено и приставил его к моей
губы. Я не рассматривал, как я должен покинуть ее; он пришел
естественно, для меня на данный момент для этого. Она посмотрела на Сару Покет
с торжеством в своих странных глазах, и я оставила свою фею-крёстную,
которая стояла посреди тускло освещённой комнаты, опираясь на костыль,
рядом с гнилым свадебным тортом, покрытым паутиной.

 Сара Покет провела меня вниз, как будто я была призраком, которого нужно увидеть
из. Она не могла пережить мою внешность, и был на последней ступени
посрамлены. Я сказал: “До свидания, мисс Покет”, но она только уставилась на меня и
казалось, была недостаточно собранна, чтобы понять, что я сказал. Выйдя из
дома, я как можно быстрее вернулась к Памблчуку, сняла свою новую
одежду, свернула её в узел и пошла домой в своём старом платье,
неся его — по правде говоря — гораздо спокойнее, хотя мне и
приходилось нести узел.

И вот те шесть дней, которые должны были тянуться так медленно,
пролетели быстро и ушли, а завтрашний день смотрел мне в лицо
Я не мог смотреть на это спокойно. По мере того, как шесть вечеров
превращались в пять, в четыре, в три, в два, я всё больше и больше
ценил общество Джо и Бидди. В этот последний вечер я
нарядился в свою новую одежду, чтобы порадовать их, и сидел в своём
великолепии до самого отхода ко сну. По этому случаю мы
поужинали горячим, с неизбежной жареной птицей, а на десерт
выпили немного ликёра. Мы все были очень подавлены, и никто не притворялся, что у него
хорошее настроение.

Я должен был покинуть нашу деревню в пять утра, взяв с собой маленькую
ручной саквояж, и я сказал Джо, что хочу уйти один. Я боюсь — очень боюсь, — что это желание возникло у меня из-за того, что я чувствовал разницу между мной и Джо, если бы мы вместе пошли к дилижансу. Я убеждал себя, что в этом соглашении нет ничего предосудительного, но когда я поднялся в свою маленькую комнату в ту последнюю ночь, я был вынужден признать, что это могло быть так, и мне захотелось снова спуститься вниз и попросить Джо прогуляться со мной утром. Я этого не сделал.

 Всю ночь в моём прерывистом сне мелькали экипажи, направляясь в неправильные места
вместо того, чтобы ехать в Лондон, и в упряжке то собаки, то кошки, то
свиньи, то люди, но никогда не лошади. Фантастические неудачи в путешествиях
занимали меня до рассвета, пока не запели птицы. Тогда я встал,
частично оделся, сел у окна, чтобы в последний раз выглянуть наружу, и
засыпал.

Бидди встала так рано, чтобы приготовить мне завтрак, что, хотя я и не проспала у окна и часа, я почувствовала запах дыма от кухонного очага, когда
проснулась с ужасной мыслью, что, должно быть, уже поздно. Но прошло много времени после этого, и я ещё долго слышала звон
из чайных чашек, и я был вполне готов, мне не терпелось спуститься
вниз. В конце концов, я остался наверху, постоянно отворяя и
запирая свой маленький чемоданчик, снова запирая его и зашнуровывая,
пока Бидди не крикнула мне, что я опаздываю.

 Это был поспешный завтрак без всякого вкуса. Я встал из-за стола,
сказав с какой-то живостью, как будто это только что пришло мне в голову:
«Ну что ж! Полагаю, мне пора идти! — и я поцеловал сестру, которая смеялась, кивала и тряслась в своём обычном кресле, поцеловал Бидди и обнял Джо за шею. Затем я взял свою маленькую
Я взял чемодан и вышел. В последний раз я видел их, когда услышал позади себя возню и, оглянувшись, увидел, как Джо швырнул в меня старый башмак, а Бидди — ещё один старый башмак. Тогда я остановился, чтобы помахать шляпой, и милый старый Джо взмахнул своей сильной правой рукой над головой, хрипло крича: «Ура!» — а Бидди закрыла лицо фартуком.

Я пошёл прочь быстрым шагом, думая, что идти оказалось легче, чем я предполагал, и размышляя о том, что было бы нехорошо, если бы вслед за каретой полетел старый ботинок на глазах у всех хайлендеров
Улица. Я насвистывал и не обращал внимания на дорогу. Но в деревне было очень мирно и тихо, и лёгкая дымка торжественно поднималась, словно показывая мне мир, и я был там таким невинным и маленьким, а всё, что было за пределами деревни, было таким неизведанным и огромным, что через мгновение я разразился рыданиями. Это было у указательного столба в конце деревни, и я положил на него руку и сказал: «Прощай, мой дорогой,
милый друг!»

Видит Бог, нам никогда не нужно стыдиться своих слёз, потому что они — дождь
на ослепляющую земную пыль, покрывающую наши ожесточённые сердца. Я был
После того, как я поплакала, мне стало лучше, чем до этого, — я чувствовала себя более виноватой, более осознающей собственную
неблагодарность, более нежной. Если бы я поплакала раньше, Джо был бы со мной.

Я была так подавлена этими слезами и тем, что они снова хлынули во время нашей тихой прогулки, что, когда я сидела в карете и мы выехали из города, я с болью в сердце размышляла, не сойти ли мне, когда мы будем менять лошадей, и не вернуться ли пешком, чтобы провести ещё один вечер дома и попрощаться как следует. Мы сменили лошадей, а я так и не приняла решения и всё ещё размышляла, что мне будет спокойнее, если я вернусь пешком.
когда мы снова сменили лошадей, было бы разумно сойти и вернуться пешком. И пока
я размышлял об этом, мне казалось, что я вижу Джо в каком-то мужчине, идущем по дороге нам навстречу, и моё сердце начинало бешено колотиться. Как будто он мог быть там!

 Мы снова сменили лошадей, и ещё раз, и теперь было слишком поздно и слишком далеко возвращаться, и я поехал дальше. И вот туман торжественно рассеялся, и
мир предстал передо мной.

Это конец первой стадии ожиданий Пипа.




Глава XX.


Дорога из нашего городка в столицу заняла около пяти
часов. Было чуть больше полудня, когда дилижанс, запряжённый четвёркой лошадей, в котором я ехал пассажиром,
погрузился в поток машин, скопившихся у Кросс-Киз, Вуд-стрит, Чипсайд, Лондон.

 В то время мы, британцы, были твёрдо убеждены, что сомневаться в том, что у нас есть всё самое лучшее, — это предательство:
в противном случае, несмотря на то, что я был напуган размерами Лондона, я думаю, что у меня могли бы возникнуть смутные сомнения в том, что он не такой уж уродливый, кривой, узкий и грязный.

 Мистер Джаггерс должным образом прислал мне свой адрес: «Маленькая Британия», и
он написал после этого на своей визитной карточке: «сразу за Смитфилдом, рядом с дилижансным офисом». Тем не менее, извозчик, у которого, казалось, было столько же накидок на засаленном пальто, сколько ему было лет, усадил меня в свой дилижанс и отгородился от меня складным и звенящим барьером из ступенек, как будто собирался везти меня пятьдесят миль. Его выездная карета, которая, насколько я помню, была украшена старой, выцветшей от непогоды, изъеденной молью, тёмно-зелёной клеёнкой, была настоящим произведением искусства. Это была чудесная упряжка с шестью большими коронами
снаружи, и рваные тряпки позади, чтобы я не знаю, сколько лакеев могли
удержаться, и борона под ними, чтобы лакеи-любители не поддались
искушению.

Я едва успел насладиться поездкой в карете и подумать о том, как она похожа на стог сена, а ещё на лавку старьевщика, и удивиться, почему мешки с конской упряжью хранятся внутри, как вдруг заметил, что кучер начинает спускаться, словно мы вот-вот остановимся. И мы действительно остановились на мрачной улице у каких-то контор с открытой дверью, на которой было написано «Мистер Джаггерс».

 «Сколько?» - Спросил я кучера.

Кучер ответил: «Шиллинг — если только вы не хотите заплатить больше».

Я, естественно, сказал, что не хочу платить больше.

«Тогда это должен быть шиллинг», — заметил кучер. «Я не хочу
попасть в неприятности. Я _его_ знаю!» Он мрачно прикрыл глаз, когда услышал имя мистера
 Джаггерса, и покачал головой.

Когда он получил свой шиллинг, поднялся на свой этаж и вышел (что, казалось, успокоило его), я вошел в контору с маленьким чемоданчиком в руке и спросил, дома ли мистер Джеггерс?

— Нет, — ответил клерк. — Он сейчас в суде. Я обращаюсь к мистеру Пипу?

 Я дал понять, что он обращается к мистеру Пипу.

 — Мистер Джаггерс просил вас подождать в его кабинете. Он не мог сказать, как долго это продлится, у него дело. Но, разумеется, его время ценно, и он не задержит вас надолго.

С этими словами клерк открыл дверь и провёл меня во внутреннюю
комнату. Там мы увидели одноглазого джентльмена в бархатном
костюме и бриджах, который вытер нос рукавом, когда его оторвали от
чтения газеты.

— Иди и подожди снаружи, Майк, — сказал клерк.

Я начал было говорить, что надеюсь, что не помешал, но клерк
вытолкал этого джентльмена с такой грубостью, которую я никогда не видел,
и, швырнув ему вслед меховую шапку, оставил меня одного.

Комната мистера Джаггерса освещалась только через мансардное окно и была очень унылым местом. Мансардное окно было наклонено под странным углом, как сломанная голова, а искажённые соседние дома выглядели так, будто они изогнулись, чтобы заглянуть в него. Там было не так много бумаг, как я ожидал увидеть, и кое-что странное.
предметы, которых я не ожидал увидеть, — например, старый ржавый пистолет,
саблю в ножнах, несколько странных на вид коробок и
пакетов, а также два ужасных гипсовых слепка на полке, с лицами,
странно опухшими и дёргающимися в области носа. Кресло мистера Джеггерса
с высокой спинкой было из чёрного конского волоса, с рядами медных
гвоздей вокруг, как у гроба, и мне казалось, что я вижу, как он
откидывается в нём назад и прикусывает указательный палец, глядя на
клиентов. Комната была маленькой, и
клиенты, похоже, имели привычку подпирать стену;
стена, особенно напротив кресла мистера Джаггерса, была покрыта пятнами от
плеч. Я также вспомнил, что одноглазый джентльмен шаркал
ногами у стены, когда я был невинной причиной его изгнания.

 Я сел в кресло для клиентов, стоявшее напротив кресла мистера Джаггерса, и
залюбовался мрачной атмосферой этого места. Я вспомнил, что у клерка был такой же вид, будто он что-то знает, что выгодно отличает его от остальных, как и у его хозяина. Я задумался, сколько ещё клерков было наверху и все ли они утверждали, что
то же пагубное господство над своими собратьями. Я задавался вопросом,
откуда в комнате взялся весь этот странный мусор и как он туда попал. Я
задавался вопросом, были ли эти два опухших лица членами семьи мистера
Джаггерса, и если ему не повезло и у него была пара таких
неприятных на вид родственников, то почему он оставил их на этом
пыльном насесте для мокриц и мух, а не дома.
Конечно, у меня не было опыта лондонских летних дней, и, возможно, меня угнетало
жаркое душное небо, пыль и
Песок толстым слоем покрывал всё вокруг. Но я сидел, размышляя и ожидая, в
маленькой комнате мистера Джаггерса, пока мне не стало совсем невмоготу
смотреть на два гипсовых слепка на полке над стулом мистера Джаггерса, и я встал и вышел.

  Когда я сказал клерку, что пока жду, прогуляюсь, он посоветовал мне
зайти за угол и выйти на Смитфилд. Итак, я пришёл в Смитфилд, и это постыдное место,
покрытое грязью, жиром, кровью и пеной, казалось, прилипло ко
мне. Поэтому я со всей возможной скоростью стёр его, превратившись в
улица, где я увидел огромный черный купол собора Святого Павла, нависающий надо мной
из-за мрачного каменного здания, которое случайный прохожий назвал Ньюгейтской тюрьмой
. Следуя вдоль стены тюрьмы, я обнаружил, что проезжая часть покрыта
соломой, чтобы заглушить шум проезжающих машин; и от этого, и от
количества стоящих вокруг людей, сильно пахнущих спиртным
и пиво, я сделал вывод, что испытания продолжаются.

Пока я осматривался, чрезвычайно грязный и слегка пьяный
министр юстиции спросил меня, не хочу ли я войти и выслушать
Испытание или что-то в этом роде: он сообщил мне, что может предоставить мне место в первом ряду за полкроны, откуда я буду хорошо видеть лорда-главного судью в его парике и мантии, — упомянув этого ужасного человека, похожего на восковую фигуру, и тут же предложив его по сниженной цене в восемнадцать пенсов. Поскольку я отклонил его предложение, сославшись на встречу, он любезно
провел меня во двор и показал, где стояла виселица, а также где публично
пороли людей, а затем он показал мне «Дверь должников»,
 через которую
виновных вели на казнь, что усилило мой интерес
из этого ужасного портала, дав мне понять, что «четверо на одного»
выйдут из этой двери послезавтра в восемь утра, чтобы быть убитыми по очереди. Это было ужасно, и у меня сложилось отвратительное представление о Лондоне, тем более что владелец дома лорда-главного судьи носил (от шляпы до ботинок и от носового платка до кармана) заплесневелую одежду, которая, очевидно, не принадлежала ему изначально и которую, как я решил, он дёшево купил у палача. При таких обстоятельствах я был рад избавиться от него за шиллинг.

Я заглянул в контору, чтобы спросить, не пришёл ли уже мистер Джеггерс, и
обнаружил, что он ещё не пришёл, и снова вышел на улицу. На этот раз я обошёл Маленькую Британию и свернул на Бартоломью-Клоуз, и тут я заметил, что не только я жду мистера Джеггерса. В Бартоломью-Клоуз слонялись двое мужчин подозрительного вида
Они шли рядом, задумчиво ступая в трещины на тротуаре, и
разговаривали. Один из них сказал другому, когда они проходили мимо меня,
что «Джаггерс сделал бы это, если бы это было нужно».
На углу стояла группа из трёх мужчин и двух женщин, и одна из женщин плакала, уткнувшись в свою грязную шаль, а другая утешала её, говоря, натягивая на плечи свою шаль: «Джаггерс — это для него, Мелия, а что ещё тебе нужно?» Пока я слонялся там, в переулок вошёл маленький еврей с красными глазами в сопровождении второго маленького еврея, которого он послал с поручением;
Пока посыльный ходил за вином, я заметил, что этот еврей, обладавший
крайне возбудимым темпераментом, от волнения пританцовывал.
фонарный столб и сопровождая свои действия в каком-то исступлении словами: «О Джаггерт, Джаггерт, Джаггерт! Все остальные — Кэйг-Мэггерт,
дайте мне Джаггерта!» Эти свидетельства популярности моего опекуна произвели на меня глубокое впечатление, и я восхищался и удивлялся больше, чем когда-либо.

Наконец, когда я выглянула из-за железных ворот Бартоломью-Клоуз,
ведущих в Маленькую Британию, я увидела, как мистер Джеггерс идёт
ко мне через дорогу. Все остальные, кто ждал, увидели его одновременно,
и к нему бросились все сразу. Мистер Джеггерс положил руку мне на плечо и
ведя меня рядом с собой, ничего мне не говоря, обратился
сам к своим последователям.

Сначала он взял двух секретных людей.

“Теперь мне нечего вам сказать”, - сказал мистер Джеггерс, указывая на них
пальцем. “Я не хочу знать больше, чем я знаю. Что касается результата,
это жеребьевка. Я с самого начала говорил тебе, что это была жеребьевка. Ты
заплатил Уэммику?”

«Мы собрали деньги сегодня утром, сэр», — покорно сказал один из мужчин,
пока другой изучал лицо мистера Джаггерса.

«Я не спрашиваю вас, когда вы их собрали, где вы их собрали и вообще,
собирали ли вы их. У Уэммика они есть?»

— Да, сэр, — хором ответили оба мужчины.

— Очень хорошо, тогда вы можете идти. А теперь я этого не потерплю! — сказал мистер Джеггерс,
махнув рукой, чтобы они отошли от него. — Если вы скажете мне хоть слово, я брошу это дело.

— Мы думали, мистер Джеггерс… — начал один из мужчин, снимая шляпу.

— Я же сказал вам не делать этого, — ответил мистер Джеггерс. “_ ты_ думал! Я
думаю за тебя, тебе этого достаточно. Если ты мне понадобишься, я знаю, где тебя найти.
Я не хочу, чтобы ты находил меня. Теперь я этого не потерплю. Я не хочу
слышать ни слова.

Двое мужчин посмотрели друг на друга, когда мистер Джеггерс махнул им рукой, чтобы они шли назад.
снова они смиренно отступили, и их больше не было слышно.

“А теперь вы"! ” сказал мистер Джеггерс, внезапно останавливаясь и поворачиваясь к
двум женщинам в шалях, от которых покорно отошли трое мужчин
— “О! Амелия, не так ли?

“ Да, мистер Джеггерс.

“А помните ли вы, ” парировал мистер Джеггерс, “ что без меня вас
здесь бы не было и не могло быть?”

“О да, сэр!” - воскликнули обе женщины в один голос. “Благослови вас Господь, сэр, что ж,
мы это знаем!”

“Тогда зачем, - сказал мистер Джеггерс, - вы приходите сюда?”

“Мой счет, сэр!” - взмолилась плачущая женщина.

— Вот что я вам скажу, — сказал мистер Джаггерс. — Раз и навсегда. Если вы не знаете, что ваш Билл в надёжных руках, то я знаю. И если вы придёте сюда и будете беспокоиться о своём Билле, я сделаю из него и из вас пример и позволю ему ускользнуть у меня из рук. Вы заплатили Уэммику?

 — О да, сэр! Все деньги.

 — Очень хорошо. Тогда вы сделали всё, что должны были сделать. Скажите ещё хоть слово — хоть одно слово — и Уэммик вернёт вам ваши деньги.

 Эта ужасная угроза заставила двух женщин немедленно отступить.
Теперь не осталось никого, кроме возбуждённого еврея, который уже поднял
несколько раз приложил полы сюртука мистера Джаггерса к своим губам.

«Я не знаю этого человека!» — сказал мистер Джаггерс тем же сокрушительным
тоном: «Чего хочет этот парень?»

«Ма теар Миттер Джаггерс. Ваш брат Абрахам Латарус?»

«Кто он такой?» — спросил мистер Джаггерс. «Отпустите мой сюртук».

Жених, снова поцеловав край плаща, прежде чем отдать его, ответил: «Хабрэхам Латарут, на этом блюде».

«Вы опоздали», — сказал мистер Джаггерс. «Я уже ухожу».

«Святой отец, Миттер Джаггерс!» — воскликнул мой взволнованный знакомый,
побледнев, — «только не говорите, что вы снова Хабрэхам Латарут!»

“Да, ” сказал мистер Джеггерс, “ и на этом все закончится. Убирайся с
дороги”.

“Миттер Джаггерт! Полминуты! Мой друг ушел к Миттеру
В эту минуту мы вышли, чтобы сказать ему что-нибудь еще. Миттер
Джаггерт! Полчетверти мгновения! Если бы у вас была возможность откупиться от другого
нашего клиента — по любой цене! — деньги не имеют значения! — Миттер Джаггерс — Миттер —!»

 Мой опекун с величайшим безразличием оттолкнул своего просителя и
оставил его танцевать на тротуаре, как будто тот был раскалённым. Без лишних слов
прервавшись, мы подошли к конторе, где увидели клерка и мужчину в вельветовом костюме и меховой шапке.

«Вот и Майк», — сказал клерк, вставая со своего стула и доверительно приближаясь к мистеру Джеггерсу.

«О!» — сказал мистер Джеггерс, поворачиваясь к мужчине, который теребил прядь волос на лбу, как Бык из «Кока-Робина», дёргающий за верёвку звонка. — «Ваш человек придёт сегодня днём. Ну что?»

— Что ж, мистер Джаггерс, — ответил Майк голосом человека, страдающего от
хронической простуды, — после долгих поисков я нашёл того, кто может вам
помочь.

— Чем он готов поклясться?

 — Ну, мистер Джаггерс, — сказал Майк, на этот раз вытирая нос меховой шапкой, — в общих чертах, я думаю.

Мистер Джаггерс внезапно пришёл в ярость. — Я же предупреждал вас, — сказал он, указывая пальцем на перепуганного клиента, — что если вы когда-нибудь позволите себе так говорить здесь, я вас накажу. Ты, чёртов негодяй, как ты смеешь говорить мне такое?

Клиент выглядел испуганным, но в то же время растерянным, как будто не понимал, что натворил.

— Спуни! — тихо сказал клерк, толкая его локтем.
— Локоть! — Мягкотелая! Тебе нужно сказать это лицом к лицу?

 — А теперь я спрашиваю тебя, глупая гусыня, — очень строго сказал мой опекун, —
ещё раз и в последний раз, чем готов поклясться человек, которого ты сюда привела?

Майк пристально посмотрел на моего опекуна, словно пытаясь извлечь урок из его лица, и медленно ответил: «Либо из-за характера, либо из-за того, что я провёл с ним всю ночь».

«А теперь будь осторожен. В каком положении находится этот человек?»

Майк посмотрел на свою кепку, потом на пол, потом на
Майк посмотрел на потолок, посмотрел на клерка и даже посмотрел на меня, прежде чем
нервно начать отвечать: «Мы нарядили его, как…»
Когда мой опекун взорвался:

«Что? Вы НАРЯДИЛИ его, да?»

(«Чувак!» — снова добавил клерк, снова пошевелившись.)

После беспомощного оглядывания по сторонам Майк просиял и начал снова:

«Он одет как респектабельный продавец». Что-то вроде кондитера.

— Он здесь? — спросил мой опекун.

— Я оставил его, — сказал Майк, — на крыльце за углом.

— Проведи его мимо того окна и покажи мне.

Указанное окно было окном кабинета. Мы все трое подошли к нему,
стоя за проволочной шторой, и вскоре увидели, как мимо случайно
проходит клиент в сопровождении высокого мужчины с убийственным
видом, в коротком белом льняном костюме и бумажной кепке. Этот
простодушный кондитер был далеко не трезв, и у него был подбит
глаз, который уже начал зеленеть, но был замазан.

— Скажите ему, чтобы он немедленно увёл своего свидетеля, — с крайним отвращением сказал мой опекун секретарю, — и спросите его, что он имеет в виду, приводя такого человека.

Затем мой опекун отвел меня в свою комнату и, пока он обедал, стоя, из коробки с бутербродами и фляжки с хересом (он, казалось, презирал сам свой бутерброд, пока ел его), сообщил мне, какие распоряжения он для меня сделал. Я должен был отправиться в «Барнардс Инн», к молодому мистеру.
В комнаты Покета, куда для меня принесли кровать; я должен был оставаться с молодым мистером Покетом до понедельника; в понедельник я должен был поехать с ним в гости к его отцу, чтобы посмотреть, как мне там понравится. Кроме того, мне сказали, сколько я буду получать — это была очень щедрая сумма
— и протянул мне из одного из ящиков моего опекуна карточки
некоторых торговцев, с которыми я должен был иметь дело по поводу одежды
и других вещей, которые я мог бы захотеть. — Вы обнаружите, что у вас
хорошая репутация, мистер Пип, — сказал мой опекун, от которого
пахло хересом, как от целого бочонка, когда он поспешно освежился, —
но таким образом я смогу проверять ваши счета и наказывать вас, если
обнаружу, что вы опережаете констебля. Конечно, ты в чём-то ошибёшься, но
это не моя вина».

 Немного поразмыслив над этим ободряющим высказыванием, я спросил
Мистер Джаггерс, могу ли я послать за каретой? Он сказал, что это не стоит
того, ведь я так близко к месту назначения; Уэммик может пройтись со мной,
если я не против.

 Тогда я узнал, что Уэммик — это клерк в соседней комнате. Сверху
спустили другого клерка, чтобы он занял его место, пока тот будет отсутствовать, и я
вышел с ним на улицу, пожав руку моему опекуну.
Мы увидели, что снаружи толпятся новые люди, но Уэммик протиснулся
между ними, сказав холодно, но решительно: «Говорю вам, это бесполезно; он
ни с кем из вас не заговорит», — и вскоре мы ушли от них.
и пошли бок о бок.




Глава XXI.


По пути я поглядывал на мистера Уэммика, чтобы увидеть, как он выглядит при дневном свете.
Это был сухопарый мужчина невысокого роста, с квадратным деревянным лицом, выражение которого, казалось, было грубо вырезано тупым стамеской. На нём были какие-то отметины, которые могли бы быть углублениями, если бы материал был мягче, а инструмент тоньше, но в таком виде это были просто вмятины.
 Стамеска сделала три или четыре таких попытки украсить его.
Он надвинул их на нос, но не стал поправлять, а просто снял. По тому, как была изношена его рубашка, я решил, что он холостяк, и, судя по всему, он пережил немало утрат, потому что на нём было по меньшей мере четыре траурных кольца, а также брошь с изображением дамы и плакучей ивы у могилы с урной. Я также заметил, что на цепочке для часов у него висело несколько колец и печатей, как будто он
Он был полон воспоминаний об ушедших друзьях. У него были блестящие
глаза — маленькие, проницательные, чёрные — и тонкие, широкие, испещрённые пятнами губы. У него были
им, насколько я понимаю, от сорока до пятидесяти лет.

“Значит, вы никогда раньше не были в Лондоне?” - спросил меня мистер Уэммик.

“Нет”, - ответил я.

“Когда-то я был здесь новичком”, - сказал мистер Уэммик. “Подумать только, ром!”

“Теперь вы с ним хорошо знакомы?”

“ Ну да, ” сказал мистер Уэммик. — Я знаю, как это делается.

— Это очень порочное место? — спросил я скорее для того, чтобы что-то сказать,
чем для получения информации.

— В Лондоне вас могут обмануть, ограбить и убить. Но в любом месте
есть множество людей, которые сделают это за вас.

— Если между вами и ими вражда, — сказал я, чтобы смягчить ситуацию,
немного.

«О! Я не знаю, что такое кровная вражда, — ответил мистер Уэммик, —
кровной вражды не так уж много. Они сделают это, если от этого будет какая-то
выгода».

«Это ещё хуже».

«Вы так думаете?» — ответил мистер Уэммик. «Примерно то же самое, я бы
сказал».

Он носил шляпу на затылке и смотрел прямо перед собой,
идя с таким видом, будто на улицах не было ничего, что могло бы привлечь его внимание. Его рот был похож на почтовый ящик,
и казалось, что он механически улыбается. Мы дошли до
вершина Холборн-Хилл, прежде чем я понял, что это было просто механическое появление
и что он совсем не улыбался.

“Вы знаете, где живет мистер Мэтью Покет?” Я спросил мистера Уэммика.

“Да”, - сказал он, кивая в указанном направлении. “В Хаммерсмите, к западу от
Лондона”.

“Это далеко?”

“Хорошо! Скажем, пять миль”.

“Ты его знаешь?” - спросил я.

«Ну, вы настоящий дознаватель!» — сказал мистер Уэммик, одобрительно глядя на меня. «Да, я его знаю. _Я_ его знаю!»

 В его словах, произнесённых с долей снисходительности или пренебрежения, было что-то, что меня угнетало, и я всё ещё смотрел в сторону.
Я вглядывался в его лицо в поисках хоть какой-то обнадеживающей нотки в тексте,
когда он сказал, что мы в гостинице «Барнардс Инн». Это объявление не
развеяло мою тоску, потому что я предполагал, что это заведение
принадлежит мистеру Барнарду, а «Синий кабан» в нашем городе
был просто таверной. В то время как я теперь считаю Барнарда
бестелесным духом или выдумкой, а его гостиницу — самым грязным
набором обветшалых зданий, когда-либо собранных в одном
захудалом углу в качестве клуба для бродяг.

Мы вошли в эту обитель через калитку и были встречены
Вступительный отрывок, посвящённый меланхоличной маленькой площади, которая показалась мне похожей на ровное кладбище. Я подумал, что там были самые унылые деревья, самые унылые воробьи, самые унылые кошки и самые унылые дома (около полудюжины), которые я когда-либо видел. Я подумал, что окна комнат, на которые были разделены эти
дома, были на разных стадиях разрушения: обветшалые шторы,
сломанные цветочные горшки, треснувшие стёкла, пыльный упадок и жалкая
самодеятельность; а «сдать, сдать, сдать» смотрели на меня из пустых комнат,
как будто сюда никогда не приходили новые несчастные, и месть души Барнарда
постепенно смягчалась из-за постепенного самоубийства нынешних обитателей
и их нечестивого погребения под гравием. Это несчастное творение Барнарда
было покрыто сажей и копотью, как будто в трауре, и посыпало голову пеплом,
испытывая покаяние и унижение, как простая пыль. До сих пор я полагался на зрение, в то время как сухая
гниль, мокрая гниль и все те тихие гнили, что гниют на заброшенных крышах и в
подвалах, — гниль крыс, мышей, клопов и конюшен, расположенных неподалёку
Кроме того, они слабо воздействовали на мой обонятельный нерв и стонали:
«Попробуйте смесь Барнарда».

 Это было настолько несовершенное воплощение моих самых больших ожиданий, что я в ужасе посмотрел на мистера Уэммика. «Ах!» — сказал он, приняв меня за кого-то другого, — «отставка напоминает вам о деревне. И мне тоже».

Он отвел меня в угол и провёл вверх по лестнице, которая, как мне показалось, медленно рассыпалась в прах, так что в один из таких дней жильцы наверху выглянули бы в окно и обнаружили, что не могут спуститься. Мы вошли в ряд комнат на
На верхнем этаже. На двери было написано: «Мистер Покет, младший», а на почтовом ящике висела табличка: «Вернусь в ближайшее время».

«Он вряд ли думал, что вы придёте так скоро», — объяснил мистер Уэммик. «Я вам больше не нужен?»

«Нет, спасибо», — сказал я.

«Поскольку я храню наличные, — заметил мистер Уэммик, — мы, скорее всего, будем встречаться довольно часто». — Добрый день.

 — Добрый день.

 Я протянул руку, и мистер Уэммик сначала посмотрел на неё, как будто
думал, что я чего-то хочу.  Затем он посмотрел на меня и сказал,
поправляя себя:

 — Конечно!  Да.  Вы привыкли пожимать руки?

Я был несколько смущён, подумав, что это, должно быть, не в лондонской моде,
но ответил утвердительно.

«Я так и не привык к этому!» — сказал мистер Уэммик, — «разве что в конце концов. Очень рад, что познакомился с вами. Всего доброго!»

Когда мы пожали друг другу руки и он ушёл, я открыл окно на лестнице
и чуть не лишился головы, потому что перекладины сгнили, и оно
опустилось, как гильотина. К счастью, это произошло так быстро, что я не
высунул голову наружу. После этого спасения я довольствовался тем, что
смотрел на гостиницу сквозь грязное окно и печально стоял
Я выглянул в окно и сказал себе, что Лондон явно переоценён.

 Мистер Покет-младший не разделял моего мнения о Шортли, потому что я чуть не сошёл с ума, глядя в окно в течение получаса, и несколько раз написал своё имя пальцем на грязи на каждом стекле, прежде чем услышал шаги на лестнице. Постепенно передо мной возникли шляпа, голова, шейный платок, жилет, брюки и сапоги представителя общества примерно моего уровня. Под мышкой у него был бумажный пакет, а в руке —
бутылка с клубникой, и он тяжело дышал.

«Мистер Пип?» — спросил он.

«Мистер Покет?» — спросил я.

— Боже мой! — воскликнул он. — Я очень сожалею, но я знал, что в полдень из вашей части страны отправляется дилижанс, и подумал, что вы поедете на нём. Дело в том, что я вышел из дома ради вас — не то чтобы это было оправданием, — но я подумал, что, приехав из деревни, вы, возможно, захотите после обеда немного фруктов, и пошёл на рынок Ковент-Гарден, чтобы купить их.

По какой-то причине мне показалось, что мои глаза вот-вот вылезут из
орбит. Я невнятно поблагодарил его за внимание и начал думать, что
это сон.

«Боже мой!» — сказал мистер Покет-младший. «Эта дверь так заедает!»

Поскольку он быстро делал джем из своих фруктов, борясь с дверью, держа бумажные пакеты под мышками, я попросил его позволить мне подержать их. Он отдал их мне с приятной улыбкой и боролся с дверью, как с диким зверем. В конце концов она поддалась так внезапно, что он пошатнулся и налетел на меня, а я пошатнулся и налетел на противоположную дверь, и мы оба рассмеялись. Но всё же мне казалось, что мои глаза вот-вот вылезут из орбит,
и что всё это мне снится.

— Прошу вас, входите, — сказал мистер Покет-младший. — Позвольте мне проводить вас. Я
Я здесь совсем одна, но надеюсь, что до понедельника вы сможете
добраться до меня. Мой отец решил, что вам будет приятнее провести
завтрашний день со мной, чем с ним, и, возможно, вы захотите прогуляться
по Лондону. Я уверена, что буду очень рада показать вам Лондон. Что касается нашего стола, то, надеюсь, он не покажется вам плохим, потому что его будут подавать в нашей кофейне, и (это будет правильно с моей стороны, если я добавлю) за ваш счёт, согласно указаниям мистера Джаггерса. Что касается нашего жилья, то оно отнюдь не роскошное, потому что я должен сам зарабатывать себе на хлеб, а мой
У отца нет ничего, что он мог бы мне дать, да я и не взяла бы, если бы было. Это наша гостиная — такие же стулья, столы, ковры и всё остальное, как и дома. Не стоит приписывать мне заслуги за скатерть, ложки и колесики, потому что их приносят из кофейни. Это моя маленькая спальня; довольно затхлая, но в Барнарде всегда так. Это ваша спальня;
мебель нанята по этому случаю, но я надеюсь, что она вам подойдёт; если вам что-нибудь понадобится, я принесу.
камеры находятся в отставке, и мы будем вдвоем, но мы не
бороться, не побоюсь этого слова. Но, боже мой, прошу прощения, ты держишь
плод все это время. Умоляю, позвольте мне взять у вас эти сумки. Мне очень
стыдно ”.

Когда я стоял напротив мистера Покета-младшего, передавая ему сумки,
Раз, два, я увидел, как в его глазах появилось то же выражение, что и в моих, и он сказал, отступая назад:

«Боже мой, да ты тот самый бродяга!»

«А ты, — сказал я, — тот самый бледный молодой джентльмен!»




Глава XXII.


Бледный молодой джентльмен и я стояли, глядя друг на друга.
«Барнардс Инн», пока мы оба не расхохотались. «Подумать только, что это были вы!» — сказал он. «Подумать только, что это были вы!» — сказала я. А потом мы
посмотрели друг на друга и снова рассмеялись. «Что ж, — сказал бледный молодой джентльмен, добродушно протягивая руку, — надеюсь, теперь всё кончено, и с вашей стороны будет великодушно, если вы простите меня за то, что я так вас избил».

Из этой речи я понял, что мистер Герберт Покет (ибо Гербертом было имя
бледного молодого джентльмена) все еще путал свое намерение с
его исполнением. Но я ответил скромно, и мы тепло пожали друг другу руки.

— Вы не разбогатели к тому времени? — спросил Герберт
Покет.

— Нет, — ответил я.

— Нет, — согласился он, — я слышал, что это случилось совсем недавно. Я
тогда как раз искал удачи.

— Правда?

— Да. Мисс Хэвишем послала за мной, чтобы посмотреть, не приглянусь ли я ей. Но она не могла — по крайней мере, не могла этого сделать».

Я счёл за благо заметить, что удивлён, услышав это.

«Плохая примета, — смеясь, сказал Герберт, — но это факт. Да, она пригласила меня на пробный визит, и если бы я успешно его завершил, то
предположим, я должен был быть обеспечен; возможно, я должен был быть таким
как-там-можно-назвать это для Эстеллы.

“Что это?” Спросил я с внезапной серьезностью.

Пока мы разговаривали, он раскладывал фрукты по тарелкам, что разделило его внимание
и стало причиной того, что он допустил эту оплошность в слове.
“Обручен”, - объяснил он, все еще занятый фруктами. “ Обручен.
Помолвлен. Как-его-там. Что-то в этом роде.

— Как вы пережили разочарование? — спросил я.

— Фу! — сказал он. — Мне было всё равно. _Она_ татарка.

— Мисс Хэвишем?

“Я не говорю "нет", но я имел в виду Эстеллу. Эта девушка жесткая и
надменная и капризная до последней степени, и ее воспитали
Мисс Хэвишем, чтобы отомстить всему мужскому полу”.

“Какое отношение она имеет к мисс Хэвишем?”

“Никакого, - ответил он. “Только усыновленная”.

“Почему она должна мстить всему мужскому полу? Какая месть?”

— Господи, мистер Пип! — сказал он. — Разве вы не знаете?

 — Нет, — ответил я.

 — Боже мой! Это целая история, и я приберегу её до ужина. А теперь позвольте мне задать вам вопрос. Как вы оказались там в тот день?

Я рассказала ему, и он внимательно слушал, пока я не закончила, а потом снова расхохотался и спросил, не болит ли у меня потом. Я не спросила его, болит ли у него, потому что была совершенно уверена в этом.

— Мистер Джеггерс, как я понимаю, ваш опекун? — продолжил он.

— Да.

— Вы знаете, что он деловой партнёр и адвокат мисс Хэвишем и пользуется её доверием, как никто другой?

Это привело меня (как я чувствовал) на опасную территорию. Я ответил с
неохотой, которую даже не пытался скрыть, что видел мистера Джаггерса
в доме мисс Хэвишем в тот самый день, когда мы дрались, но ни в какой другой, и я полагаю, что он не помнит, что когда-либо видел меня там.

«Он был так любезен, что предложил моего отца в качестве вашего наставника, и он
позвонил моему отцу, чтобы сделать это предложение. Конечно, он знал моего отца по его связям с мисс Хэвишем. Мой отец — двоюродный брат мисс Хэвишем, но это не значит, что они близко знакомы, потому что он плохой придворный и не станет заискивать перед ней».

 Герберт Покет держался с ним непринужденно и открыто, что было очень мило.
Я никогда не видел никого, кто бы так явно выражал мне в каждом взгляде и тоне естественную неспособность делать что-либо тайное и подлое. В его поведении было что-то удивительно обнадеживающее, и в то же время что-то подсказывало мне, что он никогда не будет очень успешным или богатым. Я не знаю, как это было. Я проникся этим чувством в тот первый раз,
когда мы сели за стол, но не могу объяснить, каким образом.

Он был ещё бледным молодым джентльменом, и в нём чувствовалась некая покорность.
В нём чувствовалась какая-то вялость, несмотря на его бодрость и энергичность, что, казалось, не свидетельствовало о природной силе. У него было не красивое лицо,
но оно было лучше, чем красивое: чрезвычайно дружелюбное и весёлое.
 Его фигура была немного неуклюжей, как в те дни, когда мои костяшки пальцев позволяли себе такие вольности, но казалось, что она всегда будет лёгкой и молодой. Вопрос о том, смотрелась бы на мистере Трэббе его местная работа более
благородно, чем на мне, остаётся открытым, но я осознаю, что он выглядел
в своей довольно старой одежде гораздо лучше, чем я в своём новом костюме.

Так как он был очень общительный, я почувствовал, что резерв с моей стороны было бы
вернуться плохо подходит для наших лет. Поэтому я рассказал ему свою небольшую историю,
и подчеркнул, что мне запрещено интересоваться, кто был моим благодетелем.
Я также отметил, что, как я был воспитан кузнецом в
место страны, и очень мало знали о путях вежливость, я бы
примите это как великий доброту, не мог бы он дать мне подсказку всякий раз, когда
он увидел меня в убыток или происходит не так.

— С удовольствием, — сказал он, — хотя я осмелюсь предсказать, что вам понадобится очень мало подсказок. Осмелюсь предположить, что мы будем часто встречаться, и я
хотел бы устранить всякую ненужную сдержанность между нами. Не окажете ли вы мне
любезность, Герберт, сразу же начать называть меня по имени, Герберт?

Я поблагодарил его и сказал, что так и сделаю. Взамен я сообщил ему, что мое
Христианское имя Филипп.

— Мне не нравится «Филипп», — сказал он, улыбаясь, — потому что это похоже на нравоучительную историю из учебника по правописанию, в которой мальчик был настолько ленив, что упал в пруд, или настолько толст, что ничего не видел, или настолько жаден, что запер свой пирог, пока его не съели мыши, или настолько решительно настроен был отправиться на птичий базар, что его съели медведи, которые жили неподалёку.
по соседству. Я скажу вам, что бы мне хотелось. Мы так гармоничны,
а вы были кузнецом, — вы не будете возражать?

— Я не буду возражать ни против чего, что вы предлагаете, — ответил я, — но я вас не
понимаю.

— Вы не будете возражать против Генделя, чтобы было знакомое имя? Есть очаровательное музыкальное произведение Генделя под названием «Гармоничный кузнец».

— Мне бы очень понравилось.

— Итак, мой дорогой Гендель, — сказал он, оборачиваясь, когда открылась дверь, — вот и ужин, и я должен попросить вас занять место во главе стола, потому что ужин — вашего приготовления.

Я и слышать об этом не хотел, так что он взял верх, и я оказался лицом к лицу с ним. Это был
прекрасный маленький ужин, который показался мне тогда чем-то вроде пира лорд-мэра, и он
приобрел дополнительную пикантность от того, что мы ели его при таких
независимых обстоятельствах, без стариков и в окружении Лондона.
Это впечатление усиливалось тем, что в банкете участвовал некий цыган, а стол, как сказал бы мистер Памблчук, был обставлен с роскошью, поскольку был полностью привезен из кофейни, а окружавшая его гостиная была
сравнительно бесхарактерный и непостоянный; навязал официанту
привычку класть скатерти на пол (где он на них падал), растаявшее
масло — в кресло, хлеб — на книжные полки, сыр — в угольную корзину,
а варёную курицу — в мою постель в соседней комнате, где я
нашёл большую часть петрушки и масла в замороженном виде, когда
лёг спать. Всё это сделало пиршество восхитительным, и когда официанта не было рядом, чтобы следить за мной, я наслаждался без оглядки.

 Мы уже почти закончили ужинать, когда я напомнил Герберту о его
— Обещайте рассказать мне о мисс Хэвишем.

 — Хорошо, — ответил он.  — Я сразу же выполню обещание.  Позвольте мне начать с того, Гендель, что в Лондоне не принято класть нож в рот — из-за страха перед несчастными случаями, — и что, хотя вилка предназначена для этого, её не кладут глубже, чем нужно.  Об этом едва ли стоит упоминать, но лучше делать так, как делают другие. Кроме того, ложку обычно держат не в правой, а в левой руке. Это
даёт два преимущества. Вы лучше контролируете свой рот (который, в конце концов, и является
объектом), и вам не нужно открывать рот.
устрицы, со стороны правообладателялокоть”.

Он высказал эти дружеские предложения в такой оживленной манере, что мы
оба рассмеялись, и я почти не покраснел.

“Теперь, ” продолжил он, - относительно мисс Хэвишем. Мисс Хэвишем, вы должны
знать, была избалованным ребенком. Ее мать умерла, когда она была младенцем, и ее
отец ни в чем ей не отказывал. Ее отец был сельским джентльменом в вашей части света.
Он был пивоваром. Я не знаю, почему быть пивоваром так престижно, но бесспорно то, что, в то время как вы не можете быть благородным и печь хлеб, вы можете быть таким же благородным, как никогда, и варить пиво. Вы видите это каждый день».

“ И все же джентльмен не может содержать трактир, не так ли? ” спросил я.

“ Ни в коем случае, - возразил Герберт. - Но трактир может содержать джентльмена.
джентльмен. Что ж! Мистер Хэвишем был очень богат и очень горд. Как и его дочь
.

“ Мисс Хэвишем была единственным ребенком? - Что? - рискнул спросить я.

“Остановитесь на минутку, я как раз к этому подхожу. Нет, она была не единственным ребенком в семье; у нее
был сводный брат. Ее отец тайно женился во второй раз - на своей кухарке, я полагаю.
”Я думал, он гордился", - сказал я.

“Я думал, он гордился”.

“Мой дорогой Гендель, таким он и был. Он женился на своей второй жене тайно,
потому что был горд, и со временем _ она_ умерла. Когда ей было
Я полагаю, что, умирая, он сначала рассказал дочери о том, что сделал, а затем
сын стал частью семьи и поселился в доме, с которым вы знакомы. Когда сын вырос, он стал буйным,
экстравагантным, неблагодарным — в общем, плохим. В конце концов отец лишил его наследства, но смягчился, когда умирал, и оставил ему приличное состояние, хотя и не такое приличное, как у мисс Хэвишем. — Выпейте ещё бокал вина и позвольте мне заметить, что общество в целом не ожидает, что вы будете так скрупулёзно опустошать свой бокал, чтобы перевернуть его
«Переверни его вверх дном, чтобы ободок оказался на носу».

Я так и делал, слишком увлекшись его рассказом. Я
поблагодарил его и извинился. Он сказал: «Не за что», — и продолжил.

«Мисс Хэвишем теперь была наследницей, и, как вы можете себе представить, за ней ухаживали. У ее сводного брата снова появились средства, но из-за долгов и нового безумия он снова их страшно растратил.
Между ним и ею были более серьёзные разногласия, чем между ним и его отцом, и есть подозрения, что он лелеял
глубокая и смертельная обида на нее за то, что она повлияла на гнев отца
. Теперь я подхожу к жестокой частью истории,—лишь разорвав,
дорогой мой Гендель, отметить, что салфетку не пойдет в
тумблер”.

Почему я пытался засунуть свой в стакан, я совершенно не могу сказать
. Я знаю только, что с упорством, достойным гораздо более благородной цели, я прилагал все усилия, чтобы втиснуть его в эти рамки. Я снова поблагодарил его и извинился, и он снова сказал самым жизнерадостным тоном: «Вовсе нет, я уверен!» — и продолжил.

«На сцене появился — скажем, на скачках, или на публичных балах, или где-нибудь ещё — некий мужчина, который ухаживал за мисс
Хавишем. Я никогда его не видел (потому что это случилось двадцать пять лет назад, до того, как мы с тобой познакомились, Гендель), но я слышал, как мой отец упоминал, что он был эффектным мужчиной и подходил для этой цели. Но мой отец решительно заявляет, что его нельзя было принять за джентльмена по незнанию или предубеждению, потому что для него было правилом, что ни один человек, который в глубине души не был настоящим джентльменом, никогда
Он был истинным джентльменом во всех отношениях. Он говорит, что никакой лак не скроет текстуру древесины, и чем больше лака вы нанесете, тем сильнее проявится текстура. Что ж! Этот человек настойчиво ухаживал за мисс Хэвишем и уверял, что предан ей. Полагаю, до этого времени она не проявляла особой восприимчивости, но вся присущая ей восприимчивость проявилась именно тогда, и она страстно полюбила его. Нет никаких сомнений в том, что она боготворила
его. Он систематически пользовался её любовью, чтобы добиться своего.
Он выманил у неё большие деньги и убедил её выкупить долю её брата в пивоварне (которую ему в наследство оставил отец) за огромную цену, сославшись на то, что, когда он станет её мужем, он должен будет владеть всем этим и управлять. В то время ваш опекун не входил в число советников мисс Хэвишем, а она была слишком высокомерна и влюблена, чтобы прислушиваться к чьим-либо советам. Её родственники были бедными и коварными, за
исключением моего отца; он был достаточно беден, но не был подхалимом или
ревнивцем. Будучи единственным независимым человеком среди них, он предупредил её, что она
Она слишком много делала для этого человека и слишком безоговорочно
отдавалась в его власть. Она воспользовалась первой же возможностью, чтобы в гневе
выгнать моего отца из дома в его присутствии, и с тех пор мой отец её
больше не видел».

 Я вспомнил, как она сказала: «Мэтью наконец-то придёт и увидит меня,
когда я умру на этом столе», — и спросил Герберта, был ли его отец так
непримирим к ней?

— Дело не в этом, — сказал он, — но она обвинила его в присутствии своего будущего мужа в том, что он разочаровал её в надежде подольститься к ней
Он использовал её для своего продвижения по службе, и если бы он пришёл к ней сейчас, это выглядело бы
правдоподобно — даже для него — и даже для неё. Вернуться к мужчине и покончить с ним. День свадьбы был назначен, свадебные платья куплены, свадебное путешествие спланировано, гости приглашены. День настал, но жениха не было. Он написал ей письмо:

— «Которое она получила, — вмешался я, — когда одевалась к свадьбе? Без двадцати девять?»

 — «В тот час и минуту, — кивнул Герберт, — когда она впоследствии остановила все часы. Что в нём было, кроме этого?»
самым бессердечным образом мы разорвали брак, я не могу вам сказать, потому что я
не знаю. Когда она оправилась от тяжелой болезни, которая у нее была, она
опустошила весь дом, как вы это видели, и с тех пор она никогда
не видела дневного света.

“Это вся история?” - Спросил я, обдумав это.

— Это всё, что я знаю об этом, и на самом деле я знаю лишь то, что
выяснил сам, потому что мой отец всегда избегал этого, и даже когда мисс
 Хэвишем пригласила меня туда, она рассказала мне лишь то, что
было абсолютно необходимо, чтобы я понял. Но я забыл об одном
дело. Предполагалось, что мужчина, которому она оказала неуместное
доверие, действовал заодно с ее сводным братом; что это
был заговор между ними; и что они делили прибыль ”.

“Я удивляюсь, что он не женился на ней и не получил все имущество”, - сказал я.

“Возможно, он уже был женат, и ее жестокое унижение могло быть
частью плана ее сводного брата”, - сказал Герберт. “Внимание! Я этого не знаю.

«Что стало с этими двумя мужчинами?» — спросил я, снова задумавшись об этом.

«Они впали в ещё больший стыд и унижение — если такое возможно — и в нищету».

— Они сейчас живы?

— Я не знаю.

— Вы только что сказали, что Эстелла не была родственницей мисс Хэвишем, а была
усыновлена. Когда она была усыновлена?

Герберт пожал плечами. — Эстелла всегда была, с тех пор как я услышал о мисс Хэвишем. Больше я ничего не знаю. А теперь,
Гендель, ” сказал он, наконец, как бы отбрасывая эту историю, - между нами установилось
совершенно открытое взаимопонимание. Все, что я знаю о мисс
Хэвишем, ты знаешь.

“И все, что я знаю, ” парировал я, “ ты знаешь”.

“Я полностью в это верю. Так что не может быть никакой конкуренции или замешательства".
между вами и мной. А что касается условия, на котором вы продвигаетесь по службе, а именно того, что вы не должны спрашивать или обсуждать, кому вы обязаны этим, — вы можете быть совершенно уверены, что я или кто-либо из моих людей никогда не посягнёт на это и даже не заикнётся об этом.

 По правде говоря, он сказал это с такой деликатностью, что я почувствовал, что тема закрыта, хотя мне предстояло жить под крышей его отца ещё много лет. И всё же он сказал это с таким значением, что я
почувствовала, что он так же хорошо понимает, что мисс Хэвишем — моя благодетельница, как
и я сама это понимала.

Мне раньше не приходило в голову, что он затронул эту тему, чтобы
убрать её с нашего пути; но нам стало намного легче и свободнее,
когда мы заговорили об этом, и теперь я понял, что так оно и было. Мы были очень веселы и общительны, и я спросил его в
разговоре, кто он такой? Он ответил: «Капиталист,
страховщик кораблей». Полагаю, он заметил, что я оглядываю комнату в поисках каких-нибудь признаков судоходства или капитала, потому что добавил: «В
городе».

 Я был высокого мнения о богатстве и значимости страховых компаний в
город, и я начал с благоговением думать о том, что уложил молодого Страховщика
на спину, подбил его предприимчивый глаз и раскроил его ответственную
голову. Но, к моему облегчению, меня снова посетило то странное
впечатление, что Герберт Покет никогда не добьется большого успеха или разбогатеет.

“Я не буду удовлетворен простым использованием своего капитала в
страховании судов. Я скуплю несколько хороших акций Life Assurance и углублюсь
в это направление. Я также немного займусь майнингом. Ничто из этого не помешает мне зафрахтовать несколько тысяч тонн
за свой счет. Я думаю обменять, ” сказал он, откидываясь на спинку своего
кресла, “ в Ост-Индии шелка, шали, специи, красители, лекарства и
ценные породы дерева. Это интересная сделка.

“И прибыль большая?” сказал я.

“Потрясающая!” - сказал он.

Я снова заколебался и начал думать, что здесь были большие ожидания, чем
мои собственные.

[Иллюстрация]

«Я думаю, что буду торговать, — сказал он, засунув большие пальцы в карманы жилета, — в Вест-Индии, сахаром, табаком и ромом.
А также на Цейлоне, особенно слоновьими бивнями».

«Вам понадобится много кораблей», — сказал я.

«Идеальный флот», — сказал он.

Совершенно потрясённый великолепием этих сделок, я спросил его, куда в основном ходят корабли, которые он страхует?

«Я ещё не начал страховать, — ответил он. — Я присматриваюсь».

Почему-то это занятие казалось более подходящим для «Барнардс Инн». Я сказал (уверенным тоном): «А-а!»

«Да. Я нахожусь в конторе и осматриваюсь по сторонам.

— Контора приносит прибыль? — спросил я.

— Вы имеете в виду молодого человека, который в ней работает? — спросил он в ответ.

— Да, вам.

— Ну, н-нет, не мне. — Он произнёс это с видом человека, который тщательно обдумывает свои слова.
подсчитывая и подводя баланс. «Не напрямую выгодно. То есть,
это ничего мне не приносит, и я должен… обеспечивать себя».

 Это определённо не выглядело выгодно, и я покачал головой, как бы намекая, что из такого источника дохода будет трудно накопить капитал.

 «Но дело в том, — сказал Герберт Покет, — что вы смотрите по сторонам.
 _Это_ здорово. Вы находитесь в конторе, знаете ли, и
оглядываетесь по сторонам.

Меня поразило, что вы не можете выйти из конторы.
Вы знаете, что такое конторка, и оглянитесь вокруг; но я молча доверился его опыту.

«Затем наступает время, — сказал Герберт, — когда вы видите свой шанс. И
вы идёте вперёд, набрасываетесь на него, делаете свой капитал, и вот вы уже здесь! Когда вы сделали свой капитал, вам остаётся только использовать его».

Это было очень похоже на то, как он вёл себя во время той встречи в саду; очень похоже. То, как он переносил свою бедность, тоже в точности соответствовало тому, как он переносил это поражение. Мне казалось, что он принимал всё
Теперь он принимал удары и толчки с таким же видом, с каким принимал мои тогда.
Было очевидно, что у него не было ничего, кроме самого необходимого, потому что всё, на что я обращал внимание, оказывалось присланным из кофейни или откуда-то ещё.

И всё же, уже сколотив себе состояние в своём воображении, он был так скромен, что я был ему очень благодарен за то, что он не зазнавался. Это было приятным дополнением к его природной доброте,
и мы отлично поладили. Вечером мы пошли прогуляться.
Мы прошлись по улицам и сходили в театр за полцены; а на следующий день мы пошли в
церковь в Вестминстерское аббатство, а во второй половине дня гуляли по
паркам; и я гадал, кто подковывает там всех лошадей, и хотел, чтобы это
делал Джо.

 По моим скромным подсчётам, в то воскресенье прошло много месяцев с тех пор, как я
покинул Джо и Бидди.  Пространство между мной и ими расширилось, и наши болота
оказались далеко.
Я мог бы быть в нашей старой церкви в своей старой церковной одежде в
самое последнее воскресенье, которое когда-либо было, — казалось, это сочетание
Невозможности, географические и социальные, солнечные и лунные. И всё же на
лондонских улицах, таких многолюдных и ярко освещённых в вечерних
сумерках, я ловил себя на том, что с тоской вспоминаю о своей
бедной старой кухне, оставшейся далеко позади; а глубокой ночью
звуки шагов какого-нибудь неспособного привратника, слоняющегося
по Барнардс-Инн под предлогом наблюдения за ним, болью отзывались
в моём сердце.

В понедельник утром, без четверти девять, Герберт отправился в контору, чтобы отметиться, — и осмотреться, я полагаю.
Полагаю, я составил ему компанию. Он должен был прийти через час или два, чтобы проводить меня в Хаммерсмит, и я должен был его ждать. Мне показалось, что яйца, из которых вылупляются молодые страховщики, высиживаются в пыли и жаре, как страусиные яйца, судя по местам, куда эти будущие гиганты отправлялись в понедельник утром. И counting-house, где Герберт работал, не выглядел в моих глазах как
хорошая обсерватория. Это был задний второй этаж, расположенный на
дворе, мрачный во всех отношениях, с видом на другой задний второй
этаж, а не на улицу.

Я подождал примерно до полудня, а потом пошёл на «Чейндж» и увидел там под объявлениями о доставке пьяных мужчин, которых я принял за крупных торговцев, хотя и не мог понять, почему они все были навеселе. Когда приехал Герберт, мы пошли обедать в знаменитый ресторан, который я тогда очень уважал, но теперь считаю, что это было самое отвратительное суеверие в Европе, и где я даже тогда не мог не заметить, что на скатертях, ножах и одежде официантов соуса было гораздо больше, чем в стейках.
Распродавшись по умеренной цене (с учётом смазки, за которую не взяли денег), мы вернулись в гостиницу «Барнардс Инн» и забрали мой маленький чемоданчик, а затем сели в дилижанс до Хаммерсмита. Мы прибыли туда в два или три часа дня, и нам оставалось совсем немного пройти до дома мистера Покета. Подняв засов калитки, мы прошли прямо в маленький сад с видом на реку, где играли дети мистера Покета. И если я не обманываю себя в том, что не касается моих
интересов или предубеждений, я видел, что мистер
а дети миссис Покет не росли и не воспитывались, а
катились кубарем.

Миссис Покет сидела на садовом стуле под деревом и читала, положив ноги на другой садовый стул, а две няни миссис Покет
оглядывались по сторонам, пока дети играли. — Мама, — сказал
Герберт, — это юный мистер Пип. На что миссис Покет приняла меня
с видом дружелюбного достоинства.

— Мистер Алик и мисс Джейн, — крикнула одна из нянь двум детям, — если вы будете прыгать на этих кустах, то упадёте
в реку и утонешь, и что тогда скажет твой папаша?

 В то же время эта сиделка подобрала носовой платок миссис Покет и
сказала: «Если ты не уронила его шесть раз, мама!» На что миссис Покет рассмеялась и
сказала: «Спасибо, Флопсон», — и, устроившись в кресле, снова
занялась книгой. Её лицо
тут же приняло сосредоточенное выражение, как будто она читала целую неделю, но не успела она прочитать и полдюжины строк, как перевела взгляд на меня и сказала: «Надеюсь, ваша мама в добром здравии».
Хорошо? Этот неожиданный вопрос поставил меня в такое затруднительное положение, что я
начала говорить в совершенно абсурдной манере, что если бы такая
персонаж существовала, то я не сомневаюсь, что она была бы в полном
порядке и была бы очень признательна, и передала бы ей привет, когда
медсестра пришла мне на помощь.

«Ну-ка, — воскликнула она, поднимая носовой платок, — если это не
семь раз! Что ты делаешь сегодня днём, мама?» Миссис
Покет получила свою собственность сначала с выражением невыразимого
удивления, как будто она никогда раньше её не видела, а затем со смехом
узнав меня, он сказал: “Спасибо, Флопсон”, и, забыв обо мне, продолжил
читать.

Теперь, когда у меня было время их пересчитать, я обнаружил, что там было не менее
шесть маленьких кармашков на разных стадиях свертывания. Я еще
не добрался до общего числа, когда послышался седьмой, как в
области воздуха, жалобный вой.

“Если нет ребенка!” - сказал Flopson, представляясь думаю, что это самое
удивительно. — Поторопитесь, Миллерс.

Миллерс, вторая няня, ушла в дом, и постепенно плач ребёнка затих и прекратился, как будто его и не было.
молодой чревовещатель с чем-то во рту. Миссис Покет постоянно
читала, и мне было любопытно узнать, что это за книга.

Мы, как я полагаю, ждали, когда мистер Покет выйдет к нам; во всяком случае, мы ждали там, и у меня была возможность наблюдать за удивительным семейным феноменом: всякий раз, когда кто-нибудь из детей во время игры приближался к миссис Покет, они всегда спотыкались и падали на неё, к её мгновенному удивлению и их более продолжительным жалобам. Я не мог этого объяснить
Я был поражён этим удивительным обстоятельством и не мог не размышлять о нём, пока Миллерс не спустился с ребёнком, которого передал Флопсону, а Флопсон передал его миссис
Покет, и она тоже упала прямо на миссис Покет, вместе с ребёнком и всем остальным, и мы с Гербертом подхватили её.

— Боже мой, Флопсон! — сказала миссис Покет, на мгновение оторвавшись от книги, — все падают!

— Да, мама, ты очень добра! — ответил Флопсон, сильно покраснев.
— Что у тебя там?

— Что у меня там, Флопсон? — спросила миссис Покет.

“Зачем, если это не скамеечка для ног!” - воскликнул Флопсон. “И если ты будешь держать ее вот так, под юбкой, то кто поможет тебе упасть?
Сюда!" - воскликнул Флопсон. "И если ты будешь держать ее вот так, кто поможет тебе упасть?" Возьми
ребенка, мама, и дай мне свою книжку”.

Миссис Покет последовала совету и неумело покачала младенца
немного у себя на коленях, пока другие дети играли с ним. Это продолжалось совсем недолго, пока миссис Покет не отдала приказ
забрать их всех в дом, чтобы они поспали. Так я сделал
второе открытие в тот первый раз: забота о маленьких Покетах
заключалась в том, чтобы то переворачиваться, то ложиться.

При таких обстоятельствах, когда Флопсон и Миллерс загнали детей в дом, как стадо овец, и мистер Покет вышел, чтобы познакомиться со мной, я не слишком удивился, обнаружив, что мистер Покет — джентльмен с довольно озадаченным выражением лица и с растрёпанными седыми волосами, как будто он не знал, как привести себя в порядок.




Глава XXIII.


Мистер Покет сказал, что рад меня видеть, и выразил надежду, что я тоже рад его видеть. «Потому что я действительно не рад, — добавил он с улыбкой сына, —
Тревожный персонаж». Он выглядел молодо, несмотря на свои сомнения и седые волосы, и его манеры казались вполне естественными. Я использую слово «естественные» в том смысле, что они были непринуждёнными; в его растерянном виде было что-то комичное, как будто это было бы совершенно нелепо, если бы он сам не считал это почти таковым. Поговорив со мной немного, он сказал миссис Покет, слегка нахмурив свои красивые чёрные брови: «Белинда, надеюсь, вы радушно приняли мистера Пипа?»
Она оторвала взгляд от книги и сказала: «Да». Затем она рассеянно улыбнулась мне и спросила, нравится ли мне вкус воды с цветами апельсина. Поскольку этот вопрос не имел никакого отношения, ни прямого, ни косвенного, ни к прошедшей, ни к последующей беседе, я считаю, что он был задан, как и предыдущие, из снисходительности к собеседнику.

 Через несколько часов я узнал, и могу сразу сообщить, что миссис
Покет была единственной дочерью некоего покойного
рыцаря, который придумал для себя убеждение, что его покойная
отец был бы сделан баронетом, но для кого-то определены
оппозиция, вытекающие из исключительно личных мотивов,—я забыл чье, если
Я никогда не знал,—монарха, премьер-министра, Господа
Принадлежал канцлеру, архиепископу Кентерберийскому, кому угодно, — и причислил
себя к знати земли по праву на этот вполне
предположительный факт. Полагаю, он сам стал рыцарем за то, что
взял штурмом английскую грамматику с помощью пера, в отчаянном
обращении, написанном на пергаменте по случаю закладки первого
камень для какого-нибудь здания, и чтобы вручить какому-нибудь королевскому особе
либо мастерок, либо ступку. Как бы то ни было, он распорядился, чтобы
миссис Покет воспитывали с колыбели как особу, которая по
естественному ходу вещей должна выйти замуж за титулованного
человека и которую нужно оберегать от приобретения плебейских
домашних знаний.

Эта благоразумная родительница так успешно присматривала за юной леди, что та выросла очень красивой, но совершенно беспомощной и бесполезной. Таким образом, её характер был счастливо сформирован.
В расцвете своей юности она встретила мистера Покета, который тоже был в расцвете своей юности и ещё не решил, стать ли ему монахом-бенедиктинцем или кардиналом. Поскольку и то, и другое было лишь вопросом времени, они с миссис Покет ухватились за время (когда, судя по его длине, его, казалось, нужно было укоротить) и поженились, не поставив в известность благоразумных родителей. Рассудительный родитель, которому нечего было
дать или отнять, кроме своего благословения, щедро одарил его
После недолгой борьбы он женился на ней и сообщил мистеру Покету, что его жена — «сокровище для принца». С тех пор мистер Покет вложил деньги принца в мирские дела, и, как предполагалось, они приносили ему лишь незначительный доход. Тем не менее, миссис
В целом Покет вызывала у всех странную смесь уважения и жалости,
потому что она не вышла замуж за человека с титулом, в то время как мистер Покет вызывал
странную смесь сочувствия и упрёка, потому что у него никогда не было титула.

 Мистер Покет провёл меня в дом и показал мою комнату, которая была
Приятная комната, обставленная так, что я мог бы с комфортом использовать её в качестве своей личной гостиной. Затем он постучал в двери двух других похожих комнат и представил меня их обитателям, которых звали Драмл и Староп. Драмл, пожилой на вид молодой человек грузного телосложения, насвистывал. Староп, моложе его по возрасту и на вид, читал и держался за голову, как будто боялся, что она взорвётся от переизбытка знаний.

И мистер, и миссис Покет производили впечатление людей, которые находятся в чьем-то подчинении
в чужих руках, что я задавался вопросом, кто на самом деле владеет домом и позволяет им жить в нём, пока не понял, что этой неизвестной силой были слуги. Возможно, это был удобный способ избежать хлопот, но он казался мне дорогим, потому что слуги считали своим долгом хорошо питаться и пить и часто собираться внизу. Они
предоставили мистеру и миссис Покет очень щедрый стол, но мне всегда
казалось, что лучшая часть дома — это столовая
это была бы кухня, — всегда предполагая, что квартирант способен
на самооборону, потому что ещё до того, как я пробыл там неделю,
соседка, с которой семья не была знакома лично, написала, что видела, как Миллерш ударил ребёнка. Это сильно расстроило миссис
 Покет, которая, получив записку, расплакалась и сказала, что это
невероятно, что соседи не могут заниматься своими делами.

Постепенно я узнал, главным образом от Герберта, что мистер Покет получил образование в Харроу и Кембридже, где он отличился
сам; но когда он имел счастье жениться на миссис Покет в очень раннем возрасте, он ухудшил свои перспективы и занялся ремеслом точильщика. После того как он наточил несколько тупых лезвий, — примечательно, что их отцы, будучи влиятельными людьми, всегда собирались помочь ему получить повышение, но всегда забывали об этом, когда лезвия покидали точильный камень, — он устал от этой тяжёлой работы и приехал в Лондон. Здесь, постепенно разочаровавшись в более высоких надеждах, он
«общался» с дайверами, которым не хватало возможностей или которые пренебрегали ими,
и перестраивал другие дома для особых случаев, и использовал свои знания для составления и редактирования литературных произведений, и на эти средства, в дополнение к весьма скромным личным сбережениям, он по-прежнему содержал дом, который я видел.

 У мистера и миссис Покет была подхалимка-соседка, вдова, обладавшая таким отзывчивым характером, что она со всеми соглашалась, всех благословляла и проливала на всех улыбки и слёзы в зависимости от обстоятельств.
Эту даму звали миссис Койлер, и я имел честь пригласить её на ужин в день моего назначения. Она дала мне понять, что
на лестнице она сказала, что для дорогой миссис Покет было ударом то, что дорогой мистер
Покет был вынужден принимать у себя джентльменов, чтобы читать с ними. Это не относилось ко мне, сказала она мне в порыве любви и
доверия (в то время я знал её меньше пяти минут); если бы все они были такими, как я, это было бы совсем другое дело.

— Но, дорогая миссис Покет, — сказала миссис Койлэр, — после того, как она
разочаровалась (не то чтобы в этом был виноват дорогой мистер Покет),
она требует такой роскоши и элегантности…


— Да, мэм, — сказала я, чтобы остановить её, потому что боялась, что она
сейчас заплачет.

— И у неё такой аристократический нрав…

— Да, мэм, — снова сказал я с той же целью, что и прежде.

— Что трудно, — сказала миссис Койл, — отвлекать дорогого мистера Покета от дорогой миссис Покет.

Я не мог не подумать, что было бы легче, если бы мясник уделил время и внимание
миссис Покет, но я ничего не сказал, да и у меня было достаточно забот,
чтобы следить за своими манерами в обществе.

Я узнал об этом из разговора между миссис Покет и
Драмлом, пока я был занят ножом, вилкой, ложкой, стаканами и
другие орудия самоуничтожения, что Драмл, чьё настоящее имя было Бентли, на самом деле был следующим наследником баронетского титула. Кроме того, оказалось, что книга, которую я видел, как миссис Покет читала в саду, была посвящена титулам, и что она знала точную дату, когда её дедушка должен был появиться в книге, если бы он вообще в неё попал. Драмл немногословен, но по-своему (он показался мне угрюмым) он говорил как один из избранных и признал в миссис
Покет женщину и сестру. Никто, кроме них самих и миссис Койл
подхалим-сосед проявил хоть какой-то интерес к этой части разговора, и мне показалось, что Герберту это было неприятно; но это обещало затянуться надолго, когда вошёл паж и сообщил о домашнем несчастье. Дело было в том, что кухарка потеряла говядину. К моему невыразимому изумлению, я впервые увидел, как мистер Покет
отвлекается от своих мыслей, разыгрывая представление, которое показалось
мне очень необычным, но ни на кого больше не произвело впечатления, и вскоре я
познакомился с ним так же хорошо, как и с остальными.
Он отложил нож для разделки и вилку, которыми в тот момент занимался, запустил обе руки в свои взъерошенные волосы и, казалось, прилагал невероятные усилия, чтобы приподняться. Сделав это, но так и не поднявшись, он спокойно продолжил то, что делал.

 Затем миссис Койлер сменила тему и начала мне льстить. Мне это нравилось
несколько мгновений, но она так грубо льстила мне, что удовольствие
скоро прошло. Она по-змеиному приближалась ко мне, притворяясь, что ей очень интересны мои друзья и
Я покинул те места, где жил, и это было совсем некстати и неразумно; и
когда она время от времени бросала взгляд на Стартопа (который почти ничего ей не говорил) или на Драмла (который говорил ещё меньше), я завидовал им, потому что они сидели по другую сторону стола.

После ужина представили детей, и миссис Койлёр восхищённо
отмечала их глаза, носы и ноги — мудрый способ улучшить их умственные способности. Там были четыре маленькие девочки и два маленьких
мальчика, не считая младенца, который мог быть и тем, и другим, и следующего
за ним ребёнка, который ещё не был ни тем, ни другим. Их привели Флопсон и
Миллеры, как будто эти двое унтер-офицеров
набирали где-то детей и завербовали их, в то время как миссис
Покет смотрела на юных Ноблов так, словно уже имела удовольствие
осматривать их раньше, но не знала, что с ними делать.

— Вот! Дай мне свою вилку, мама, и возьми ребёнка, — сказал Флопсон. — Не
бери его так, а то он головой ударится об стол.

 Последовав этому совету, миссис Покет взяла его за другую лапу и ударила головой об стол, о чём все присутствующие узнали по оглушительному
удару.

— Боже мой, боже мой! Верни его мне, мама, — сказала Флопсон, — а ты, мисс Джейн, иди сюда и потанцуй с малышом, пожалуйста!

 Одна из маленьких девочек, совсем кроха, которая, казалось, преждевременно взяла на себя заботу о других, вышла из-за моей спины и танцевала с малышом, пока тот не перестал плакать и не засмеялся. Тогда все дети засмеялись, и мистер Покет (который тем временем дважды пытался поднять себя за волосы) тоже засмеялся,
и мы все засмеялись и обрадовались.

Флопсон сложил ребёнка пополам, как голландскую куклу,
затем благополучно усадила его на колени к миссис Покет и дала ему поиграть с орехоколами,
одновременно порекомендовав миссис Покет обратить внимание на то, что ручки этого инструмента вряд ли подходят к его глазам, и строго наказав мисс Джейн присматривать за ним. Затем две няни вышли из комнаты и устроили на лестнице шумную потасовку
с распутным пажом, который прислуживал за ужином и явно потерял половину своих пуговиц за карточным столом.

Мне стало очень не по себе, когда миссис Покет
заговорила с Драмлом о двух баронетах, пока ела
нарезанный апельсин богатой сахаром и вином, и, забыв о
ребенок у нее на коленях, кто же самых ужасных вещей, с помощью гайки-крекеры.
Наконец маленькая Джейн, почувствовав, что ее юные мозги в опасности,
тихонько покинула свое место и с помощью множества мелких уловок выудила
опасное оружие. Миссис Покет доедала апельсин примерно в то же время
и, не одобряя этого, сказала Джейн,—

“Непослушный ребенок, как ты смеешь? — Иди и немедленно сядь!

— Мамочка, дорогая, — пролепетала маленькая девочка, — малыш выколол себе глаз.


— Как вы смеете так со мной разговаривать? — возмутилась миссис Покет. — Идите и сядьте на свой стул прямо сейчас!

 Миссис Покет была настолько возмущена, что я почувствовала себя неловко, как будто
это я её рассердила.

 — Белинда, — возразил мистер Покет с другого конца стола, — как вы можете быть такой неразумной? Джейн вмешалась только ради защиты ребёнка.

“Я никому не позволю вмешиваться”, - заявила миссис Покет. “Я
удивлена, Мэтью, что ты подвергаешь меня такому оскорблению, как
вмешательство”.

“ Боже милостивый! ” воскликнул мистер Покет в порыве безысходного отчаяния.
— Неужели младенцев нужно закапывать в землю, и никто не спасёт их?

— Я не позволю Джейн вмешиваться, — сказала миссис Покет, величественно взглянув на эту невинную маленькую нарушительницу. — Надеюсь, я знаю, в каком положении мой бедный дедушка. Джейн, ну конечно же!

 Мистер Покет снова запустил руки в волосы и на этот раз действительно привстал со стула. — Послушайте! — беспомощно воскликнул он, обращаясь к стихиям. — Младенцев нужно убивать, чтобы
укрепить позиции бедных дедушек! Затем он снова сник и замолчал.

Пока это происходило, мы все неловко смотрели на скатерть. А
пауза удалось, во время которого честный и неугомонный малыш
серия прыжков и вороны в маленькой Джейн, которая показалась мне быть
единственный член семьи (независимо от служащих), с которыми она
любое решил познакомиться.

“ Мистер Драмл, ” сказала миссис Покет, “ не могли бы вы позвонить Флопсону? Джейн, ты,
непослушная малышка, иди и приляг. А теперь, детка, дорогая, пойдём с
мамой!»

 Малышка была сама любезность и протестовала изо всех сил. Она
перевернулась на спину, обхватив миссис Покет, и показала
пара вязаных туфель и лодыжки с ямочками для компании вместо ее
мягкого лица, и было проведено в высшей степени мятежно. И это
в конце концов, достигло своей цели, потому что я увидела это через окно в течение
нескольких минут, когда меня нянчила маленькая Джейн.

Случилось так, что остальные пятеро детей остались за обеденным столом
у Флопсона были какие-то личные дела, и
это никого больше не касалось. Таким образом, я узнал о
взаимоотношениях между ними и мистером Покетом, которые можно было
проиллюстрировать следующим образом. Мистер Покет, как обычно, был
сбит с толку.
Он пристально посмотрел на них, взъерошив волосы, и несколько минут молчал,
словно не мог понять, как они оказались в этом заведении и почему
Природа не поселила их где-нибудь в другом месте. Затем он
задал им несколько вопросов, как бы издалека, по-миссионерски, —
например, почему у маленького Джо дырка на воротничке, кто сказал, Па,
Флопсон собиралась починить его, когда у неё будет время, — и как раз маленькая Фанни
проходила мимо, и сказала: «Пап, Миллерс собирался сделать припарку,
когда она не забудет». Затем он растаял от родительской нежности и
Он дал им по шиллингу на брата и велел идти играть, а когда они ушли, с большим трудом поднявшись на ноги, он отмахнулся от этой безнадёжной темы.

 Вечером на реке устроили гонки на лодках.  Поскольку у Драмла и Стартопа были свои лодки, я решил взять свою и обогнать их обоих. Я довольно хорошо справлялся с большинством упражнений, в которых преуспевают деревенские парни, но, поскольку я понимал, что для Темзы, не говоря уже о других водоёмах, нужен изящный стиль, я сразу же решил взять себя в руки.
обучение победителя в лодочной гонке, который приставал к нашей лестнице и с которым меня познакомили мои новые союзники. Этот авторитетный человек очень смутил меня, сказав, что у меня рука кузнеца. Если бы он знал, как близок был к тому, чтобы потерять из-за этого комплимента своего ученика, я сомневаюсь, что он бы его сделал.

Когда мы вернулись домой вечером, нас ждал ужин, и я думаю, что мы
все должны были бы повеселиться, если бы не одно неприятное
домашнее происшествие. Мистер Покет был в хорошем настроении, когда вошла служанка
и сказала: «Если позволите, сэр, я бы хотела с вами поговорить».

“ Поговорить со своим хозяином? ” спросила миссис Покет, в которой снова проснулось достоинство.
 “ Как ты можешь думать о таких вещах? Пойди и поговори с Флопсоном. Или
поговорите со мной как—нибудь в другое время.

“Прошу прощения, мэм, ” ответила горничная, - я бы хотела
поговорить немедленно, и поговорить с хозяином”.

После этого мистер Покет вышел из комнаты, и мы постарались изо всех сил.
пока он не вернулся, мы старались изо всех сил.

“Это красивая вещь, Белинда!” - сказал г-н карман, возвращаясь с
лицо выражает скорбь и отчаяние. “Вот повариха лежит
без чувств пьяная на кухонном полу, с большим свертком свежих
масло, приготовленное в буфете, чтобы продать его на смазку!»

Миссис Покет тут же проявила большую любезность и сказала: «Это дело рук этой отвратительной Софии!»

«Что ты имеешь в виду, Белинда?» — спросил мистер Покет.

«София рассказала тебе, — сказала миссис Покет. — Разве я не видела её своими глазами и не слышала своими ушами, как она только что вошла в комнату и попросила поговорить с тобой?»

— Но разве она не спустила меня вниз, Белинда, — возразил мистер Покет, —
и не показала мне женщину и свёрток?

— И ты защищаешь её, Мэтью, — сказала миссис Покет, — за то, что она
творит зло?

Мистер Покет издал унылый стон.

— Неужели я, внучка дедушки, должна быть никем в этом доме? — сказала
миссис Покет. — Кроме того, кухарка всегда была очень милой и почтительной
женщиной и совершенно естественно сказала, когда пришла прибраться, что, по её
мнению, я рождена, чтобы стать герцогиней.

 Там, где стоял мистер Покет, был диван, и он плюхнулся на него в позе умирающего гладиатора. Всё ещё в таком же расположении духа он сказал глухим голосом: «Спокойной ночи, мистер Пип», когда я счёл за благо пойти спать и оставить его.




Глава XXIV.


Через два или три дня, когда я обосновался в своей комнате и
Я несколько раз ездил в Лондон и обратно и заказал у своих торговцев всё, что мне было нужно. Мы с мистером Покетом долго беседовали. Он знал о моей предполагаемой карьере больше, чем я сам, потому что мистер Джаггерс сказал ему, что я не создан ни для какой профессии и что я буду достаточно образован для своей судьбы, если смогу «удержаться на плаву» среди молодых людей в благополучных условиях. Я, конечно, согласился, не зная ничего
противоположного.

Он посоветовал мне посетить некоторые места в Лондоне, чтобы приобрести
таких простых основ, как я хотел, и я возлагал на него
функции наставника и руководителя всех моих исследований. Он надеялся, что
при разумной поддержке я столкнусь с небольшими трудностями и вскоре
смогу обойтись без чьей-либо помощи, кроме его. Своим поведением, а также многими другими поступками, направленными на достижение той же цели, он ввёл меня в заблуждение и поставил себя в зависимое положение, что было для меня крайне неприятно.
Я был с ним на «ты». Если бы он проявил безразличие как учитель, я, без
сомнения, ответил бы ему тем же как ученик; он не дал мне такого
повода, и каждый из нас оказал друг другу честь. Я никогда не считал,
что в нём было что-то нелепое — или что-то, кроме серьёзного, честного и
доброго — в его общении со мной как с учеником.

Когда эти вопросы были улажены и я приступил к работе, мне пришло в голову, что если бы я мог сохранить свою спальню в «Барнардс Инн», моя жизнь была бы более разнообразной, а
Герберту это не повредило бы. Мистер Покет не возражал против такого
распоряжения, но настаивал на том, что прежде чем предпринимать какие-либо шаги,
необходимо обсудить это с моим опекуном. Я чувствовал, что эта деликатность
возникла из-за того, что этот план сэкономил бы Герберту немного денег,
поэтому я отправился в Литтл-Британию и поделился своим желанием с мистером Джеггерсом.

— «Если бы я мог купить мебель, которую сейчас арендую, — сказал я, — и ещё кое-что по мелочи, я бы чувствовал себя там как дома».

«Так и сделайте!» — сказал мистер Джаггерс, коротко рассмеявшись. «Я же говорил, что вы справитесь».
дальше. Хорошо! Сколько вы хотите?

Я сказал, что не знаю, сколько.

“Давайте!” - парировал мистер Джеггерс. “Сколько? Пятьдесят фунтов?”

“О, не так уж и много”.

“Пять фунтов?” - переспросил мистер Джеггерс.

Это было такое сильное падение, что я сказал в замешательстве: “О, больше, чем
это”.

— Больше, чем это, да? — возразил мистер Джаггерс, поджидая меня с руками в карманах, склонив голову набок и устремив взгляд на стену позади меня. — Насколько больше?

— Так трудно назвать сумму, — нерешительно сказал я.

— Ну же! — сказал мистер Джаггерс. — Давайте определимся. Дважды по пять; пойдёт?
Трижды пять — сойдёт? Четырёхкратно пять — сойдёт?

 Я сказал, что, по-моему, сойдёт.

 — Четырёхкратно пять — сойдёт, да? — сказал мистер Джаггерс, нахмурив брови. — А что вы скажете о четырёхкратно пяти?

 — Что я скажу об этом?

 — Ах! — сказал мистер Джаггерс. — Сколько?

“ Полагаю, у вас получится фунтов двадцать, - сказал я, улыбаясь.

“ Неважно, из чего я это делаю, друг мой, ” заметил мистер Джеггерс,
понимающе и противоречиво тряхнув головой. “Я хочу знать, что вы
сделать это”.

“Двадцать фунтов, конечно”.

“ Уэммик! ” позвал мистер Джеггерс, открывая дверь своего кабинета. “ Возьми у мистера Пипа
письменный заказ и заплати ему двадцать фунтов.

Этот ярко выраженный способ ведения бизнеса произвел на меня сильное
впечатление, и то не из приятных. Мистер Джеггерс никогда
не смеялся; но он носил большие блестящие скрипучие ботинки и, держа себя в руках
сам в этих ботинках, со склоненной большой головой и сдвинутыми бровями
В ожидании ответа он иногда заставлял сапоги скрипеть, как будто они
смеялись сухим и подозрительным смехом. Поскольку он как раз вышел, а Уэммик был оживлённым и разговорчивым, я сказал ему:
Уэммик, я едва ли знаю, что и думать о манерах мистера Джаггерса.

«Скажите ему это, и он воспримет это как комплимент», — ответил Уэммик;
«он не имеет в виду, что вы _должны_ знать, что и думать об этом. О!» — я
выглядел удивленным, — «это не личное; это профессионально: только
профессионально».

Уэммик сидел за своим столом, обедая — и похрустывая — сухим твердым печеньем;
Кусочки, которые он время от времени засовывал в свою щель вместо рта, как будто
выкладывал их.

«Мне всегда кажется, — сказал Уэммик, — что он расставил мышеловку и
наблюдает за ней. Вдруг — щёлк — и ты попался!»

Не замечая, что ловушки для людей не входят в число удобств жизни,
я сказал, что, по-моему, он очень искусен.

 «Глубоко, — сказал Уэммик, — как Австралия». Он указал ручкой на пол в кабинете,
чтобы показать, что для целей этого рисунка Австралия считается симметрично расположенной на противоположной стороне земного шара. «Если бы было что-то глубже, — добавил Уэммик, прижимая ручку к бумаге, — то это был бы он».

Затем я сказал, что, по моему мнению, у него отличный бизнес, и Уэммик ответил:
«Ка-пи-таль-ный!» Затем я спросил, много ли там клерков, на что он
ответил: —

“Мы не часто сталкиваемся с клерками, потому что Джеггерс только один, и
люди не захотят покупать его из вторых рук. Нас всего четверо. Хочешь
посмотреть на них? Ты, можно сказать, один из нас.

Я принял предложение. Когда мистер Уэммик положил все печенье в
конверт и заплатил мне из кассы в сейфе, ключ от которого он
хранил где-то у себя за спиной и доставал из-под воротника
пальто, как железную косичку, мы поднялись наверх. В доме было
темно и неуютно, и засаленные плечи, оставившие свой след на
мистере
Казалось, что комната Джеггерса уже много лет не спускалась и не поднималась по лестнице. На первом этаже клерк, похожий на кого-то среднего между трактирщиком и крысоловом, — крупный, бледный, опухший мужчина — внимательно беседовал с тремя или четырьмя людьми потрёпанного вида, с которыми он обращался так же бесцеремонно, как, по-видимому, со всеми, кто пополнял казну мистера Джеггерса. — Собираю улики, — сказал мистер Уэммик, когда мы вышли, — для Бейли. В соседней комнате сидел маленький дряблый клерк, похожий на терьера, с торчащими во все стороны волосами
(о его стрижке, похоже, забыли, когда он был щенком)
точно так же общался с человеком со слабым зрением, которого мистер Уэммик представил мне как плавильщика, у которого всегда кипит котёл и который расплавит для меня всё, что я захочу, — и который был покрыт обильным белым потом, как будто пробовал своё искусство на себе. В задней комнате мужчина с широкими плечами, с лицом, перевязанным грязной фланелью, одетый в старую чёрную одежду, которая выглядела так, будто её натерли воском, склонился над работой, делая аккуратные копии нот.
двух других джентльменов, для мистера Джеггерса.

Это было всё, что было в заведении. Когда мы снова спустились вниз, Уэммик
привёл меня в комнату моего опекуна и сказал: «Это ты уже видел».

«Прошу прощения, — сказал я, когда два отвратительных портрета с ухмылками на лицах
снова бросились мне в глаза, — чьи это портреты?»

— Эти? — спросил Уэммик, вставая на стул и сдувая пыль с ужасных голов, прежде чем поставить их на место. — Это две знаменитые головы. Наши знаменитые клиенты, благодаря которым мы стали очень популярны. Этот парень
(ты, должно быть, спустился ночью и заглядывал в чернильницу
, чтобы размазать эту кляксу по брови, старый негодяй!) убит
его хозяин, и, учитывая, что он не был привлечен к доказательствам,
неплохо все спланировал.”

“ Это похоже на него? - Спросил я, отпрянув от грубияна, когда Уэммик плюнул
ему на бровь и вытер ее рукавом.

“ Похож на него? Это он сам, знаете ли. Кадр был снят в Ньюгейте,
сразу после того, как его сняли с креста. Ты питал ко мне особую симпатию,
не так ли, старина Артфул? — сказал Уэммик. Затем он объяснил это
с нежностью прикоснувшись к броши, изображавшей даму
и плакучую иву у могилы с урной на ней, и сказав:
«Её сделали для меня, срочно!»

«Эта дама — кто-то?» — спросил я.

«Нет, — ответил Уэммик. — Только его игра. (Вам понравилась его игра,
не так ли?) Нет, чёрт возьми, в этом деле замешана какая-то леди, мистер Пип, за исключением одной, и она не была похожа на эту стройную леди, и вы бы не застали её за тем, что она присматривает за этой вазой, если бы в ней не было чего-нибудь выпить. Внимание Уэммика было приковано к его броши, и он
Он отложил удочку и протёр брошь носовым платком.

«То другое существо тоже так кончило?» — спросил я. — «У него такой же вид».

«Вы правы, — сказал Уэммик, — это настоящий вид. Как будто одна ноздря была задета конским волосом и маленьким рыболовным крючком. Да, он так кончил; вполне естественный конец, уверяю вас». Он подделывал завещания, этот негодяй, если только не усыплял предполагаемых наследников. Но вы были джентльменом, Коув, — (мистер
Уэммик снова обратился к нему по имени), — и вы говорили, что умеете писать по-гречески.
Да, Прыгучий! Какой же ты был лжец! Я никогда не встречал такого лжеца, как ты!
 Прежде чем снова поставить своего покойного друга на полку, Уэммик коснулся самого большого из своих траурных колец и сказал: «Только вчера я послал за ним».

 Пока он надевал другой гипс и спускался со стула, мне пришла в голову мысль, что все его личные украшения были из тех же источников. Поскольку он не проявлял нерешительности в этом вопросе, я
позволил себе задать ему этот вопрос, когда он стоял передо мной, отряхивая руки.

— О да, — ответил он, — все эти подарки в таком роде. Один приносит
другой, понимаете, так оно и есть. Я всегда их беру. Это
диковинки. И они — собственность. Может, они и не стоят
многого, но, в конце концов, они — собственность, и их можно
перевезти. Для вас, с вашим блестящим умом, это не имеет
значения, но для меня путеводной звездой всегда было: «Добудь
переносимую собственность».

Когда я воздал должное этому свету, он продолжил в дружеской манере: —

«Если в какой-то момент, когда вам нечем будет заняться, вы не
не против навестить меня в Уолворте, я мог бы предложить тебе постель, и я
сочту это за честь. Мне нечего вам показать, но вам, возможно, захочется взглянуть на те две
или три диковинки, которые у меня есть; и я
люблю небольшой сад и беседку.

Я сказал, что был бы рад воспользоваться его гостеприимством.

— Спасибо, — сказал он, — тогда мы решим, что это можно снять, когда вам будет удобно. Вы уже обедали с мистером Джаггерсом?

 — Нет ещё.

 — Что ж, — сказал Уэммик, — он угостит вас вином, и хорошим вином. Я угощу вас пуншем, и неплохим пуншем. А теперь я вам кое-что скажу. Когда вы
«Поужинайте с мистером Джеггерсом, посмотрите на его экономку».

«Я увижу что-то очень необычное?»

«Ну, — сказал Уэммик, — вы увидите приручённого дикого зверя. Не так уж и необычно, скажете вы. Я отвечаю, что это зависит от изначальной дикости зверя и степени приручения. Это не снизит вашего мнения о способностях мистера Джеггерса. Присмотритесь к нему».

Я сказал ему, что сделаю это, испытывая интерес и любопытство, которые пробудила его
подготовка. Когда я уходил, он спросил меня, не хочу ли я уделить пять минут тому, чтобы посмотреть, как мистер Джаггерс «работает».

По нескольким причинам, и не в последнюю очередь потому, что я не совсем понимал, где именно будет находиться мистер Джаггерс, я ответил утвердительно. Мы
нырнули в Сити и всплыли в переполненном полицейском участке, где
кровный родственник (в смысле убийства) покойного, обладавший
причудливым вкусом к брошкам, стоял у барьера, смущённо что-то
жевал, в то время как мой опекун допрашивал или перекрёстно допрашивал
женщину — не знаю, что именно, — и с благоговением смотрел на неё,
на скамью и на всех присутствующих. Если кто-нибудь, кто бы то ни было,
Если кто-то говорил что-то, что ему не нравилось, он тут же требовал, чтобы это «убрали». Если кто-то не признавался, он говорил: «Я из вас это выбью!» А если кто-то признавался, он говорил: «Теперь я вас поймал!» Судьи дрожали от одного его взгляда. Воры и те, кто ловил воров, с ужасом внимали его словам и сжимались, когда он поворачивал к ним голову. Я не мог понять, на чьей он стороне, потому что мне казалось, что он перемалывает всё вокруг в мельнице. Я понял это, только когда
Он крался на цыпочках, но не по ту сторону скамьи, потому что
из-за его нападок на старого джентльмена, председательствовавшего в тот день,
ноги старого джентльмена под столом подпрыгивали от страха.




Глава XXV.


Бентли Драмл, который был таким угрюмым, что даже брался за книгу так, словно её автор причинил ему зло, не стал бы знакомиться с кем-то в более дружелюбном настроении. Он был грузным, медлительным и
неповоротливым, с вялым выражением лица и
Большой неуклюжий язык, который, казалось, болтался у него во рту, когда он сам
болтался в комнате, — он был ленивым, гордым, скупым,
замкнутым и подозрительным. Он происходил из богатой семьи в Сомерсетшире,
которая взращивала в нём это сочетание качеств, пока не обнаружила,
что он уже взрослый и тупой. Таким образом, Бентли
Драмл пришёл к мистеру Покету, когда был на голову выше этого джентльмена и на полдюжины голов толще большинства джентльменов.

 Стартопа избаловала слабая мать, и он оставался дома, когда должен был
Он учился в школе, но был преданно привязан к ней и восхищался ею безмерно. У него были тонкие, как у женщины, черты лица, и он был — «как вы можете видеть, хотя никогда её не видели, — сказал мне Герберт, — в точности как его мать». Было вполне естественно, что я проникся к нему гораздо большей симпатией, чем к Драмблу, и что даже в самые ранние вечера наших прогулок мы с ним плыли домой бок о бок, переговариваясь с лодки на лодку, в то время как Бентли Драмбл плыл за нами в одиночестве под нависающими берегами и среди камышей.
всегда подползал к берегу, как какое-то неуклюжее земноводное
существо, даже когда прилив быстро уносил его прочь; и
я всегда представлял, как он плыл за нами в темноте или по
отмели, когда наши две лодки рассекали закат или лунный свет
посреди реки.

Герберт был моим близким товарищем и другом. Я подарил ему половину своей лодки, из-за чего он часто приезжал в Хаммерсмит, а я, владея половиной его квартиры, часто ездил в Лондон. Мы постоянно ходили туда-сюда.
часы. У меня все еще есть привязанность к дороге (хотя она и не такая
приятная дорога, какой была тогда), сформировавшаяся во впечатлении от
неопытной юности и надежды.

Когда я пробыл в семье мистера Покета месяц или два, появились мистер и миссис
Камилла. Камилла была сестрой мистера Покета. Джорджиана, которую я
видела у мисс Хэвишем по тому же поводу, тоже появилась. Она была моей кузиной — одинокой женщиной, страдающей несварением желудка, которая называла свою строгость религией, а печень — любовью. Эти люди ненавидели меня из-за своей алчности и разочарования. Разумеется, они заискивали передо мной
в моём процветании с самой низменной подлостью. По отношению к мистеру Покету, как к
взрослому ребёнку, не имеющему представления о собственных интересах, они проявляли
самодовольную снисходительность, о которой я от них слышал. Миссис Покет они
презирали, но позволяли бедной душе сильно разочаровываться в жизни, потому что
это бросало слабый отблеск на них самих.

  Таково было окружение, в котором я поселился и занялся своим образованием. Вскоре у меня появились дорогостоящие привычки, и я начал
тратить столько денег, что за несколько коротких месяцев должен был
Я думал, что это почти невероятно, но, несмотря ни на что, я продолжал заниматься. В этом не было ничего особенного, кроме того, что у меня хватило ума осознать свои недостатки. Благодаря мистеру Покету и Герберту я быстро продвигался вперёд, и, поскольку один из них всегда был рядом, чтобы дать мне нужный толчок и убрать препятствия с моего пути, я был бы таким же глупцом, как Драмл, если бы делал меньше.

Я не видела мистера Уэммика несколько недель, а потом решила написать ему записку и предложить пойти к нему домой в один из вечеров. Он
Он ответил, что это доставило бы ему большое удовольствие и что он будет ждать меня в конторе в шесть часов. Я отправился туда и застал его за тем, что он засовывал ключ от сейфа за пояс, когда часы пробили шесть.

«Вы не хотите прогуляться до Уолворта?» — спросил он.

«Конечно, — ответил я, — если вы не против».

— Очень, — ответил Уэммик, — потому что я весь день просидел за столом и буду рад размять ноги. А теперь я расскажу вам, что у меня на ужин, мистер Пип. У меня тушёный бифштекс, который я приготовил сам, и холодная жареная птица, которую я купил на
поварская лавка. Я думаю, это деликатес, потому что хозяин лавки был
присяжным в нескольких наших делах на днях, и мы легко его отпустили.
Я напомнил ему об этом, когда покупал курицу, и сказал: «Выбери нам хорошую, старина британец, потому что, если бы мы решили подержать тебя в коробке ещё день или два, мы бы легко это сделали». На это он ответил: «Позволь мне подарить тебе лучшую курицу в магазине». Я, конечно, позволил. В конце концов, это собственность, которую можно перевезти. Надеюсь, ты не против пожилого родителя?

Я действительно думал, что он всё ещё говорит о птице, пока он не добавил:
“Потому что у меня престарелой матерью на мое место”. Тогда я сказал, что
вежливость обязательна.

“Так, ты еще не обедал Мистер Джеггерс еще?” он продолжал, пока мы шли
.

“Пока нет”.

“Он сказал мне об этом сегодня днем, когда услышал, что ты приедешь. Я думаю,
ты получишь приглашение на завтра. Он собирается спросить и твоих приятелей тоже.
Их трое, не так ли?

Хотя я не привык считать Драмла одним из своих близких друзей, я ответил: «Да».

«Что ж, он собирается пригласить всю банду», — я едва ли почувствовал себя польщённым этим
словом, — «и что бы он тебе ни дал, он даст тебе по полной. Не смотри так.
— Я с нетерпением жду разнообразия, но у вас будет всё самое лучшее. И в его доме есть ещё одна странная вещь, — продолжил Уэммик после небольшой паузы, как будто ожидая, что экономка поймёт его слова, — он никогда не запирает двери и окна на ночь.

 — Его никогда не грабили?

 — Именно так! — ответил Уэммик. «Он говорит и заявляет об этом публично: «Я хочу видеть человека, который меня ограбит». Боже мой, я слышал, как он сто раз, если не больше, говорил нашим взломщикам в нашем офисе: «Вы знаете, где я живу; теперь ни один болт не будет задвинут».
вот так; почему бы тебе не заняться со мной делом? Пойдем; разве я не могу
соблазнить тебя?” Ни один мужчина из них, сэр, не осмелился бы примерить это на себя,
по любви или за деньги.

“ Они так боятся его? ” спросил я.

“Бойтесь его”, - сказал Уэммик. “Я верю вам, что они боятся его. Не что иное, как
он искусен, даже бросая им вызов. Серебра нет, сэр. Британия
из металла, каждая ложка».

«Так что у них не так уж много будет, — заметил я, — даже если они…»

«Ах! Но у него-то будет много, — сказал Уэммик, перебив меня, — и они это знают. Он заберёт их жизни и жизни многих других.
У него было бы все, что он мог получить. И невозможно сказать, чего он не смог бы получить.
получить, если бы он отдался этому ”.

Я погрузился в размышления о величии моего опекуна, когда Уэммик
заметил:—

“Что касается отсутствия пластинки, это, знаете ли, всего лишь его природная глубина. А
река - это ее естественная глубина, а он - это его естественная глубина. Посмотрите на его
цепочку для часов. Это вполне реально».

«Это очень массивная вещь», — сказал я.

«Массивная?» — переспросил Уэммик. «Думаю, да. А его часы — золотые, с репетиром, и стоят сто фунтов, если не больше. Мистер Пип,
в этом городе около семисот воров, которые знают всё о
эти часы; среди них нет мужчины, женщины или ребенка, которые
не распознали бы мельчайшее звено в этой цепочке и не отбросили бы его, как будто оно
был раскален докрасна, если его уговорить прикоснуться к нему.

Сначала такими рассуждениями, а затем беседой
более общего характера мы с мистером Уэммиком коротали время и выбирали дорогу
, пока он не дал мне понять, что мы прибыли в
район Уолворт.

Казалось, что это была череда проулков, канав и маленьких
садиков, и всё это выглядело довольно уныло.
Дом Уэммика представлял собой маленький деревянный коттедж посреди сада, а его верхняя часть была вырезана и раскрашена под батарею с пушками.

«Моя собственная работа, — сказал Уэммик. — Выглядит красиво, не так ли?»

Я очень хвалил его, думаю, это был самый маленький дом, который я когда-либо видел;
с самыми странными готическими окнами (большинство из них были
фальшивыми) и готической дверью, в которую едва можно было протиснуться.

«Видите, это настоящий флагшток, — сказал Уэммик, — и по воскресеньям я поднимаю настоящий флаг. А теперь взгляните сюда. После того как я перейду этот мост, я
поднимаю его — вот так — и прерываю связь».

Мост был дощатым и пересекал пропасть шириной около четырех футов и
глубиной два. Но было очень приятно видеть, с какой гордостью он
поднял его и закрепил, улыбаясь при этом, с удовольствием, а
не просто механически.

“Каждую ночь в девять часов по гринвичскому времени, ” сказал Уэммик, “ ружье
стреляет. Вот он, вы видите! И когда вы услышите, как он стрекочет, я думаю, вы скажете, что это «Стингер».

 Упомянутое орудие было установлено в отдельной крепости,
построенной из решётки. Оно было защищено от непогоды
хитроумное маленькое приспособление из брезента, похожее на зонтик.

«Тогда, сзади, — сказал Уэммик, — вне поля зрения, чтобы не мешать
идее укреплений, — потому что для меня это принцип: если у вас есть
идея, воплощайте её в жизнь и поддерживайте, — не знаю, согласны ли вы
со мной».

Я решительно сказал: «Да».

— Сзади у меня свинья, а ещё куры и кролики; потом я сколачиваю свой собственный маленький сарайчик и выращиваю огурцы; и вы сами увидите за ужином, какой салат я могу вырастить. Так что, сэр, — сказал Уэммик, снова улыбаясь, но уже серьёзно, и покачал головой, — если
Если представить, что это маленькое местечко осаждено, то оно продержится чертовски долго, если у них будут припасы».

Затем он проводил меня в беседку, расположенную примерно в дюжине ярдов от нас, но к которой нужно было пробираться по таким хитроумным извилистым тропинкам, что на это уходило довольно много времени. В этой беседке уже были расставлены наши бокалы.
Наш пунш охлаждался в декоративном озере, на берегу которого стояла беседка. Этот водоём (с островом посередине, который
мог бы стать салатом на ужин) имел круглую форму, и он
построил в нём фонтан, который, если запустить маленькую мельницу
Он вынул пробку из трубки и заиграл с такой силой, что у вас вспотели ладони.

«Я сам себе инженер, сам себе плотник, сам себе сантехник, сам себе садовник, сам себе мастер на все руки», — сказал Уэммик, принимая мои комплименты. «Что ж, это хорошо, знаете ли. Это сметает паутину Ньюгейта и радует стариков». Вы бы не
возражали, если бы вас сразу представили Старейшинам, не так ли? Это вас не смутило бы?

 Я выразил свою готовность, и мы вошли в замок. Там мы
У камина он увидел очень старого человека во фланелевом халате: чистого,
весёлого, довольного и ухоженного, но совершенно глухого.

«Ну что, старина, — сказал Уэммик, сердечно и шутливо пожимая ему руку, — как ты?»

«Всё хорошо, Джон, всё хорошо!» — ответил старик.

— Вот мистер Пип, почтенный родитель, — сказал Уэммик, — и я хотел бы, чтобы вы услышали, как его зовут. Кивайте ему, мистер Пип, ему это нравится. Кивайте ему, пожалуйста, как будто подмигиваете!

 — Это прекрасное место моего сына, сэр, — воскликнул старик, пока я
Я кивнул так сильно, как только мог. «Это довольно приятное место, сэр. Это место и эти прекрасные сооружения на нём должны быть сохранены нацией после смерти моего сына для развлечения народа».

«Вы гордитесь этим так же, как Панч, не так ли, старина?» — сказал Уэммик, глядя на старика, и его суровое лицо смягчилось.
— «Вот вам и поклон», — и она отвесила ему огромный поклон. — «Вот вам и ещё один», — и она отвесила ему ещё более огромный поклон. — «Вам это нравится, не так ли? Если вы не устали, мистер Пип, — хотя я знаю, что это утомительно
незнакомым людям — не дадите ли вы ему еще на чай? Вы не представляете, как это ему нравится
”.

Я дал ему еще несколько чаевых, и он был в отличном настроении. Мы оставили его
хлопотать, чтобы покормить птиц, а сами сели за пунш в
беседке; где Уэммик сказал мне, покуривая трубку, что в ней есть
ему потребовалось много лет, чтобы довести собственность до нынешнего состояния
уровень совершенства.

— Это ваше собственное, мистер Уэммик?

— О да, — ответил Уэммик, — я приобрёл его постепенно. Это
свободное владение, чёрт возьми!

— Неужели? Надеюсь, мистер Джаггерс восхищается им?

— Никогда не видел этого, — сказал Уэммик. — Никогда не слышал об этом. Никогда не видел Старейшего.
 Никогда не слышал о нём. Нет, офис — это одно целоеРабота — это одно, а личная жизнь — другое. Когда я иду в офис, я оставляю Замок позади, а когда прихожу в Замок, я оставляю офис позади. Если вам это не неприятно, вы окажете мне услугу, сделав то же самое. Я не хочу, чтобы об этом говорили с профессиональной точки зрения».

 Конечно, я чувствовал, что добросовестно выполняю его просьбу. Пунш был очень хорош, и мы сидели, пили его и
разговаривали, пока не пробило девять часов. — Скоро начнётся стрельба, —
сказал Уэммик, откладывая трубку, — это угощение для стариков.

Вернувшись в замок, мы увидели, что Старейшина с нетерпением ждёт, когда можно будет разжечь костёр. Уэммик стоял с часами в руке, пока не настал момент, когда он взял раскалённую кочергу у Старейшины и поднёс к батарее. Он взял его и вышел, и вскоре «Жало» выстрелило с такой силой, что маленький домик затрясся, как будто вот-вот развалится, а все стаканы и чашки зазвенели. После этого Старейшина, которого, я думаю, тоже могло бы контузить,
из своего кресла, но держась за подлокотники, — ликующе закричал он.
— Он уволен! Я слышал его! — и я кивнул старому джентльмену, пока не стало ясно, что я его не вижу.

 Промежуток между этим временем и ужином Уэммик посвятил тому, чтобы показать мне
свою коллекцию диковинок. В основном они были связаны с преступлениями. Среди них была ручка, которой была совершена знаменитая подделка, одна-две знаменитые бритвы, несколько прядей волос и несколько рукописных признаний, написанных под давлением обстоятельств.
Мистер Уэммик придавал особое значение тому, что, по его собственным словам, «все они —
ложь, сэр». Они были приятно расставлены среди небольших
образцов фарфора и стекла, различных изящных безделушек, сделанных
владельцем музея, и нескольких табакерок, вырезанных Стариком.
Все они были выставлены в той комнате замка, куда меня впервые привели и которая служила не только общей гостиной, но и кухней, если судить по кастрюле на плите и медному крюку над камином, предназначенному для подвешивания вертела.

Там была опрятная маленькая девочка, которая присматривала за стариками
днём. Когда она накрыла на стол к ужину, мост опустили, чтобы она могла уйти, и она удалилась на ночь. Ужин был превосходным, и хотя замок был довольно сильно подвержен сухой гнили,
так что на вкус он был как испорченный орех, и хотя свинья могла бы быть и подальше, я был очень доволен всем этим развлечением.
В моей маленькой спальне в башне тоже не было никаких недостатков, кроме очень тонкого потолка между мной и флагштоком, из-за чего, когда
Я лёг на спину в постели, и мне показалось, что я всю ночь балансирую на этом шесте.

 Уэммик встал рано утром, и, боюсь, я слышал, как он чистил мои сапоги.  После этого он занялся садом, и я видел его из своего готического окна, как он притворялся, что нанимает Старика, и преданно ему кивал.  Наш завтрак был таким же вкусным, как и ужин, и ровно в половине девятого мы отправились в Маленькую Британию. По мере того, как мы продвигались вперёд,
Уэммик становился всё суше и жёстче, а его рот снова сжался в
тонкую линию. Наконец, когда мы добрались до его конторы,
и он вытащил ключ из-под воротника сюртука, не обращая внимания на то, что его собственность в Уолворте, замок, подъёмный мост, беседка, озеро, фонтан и Старейшина были взорваны последним выстрелом «Стингера».




Глава XXVI.


Всё сложилось так, как и предсказывал мне Уэммик: у меня появилась возможность сравнить заведение моего опекуна с заведением его кассира и клерка. Когда я вошёл в контору из Уолворта, мой опекун был в своей комнате и мыл руки душистым мылом.
Он подозвал меня к себе и вручил приглашение для меня и моих друзей,
которое Уэммик подготовил для меня. «Без церемоний, — сказал он, —
и без вечернего платья, и приходите завтра». Я спросил его, куда нам следует прийти (поскольку я понятия не имел, где он живёт), и, по-моему, он ответил, что не хочет ничего подобного, потому что сказал: «Иди сюда, и я отвезу тебя к себе домой». Я воспользовался этой возможностью, чтобы заметить, что он мыл своих клиентов, как хирург или дантист. В его комнате был шкаф, приспособленный для этой цели.
В ней пахло ароматизированным мылом, как в парфюмерном магазине. Внутри двери висело
необычайно большое полотенце на валике, и он мыл руки, вытирал их и
высушивал на этом полотенце, когда возвращался из полицейского участка или
выпроваживал клиента из своего кабинета. Когда на следующий день в шесть часов мы с друзьями пришли к нему, он,
по-видимому, был занят каким-то делом, потому что мы застали его
стоящим в дверях чулана и не только моющим руки, но и умывающим лицо и полощущим горло. И
Даже когда он всё это сделал и обошёл вокруг стола,
он достал перочинный нож и соскоблил лак с ногтей, прежде чем надеть пальто.

Когда мы вышли на улицу, там, как обычно, слонялись какие-то люди, которым явно не терпелось с ним поговорить, но в ореоле ароматного мыла, окружавшем его, было что-то такое убедительное, что они оставили его в покое на этот день. Пока мы шли на запад, его то и дело узнавали в толпе на улицах, и всякий раз, когда это случалось, он говорил со мной громче; но он
Он никогда никого не узнавал и не замечал, чтобы кто-то узнавал его.

Он проводил нас на Джеррард-стрит в Сохо, к дому на южной стороне этой улицы.  Довольно величественный дом в своём роде, но унылый, неокрашенный и с грязными окнами.  Он достал ключ и открыл дверь, и мы все вошли в каменный холл, пустой, мрачный и малопосещаемый. Итак, мы поднялись по тёмно-коричневой лестнице в три тёмно-коричневые комнаты на первом этаже. На обшитых панелями стенах висели резные гирлянды, и когда он стоял среди них, приветствуя нас, я поняла,
на какие петли, по моему мнению, они были похожи.

Ужин был накрыт в лучшей из этих комнат; вторая была его
гардеробной, а третья — спальней. Он сказал нам, что владеет всем домом, но редко пользуется большей его частью, чем мы видели. Стол был накрыт с комфортом — разумеется, без серебра, — а рядом с его стулом стоял вместительный сервировочный столик с множеством бутылок и графинов на нём и четырьмя блюдами с фруктами на десерт. Я заметил, что он всё держал в своих руках и сам всё разливал.

В комнате был книжный шкаф; по корешкам книг я понял,
что они были посвящены доказательствам, уголовному праву, криминальной биографии,
судебным процессам, парламентским актам и тому подобному. Мебель была очень
прочной и добротной, как и цепочка для часов. Однако всё это выглядело
официально, и не было ничего просто декоративного. В углу стоял маленький столик с бумагами и лампой с абажуром, так что он, казалось, и в этом отношении приносил с собой в дом работу и вечером погружался в неё.

 До сих пор он почти не видел моих трёх товарищей, потому что мы с ним
Они подошли вместе, — он стоял на коврике у камина, после того как позвонил в колокольчик,
и пристально смотрел на них. К моему удивлению, он, казалось, сразу же заинтересовался Драмлом, если не только им.

«Пип, — сказал он, положив свою большую руку мне на плечо и подведя меня к окну, — я не отличу одного от другого. Кто такой Паук?»

«Паук?» — переспросил я.

— Пятнистый, неуклюжий, угрюмый парень.

 — Это Бентли Драмл, — ответил я. — Тот, с утончённым лицом, —
 Стартоп.

 Не обращая ни малейшего внимания на «того, с утончённым лицом», он
ответил: “Его зовут Бентли Драмм, не так ли? Мне нравится, как он выглядит.
парень”.

Он тут же начал разговаривать с Drummle: не остановило его
отвечая в своей тяжелой сдержан, но видимо повелась на это
винт дискурса вне его. Я смотрел на двух, когда наступили
между мной и им домработницей, с первым блюдом за столом.

Я предположил, что ей было около сорока лет, но, возможно, я считал её моложе. Довольно высокая, с гибкой, подвижной фигурой, очень бледная, с большими выцветшими глазами и копной струящихся волос. Я не могу
Не знаю, было ли какое-то сердечное заболевание причиной того, что её губы были
приоткрыты, как будто она задыхалась, а на лице было странное
выражение внезапного трепета и волнения; но я знаю, что за день или два до этого я был в театре на представлении
«Макбета» и что её лицо показалось мне таким, словно его обдавало
пламя, как лица, которые я видел, поднимаясь из ведьминого котла.

Она поставила блюдо, тихонько тронула моего опекуна за руку, чтобы сообщить, что ужин готов, и исчезла. Мы сели за круглый стол, и мой опекун усадил Драмла с одной стороны от себя.
в то время как Стартоп сидел на другом. Это было благородное рыбное блюдо, которое
экономка поставила на стол, а потом мы ели не менее изысканную баранину, а затем не менее изысканную птицу. Соусы, вина, все необходимые нам приправы, и все самое лучшее, подавал наш хозяин со своего немого официанта, и когда они обходили стол, он всегда ставил их обратно. Точно так же он подавал нам чистые тарелки, ножи и вилки для каждого блюда и складывал использованные в две корзины на полу у своего стула. Других слуг не было
не успела появиться экономка. Она расставляла тарелки, и я всегда видел
в её лице лицо, выглядывающее из котла. Много лет спустя я
создал ужасное подобие этой женщины, заставив лицо, не имевшее
никакого естественного сходства с ней, кроме разве что распущенных
волос, пройти за чашей с горящими духами в тёмной комнате.

Я обратил особое внимание на экономку как из-за её
привлекательной внешности, так и из-за приготовлений Уэммика. Я заметил, что, когда она была в комнате, то внимательно следила за мной.
опекун, и что она нерешительно убирала руки с любого блюда, которое ставила перед ним, как будто боялась, что он её остановит, и хотела, чтобы он заговорил, когда она будет рядом, если ему есть что сказать. Мне показалось, что я уловил в его поведении осознание этого и желание всегда держать её в напряжении.

Ужин прошёл весело, и хотя мой опекун, казалось, скорее подхватывал,
чем придумывал темы для разговора, я знал, что он вытягивал из нас самое
слабое. Что касается меня, то я обнаружил, что говорю
моя склонность к расточительности, покровительственное отношение к Герберту и хвастовство своими большими перспективами проявились ещё до того, как я понял, что открыл рот. Так было со всеми нами, но ни с кем в большей степени, чем с Драмлом:
его склонность к ворчливому и подозрительному отношению к остальным
проявилась ещё до того, как он снял рыбу с крючка.

Не тогда, а когда мы добрались до сыра, наш разговор
зашёл о наших гребных подвигах, и Драмл похвалил себя за то, что
пришёл ночью своим медленным амфибийным шагом.
В ответ на это Драмл сообщил нашему хозяину, что он предпочитает нашу комнату нашему обществу, и что по части мастерства он превосходит нашего хозяина, а по части силы может разбросать нас, как солому. Каким-то неведомым образом мой опекун довёл его до почти свирепого состояния из-за этой мелочи, и он стал обнажать и разминать свою руку, чтобы показать, какая она мускулистая, и мы все стали обнажать и разминать свои руки самым нелепым образом.

В это время экономка убирала со стола, а мой опекун,
не обращая на неё внимания и отвернувшись от неё,
Он откинулся на спинку стула, покусывая кончик указательного пальца, и
проявлял интерес к Драмлу, что, на мой взгляд, было совершенно необъяснимо.
 Внезапно он хлопнул своей большой рукой по руке экономки, словно по ловушке,
когда она протянула её через стол.  Он сделал это так внезапно и ловко,
что мы все прекратили наше глупое препирательство.

— Если вы говорите о силе, — сказал мистер Джаггерс, — я покажу вам запястье.
 Молли, покажи им своё запястье.

 Её рука, зажатая в тиски, лежала на столе, но другую руку она уже завела за спину. — Хозяин, — сказала она низким голосом,
глаза внимательно и entreatingly устремлены на него. “Не надо”.

“_Я_ буду показывать запястья”, - повторил Мистер Джеггерс, с недвижимой
определение, чтобы показать это. “Молли, покажи им свое запястье”.

“Учитель”, - снова пробормотала она. “Пожалуйста!”

“ Молли, ” сказал мистер Джеггерс, не глядя на нее, но упрямо глядя
в противоположный конец комнаты, - покажи им оба твоих запястья.
Покажи им. Давай!

Он убрал свою руку с ее и повернул запястьем кверху на столе. Она
достала другую руку из-за спины и протянула их друг другу рядом.
бок о бок. Последнее запястье было сильно изуродовано — покрыто глубокими шрамами
попадались и попадались. Когда она держала руками, она отвела глаза от
Мистер Джеггерс, и превратил их настороженно на каждого из нас
подряд.

“Здесь есть сила”, - сказал мистер Джеггерс, хладнокровно обводя сухожилия
указательным пальцем. “Очень немногие мужчины обладают такой силой запястья, как у этой
женщины. Поразительно, какая простая сила захвата в этих руках
. Мне доводилось видеть много рук, но я никогда не встречал более сильных в этом отношении, мужских или женских, чем эти.

 Пока он произносил эти слова неторопливо и критически, она продолжала:
смотреть на каждого из нас по очереди, пока мы сидели. В тот момент, когда
он замолчал, она снова посмотрела на него. “Хватит, Молли”, - сказал мистер
Джаггерс, слегка кивнув ей: “Вами восхищались, и вы можете идти”.
Она убрала руки и вышла из комнаты, а мистер Джеггерс,
поставив графины у своего немого официанта, наполнил свой бокал и
разлил вино по кругу.

“В половине десятого, господа, - сказал он, - мы должны расстаться. Молю сделать
лучшее применение вашего времени. Я рад видеть вас всех. Мистер Драмм, я
пью за вас ”.

Если бы его целью, выделив Драммла, было еще больше привлечь его внимание.,
и ему это прекрасно удалось. С угрюмым торжеством Драмл демонстрировал своё мрачное презрение к остальным,
всё более и более оскорбительное, пока не стал совершенно невыносимым. На всех этапах мистер
Джаггерс следил за ним с тем же странным интересом. Казалось, он
придавал пикантности вину мистера Джаггерса.

 В нашей мальчишеской неосмотрительности я осмелюсь сказать, что мы слишком много выпили,
и я знаю, что мы слишком много говорили. Мы особенно разгорячились из-за какой-то
грубой насмешки Драмла в том смысле, что мы слишком вольно себя ведём
наши деньги. Это привело к тому, что я с большим рвением, чем осмотрительностью, заметил, что
это было сделано с дурной стороны тем, кому Староп одолжил деньги в моём присутствии всего неделю назад или около того.

«Что ж, — возразил Драмл, — ему заплатят».

«Я не хочу сказать, что ему не заплатят, — сказал я, — но, думаю, это заставит вас попридержать язык в отношении нас и наших денег».

— _Вам_ следовало бы подумать! — возразил Драмл. — О боже!

 — Осмелюсь сказать, — продолжил я, стараясь говорить очень сурово, — что вы не дали бы ни одному из нас денег, если бы они нам понадобились.

 — Вы правы, — сказал Драмл. — Я бы не дал ни одному из вас и шестипенсовика.
Я бы никому не одолжил и шести пенсов.

- Я бы сказал, что в таких обстоятельствах я бы предпочел одолжить.

“ Вам следовало бы сказать, - повторил Драмм. “ О Господи!

Это был очень отягчающих—тем более, как я нашел себя
делая коем случае не против его тупости—то угрюмый, - сказал я, игнорируя
Усилия Герберта, чтобы проверить меня,—

— Послушайте, мистер Драмл, раз уж мы заговорили об этом, я расскажу вам, что
произошло между мной и Гербертом, когда вы заняли у него эти деньги.

 — Я не хочу знать, что произошло между вами и Гербертом, —
проворчал Драмл.  И я думаю, он добавил, понизив голос, что мы могли бы
«Пошли вы оба к чёрту и встряхнитесь.

«Однако я вам скажу, — сказал я, — хотите вы этого или нет. Мы
сказали, что, когда вы положили его в карман, очень радуясь, что получили его, вы, казалось, были безмерно удивлены тем, что он оказался настолько слаб, что одолжил его».

Драмл расхохотался и сидел, смеясь нам в лицо, засунув руки в карманы и подняв круглые плечи, ясно давая понять, что
это чистая правда и что он презирает нас всех как ослов.

 Тогда Староп взял его за руку, хотя и с гораздо большей учтивостью, чем
проявил я, и попросил его быть немного любезнее.  Староп,
Будучи живым, энергичным молодым человеком, а Драмл — полной его противоположностью, последний всегда был склонен воспринимать его как личное оскорбление. Теперь он грубо и неуклюже ответил ему, и Староп попытался увести разговор в сторону с помощью какой-то шутки, которая заставила нас всех рассмеяться. Больше всего на свете досадуя на этот маленький успех,
Драмл без всякой угрозы или предупреждения вынул руки из карманов,
пожал плечами, выругался, взял большой стакан и швырнул бы его в голову
противника, если бы не наш артист.
ловко схватив его в тот момент, когда его подняли с этой целью.

«Джентльмены, — сказал мистер Джаггерс, нарочито поставив бокал на стол и
вытащив свой золотой брегет на массивной цепочке, — я с большим сожалением
сообщаю, что уже половина десятого».

По этому сигналу мы все встали, чтобы уйти. Не успели мы дойти до двери, как
Стартоп уже весело называл Драмла «старина», как будто ничего не
случилось. Но старик был настолько далёк от этого, что даже не пошёл бы в Хаммерсмит по той же стороне дороги, что и мы с Гербертом.
те, кто остался в городе, видели, как они шли по улице в противоположных направлениях:
Стартоп впереди, а Драмл позади, в тени домов, как он обычно следовал за своей лодкой.

Поскольку дверь ещё не была заперта, я решил оставить Герберта там на
минуту и снова подняться наверх, чтобы сказать пару слов моему опекуну.  Я нашёл его в гардеробной, окружённого ботинками, он уже был занят делом и умывал руки.

Я сказал ему, что пришёл снова, чтобы извиниться за то, что произошло
что-то неприятное, и что я надеюсь, что он не будет сильно меня винить.

“Пух!” - сказал он, ополаскивая лицо и говоря сквозь капли воды.
“Это ничего, Пип. Но мне нравится этот Паук”.

Теперь он повернулся ко мне и тряс головой, и дулся,
и вытирался полотенцем.

“ Я рад, что он вам нравится, сэр, — сказал я, - но мне он не нравится.

“Нет, нет, ” согласился мой опекун. - не общайся с ним слишком много.
Держись от него подальше, насколько это возможно. Но мне нравится этот парень, Пип; он из
числа настоящих мужчин. Если бы я был предсказателем…

 Выглянув из-под полотенца, он поймал мой взгляд.

 — Но я не предсказатель, — сказал он, опустив голову.
вытираю ему уши. “ Ты знаешь, кто я
, не так ли? Спокойной ночи, Пип.

“ Спокойной ночи, сэр.

Примерно через месяц после этого время, проведенное Пауком с мистером Покетом, закончилось
навсегда, и, к великому облегчению всех домашних, кроме миссис Покет, он
отправился домой, в семейную нору.




Глава XXVII.


«Дорогой мистер Пип,

 я пишу вам по просьбе мистера Гарджери, чтобы сообщить, что он
едет в Лондон вместе с мистером Уопслом и был бы рад, если бы вы
согласились встретиться с ним. Он заедет в отель «Барнардс».
Во вторник утром, в девять часов, если вам удобно, пожалуйста, оставьте
сообщение. Ваша бедная сестра почти такая же, как и при вашем отъезде. Мы
каждый вечер говорим о вас на кухне и гадаем, что вы говорите и
делаете. Если теперь это покажется вам вольностью, простите меня за
любовь к старым добрым временам. Больше ничего, дорогой мистер Пип, от

«Вашей покорной и любящей служанки,
«Бидди».


«P.S. Он очень просит меня написать, _что за птицы_. Он говорит, что вы
поймёте. Я надеюсь и не сомневаюсь, что вам будет приятно его увидеть,
даже несмотря на то, что он джентльмен, ведь у вас всегда было доброе сердце, а он
достойный, достойный человек. Я прочитал его всего, за исключением последнего
короткого предложения, и он очень просит меня снова написать, _что за
чудеса_».

 Я получил это письмо по почте в понедельник утром, и, следовательно,
оно должно было прийти на следующий день. Позвольте мне признаться, с какими чувствами
я ждал приезда Джо.

Не с удовольствием, хотя я был связан с ним столькими узами; нет, с
сильным волнением, некоторым унижением и острым ощущением
несоответствия. Если бы я мог прогнать его, заплатив денег, я бы так и сделал.
заплатил бы деньги. Моей самой большой уверенностью было то, что он приедет
в Барнардс Инн, а не в Хаммерсмит, и, следовательно, не попадется
на пути Бентли Драммла. У меня не было особых возражений против того, чтобы его увидели
Герберт или его отец, к обоим из которых я испытывал уважение; но я был
очень чувствителен к тому, что его видел Драммлль, которого я
презирал. Итак, на протяжении всей жизни наши худшие слабости и подлости
обычно совершаются ради людей, которых мы больше всего презираем.

Я начал постоянно украшать комнаты в каком-то
Так или иначе, эти стычки с Барнардом оказались ненужными и неуместными, и обошлись мне очень дорого. К тому времени комнаты сильно отличались от тех, какими я их застал, и я с гордостью занимал несколько видных мест в книгах соседнего обойщика. В последнее время я так быстро продвигался по службе, что даже обзавёлся мальчиком на побегушках, в рабстве у которого, можно сказать, проводил свои дни. Ибо после того, как я создал чудовище (из
отходов семьи моей прачки) и одел его в синее
В сюртуке, канареечного цвета жилете, белом галстуке, кремовых бриджах и уже упомянутых ботинках
мне пришлось найти для него немного работы и много еды; и с этими двумя ужасными требованиями он отравлял мне жизнь.

Этому мстительному призраку было приказано дежурить в восемь утра во вторник в холле (он был два фута в квадрате, как и положено для коврового покрытия), и Герберт предложил на завтрак кое-что, что, по его мнению, могло понравиться Джо. Хотя я был искренне благодарен ему за то, что он был
таким заинтересованным и внимательным, у меня возникло странное, наполовину надуманное чувство
Я заподозрил, что если бы Джо пришёл к нему, он
не был бы так спокоен.

Тем не менее, я приехал в город в понедельник вечером, чтобы подготовиться к приходу Джо, и
я встал рано утром и привёл гостиную и
стол для завтрака в наилучший вид. К сожалению,
утро было дождливым, и даже ангел не смог бы скрыть тот факт,
что Барнард проливал за окном чёрные слёзы, как какой-то
слабый великан-уборщик.

 Когда время подошло, мне хотелось убежать, но Мститель
в соответствии с приказом, я был в коридоре, и вскоре я услышал Джо на лестнице. Я понял, что это Джо, по его неуклюжей манере подниматься по лестнице — его парадные сапоги всегда были ему велики — и по тому, как долго он читал имена на других этажах во время подъёма. Когда он наконец остановился у нашей двери, я услышал, как он водит пальцем по нарисованным буквам моего имени, а потом отчётливо услышал, как он дышит в замочную скважину. Наконец он слабо постучал, и Пеппер — так звали эту компрометирующую особу
мстительный мальчик — объявил: «Мистер Гарджери!» Я думал, что он никогда не закончит вытирать ноги и что мне, должно быть, придётся выйти, чтобы снять его с коврика, но наконец он вошёл.

«Джо, как ты, Джо?»

«Пип, как ты, Пип?»

Его доброе честное лицо сияло, а шляпа лежала на полу между нами. Он схватил меня за руки и стал трясти их вверх-вниз, как будто я был патентованным насосом.

«Я рад тебя видеть, Джо. Дай мне свою шляпу».

Но Джо осторожно взял её обеими руками, как птичье гнездо
с яйцами в нём, и слышать не хотел о том, чтобы расстаться с этим куском собственности,
и продолжал стоять, разговаривая над ним в крайне неудобной позе.

«Который ты вырастил, — сказал Джо, — и раздул, и облагородил;» Джо немного подумал, прежде чем подобрать это слово;
«чтобы быть уверенным, что ты оказываешь честь своему королю и стране».

«А ты, Джо, выглядишь на удивление хорошо».

— Слава богу, — сказал Джо, — я в полном порядке. И твоя сестра ничуть не хуже, чем была. И Бидди всегда наготове. И все друзья тоже. Кроме Уопсла; у него был
бросай.”

Все это время (по-прежнему обеими руками бережно относясь к
птичьему гнезду) Джо обводил глазами комнату и
обводил цветастый узор моего халата.

“Выпил, Джо?”

“Почему бы и нет, ” сказал Джо, понизив голос, “ он ушел из Церкви и пошел
в театр. Куда его таким же образом привели актеры.
Лондон вместе со мной. И его желание было, — сказал Джо, на мгновение зажав птичье гнездо под левой рукой и нащупывая в нём яйцо правой, — если не обижаешься, я бы и тебе его отдал.

Я взял то, что дал мне Джо, и обнаружил, что это смятая афиша спектакля из
маленького столичного театра, объявляющего о первом представлении, в том
неделя “знаменитого провинциального любителя с российской известностью,
чье уникальное выступление в высшей трагической сцене нашей национальной
Бард в последнее время произвел такую сенсацию в местных драматических кругах
.

“Ты был на его представлении, Джо?” Я поинтересовался.

— Я _был_, — сказал Джо с ударением и торжественностью.

— Это произвело фурор?

— Ну, — сказал Джо, — да, там определённо было полно апельсиновой кожуры.
Партиклер, когда он увидел привидение. Хотя я и задаюсь вопросом, сэр,
можно ли было заставить человека продолжать работу с таким рвением,
постоянно прерываясь на «Аминь!» Возможно, человек попал в беду и был в церкви, — сказал
Джо, понизив голос до убедительного и проникновенного тона, — но это не повод выгонять его в такое время. Я хочу сказать, что если призрак собственного отца человека не может претендовать на его внимание, то кто же тогда, сэр? Тем более, когда его скорбь…
к сожалению, он сделан таким маленьким, что вес чёрных перьев
сбивает его с головы, постарайся удержать его как можно крепче».

 По выражению лица Джо я понял, что в комнату вошёл Герберт. Я представил Джо Герберту, который протянул ему руку, но Джо отпрянул и вцепился в птичье гнездо.

“Ваш слуга, сэр”, - сказал Джо, “который, я надеюсь, как вы и pip”—вот его
взгляд упал на мстителя, который был положить тост на стол, и так
явно обозначать свое намерение сделать что молодой человек одним из
— Я имею в виду, вы, джентльмены, — надеюсь, вы не против, что мы расположились здесь, в этом укромном месте?
 Судя по лондонским отзывам, это очень хорошая гостиница, — доверительно сказал Джо, — и я считаю, что она соответствует своему названию; но
я бы сам не стал держать в ней свинью — только не в том случае, если бы хотел, чтобы она отъелась и стала вкуснее.

Выдав это лестное свидетельство о достоинствах нашего
жилища и попутно продемонстрировав склонность называть меня
- сэр, - Джо, когда его пригласили сесть за стол, посмотрел со всех сторон
номер подходящее место, на котором в залог свою шляпу,—как если бы он был
только на некоторых очень редких веществ в природе, что она может найти
место упокоения,—и в конечном итоге встал на крайнем углу
дымоход-часть, из которой ее когда-нибудь потом упал на интервалы.

“Вы пьете чай или кофе, мистер Гарджери?” - спросил Герберт, который всегда
председательствовал по утрам.

“ Спасибо, сэр, ” сказал Джо, застывший с головы до ног. - Я возьму то, что вам больше понравится.
- Что вы скажете о кофе? - спросил я.

“ Что вы скажете о кофе?

— Благодарю вас, сэр, — ответил Джо, явно расстроенный этим предложением, —
раз уж вы так любезны, что угощаете меня кофе, я не стану
противоречить вашему мнению. Но разве вам не кажется, что это немного
опасно?

 — Тогда давайте выпьем чаю, — сказал Герберт, разливая его.

Тут шляпа Джо упала с каминной полки, и он вскочил со стула, поднял её и водрузил на прежнее место. Как будто это было обязательным условием хорошего воспитания — чтобы она вскоре снова упала.

 — Когда вы приехали в город, мистер Гарджери?

 — Вчера днём? — сказал Джо, откашлявшись.
рука, как будто у него было время подхватить коклюш с тех пор, как он приехал.
“Нет, не было. Да, было. ДА. Это было вчера днем” (с
выражением мудрости, облегчения и строгой беспристрастности).

“Вы уже видели что-нибудь в Лондоне?”

“ Ну да, сэр, ” сказал Джо. “ Мы с Уопслом сразу отправились посмотреть на
черную посуду. Но мы не обнаружили, что это соответствует его
подобию в красных надписях на дверях магазинов; что я имею в виду ”, - добавил
Джо, в пояснительной манере: “поскольку там тоже есть недостаток
архитектурно-логический”.

Я действительно верю, что Джо продлил бы это слово (сильно
на мой взгляд, напоминающая какую-то известную мне архитектуру) в совершенном
хоре, если бы его внимание не было предусмотрительно привлечено
падающей шляпой. Действительно, это требовало от него постоянного
внимания и быстроты взгляда и рук, как в игре в крикет. Он необычайно ловко обращался с ним, демонстрируя
величайшее мастерство: то бросался за ним и ловко ловил, когда оно
падало; то просто останавливал его на полпути, бил по нему и
развлекался с ним в разных частях комнаты и на большей части
ковра.
Он долго возился с бумагой на стене, прежде чем почувствовал себя в безопасности и оторвал её.
Наконец он бросил её в таз для мытья посуды, где я взял на себя смелость
прибрать её.

[Иллюстрация]

 Что касается воротничка его рубашки и воротничка его сюртука, то они
заставляли задуматься — это были неразрешимые загадки. Зачем человеку
так тщательно прихорашиваться, прежде чем он может считать себя полностью одетым? Почему
он должен был считать, что для того, чтобы надеть праздничную одежду,
нужно пройти через страдания? Затем он впадал в такие необъяснимые
размышления, держа вилку на полпути между тарелкой и ртом;
его взгляд был устремлён в такие странные места; он так
странно кашлял; сидел так далеко от стола и ронял так много
кусков, которые не ел, и притворялся, что не ронял их; что я
искренне обрадовалась, когда Герберт уехал от нас в город.

У меня не было ни здравого смысла, ни доброго сердца, чтобы понять, что во всём этом была моя вина и что если бы я была проще с Джо, то и Джо был бы проще со мной. Я почувствовал нетерпение по отношению к нему и вышел из себя.
В таком состоянии он обрушил на мою голову град упреков.

«Мы с вами теперь одни, сэр», — начал Джо.

— Джо, — раздражённо перебил я, — как вы можете называть меня «сэр»?

 Джо на мгновение посмотрел на меня с чем-то похожим на упрёк. Каким бы нелепым ни был его галстук и воротнички, я почувствовал в его взгляде некое достоинство.

— Теперь, когда мы остались вдвоём, — продолжил Джо, — и у меня есть намерение и возможность задержаться ещё на несколько минут, я завершу — по крайней мере, начну — рассказ о том, что привело меня к этой чести. Ведь если бы я не хотел быть вам полезным, — сказал Джо со своей обычной ясностью изложения, — я бы не
Я имел честь разбить тарелку в компании и в доме джентльменов».

 Мне так не хотелось снова видеть этот взгляд, что я не стал возражать против такого тона.

 «Ну, сэр, — продолжал Джо, — вот как это было. Я был в «Баргемане» прошлой ночью, Пип, — когда он смягчался, то называл меня Пипом.
Пип, и всякий раз, когда он впадал в вежливость, он называл меня «сэр». «Когда
он подъезжает на своей повозке, Памблчук. Этот самый
Памблчук, — сказал Джо, сворачивая на новую тропинку, — иногда расчёсывает
волосы не так, как надо, ужасно, разъезжая по городу туда-сюда».
тот, кто всегда был твоим маленьким другом и которого ты считал своим товарищем по играм».

«Чепуха. Это был ты, Джо».

«Я был уверен, что это был ты, Пип, — сказал Джо, слегка покачивая головой, — хотя сейчас это не имеет значения, сэр. Что ж, Пип, этот самый
одинаковый, который ведёт себя вызывающе, пришёл ко мне в «Баргеман»
(труба и пинта пива освежают рабочего, сэр, и не перевозбуждают), и сказал:
«Джозеф, мисс Хэвишем хочет с тобой поговорить».

«Мисс Хэвишем, Джо?»

«Она хотела, — сказал Памблчук, — поговорить с тобой». Джо сел и закатил глаза к потолку.

— Да, Джо? Продолжай, пожалуйста.

— На следующий день, сэр, — сказал Джо, глядя на меня так, словно я был далеко, — приведя себя в порядок, я иду и вижу мисс А.

— Мисс А., Джо? Мисс Хэвишем?

— Что я и говорю, сэр, — ответил Джо с видом законника, словно составляя завещание, — мисс А., или, как её ещё называют, Хэвишем. Она
выглядела так, словно кричала: «Мистер Гарджери. Вы переписываетесь с мистером Пипом?» Получив от вас письмо, я смог
— Я скажу: «Да». (Когда я женился на вашей сестре, сэр, я сказал: «Да»; а когда я ответил вашему другу Пипу, я сказал: «Да».) «Тогда, — сказала она, — скажите ему, что Эстелла вернулась домой и будет рада его видеть».

Я почувствовал, как вспыхнуло моё лицо, когда я посмотрел на Джо. Я надеюсь, что одной из причин этого было моё осознание того, что, если бы я знал о его поручении, я бы подбодрил его.

«Бидди, — продолжил Джо, — когда я вернулся домой и попросил её написать тебе
письмо, она немного замешкалась. Бидди говорит: «Я знаю, что он будет очень
рад передать это из уст в уста, сейчас время отпусков, ты хочешь увидеть
его, иди!’ Я теперь пришел к выводу, сэр,” сказал Джо, вставая со стула,
“а, Пип, я желаю тебе всегда хорошо и всегда процветает в большей и
большую высоту”.

“Но ты не уходишь сейчас, Джо?”

“Да, я ухожу”, - сказал Джо.

“Но ты вернешься к обеду, Джо?”

— Нет, не буду, — сказал Джо.

Наши взгляды встретились, и все «сэры» растаяли в этом мужественном сердце, когда он
пожал мне руку.

— Пип, дорогой старина, жизнь состоит из множества расставаний,
сшитых воедино, как я могу сказать, и один человек — кузнец, а другой —
Один — белошвей, другой — золотых дел мастер, третий — медник. Разногласия
между ними неизбежны, и их нужно принимать такими, какие они есть. Если сегодня
кто-то и виноват, то это я. Мы с тобой не пара, чтобы быть
вместе в Лондоне, да и вообще где-либо, кроме как наедине, в
известном и понятном кругу друзей. Дело не в том, что я горжусь, а в том, что я хочу быть правым, потому что ты больше никогда не увидишь меня в этой
одежде. В этой одежде я неправ. Я неправ вне кузницы, на кухне или за решёткой. Ты не найдёшь во мне и половины того, в чём меня обвиняешь.
вы представляете меня в кузнечном фартуке, с молотом в руке или даже с трубкой. Вы не найдёте во мне и половины того, что вам не нравится, если, предположим, вам когда-нибудь захочется увидеть меня, и вы заглянете в окно кузницы и увидите Джо-кузнеца, там, у старой наковальни, в старом прожжённом фартуке, за старой работой. Я ужасно скучный, но я надеюсь, что наконец-то выбил из меня что-то стоящее. И да благословит тебя Бог,
дорогой старина Пип, старина, да благословит тебя Бог!

 Я не ошибся, предположив, что в нём есть простое достоинство.
Он. Его одежда не могла помешать ему произнести эти слова, как не могла бы помешать ему на небесах. Он нежно коснулся моего лба и вышел. Как только я пришла в себя, я поспешила за ним и стала искать его на соседних улицах, но он ушёл.




Глава XXVIII.


Было ясно, что на следующий день я должен вернуться в наш город, и в первый
момент моего раскаяния было так же ясно, что я должен остановиться у Джо.
Но когда я заказал место в завтрашнем дилижансе и
Спустившись к мистеру Покету и вернувшись обратно, я ни в коем случае не был уверен в последнем пункте и начал придумывать причины и оправдания, чтобы остановиться в «Синем кабане». Я бы причинил неудобства Джо; меня не ждали, и моя кровать не была бы готова; я был бы слишком далеко от мисс  Хэвишем, а она требовательна и могла бы это не одобрить. Все остальные мошенники на земле — ничто по сравнению с теми, кто обманывает сам себя, и с такими претензиями я обманывал сам себя. Конечно, это странно. То, что я по незнанию взял фальшивую полкроны чужого производства, — это
Это вполне разумно, но я не должен сознательно считать фальшивую монету,
которую сам же и сделал, за хорошие деньги! Любезный незнакомец,
под предлогом того, что он складывает мои банкноты для сохранности,
забирает их и даёт мне скорлупки; но что значит его ловкость рук по сравнению с моей,
когда я сам складываю свои скорлупки и передаю их как банкноты!

Решив, что я должен отправиться в «Синего вепря», я долго
не мог принять решение, брать ли с собой «Мстителя». Было
заманчиво представить, как этот дорогой наемник публично выставляет напоказ свои сапоги
в арке постоялого двора «Голубой кабан»; было почти торжественно
представлять, как он небрежно появляется в лавке портного и сбивает с толку
неуважительного мальчишку Трэбба. С другой стороны, мальчишка Трэбба
мог втереться к нему в доверие и что-нибудь рассказать; или, будучи
безрассудным и отчаявшимся негодяем, каким я его знал, мог окликнуть его на
Хай-стрит. Моя покровительница тоже могла услышать о нём и не одобрить. В общем, я решил оставить «Мстителя» позади.

 Я сел в дневной поезд и, как
Наступила зима, и я должен был прибыть в пункт назначения через два-три часа после наступления темноты. Мы выехали из Кросс-Киз в два часа. Я прибыл на место с четвертью часа в запасе, сопровождаемый Мстителем, — если я могу применить это выражение к тому, кто никогда не сопровождал меня, если мог этого избежать.

 В то время было принято доставлять заключённых на пристань в дилижансе. Я часто слышал о них как о пассажирах, ехавших снаружи, и не раз видел их на большой дороге, болтающихся
Их закованные в кандалы ноги свисали с крыши кареты, и я не удивился,
когда Герберт, встретив меня во дворе, подошёл и сказал, что со мной поедут
двое заключённых. Но у меня была причина, старая причина, по которой я
всегда вздрагивал, когда слышал слово «заключённый».

«Ты не против них, Гендель?» — спросил Герберт.

«О нет!»

«Я думал, они тебе не нравятся?»

«Я не могу притворяться, что они мне нравятся, и, полагаю, тебе они тоже не
особо по душе. Но я не против них».

«Смотрите! Вот они, — сказал Герберт, — выходят из «Тапа». Какое
унизительное и мерзкое зрелище!»

Я полагаю, они расправлялись со своим охранником, потому что с ними был тюремщик
и все трое вышли, вытирая рты руками.
Двое осужденных были скованы вместе наручниками, а на ногах у них были кандалы
— кандалы хорошо знакомого мне образца. На них была одежда, которую я
также хорошо знала. У их надзирателя была пара пистолетов и дубинка с толстым
рукояткой, но он был с ними в хороших отношениях и стоял рядом с ними,
наблюдая за тем, как запрягают лошадей, с таким видом, словно заключённые
Это была интересная выставка, официально ещё не открытая, и он был её куратором. Один из них был выше и толще другого, и, как само собой разумеющееся, в соответствии с таинственными законами мира, как для заключённых, так и для свободных людей, ему был отведён меньший по размеру костюм. Его руки и ноги были похожи на большие подушечки для иголок, а одежда нелепо его маскировала, но я с первого взгляда узнал его полуприкрытый глаз. Там стоял человек, которого я видел на скамье в «Трёх весёлых баржах» в субботу вечером и который сбил меня с ног своим невидимым пистолетом!

Было легко убедиться, что он знает меня не больше, чем если бы никогда в жизни не видел. Он посмотрел на меня, оценивающе окинув взглядом мою цепочку от часов, а затем случайно плюнул и что-то сказал другому заключённому, и они засмеялись, повернулись друг к другу, звякнув кандалами, и посмотрели на что-то другое. Огромные номера на их спинах, как будто это были уличные двери;
их грубая, косматая, неуклюжая внешняя поверхность, как будто они были низшими
животными; их изогнутые ноги, извиняющимся жестом украшенные
Носовые платки в карманах, и то, как все присутствующие смотрели на них и держались от них подальше, превращало их (как сказал Герберт) в крайне неприятное и унизительное зрелище.

Но это было не самое худшее.  Оказалось, что весь задний отсек кареты был занят семьёй, уезжавшей из Лондона, и что для двух заключённых не было места, кроме как на сиденье впереди, за кучером. В этот момент вспыльчивый джентльмен,
занявший четвёртое место на этом сиденье, пришёл в ярость
и сказал, что это нарушение договора — сажать его рядом с таким
гнусная компания, и что она была ядовитой, и пагубной, и
постыдной, и я не знаю, какой ещё. В это время карета была готова, и кучер
нетерпеливо ждал, и мы все готовились встать, и заключённые подошли
вместе со своим надзирателем, неся с собой тот странный запах
хлебного мякиша, сукна, верёвок и углей, который сопровождает
присутствие каторжников.

— Не принимайте это так близко к сердцу, сэр, — взмолился кондуктор рассерженному
пассажиру. — Я сам сяду рядом с вами. Я положу их снаружи
строки. Они не будут мешать вам, сэр. Вам не нужно знать, что они
есть.”

“И не виню _me_,” проворчал осужденного признали. “_ Я_
не хочу уходить. _ Я_ вполне готов остаться. Что касается меня,
я рад приветствовать любого в _ моем_ месте”.

“ Или мой, ” хрипло сказал другой. — Я бы не стал утруждать ни одного из вас, если бы всё было по-моему. Затем они оба рассмеялись и начали щёлкать орехи и разбрасывать скорлупки. — Я думаю, что мне бы тоже хотелось так поступить, если бы я был на их месте и так же их презирал.

Наконец, было решено, что разгневанному джентльмену ничем нельзя помочь,
и что он должен либо отправиться в своей случайной компании, либо остаться. Итак,
он сел на свое место, продолжая жаловаться, и смотритель сел на место
рядом с ним, и осужденные тоже поднялись наверх.
они могли, и осужденный, которого я узнал, сидел позади меня, ощущая его
дыхание на волосах моей головы.

“Прощай, Гендель!” Когда мы тронулись, Герберт крикнул: Я подумал, что это просто чудо, что он нашёл для меня другое имя, а не Пип.

 Невозможно выразить, с какой остротой я ощутил себя каторжником.
дышал не только на затылке, но и по всему позвоночнику.
Ощущение было такое, словно до мозга костей дотронулись какой-то острой и
ищущей кислотой, от которой у меня заныли зубы. Он, казалось, больше
дыхание бизнеса, чем другой человек, и сделать больше шума в
делал он; и я почувствовал растет высокими плечами с одной стороны,
в моем сокращаются усилия, чтобы парировать его.

Погода была отвратительной, и они оба проклинали холод. Он заставил нас всех
почувствовать вялость ещё до того, как мы ушли далеко, а когда мы покинули Полпути
Дома мы обычно дремали, дрожали от холода и молчали. Я и сам задремал, размышляя о том, стоит ли вернуть этому существу пару фунтов стерлингов, прежде чем я его потеряю из виду, и как это лучше сделать. Наклонившись вперёд, как будто собираясь искупаться среди лошадей, я в испуге проснулся и снова задумался.

Но, должно быть, я потерял его раньше, чем думал, потому что, хотя я ничего не мог разглядеть в темноте при мерцающем свете и тенях наших фонарей, я почувствовал, что мы идём по болотистой местности, по холодному сырому ветру, который
на нас дул ветер. Съежившись от холода и заслоняя меня от ветра, заключённые
подошли ближе, чем раньше. Первыми словами, которые я услышал, придя в себя, были мои собственные мысли: «Две банкноты по фунту».

«Как он их достал?» — спросил заключённый, которого я никогда не видел.

«Откуда мне знать?» — ответил другой. «Он как-то их спрятал». Гив его друзей, я полагаю”.

“Мне жаль,” сказал другой, с горьким проклятием холодное, “что я
было их здесь.”

“Две фунтовые банкноты, или друзья?”

— Две банкноты по фунту. Я бы продал всех своих друзей за одну из них и
счёл бы это чертовски выгодной сделкой. Ну? Так он говорит?..

 — Так он говорит, — продолжил заключённый, которого я узнал, — всё было сказано и сделано за полминуты, за грудой досок на
верфи: «Тебя собираются уволить?» Да, собирались. Я найду
то, что мальчик, который кормил его и Кэп его секрет, и дать ему их два
один фунт ноты? Да, я хотел. И я сделал”.

“Ну и дурак ты”, - проворчал другой. “Я бы потратил их на человека, в
wittles и напитки. Должно быть, он был зеленый. Хочешь сказать, он знал
ничего от тебя?”

“ Не хапорт. Разные банды и разные корабли. Его снова судили
за побег из тюрьмы, и он получил пожизненный срок.

“И это был — честь по чести! — единственный раз, когда вы тренировались в этой части
страны?”

“Единственный раз”.

“Каково было ваше мнение об этом месте?”

“ В самом отвратительном месте. Илистый берег, туман, болото и работа; работа, болото,
туман и илистый берег».

Они оба очень сильно ругали это место и постепенно
выговорились, и им больше нечего было сказать.

Услышав этот диалог, я, конечно, спустился бы и
Я остался в одиночестве и темноте на дороге, но был уверен, что этот человек не подозревает, кто я такой. На самом деле я не только сильно изменился внешне, но и был одет по-другому, и обстоятельства моей жизни были другими, так что вряд ли он узнал бы меня без посторонней помощи. И всё же то, что мы оказались в одной карете, было достаточно странным, чтобы я испугался, что какое-нибудь другое совпадение может в любой момент связать меня с моим именем в его ушах. По этой причине я решил сойти как можно скорее.
Как только мы въехали в город, я оказался вне пределов его слышимости. Это
мне удалось. Мой маленький чемоданчик лежал в багажном отделении у меня под ногами; мне оставалось только повернуть ручку, чтобы достать его; я бросил его на землю, спрыгнул за ним и оказался у первой лампы на первых камнях городской мостовой. Что касается каторжников, то они уехали в карете, и я знал, в какой момент их отвезут к реке. В своём воображении я видел, как лодка с командой каторжников
ждёт их на покрытых слизью ступенях, — снова слышал грубое «Пропустите,
ты!» — как будто я отдавал приказ собакам, — снова увидел я злополучный Ноев ковчег, лежащий на чёрной воде.

Я не мог бы сказать, чего я боялся, потому что мой страх был совершенно неопределённым и смутным, но я очень боялся.  Когда я шёл к гостинице, я чувствовал, что меня охватывает ужас, намного превосходящий простое предчувствие болезненного или неприятного узнавания. Я уверен, что это не имело чёткой формы и что это было
воспоминанием о детском ужасе, пережитом на несколько минут.

 В кофейне «Голубой кабан» было пусто, и я не только заказал
Я заказал там ужин, но сел за стол до того, как официант узнал меня. Как только он извинился за свою забывчивость, он спросил меня, не послать ли ему за мистером Памблчуком?

 «Нет, — ответил я, — конечно, нет».

Официант (это он принёс «Великое возражение» из «Коммерс» в тот день, когда я был связан) выглядел удивлённым и при первой же возможности положил передо мной грязный старый номер местной газеты, так что я взял его и прочитал этот абзац:

Наши читатели с интересом узнают, что
о недавнем романтическом взлёте молодого кузнеца из этого района (кстати, какая тема для волшебного пера нашего ещё не признанного повсеместно горожанина ТУБИ, поэта наших колонок!) о том, что первым покровителем, товарищем и другом юноши был весьма уважаемый человек, не совсем далёкий от торговли зерном и семенами, чьи чрезвычайно удобные и просторные деловые помещения находятся в пределах ста миль от Хай-стрит.
не совсем независимо от наших личных чувств мы записываем ЕГО как
Наставник нашего юного Телемаха, ибо приятно знать, что наш
город породил основателя его состояния. Неужели
напряжённый лоб местного мудреца или сияющий глаз местной
красавицы вопрошают о чьём-то состоянии? Мы считаем, что Квинтин Матсис был
КУЗНЕЦОМ из Антверпена. ГЛАГОЛ. КАМЕНЬ.

Я убеждён, основываясь на большом опыте, что если бы во времена моего процветания я отправился на Северный полюс, то встретил бы там кого-нибудь, бродячего эскимоса или цивилизованного человека, который сказал бы мне, что Памблчук был моим первым покровителем и основателем моего состояния.




Глава XXIX.


Рано утром я встал и вышел на улицу. Было ещё слишком рано, чтобы идти к
мисс Хэвишем, поэтому я побродил по окрестностям со стороны мисс Хэвишем,
которая не была стороной Джо; я мог бы пойти туда завтра, — размышляя
о своей покровительнице и рисуя в воображении её планы в отношении
меня.

Она удочерила Эстеллу, она почти удочерила меня, и, конечно, она
надеялась, что мы будем вместе. Она оставила мне
восстановление заброшенного дома, чтобы я впустил солнечный свет в тёмные
комнаты, завёл часы и растопил холодные камины, разобрал
паутину, уничтожьте паразитов — короче говоря, совершите все славные подвиги
молодого рыцаря из романа и женитесь на принцессе. Я остановился, чтобы
посмотреть на дом, когда проходил мимо, и его обожжённые красные кирпичные
стены, заколоченные окна и густой зелёный плющ, обвивающий даже дымоходы
своими ветками и стеблями, словно жилистыми старыми руками, создавали
богатую, притягательную тайну, героем которой был я. Эстелла была
его вдохновительницей и, конечно, его сердцем. Но, хотя она так сильно завладела мной,
хотя мои мечты и надежды были так сильны,
Несмотря на то, что она оказала огромное влияние на мою юношескую жизнь и характер, даже в то романтическое утро я не наделил её никакими качествами, кроме тех, которыми она обладала. Я упоминаю об этом здесь неслучайно, потому что это ключ, с помощью которого я должен пройти свой бедный лабиринт. Согласно моему опыту, общепринятое представление о влюблённом не всегда верно. Абсолютная правда заключается в том, что, когда я любил Эстеллу мужской любовью, я любил её просто потому, что находил её неотразимой. Я раз и навсегда понял, что
Печально, часто и часто, если не всегда, что я любил её вопреки разуму, вопреки обещаниям, вопреки покою, вопреки надежде, вопреки счастью, вопреки всему, что могло бы меня обескуражить. Раз и навсегда; я любил её не меньше, потому что знал это, и это не сдерживало меня больше, чем если бы я искренне верил, что она — совершенство.

  Я так рассчитал свой путь, чтобы прийти к воротам в своё обычное время. Когда я
неуверенной рукой позвонил в дверь, я повернулся спиной к воротам,
пытаясь отдышаться и унять сердцебиение
в меру тихо. Я услышал, как открылась боковая дверь и через
двор донеслись шаги; но я притворился, что не слышу, даже когда калитка качнулась на своих
ржавых петлях.

Будучи, наконец, тронул за плечо, я вздрогнул и обернулся. Я начал
гораздо более естественно, тогда, чтобы найти себя сталкивается человек в трезвом
серое платье. Меньше всего я ожидал увидеть этого человека на месте
швейцара у дверей мисс Хэвишем.

— Орлик!

— Ах, юный господин, здесь больше перемен, чем в тебе. Но входи, входи. Это противоречит моим приказам держать ворота открытыми.

Я вошёл, а он захлопнул дверь, запер её и вынул ключ. — Да!
 — сказал он, оборачиваясь после того, как упорно прошёл со мной несколько шагов к дому. — Вот я!

 — Как вы сюда попали?

 — Я пришёл сюда, — возразил он, — на своих ногах. Мой ящик привезли на тачке.

 — Вы здесь надолго?

“Я здесь не для того, чтобы причинить вред, молодой господин, я полагаю?”

Я не был так уверен в этом. У меня было время обдумать ответную реплику
, пока он медленно поднимал свой тяжелый взгляд с мостовой, вверх по моим
ногам и рукам, к моему лицу.

“Значит, ты покинул кузницу?” - Сказал я.

“Это похоже на кузницу?” ответил Орлик, обводя взглядом все вокруг себя.
"Теперь это похоже на кузницу?" - спросил я. “Ну что, похоже?”

Я спросил его, как давно он покинул кузницу Гарджери?

“Один день здесь так похож на другой”, - ответил он, - “что я не знаю,
не вспоминая об этом. Однако я прихожу сюда через некоторое время после того, как ты уехал.

“ Я мог бы сказать тебе это, Орлик.

“Ах!” - сухо сказал он. “Но тогда ты должен быть ученым”.

К этому времени мы подошли к дому, где я обнаружил его комнату.
сразу за боковой дверью было маленькое окошко, выходящее на
двор. По своим размерам он был похож на место, которое обычно отводят привратнику в Париже. На стене висели какие-то ключи, к которым он теперь добавил ключ от ворот, а его кровать, покрытая лоскутным одеялом, стояла в маленькой внутренней комнате или нише. Всё это выглядело неопрятно, тесно и сонно, как клетка для сони-человека, а он, тёмный и грузный, маячивший в углу у окна, был похож на соню-человека, для которого всё это и предназначалось, — кем он, собственно, и был.

«Я никогда раньше не видел эту комнату, — заметил я, — но раньше здесь не было швейцара».

— Нет, — сказал он, — до тех пор, пока не стало известно, что на территории нет охраны, и это место стали считать опасным из-за каторжников и Тага, Рэга и Бобтейла, которые ходили туда-сюда. А потом меня порекомендовали на это место как человека, который может дать другому человеку столько же, сколько тот дал ему, и я согласился. Это проще, чем дуть в свисток и стучать молотком. — Это заряжено, то есть.

Мой взгляд упал на ружье с медными накладками на прикладе, висевшее над
камином, и его взгляд последовал за моим.

«Что ж, — сказал я, не желая продолжать разговор, — мне подняться к
мисс Хэвишем?»

“Чтоб мне сгореть, если я знаю!” - возразил он, сначала потягиваясь, а затем
встряхнувшись. “На этом мои приказы заканчиваются, молодой господин. Я нажимаю вот на это.
Стукните в колокольчик вот этим молотком, а вы идите по коридору, пока
кого-нибудь не встретите.

“ Меня, я полагаю, ждут?

“Сожги меня дважды, если я могу сказать!” - сказал он.

После этого я свернул в длинный коридор, по которому впервые прошёл в своих
толстых ботинках, и он зазвонил в колокольчик. В конце коридора,
пока ещё звучал колокольчик, я увидел Сару Покет, которая,
похоже, из-за меня стала зелёной и жёлтой.

“ О! ” воскликнула она. “ Это вы, мистер Пип?

“ Да, мисс Покет. Рада сообщить вам, что с мистером Покетом и его семьей
все в порядке.

“ Они стали хоть немного мудрее? - спросила Сара, уныло качая головой.;
“ Лучше бы они были мудрее, чем здоровы. Ах, Мэтью, Мэтью! Вы знаете
свой путь, сэр?

Вполне терпимо, ведь я много раз поднимался по лестнице в темноте. Теперь я поднялся по ней в более лёгких ботинках, чем раньше, и постучал по-старому в дверь комнаты мисс Хэвишем. «Это Пип, — сразу же услышала я её голос, — входи, Пип».

 Она сидела в кресле у старого стола в старом платье, с двумя
Она сидела, скрестив руки на трости, подперев подбородок и уставившись в огонь. Рядом с ней, держа в руке белый башмак, который она никогда не надевала, и склонив голову, чтобы посмотреть на него, сидела элегантная дама, которую я никогда не видел.

 — Входи, Пип, — продолжала бормотать мисс Хэвишем, не оглядываясь и не поднимая глаз, — входи, Пип, как поживаешь, Пип? значит, ты целуешь мне руку, как будто я королева, да? Ну и что?

 Она внезапно посмотрела на меня, лишь скосив глаза, и повторила в мрачно-игривой манере:

 — Ну и что?

 — Я слышал, мисс Хэвишем, — сказал я, несколько растерявшись, — что вы были так
вы были так добры, что пожелали, чтобы я пришел повидаться с вами, и я сразу же пришел.

“ Ну?

Дама, которую я никогда раньше не видел, подняла глаза и лукаво посмотрела
на меня, и тогда я увидел, что это были глаза Эстеллы. Но она
так сильно изменилась, стала намного красивее, намного женственнее,
во всем вызывала восхищение, добилась таких замечательных успехов, что
Мне казалось, что я ничего не добился. Глядя на неё, я чувствовал, что снова безнадежно превращаюсь в грубого и простого мальчишку. О, это чувство отстранённости и неравенства, которое охватило меня, и недоступность, которая окружила её!

Она дала мне ее в руки. Я пробормотал что-то насчет удовольствия я чувствовал, что
вновь увидеть ее, и о моем взглянув вперед к нему, на
долго, очень долго.

“ Ты находишь, что она сильно изменилась, Пип? ” спросила мисс Хэвишем, бросив на меня свой
жадный взгляд и стукнув тростью по стулу, стоявшему между
ними, в знак того, чтобы я сел туда.

— Когда я вошла, мисс Хэвишем, я подумала, что в лице и фигуре Эстеллы нет ничего от Эстеллы,
но теперь всё это так странно накладывается на старую…

— Что? Вы не собираетесь сказать «на старую Эстеллу»? Мисс Хэвишем
прерванный. “Она была гордой и оскорбительной, и ты хотел уйти"
от нее. Разве ты не помнишь?”

Я смущенно сказал, что это было давно, и что тогда я не знал ничего лучшего
и тому подобное. Эстелла улыбнулась с совершенным спокойствием и сказала, что она
не сомневается в моей правоте и в том, что она была очень
неприятна.

“Он изменился?” - Спросила ее мисс Хэвишем.

— Очень, — сказала Эстелла, глядя на меня.

 — Менее грубая и вульгарная? — спросила мисс Хэвишем, играя с волосами Эстеллы.


 Эстелла рассмеялась, посмотрела на туфельку в своей руке и снова рассмеялась.
Она посмотрела на меня и положила туфельку на стол. Она по-прежнему обращалась со мной как с мальчиком,
но она соблазняла меня.

 Мы сидели в комнате, полной грёз, среди старых странных вещей, которые так
сильно повлияли на меня, и я узнал, что она только что вернулась из
Франции и собирается в Лондон. Гордая и своенравная, как и прежде,
она подчинила эти качества своей красоте, что
было невозможно и противоестественно — по крайней мере, я так думал, —
отделять их от её красоты. Воистину, невозможно было отделить её присутствие
от всех этих жалких стремлений к деньгам и знатности, которые
тревожило моё детство — из-за всех тех необузданных желаний, из-за которых я впервые устыдился дома и Джо, — из-за всех тех видений, которые поднимали её лицо из пылающего огня, выковывали его из железа на наковальне, извлекали его из ночной тьмы, чтобы оно смотрело в деревянное окошко кузницы,я улетучился. Одним словом, для меня было невозможно
отделить ее, в прошлом или в настоящем, от сокровенной жизни
моей жизни.

Было решено, что я должна торчать здесь весь остаток дня, и
возвращение в отель ночью, и в Лондон завтра. Когда мы немного поболтали, мисс Хэвишем отправила нас двоих прогуляться по запущенному саду: она сказала, что, когда мы вернёмся, я должна буду немного покатать её, как в былые времена.

 Итак, мы с Эстеллой вышли в сад через ту же калитку, через которую я забрёл, чтобы встретиться с бледным молодым джентльменом, ныне Гербертом;
Я, трепеща в душе и преклоняясь перед самым подолом её платья; она,
совершенно спокойная и определённо не преклоняющаяся перед моим подолом. Когда
мы приблизились к месту встречи, она остановилась и сказала:

 «Должно быть, я была странным маленьким существом, раз спряталась и видела ту драку в тот день; но я это сделала, и мне это очень понравилось».

 «Вы очень меня вознаградили».

 «Правда?» — ответила она рассеянно и забывчиво. “Я помню, я
развлекали многие возражения против вашего оппонента, потому что я взял это плохо
что ему нужно остаться здесь, чтобы приставать ко мне со своей компанией”.

“Он и я-большие друзья”.

“Правда? Но, кажется, я припоминаю, что ты читал с его отцом?”

“Да”.

Я сделал это признание с неохотой, потому что мне показалось, что оно выглядит по-мальчишески
, а она и так относилась ко мне более чем достаточно по-мальчишески.

“ С тех пор как твое состояние и перспективы изменились, ты сменил своих
компаньонов, ” сказала Эстелла.

“ Естественно, ” сказал я.

— И, конечно же, — добавила она надменным тоном, — то, что когда-то было для тебя подходящей компанией, теперь будет совсем неподходящей.

 Честно говоря, я очень сомневаюсь, что у меня ещё оставались какие-то намерения пойти к Джо, но если бы они и были, то это замечание их разрушило.


«В те времена вы и не подозревали о своей грядущей удаче?» — сказала
Эстелла, слегка взмахнув рукой, имея в виду времена сражений.

«Ни в малейшей степени».

Воздух полноты и превосходства, с которым она шла рядом со мной, и воздух молодости и покорности, с которым я шёл рядом с ней, создавали контраст, который я остро ощущал. Это задело бы меня сильнее,
если бы я не считал, что сам провоцирую это, будучи
таким обособленным для неё и назначенным ей в услужение.

 Сад был слишком заросшим и запущенным, чтобы в нём можно было свободно гулять, и
после того, как мы обошли его дважды или трижды, мы снова вышли во двор пивоварни. Я показал ей то место, где я видел, как она шла по бочкам в тот первый день, и она сказала, холодно и безразлично глядя в ту сторону: «Правда?» Я напомнил ей, где она вышла из дома и дала мне еду и питье, и она сказала: «Я не помню». — Не помнишь, что заставила меня плакать? — спросил я.
— Нет, — ответила она, покачала головой и огляделась. Я искренне верю,
что она не помнила и не обращала внимания на то, что заставила меня плакать
— снова мысленно, — и это самый пронзительный крик из всех.

«Вы должны знать, — сказала Эстелла, снисходительно глядя на меня, как могла бы смотреть блистательная и
прекрасная женщина, — что у меня нет сердца, — если это как-то связано с моей памятью».

Я пробормотал что-то о том, что беру на себя смелость усомниться в этом. Что я знаю лучше. Что без этого не может быть такой красоты.

«О! Я не сомневаюсь, что у меня есть сердце, в которое можно вонзить нож или выстрелить, — сказала
Эстелла, — и, конечно, если бы оно перестало биться, я бы перестала существовать. Но
вы понимаете, что я имею в виду. У меня нет мягкости,
нет… сочувствия… сентиментальности… чепухи.

Что же пришло мне в голову, когда она остановилась и
внимательно посмотрела на меня? Что-то, что я видел в мисс Хэвишем?
Нет. В некоторых её взглядах и жестах было то сходство с мисс Хэвишем, которое часто можно заметить у детей, перенявших черты взрослых, с которыми они много общались и проводили время вместе, и которое, когда детство проходит, приводит к поразительному сходству выражений лиц, которые в остальном совершенно разные. И всё же я не мог приписать это
Мисс Хэвишем. Я снова посмотрел на неё, и хотя она по-прежнему смотрела на меня,
намёк исчез.

Что это было?

— Я серьёзно, — сказала Эстелла, не столько нахмурившись (потому что её брови были
гладкими), сколько помрачнев, — если нам предстоит много времени проводить вместе,
вам лучше сразу в это поверить. Нет! — властно остановила она меня, когда я открыл рот. «Я никогда никому не дарила свою нежность. У меня никогда не было ничего подобного».

 В следующее мгновение мы оказались в пивоварне, которая так долго пустовала, и она
указала на высокую галерею, откуда я видел, как она выходила на ту же самую
В первый день она сказала мне, что помнит, как была там и видела, как я стоял внизу, напуганный. Когда я проследил взглядом за её белой рукой,
мне снова показалось то же смутное ощущение, которое я не мог уловить. Я невольно вздрогнул, и она положила руку мне на плечо.
 Мгновение спустя призрак снова прошёл мимо и исчез.

 Что это было?

 — Что случилось? — спросила Эстелла. — Ты снова испугался?

«Я бы так и сделал, если бы поверил в то, что вы только что сказали», — ответил я, чтобы
отвлечь его.

«Значит, вы не верите? Очень хорошо. Во всяком случае, так говорят. Мисс Хэвишем будет
Скоро я буду ждать тебя на твоём прежнем месте, хотя, думаю, теперь его можно
отложить в сторону вместе с другими старыми вещами. Давай ещё раз обойдём
сад, а потом пойдём внутрь. Пойдём! Сегодня ты не будешь лить слёзы из-за моей
жестокости; ты будешь моим пажом и подставишь мне плечо.

 Её красивое платье волочилось по земле. Теперь она держала его в одной руке, а другой слегка касалась моего плеча, пока мы шли. Мы
дважды или трижды обошли разрушенный сад, и для меня он был весь в цвету. Если бы не зелёные и жёлтые сорняки, пробивающиеся сквозь щели
старая стена была самым драгоценным цветком, который когда-либо распускался, и я не мог бы хранить о ней более нежные воспоминания.

 Между нами не было разницы в возрасте, которая могла бы отдалить её от меня;
Мы были почти ровесниками, хотя, конечно, в её случае возраст имел большее значение, чем в моём; но недоступность, которую придавали ей её красота и манеры, мучила меня в разгар моего восторга, и в самый разгар уверенности я почувствовал, что наша покровительница выбрала нас друг для друга. Несчастный мальчик!

 Наконец мы вернулись в дом, и там я с удивлением услышал:
что мой опекун спустился к мисс Хэвишем по делу и вернётся к обеду. Пока нас не было, в комнате, где стоял старый стол, зажгли старые зимние люстры, и мисс Хэвишем сидела в своём кресле и ждала меня.

 Когда мы начали медленно обходить пепелище свадебного пира, мне показалось, что я вернулась в прошлое вместе с этим креслом. Но в
похожем на гроб зале, когда эта фигура откинулась на спинку кресла и
уставилась на неё, Эстелла выглядела более яркой и
Она была ещё прекраснее, чем прежде, и я был ещё больше очарован.

 Время так быстро пролетело, что близился час нашего раннего ужина,
и Эстелла оставила нас, чтобы подготовиться.  Мы остановились в центре длинного стола,
и мисс Хэвишем, вытянув одну из своих иссохших рук из-за спинки стула, положила сжатую в кулак руку на жёлтую скатерть. Когда Эстелла оглянулась через плечо, прежде чем выйти за дверь, мисс Хэвишем поцеловала ей руку с жадностью, которая была в своём роде ужасной.

 Затем, когда Эстелла ушла и мы остались одни, она повернулась ко мне и
сказал шепотом,—

“Она красивая, грациозная, хорошо сложена? Вы восхищаетесь ею?”

“Каждый должен, кто ее видит, мисс Хэвишем”.

Она обвила рукой мою шею и притянула мою голову поближе к своей, пока
садилась в кресло. “Люби ее, люби ее, люби ее! Как она использует
тебя?”

Прежде чем я успел ответить (если бы я вообще мог ответить на такой сложный вопрос), она повторила: «Люби её, люби её, люби её! Если она благоволит тебе, люби её. Если она ранит тебя, люби её. Если она разрывает твоё сердце на части — а с возрастом и силой она будет разрывать его всё сильнее, — люби её, люби её, люби её!»

Никогда еще я не видел такого страстного рвения, какое было в ней соединено.
Произнося эти слова. Я чувствовал, как мускулы тонкой руки
на моей шее вздулись от охватившей ее горячности.

“ Послушай меня, Пип! Я удочерила ее, чтобы ее любили. Я вырастила ее и дала образование,
чтобы ее любили. Я сделала ее такой, какая она есть, чтобы ее могли любить.
Люби ее!”

Она часто повторяла это слово, и не было никаких сомнений в том, что она
имела в виду именно его; но если бы это часто повторяемое слово было «ненависть»
вместо «любви», «отчаяние», «месть», «страшная смерть», оно не могло бы звучать из её уст
более похоже на проклятие.

— Я скажу тебе, — произнесла она тем же торопливым страстным шёпотом, — что такое настоящая любовь. Это слепая преданность, беспрекословное самоуничижение, полное подчинение, доверие и вера вопреки себе и всему миру, отказ от всего сердца и души в пользу обидчика — как это сделала я!

 Когда она дошла до этого и до дикого крика, последовавшего за этим, я обнял её за талию. Ибо она вскочила со стула в своём саване-платье и ударила
в воздух, как будто хотела ударить себя о стену и упасть замертво.

Всё это произошло за несколько секунд. Когда я усадил её в кресло, я почувствовал знакомый запах и, обернувшись, увидел в комнате своего опекуна.

  Он всегда носил (кажется, я ещё не упоминал об этом) носовой платок из дорогого шёлка внушительных размеров, который был очень ценен для него в его профессии. Я видел, как он так пугал клиента или свидетеля, торжественно разворачивая этот носовой платок, как будто собирался немедленно высморкаться, а затем останавливался, как будто знал, что не успеет сделать это до того, как клиент или свидетель
свидетель взял на себя ответственность за то, что самоотвод последовал
непосредственно за этим, как нечто само собой разумеющееся. Когда я увидел его в комнате, он
держал в обеих руках этот выразительный носовой платок и смотрел на нас. Встретившись со мной взглядом, он ясно сказал, сделав мгновенную и безмолвную паузу в этой позе: «В самом деле? Необычно!» — а затем с удивительным эффектом использовал платок по назначению.

Мисс Хэвишем увидела его сразу после меня и (как и все остальные)
испугалась его. Она изо всех сил старалась взять себя в руки и
пробормотала, что он, как всегда, пунктуален.

— Как всегда, пунктуален, — повторил он, подходя к нам. — (Как поживаете, Пип? Прокатиться с вами, мисс Хэвишем? Один круг?) И вы здесь, Пип?

 Я рассказал ему, как приехал и что мисс Хэвишем попросила меня прийти и посмотреть на Эстеллу. На что он ответил: «Ах! Очень милая юная леди!»
Затем он одной своей большой рукой подтолкнул мисс Хэвишем к стулу, а другую засунул в карман брюк, как будто в кармане у него было что-то секретное.

«Ну, Пип! Как часто ты видел мисс Эстеллу раньше?» — спросил он, остановившись.

«Как часто?»

— Ах! Сколько раз? Десять тысяч раз?

— О! Конечно, не так много.

— Дважды?

— Джаггерс, — вмешалась мисс Хэвишем, к моему большому облегчению, — оставь моего Пипа в покое и иди с ним ужинать.

Он подчинился, и мы вместе спустились по тёмной лестнице. Пока мы шли к тем отдельным квартирам через мощеный двор позади дома, он спросил меня, как часто я видел, чтобы мисс Хэвишем ела и пила, и, как обычно, предложил мне на выбор от сотни раз до одного.

Я задумался и ответил: «Никогда».

«И никогда не увидишь, Пип, — возразил он с хмурой улыбкой. — Она
никогда не позволяла себе быть увиденным сделать, так как она жила
нынешняя жизнь ее. Она бродит в ночи, а затем кладет
руки на такую еду, как она берет”.

“Прошу прощения, сэр, - сказал я, - могу я задать вам вопрос?”

“Вы можете, - сказал он, - а я могу отказаться отвечать на него. Задавайте ваш
вопрос”.

“ Эстелла зовут. Это Хэвишем или—? Мне нечего было добавить.

— Или что? — спросил он.

— Это Хэвишем?

— Это Хэвишем.

Это привело нас к обеденному столу, где нас ждали она и Сара Покет. Мистер Джаггерс восседал во главе стола, Эстелла сидела напротив него, я — лицом к своему зелёному стулу.
и мой жёлтый друг. Мы очень хорошо поужинали, и за нами прислуживала служанка, которую я никогда не видел за всё время своего пребывания здесь, но которая, насколько я знаю, всё это время находилась в этом таинственном доме. После ужина моему опекуну поставили бутылку отборного старого портвейна (он, очевидно, хорошо разбирался в винах), и обе дамы оставили нас.

Я никогда не видел ничего подобного решительной сдержанности мистера Джаггерса под этой
крышей, даже в нём самом. Он даже не смотрел на Эстеллу и едва ли
хоть раз за всё время взглянул на неё.
ужин. Когда она говорила с ним, он слушал и отвечал, но никогда не смотрел на неё, насколько я мог видеть. С другой стороны, она часто смотрела на него с интересом и любопытством, если не с недоверием, но на его лице никогда не отражалось ни малейшего осознания. На протяжении всего ужина он с сухим удовольствием
делал Сару Покет всё более зелёной и жёлтой, часто
указывая в разговоре со мной на мои ожидания; но здесь, опять же,
он не проявлял никакого сознания и даже создавал впечатление, что
вынуждал — и даже действительно вынудил, хотя я и не знаю как, —
эти упоминания из моей невинной персоны.

И когда мы с ним остались наедине, он сидел с таким видом, будто
знал что-то, что было выше моего понимания. Он допрашивал даже своё вино, когда ему больше нечего было делать. Он держал его между собой и свечой, пробовал портвейн, перекатывал его во рту, глотал, снова смотрел на свой бокал, нюхал портвейн, пробовал его, пил, снова наполнял бокал и снова рассматривал его, пока я не занервничал так, словно знал, что вино говорит ему что-то не в мою пользу. Три или
Четыре раза я робко пытался завязать разговор, но всякий раз, когда он
видел, что я собираюсь что-то спросить, он смотрел на меня, держа в руке
бокал и перекатывая вино во рту, словно давая мне понять, что это
бесполезно, потому что он не может ответить.

Я думаю, мисс Покет понимала, что, увидев меня, она рискует сойти с ума и, возможно, сорвать с себя чепец, который был очень уродливым, похожим на муслиновую тряпку, и рассыпать по земле свои волосы, которые, несомненно, никогда не росли у неё на голове.
_её_ голова. Она не появилась, когда мы позже поднялись в комнату мисс
 Хэвишем, и мы вчетвером играли в вист. В перерыве мисс
Хэвишем каким-то фантастическим образом вплела в волосы Эстеллы, а также вплела в её грудь и руки самые красивые драгоценности со своего туалетного столика. Я видела, как даже мой опекун смотрел на неё из-под своих густых бровей и слегка приподнимал их, когда она представала перед ним во всей своей красе, с этими яркими бликами и красками.

[Иллюстрация]

 О том, как и в какой степени он взял под опеку наши козыри, и
вышли с жалкими маленькими картами на руках, перед которыми
слава наших королей и королев была полностью уничтожена, я уже не говорю
о том, что я чувствовал, когда он смотрел на нас лично в свете трёх
очевидных и глупых загадок, которые он давно разгадал. Я страдал от
несовместимости его холодного присутствия и моих чувств к Эстелле. Не то чтобы я знал, что никогда не смогу говорить с ним о ней, что никогда не смогу слышать, как он скрипит своими ботинками, когда говорит с ней, что никогда не смогу
видеть, как он умывает руки, — это было мучительно.

Мы играли до девяти часов, а потом договорились, что, когда Эстелла приедет в Лондон, я буду предупреждён о её приезде и встречу её у кареты. Затем я попрощался с ней, прикоснулся к ней и ушёл.

Мой опекун лежал в «Кабане» в соседней со мной комнате. До поздней ночи
звучали слова мисс Хэвишем: «Люби её, люби её, люби её!»
в моих ушах. Я приспособил их для собственного повторения и сотни раз говорил своей
подушке: «Я люблю её, я люблю её, я люблю её!» Затем на меня нахлынула волна благодарности за то, что она была предназначена мне,
когда-то мальчишке-кузнецу. Затем я подумал, что если бы она, как я опасался, не была в восторге от этого предназначения, то когда бы она начала интересоваться мной? Когда же мне пробудить в ней сердце,
которое сейчас молчит и спит?

Ах, я! Я думал, что это возвышенные и великие чувства. Но я никогда не думал, что в том, что я держался подальше от Джо, было что-то низкое и мелкое.
потому что я знала, что она будет презирать его. Прошёл всего день,
и Джо вызвал у меня слёзы на глазах; они быстро высохли, Боже
прости меня! Быстро высохли.




Глава XXX.


 Хорошенько поразмыслив над этим вопросом, пока я одевалась в «Синем кабане»
утром, я решила сказать своему опекуну, что сомневаюсь в том, что Орлик
подходит на должность доверенного лица мисс Хэвишем.
«Ну конечно, он не тот человек, Пип, — сказал мой опекун,
предварительно удовлетворившись ответом на главный вопрос, — потому что этот человек
тот, кто занимает доверительную должность, никогда не бывает подходящим человеком». Казалось,
что он приободрился, узнав, что на этой должности не всегда бывает подходящий человек, и он с удовлетворением слушал, как я рассказываю ему всё, что знаю об Орлике. — Очень хорошо, Пип, — заметил он, когда я закончил, — я сейчас же пойду и расплачусь с нашим другом.
Несколько встревоженный таким решительным действием, я попросил немного подождать и даже намекнул, что с самим нашим другом может быть трудно иметь дело. — О, с ним-то как раз не будет, — сказал мой отец.
опекун, с полной уверенностью доставая носовой платок из кармана,
сказал: «Хотел бы я посмотреть, как он будет спорить со мной».

Поскольку мы возвращались в Лондон вместе в дневном дилижансе и поскольку я завтракал в таком ужасе от Памблчука, что едва мог держать чашку, это дало мне возможность сказать, что я хочу прогуляться и что я поеду по лондонской дороге, пока мистер Джеггерс будет занят, если он даст знать кучеру, что я сяду на его место, когда он меня догонит. Таким образом, я смог сбежать из «Синего кабана»
сразу после завтрака. К тому времени, сделав круг примерно в пару миль по открытой местности позади поместья Памблчука, я снова вышел на Хай-стрит, немного в стороне от той ловушки, и почувствовал себя в относительной безопасности.

 Было интересно снова оказаться в тихом старом городке, и мне не доставляло неудобств, когда меня то тут, то там узнавали и провожали взглядами. Один или два торговца даже выбежали из своих лавок
и прошли немного вперёд по улице, чтобы потом повернуться,
как будто они что-то забыли, и пройти мимо меня лицом к лицу, на что
Я не знаю, кто из нас притворялся хуже: они, что не делают этого, или я, что не вижу этого. Тем не менее, моё положение было
выдающимся, и я был вполне им доволен, пока
судьба не столкнула меня с этим неисправимым негодяем, сыном Трэбба.

 Окинув взглядом улицу в какой-то момент моего пути, я
увидел приближающегося сына Трэбба, который хлестал себя пустой синей сумкой.
Полагая, что безмятежное и бессознательное созерцание его будет
наиболее к лицу мне и, скорее всего, успокоит его злой разум, я приблизился
с таким выражением лица, и я уже поздравлял себя с успехом, как вдруг колени мальчика Трэбба подогнулись, волосы встали дыбом, шапка слетела с головы, он задрожал всем телом, пошатнулся, вышел на дорогу и, крича толпе: «Держите меня! Я так напуган!» — притворился, что его охватил ужас и раскаяние из-за моего величественного вида. Когда я проходил мимо
него, его зубы громко стучали в голове, и он, испытывая крайнее унижение,
простерся в пыли.

Это было тяжело переносить, но это было ничто по сравнению с тем, что я увидел. Не успел я пройти и двухсот ярдов, как, к своему невыразимому ужасу, изумлению и негодованию, снова увидел приближающегося мальчика Трэбба. Он поворачивал за узкий угол. Его синяя сумка была перекинута через плечо, в глазах светилось честное усердие, а походка выдавала решимость бодро и весело отправиться к Трэббу. Он с ужасом осознал, что я здесь, и я подверглась такому же суровому наказанию, как и раньше; но на этот раз его движения были круговыми, и он, шатаясь, ходил вокруг меня, опустив колени.
ещё более удручённый, с воздетыми руками, словно молящий о пощаде. Его
страдания были встречены с величайшей радостью толпой зевак,
и я почувствовал себя совершенно сбитым с толку.

 Я не успел пройти и половины пути до почтового отделения, как
снова увидел, как мальчик Трэбба пробирается окольными путями. На этот раз он
был совсем другим. Он носил синюю сумку на манер моего
пальто и важно вышагивал по тротуару в мою сторону по
противоположной стороне улицы в сопровождении компании
радостных молодых друзей, которым он время от времени
восклицал, взмахивая рукой.
рука: “Да я не знаю!” Словами не передать, как сильно я был оскорблён и задет, когда, проходя мимо меня,
парень Трэбба подтянул воротник рубашки, зачесал волосы набок, выставил руку
вперёд и ухмыльнулся, покачивая локтями и телом и растягивая слова, обращаясь к своим слугам: «Не знаю, не знаю, ей-богу, не знаю!» Позор, сопровождавший его сразу после этого,
заставил его каркать и преследовать меня по мосту вместе с
воронами, как чрезвычайно удручённую птицу, которая знала меня, когда я был
Кузнец стал причиной позора, с которым я покинул город и был, так сказать, изгнан из него.

[Иллюстрация]

 Но если бы я не лишил жизни мальчика Трабба в тот раз, я
действительно даже сейчас не понимаю, что ещё я мог бы сделать, кроме как терпеть. Сражаться с ним на улице или требовать от него чего-то меньшего, чем кровь из его сердца, было бы бесполезно и унизительно. Более того, он был мальчиком, которого не мог ранить ни один мужчина; неуязвимым и изворотливым змеем, который, загнанный в угол, улетал.
снова выскочил между ног своего похитителя, презрительно повизгивая. Я написал,
однако, мистеру Трэббу с послезавтрашней почтой, чтобы сказать, что мистер Пип должен
отказаться от дальнейших отношений с человеком, который до сих пор мог забыть о своем долге
в наилучших интересах общества, например, нанять мальчика, который возбуждал
Отвращение в каждом респектабельном уме.

Карета с мистером Джаггерсом внутри подъехала в назначенное время, и я снова занял своё место на козлах и благополучно прибыл в Лондон, но не в добром здравии, потому что моё сердце было разбито. Как только я приехал, я отправил Джо покаянную тресковую рыбу и бочку устриц (в качестве компенсации за то, что сам не поехал), а затем
Я отправился в «Барнардс Инн».

Я застал Герберта за обедом с холодным мясом, и он был рад моему возвращению.
Отправив «Мстителя» в кофейню за добавкой к ужину, я почувствовал, что должен в тот же вечер открыть душу своему другу и приятелю. Поскольку о доверии не могло быть и речи, когда «Мститель» находился в холле, который можно было рассматривать лишь как преддверие к замочной скважине, я отправил его в театр. Лучшего доказательства
того, насколько я был порабощён этим надсмотрщиком, и представить
себе нельзя, чем те унизительные смены, на которые меня постоянно
заставляли
найти ему работу. Так значит, это конечности, которые я иногда посылал ему
Гайд-Парк-Корнер, чтобы увидеть, что часам было.

Ужин сделано, и мы, сидя с ногами на решетку камина, я сказал
Герберт, “дорогой мой Герберт, я что-то очень конкретное сказать
вы.”

“Дорогой мой Гендель,” он вернулся“, я буду почитать и уважать ваше
доверия”.

— Это касается меня, Герберт, — сказал я, — и ещё одного человека.

 Герберт скрестил ноги, посмотрел на огонь, склонив голову набок,
и, посмотрев на него некоторое время, перевёл взгляд на меня, потому что я
не продолжал.

— Герберт, — сказала я, кладя руку ему на колено, — я люблю — я обожаю — Эстеллу.

 Вместо того чтобы смутиться, Герберт ответил как ни в чём не бывало: «Вот именно. Ну и что?»

 «Ну и что, Герберт? Это всё, что ты можешь сказать? Ну и что?»

 «Что дальше, я имею в виду?» — сказал Герберт. «Конечно, я это знаю».

 «Откуда ты знаешь?» — спросила я.

«Откуда я это знаю, Гендель? От тебя».

«Я тебе не говорил».

«Говорил! Ты никогда не говорил мне, когда стригся, но я
чувствовал это. Ты всегда обожал её, с тех пор, как
я тебя знаю. Ты принёс сюда своё обожание и свой чемодан».
вместе. Сказал мне! Да ведь ты всегда говорил мне об этом весь день напролет. Когда ты
рассказывал мне свою собственную историю, ты прямо сказал, что начал обожать ее.
когда ты впервые увидел ее, ты был действительно очень молод.

“Что ж, очень хорошо”, - сказал я, для которого это было ново и не лишено приятности.
“Я никогда не переставал обожать ее. И она вернулась,
самое красивое и элегантное создание. И я видел ее вчера. И
если раньше я обожал её, то теперь обожаю вдвойне».

«Тебе повезло, Гендель, — сказал Герберт, — что тебя выбрали».
для нее и предназначено ей. Не вторгаясь на запретную территорию,
мы можем рискнуть сказать, что между нами не может быть сомнений в
этом факте. Ты уже имеешь какое-нибудь представление о взглядах Эстеллы на вопрос об обожании
?

Я мрачно покачал головой. “О! Она за тысячи миль отсюда, от
меня”, - сказал я.

“Терпение, мой дорогой Гендель: времени достаточно, времени достаточно. Но вам есть что сказать ещё?

«Мне стыдно это говорить, — ответил я, — и всё же сказать это не хуже, чем думать об этом. Вы называете меня счастливчиком. Конечно, я счастливчик. Я был
Вчера я был сыном кузнеца, а сегодня я — кто я, по-вашему, сегодня?

«Скажите, что я хороший парень, если вам так больше нравится, — ответил Герберт, улыбаясь и хлопая меня по спине, — хороший парень, в котором удивительным образом сочетаются импульсивность и нерешительность, смелость и застенчивость, действие и мечтательность».

Я на мгновение задумался, действительно ли в моём характере есть такая смесь. В целом я ни в коем случае не согласился с этим
анализом, но решил, что не стоит его оспаривать.

«Когда я спрашиваю, как мне называть себя сегодня, Герберт, — продолжил я, — я
скажите, что у меня на уме. Вы говорите, что мне повезло. Я знаю, что я
ничего не сделал, чтобы возвыситься в жизни, и только Удача возвысила
меня; это значит быть очень везучим. И все же, когда я думаю об Эстелле...

(“А когда ты этого не делаешь, понимаешь?” Вставил Герберт, не сводя глаз с огня.
что показалось мне добрым и сочувствующим с его стороны.)

“— Тогда, мой дорогой Герберт, я не могу передать тебе, насколько зависим и неуверен
Я чувствую, что подвергаюсь сотням опасностей. Избегая запретных
мест, как вы только что сделали, я всё же могу сказать, что постоянство
на одного человека (не называя его имени), от которого зависят все мои ожидания. И в лучшем случае, как неопределённо и неудовлетворительно, когда знаешь лишь в общих чертах, что это такое! Сказав это, я освободил свой разум от того, что всегда было там, более или менее, хотя, без сомнения, в основном со вчерашнего дня.

— «Что ж, Гендель, — ответил Герберт в своей весёлой, полной надежд манере, — мне кажется, что в порыве нежной страсти мы заглядываем в пасть дарёному коню с увеличительным стеклом. Точно так же мне кажется, что, сосредоточив всё своё внимание на осмотре, мы в целом
Не упускайте из виду одну из лучших черт этого животного. Разве вы не говорили мне, что ваш опекун, мистер Джаггерс, с самого начала сказал вам, что вы наделены не только ожиданиями? И даже если бы он вам этого не сказал, — хотя, признаю, это очень большое «если», — могли бы вы поверить, что из всех людей в Лондоне мистер Джаггерс — тот, кто будет поддерживать с вами нынешние отношения, если не будет уверен в своей правоте?

Я сказал, что не могу отрицать, что это сильный аргумент. Я сказал это (люди часто так делают в подобных случаях) как бы неохотно уступая правде
и справедливости — как будто я хотел это отрицать!

“Я бы подумал, что это был сильный довод, ” сказал Герберт, “ и я бы подумал, что
вы были бы озадачены, представив более сильный; что касается остального, вы
вы должны дождаться времени вашего опекуна, а он должен дождаться времени своего клиента.
Тебе исполнится двадцать один, прежде чем ты поймешь, где находишься, и тогда
возможно, ты получишь некоторое дальнейшее просветление. Во всяком случае, ты будешь
ближе к тому, чтобы получить это, потому что это должно наконец прийти ”.

— Какой у вас оптимистичный настрой! — сказал я, с благодарностью восхищаясь его
жизнерадостностью.

 — Так и должно быть, — ответил Герберт, — потому что у меня больше ничего нет.  Я должен
Кстати, признаюсь, что здравый смысл того, что я только что сказал, принадлежит не мне, а моему отцу. Единственное, что я когда-либо слышал от него по поводу вашей истории, было: «Дело улажено и сделано, иначе мистера
 Джеггерса здесь бы не было». А теперь, прежде чем я скажу что-нибудь ещё о своём отце или о сыне моего отца и отвечу доверием на доверие, я хочу на мгновение стать для вас крайне неприятным — просто отвратительным.

«У тебя ничего не выйдет», — сказал я.

«О, да, выйдет!» — сказал он. «Раз, два, три, и я приступаю.
Гендель, дружище, — хотя он говорил в таком непринуждённом тоне, он был очень серьёзен, — я подумал, пока мы с тобой болтали, закинув ноги на этот поручень, что Эстелла, конечно, не может быть условием твоего наследства, если твой опекун никогда не упоминал о ней. Правильно ли я понял из твоего рассказа, что он никогда не упоминал о ней ни прямо, ни косвенно? Никогда даже не намекал,
например, что у вашего покровителя могут быть свои взгляды на ваш брак
в конечном счёте?

 — Никогда.

 — Теперь, Гендель, я совершенно свободен от чувства, что меня обманули.
душа и честь! Не привязываясь к ней, вы не можете отделить себя
от нее?—Я говорил тебе, должно быть неприятным”.

Я повернул голову в сторону, с ходу и зачистки, как в старые
болотный ветер с моря, ощущение, что то, что было
покорили меня утром, когда я покидал кузницу, когда туман
торжественно поднимается, и когда я положил руку на селе палец-пост
ударил по моему сердцу. Некоторое время мы молчали.


«Да, но, дорогой Гендель», — продолжил Герберт, как будто мы продолжали разговор,
вместо того, чтобы промолчать, «то, что это так сильно укоренилось в душе мальчика, которого природа и обстоятельства сделали таким романтичным, делает это очень серьёзным. Подумайте о её воспитании и о мисс Хэвишем. Подумайте о том, какая она сама (сейчас я отвратителен, и вы ненавидите меня). Это может
привести к ужасным последствиям».

«Я знаю это, Герберт, — сказал я, по-прежнему отвернув голову, — но я ничего не могу с этим поделать».

— Ты не можешь отделиться от меня?

— Нет. Невозможно!

— Ты не можешь попробовать, Гендель?

— Нет. Невозможно!

— Ну что ж! — сказал Герберт, энергично встряхнувшись, как будто он
«Теперь я постараюсь снова стать приятным!»

 Он обошёл комнату, отряхнул занавески, расставил стулья по местам, привёл в порядок разбросанные книги и прочее, выглянул в коридор, заглянул в почтовый ящик, закрыл дверь и вернулся в кресло у камина, где и сел, обхватив левую ногу обеими руками.

— Я собирался сказать пару слов, Гендель, о моём отце и сыне моего отца. Боюсь, сыну моего отца вряд ли стоит
замечать, что заведение моего отца не особенно блестящее
в его хозяйстве».

«Всего вдоволь, Герберт», — сказал я, чтобы подбодрить его.

«О да! И, я думаю, так говорит мусорщик с величайшим одобрением, как и владелец магазина морских товаров на соседней улице.
Серьёзно, Гендель, потому что тема достаточно серьёзная, и ты знаешь это не хуже меня». Полагаю, когда-то было время, когда мой отец не сдавался; но если такое время и было, то оно прошло. Могу я спросить вас, не замечали ли вы в своей части страны, что дети от не совсем подходящих браков
всегда особенно сильно стремились выйти замуж?»

 Это был такой странный вопрос, что я спросила его в ответ: «Это так?»

 «Я не знаю, — сказал Герберт, — вот что я хочу знать. Потому что с нами это определённо так. Моя бедная сестра Шарлотта, которая была младше меня и умерла, не дожив до четырнадцати, была ярким примером. Маленькая Джейн такая же. В своём стремлении к браку вы могли бы предположить, что она провела свою недолгую жизнь в вечных
размышлениях о семейном счастье. Маленькая Алика в платье уже
договорился о его союзе с подходящей молодой особой в Кью.
И действительно, я думаю, что мы все помолвлены, кроме ребёнка.

— Значит, ты помолвлен? — спросила я.

— Да, — ответил Герберт, — но это секрет.

Я заверила его, что сохраню секрет, и попросила рассказать подробнее. Он так разумно и проникновенно говорил о моей
слабости, что мне захотелось узнать что-нибудь о его силе.

«Можно узнать имя?» — спросил я.

«Клару зовут», — ответил Герберт.

«Живёт в Лондоне?»

«Да, наверное, я должен упомянуть», — сказал Герберт, который стал
— Она, как ни странно, подавлена и покорна, — сказал я, когда мы заговорили на интересную тему, —
потому что она не соответствует нелепым представлениям моей матери о семье. Её отец занимался снабжением пассажирских судов.
 Кажется, он был кем-то вроде интенданта.

 — А чем он занимается сейчас? — спросил я.

 — Сейчас он инвалид, — ответил Герберт.

 — Живёт на…?

— На первом этаже, — сказал Герберт. Это было совсем не то, что я имел в виду,
потому что я хотел спросить о его средствах. — Я никогда его не видел,
потому что он всегда жил в комнате наверху, сколько я знаю
Клару. Но я постоянно его слышу. Он ужасно шумит.
Герберт посмотрел на меня, а затем от души рассмеялся и на какое-то время вернулся к своему обычному живому поведению.

«Вы не ожидаете его увидеть?» — спросил я.

«О да, я постоянно ожидаю его увидеть, — ответил Герберт, — потому что я никогда не слышу его, не ожидая, что он рухнет с потолка. Но я не знаю, как долго продержатся стропила».

Когда он снова от души рассмеялся, то снова стал кротким и сказал
мне, что как только он начал понимать Капитал, то решил
женись на этой юной леди. Он добавил как нечто само собой разумеющееся,
вызывая у меня уныние: «Но ты не можешь жениться, пока оглядываешься по сторонам».

 Пока мы смотрели на огонь, и я думал о том, как трудно иногда понять этот самый город, я засунул руки в карманы. Сложенный листок бумаги в одном из них привлёк моё внимание. Я
раскрыл его и обнаружил афишу, которую получил от Джо,
относящуюся к знаменитому провинциальному любителю Роскиану. — И,
слава богу, — невольно добавил я вслух, — это сегодня вечером!

Это мгновенно сменило тему разговора и заставило нас поспешно принять решение
пойти на спектакль. Итак, когда я пообещал себе утешить и поддержать
Герберт всеми возможными и невозможными способами добивался расположения своей возлюбленной, и когда Герберт сказал мне, что его невеста уже знает меня понаслышке и что я буду представлен ей, и когда мы горячо пожали друг другу руки, выражая взаимное доверие, мы задули свечи, разожгли камин, заперли дверь и отправились на поиски мистера Уопсла и Дании.




Глава XXXI.


По прибытии в Данию мы застали короля и королеву этой страны, восседавших на двух креслах за кухонным столом и принимавших гостей.
Присутствовала вся датская знать: дворянский мальчик в сапогах из телячьей кожи, принадлежавших его гигантскому предку, почтенный пэр с грязным лицом, который, казалось, поздно вышел из народа, и датское рыцарство с гребнем в волосах и в белых шёлковых чулках, в целом выглядевшее женственно. Мой
одаренный горожанин мрачно стоял в стороне, скрестив руки на груди, и я мог
я бы хотел, чтобы его кудри и лоб были более правдоподобными.

 По ходу действия выяснилось несколько любопытных мелочей. Покойный король страны, судя по всему, не только страдал от кашля в момент своей кончины, но и взял его с собой в могилу и принёс обратно. Королевский призрак
также носил призрачную рукопись, прикреплённую к его посоху, к которой он, по-видимому, время от времени обращался, причём с видом беспокойства и склонностью терять место, на которое ссылался.
наводящий на мысль о смертности. Именно это, как я полагаю, привело к тому, что галерея посоветовала Тени «перевернуться!» —
рекомендация, которую она восприняла крайне болезненно. Также следует отметить, что, хотя этот величественный дух всегда появлялся с таким видом, будто он долго отсутствовал и прошёл огромное расстояние, он явно исходил из соседней стены. Из-за этого его страхи воспринимались насмешливо. Королева Дании, очень пышнотелая
дама, хотя и была, несомненно, исторически безнравственной, считалась в обществе
на ней было слишком много меди: её подбородок был прикреплён к диадеме широкой полосой из этого металла (как будто у неё была великолепная зубная боль), талия была опоясана ещё одной полосой, а каждая рука — ещё одной, так что её открыто называли «медной кувалдой». Благородный юноша в
дедовских сапогах был непоследователен, представляя себя то
опытным моряком, то бродячим актёром, то могильщиком, то
священником, то важной персоной на придворном фехтовальном
матче, на основании чьего наметанного глаза и изящной
Тончайшие штрихи были оценены по достоинству. Это постепенно привело к тому, что к нему перестали относиться с терпимостью, и даже — когда его застали за совершением священного обряда и отказом от проведения похоронной службы — к всеобщему возмущению, принявшему форму насмешек. Наконец, Офелия поддалась такому медленному музыкальному безумию, что, когда со временем она сняла свой белый муслиновый шарф, сложила его и спрятала, угрюмый мужчина, который долго протирал свой нетерпеливый нос о железную перекладину в первом ряду галереи, проворчал: «Теперь, когда ребёнок уложен спать, давайте
ужинать!» Что, мягко говоря, было неуместно.

 На моего несчастного горожанина все эти происшествия произвели
забавное впечатление. Всякий раз, когда этому нерешительному принцу нужно было задать вопрос или
выразить сомнение, публика помогала ему в этом. Например, на вопрос о том, благороднее ли страдать, одни кричали «да», другие — «нет», а третьи, склоняясь к обоим мнениям, говорили: «Бросьте монетку», и возникло целое дискуссионное общество. Когда он спросил, что должны делать такие люди, как он, ползая между землёй и небом, его поддержали
с громкими криками «Слышу, слышу!» Когда он появился в
неприбранном виде (его беспорядок выражался, согласно обычаю, в
одной очень аккуратной складке сверху, которую, как я полагаю,
всегда разглаживали утюгом), в галерее состоялся разговор о
бледности его ноги и о том, не из-за того ли она бледная, что
призрак повернул его. Когда он взял в руки блокноты, похожие на маленькие чёрные флейты,
которые только что играли в оркестре и раздавали у дверей, его единогласно выбрали на роль «Правь, Британия». Когда он
посоветовав игроку не высовываться, угрюмый мужчина сказал:
«И ты тоже не делай этого, ты ещё хуже, чем он!» И я с сожалением
должен добавить, что в каждом из этих случаев мистера Уопсла встречали
громким смехом.

Но самые большие испытания ждали его на церковном дворе, который
походил на первобытный лес с маленькой церковной баней с одной
стороны и шлагбаумом с другой. Когда мистер Уопсл в длинном чёрном плаще
появился у шлагбаума, могильщик дружелюбно предупредил его: «Берегись!
Это он!»
гробовщик пришёл посмотреть, как вы справляетесь со своей работой!» Я
полагаю, что в конституционной стране хорошо известно, что мистер Уопсл
не мог бы вернуть череп после того, как поиздевался над ним,
не вытерев пальцы о белую салфетку, которую он достал из кармана;
но даже это невинное и необходимое действие не обошлось без комментария: «Вай-тер!» Прибытие тела для погребения (в
пустом чёрном ящике с откинутой крышкой) стало сигналом к всеобщей радости, которая значительно усилилась после того, как среди
носильщики, личность, не подлежащая опознанию. Радость, охватившая мистера Уопсла во время его борьбы с Лаэртом на краю сцены и могилы, не ослабевала до тех пор, пока он не сбросил короля с кухонного стола и не умер, умирая, дюйм за дюймом, от лодыжек и выше.

 В начале мы предприняли несколько робких попыток поаплодировать мистеру Уопслу, но они были слишком безнадежными, чтобы продолжать. Поэтому мы сидели,
остро переживая за него, но, тем не менее, смеясь от уха до уха. Я
всё время смеялся, несмотря ни на что, всё это было так забавно;
и всё же у меня сложилось впечатление, что в манере речи мистера Уопсла было что-то
определённо прекрасное — не из-за старых ассоциаций, я боюсь, а потому, что это было очень медленно, очень уныло, очень тяжело и
очень непохоже на то, как любой человек в естественных обстоятельствах жизни или смерти когда-либо высказывался о чём-либо.
Когда трагедия закончилась, и его позвали и окликнули, я
сказал Герберту: «Пойдёмте скорее, а то, может быть, мы его встретим».

Мы спустились вниз как можно быстрее, но всё равно не успели.
тоже. У двери стоял еврей с неестественно густыми бровями, который поймал мой взгляд, когда мы подошли, и сказал, когда мы поравнялись с ним:

«Мистер Пип и его друг?»

Мистер Пип и его друг представились.

«Мистер Уолденгарвер, — сказал мужчина, — будет рад оказать вам честь».

«Уолденгарвер?» Я повторила, когда Герберт прошептал мне на ухо: «Наверное,
Уопсл».

«О!» — сказала я. — «Да. Мы можем пойти за вами?»

«Несколько шагов, пожалуйста». Когда мы оказались в переулке, он повернулся и
спросил: «Как, по-вашему, он выглядел? — Я его одел».

Я не знаю, как он выглядел, за исключением похорон; с
добавлением большого датского солнца или звезды, висевшего у него на шее на голубой ленте
, которая придавала ему вид застрахованного в каком-то
чрезвычайная Пожарная служба. Но я сказал, что он выглядел очень мило.

“Когда он подошел к могиле, - сказал наш проводник, - он показал свой плащ“.
красивый. Но, судя по крылу, мне показалось, что, когда он увидел
призрака в покоях королевы, он мог бы и получше
закрепить свои чулки».

Я скромно согласился, и мы все провалились в маленькую грязную дверь с качающейся створкой.
в нечто вроде горячего упаковочного ящика сразу за ним. Здесь мистер Уопсл
сбрасывал с себя датскую одежду, и здесь как раз оставалось
место, чтобы мы могли смотреть на него через плечо друг друга, сохраняя
дверца упаковочного ящика или крышка широко открыты.

“ Джентльмены, ” сказал мистер Уопсл, - я горжусь тем, что вижу вас. Надеюсь, мистер Пип,
вы извините, что я вас приглашаю. Я имел счастье знать вас в прежние времена, и «Драма» всегда предъявляла права, которые всегда признавались, на благородных и состоятельных людей».

 Тем временем мистер Уолдэнгарвер, обливаясь потом, пытался
вылезай из своих княжеских соболей.

“Сними чулки с мистера Вальденгарвера, - сказал владелец этой
собственности, - или ты их порвешь. Груди их, и вы будете бюст
пять-тридцать шиллингов. Схакспеаре никогда не был с похвалой
прекрасные пары. А теперь сиди тихо в своем кресле и предоставь их мне.

С этими словами он опустился на колени и начал сдирать кожу со своей жертвы, которая
при первом же снятом чулке, несомненно, упала бы
назад вместе со своим стулом, но падать все равно было некуда.

До этого я боялся сказать хоть слово о пьесе. Но потом,
Мистер Уолденгарвер самодовольно посмотрел на нас и сказал:

«Джентльмены, как вам показалось, когда я вышел вперёд?»

Герберт сказал из-за моей спины (одновременно толкая меня локтем): «Великолепно».  И я сказал: «Великолепно».

«Как вам понравилось моё прочтение персонажа, джентльмены?»  — спросил мистер
Уолденгарвер почти покровительственно.

Герберт сказал из-за спины (снова ткнув меня): «Массивный и конкретный». Так что
я смело сказал, как будто сам это придумал, и должен настаивать на этом: «Массивный и конкретный».

«Я рад, что вы одобряете, джентльмены», — сказал мистер Уолденгарвер.
с достоинством, несмотря на то, что в тот момент он был прижат к стене и держался за спинку стула.

 «Но я скажу вам одну вещь, мистер Уолденгарвер, — сказал человек, стоявший на коленях, — в которой вы ошибаетесь в своём чтении. А теперь послушайте! Мне всё равно, кто говорит обратное; я говорю вам это. Вы ошибаетесь в своём прочтении «Гамлета», когда изображаете ноги в профиль. Последний Гамлет, которого я одевал,
делал те же ошибки в своём чтении на репетиции, пока я не заставил его
надеть на каждую голень по большой красной вафле, и тогда на той репетиции
(что было последним) Я пошёл вперёд, сэр, в конец ямы, и
всякий раз, когда он читал, я кричал: «Я не вижу вафель!» А ночью он прекрасно читал».

Мистер Уолдэнгарвер улыбнулся мне, как бы говоря: «Верный пёс».
Зависимый — я закрываю глаза на его глупость;» а затем сказал вслух: «Мой взгляд немного классичен и вдумчив для них здесь; но они исправятся,
они исправятся».

Мы с Гербертом сказали одновременно: «О, без сомнения, они исправятся».

«Вы заметили, джентльмены, — сказал мистер Уолденгарвер, — что там было
человек на галерее, который пытался высмеять службу — я имею в виду представление?»

Мы трусливо ответили, что, кажется, видели такого человека. Я
добавил: «Он, без сомнения, был пьян».

«О нет, сэр, — сказал мистер Уопсл, — не пьян. Его работодатель позаботился бы об этом, сэр. Его работодатель не позволил бы ему быть пьяным».

«Вы знаете его работодателя?» — спросил я.

Мистер Уопсл закрыл глаза и снова их открыл, проделав обе церемонии очень медленно. «Вы, должно быть, заметили, джентльмены, — сказал он, — невежественного и наглого осла с хриплым голосом и отталкивающей внешностью
исполняющий роль Клавдия, короля Датского, — я бы не сказал, что
он выдержал эту роль (если можно так выразиться по-французски). Это его работодатель, господа. Такова его профессия!

Не знаю, было бы мне жаль мистера Уопсла больше, если бы он был в отчаянии, но мне и так было его жаль, что я воспользовался возможностью, когда он повернулся, чтобы надеть подтяжки, — это заставило нас посторониться в дверях, — и спросил Герберта, не хочет ли он пригласить его домой на ужин? Герберт сказал, что это было бы мило
Поэтому я пригласил его, и он пришёл к нам в Барнард, закутанный с ног до головы, и мы сделали для него всё, что могли, и он просидел до двух часов ночи, размышляя о своём успехе и разрабатывая свои планы. Я забыл в деталях, в чём они заключались, но в общих чертах помню, что он должен был начать с возрождения театра, а закончить его уничтожением, поскольку после его смерти театр остался бы без поддержки и без надежды.

В конце концов я с отвращением лёг в постель и с отвращением думал об Эстелле,
и с отвращением мечтал о том, что все мои ожидания рухнули и что
Я должен был отдать свою руку и сердце Кларе Герберта или сыграть «Гамлета» перед
«Призраком» мисс Хэвишем перед двадцатью тысячами зрителей, не зная
ни слова из этой пьесы.




Глава XXXII.


Однажды, когда я был занят своими книгами и мистером Покетом, я получил по почте записку,
один вид которой привёл меня в сильное волнение;
хотя я никогда не видел почерка, которым оно было написано,
я догадался, чьё это было письмо. В нём не было стандартного начала вроде «Дорогой мистер Пип»,
«Дорогой Пип», «Дорогой сэр» или «Дорогой кто-нибудь», но оно начиналось так:

 «Я приеду в Лондон послезавтра дневным дилижансом. Я
Полагаю, было решено, что вы встретитесь со мной? Во всяком случае, у мисс Хэвишем сложилось такое впечатление, и я пишу, повинуясь ему. Она передаёт вам привет.


«Искренне ваша, Эстелла».


Если бы у меня было время, я бы, наверное, заказала несколько нарядов для этого случая, но его не было, и я была рада довольствоваться тем, что у меня было. Мой аппетит мгновенно пропал, и я не знал ни покоя, ни отдыха, пока не наступил этот день. Но и он не принёс мне облегчения, потому что тогда мне было хуже, чем когда-либо, и я начал бродить по почтовой конторе на Вуд-стрит, Чипсайд, ещё до того, как дилижанс отъехал от
Синий кабан в нашем городе. Несмотря на то, что я прекрасно это знал, я все еще
чувствовал, что небезопасно выпускать тренерскую из виду
дольше пяти минут за раз; и в этом состоянии неразумия я
провел первые полчаса из четырех- или пятичасовой вахты,
когда Уэммик столкнулся со мной.

“Здравствуйте, мистер Пип, - сказал он, - как поживаете? Я никак не мог
думал, что это был _your_ бить”.

Я объяснил, что жду кого-то, кто должен приехать в
дилижансе, и спросил о Замке и Стариках.

— Оба процветают, спасибо, — сказал Уэммик, — и особенно Престарелый.
Он в прекрасной форме. В следующем месяце ему исполнится восемьдесят два. Я подумываю о том, чтобы выстрелить восемьдесят два раза, если соседи не будут жаловаться, а моя пушка выдержит давление.
Однако это не лондонский разговор. Как вы думаете, куда я иду?

— В офис? — сказал я, потому что он склонялся к этому.

 — Ближе всего к этому, — ответил Уэммик, — то, что я собираюсь в Ньюгейт. Сейчас мы находимся в
банковской ячейке, и я уже был там
осматриваю место действия, после чего должен перекинуться парой слов
с нашим клиентом.

“Ваш клиент совершил ограбление?” Я спросил.

“Да благословит господь вашу душу и тело, нет”, - очень сухо ответил Уэммик. “Но его
обвиняют в этом. Так же могли бы обвинить вас или меня. Любого из нас могут обвинить
в этом, ты знаешь.

- Только ни одного из нас не обвиняют, ” заметил я.

— Да! — сказал Уэммик, касаясь моей груди указательным пальцем.
— Вы проницательны, мистер Пип! Не хотите ли взглянуть на Ньюгейт?
 У вас есть свободное время?

 У меня было столько свободного времени, что это предложение стало для меня облегчением.
несмотря на то, что это противоречило моему скрытому желанию не спускать глаз с дилижанса. Пробормотав, что я спрошу, есть ли у меня время прогуляться с ним, я вошёл в контору и с величайшей точностью и к большому неудовольствию клерка выяснил, когда можно будет ожидать дилижанс, — что я знал заранее так же хорошо, как и он. Затем я вернулся к нему.
Мистер Уэммик, сделав вид, что смотрит на часы и удивлён полученной информацией,
принял его предложение.

Через несколько минут мы были в Ньюгейте и прошли через караульное помещение, где на голых стенах висели кандалы, в тюремный двор. В то время тюрьмами почти не занимались, и период чрезмерной реакции на все правонарушения, которая всегда является самым суровым и длительным наказанием, был ещё далёк. Таким образом, заключённые не жили и не питались лучше, чем солдаты (не говоря уже о бедняках), и редко поджигали свои тюрьмы с извинительной целью улучшить качество своего
суп. Когда Уэммик привёл меня, было время посещений, и разносчик ходил по дворам с пивом; заключённые за решётками во дворах покупали пиво и разговаривали с друзьями; это была грязная, уродливая, беспорядочная, угнетающая картина.

 Мне показалось, что Уэммик ходил среди заключённых, как садовник среди своих растений. Впервые эта мысль пришла мне в голову, когда он
увидел всходившее ночью солнце и сказал: «Что,
капитан Том? Ты здесь? Ах, ну конечно!» А ещё он сказал: «Это Чёрный
Билл за цистерной? Почему я не искал тебя эти два месяца;
как вы себя чувствуете? Точно так же, останавливаясь у баров и
разговаривая с встревоженными шептунами — всегда по одному, — Уэммик,
неподвижно стоявший у своего почтового ящика, смотрел на них во время
разговора, как будто отмечая про себя, что с момента их последней встречи
они продвинулись в своих планах и готовы нанести удар.

Он был очень популярен, и я заметил, что он взял на себя привычную часть
дел мистера Джеггерса, хотя что-то от мистера Джеггерса
осталось и в нём, не позволяя приближаться к нему ближе определённых границ.
Личное признание каждого следующего клиента заключалось в кивке,
в том, что он поправлял шляпу обеими руками, а затем затягивал шнурок
и засовывал руки в карманы. В одном или двух случаях возникали трудности с повышением платы, и тогда мистер Уэммик, отступая как можно дальше от недостающих денег, говорил: «Это бесполезно, мой мальчик. Я всего лишь подчинённый. Я не могу этого принять». Не поступай так со своим
подчиненным. Если ты не можешь выполнить свой долг, мальчик мой, тебе придется
Вам лучше обратиться к директору; в этой профессии, знаете ли, много директоров, и то, что не стоит внимания одного, может стоить внимания другого; вот моя рекомендация вам, как подчинённому. Не пытайтесь предпринимать бесполезные меры. Зачем вам это? А теперь кто следующий?

 Так мы шли по оранжерее Уэммика, пока он не повернулся ко мне и не сказал: «Обратите внимание на человека, с которым я собираюсь пожать руку». Я должен был сделать это,
не подготовившись, так как он ещё ни с кем не поздоровался.

Почти сразу после того, как он заговорил, к нему подошёл дородный мужчина (которого я вижу
сейчас, когда я пишу) в поношенном сюртуке оливкового цвета, с
особенной бледностью, покрывающей румянец на его лице, и глазами, которые
пошел бродить, когда пытался их починить, подошел к углу
решетки и приложил руку к своей шляпе, на которой был засаленный
всплывет, как холодный бульон, с полусерьезным-полушутливым военным приветствием
.

“ Полковник, к вам! ” сказал Уэммик. “ Как поживаете, полковник?

“ Все в порядке, мистер Уэммик.

“Было сделано все, что можно было сделать, но улик было слишком
неприступен для нас, полковник”.

“Да, он был слишком силен, сэр,—но _Я_ не волнует.”

“ Нет, нет, ” холодно сказал Уэммик, “ вам все равно. Затем, повернувшись ко мне, добавил:
“ Этот человек служил Его величеству. Был солдатом в строю и купил себе увольнение.
”

Я сказал: “В самом деле?” и глаза мужчины посмотрели на меня, а затем посмотрели поверх
моей головы, а затем оглядели меня со всех сторон, а затем он провел рукой по
губам и рассмеялся.

— Думаю, в понедельник я выйду отсюда, сэр, — сказал он Уэммику.

 — Возможно, — ответил мой друг, — но кто знает.

 — Я рад, что у меня есть возможность попрощаться с вами, мистер Уэммик, —
сказал мужчина, протягивая руку между прутьями.

“ Спасибо, ” сказал Уэммик, пожимая ему руку. - И вам того же,
Полковник.

“ Если бы то, что было при мне, когда меня похитили, было настоящим, мистер Уэммик, ” сказал мужчина
, не желая выпускать его руку, “ я бы попросил об одолжении
ты носишь еще одно кольцо — в знак признания твоего внимания.

“Я принимаю завещание на совершение сделки”, - сказал Уэммик. “Между прочим, вы были
— Вы настоящий любитель голубей. — Мужчина посмотрел на небо. — Мне сказали, что у вас была замечательная порода почтовых голубей. — Не могли бы вы попросить кого-нибудь из ваших друзей привезти мне пару, если они вам больше не нужны?

 — Будет сделано, сэр.

“ Хорошо, ” сказал Уэммик, “ о них позаботятся.
Добрый день, полковник. До свидания! Они снова пожали друг другу руки, и, как мы
ушел Уэммик сказал мне: “фальшивомонетчик, очень хороший работник. В
Отчет диктофона производится в день, и он обязательно будет выполнено на
Понедельник. И всё же, как видите, пара голубей — это, в некотором смысле,
движимое имущество. С этими словами он оглянулся, кивнул на
это мёртвое растение, а затем, выходя со двора, окинул взглядом
округу, словно прикидывая, какой другой горшок лучше подойдёт на
его место.

Когда мы выходили из тюрьмы через караульное помещение, я заметил, что тюремные надзиратели, как и те, за кем они присматривали, придавали большое значение моему опекуну. «Ну что, мистер Уэммик, — сказал надзиратель, который вёл нас между двумя воротами с шипами и гвоздями и тщательно запер одни ворота, прежде чем отпереть другие, — что мистер
Джаггерс собирается делать с этим убийством на берегу?» Он собирается сделать из этого
непредумышленное убийство или что-то в этом роде?

— Почему бы вам не спросить его? — ответил Уэммик.

— О да, конечно! — сказал надзиратель.

“ Вот, значит, как у них здесь, мистер Пип, ” заметил Уэммик,
поворачиваясь ко мне с вытянутым почтальонским лицом. “Они не против, что
они спрашивают меня, своего подчиненного, но вы никогда не поймаете их задавать
вопросы мои основные”.

“ Этот молодой джентльмен - один из подмастерьев или дипломированных сотрудников вашей конторы
? ” спросил надзиратель, усмехнувшись юмору мистера Уэммика.

— Вот, опять он за своё! — воскликнул Уэммик. — Я же вам говорил! Задаёт
ещё один вопрос подчинённому, не успев ответить на первый! Ну, а если мистер Пип — один из них?

— Ну что ж, — сказал надзиратель, снова ухмыляясь, — он знает, кто такой мистер
Джаггерс.

— Да! — воскликнул Уэммик, внезапно набросившись на надзирателя с шутливой бранью. — Ты глуп, как один из твоих собственных ключей, когда имеешь дело с моим начальником, и сам это знаешь. Выпусти нас, старый лис, или я заставлю его подать на тебя в суд за незаконное лишение свободы.

Привратник рассмеялся, пожелал нам доброго дня и стоял, смеясь над нами,
у калитки, когда мы спускались по ступенькам на улицу.

 — Имейте в виду, мистер Пип, — серьёзно сказал Уэммик мне на ухо, беря меня под руку.
если говорить по секрету, то я не знаю, что мистер Джаггерс делает лучше, чем то, как он держится на таком высоком уровне. Он всегда на таком высоком уровне. Его неизменная высота соответствует его огромным способностям.
 Этот полковник не осмеливался попрощаться с ним, как и этот тюремщик не осмеливался спросить его о намерениях в отношении дела. Затем, находясь между ними, он подставляет своего подчинённого, — разве вы не видите?— и вот они у него,
душа и тело».

Я был очень впечатлён, и не в первый раз, хитростью моего опекуна. По правде говоря, я от всего сердца желал, и не в первый раз,
впервые, когда у меня был какой-то другой хранитель с незначительными способностями.

Мистер Уэммик и я расстались в офисе в Литтл-Бритен, где
просители уведомления мистера Джаггерса, как обычно, задержались, и
Я вернулся на свою вахту на улице, возле автобусной конторы, имея в запасе около
трех часов. Всё это время я думал о том, как странно, что я оказался во власти тюремной и преступной среды; что в детстве, гуляя зимним вечером по нашим безлюдным болотам, я впервые столкнулся с ней; что это должно было случиться.
Это повторилось дважды, начавшись как пятно, которое выцвело, но не исчезло; и это должно было по-новому повлиять на мою судьбу и продвижение по службе. Пока я размышлял об этом, я думал о прекрасной юной Эстелле, гордой и утончённой, которая приближалась ко мне, и с абсолютным отвращением думал о контрасте между тюрьмой и ею. Я жалел, что Уэммик встретил меня или что я поддался ему и пошёл с ним, чтобы в этот день, из всех дней в году, у меня не было Ньюгейта в дыхании и на одежде. Я стряхнул тюремную пыль
Я стряхнула его с ног, пока ходила взад-вперёд, вытряхнула из платья,
выдохнула его из лёгких. Я чувствовала себя такой грязной,
вспоминая, кто приедет, что карета всё-таки быстро подъехала, и
 я ещё не избавилась от отвратительного ощущения, что нахожусь в оранжерее мистера Уэммика,
когда увидела её лицо в окне кареты и машущую мне руку.

Что это была за безымянная тень, которая снова промелькнула в тот миг?




Глава XXXIII.


В дорожном платье, отороченном мехом, Эстелла казалась ещё более утончённо
прекрасной, чем когда-либо, даже в моих глазах. Она держалась по-другому.
она была более обаятельной, чем раньше, и я
подумал, что в этой перемене сказалось влияние мисс Хэвишем.

Мы стояли во дворе гостиницы, и она показывала мне свой багаж, а
когда всё было собрано, я вспомнил, что забыл обо всём, кроме
неё, и не знал, куда она направляется.

— Я еду в Ричмонд, — сказала она мне. «Наш урок заключается в том, что есть два Ричмонда, один в Суррее, а другой в Йоркшире, и что мой — это Ричмонд в Суррее. Расстояние составляет десять миль. У меня будет карета,
и ты должен забрать меня. Это мой кошелек, и ты должен оплатить мои расходы
из него. О, ты должен забрать кошелек! У нас нет выбора, ты и я,
но выполнить наши инструкции. Мы не вольны следовать своим собственным
устройств, вы и я”.

Когда она смотрела на меня, отдавая кошелек, я надеялся, что в ее словах был внутренний
смысл. Она произнесла их пренебрежительно, но не с
неудовольствием.

— Придётся послать за каретой, Эстелла. Вы отдохнёте здесь немного?


— Да, я немного отдохну здесь, выпью чаю, а вы пока обо мне позаботитесь.

Она взяла меня под руку, как будто так и должно было быть, и я попросил официанта, который смотрел на карету так, словно никогда в жизни не видел ничего подобного, показать нам отдельную гостиную. После этого он достал салфетку, как будто это была волшебная подсказка, без которой он не смог бы найти дорогу наверх, и повёл нас в чёрную дыру заведения, оборудованную увеличительным зеркалом (довольно лишним предметом, учитывая размеры дыры), соусницей с анчоусным соусом и чьими-то котлетами. Когда я возразил против такого уединения, он повёл нас
в другой комнате с обеденным столом на тридцать персон, а в камине — обгоревший лист из тетради под кучей угольной пыли. Посмотрев на это потухшее пламя и покачав головой, он принял мой заказ; который, оказавшись всего лишь «чаем для леди», заставил его выйти из комнаты в очень подавленном состоянии.

Я понимал и понимаю, что воздух в этой комнате, в котором сильно
смешивались запахи конюшни и супового бульона, мог навести на мысль, что
в тренерском отделе дела идут не очень хорошо и что предприимчивый
Хозяин гостиницы готовил лошадей для буфета.
Но для меня комната была всем, потому что в ней была Эстелла. Я думал, что
с ней я мог бы быть счастлив там всю жизнь. (В то время я не был
там счастлив, заметьте, и я хорошо это знал.)

«Куда ты собираешься, в Ричмонд?» — спросил я Эстеллу.

«Я собираюсь жить, — сказала она, — на широкую ногу, с дамой, которая имеет власть — или говорит, что имеет, — водить меня в свет, знакомить со всеми, представлять меня людям и показывать меня людям».

«Полагаю, вы будете рады разнообразию и восхищению?»

«Да, полагаю, что так».

Она ответила так беспечно, что я сказал: «Вы говорите о себе так, как будто вы не вы, а кто-то другой».

«Где вы научились так говорить о других? Ну-ну, — сказала Эстелла,
радостно улыбаясь, — не ждите, что я буду ходить в школу к вам; я должна говорить по-своему. Как у вас дела с мистером Покетом?»

— «Я живу там довольно приятно, по крайней мере…» Мне показалось, что я упускаю свой шанс.

«По крайней мере?» — повторила Эстелла.

«Так же приятно, как и где-либо ещё, вдали от тебя».

«Глупый мальчик, — сказала Эстелла совершенно спокойно, — как ты можешь так говорить?»
чепуха? Ваш друг мистер Мэтью, я полагаю, превосходит остальных
членов своей семьи?

— Действительно, превосходит. Он никому не враг…

— Не добавляйте «кроме себя самого», — вмешалась Эстелла, — потому что я ненавижу таких людей. Но он действительно бескорыстен и выше мелкой зависти и злобы, как я слышала?

— Я уверена, что у меня есть все основания так говорить.

— У вас нет оснований так говорить об остальных его людях, — сказала
Эстелла, кивнув мне с выражением лица, которое было одновременно
серьёзным и воодушевляющим, — потому что они засыпали мисс Хэвишем отчётами и
инсинуации в твой адрес. Они наблюдают за тобой, искажают твои слова,
пишут о тебе письма (иногда анонимные), и ты — мучение и смысл их жизни. Ты едва ли можешь себе представить,
какую ненависть эти люди испытывают к тебе.

— Надеюсь, они не причиняют мне вреда?

 Вместо ответа Эстелла расхохоталась. Это было очень странно, и я
посмотрел на неё в замешательстве. Когда она замолчала — а смеялась она не томно, а с настоящим удовольствием, — я сказал ей по-своему робко:

 «Надеюсь, я могу предположить, что вам не понравится, если они причинят мне какой-нибудь вред».
вред.

“Нет, нет, в этом вы можете быть уверены”, - сказала Эстелла. “Вы можете быть уверены,
я смеюсь, потому что они терпят неудачу. О, эти люди с мисс Хэвишем, и
каким пыткам они подвергаются!” Она снова засмеялась, и даже теперь, когда она
сказала мне почему, ее смех показался мне очень странным, потому что я не мог
сомневаться в его искренности, и все же это казалось чересчур для данного случая. Я
подумал, что здесь действительно есть что-то большее, чем я знал; она прочла эту мысль в моей голове и ответила на неё.

«Даже тебе нелегко, — сказала Эстелла, — понять, что такое удовлетворение».
Мне доставляет удовольствие видеть, как эти люди терпят неудачу, или какое приятное чувство нелепости я испытываю, когда они сами становятся нелепыми. Ведь ты не воспитывался в этом странном доме с самого рождения. А я воспитывался. Ты не был вынужден оттачивать свой ум, интриговать против них, подавленным и беззащитным, под маской сочувствия и жалости, и чего только не было под этим мягким и успокаивающим покровом. А я был. Ты не открывала постепенно всё шире и шире свои круглые
детские глаза, чтобы увидеть эту самозванку, которая подсчитывает
запасы душевного спокойствия на случай, если проснётся ночью. А я открыла.

Теперь Эстелла не смеялась и не вызывала эти воспоминания из каких-то
глубин. Я бы не стал причиной такого её взгляда, даже если бы
ожидал этого.

 — Я могу сказать тебе две вещи, — сказала Эстелла. — Во-первых, несмотря наВспомнив пословицу о том, что постоянное падение разрушает камень, вы можете быть спокойны: эти люди никогда — даже через сто лет — не помешают вашим отношениям с мисс Хэвишем, ни в чём, ни в большом, ни в малом. Во-вторых, я в долгу перед вами за то, что они так суетятся и тратят время впустую, и я беру это на себя.

Когда она игриво протянула мне руку — ведь её мрачное настроение было лишь
кратковременным, — я взял её и поднёс к губам. — Глупый мальчишка, — сказала
Эстелла, — неужели ты никогда не слушаешься? Или ты целуешь мою руку в
в том же духе, в каком я однажды позволила тебе поцеловать меня в щёку?

— В каком же это было духе? — спросил я.

— Я должна подумать. В духе презрения к подхалимам и
заговорщикам.

— Если я скажу «да», можно мне снова поцеловать тебя в щёку?

— Тебе следовало спросить, прежде чем прикасаться к руке. Но да, если ты
хочешь.

Я наклонился, и её спокойное лицо было как у статуи. — А теперь, — сказала
Эстелла, отстраняясь, как только я коснулся её щеки, — позаботься о том, чтобы мне принесли чаю, и отвези меня в Ричмонд.

 Она снова заговорила таким тоном, словно наше общение было вынужденным.
и мы были всего лишь марионетками, причинявшими мне боль; но всё в наших отношениях причиняло мне боль. Каким бы ни был её тон со мной,
 я не мог доверять ему и строить на нём надежды; и всё же я продолжал вопреки доверию и надежде. Зачем повторять это тысячу раз? Так было всегда.

Я позвонил, чтобы принесли чай, и официант, появившись со своей волшебной палочкой,
постепенно принёс около пятидесяти дополнений к этому напитку, но самого чая
не было и в помине. Чайный столик, чашки и блюдца, тарелки, ножи и
вилки (в том числе для разделки мяса), ложки (различные), солонки,
маленький маффин, с величайшей осторожностью помещённый под прочную железную
крышку, Моисей в тростниках, символизируемый кусочком мягкого масла в
пучке петрушки, бледный буханка с посыпанной пудрой головкой, два
отпечатка решётки кухонного очага на треугольных кусочках хлеба и,
наконец, толстая семейная урна, которую официант внёс, шатаясь, с
выражением усталости и страдания на лице. После долгого отсутствия на этом этапе представления он наконец вернулся с драгоценной шкатулкой, в которой лежали веточки. Я взял их.
Замочили в горячей воде, и таким образом из всего этого набора
извлекли одну чашку, не знаю чего, для Эстеллы.

Счет оплачен, и официант не забыт, и конюх не забыт,
и горничная принята во внимание, — одним словом, весь
дом подкуплен до состояния презрения и враждебности, а кошелек
Эстеллы значительно облегчен, — мы сели в почтовую карету и уехали.
Свернув на Чипсайд и проехав по Ньюгейт-стрит, мы вскоре оказались
под стенами, которых я так стыдилась.

«Что это за место?» — спросила меня Эстелла.

Я сделал глупую попытку притвориться, что сначала не узнал его, а потом сказал ей. Она посмотрела на него и снова втянула голову в плечи, бормоча:
«Несчастные!» Я бы ни за что не признался в своём визите, даже из соображений
благородства.

 «Мистер Джеггерс, — сказал я, свалив всё на кого-то другого, — слывёт знатоком тайн этого мрачного места, как никто другой в Лондоне».

— Я думаю, он знает все секреты каждого места, — тихо сказала Эстелла.


— Вы, наверное, привыкли часто его видеть?

— Я привыкла видеть его время от времени с тех пор, как
могу припомнить. Но сейчас я знаю его не лучше, чем до того, как научился говорить. Что ты сам о нём думаешь? Ты продвигаешься с ним по службе?

— Привыкнув к его недоверчивому поведению, — сказал я, — я преуспел.

— Вы близки?

— Я обедал с ним в его особняке.

— Полагаю, — сказала Эстелла, съёжившись, — это любопытное место.

«Это любопытное место».

 Мне не следовало бы так свободно обсуждать своего опекуна даже с ней, но я бы продолжил эту тему и описал ужин на Джеррард-стрит, если бы мы внезапно не замолчали.
свет газового фонаря. Пока он горел, казалось, что всё вокруг озарено и наполнено тем необъяснимым чувством, которое я испытывал раньше; и когда мы вышли из него, я несколько мгновений был в таком же оцепенении, как если бы меня ударила молния.

 Поэтому мы заговорили о другом, в основном о том, как мы ехали, и о том, какие части Лондона находятся по эту сторону, а какие — по ту. Она сказала мне, что этот большой город был для неё почти в новинку, потому что она никогда не покидала окрестности мисс Хэвишем, пока не уехала во Францию, и тогда она просто проезжала через Лондон.
уходила и возвращалась. Я спросил её, есть ли у моего опекуна какие-либо обязанности по отношению к ней,
пока она остаётся здесь? На это она решительно ответила: «Боже упаси!»
 и больше ничего не сказала.

 Я не мог не заметить, что она старается привлечь меня;
 что она добивается своего и завоевала бы меня, даже если бы это потребовало усилий. И всё же это не сделало меня счастливее, потому что даже если бы она не говорила со мной в таком тоне, как будто нами распоряжаются другие, я бы чувствовал, что она держит моё сердце в своих руках, потому что намеренно решила это сделать, а не потому, что это вызвало бы у неё хоть каплю нежности.
раздавите его и выбросьте.

Когда мы проезжали через Хаммерсмит, я показал ей, где живёт мистер Мэтью
Покет, и сказал, что это недалеко от Ричмонда, и что я надеюсь иногда видеться с ней.

«О да, вы будете видеться со мной; вы будете приходить, когда посчитаете нужным; вас представят семье; вас уже представили».

Я спросил, в большом ли доме она будет жить?

«Нет, их только двое: мать и дочь. Мать — дама из
хорошего общества, хотя и не прочь увеличить свой доход».

— Я удивляюсь, что мисс Хэвишем смогла так быстро с тобой расстаться.

 — Это часть планов мисс Хэвишем в отношении меня, Пип, — сказала Эстелла со вздохом, как будто она устала. — Я должна постоянно ей писать, регулярно с ней видеться и отчитываться о том, как у меня идут дела — у меня и у драгоценностей, — потому что теперь они почти все мои.

 Она впервые назвала меня по имени. Конечно, она сделала это нарочно и знала, что я буду дорожить этим.

Мы слишком быстро добрались до Ричмонда, и нашим пунктом назначения был дом
на лужайке — солидный старый дом, где висели обручи, порох и заплатки,
расшитые камзолы, чулки с подвязками, рюши и шпаги много раз
надевали при дворе. Некоторые древние деревья перед домом до сих пор
были подстрижены в таких же официальных и неестественных формах, как
обручи, парики и жёсткие юбки; но их собственные места в
великой процессии мёртвых были уже недалеко, и вскоре они займут
их и отправятся в безмолвный путь вместе с остальными.

Колокольчик со старым голосом, который, осмелюсь сказать, в своё время часто говорил дому: «Вот зелёная мантилья, вот меч с алмазной рукоятью, вот туфли с красными каблуками и голубой браслет», — зазвенел
В лунном свете она выглядела очень серьёзной, и две служанки в розовом вышли, чтобы встретить Эстеллу. Вскоре в дверях показались её чемоданы, и она, улыбнувшись мне, протянула руку, пожелала спокойной ночи и исчезла так же внезапно, как и появилась. Я всё ещё стоял, глядя на дом, и думал о том, как был бы счастлив, если бы жил там с ней, и о том, что никогда не был с ней счастлив, а всегда чувствовал себя несчастным.

Я сел в карету, чтобы вернуться в Хаммерсмит, и сел с сильной болью в сердце, а вышел с ещё большей болью. У нашей
двери я встретил маленькую Джейн Покет, которая возвращалась домой с небольшой вечеринки
в сопровождении своего маленького любовника; и я завидовал её маленькому любовнику, несмотря на то, что он был подчинён Флопсону.

Мистер Покет читал лекцию, потому что он был превосходным лектором по домоводству, а его трактаты об обращении с детьми и слугами считались лучшими учебниками по этим темам. Но
Миссис Карманн была дома, и была в немного сложности, на счету
роды были размещены с иголками, чтобы удержать его
тихо в необъяснимом исчезновении (с относительной ногу
Охранники) мельников. И не хватало больше иголок, чем могло быть
считалось вполне полезным для пациента столь нежного возраста как наружное применение, так и приём внутрь в качестве тонизирующего средства.

 Мистер Покет, которого справедливо прославляли за то, что он давал превосходные практические советы, а также за ясное и здравое восприятие вещей и весьма рассудительный ум, я с болью в сердце решил попросить его принять мою исповедь. Но, случайно взглянув на миссис Покет, которая сидела и читала свою книгу о добродетелях после того, как прописала Бед в качестве эффективного средства для ребёнка, я подумал: «Ну-у-у, нет, я бы не стал».




Глава XXXIV.


По мере того, как я привыкал к своим ожиданиям, я незаметно начал замечать их влияние на себя и окружающих. Я старался не обращать внимания на то, как они влияют на мой характер, но прекрасно понимал, что не всё так хорошо. Я жил в состоянии хронического беспокойства из-за своего поведения по отношению к Джо. Моя совесть ни в коем случае не была спокойна из-за Бидди. Когда я просыпалась ночью, как Камилла, я думала с тоской, что была бы счастливее и лучше, если бы никогда не видела мисс
Лицо Хэвишем, и вырос до мужественности контент, чтобы быть партнерами с
Джо в честной старая кузница. Часто по вечерам, когда я сидел
один, глядя на огонь, я думал, что, в конце концов, нет такого огня, как
огонь в кузнице или на кухне дома.

И все же Эстелла была настолько неотделима от всего моего беспокойства
, что я действительно пришел в замешательство относительно пределов моей собственной роли
в ее создании. То есть, если бы у меня не было никаких ожиданий,
но при этом я думал бы об Эстелле, я бы не смог
Я был доволен тем, что мог бы добиться гораздо большего. Что касается влияния моего положения на других, то я не испытывал таких трудностей и поэтому
понимал — хотя, возможно, и смутно, — что это никому не приносило пользы, и, прежде всего, это не приносило пользы Герберту. Мои расточительные привычки вынуждали его легкомысленного друга тратить деньги, которых он не мог себе позволить, портили простоту его жизни и нарушали его покой тревогами и сожалениями. Я нисколько не раскаивался в том, что
невольно обрек на нищету другие ветви семьи Покет
Искусства, которыми они занимались, были их естественной склонностью, и кто-нибудь другой пробудил бы их, если бы я оставил их в спящем состоянии. Но Герберт был совсем другим, и мне часто было больно думать, что я оказал ему плохую услугу, заставив его скудно обставленные комнаты нелепой обивкой и предоставив в его распоряжение «Канареечно-грудного мстителя».

Итак, чтобы превратить маленькую трудность в большую, я начал
брать взаймы. Я едва мог начать, но Герберт должен был
Он тоже начал, так что вскоре последовал за нами. По предложению Стартопа мы подали заявку на вступление в клуб под названием «Зяблики из рощи». Я так и не понял цели этого учреждения, если только она не заключалась в том, чтобы члены клуба раз в две недели дорого обедали, как можно больше ссорились между собой после обеда и спаивали шестерых официантов на лестнице. Я знаю, что эти благородные
социальные цели неизменно достигались, и мы с Гербертом
понимали, что в первом тосте нужно говорить только об этом
общества: «Джентльмены, да пребудет с вами всегда хорошее настроение,
преобладающее среди зябликов в Гроув».

 Зяблики безрассудно тратили деньги (отель, в котором мы обедали, находился в
Ковент-Гардене), и первым зябликом, которого я увидел, когда удостоился чести
вступить в Гроув, был Бентли Драмл, который в то время разъезжал по
городу в собственном кэбе и сильно портил столбы на перекрёстках. Иногда он выпрыгивал из экипажа головой вперёд, и однажды я видел его
предстать перед дверью Гроува таким непреднамеренным образом — как угли. Но здесь я немного опережаю события, потому что я не был Финчем и не мог им быть, согласно священным законам общества, пока не достиг совершеннолетия.

  Будучи уверенным в своих силах, я охотно взял бы на себя расходы Герберта; но Герберт был горд, и я не мог сделать ему такое предложение. Таким образом, он столкнулся с трудностями во всех
направлениях и продолжал оглядываться по сторонам. Когда мы постепенно стали засиживаться допоздна и встречаться с друзьями, я заметил, что он оглядывается по сторонам
за завтраком он смотрел на всё с унынием; к полудню он начал оглядываться с большей надеждой; за обедом он был подавлен; после обеда он, казалось, ясно увидел вдали Столицу; к полуночи он почти осознал, что это Столица; а около двух часов ночи он снова впал в такое глубокое уныние, что заговорил о покупке ружья и поездке в Америку с целью заставить бизонов сделать его богатым.

Обычно я проводил в Хаммерсмите около половины недели, а когда был там, то
Хаммерсмит, где я часто бывал в Ричмонде, куда я время от времени ездил. Герберт
часто приезжал в Хаммерсмит, когда я был там, и я думаю, что в те
времена его отец иногда ловил себя на мысли, что возможность, которую
он искал, ещё не появилась. Но в общем хаосе, царившем в семье,
его уход из жизни должен был как-то произойти. Тем временем мистер Покет поседел и всё чаще пытался вытащить себя из затруднительного положения за волосы. Пока миссис Покет ставила семью в неловкое положение своей скамеечкой для ног,
читать книгу достоинства, потерял ее из кармана платок, сказал о нас
ее дедушка, и учили юных умов, как стрелять, по стрельбе
в постель всякий раз, когда он привлекал ее внимание.

Поскольку я сейчас обобщаю период своей жизни с целью
расчистить себе путь, я едва ли могу сделать это лучше, чем сразу же
завершить описание наших обычных манер и обычаев в
Гостиница Барнарда.

Мы тратили столько денег, сколько могли, и получали за них столько, сколько люди
могли нам дать. Мы всегда были более или менее
несчастный, и большинство наших знакомых были в таком же состоянии.
Среди нас была выдумка о геях, которой мы постоянно наслаждались
мы сами, и скелетная правда, которой мы никогда не наслаждались. Насколько я понимаю
, в последнем аспекте наш случай был довольно обычным.

Каждое утро, с постоянно обновляющимся видом, Герберт отправлялся в Город, чтобы осмотреться
по сторонам. Я часто навещала его в тёмной задней комнате, где он
общался с чернильницей, вешалкой для шляп, ящиком для угля, коробкой для струн,
альманахом, столом, стулом и линейкой, и не помню, чтобы
Я никогда не видел, чтобы он занимался чем-то ещё, кроме как смотрел по сторонам. Если бы мы все делали то, что обещаем, так же добросовестно, как Герберт, мы могли бы жить в
Республике Добродетелей. Ему, бедняге, нечем было заняться, кроме как в определённый час каждого дня «ходить к Ллойду» — я думаю, это была церемония встречи с его начальником. Насколько я мог судить, он никогда не делал ничего, связанного с Ллойдом, кроме как возвращался обратно. Когда он чувствовал, что его дело особенно серьёзно и что он обязательно
должен найти лазейку, он отправлялся на «Перемену» в оживлённое время и шёл
в и из, в каком-то мрачном деревенском танце, среди собравшихся магнатов. «Ибо, — говорит мне Герберт, возвращаясь домой на ужин в
один из таких особых случаев, — я считаю, что правда в том, Гендель, что
открытие не придёт само, но нужно идти ему навстречу, — так и я поступал».

 Если бы мы были менее привязаны друг к другу, я думаю, мы бы регулярно
ненавидели друг друга каждое утро. В тот период раскаяния я ненавидел эти покои и не мог выносить вида ливреи Мстителя, которая была более дорогой и менее
в то время как в любой другой момент в течение этих двадцати четырёх часов. По мере того, как мы всё больше и больше влезали в долги, завтрак становился всё более и более скудным, и однажды, когда во время завтрака мне пригрозили (в письме) судебным разбирательством, «не совсем не связанным», как выразилась бы моя местная газета, «с драгоценностями»,
Я зашёл так далеко, что схватил Мстителя за синий воротник и стряхнул с ног, так что он оказался в воздухе, как Купидон в сапогах.
Купив, — за то, что он посмел предположить, что мы хотим прокатиться.

В определённые моменты — то есть в неопределённые моменты, потому что они зависели от нас.
— Я бы сказал Герберту, как будто это было замечательное открытие, —

«Дорогой Герберт, у нас ничего не выходит».

«Дорогой Гендель, — сказал бы мне Герберт со всей искренностью, — если бы вы мне поверили, эти самые слова были у меня на устах по странному стечению обстоятельств».

«Тогда, Герберт, — ответил бы я, — давайте разберёмся с нашими делами».

Мы всегда испытывали глубокое удовлетворение, назначая встречу с этой целью. Я всегда считал, что это деловое предложение, что так нужно
поступать, что так нужно брать врага за горло. И
я знаю, что Герберт тоже так считал.

На ужин мы заказали что-то особенное, с бутылкой чего-то такого же необычного, чтобы подкрепить свои силы перед этим событием и достойно его встретить. После ужина мы достали связку ручек, большой запас чернил и много писчей и промокательной бумаги. Было очень удобно, когда под рукой много канцелярских принадлежностей.

Затем я взял бы лист бумаги и написал на нём аккуратным почерком: «Список долгов Пипа».
ИНН и дата проставлены очень аккуратно. Герберт также брал лист
бумаги и писал поперек него с аналогичными формальностями: “Меморандум о долгах
Герберта”.

Затем каждый из нас обращался к беспорядочной куче бумаг у себя под боком,
которые были разбросаны по ящикам, протерты до дыр в карманах, наполовину
сгорели при зажигании свечей, неделями торчали в зеркале и
в противном случае поврежден. Звук наших перьев, когда мы писали, так
освежал нас, что иногда мне было трудно
различить это полезное деловое занятие и действительность
платить деньги. С точки зрения заслуг, эти две вещи казались примерно равными.

Когда мы немного писали, я спрашивал Герберта, как у него дела?
Герберт, вероятно, с сожалением чесал затылок при виде растущих цифр.

«Они накапливаются, Гендель, — говорил Герберт, — ей-богу, они накапливаются».

«Будь твёрд, Герберт, — возражал я, усердно орудуя собственным пером. — Смотри правде в глаза. Займись своими делами. Не спускай с них глаз».

“Поэтому я бы, Гендель, только они смотрят _me_ с презрением.”

Впрочем, мне решительно бы его действие, и Герберт хотел
осенью на заработки. Через некоторое время он снова сдавался под тем предлогом, что
у него не было счета Коббса, или Лоббса, или Шноббса, в зависимости от обстоятельств
.

“Тогда, Герберт, прикинь; прикинь в круглых числах и запиши это
”.

“Какой вы сообразительный парень!” - отвечал мой друг с
восхищением. “Действительно, ваши деловые способности просто замечательны”.

Я тоже так думал. Я установил для себя, что в таких случаях
репутация первоклассного делового человека, —расторопного, решительного,
энергичного, ясного, хладнокровного. Когда я перечислил все свои обязанности
в своем списке, я сравнил каждую со счетом и отметил ее галочкой. Мое
самоутверждение, когда я отмечал запись, было довольно роскошным ощущением.
Когда у меня больше не осталось галочек, я равномерно сложила все свои купюры,
прикрепила каждую на обороте и связала все в симметричный пучок
. Затем я сделал то же самое для Герберта (который скромно сказал, что у него нет
моего административного гения), и почувствовал, что помог ему разобраться в делах.

У моих деловых привычек была ещё одна яркая особенность, которую я называл
«оставлять запас». Например, если бы долги Герберта составляли сто шестьдесят четыре фунта и два шиллинга, я бы сказал: «Оставь запас и запиши их как двести». Или, если бы мои собственные долги были в четыре раза больше, я бы оставил запас и записал их как семьсот. Я был очень высокого мнения о мудрости этой самой Маржи,
но, оглядываясь назад, я вынужден признать, что, по моему мнению, это
было дорогостоящим устройством. Потому что мы всегда сразу влезали в новые долги.
в полной мере, и иногда, в том смысле свободы и состоятельности, который это давало, заходил довольно далеко в другую крайность.

Но в этих размышлениях о наших делах было спокойствие, отдых, благочестивая тишина, которые на какое-то время внушили мне уважение к самому себе. Успокоенный своими усилиями, своим методом и комплиментами Герберта, я сидел с его симметричным свёртком и своим собственным на столе перед собой среди канцелярских принадлежностей и чувствовал себя чем-то вроде банка, а не частным лицом.

 В таких торжественных случаях мы закрывали входную дверь, чтобы
не может быть прерван. Я упал в мое безмятежное состояние один
вечером, когда мы услышали, что письмо бросил через щель в
дверь, и упасть на землю. “Это для тебя, Гендель”, - сказал Герберт,
уходя и возвращаясь с этим, “и я надеюсь, что ничего не случилось".
случилось”. Это был намек на его тяжелую черную печать и кайму.

Письмо было подписано «Трэбб и Ко» и содержало лишь сообщение о том, что я
почтеннейший сэр, и что они просят меня сообщить, что миссис Дж.
Гарджери покинула этот мир в прошлый понедельник в двадцать минут первого
в шесть часов вечера, и что я должен присутствовать на похоронах в следующий понедельник в три часа дня.




Глава XXXV.


Впервые на моём жизненном пути открылась могила, и
прореха, которую она оставила в ровной земле, была чудесна. Фигура моей
сестры в кресле у кухонного очага преследовала меня днём и ночью. То, что это место могло существовать без неё, казалось чем-то непостижимым для моего разума; и хотя в последнее время она редко или совсем не приходила мне на ум, теперь у меня появились странные мысли о том, что она вернётся
что она идёт ко мне по улице или что она вот-вот постучит в дверь. В моих комнатах, с которыми она никогда не была связана, царила одновременно пустота смерти и постоянное ощущение звука её голоса, поворота её лица или фигуры, как будто она всё ещё была жива и часто бывала там.

 Какими бы ни были мои обстоятельства, я едва ли мог вспоминать о сестре с особой нежностью. Но я полагаю, что есть чувство сожаления,
которое может существовать и без особой нежности. Под его влиянием (и,
возможно, чтобы восполнить недостаток более нежных чувств) я был охвачен
с яростным негодованием против нападавшего, от которого она так сильно пострадала; и я чувствовал, что при наличии достаточных доказательств я мог бы преследовать Орлика или кого-либо другого до конца.

 Написав Джо, чтобы утешить его и заверить, что
я приеду на похороны, я провёл несколько дней в том странном состоянии, о котором я уже упоминал. Я спустился вниз рано утром и вовремя добрался до «Синего кабана», чтобы дойти до
кузницы.

Снова стояла прекрасная летняя погода, и пока я шёл,
когда я была маленьким беспомощным созданием, а моя сестра не щадила меня,
ярко вспыхнув, вернулись. Но они вернулись с мягким тоном, который
смягчил даже суровость Тиклера. Ибо теперь само дыхание
бобов и клевера шептало моему сердцу, что настанет день, когда
для моей памяти будет хорошо, если другие, идущие под солнцем,
будут смягчаться, думая обо мне.

 Наконец я подошла к дому и увидела, что Трэбб и Ко.
устроили похоронную процессию и вступили во владение. Два унылых
абсурдных персонажа, каждый из которых демонстративно размахивал костылём, украшенным
Чёрная повязка — как будто этот инструмент мог принести кому-то утешение — была прикреплена к входной двери, и в одном из них я узнал посыльного, уволенного из «Кабана» за то, что в свадебное утро превратил молодую пару в лесопилку из-за опьянения, из-за которого ему пришлось ехать верхом, обхватив лошадь за шею обеими руками. Все деревенские дети и
большинство женщин любовались этими соболиными воротниками и
закрытыми окнами дома и кузницы. Когда я подошёл, один из двух
надзиратель (посыльный) постучал в дверь, подразумевая, что я слишком
измучен горем, чтобы у меня хватило сил постучать самому.

Другой надзиратель (плотник, который однажды съел двух гусей на спор) открыл дверь и проводил меня в лучшую гостиную. Здесь, мистер.
Трэбб занял лучший стол, разложил все листки и устроил что-то вроде чёрного базара, используя множество чёрных булавок. Когда я вошёл, он как раз заканчивал заворачивать чью-то шляпу в чёрную ткань, как африканского младенца.
поэтому он протянул мне руку. Но я, введенный в заблуждение этим действием и
сбитый с толку случаем, пожал ему руку со всеми признаками
теплой привязанности.

Бедный дорогой Джо, закутанный в маленький черный плащ, завязанный большим бантом
под подбородком, сидел отдельно в верхнем конце комнаты; где,
как главный скорбящий, он, очевидно, был назначен Трэббом. Когда я наклонился к нему и сказал: «Дорогой Джо, как ты?» — он ответил: «Пип, старина, ты знал её, когда она была ещё той штучкой», — и пожал мне руку, больше ничего не сказав.

 Бидди, выглядевшая очень опрятно и скромно в своём чёрном платье, тихо ушла.
то тут, то там, и был очень полезен. Поговорив с Бидди, поскольку я
решил, что сейчас не время для разговоров, я подошел и сел рядом с Джо, и
мне стало интересно, в какой части дома она — она — моя сестра - находится.
В воздухе гостиной витал слабый запах кекса, и я огляделась в поисках стола с угощениями. Его едва можно было разглядеть, пока глаза не привыкли к полумраку, но на нём стоял разрезанное на кусочки сливовое пирожное, нарезанные апельсины, сэндвичи, печенье и два графина, которые, как я хорошо знала, были украшением, но не были наполнены.
за всю свою жизнь я не видел, чтобы ими пользовались; один был полон портвейна, а другой — хереса.
Стоя у этого стола, я заметил подобострастного Памблчука
в чёрном плаще и с несколькими ярдами ленты на шляпе, который то
набивал себе рот, то делал подобострастные движения, чтобы привлечь
моё внимание.  Как только ему это удалось, он подошёл ко мне (дыша
хересом и крошками) и сказал приглушённым голосом: «Можно, дорогой сэр?» — и
сделал это. Затем я увидел мистера и миссис Хаббл; последняя в приличном
пароксизме безмолвия забилась в угол. Мы все собирались «следовать» за ними, и
все мы были связаны по отдельности (Траббом) в нелепые пучки.

«Я серьезно, Пип», — прошептал мне Джо, когда мистер
Трэбб назвал «образованными» в гостиной двух-двух человек, и это было
ужасно похоже на подготовку к какому-то мрачному танцу; «я имею в виду, сэр, что я бы предпочёл сам отнести её в церковь вместе с тремя-четырьмя друзьями, которые пришли бы с радостью и оружием в руках, но считается, что соседи будут смотреть на это свысока и сочтут это неуважением».

— Всем достать носовые платки! — воскликнул мистер Трэбб в этот момент
угрюмым деловым голосом. — Всем достать носовые платки! Мы готовы!


И мы все приложили носовые платки к лицу, как будто у нас шла кровь из носа, и
выстроились парами: я и Джо, Бидди и  Памблчук, мистер и миссис Хаббл. Останки моей бедной сестры
вынесли через кухонную дверь, и, согласно обычаю,
шестеро носильщиков должны были зажать нос и глаза
под ужасным чёрным бархатным покрывалом с белой каймой, и всё
Он был похож на слепого монстра с двенадцатью человеческими ногами, который
шаркал и спотыкался под руководством двух погонщиков — почтальона и
его товарища.

Однако местные жители очень одобрили эти нововведения, и
нами восхищались, когда мы проезжали через деревню. Более молодая и
энергичная часть населения то и дело бросалась вперёд, чтобы обогнать
нас, и поджидала, чтобы перехватить в выгодных местах. В такие
моменты самые восторженные из них возбуждённо кричали, когда мы
выходили из-за угла: «_Вот_ они идут!»
— _Вот_ они! — и мы чуть не запрыгали от радости. Во время этого шествия я
был сильно раздражён тем, что жалкий Памблчук, который шёл позади меня,
всю дорогу деликатно поправлял мой развевающийся бант на шляпе и разглаживал
мой плащ. Мои мысли были ещё больше отвлечены чрезмерной гордостью
мистера и миссис Хаббл, которые были чрезвычайно тщеславны и тщеславно
гордились тем, что являются членами столь выдающейся процессии.

И теперь перед нами простиралась болотистая равнина, из которой вырастали паруса кораблей на реке. Мы вошли на церковный двор.
рядом с могилами моих неизвестных родителей, Филиппа Пиррипа, покойного прихожанина этого
прихода, а также Джорджианы, жены вышеупомянутого. И там моя сестра была
тихо погребена в земле, в то время как высоко над ней пели жаворонки, а
лёгкий ветерок бросал на неё прекрасные тени облаков и деревьев.

 О поведении здравомыслящего Памблчука во время этого
события,
Я хочу сказать лишь то, что всё это было адресовано мне, и даже
когда были прочитаны те благородные отрывки, которые напоминают человечеству о том, что оно
ничего не принесло в этот мир и ничего не может из него вынести, и что
«Проходит, как тень, и никогда не задерживается надолго», — услышал я, как он
пробормотал, вспоминая случай с молодым джентльменом, который неожиданно
получил в наследство большое состояние. Когда мы вернулись, он
набрался смелости и сказал мне, что хотел бы, чтобы моя сестра знала,
что я оказал ей такую честь, и намекнул, что она сочла бы это
разумной платой за свою смерть. После этого он допил
остатки хереса, а мистер Хаббл допил портвейн, и они заговорили (что, как я впоследствии заметил, было принято в таких случаях)
как будто они принадлежали к совершенно другой расе, чем покойный, и были, как известно, бессмертны. Наконец, он ушёл с мистером и миссис
Хаббл, чтобы, как я был уверен, провести с ними вечер и рассказать «Весёлым
Баргерам», что он был основателем моего состояния и моим первым благодетелем.

Когда они все ушли, а Трэбб и его люди — но не его мальчик; я
искал его — сложили свои пожитки в мешки и тоже ушли, в доме стало
поспокойнее. Вскоре после этого мы с Бидди и Джо
вместе поужинали холодным мясом, но мы ужинали в лучшей гостиной, а не в старой
Кухня, и Джо был так чрезвычайно внимателен к тому, что он делал со своим ножом, вилкой, солонкой и прочим, что мы были вынуждены сдерживаться. Но после ужина, когда я заставил его взять трубку, когда я побродил с ним у кузницы и когда мы вместе сели на большой каменный блок снаружи, мы стали ладить лучше. Я
заметил, что после похорон Джо переоделся так, чтобы
найти компромисс между своим воскресным и рабочим костюмами. В
этом наряде милый парень выглядел естественно и как настоящий мужчина.

Ему очень понравилось, что я спросил, могу ли я спать в своей маленькой комнате, и мне тоже понравилось, потому что я чувствовал, что поступил очень хорошо, попросив об этом. Когда сгустились вечерние сумерки, я воспользовался возможностью выйти в сад с Бидди, чтобы немного поговорить.

«Бидди, — сказал я, — мне кажется, ты могла бы написать мне об этих печальных событиях».

«Вы так думаете, мистер Пип?» — спросила Бидди. — Я бы написала, если бы так думала.

— Не думайте, что я хочу вас обидеть, Бидди, когда говорю, что, по моему мнению, вам следовало так думать.

— Правда, мистер Пип?

Она была такой тихой, и с ней было так аккуратно, хорошо и мило обращаться
что мне не понравилась мысль о том, чтобы снова заставить ее плакать. После того, как
немного посмотрев на ее опущенные глаза, когда она шла рядом со мной, я сдался
на этот счет.

“Я полагаю, тебе будет трудно оставаться здесь сейчас, Бидди
дорогая?”

“О! Я не могу сделать так, Мистер Пип”, - сказала Бидди, в тоне сожаления, но все же
спокойной убежденностью. — Я поговорил с миссис Хаббл и завтра пойду к ней. Надеюсь, мы сможем вместе позаботиться о мистере Гарджери, пока он не успокоится.

— Как ты собираешься жить, Бидди? Если тебе нужно ещё…

 — Как я собираюсь жить? — повторила Бидди, перебив его, и на её лице на мгновение вспыхнул румянец. — Я скажу вам, мистер Пип. Я собираюсь попытаться получить место учительницы в новой школе, которая почти достроена здесь. Все соседи могут меня рекомендовать, и я надеюсь, что буду трудолюбивой и терпеливой и буду учиться сама, пока учу других. Знаете, мистер Пип, — продолжила Бидди, с улыбкой подняв на меня глаза, — новые школы не похожи на старые, но я многому у вас научилась
после того времени, и с тех пор у меня было время, чтобы исправиться».

«Я думаю, ты всегда будешь исправляться, Бидди, при любых обстоятельствах».

«Ах! Кроме моей дурной стороны человеческой натуры», — пробормотала Бидди.

Это был не столько упрёк, сколько невольное размышление вслух. Что ж!
Я думала, что откажусь и от этого. Итак, я прошла немного дальше
вместе с Бидди, молча глядя в её опущенные глаза.

«Я не слышала подробностей о смерти моей сестры, Бидди».

«Они очень скудны, бедняжка. Она была в одном из своих тяжёлых состояний — хотя в последнее время ей стало лучше, а не хуже — в течение четырёх
Однажды вечером, когда она вышла из него, как раз к чаю, и
сказала совершенно ясно: «Джо». Поскольку она уже давно не произносила ни
слова, я побежал и привёл мистера Гарджери из кузницы. Она показала
мне знаками, что хочет, чтобы он сел рядом с ней, и чтобы я
обнял её за шею. Я обнял её за шею, и она положила голову ему на
плечо, довольная и удовлетворённая. И вот она снова сказала «Джо», и ещё раз «Простите», и ещё раз «Пип». И больше она не поднимала головы, а прошёл всего час
когда мы положили её на её собственную кровать, потому что мы обнаружили, что она исчезла».

Бидди заплакала; темнеющий сад, дорога и восходящие звёзды расплылись у меня перед глазами.

«Ничего не нашли, Бидди?»

«Ничего».

«Ты знаешь, что стало с Орликом?»

«Судя по цвету его одежды, он работает в
каменоломне».

— Конечно, ты тогда его видела? — Почему ты смотришь на то тёмное дерево на дорожке?


— Я видела его там в ту ночь, когда она умерла.

 — И это был не последний раз, Бидди?

— Нет, я видела его там, пока мы шли сюда. — Это бесполезно, — сказала Бидди, кладя руку мне на плечо, когда я уже собиралась выбежать. — Ты же знаешь, я бы не стала тебя обманывать; его там не было и минуты, и он ушёл.

 Я пришла в крайнее негодование, обнаружив, что этот парень всё ещё преследует её, и почувствовала непреодолимую неприязнь к нему. Я сказал ей об этом и добавил, что потрачу любые деньги и приложу любые усилия, чтобы выдворить его из этой страны. Постепенно она перевела разговор на более спокойную тему и рассказала мне, как Джо меня любит и как Джо никогда ни на что не жаловался, — она
Она не сказала этого обо мне; ей не нужно было; я знал, что она имела в виду, — но он всегда выполнял свой долг, живя по-своему, с сильной рукой, спокойным языком и добрым сердцем.

 «Действительно, трудно сказать о нём что-то плохое, — сказал я, — и, Бидди, мы должны часто говорить об этом, потому что я, конечно, теперь буду часто бывать здесь.  Я не оставлю бедного Джо одного».

 Бидди не сказала ни слова.

— Бидди, ты меня не слышишь?

— Да, мистер Пип.

— Не говоря уже о том, что ты называешь меня мистером Пипом, что, как мне кажется, дурной тон, Бидди, — что ты имеешь в виду?

— Что я имею в виду? — робко спросила Бидди.

“ Бидди, ” сказал я с добродетельным самоутверждением, - я должен спросить
знать, что ты подразумеваешь под этим?

“ Под этим? ” переспросил Бидди.

“Ну, не повторяй”, - возразил я. “Раньше ты не повторяла, Бидди”.

“Раньше не повторяла!” - сказала Бидди. “О мистер Пип! Раньше!”

Ну! Я скорее думал, что откажусь и от этого пункта. Сделав ещё один
тихий круг по саду, я вернулся на исходную позицию.

«Бидди, — сказал я, — я сделал замечание о том, что часто прихожу сюда,
чтобы повидаться с Джо, и ты ответила мне гробовым молчанием. Будь
так добра, Бидди, объясни мне почему».

“ Значит, вы совершенно уверены, что будете часто навещать его? ” спросила Бидди.
Бидди остановилась на узкой дорожке в саду и посмотрела на меня под
звездами ясным и честным взглядом.

“О, боже мой!” - сказал я, как будто я оказался вынужден сдаться Бидди в
отчаяние. “Это действительно очень плохие стороны человеческой натуры! Не говори ничего.
Пожалуйста, Бидди, больше. Это меня очень шокирует.

По этой веской причине я держался от Бидди на расстоянии во время ужина, а
когда поднялся в свою старую маленькую комнату, то попрощался с ней так величественно, как только мог, в глубине души сетуя на
Церковный двор и события того дня. Всякий раз, когда я ворочался ночью, а это случалось каждые четверть часа, я размышлял о том, какую жестокость, какую обиду, какую несправедливость причинила мне Бидди.

 Рано утром я должен был уйти. Рано утром я вышел и незаметно заглянул в одно из деревянных окон кузницы. Я стоял там
несколько минут, глядя на Джо, который уже работал, и на его лице
сияло здоровье и сила, как будто яркое солнце жизни, которая
его ждала, освещало его.

— До свидания, дорогой Джо! — Нет, не вытирай её — ради бога, дай мне свою
почерневшую руку! — Я скоро спущусь и буду часто приходить.

[Иллюстрация]

 — Непременно, сэр, — сказал Джо, — и не раз, Пип!

 Бидди ждала меня у кухонной двери с кружкой свежего молока
и коркой хлеба. — «Бидди, — сказал я, протягивая ей руку на прощание, — я не сержусь, но мне больно».

«Нет, не обижайся, — умоляла она довольно трогательно, — пусть мне будет больно, если я была недостаточно щедра».

Когда я уходил, туман снова поднимался. Если бы он открыл мне
Они сказали мне, как я подозреваю, что я не должен возвращаться, и что
Бидди была совершенно права, и всё, что я могу сказать, — они тоже были совершенно правы.




Глава XXXVI.


Мы с Гербертом шли от плохого к худшему, увеличивая наши
долги, изучая наши дела, оставляя маржу и тому подобное
образцовые сделки; и время шло, независимо от того, есть у него
способ ведения дел; и я достиг совершеннолетия — во исполнение предсказания Герберта,
что я сделаю это до того, как пойму, где нахожусь.

Сам Герберт достиг совершеннолетия на восемь месяцев раньше меня. Как и он
не что иное, как своего совершеннолетия, чтобы вступить в событие не сделает
глубокое ощущение в Барнарда ИНН. Но мы с нетерпением ждали моего
двадцатилетия, с массой предположений и
предвкушений, поскольку мы оба считали, что мой опекун вряд ли сможет
не сказать что-то определенное по этому поводу.

Я позаботился, чтобы он хорошо понимал, в маленькой Великобритании, когда мой
день рождения был. За день до этого, я получил официальную ноту от
Уэммик, сообщите мне, что мистер Джаггерс будет рад, если я позвоню
на него обрушились в пять часов пополудни благоприятного дня. Это убедило
нас в том, что должно произойти что-то великое, и повергло меня в необычный трепет.
когда я отправилась в офис моего опекуна, я была образцом
пунктуальности.

В приемной Уэммик поздравил меня и
случайно потер кончик носа сложенным листом
оберточной бумаги, вид которой мне понравился. Но он ничего не сказал по этому поводу и кивком пригласил меня в комнату моего опекуна. Был
ноябрь, и мой опекун стоял у камина, прислонившись к нему спиной
прислонившись к камину, засунув руки под полы сюртука.

“ Ну, Пип, - сказал он, - сегодня я должен называть тебя мистером Пипом. Поздравляю,
Мистер Пип.

Мы пожали друг другу руки — он всегда был на редкость немногословен, — и я поблагодарил
его.

“Присаживайтесь, мистер Пип”, - сказал мой опекун.

Когда я сел, а он остался в прежней позе и нахмурил брови, глядя на свои
ботинки, я почувствовал себя не в своей тарелке, и это напомнило мне о том давнем случае,
когда меня посадили на надгробие. Два жутких скелета на полке
стояли недалеко от него, и выражение их лиц было таким, словно они
делая глупую, истеричную попытку вникнуть в разговор.

«А теперь, мой юный друг, — начал мой опекун, как будто я был свидетелем на
скамье подсудимых, — я хочу сказать тебе пару слов».

«Если вам угодно, сэр».

«Как ты думаешь, — сказал мистер Джеггерс, наклонившись вперёд, чтобы посмотреть на
землю, а затем откинув голову назад, чтобы посмотреть на потолок, — как ты думаешь, сколько ты зарабатываешь?»

— В каком размере, сэр?

 — В каком, — повторил мистер Джаггерс, всё ещё глядя в потолок, — в каком размере? Затем он оглядел комнату и замолчал.
носовой платок в его руке, наполовину прижатый к носу.

Я так часто разбирался в своих делах, что совершенно утратил
какое-либо представление о том, как они устроены. Я неохотно
признался, что совершенно не могу ответить на этот вопрос. Такой ответ
показалось мистером Джаггерсу удовлетворительным, и он сказал: «Я так и думал!» — и с довольным видом высморкался.

— Итак, я задал вам вопрос, друг мой, — сказал мистер Джеггерс.
 — Вам есть что спросить у меня?

 — Конечно, мне было бы очень приятно задать вам несколько
вопросов, сэр, но я помню ваш запрет.

— Задайте вопрос, — сказал мистер Джаггерс.

 — Должен ли я сегодня узнать, кто мой благодетель?

 — Нет.  Задайте другой вопрос.

 — Должен ли я скоро узнать, кто мой благодетель?

 — Откажитесь от этого на мгновение, — сказал мистер Джаггерс, — и задайте другой вопрос.

 Я огляделся, но, казалось, теперь уже не было возможности избежать вопроса:
— Должен ли я что-то получить, сэр? На это мистер Джаггерс торжествующе сказал: «Я так и думал, что мы к этому придём!» — и позвал Уэммика, чтобы тот передал ему листок бумаги. Уэммик появился, передал его и исчез.

«А теперь, мистер Пип, — сказал мистер Джаггерс, — будьте любезны, присаживайтесь. Вы
здесь рисуют довольно свободно; ваше имя довольно часто встречается в кассовой книге Уэммика.
но вы, конечно, в долгах?

- Боюсь, я должен сказать “да”, сэр.

“Вы знаете, что должны сказать "да”, не так ли?" - спросил мистер Джеггерс.

“Да, сэр”.

— Я не спрашиваю вас, сколько вы должны, потому что вы не знаете; а если бы знали, то не сказали бы мне; вы бы сказали меньше. Да, да, друг мой, — воскликнул мистер Джаггерс, взмахнув указательным пальцем, чтобы остановить меня, когда я сделал вид, что возражаю, — вы, скорее всего, думаете, что не сказали бы, но сказали бы. Прошу прощения, но я знаю лучше вас. А теперь возьмите это
листок бумаги у тебя в руке. Он у тебя? Очень хорошо. Теперь разверни его
и скажи мне, что это.”

“Это банковский билет, ” сказал я, “ на пятьсот фунтов”.

“Это банковский билет, - повторил мистер Джеггерс, - на пятьсот фунтов.
И, я думаю, очень солидную сумму денег. Вы так считаете?

“ Как я мог поступить иначе!

— Ах! Но ответьте на вопрос, — сказал мистер Джеггерс.

 — Несомненно.

 — Вы, несомненно, считаете это приличной суммой денег. Так вот, эта
приличная сумма денег, Пип, принадлежит вам. Это подарок вам на
день, в подтверждение ваших ожиданий. И на эту кругленькую сумму в год, не больше, вы будете жить до тех пор, пока не объявится тот, кто всё это вам даст. То есть теперь вы полностью возьмёте свои денежные дела в свои руки и будете получать от Уэммика сто двадцать пять фунтов в квартал, пока не будете общаться с первоисточником, а не с простым посредником. Как я уже говорил вам, я всего лишь агент. Я выполняю свои
обязанности, и мне за это платят. Я считаю их неблагоразумными, но
Мне не платят за то, чтобы я высказывал своё мнение об их достоинствах».

 Я начал выражать свою благодарность благодетелю за великодушие, с которым он ко мне отнёсся, но мистер Джаггерс остановил меня. «Мне не платят, Пип, — холодно сказал он, — за то, чтобы я передавал ваши слова кому бы то ни было», — и, подобрав полы сюртука, как он подобрал эту тему, нахмурился, глядя на свои сапоги, словно подозревая их в заговоре против него.

После паузы я намекнул:

 «Только что вы попросили меня, мистер Джаггерс,
отложить вопрос на мгновение. Надеюсь, я не совершаю ничего плохого, задавая его
снова?»

— В чём дело? — спросил он.

Я мог бы догадаться, что он никогда мне не поможет, но меня застало врасплох то, что мне пришлось формулировать вопрос заново, как будто он был совершенно новым.
— Возможно ли, — сказал я, поколебавшись, — что мой покровитель, о котором вы говорили, мистер Джеггерс, скоро… — тут я деликатно замолчал.

— Скоро что? — спросил мистер Джеггерс. — В таком виде это не вопрос,
знаете ли.

 — Скоро приедете в Лондон, — сказал я, подыскивая точные слова, — или пригласите меня куда-нибудь ещё?

 — Сейчас, здесь, — ответил мистер Джеггерс, впервые пристально посмотрев на меня.
— Мы должны вернуться к тому вечеру, когда мы впервые встретились в вашей деревне. Что я сказал вам тогда,
Пип?

 — Вы сказали мне, мистер Джаггерс, что этот человек может появиться через много лет.

 — Именно так, — сказал мистер Джаггерс, — вот мой ответ.

 Мы пристально смотрели друг на друга, и я почувствовал, как участилось моё дыхание от сильного желания что-то от него узнать. И когда я почувствовал, что это происходит
быстрее, и когда я почувствовал, что он видит, что это происходит быстрее, я понял, что у меня меньше шансов что-либо от него получить.

— Как вы думаете, мистер Джеггерс, пройдёт ещё много лет, прежде чем это случится?

 Мистер Джеггерс покачал головой — не в знак отрицания вопроса, а в знак полного отрицания самой мысли о том, что он вообще может на него ответить, — и два ужасных оскаленных лица, когда я бросил на них взгляд, выглядели так, словно они пришли в себя и собирались чихнуть.

— Послушайте! — сказал мистер Джеггерс, потирая ноги тыльной стороной
ладоней. — Я буду с вами откровенен, мой друг Пип. Этот вопрос
не должен быть задан мне. Вы поймёте это лучше, когда я
скажу вам, что это вопрос, который может скомпрометировать _меня_. Послушайте! Я зайду с вами немного дальше; я скажу кое-что ещё».

 Он так низко наклонился, чтобы хмуро посмотреть на свои сапоги, что в образовавшейся паузе смог почесать икры.

 «Когда этот человек раскроет себя, — сказал мистер Джаггерс, выпрямляясь, — вы с этим человеком уладите свои дела. Когда этот человек раскроет информацию, моя роль в этом деле прекратится и определится. Когда этот человек раскроет информацию, мне не нужно будет ничего об этом знать. И это всё, что я могу сказать».

Мы смотрели друг на друга, пока я не отвёл взгляд и не уставился задумчиво в пол. Из этой последней фразы я сделал вывод, что мисс Хэвишем по какой-то причине или без причины не посвятила его в свои планы относительно меня и Эстеллы; что он возмущался этим и ревновал; или что он действительно был против этого плана и не хотел иметь с ним ничего общего. Когда я снова поднял глаза, то увидел, что он всё это время проницательно смотрел на меня и продолжает смотреть.

— Если это всё, что вы хотите сказать, сэр, — заметил я, — то
Мне больше нечего сказать».

Он кивнул в знак согласия, достал свои ужасные воровские часы и спросил меня,
где я собираюсь ужинать? Я ответил, что в своих покоях, с Гербертом.
В качестве необходимого вступления я спросил его, не составит ли он нам компанию, и он сразу же принял приглашение. Но он настоял на том, чтобы пойти со мной домой, чтобы я не готовил для него ничего лишнего, и сначала ему нужно было написать одно-два письма и (разумеется) помыть руки. Поэтому я сказал, что пойду в приёмную и поговорю с Уэммиком.

 Дело в том, что когда на мой счёт поступили пятьсот фунтов,
В моей голове промелькнула мысль, которая часто приходила мне в голову
раньше, и мне показалось, что Уэммик — хороший человек, с которым можно посоветоваться
по этому поводу.

Он уже запер свой сейф и приготовился ехать домой. Он встал из-за стола, взял две замасленные офисные
свечи и поставил их в ряд с огарками на подставке у двери,
чтобы их можно было потушить; он притушил огонь, положил
шляпу и пальто наготове и колотил себя по груди ключом от
сейфа, как будто занимался спортом после работы.

“ Мистер Уэммик, - сказал я, “ я хочу спросить вашего мнения. Я очень хочу
услужить другу.

Уэммик покрепче сжал кулак и покачал головой, как будто его мнение
было категорически против любой фатальной слабости такого рода.

“Этот друг, ” продолжал я, “ пытается преуспеть в коммерческой деятельности, но
у него нет денег, и ему трудно и обескураживающе начинать"
начало. Теперь я хочу как-то помочь ему начать.

«Вложив деньги?» — спросил Уэммик тоном более сухим, чем опилки.

«Вложив немного денег», — ответил я, и меня кольнуло неприятное воспоминание
передо мной лежал тот самый симметричный стопок бумаг, что и дома, — «с _некоторыми_ деньгами на руках и, возможно, с некоторым предвкушением того, что я ожидаю».

 «Мистер Пип, — сказал Уэммик, — я бы хотел, если вы не против, перечислить вам на пальцах названия различных мостов вплоть до
Челси-Рич. Давайте посмотрим: Лондон, один; Саутворк, два;
— Блэкфрайарс, три; Ватерлоо, четыре; Вестминстер, пять; Воксхолл, шесть.
Он по очереди отмечал каждый мост, держа ключ от сейфа на ладони. — Как видите, есть из чего выбирать.
— Я вас не понимаю, — сказал я.

“ Выбирайте свой мост, мистер Пип, ” ответил Уэммик, “ и прогуляйтесь по нему.
ваш мост и бросьте свои деньги в Темзу через центральную арку.
о твоем мосте, и ты знаешь, чем это закончится. Угости этим друга, и
возможно, ты тоже узнаешь, чем это закончится, но это менее приятный и прибыльный конец
”.

Я бы мог показать газету в рот, он сделал это настолько широк, после
сказав это.

— Это очень обескураживает, — сказал я.

 — Так и задумано, — ответил Уэммик.

 — Значит, по-вашему, — спросил я с некоторым негодованием,
— мужчина никогда не должен…

— Вложить движимое имущество в друга? — сказал Уэммик. — Конечно, не стоит. Если только он не хочет избавиться от друга, — и тогда возникает вопрос, сколько движимого имущества может стоить избавление от него.

 — И это, — сказал я, — ваше твёрдое убеждение, мистер Уэммик?

 — Это, — ответил он, — моё твёрдое убеждение в этом офисе.

— Ах! — сказал я, подталкивая его, потому что мне показалось, что я вижу его у бойницы.
— Но как бы вы отнеслись к этому в Уолворте?

 — Мистер Пип, — серьёзно ответил он, — Уолворт — это одно место, а это — другое.
офис — это другое. Точно так же, как «Престарелый» — это один человек, а мистер Джаггерс —
другой. Их не следует путать. Мои чувства в Уолворте
должны быть выражены в Уолворте; в этом офисе я могу выражать только свои официальные чувства».

«Хорошо, — сказал я с большим облегчением, — тогда я навещу вас в
Уолворте, можете не сомневаться».

“Мистер Пип, ” ответил он, “ вам там будут рады в частном порядке и в
личном качестве”.

Мы вели этот разговор, понизив голос, хорошо зная мои
уши опекуна быть острые острым. А теперь он появился в
Вытирая руки полотенцем, Уэммик вышел на крыльцо, надел пальто и
подошёл к свечам, чтобы их задуть. Мы втроём вышли на улицу, и на пороге Уэммик
повернул в одну сторону, а мы с мистером
Джаггерсом — в другую.

В тот вечер я не раз ловила себя на мысли, что мистеру Джеггерсу
не помешал бы «Старик» на Джеррард-стрит, или «Жало», или «Что-то», или
«Кто-то», чтобы немного разгладить его морщины. Это было неприятное
соображение в день моего двадцать первого рождения, когда взросление
казалось едва ли стоящим того, чтобы его добиваться в таком настороженном и подозрительном мире, как этот
сделано из нее. Он был в тысячу раз лучше информированы и умнее
Уэммик, и я бы тысячу раз лучше Уэммик, чтобы
ужин. И Мистер Джеггерс сделал не мне одному интенсивно меланхолии,
потому что, после того как он ушел, Герберт заявил о себе, с его глазами
фиксированный на огне, что он думал, что он совершил преступление и
забыл подробности его, он чувствовал себя таким удрученным и виноватым.




Глава XXXVII.


 Полагая, что воскресенье — лучший день для того, чтобы проникнуться чувствами мистера Уэммика к Уолворту,
я посвятил следующее воскресенье паломничеству
в замок. Подойдя к крепостной стене, я увидел, что флаг
Юниона развевается, а подъёмный мост поднят; но, не смутившись этим проявлением
неповиновения и сопротивления, я позвонил в ворота, и меня самым мирным образом
впустил старик.

«Мой сын, сэр, — сказал старик, опустив подъёмный мост, —
предполагал, что вы можете заглянуть, и оставил сообщение, что скоро вернётся
с прогулки». Он очень
регулярно ходит на прогулки, мой сын. Очень регулярно во всём, мой
сын.

 Я кивнул старому джентльмену, как мог бы кивнуть сам Уэммик, и
мы вошли и сели у камина.

«Вы познакомились с моим сыном, сэр, — сказал старик, потирая руки у огня, — в его конторе, я полагаю?» Я кивнул. «Ха! Я слышал, что мой сын — замечательный мастер своего дела, сэр?» Я энергично кивнул. «Да, так мне сказали. Он занимается юриспруденцией?» Я энергично кивнул. — Что делает это ещё более удивительным в моём сыне, — сказал старик, — потому что он воспитывался не в юриспруденции, а в виноделии.

 Любопытно узнать, что старый джентльмен знал о
репутация мистера Джаггерса, я прокричал ему это имя. Он поверг меня в
величайшее замешательство, от души рассмеявшись и ответив в очень
бодрой манере: “Нет, конечно; ты прав”. И по сей день я
не имею ни малейшего представления, что он имел в виду, или какую шутку, по его мнению, я
отпустил.

Поскольку я не мог сидеть и постоянно кивать ему, не предпринимая
никаких других попыток заинтересовать его, я спросил, не было ли его
собственным призванием в жизни «виноделие». Несколько раз
протянув это слово и похлопав старого джентльмена по
Постучав по сундуку, чтобы связать его с ним, я наконец-то добился того, чтобы меня поняли.

«Нет, — сказал старый джентльмен, — склады, склады. Сначала вон там, — он, казалось, имел в виду дымоход, но я думаю, что он хотел указать мне на Ливерпуль, — а потом в лондонском Сити. Однако из-за своего недуга — я плохо слышу, сэр, —

я изобразил жестами величайшее изумление.

«— Да, я плохо слышу; когда у меня начались проблемы со слухом, мой сын
занялся юриспруденцией и взял меня под опеку.
немного приукрасил эту элегантную и красивую собственность. Но возвращаясь к тому, что вы сказали, знаете ли, — продолжил старик, снова от души смеясь, — я говорю: «Нет, конечно, вы правы».

Я скромно размышлял о том, смогла бы моя изобретательность
позволить мне сказать что-нибудь, что позабавило бы его хотя бы наполовину так же, как эта воображаемая шутка, когда меня напугал внезапный щелчок в стене с одной стороны дымохода и призрачное падение маленькой деревянной дверцы с надписью «ДЖОН». Старик, проследив за моим взглядом, воскликнул:
с большим торжеством: «Мой сын вернулся домой!» — и мы оба вышли к подъёмному мосту.

Стоило любых денег увидеть, как Уэммик машет мне с другой стороны рва, когда мы могли бы пожать друг другу руки через него с величайшей лёгкостью. Старик был так рад поднять подъемный мост,
что я не предложил ему помочь, а молча стоял, пока Уэммик не подошел.
он представил меня мисс Скиффинс, даме, с которой он познакомился.
сопровождался.

Мисс Скиффинс имела деревянный вид и, как и ее сопровождающая, служила в
почтовом отделении службы. Ей могло быть лет два или
Она была на три года младше Уэммика, и я решил, что она владеет движимым имуществом. Покрой её платья от талии вверх, спереди и сзади, делал её фигуру похожей на мальчишеский воздушный змей, и я бы сказал, что её платье было слишком ярко-оранжевым, а перчатки — слишком ярко-зелёными. Но она казалась хорошим человеком и проявляла большое уважение к старшим. Вскоре я обнаружил, что она часто бывала в замке, потому что, когда мы вошли и я похвалил Уэммика за его изобретательность,
представившись Старейшине, он попросил меня на минутку обратить внимание на другую сторону дымохода и исчез. Вскоре раздался ещё один щелчок, и открылась ещё одна маленькая дверца с надписью «Мисс Скиффинс»; затем мисс Скиффинс закрылась, и Джон открылся; затем мисс Скиффинс и Джон открылись одновременно и, наконец, закрылись одновременно. Когда Уэммик вернулся после работы с этими механическими приспособлениями,
Я выразил своё восхищение, с которым смотрел на них, и он
сказал: «Ну, знаете, они приятны и полезны для пожилых людей.
И, чёрт возьми, сэр, стоит упомянуть, что из всех людей, которые приходят к этим воротам, секрет этих засовов известен только Старику, мисс Скиффинс и мне!

«И мистер Уэммик сделал их, — добавила мисс Скиффинс, — своими собственными руками и своей собственной головой».

Пока мисс Скиффинс снимала шляпку (она сохранила свои зелёные
перчатки на вечер в качестве видимого и заметного знака того, что у неё
гости), Уэммик пригласил меня прогуляться с ним по территории
поместья и посмотреть, как выглядит остров зимой. Думая, что он
Он сделал это, чтобы дать мне возможность воспользоваться его симпатиями к Уолворту, и я воспользовался этой возможностью, как только мы вышли из замка.

 Тщательно обдумав этот вопрос, я подошёл к нему так, словно никогда раньше не намекал на это.  Я сообщил Уэммику, что беспокоюсь о Герберте Покете, и рассказал ему, как мы впервые встретились и как сражались. Я взглянул на дом Герберта, на его характер и
на то, что у него не было никаких средств, кроме тех, что он получал от отца;
средств, неопределённых и несвоевременных. Я упомянул о преимуществах, которые имел
поначалу я была груба и невежественна в его обществе, и я
призналась, что боюсь, что плохо отплатила им, и что он мог бы
добиться большего без меня и моих ожиданий. Мисс Хэвишем
на заднем плане на огромном расстоянии, я все-таки намекнул на
у меня есть соперничал с ним в его перспективы, и в
уверенность в своем обладая щедрой душой, и намного выше каких-либо
значит, не доверяет, ответные меры, или конструкции. По всем этим причинам (я уже говорил
Уэммик), и потому что он был моим юным спутником и другом, и у меня был
испытывая к нему большую привязанность, я хотел, чтобы моя удача отразилась и на нём, и поэтому обратился за советом к Уэммику, который обладал опытом и знаниями о людях и делах, чтобы понять, как я могу с помощью своих средств помочь Герберту получать какой-то доход, скажем, сто фунтов в год, чтобы поддерживать в нём надежду и веру, и постепенно пристроить его в какое-нибудь небольшое партнёрство. В заключение я попросил Уэммика
понять, что моя помощь всегда должна оказываться без ведома и подозрений Герберта, и что в мире больше никого нет.
с кем бы я мог посоветоваться. В конце концов я положил руку ему на плечо и сказал: «Я не могу не довериться вам, хотя знаю, что это, должно быть, доставляет вам неудобства; но это ваша вина, что вы вообще привели меня сюда».

 Уэммик немного помолчал, а затем сказал, как будто вздрогнув: «Что ж, мистер Пип, я должен сказать вам кое-что. Это чертовски любезно с вашей стороны».

— Скажи, что поможешь мне стать хорошим, — сказал я.

— Экод, — ответил Уэммик, качая головой, — это не моё ремесло.

— И это не твоя лавка, — сказал я.

— Вы правы, — ответил он. — Вы попали в самую точку. Мистер Пип, я поразмыслю и, думаю, всё, что вы хотите сделать, можно сделать постепенно. Скиффинс (это её брат) — бухгалтер и агент. Я свяжусь с ним и буду работать на вас.

— Тысячу раз благодарю вас.

— Напротив, — сказал он, — я благодарю вас, потому что, хотя мы здесь исключительно в частном и личном качестве, всё же можно упомянуть, что здесь
_есть_ ньюгейтская паутина, и она сметает её прочь».

 После небольшого разговора на ту же тему мы вернулись
в замке, где мы застали мисс Скиффинс за приготовлением чая.
Ответственная обязанность произнести тост была возложена на Старейшего, и
этот превосходный старый джентльмен был так сосредоточен на этом, что мне
показалось, будто у него вот-вот потекут слёзы. Мы собирались
приготовить не символическую трапезу, а настоящий обед. Старик приготовил столько тостов с маслом, что я едва мог разглядеть его за ними, пока они томились на железной подставке, прикреплённой к перекладине, а мисс Скиффинс заварила столько чая, что свинья в задней комнате
Он сильно разволновался и неоднократно выражал желание
принять участие в развлечении.

Флаг был спущен, и в нужный момент был дан
выстрел, и я почувствовал себя так же изолированно от остальной части Уолворта,
как если бы ров был шириной в тридцать футов и такой же глубины. Ничто не нарушало
спокойствие замка, кроме случайного грохота открывающейся
Джон и мисс Скиффинс: какие-то маленькие дверки были
подвержены периодическим неполадкам, из-за которых мне было
неловко, пока я не привык к этому. Я сделал вывод, исходя из методичности мисс
Скиффинс договорился с ней, что она будет готовить там чай каждое воскресенье вечером; и
я подозревал, что классическая брошь, которую она носила, изображая профиль нежелательной женщины с очень прямым носом и очень молодой луной, была частью движимого имущества, подаренного ей
Уэммиком.

Мы съели весь тост и выпили чай в нужном количестве, и было приятно видеть, какими мы стали тёплыми и жирными после этого. Особенно
престарелый, он мог бы сойти за какого-нибудь чистокровного вождя
дикарей, только что намасленного. После короткой паузы,
во время которой мисс Скиффинс отдыхала,
в отсутствие маленькой служанки, которая, казалось, по воскресеньям после обеда
уходила к своей семье, — она вымыла чайную посуду в
женственной манере, которая не компрометировала никого из нас. Затем она снова
надела перчатки, мы собрались у камина, и Уэммик сказал: «А теперь,
почтенный родитель, дайте нам почитать газету».

Уэммик объяснил мне, пока Престарелый доставал очки, что так принято и что старому джентльмену доставляет бесконечное удовольствие читать новости вслух. — Я не буду извиняться, — сказал Уэммик, — потому что он не способен на многие удовольствия — не так ли, Престарелый П.?

“Ладно, Джон, все в порядке”, - ответил старик, видя себя
разговаривали.

“Просто кивайте ему время от времени, когда он отрывает взгляд от газеты”,
сказал Уэммик, “и он будет счастлив, как король. Мы все внимание,
В возрасте одного года”.

“Хорошо, Джон, хорошо!” - ответил жизнерадостный старик, такой занятой
и такой довольный, что это действительно было очаровательно.

Чтение «Старика» напомнило мне занятия у двоюродной бабушки мистера Уопсла, с той приятной особенностью, что казалось, будто я смотрю в замочную скважину. Поскольку он хотел, чтобы свечи стояли близко к нему, и поскольку он
Он постоянно норовил засунуть в них либо голову, либо газету, и за ним нужно было следить, как за пороховой мельницей. Но Уэммик был столь же неутомим и нежен в своей бдительности, и Старик продолжал читать, совершенно не замечая своих многочисленных спасений. Всякий раз, когда он смотрел на нас, мы выражали величайший интерес и изумление и кивали, пока он снова не начинал читать.

  Когда Уэммик и мисс СКиффинс и Скиффинс сидели бок о бок, и, сидя в
тёмном углу, я наблюдал, как медленно и постепенно вытягивается рот мистера
Уэммика, что наводило на мысль о том, что он медленно и постепенно обнимает мисс Скиффинс за талию. Со временем я увидел, как его рука появилась с другой стороны от мисс Скиффинс, но в этот момент
Мисс Скиффинс аккуратно остановила его зелёной перчаткой, снова развязала его руку, как будто это был предмет одежды, и с величайшим тщанием положила её на стол перед собой. Самообладание мисс Скиффинс, с которым она это сделала, было одним из самых поразительных зрелищ, которые я когда-либо видел.
Я видел, и если бы я мог предположить, что этот поступок соответствует
абстрактному мышлению, я бы решил, что мисс Скиффинс совершила его
механически.

 Вскоре я заметил, что рука Уэммика снова начала исчезать и
постепенно скрылась из виду.  Вскоре после этого его рот снова начал
расширяться.  После довольно напряжённого ожидания с моей стороны,
которое было почти болезненным, я увидел, как его рука появилась с другой
стороны от мисс Скиффинс. Мисс Скиффинс тут же остановила его с ловкостью
спокойного боксёра, сняла пояс или корсет, как и прежде, и положила
Положив его на стол. Если считать стол олицетворением пути добродетели, то я
имею право утверждать, что всё время, пока Почтенный читал, рука
Уэммика отклонялась от пути добродетели, и мисс Скиффинс возвращала
её на этот путь.

 Наконец Почтенный погрузился в лёгкий сон. В это время
Уэммик достал маленький чайник, поднос со стаканами и чёрную
бутылку с пробкой из фарфора, изображавшую какого-то церковного
сановника в красном и светском костюме. С помощью этих
приспособлений мы все получили по кружке чего-то тёплого, включая
Старика, который
Вскоре я снова проснулся. Мисс Скиффинс смешала напитки, и я заметил, что они с
Уэммиком пили из одного бокала. Конечно, я понимал, что не стоит предлагать
проводить мисс Скиффинс домой, и при сложившихся обстоятельствах решил, что мне лучше уйти первым, что я и сделал, сердечно попрощавшись с пожилыми людьми и
проведя приятный вечер.

Не прошло и недели, как я получил от Уэммика записку, отправленную из Уолворта,
в которой он выражал надежду, что добился некоторого прогресса в том деле,
которое касается наших личных и гражданских прав, и что он будет рад, если я смогу снова с ним встретиться. Итак, я отправился к нему.
Уолворт снова, и ещё раз, и ещё раз, и я несколько раз виделся с ним по
назначению в Сити, но никогда не общался с ним на эту тему в Маленькой Британии или где-либо поблизости. В итоге мы нашли достойного молодого торговца или судового брокера, недавно занявшегося бизнесом, которому нужна была разумная помощь, капитал и который со временем захотел бы стать моим партнёром. Между нами были подписаны секретные соглашения,
Предметом обсуждения был Герберт, и я заплатил ему половину своих пятисот фунтов
я взял на себя обязательства по нескольким другим платежам: некоторые из них должны были быть выплачены в определённые даты из моего дохода, а некоторые зависели от того, вступлю ли я в права наследования. Переговоры вёл брат мисс Скиффинс. Уэммик
участвовал в них, но никогда не появлялся на публике.

 Всё дело было так ловко устроено, что Герберт ни на секунду не заподозрил, что я имею к этому отношение. Я никогда не забуду сияющее лицо, с которым он однажды вернулся домой и сообщил мне потрясающую новость о том, что познакомился с неким Клариккером (так звали молодого торговца) и что Клариккер проявил
необычайной склонности к нему и его веры в то, что наконец-то всё наладилось. День за днём, по мере того как его надежды крепли, а лицо светлело, он, должно быть, считал меня всё более и более преданным другом, потому что мне было очень трудно сдерживать слёзы радости, когда я видел его таким счастливым. В конце концов, когда дело было сделано, и он в тот день вошёл в дом Кларикер, и он проговорили со мной весь вечер, преисполненные радости и успеха, я действительно искренне расплакалась, когда легла спать, думая, что мои ожидания принесли кому-то пользу.

Великое событие в моей жизни, поворотный момент моей жизни, теперь предстаёт перед моим взором. Но прежде чем я перейду к его описанию и ко всем
изменениям, которые оно повлекло за собой, я должен посвятить одну главу Эстелле. Это немногое, что я могу сказать о теме, которая так долго занимала моё сердце.




  Глава XXXVIII.


Если в том старом доме у Ричмондского парка, когда я умру, заведутся привидения, то это, несомненно, будет мой призрак. О, сколько ночей и дней беспокойный дух во мне
бродил по тому дому, когда там жила Эстелла! Пусть моё тело будет там, где оно
хотел бы я, чтобы мой дух всегда блуждал, блуждал, блуждал по этому дому
.

Леди, с которой поселили Эстеллу, по имени миссис Брэндли, была
вдовой, у которой была дочь на несколько лет старше Эстеллы. Мать
выглядела молодой, а дочь - старой; цвет лица у матери был
розовый, а у дочери - желтый; мать стремилась к легкомыслию,
а дочь - к теологии. Они были в так называемом хорошем положении, и их посещало множество людей. Между ними и Эстеллой почти не было общих чувств, если они вообще были, но
Было достигнуто понимание, что они нужны ей, а она нужна им. Миссис Брандли была подругой мисс
 Хэвишем до того, как та удалилась от мира.

  В доме миссис Брандли и за его пределами я терпела все виды и степени мучений, которые Эстелла могла мне причинить. Характер моих отношений с ней, которые были дружескими, но не фамильярными, способствовал моему отвлечению. Она использовала меня, чтобы дразнить других поклонников, и превращала нашу дружбу в повод для насмешек.
постоянное пренебрежение моей преданностью ей. Если бы я был её секретарём,
управляющим, сводным братом, бедным родственником, — если бы я был младшим братом
её назначенного мужа, — я не мог бы быть дальше от своих надежд,
когда был ближе всего к ней. Привилегия называть ее
по имени и слышать, как она называет меня по моему, стала, при сложившихся обстоятельствах
, усугублением моих испытаний; и хотя я думаю, что это вероятно
то, что это почти сводило с ума других ее любовников, я знаю слишком точно, что это
почти сводило с ума меня.

У нее были бесконечные поклонники. Без сомнения, моя ревность сделала поклонником
каждый, кто приближался к ней; но их и без того было более чем достаточно.

Я часто видел её в Ричмонде, часто слышал о ней в городе и часто брал её и Брэндли с собой на прогулку по воде; были пикники,
праздники, спектакли, оперы, концерты, вечеринки, всевозможные удовольствия,
которыми я наслаждался, преследуя её, — и всё это было для меня мучением. Я ни разу не был счастлив в её обществе, и всё же в течение всех этих двадцати четырёх часов я думал о том, как было бы хорошо, если бы она была со мной до самой смерти.

 На протяжении этой части нашего общения — а оно длилось, как я уже сказал,
Вскоре, как мне тогда казалось, она привыкла к тому тону, который выражал, что наше общение было вынужденным. Бывали и другие случаи, когда она внезапно замолкала в этом тоне и во всех своих многочисленных тонах и, казалось, жалела меня.

«Пип, Пип, — сказала она однажды вечером, когда мы сидели в Ричмонде у темнеющего окна, — неужели ты никогда не будешь осторожен?»

«В чём?»

— Обо мне.

— Предупреждение, чтобы не увлекаться тобой, ты это имеешь в виду, Эстелла?

— Имею ли я в виду! Если ты не понимаешь, что я имею в виду, ты слеп.

Я бы ответил, что любовь, как правило, слепа, но по той причине, что я всегда сдерживался — и это было не самым меньшим из моих несчастий, — из-за чувства, что было бы нечестно навязываться ей, когда она знала, что не может не подчиняться мисс Хэвишем. Я всегда боялся, что это знание с её стороны ставит меня в невыгодное положение по сравнению с её гордостью и делает меня объектом мятежной борьбы в её душе.

— В любом случае, — сказал я, — у меня нет никаких предупреждений, потому что на этот раз вы
сами написали мне, чтобы я приехал к вам.

“Это правда”, - сказала Эстелла с холодной небрежной улыбкой, которая всегда
бросала меня в дрожь.

Немного понаблюдав за сумерками снаружи, она продолжила:
сказала:—

“ Настало время, когда мисс Хэвишем желает пригласить меня на денек
в Сатис. Вы должны отвезти меня туда и привезти обратно, если хотите. Она бы предпочла, чтобы я путешествовала не одна, и возражает против того, чтобы я брала с собой горничную, потому что она ужасно боится, что такие люди будут о ней говорить. Вы можете взять меня с собой?

— Могу ли я взять тебя с собой, Эстелла!

— Значит, можешь? Послезавтра, если тебе угодно. Ты должна заплатить
все расходы из моего кошелька. Вы согласны с условиями вашего отъезда?

— И должны подчиниться, — сказал я.

Вот и вся подготовка, которую я получил к этому визиту или к другим подобным визитам.
Мисс Хэвишем никогда не писала мне, и я никогда не видел её почерка. Мы спустились на следующий день, но не на следующий, и нашли её в той комнате, где я впервые увидел её, и нет нужды добавлять, что в Сатис-Хаусе ничего не изменилось.

 Она была ещё больше привязана к Эстелле, чем когда я в последний раз видел их вместе; я намеренно повторяю это слово, потому что
В энергии её взглядов и объятий было что-то поистине ужасное.
Она завидовала красоте Эстеллы, завидовала её словам, завидовала её
жестам и сидела, бормоча что-то дрожащими пальцами, глядя на неё так, словно пожирала прекрасное создание, которое сама вырастила.

От Эстеллы она перевела взгляд на меня, и он был таким пристальным, что, казалось, проникал в моё сердце и исследовал его раны. — Как она тебя использует, Пип, как она тебя использует? — снова спросила она меня со своим ведьмовским рвением, даже в присутствии Эстеллы. Но когда мы сидели у её мерцающего камина,
ночью она была самой странной; потому что тогда, держа руку Эстеллы, протянутую
через ее руку и зажатую в ее собственной руке, она вымогала у нее, посредством
попыталась вернуться к тому, что Эстелла сообщала ей в своих обычных письмах.
имена и состояние мужчин, которых она очаровала;
и пока мисс Хэвишем размышляла над этим списком, с напряженностью ума
смертельно раненная и больная, она сидела, опершись другой рукой на свой костыль
на трость оперся подбородок, и ее тусклые яркие глаза смотрели на меня, как на призрак.
очень призрачно.

Я увидел в этом, каким бы жалким и горьким ни было это чувство,
Зависимость и даже унижение, которые она пробудила, — я увидел в этом, что
Эстелла должна была отомстить мужчинам за мисс Хэвишем и что она
не должна была достаться мне, пока не удовлетворит эту потребность. Я увидел
в этом причину, по которой она была заранее отдана мне. Отправляя её
привлекать, мучить и вредить, мисс Хэвишем послала её с
зловещей уверенностью, что она недосягаема для всех поклонников
и что все, кто поставил на эту карту, обречены на проигрыш. Я понял,
что и меня мучает извращённая изобретательность, даже
в то время как приз был предназначен для меня. Я увидел в этом причину того, что меня так долго не замечали, и причину, по которой мой покойный опекун отказался официально заявить о таком плане.
 Одним словом, я увидел в этом мисс Хэвишем такой, какой она была тогда, и такой, какой она всегда была у меня перед глазами; и я увидел в этом явную тень мрачного и нездорового дома, в котором её жизнь была скрыта от солнца.

Свечи, освещавшие её комнату, стояли в канделябрах на
стене. Они были высоко от пола и горели вместе с
Неподвижный тусклый свет искусственного освещения в воздухе, который редко обновляется. Когда я
огляделась вокруг, на них, на бледный полумрак, который они создавали, на
остановившиеся часы, на увядшие предметы свадебного наряда на столе и на
полу, на её собственную ужасную фигуру с призрачным отражением,
которое отбрасывал огонь на потолок и стены, я увидела во всём
то, к чему пришёл мой разум, повторяющееся и возвращающееся ко мне. Мои мысли перенеслись в большую комнату напротив, где был накрыт стол, и я увидел, что там написано, как там было
В паутине, свисающей с люстры, в
паутинках, ползущих по ткани, в следах мышей,
убегающих с бьющимися сердцами за панели, в
шагах и остановках жуков на полу.

Во время этого визита между Эстеллой и мисс Хэвишем
произошёл резкий разговор.  Я впервые видел их в ссоре.

Мы сидели у камина, как я только что описала, и мисс Хэвишем
по-прежнему держала Эстеллу за руку и сжимала её
Эстелла взяла её за руку, когда Эстелла постепенно начала отстраняться.
 Она не раз проявляла гордое нетерпение и скорее
терпела эту пылкую привязанность, чем принимала или отвечала на неё.

 — Что! — воскликнула мисс Хэвишем, сверкнув на неё глазами. — Ты
устала от меня?

— Я просто немного устала, — ответила Эстелла, высвобождая руку и подходя к большому камину, где она остановилась, глядя на огонь.

 — Говори правду, неблагодарная! — воскликнула мисс Хэвишем, яростно ударив тростью по полу. — Ты устала от меня.

Эстелла посмотрела на неё с совершенным самообладанием и снова опустила взгляд на
огонь. Её грациозная фигура и прекрасное лицо выражали
самообладание и безразличие к дикому жару другой, что было почти жестоко.

«Ты каменная статуя!» — воскликнула мисс Хэвишем. «У тебя холодное, холодное сердце!»

“Что?” - спросила Эстелла, сохраняя безразличную позу, когда она
прислонилась к огромному камину и только повела глазами. “
ты упрекаешь меня в холодности? Ты?”

“А разве нет?” - последовал яростный ответ.

“Ты должен знать”, - сказала Эстелла. “Я такая, какой ты меня сделал. Возьми все
Возьми всю похвалу, возьми всю вину; возьми весь успех, возьми все неудачи; короче говоря, возьми меня.

— О, взгляните на неё, взгляните на неё! — с горечью воскликнула мисс Хэвишем. — Взгляните на неё, такую суровую и неблагодарную, на очаг, где она выросла! Где я приняла её в эту несчастную грудь, когда она впервые истекала кровью от ран, и где я годами проявляла к ней нежность!

[Иллюстрация]

— По крайней мере, я не была участницей соглашения, — сказала Эстелла, — потому что, если бы я могла ходить и говорить, когда оно было заключено, это было бы максимум, что я могла бы сделать. Но что бы вы сделали? Вы были очень добры ко мне, и я в долгу перед вами.
— Всё для тебя. Что бы ты хотела?

— Любви, — ответила та.

— Она у тебя есть.

— Нет, — сказала мисс Хэвишем.

— Приёмная мать, — возразила Эстелла, не отступая от своей непринуждённой манеры держаться, не повышая голоса, как это делала другая, не поддаваясь ни гневу, ни нежности, — приёмная мать, я сказала, что всем обязана тебе. Всё, чем я владею, — твоё по праву. Всё,
что вы мне дали, вы можете забрать обратно. Кроме этого,
у меня ничего нет. И если вы попросите меня дать вам то, чего вы никогда мне не давали,
моя благодарность и долг не позволят мне сделать невозможное».

“ Неужели я никогда не дарила ей любви! ” воскликнула мисс Хэвишем, дико поворачиваясь ко мне.
“Неужели я никогда не дарил ей жгучей любви, неотделимой от ревности во все времена
и от острой боли, когда она так говорит со мной! Пусть она называет
меня сумасшедшим, пусть она называет меня сумасшедшим!”

“Почему я должна называть тебя сумасшедшим, ” возразила Эстелла, “ я, из всех людей?
Живет ли на свете кто-нибудь, кто знает, какие цели ты преследуешь, хотя бы наполовину так хорошо, как я
? Есть ли кто-нибудь, кто знает, какая у вас крепкая память, хотя бы наполовину так же хорошо, как я? Я, который сидел на этом самом очаге на маленьком стульчике, который и сейчас стоит рядом с вами, учил вас и смотрел на вас
в твоё лицо, когда оно было странным и пугало меня!

«Скоро забудется!» — простонала мисс Хэвишем.«Скоро забудется!»

«Нет, не забудется, — возразила Эстелла, — не забудется, а сохранится в моей памяти.Когда я нарушала твои наставления?Когда я забывала твои уроки? Когда это я отказывала тебе в чём-то, — она коснулась рукой своей груди, — в чём ты мне отказывал? Будь только со мной.

— Такая гордая, такая гордая! — простонала мисс Хэвишем, откидывая назад свои седые волосы обеими руками.

“ Кто научил меня быть гордой? ” возразила Эстелла. “ Кто похвалил меня, когда я
выучила урок?

“ Так жестоко, так жестоко! ” простонала мисс Хэвишем, как прежде.

“Кто научил меня быть жестокой?” - возразила Эстелла. “Кто похвалил меня, когда я
усвоила урок?”

“Но быть гордой и жестокой со мной!” Мисс Хэвишем едва не взвизгнула, когда
она протянула руки. «Эстелла, Эстелла, Эстелла, не будь такой гордой и
суровой по отношению ко _мне_!»

 Эстелла на мгновение посмотрела на неё с каким-то спокойным удивлением, но
больше ничем не была встревожена; когда момент прошёл, она снова опустила взгляд
на огонь.

“ Я не могу понять, ” сказала Эстелла, поднимая глаза после паузы, “ почему
ты ведешь себя так неразумно, когда я прихожу повидаться с тобой после
разлуки. Я никогда не забывала о твоих обидах и их причинах. Я
никогда не изменял тебе или твоей учебе. Я никогда не проявлял никакой
слабости, в которой я мог бы обвинить себя ”.

“ Было бы слабостью ответить на мою любовь? ” воскликнула мисс Хэвишем. “ Но
да, да, она назвала бы это так!

— Я начинаю думать, — задумчиво произнесла Эстелла после ещё одной минуты спокойного удивления, — что я почти понимаю, как это происходит. Если вы
Если бы вы вырастили свою приёмную дочь в полной темноте этих комнат и никогда не давали ей знать, что на свете есть дневной свет, при котором она ни разу не видела вашего лица, — если бы вы сделали это, а потом захотели, чтобы она поняла, что такое дневной свет, и узнала о нём всё, вы бы разочаровались и разозлились?

 Мисс Хэвишем, обхватив голову руками, сидела, тихо постанывая и раскачиваясь в кресле, но не отвечала.

— Или, — сказала Эстелла, — что более вероятно, если бы вы научили её,
с самого начала её разумения, с вашей величайшей энергией и силой,
что существует такое явление, как дневной свет, но что он создан, чтобы быть её врагом и разрушителем, и она всегда должна быть против него, потому что он погубил вас и погубит её; если бы вы сделали это, а затем намеренно захотели, чтобы она естественным образом привыкла к дневному свету, а она не смогла бы этого сделать, вы бы разочаровались и разозлились?

Мисс Хэвишем сидела и слушала (по крайней мере, мне так показалось, потому что я не видела её лица).
Она по-прежнему ничего не отвечала.

 — Итак, — сказала Эстелла, — меня нужно воспринимать такой, какой я получилась.
Это не моё, неудача не моя, но вместе они создают меня».

 Мисс Хэвишем устроилась, сама не знаю как, на полу, среди выцветших свадебных реликвий, которыми он был усеян. Я воспользовался моментом — я искал его с самого начала — и вышел из комнаты, жестом попросив Эстеллу обратить на неё внимание. Когда я уходил, Эстелла всё ещё стояла у большого камина,
как и всё это время. Седые волосы мисс Хэвишем
разметались по полу среди других свадебных принадлежностей, и это было
ужасное зрелище.

С тяжёлым сердцем я бродил в звёздном свете по двору, пивоварне и разрушенному саду. Когда я наконец набрался смелости вернуться в комнату, я увидел, что Эстелла сидит на коленях у мисс Хэвишем и штопает одно из тех старых платьев, которые разваливались на части и о которых мне часто напоминали выцветшие лоскуты старых знамён, развешанных в соборах. Потом мы с Эстеллой
играли в карты, как в былые времена, — только теперь мы были опытнее и играли лучше
Французские игры — и так вечер прошёл, и я отправилась спать.

Я лежала в отдельном здании через двор. Я впервые
легла отдохнуть в Сатис-Хаусе, и сон не шёл ко мне. Тысячи мисс Хэвишем преследовали меня. Она была по эту сторону моей подушки, по ту, в изголовье кровати, в ногах, за полуоткрытой дверью гардеробной, в гардеробной, в комнате наверху, в комнате внизу — везде. Наконец, когда ночь медленно подползала к двум часам, я почувствовал, что больше не могу.
Я больше не мог выносить это место, где я должен был лежать, и решил встать. Поэтому я встал, оделся и вышел через двор в длинный каменный коридор, намереваясь выйти во внешний двор и прогуляться там, чтобы успокоиться. Но не успел я войти в коридор, как погасил свечу, потому что увидел, как мисс
 Хэвишем идёт по нему, словно призрак, и тихо плачет. Я
последовал за ней на расстоянии и увидел, как она поднимается по лестнице. В руке она
держала огонёк свечи, которую, вероятно, взяла у
Она стояла у одного из канделябров в своей комнате и в свете его казалась чем-то неземным. Стоя у подножия лестницы, я почувствовал затхлый воздух пиршественного зала, не видя, как она открывает дверь, и услышал, как она идёт туда, потом в свою комнату, потом снова в ту, не переставая тихо плакать. Через какое-то время я попытался в темноте
и выбраться наружу, и вернуться обратно, но не мог сделать ни того, ни другого, пока не забрезжили
лучи света и не показали мне, куда положить руки. На протяжении всего этого времени,
всякий раз, когда я спускался по лестнице, я
слышал ее шагов, увидел ее свет может пройти выше, и слышал ее неумолчный
низкий крик.

До того, как мы уехали на следующий день, разница между
ней и Эстеллой не возродилась, и она никогда не возрождалась по какому-либо подобному поводу; и
насколько я помню, подобных случаев было четыре. Также,
поведение мисс Хэвишем по отношению к Эстелле никоим образом не изменилось, за исключением того, что
мне показалось, что среди его прежних
характеристик было что-то вроде страха.

Невозможно перевернуть эту страницу моей жизни, не упомянув имя Бентли
Драмла, иначе я бы с радостью это сделал.

Однажды, когда Финчи в полном составе собрались на заседание и
когда, как обычно, никто ни с кем не соглашался, председательствующий Финч
призвал всех к порядку, поскольку мистер Драмл ещё не произнёс тост
в честь дамы, что, согласно торжественному уставу общества, в тот день
было обязанностью этого грубияна. Мне показалось, что я заметила, как он злобно ухмыльнулся мне,
когда мы передавали графины, но, поскольку между нами не было любви,
это могло быть и так. Каково же было моё возмущённое удивление, когда
он призвал компанию посвятить его «Эстелле!»

«Эстелле — кому?» — спросил я.

«Не бери в голову», — ответил Драмл.

«Эстелле — откуда?» — спросил я. — «Ты должен сказать — откуда». Так и было, как у Финча.

«Из Ричмонда, джентльмены, — сказал Драмл, исключив меня из разговора, — и несравненной красавице».

Много он знал о несравненных красавицах, подлый, жалкий идиот! Я
- Прошептал Герберт.

“ Я знаю эту леди, ” сказал Герберт через стол, когда тост был произнесен
.

“ А ты? - переспросил Драмм.

“ И я тоже, ” добавил я с пунцовым лицом.

- А ты? ” переспросил Драмм. “_O_, господи!”

Это была единственная реплика, которую это грузное
существо могло произнести, но она привела меня в такое же негодование,
как если бы была остроумной, и я немедленно встал и сказал, что не могу не расценивать это как благородство.
Наглость Финча — прийти в ту рощу, — мы всегда говорили о том, чтобы прийти в ту рощу, как о изящном парламентском обороте речи, — прийти в ту рощу и сделать предложение женщине, о которой он ничего не знал. Мистер Драмл, услышав это, вскочил и спросил, что я имею в виду под
это? На что я резко ответил ему, что, по моему мнению, он знает
где меня можно найти.

Возможно ли в христианской стране обойтись без крови,
после этого мнения Зябликов разделились.
Дебаты по этому поводу действительно стали настолько оживленными, что по крайней мере еще шестеро
во время обсуждения достопочтенные члены сказали еще шестерым, что они
полагают, что _they_ знают, где _they_ их можно найти. Однако в конце концов было решено (Гроув был Двором Чести), что если мистер Драмл
принесёт хоть какую-нибудь справку от леди, подтверждающую, что
Мистер Пип, имевший честь с ней познакомиться, должен выразить своё сожаление, как джентльмен и как Финч, по поводу того, что «был обманут и поддался на уговоры». На следующий день было назначено представление (чтобы наша честь не пострадала от задержки), и на следующий день Драмл появился с вежливым признанием Эстеллы в том, что она имела честь несколько раз танцевать с ним. Из-за этого мне ничего не оставалось, кроме как сожалеть
о том, что я «был обманут теплом», и в целом отвергать как несостоятельную идею о том, что меня можно найти где-либо.
Затем мы с Драмлом с час фыркали друг на друга, пока
Гроув без разбора спорил со всеми, и в конце концов было
объявлено, что развитие добрых чувств идёт поразительными
темпами.

 Я говорю это легкомысленно, но для меня это было
нелегкомысленно.  Ибо я не могу в полной мере выразить,
какую боль мне причиняла мысль о том, что Эстелла должна
оказывать благосклонность презренному, неуклюжему, угрюмому тупице,
который так сильно отстаёт от остальных. До сих пор я считаю, что это было
проявлением чистой щедрости и бескорыстия с моей стороны
любовь к ней, что я не мог вынести мысли о том, что она опустится до
этой собаки. Без сомнения, я был бы несчастен, кому бы она ни оказала
благосклонность; но более достойный объект причинил бы мне страдания иного рода
и степени.

Мне было легко выяснить, и вскоре я действительно выяснил, что Драмм
начал внимательно следить за ней, и что она позволяла ему это делать. Какое-то время он постоянно преследовал её, и мы с ним каждый день пересекались. Он держался за неё с тупой настойчивостью, и Эстелла держалась за него; то подбадривала, то разочаровывала.
то почти льстил ему, то открыто презирал, то хорошо знал его, то едва помнил, кто он такой.

 Однако Паук, как называл его мистер Джаггерс, привык выжидать и обладал терпением своего племени.  Кроме того, он был глуп и уверен в своих деньгах и в величии своей семьи, что иногда сослужило ему хорошую службу, почти заменив сосредоточенность и целеустремленность.  Итак, Паук, упорно наблюдая за ним,
Эстелла, опередив многих более ярких насекомых, часто разворачивалась
и падала в нужный момент.

На одном из балов в Ричмонде (тогда балы устраивали почти везде), где Эстелла затмила всех остальных красавиц, этот неуклюжий Драмл так увивался за ней и так терпеливо с её стороны, что я решил поговорить с ней о нём. Я воспользовался следующей возможностью, когда она ждала миссис Блэнли, чтобы та отвезла её домой, и сидела в стороне среди цветов, готовая уйти. Я
был с ней, потому что я почти всегда сопровождал их в такие места и обратно
.

“ Ты устала, Эстелла?

“ Скорее, Пип.

- Тебе следовало бы устать.

“Говорят, скорее, не должно быть; ибо я с моим письмом к дому Сатис до
напишите, прежде чем я иду спать”.

“ Рассказываете о сегодняшнем триумфе? ” спросил я. “ Несомненно, очень неудачном,
Эстелла.

“ Что вы имеете в виду? Я не знал, что они были.

“Эстелла, ” сказал я, - посмотри, пожалуйста, вон на того парня в углу, который
смотрит сюда, на нас”.

— Зачем мне смотреть на него? — ответила Эстелла, не сводя с меня глаз. — Что такого в этом парне в углу, — выражаясь вашими словами, — на что мне нужно смотреть?

 — Именно этот вопрос я и хочу вам задать, — сказал я. — Потому что он
Он кружил вокруг тебя всю ночь».

«Мотыльки и всякие уродливые создания, — ответила Эстелла, бросив на него взгляд, — кружат вокруг зажжённой свечи. Может ли свеча помочь ему?»

«Нет, — ответил я, — но разве Эстелла не может помочь ему?»

«Ну, — сказала она, смеясь, через мгновение, — может быть. Да. Всё, что угодно».

«Но, Эстелла, послушай меня. Это делает меня несчастным, что вам необходимо
побуждать мужчину так вообще презирал как Drummle. Вы знаете, что он
презирал”.

- Ну? - сказала она.

“Ты знаешь, что он такой же неуклюжий внутри, как и снаружи. Неполноценный,
вспыльчивый, опускающийся, глупый парень”.

— Ну что? — сказала она.

 — Ты же знаешь, что у него нет ничего, что могло бы его рекомендовать, кроме денег и нелепой череды безмозглых предшественников, не так ли?

 — Ну что? — снова спросила она, и каждый раз, произнося это слово, она всё шире раскрывала свои прекрасные глаза.

 Чтобы преодолеть трудности, связанные с этим односложным словом, я взял его у неё и повторил с нажимом: «Ну что!» Тогда вот почему я чувствую себя несчастным».

 Теперь, если бы я мог поверить, что она благоволила Драмлу с какой-то целью
сделать меня — меня — несчастным, я бы чувствовал себя лучше.
но по своему обыкновению она так решительно отмела меня, что я не мог поверить ни единому слову.

«Пип, — сказала Эстелла, окинув взглядом комнату, — не будь глупцом из-за того, что это на тебя подействует. Это может подействовать на других, и, возможно, так и задумано. Это не стоит обсуждать».

— Да, — сказал я, — потому что я не могу вынести, если люди будут говорить:
«Она разменивает свою красоту и привлекательность на простого грубияна, самого низкого из всех».

— Я могу это вынести, — сказала Эстелла.

— О, не будь такой гордой, Эстелла, и такой непреклонной.

— Называет меня гордой и непреклонной в одном и том же предложении! — воскликнула Эстелла, разводя руками. — И в последнем вздохе упрекает меня в том, что я опустилась до грубияна!

 — Несомненно, так и есть, — поспешно сказал я, — потому что я видел, как вы сегодня вечером смотрели на него и улыбались ему так, как никогда не улыбались мне.

— Значит, ты хочешь, чтобы я, — сказала Эстелла, внезапно повернувшись к нему с серьёзным, если не сердитым,
взглядом, — обманула и заманила тебя в ловушку?

— Ты обманываешь и заманиваешь его в ловушку, Эстелла?

— Да, и многих других — всех, кроме тебя. Вот и миссис Брэндли. Я больше ничего не скажу.




И теперь, когда я посвятил одну главу теме, которая так переполняла
моё сердце и так часто заставляла его болеть, я без помех перехожу
к событию, которое ещё долго маячило передо мной; событию, к которому
начали готовиться ещё до того, как я узнал, что в мире есть Эстелла, и в те дни,
когда её детский разум впервые исказился под руками мисс Хэвишем.

В восточной легенде тяжёлая плита, которая должна была упасть на ложе
государственного деятеля в пылу завоевания, медленно вырубалась в каменоломне,
Туннель для верёвки, которая удерживала плиту на месте, медленно пробирался
сквозь километры скал, плиту медленно поднимали и устанавливали на
крыше, к ней привязывали верёвку и медленно протаскивали
через километры пустоты к большому железному кольцу. Всё было готово после долгих трудов,
и когда настал час, султана разбудили глубокой ночью,
и ему в руки дали острый топор, которым он должен был перерубить верёвку,
и он ударил, и верёвка порвалась и улетела, а потолок обрушился. Так и в моём случае: вся работа была почти
и то, что вело к концу, было свершено; и в одно мгновение был нанесён удар, и крыша моей крепости обрушилась на меня.




Глава XXXIX.


Мне было двадцать три года.  Я не услышал ни слова, которое просветило бы меня в отношении моих ожиданий, и до моего двадцать третьего дня рождения оставалась неделя. Мы покинули Барнардс-Инн больше года назад
и жили в Темпле. Наши комнаты находились в Гарден-Корт, у
реки.

 Мистер Покет и я на какое-то время расстались, хотя и продолжали
общаться в лучших дружеских отношениях. Несмотря на то, что я
Невозможность ни на чём остановиться, — которая, как я надеюсь, возникла из-за беспокойного и неполного срока, в течение которого я распоряжался своими средствами, — пробудила во мне любовь к чтению, и я регулярно читал по несколько часов в день. Дело Герберта всё ещё продвигалось, и всё со мной было так, как я описал в конце предыдущей главы.

 Дела привели Герберта в Марсель. Я был один, и у меня было унылое чувство одиночества. Расстроенный и встревоженный, я долго надеялся,
что завтра или на следующей неделе всё прояснится, и долго разочаровывался,
К сожалению, мне не хватало жизнерадостного лица и быстрого ответа моего друга.

Погода была отвратительная; штормило и мокро, штормило и мокро; и грязь, грязь,
на всех улицах была глубокая грязь. День за днем, была огромная тяжелая пелена
проезжая через Лондон с Востока, и это сводило все равно, как если в
Восток там были вечные облака и ветер. Порывы ветра были настолько сильными, что с крыш высоких зданий в городе сорвало черепицу, а в сельской местности были вырваны с корнем деревья и унесены паруса ветряных мельниц. С побережья поступали мрачные сообщения.
о кораблекрушении и смерти. Сильные порывы ветра сопровождались проливным дождём, и день, когда я сел читать, был самым ужасным из всех.

 С тех пор в этой части Храма были сделаны изменения, и теперь она не такая уединённая, как тогда, и не так открыта реке. Мы жили на верхнем этаже последнего дома, и в ту ночь ветер, дувший вверх по реке, сотрясал дом, как пушечные выстрелы или морские волны. Когда вместе с ним начался дождь и застучал по окнам, я подумал, глядя на них, пока они раскачивались,
что я мог бы представить себя в потрёпанном штормом маяке.
Время от времени дым валил из трубы, как будто не мог вынести такую ночь; и когда я открыл двери и посмотрел вниз по лестнице, то увидел, что лампы на лестнице погасли; и когда я прикрыл лицо руками и посмотрел в чёрные окна (открыть их хоть немного было невозможно из-за ветра и дождя), то увидел, что лампы во дворе погасли, а на мостах и на берегу не было ни одной.
Я вздрогнул и увидел, что угольные костры на баржах на реке уносятся ветром, как раскалённые брызги дождя.

 Я положил часы на стол и решил закрыть книгу в одиннадцать часов.  Когда я закрыл её, собор Святого Павла и все многочисленные церковные часы в городе — одни отбивали время, другие сопровождали, третьи следовали за ними — пробили одиннадцать.  Ветер странным образом искажал звук.
и я прислушивался и думал о том, как ветер трепал и рвал его,
когда услышал шаги на лестнице.

Какое-то нервное безумие заставило меня вздрогнуть и связать это с
Шаги моей умершей сестры не имеют значения. Они затихли через мгновение, и я
снова прислушался и услышал, как кто-то спотыкается, спускаясь по лестнице.
 Вспомнив, что на лестнице не горит свет, я взял
свою лампу для чтения и вышел на лестничную площадку. Тот, кто был внизу,
остановился, увидев мою лампу, и всё стихло.

 — Там кто-то есть, не так ли? — крикнул я, глядя вниз.

— Да, — раздался голос из темноты внизу.

— Какой этаж вам нужен?

— Верхний. Мистер Пип.

— Это моё имя. — Что-то не так?

— Ничего страшного, — ответил голос. И мужчина подошёл.

 Я стоял, держа лампу над перилами лестницы, и он медленно вошёл в круг света. Это была лампа с абажуром, чтобы светить на книгу, и круг света был очень узким, так что он был в нём всего мгновение, а потом вышел. В тот миг я увидел лицо, которое показалось мне странным,
оно смотрело на меня с непонятной улыбкой, словно было тронуто и
довольно моим появлением.

 Двигая лампу вслед за мужчиной, я разглядел, что он был
одет довольно просто, но грубо, как моряк.  У него были длинные седые волосы.
Волосы. Что ему было около шестидесяти. Что он был мускулистым мужчиной, сильным
на ногах, и что он загорел и огрубел от воздействия погоды
. Когда он поднялся на последнюю ступеньку или две и свет моей лампы
осветил нас обоих, я с глупым изумлением увидел, что он
протягивает ко мне обе руки.

“Скажите на милость, чем вы занимаетесь?” Я спросил его.

“Моим бизнесом?” - повторил он, сделав паузу. “ Ах! ДА. Я поясню свою
бизнес, с вашего позволения”.

“Вы хотите войти?”

“Да, - ответил он, “ я хочу войти, господин”.

Я задал ему этот вопрос достаточно негостеприимно, потому что меня возмутил этот
каким-то ярким и удовлетворение признание того, что еще светило ему в лицо.
Меня это возмутило, потому что это подразумевает, что он ожидал, что я
ответить на это. Но я отвел его в комнату, которую только что покинул, и,
поставив лампу на стол, попросил его как можно вежливее
объясниться.

Он огляделся с каким-то странным выражением — выражением удивлённого удовольствия, как будто он был причастен к тому, чем восхищался, — и снял грубое пальто и шляпу. Тогда я увидел, что его голова была морщинистой и лысой, а длинные седые волосы росли только на
по бокам. Но я не увидел ничего, что хоть сколько-нибудь объясняло бы его поведение. Напротив, в следующий момент я увидел его, снова протягивающего ко мне обе руки.
.... Ко мне......................
...........

“Что ты имеешь в виду?” - спросила я, наполовину подозревая его злиться.

Он остановился в своем, глядя на меня, и медленно потер правой рукой за
головой. — Это разочаровывает, — сказал он грубым ломающимся голосом, — после того, как ты так долго искал и так далеко забрался; но ты не виноват в этом — никто из нас не виноват в этом. Я заговорю через полминуты. Пожалуйста, дай мне полминуты.

Он сел на стул, стоявший перед камином, и закрыл лицо большими коричневыми руками с венами. Я внимательно посмотрел на него и немного отпрянул, но я его не знал.

«Здесь никого нет, — сказал он, оглядываясь через плечо, — ведь так?»

«Почему вы, незнакомец, пришедший в мои комнаты в такое время ночи, задаёте этот вопрос?» — сказал я.

— Ты молодец, — ответил он, покачав головой с нарочитой нежностью, одновременно непонятной и раздражающей. — Я рад, что ты вырос, молодец! Но не попадайся
Возьми меня. Потом ты пожалеешь, что сделал это».

 Я отказался от намерения, которое он уловил, потому что знал его! Даже тогда
 я не мог вспомнить ни одной черты, но я знал его! Если бы ветер и
дождь унесли прочь прошедшие годы, разбросали все
препятствия, перенесли нас на церковный двор, где мы впервые
столкнулись лицом к лицу на столь разных уровнях, я не смог бы
узнать своего узника лучше, чем сейчас, когда он сидел в кресле
перед камином. Не нужно было доставать из кармана папку и показывать
её мне
Мне не нужно было снимать с его шеи платок и повязывать его вокруг
головы; не нужно было обнимать его обеими руками и, дрожа,
оглядываться по сторонам в поисках поддержки. Я
знал его ещё до того, как он обратился ко мне за помощью, хотя за мгновение до этого
я даже не подозревал, кто он такой.

 Он вернулся туда, где я стоял, и снова протянул обе руки. Не зная, что делать, — ведь от удивления я потерял самообладание, — я неохотно протянул ему руки. Он схватил их.
Он сердечно пожал мне руку, поднёс её к губам, поцеловал и всё ещё держал в своей руке.

«Ты поступил благородно, мой мальчик, — сказал он. — Благородно, Пип! И я никогда этого не забуду!»

Когда он переменился в лице, словно собираясь меня обнять, я
положил руку ему на грудь и отстранил его.

«Стой! — сказал я. — Не подходи!» Если вы благодарны мне за то, что я сделал, когда был маленьким, я надеюсь, что вы выразили свою благодарность, изменив свой образ жизни. Если вы пришли сюда, чтобы поблагодарить меня, в этом не было необходимости. Тем не менее, как бы вы меня ни нашли, это должно быть
что-то хорошее в том чувстве, которое привело вас сюда, и я не буду
отталкивать вас; но, конечно, вы должны понимать, что я…

 Моё внимание было настолько привлечено необычностью его пристального взгляда,
что слова замерли у меня на языке.

 — Вы сказали, — заметил он, когда мы молча посмотрели друг на друга, — что, конечно, я должен понимать. Что, конечно, я должен понимать?

«Что я не могу желать возобновления того случайного общения с вами, которое
произошло много лет назад, при таких иных обстоятельствах. Я рад, что вы
раскаялись и оправились. Я рад сообщить вам об этом. Я рад».
что, думая, что я заслуживаю благодарности, вы пришли поблагодарить меня. Но
наши пути, тем не менее, расходятся. Вы промокли и выглядите уставшим. Не хотите ли чего-нибудь выпить перед уходом?

 Он небрежно повязал шейный платок и стоял, пристально наблюдая за мной и покусывая его длинный конец. — Я думаю, — ответил он, по-прежнему держа трубку у рта и не сводя с меня глаз, — что я выпью (спасибо вам) перед уходом.

 На приставном столике стоял поднос.  Я поставил его на стол у камина и спросил, что он будет пить.  Он коснулся одной из бутылок.
Он взял бутылку, не глядя на неё и ничего не говоря, и я налила ему горячего рома с водой. Я старалась, чтобы моя рука не дрожала, но его взгляд, когда он откинулся на спинку стула, зажав в зубах длинный конец шейного платка, о котором, очевидно, забыл, — всё это было очень трудно контролировать. Когда я наконец протянула ему стакан, то с удивлением увидела, что его глаза полны слёз.

До этого момента я стоял, не скрывая, что хочу, чтобы он ушёл. Но меня смягчило его смягчившееся лицо, и я
Я почувствовал лёгкое раздражение. «Надеюсь, — сказал я, поспешно наливая себе что-то в стакан и пододвигая стул к столу, — вы не подумаете, что я только что говорил с вами грубо. Я не собирался этого делать и сожалею, если сделал. Я желаю вам всего хорошего и счастья!»

Когда я поднёс свой бокал к губам, он с удивлением посмотрел на конец своего шейного платка, выпавшего изо рта, когда он его открыл, и протянул руку. Я подал ему свой бокал, и он выпил, вытирая рукавом глаза и лоб.

«Как ты живёшь?» — спросил я его.

«Я был овцеводом, скотоводом и занимался другими делами в Новом Свете, — сказал он, — за много тысяч миль от этого места».

«Надеюсь, у вас всё хорошо?»

«У меня всё чудесно хорошо. Со мной были и другие, и у них тоже всё хорошо, но ни один человек не преуспел так, как я. Я знаменит этим».

— Я рад это слышать.

— Надеюсь, ты так и скажешь, мой дорогой мальчик.

Не останавливаясь, чтобы попытаться понять эти слова или тон, которым они были произнесены, я переключился на мысль, которая только что пришла мне в голову.

— Вы когда-нибудь видели посыльного, которого однажды отправили ко мне, — спросил я, — с тех пор, как он взял на себя это поручение?

 — Никогда его не видел. Да и вряд ли бы увидел.

 — Он добросовестно выполнил поручение и принёс мне две однофунтовые банкноты. Я был тогда бедным мальчиком, как вы знаете, и для бедного мальчика это было целое состояние. Но, как и вы, я с тех пор преуспел, и вы должны позволить мне вернуть их. Ты можешь отдать их какому-нибудь другому бедному мальчику. Я достала
свой кошелек.

 Он наблюдал за мной, пока я клала кошелек на стол и открывала его, и
наблюдал за мной, пока я доставала из него две банкноты по фунту. Они
они были чистыми и новенькими, и я разложил их и передал ему.
Все еще наблюдая за мной, он положил их один на другой, сложил
продольно, перекрутил, поджег от лампы и высыпал
пепел в лоток.

— Позвольте мне, — сказал он тогда с улыбкой, похожей на хмурый взгляд, и с хмурым взглядом, похожим на улыбку, — спросить вас, как вы поживаете с тех пор, как мы с вами бродили по этим одиноким, холодным болотам?

— Как?

— Ах!

 Он допил свой бокал, встал и подошёл к камину, положив тяжёлую загорелую руку на каминную полку. Он поставил ногу на решетку,
для сухой и теплый, и влажный ботинок начал пара; но он ни
посмотрел на него, ни на огонь, но продолжала смотреть на меня. Это было только
теперь, когда я начал дрожать.

Когда мои губы разомкнулись и произнесли несколько слов, которые были беззвучны
, я заставил себя сказать ему (хотя и не мог сделать это
внятно), что я был избран, чтобы унаследовать некую собственность.

“Может ли простой мятник спросить, что это за собственность?” - сказал он.

Я запнулся: «Я не знаю».

«Может ли простой смертный спросить, чья это собственность?» — сказал он.

Я снова запнулся: «Я не знаю».

— Интересно, могу ли я предположить, — сказал Каторжник, — каков ваш доход с тех пор, как вы достигли совершеннолетия! Что касается первой цифры. Пять?

 С сердцем, бьющимся, как тяжёлый молот, я вскочил со стула и, опираясь на спинку, растерянно посмотрел на него.

 — Что касается опекуна, — продолжил он. — Должен был быть какой-то опекун или что-то в этом роде, пока ты был несовершеннолетним. Может быть, какой-нибудь адвокат. Что касается первой буквы в имени этого адвоката. Это была бы «Дж»?

 Я вдруг осознал всю правду своего положения, и она
Разочарования, опасности, унижения, всевозможные последствия нахлынули на меня с такой силой, что я был подавлен и с трудом дышал.

«Представьте себе, — продолжил он, — что работодатель того адвоката, чьё имя начиналось на «Дж» и могло быть Джаггерс, — представьте, что он приплыл по морю в Портсмут, высадился там и захотел встретиться с вами.
«Однако вы меня нашли», — говорите вы сейчас. Ну что ж! Однако нашёл ли
я вас? Да, я написал из Портсмута человеку в Лондоне, чтобы узнать ваш адрес. Как зовут этого человека? Уэммик.

Я не могла вымолвить ни слова, даже если бы это спасло мне жизнь. Я
стояла, держась одной рукой за спинку стула, а другой — за грудь,
словно задыхаясь, — я стояла так, дико глядя на него, пока не
схватилась за стул, когда комната начала раскачиваться и кружиться. Он поймал меня, подвёл к дивану, усадил на подушки и опустился передо мной на одно колено, приблизив своё лицо, которое я теперь хорошо помнил и от которого содрогался, к моему.

«Да, Пип, дорогой мальчик, я сделал из тебя джентльмена! Это я во всём виноват».
это! В тот раз я поклялся, уверенный, что заработал гинею, как никогда, что эта гинея
достанется тебе. Я поклялся в обратном, уверенный, как всегда, что спекулировал и стал богатым.
Ты должен разбогатеть. Я жил грубо, чтобы ты жил гладко.;
Я много работал, чтобы ты был выше работы. Каковы шансы, дорогой мальчик? Должен ли я
рассказывать это, чтобы ты чувствовал себя обязанным? Ни капельки. Я рассказываю это, чтобы ты знал, что тот затравленный пёс, в котором ты поддерживал жизнь, задрал нос так высоко, что мог бы стать джентльменом, — и, Пип, ты — он!

 Отвращение, которое я испытывал к этому человеку, страх, который я перед ним испытывал,
Отвращение, с которым я отшатнулся от него, не поддавалось описанию,
даже если бы он был каким-нибудь ужасным зверем.

 — Послушай, Пип. Я твой второй отец. Ты мой сын, — для меня ты дороже любого сына. Я откладывал деньги только для того, чтобы ты их потратил. Когда я был пастухом-наёмником в одинокой хижине и не видел ничего, кроме лиц овец, я почти забыл, как выглядят мужские и женские лица, но я вижу твоё. Я много раз ронял нож в той хижине, когда ел свой обед или ужин, и говорил: «Вот опять этот мальчишка смотрит на меня, пока я ем и пью!» Я много раз видел тебя там, как наяву.
Я каждый раз вижу тебя на этих туманных болотах. «Боже, убей меня!» — говорю я каждый раз, — и выхожу на улицу, чтобы сказать это под открытым небом, — «но если я получу свободу и деньги, я сделаю из этого мальчика джентльмена!» И я сделал это. Посмотри на себя, дорогой мальчик! Посмотри на эти твои хоромы, достойные лорда! Лорда? Ах! Ты будешь ставить деньги с лордами на кон и выигрывать!

 В своём гневе и торжестве, зная, что я была на грани обморока, он не заметил, как я всё это восприняла. Это было единственное, что принесло мне облегчение.

— Взгляните-ка сюда! — продолжал он, доставая мои часы из кармана и поворачивая ко мне кольцо на моём пальце, в то время как я отпрянул от его прикосновения, как от змеи. — Золотое и красивое: надеюсь, это кольцо джентльмена! Бриллиант, окружённый рубинами: надеюсь, это кольцо джентльмена! Посмотрите на ваше бельё: тонкое и красивое! Посмотри на свою одежду, лучше не найдёшь! И на свои книги, — он обвёл взглядом комнату, — их тут сотни на полках! И ты их читаешь, не так ли? Я вижу, что ты читал их, когда я пришёл
внутри. Ha, ha, ha! Ты прочтешь их мне, дорогой мальчик! И если они в
иностранные языки WOT я не понимаю, я буду просто горд, как
если бы я это сделал”.

Он снова взял обе мои руки и поднес их к своим губам, в то время как моя кровь
застыла во мне.

— Не стесняйся говорить, Пип, — сказал он, снова прикрыв рукавом глаза и лоб, и в его горле раздался щелчок, который я хорошо запомнил, — и он казался мне ещё более ужасным из-за того, что был так серьёзен. — Ты не можешь вести себя лучше и молчать, дорогой мальчик. Ты не ждал этого с таким нетерпением, как я; ты не был готов к этому
таким, каким я был. Но разве ты никогда не думал, что это могу быть я?

“О нет, нет, нет, - возразил я, - Никогда, никогда!”

“Ну, ты видишь, что это был _wos_ я, и в одиночку. В этом не участвовала ни одна душа, кроме
меня самого и мистера Джеггерса”.

“Больше никого не было?” Я спросил.

— Нет, — сказал он, удивлённо взглянув на меня, — а кто же ещё?
 И, дорогой мальчик, как же ты вырос! Где-то там есть ясные глаза — да? Разве там нет ясных глаз, о которых ты мечтаешь?

 О Эстелла, Эстелла!

 — Они будут твоими, дорогой мальчик, если их можно купить за деньги. Не то чтобы
Такой джентльмен, как вы, с таким хорошим положением, как у вас, не может выиграть в своей собственной игре; но деньги помогут вам! Позвольте мне закончить то, что я вам рассказывал,
дорогой мальчик. Из той хижины и того дома, который я сдавал в аренду, я получил деньги, оставленные мне моим хозяином (который умер и был таким же, как я), и обрёл свободу и стал сам себе хозяином. Во всём, за что я брался, я брался за вас. «Боже, прокляни это, — сказал я, — если это не из-за него!» Всё прекрасно процветало. Как я уже говорил, я прославился благодаря этому. Это были деньги, которые он оставил
Я и заработки за первые несколько лет, которые я отправлял домой мистеру
 Джаггерсу — всё для тебя, — когда он впервые приехал за тобой, согласно моему
письму».

 О, если бы он никогда не приезжал!  Если бы он оставил меня в кузнице — далеко не
довольного, но по сравнению с другими счастливого!

 «А потом, дорогой мальчик, для меня было наградой, смотри-ка, знать
втайне, что я воспитываю джентльмена. Кровяные лошади этих
колонистов могли бы поднять пыль надо мной, пока я шёл; что я могу
сказать? Я говорю себе: «Я становлюсь лучшим джентльменом, чем когда-либо
будете вы!» Когда один из них говорит другому: «Он был заключённым,
назад, и это невежественные общий друг, за все, что он счастливчик, что делать
Я говорю? Я сказал себе: ‘если я не джентльмен, ни еще нет
узнав, что я владелец такого. Все, что на вас, владеет акциями и землей; которая из них
на вас принадлежит воспитанному лондонскому джентльмену? Таким образом, я поддерживаю себя в тонусе
продвигаюсь вперед. И таким образом я твёрдо решил, что однажды непременно приду и увижу своего мальчика, и познакомлюсь с ним на его территории».

 Он положил руку мне на плечо. Я вздрогнул при мысли, что, насколько я знал, его рука могла быть запятнана кровью.

— Это было нелегко, Пип, для меня оставить эти места, но и небезопасно. Но я держался, и чем труднее было, тем крепче я держался, потому что я был полон решимости и твёрдо всё обдумал. Наконец я сделал это. Дорогой мальчик, я сделал это!

 Я попытался собраться с мыслями, но был ошеломлён. Всё это время мне казалось, что я больше обращаю внимание на ветер и дождь, чем на него;
даже сейчас я не мог отделить его голос от тех голосов, хотя
те были громкими, а его - тихими.

“ Куда ты меня поместишь? - спросил он через некоторое время. “ Меня нужно куда-нибудь уложить
, дорогой мальчик.

“ Спать? ” переспросил я.

“Да. И спать долго и крепко”, - ответил он, - “потому что меня
швыряло в море и омывало морем много месяцев”.

“ Мой друг и компаньон, ” сказал я, поднимаясь с дивана, “ отсутствует.;
Вы должны занять его комнату.

“ Он не вернется завтра, не так ли?

“Нет”, - сказал я, отвечая почти машинально, несмотря на все мои усилия.
“Не завтра”.

“Потому что, послушай сюда, дорогой мальчик”, - сказал он, понизив голос, и
выразительно приложил длинный палец к моей груди. “Осторожность
необходима”.

“Что ты имеешь в виду?" Осторожно?

“Черт возьми, это смерть!”

“Что такое смерть?”

«Меня послали на всю жизнь. Вернуться — значит умереть. В последние годы многие возвращались, и меня бы точно повесили, если бы я вернулся».

 Ничего другого не требовалось; несчастный человек, годами обременявший меня своими золотыми и серебряными цепями, рисковал жизнью, чтобы прийти ко мне, и я хранил его тайну! Если бы я любила его, а не ненавидела; если бы он вызывал у меня сильнейшее восхищение и привязанность, а не отвращение, то ничего хуже быть не могло. Напротив,
так было бы лучше, потому что тогда его спасение естественным образом и нежно тронуло бы моё сердце.

Первым делом я позаботился о том, чтобы закрыть ставни, чтобы снаружи не было видно света, а затем закрыть и запереть двери.  Пока я это делал, он стоял у стола, пил ром и ел печенье, и когда я увидел его за этим занятием, я снова увидел своего узника на болотах за едой. Мне почти показалось, что он вот-вот наклонится, чтобы
почесать ногу.

Когда я вошёл в комнату Герберта и выключил все остальные
Связь между ним и лестницей была лучше, чем через комнату, в которой мы разговаривали. Я спросила его, не хочет ли он пойти спать. Он согласился, но попросил у меня «джентльменское бельё», чтобы надеть его утром. Я принесла его и положила на кровать, и у меня снова похолодела кровь, когда он снова взял меня за руки, чтобы пожелать спокойной ночи.

Я ушла от него, сама не зная как, и разожгла камин в комнате, где мы были вместе, и села у него, боясь лечь спать. В течение часа или больше я была слишком ошеломлена, чтобы думать; и это
Только когда я начал думать, я в полной мере осознал, насколько я был сломлен,
и что корабль, на котором я плыл, развалился на части.

Намерения мисс Хэвишем по отношению ко мне были всего лишь мечтой; Эстелла не была создана для меня; я страдал в Сатис-Хаусе только ради удобства, ради жадных родственников, ради модели с механическим сердцем, на которой можно было практиковаться, когда не было другой практики; это были первые проблески разума, которые у меня появились. Но самая острая и глубокая боль была у
заключённого, виновного в неизвестных мне преступлениях и подлежащего казни
из тех комнат, где я сидел, размышляя, и висел на двери Олд-Бейли,
что я бросил Джо.

Я бы не вернулся к Джо сейчас, я бы не вернулся к
Бидди сейчас ни при каких обстоятельствах; просто, я полагаю, потому, что моё чувство
собственной никчёмности по отношению к ним было сильнее любых
обстоятельств. Никакая мудрость на земле не могла бы дать мне утешение, которое
Я должен был извлечь пользу из их простоты и верности, но я никогда, никогда не смог бы исправить то, что натворил.

 В каждом порыве ветра и дожде я слышал погоню.  Дважды я
Я мог бы поклясться, что слышал стук и шёпот за входной дверью.
 Охваченный этими страхами, я начал либо воображать, либо вспоминать, что у меня были таинственные предчувствия о приближении этого человека.  Что в течение нескольких недель я видел на улицах лица, которые казались мне похожими на его.  Что этих сходств становилось всё больше по мере того, как он приближался из-за моря. Что его злой дух каким-то образом послал этих посланников ко мне, и что теперь, в эту бурную ночь, он сдержал своё слово и пришёл ко мне.

 Вместе с этими мыслями пришло воспоминание о том, что я видел
Я видел его своими детскими глазами как отчаянно жестокого человека; я слышал, как другой заключённый повторял, что он пытался его убить;  я видел, как он рвал и дрался в канаве, как дикий зверь.  Из этих воспоминаний я извлек при свете костра смутный страх, что, возможно, небезопасно находиться там с ним в глухую одинокую ночь. Это разрасталось, пока не заполнило всю комнату, и побудило меня взять свечу, войти и посмотреть на
мою ужасную ношу.

 Он повязал голову платком, и его лицо было напряжено и
Он пошевелился во сне. Но он спал, и тихо, хотя на подушке у него лежал пистолет. Убедившись в этом, я тихонько вынул ключ из замка снаружи и повернул его, прежде чем снова сесть у камина. Постепенно я соскользнул со стула и лёг на пол. Когда я проснулся, так и не избавившись во сне от ощущения своего несчастья, часы на церквях, обращённых на восток,
били пять, свечи догорели, огонь погас, а ветер и дождь усилили густую чёрную тьму.

 ЭТО КОНЕЦ ВТОРОГО ЭТАПА ОЖИДАНИЙ ПИПА.




Глава XL.


К счастью для меня, мне пришлось принять меры предосторожности, чтобы обеспечить (насколько это было возможно) безопасность моего ужасного гостя, потому что эта мысль, не дававшая мне покоя, когда я проснулся, вытеснила все остальные мысли.

Невозможность спрятать его в покоях была очевидна. Это было невозможно, и попытка сделать это неизбежно вызвала бы подозрения. Да, теперь у меня не было Мстителя,
но за мной присматривала взбалмошная старуха, которой помогала
ожившая тряпичная кукла, которую она называла своей племянницей, и
Скрывать от них что-то значило бы навлекать на себя любопытство и преувеличения. У них обоих были слабые глаза, что я давно объяснял тем, что они постоянно заглядывали в замочные скважины, и они всегда были под рукой, когда их не звали;
на самом деле, это было их единственным надёжным качеством, помимо воровства. Чтобы не вводить этих людей в заблуждение, я решил объявить утром, что мой дядя неожиданно приехал из деревни.

Я решил это, пока ещё нащупывал в темноте способ зажечь свет. В конце концов, я не нашёл его.
Я был вынужден пойти в соседнюю сторожку и позвать тамошнего сторожа
чтобы он пришел со своим фонарем. Теперь, пробираясь ощупью вниз по черной
лестнице, я обо что-то споткнулся, и это что-то было человеком, скорчившимся
в углу.

Поскольку мужчина ничего не ответил, когда я спросил его, что он здесь делает, но
молча уклонился от моего прикосновения, я побежал к сторожке и призвал сторожа
прийти поскорее; на обратном пути рассказал ему об инциденте. Ветер
был таким же сильным, как и всегда, и мы не стали рисковать светом фонаря,
разжигая потухшие лампы на лестнице, но мы
Я осмотрел лестницу снизу доверху и никого там не нашёл. Тогда мне пришло в голову, что этот человек мог проскользнуть в мои комнаты, поэтому, зажегши свечу у сторожа и оставив его стоять у двери, я тщательно осмотрел их, включая комнату, в которой спал мой страшный гость. Всё было тихо, и, конечно, в этих комнатах не было никого другого.

Меня беспокоило, что в ту ночь, из всех ночей в году, на лестнице должен был кто-то прятаться, и я спросил у сторожа, надеясь получить какое-нибудь обнадеживающее объяснение, когда протягивал ему кружку пива.
— Вы не видели, чтобы кто-нибудь из джентльменов, обедавших в
ресторане, выходил из дома? Да, сказал он, в разное время
ночи выходили трое. Один жил в Фонтейн-Корт, а двое других — в
Лейн, и он видел, как они возвращались домой. Кроме того, единственный человек, который жил в доме, частью которого были мои комнаты, уехал в деревню на несколько недель и, конечно, не вернулся ночью, потому что, когда мы поднимались по лестнице, мы видели его дверь с печатью на ней.

«Ночь была такой плохой, сэр», — сказал сторож, возвращая мне ключ.
гласс: “В мои ворота вошли необычно немногие. Кроме этих троих
джентльменов, которых я назвал, я не припоминаю никого другого примерно с
одиннадцати часов, когда незнакомец спросил о вас”.

“Мой дядя”, - пробормотал я. “Да”.

“Вы видели его, сэр?”

“Да. О да”.

“Также и человека с ним?”

“Человека с ним!” - Повторил я.

«Я решил, что этот человек был с ним, — ответил сторож. —
Этот человек остановился, когда он остановился, чтобы спросить у меня, и этот человек
пошёл в ту сторону, когда он пошёл в ту сторону».

«Что это был за человек?»

Сторож не особо присматривался; он бы сказал, что это был рабочий.
человек; в меру своих убеждений, он имеет серо-коричневую вид
в одежде, под темным пальто. Сторож сделал больше света
важно, чем я, и, естественно, не моя причина для крепления
вес на него.

Когда я избавилась от него, что я подумал, что это хорошо, чтобы обойтись без
продление объяснений, мой ум был очень обеспокоен тем, что эти два
обстоятельства, взятые вместе. В то время как они были легкомысленны и
невинны, как, например, какой-нибудь посетитель ресторана или
домашний едок, который не подходил к этим сторожевым воротам, но мог
забрести в мой
лестница и заснула там,—и мой безымянный гость мог
привез кто-то с ним, чтобы показать ему дорогу,—и все-таки присоединился, они
безобразный облик, в то время как склонный к недоверию и страху, как изменения
несколько часов заставил меня.

Я зажег во мне огонь, который сжег с необработанным бледные блики на тот момент
утром и впасть в дремоту до него. Мне казалось, что нет
дремал целый вечер, когда часы пробили шесть. Поскольку до рассвета оставалось ещё полтора часа, я снова задремал. Теперь я просыпался с трудом, в ушах у меня звучали долгие разговоры ни о чём.
Я прислушивался к шуму ветра в дымоходе и, наконец, погрузился в глубокий сон, от которого меня разбудил дневной свет.

 Всё это время я не мог думать о своём положении и не мог думать о нём сейчас.  У меня не было сил думать об этом.  Я был очень подавлен и расстроен, но в каком-то бессвязном, общем смысле.  Что касается составления какого-либо плана на будущее, то я с таким же успехом мог бы составить план для слона. Когда я открыл ставни и выглянул в сырое дикое
утро, всё было свинцового цвета; когда я ходил из комнаты в комнату; когда я
дрожа, я снова села перед камином, ожидая, когда появится моя прачка.
я подумала, как я несчастна, но вряд ли знала почему и как долго
Я был таким, или в какой день недели я сделал отражение, или
даже кем я был, что сделал это.

Наконец, старуха и племянница пришла,—в последнем случае глава
не легко отличить от ее пыльной метлой,—и показал сюрприз
при виде меня и огня. Я рассказал им, что мой дядя приехал ночью и сейчас спит, а также о том, что нужно изменить в приготовлении завтрака. Затем я умылся и оделся, пока они
Я перевернула мебель и подняла пыль, и вот, словно во сне или полусне, я снова оказалась у камина, ожидая, когда Он придет завтракать.

 Вскоре его дверь открылась, и он вышел.  Я не могла заставить себя смотреть на него и подумала, что при дневном свете он выглядит еще хуже.

“Я даже не знаю, ” сказал я тихо, когда он занял свое место за
столом, “ каким именем вас называть. Я сказал, что вы мой
дядя”.

“Вот и все, дорогой мальчик! Зови меня дядей”.

“Я полагаю, ты взял какое-то имя на борту корабля?”

“Да, дорогой мальчик. Я взял фамилию Провис”.

“Ты хочешь сохранить это имя?”

“Да, мой мальчик, это так же хорошо, как другой,—если бы вы хотели
другой.”

“Какое твое настоящее имя?” - Спросил я его шепотом.

“ Мэгвич, - ответил он тем же тоном, - Крисвен Абель.

“ Кем тебя воспитывали?

“ Мятный леденец, дорогой мальчик.

Он ответил совершенно серьезно и употребил слово "а".как будто это обозначало какую-то
профессию.

«Когда вы пришли в Храм прошлой ночью…» — сказал я, задумавшись,
могла ли это быть действительно прошлой ночью, которая казалась такой далёкой.

«Да, дорогой мальчик?»

«Когда вы вошли в ворота и спросили у сторожа, как пройти сюда, с вами кто-нибудь был?»

«Со мной? Нет, дорогой мальчик».

«Но там кто-то был?»

«Я не обратил особого внимания, — с сомнением сказал он, — не зная здешних обычаев. Но мне кажется, что со мной вошёл ещё кто-то».

«Вас знают в Лондоне?»

“Надеюсь, что нет!” - сказал он, дернув указательным пальцем за шею, отчего
мне стало жарко и затошнило.

“Вас когда-нибудь знали в Лондоне?”

“Не сверх того, дорогой мальчик. В основном я был в провинции”.

“Вас —судили— в Лондоне?”

“В который раз?” спросил он, бросив на меня острый взгляд.

“В последний раз”.

Он кивнул. “Впервые познакомился с мистером Джеггерсом таким образом. Джеггерс был для меня ”.

У меня уже вертелся на языке вопрос, за что его судят, но он взял нож
, взмахнул им и со словами: “И то, что я сделал, это
отработано и оплачено!” - выпалил он за завтраком.

Он ел с жадностью, которая была очень неприятной, и все его
действия были грубыми, шумными и жадными. С тех пор, как я видел его
едящим на болотах, у него выпали несколько зубов, и когда он
пережёвывал пищу и поворачивал голову в сторону, чтобы вонзить в неё
самые сильные клыки, он ужасно напоминал голодную старую собаку. Если бы у меня был хоть какой-то аппетит, он бы его отбил, и я бы сидел так же, как сейчас, — испытывая непреодолимое отвращение к нему и мрачно глядя на скатерть.

«Я обжора, дорогой мальчик», — сказал он в качестве вежливого извинения
— Я всегда был таким, — сказал он, закончив трапезу, — но я всегда был таким. Если бы я был менее прожорливым, то, возможно, попал бы в меньшие неприятности. Точно так же я должен курить. Когда я впервые нанялся пастухом на другом конце света, я думал, что сам превратился бы в обезумевшую овцу, если бы не курил.

Сказав это, он встал из-за стола и, сунув руку в карман своего пиджака, достал короткую чёрную трубку и горсть рассыпного табака, который называется «негритянский».
Набив трубку, он убрал лишний табак обратно, как будто его
карман был ящиком. Затем он щипцами взял из огня горящий уголёк,
прикурил от него трубку, а потом повернулся на коврике у камина
спиной к огню и проделал своё любимое действие, протянув ко мне обе
руки.

— А это, — сказал он, покачивая меня в своих руках и попыхивая трубкой, —
это джентльмен, которого я сделал! Настоящий, неподдельный
Джентльмен! Мне приятно смотреть на тебя, Пип. Всё, что я прошу, — это
стоять рядом и смотреть на тебя, дорогой мальчик!

Я высвободил руки, как только смог, и обнаружил, что начинаю
постепенно привыкать к размышлениям о своем состоянии. К чему я был
прикован и насколько сильно, стало понятно мне, когда я услышал его
хриплый голос и сел, глядя на его покрытую морщинами лысину с
седыми волосами по бокам.

“ Я не должна видеть, как мой джентльмен ступает по уличной грязи;
на его сапогах не должно быть грязи. У моего джентльмена должны быть лошади,
Пип! Лошади для верховой езды, лошади для езды в экипаже, а также лошади для его слуги,
чтобы он мог ездить верхом и в экипаже. Будут ли у колонистов лошади (и кровь
«Их, если угодно, Господи!) а не моего лондонского джентльмена? Нет-нет.
 Мы покажем им другую пару башмаков, Пип, не так ли?»

 Он достал из кармана большую толстую записную книжку, набитую
бумагами, и бросил её на стол.

 «В этой книжке есть кое-что, на что стоит потратить деньги, дорогой мальчик. Она
твоя». Всё, что у меня есть, — не моё, а твоё. Не бойся, что оно у тебя отниметcя.
Там есть ещё. Я приехал в старую страну, чтобы
посмотреть, как мой джентльмен тратит деньги, _как_ джентльмен. Это будет _моё_
удовольствие. _Моё_ удовольствие будет в том, чтобы увидеть, как он это делает. И будь ты проклят
— Все вы! — закончил он, оглядев комнату и громко щёлкнув пальцами. — Будь вы все прокляты, от судьи в его парике до колонистов, поднимающих пыль, я покажу вам джентльмена получше, чем все вы, вместе взятые!

 — Остановитесь! — сказал я, почти обезумев от страха и неприязни. — Я хочу поговорить с вами. Я хочу знать, что нужно делать. Я хочу знать, как вас уберечь от опасности, как долго вы собираетесь здесь оставаться, какие у вас планы.

 — Послушай, Пип, — сказал он, внезапно положив руку мне на плечо.
— Во-первых, послушай-ка, я забыл о себе на полминуты. То, что я сказал, было низко; вот что это было — низко.
 Послушай-ка, Пип. Подумай об этом. Я не собираюсь быть низким.

 — Во-первых, — продолжил я, полузастонав, — какие меры предосторожности можно предпринять,
чтобы тебя не узнали и не схватили?

— Нет, дорогой мальчик, — сказал он тем же тоном, что и прежде, — это не главное. Главное — низость. Я не потратил столько лет на то, чтобы стать джентльменом, не зная, чего он стоит. Послушай, Пип. Я был низок, вот кем я был — низок. Забудь об этом, дорогой мальчик.

Какое-то мрачно-смехотворное чувство заставило меня нервно рассмеяться, когда я
ответил: «Я _уже_ просмотрел его. Ради всего святого, не зацикливайся на
этом!»

«Да, но послушай-ка, — настаивал он. — Дорогой мальчик, я пришёл не для того,
чтобы унижаться. А теперь продолжай, дорогой мальчик. Ты говорил…»

— Как вас уберечь от опасности, которой вы себя подвергли?

— Ну, дорогой мой, опасность не так уж велика. Если бы я не был проинформирован,
опасность не имела бы большого значения. Есть Джаггерс, есть
Уэммик, есть ты. Кто ещё может сообщить?

“Неужели нет случайного человека, который мог бы опознать вас на улице?” - спросил я.
Я.

— Ну, — ответил он, — их не так уж много. И всё же я не собираюсь
рекламировать себя в газетах под именем А.М., вернувшегося из
Ботани-Бей; годы прошли, и кому от этого польза? И всё же,
послушай, Пип. Если бы опасность была в пятьдесят раз
больше, я бы всё равно пришёл к тебе, имей в виду.

— И как долго ты пробудешь здесь?

— Как долго? — спросил он, вынимая изо рта чёрную трубку и выпучив глаза.
— Я не вернусь. Я приехал навсегда.

— Где ты будешь жить? — спросил я. — Что с тобой делать? Где ты будешь в безопасности?


— Дорогой мальчик, — ответил он, — за деньги можно купить парики,
пудру для волос, очки, чёрную одежду, шорты и всё такое. Другие уже
делали это раньше, и то, что делали другие, могут сделать и другие. Что касается того, где и как жить, дорогой мальчик, выскажи своё мнение по этому поводу.

— Сейчас ты говоришь спокойно, — сказал я, — но прошлой ночью ты был очень серьёзен, когда клялся, что это Смерть.

— И я клянусь, что это Смерть, — сказал он, убирая трубку обратно в карман.
— И смерть на виселице, на улице, недалеко отсюда, и это серьёзно, и ты должен полностью это понимать. Что
тогда, когда всё будет кончено? Вот он я. Вернуться сейчас было бы так же плохо, как стоять на месте, — хуже. Кроме того, Пип, я здесь, потому что я хотел этого от тебя много лет. Что касается того, на что я осмеливаюсь, то я теперь старая птица, которая
осмеливалась на всевозможные ловушки с тех пор, как оперилась, и я не
боюсь взгромоздиться на пугало. Если внутри него прячется Смерть,
то пусть он выйдет, и я встречусь с ним лицом к лицу, а потом
верь в него, а не в себя. А теперь позволь мне взглянуть на моего
джентльмена ещё раз».

 Он снова взял меня за обе руки и оглядел с видом
восхищённого хозяина, всё это время с большим самодовольством покуривая.

 Мне показалось, что я не могу сделать ничего лучше, чем найти ему
тихую квартирку неподалёку, которой он мог бы воспользоваться, когда вернётся
Герберт, которого я ожидал через два-три дня. То, что секрет должен быть доверен Герберту, — это неизбежность, даже если бы я мог поделиться с ним огромным облегчением, которое испытал бы, рассказав ему об этом
Для меня это было очевидно. Но для мистера Провиса (я решил называть его по имени) это было далеко не так очевидно, и он не давал согласия на участие Герберта, пока не увидел его и не составил благоприятного мнения о его внешности. «И даже тогда, дорогой мальчик, — сказал он, доставая из кармана засаленный маленький чёрный Завет, — мы заставим его поклясться».

Сказать, что мой ужасный покровитель носил с собой эту маленькую чёрную книжицу
исключительно для того, чтобы ругать людей в экстренных случаях, — значит
Я так и не понял, что именно он сделал, но могу сказать, что никогда не видел, чтобы он использовал её как-то иначе. Сама книга выглядела так, будто её украли из какого-то суда, и, возможно, его знание о её происхождении в сочетании с собственным опытом в этой области давало ему уверенность в том, что она обладает силой своего рода юридического заклинания или чар. В тот первый раз, когда он показал мне это, я вспомнила, как он
заставил меня поклясться в верности на церковном кладбище много лет назад и как
вчера вечером он сказал, что всегда клянётся в верности своим решениям в
одиночестве.

Поскольку в тот момент он был одет в матросский костюм, в котором выглядел так, будто собирался избавиться от попугаев и сигар, я обсудил с ним, какую одежду ему следует надеть. Он был непоколебимо уверен в том, что «шорты» — отличная маскировка, и мысленно представлял себе одежду, которая сделала бы его кем-то средним между деканом и дантистом. С большим трудом мне удалось убедить его носить одежду, более подходящую для зажиточного фермера, и мы договорились, что он коротко подстрижётся.
и немного напудриться. Наконец, поскольку прачка и её племянница ещё не видели его, он должен был держаться от них подальше, пока не переоденется.

  Казалось бы, принять эти меры предосторожности было просто, но в моём ошеломлённом, если не сказать рассеянном, состоянии это заняло так много времени, что я не выходил из дома до двух или трёх часов дня. Он должен был оставаться в комнате, пока меня не будет, и ни в коем случае не открывать дверь.

 Насколько мне известно, в Эссексе есть приличный пансион
Я отправился на Сент-Джеймс-стрит, задняя часть которой выходила на Темпл и находилась почти под моими окнами, и мне посчастливилось снять второй этаж для моего дяди, мистера Провиса. Затем я ходил от магазина к магазину, делая покупки, необходимые для изменения его внешности. Закончив с этим, я сам отправился в Маленькую Британию. Мистер Джаггерс сидел за своим
столом, но, увидев меня, сразу же встал и подошёл к камину.

— Ну-ка, Пип, — сказал он, — будь осторожен.

— Я буду, сэр, — ответил я.  Потому что по дороге я хорошо подумал о том, что
Я собирался сказать:

«Не берите на себя ответственность, — сказал мистер Джаггерс, — и ни на кого не беритесь.
Вы понимаете — ни на кого.  Не говорите мне ничего: я ничего не хочу знать, мне неинтересно».

Конечно, я видел, что он знал, кто пришёл.

«Я просто хочу, мистер Джаггерс, — сказал я, — убедиться, что мне не солгали. Я не надеюсь, что это неправда, но, по крайней мере, я могу это проверить.

Мистер Джаггерс кивнул. — Но вы сказали «рассказали» или «сообщили»? — спросил он меня, склонив голову набок и глядя не на меня, а в пол. — «Рассказали» подразумевает устную речь.
Информационные материалы. Вы не можете общаться устно с человеком в Новом
Южном Уэльсе, вы же знаете ”.

“Я бы сказал, информированным, мистер Джаггерс”.

“Хорошо”.

“Человек по имени Абель Мэгвич сообщил мне, что он и есть тот самый
благодетель, которого я так долго не знал”.

“Это тот самый человек, ” сказал мистер Джеггерс, “ из Нового Южного Уэльса”.

“И только он?” - спросил я.

“И только он”, - сказал мистер Джеггерс.

“Я не настолько безрассуден, сэр, чтобы считать вас ответственным за
мои ошибки и неправильные выводы; но я всегда предполагал, что это мисс
Хэвишем.

- Как скажешь, Пип, - ответил мистер Джеггерс, переводя взгляд на меня.
— Я совсем не отвечаю за это, — хладнокровно ответил он, откусывая от своего указательного пальца.

— И всё же это было похоже на то, сэр, — взмолился я с упавшим сердцем.

— Ни единого доказательства, Пип, — сказал мистер Джеггерс, качая головой и подбирая юбки.  — Не верьте тому, что видите, верьте только доказательствам.  Нет лучшего правила.

“Мне больше нечего сказать”, - сказал я со вздохом после того, как немного помолчал.
"Я проверил свою информацию, и на этом все". “Я проверил свою информацию”.

“ И Мэгвич — в Новом Южном Уэльсе - наконец-то раскрыл себя”
— Вы поймёте, Пип, — сказал мистер Джеггерс, — насколько строго я придерживался фактов во время нашего разговора. Я ни на йоту не отступил от фактов. Вы это понимаете?

 — Да, сэр.

«Я сообщил Мэгвичу — в Новом Южном Уэльсе — когда он впервые написал мне — из Нового Южного Уэльса, — что он не должен ожидать, что я когда-либо отклонюсь от строгой фактологической линии. Я также сообщил ему ещё кое-что. Мне показалось, что в своём письме он туманно намекнул на
письмо в ответ на его смутную надежду увидеть вас здесь, в Англии. Я
предупредил его, что больше не хочу об этом слышать; что он вряд ли
получит помилование; что он выслан на срок, равный продолжительности
его жизни; и что его появление в этой стране будет преступлением,
влекущим за собой высшую меру наказания. Я предупредил Мэгвича, —
сказал мистер Джаггерс, пристально глядя на меня, — я написал об этом в
Новый Южный Уэльс. Он, без сомнения, руководствовался им».

«Без сомнения», — сказал я.

«Мне сообщил об этом Уэммик», — продолжил мистер Джеггерс, всё ещё глядя
— Он пристально посмотрел на меня, — что он получил письмо из Портсмута от
колониста по имени Пёрвис, или…

— Или Провис, — предположил я.

— Или Провис — спасибо, Пип. Может, это и есть Провис? Может, ты знаешь, что это Провис?

— Да, — сказал я.

— Ты знаешь, что это Провис. Письмо, отправленное из Портсмута, от колониста по имени Провис, в котором он
просит сообщить ваш адрес от имени Мэгвича. Насколько я понимаю, Уэммик отправил ему
ответное письмо. Вероятно, именно через Провиса вы получили
разъяснение Мэгвича — в Новом Южном Уэльсе?

“Он пришел через провис”, - ответил я.

“Добрый день, картинка в картинке,” сказал мистер Джеггерс, предлагающий руку; “рад
видели вы. В письменной форме по почтовому Magwitch—в штате Новый Южный Уэльс или в
общаясь с ним через провис, будьте добры упомянуть
что сведения и ваучеры нашей длинного счета направляется
вы, вместе с балансом; есть еще остаток.
Всего хорошего, Пип!”

Мы пожали друг другу руки, и он пристально смотрел на меня, пока мог меня видеть. Я
повернулся у двери, а он всё ещё пристально смотрел на меня, пока мы оба
Мерзкие кадавры на полке, казалось, пытались открыть глаза и выдавить из своих распухших глоток: «О, какой же он мужчина!»

 Уэммика не было, и даже если бы он был за своим столом, он ничего не смог бы для меня сделать. Я сразу же вернулся в Темпл, где обнаружил ужасного Провиса, который в безопасности пил ром с водой и курил сигары.

На следующий день вся заказанная мной одежда пришла домой, и он надел её.
Что бы он ни надел, это шло ему меньше (как мне уныло показалось), чем то, что он носил раньше.  Мне показалось, что в нём что-то изменилось.
Это делало попытки замаскировать его бесполезными. Чем больше я его одевал и чем лучше я его одевал, тем больше он походил на сутулого беглеца с болот. Отчасти это влияние на моё тревожное воображение, без сомнения, объяснялось тем, что его старое лицо и манеры становились мне всё более знакомыми; но я также считаю, что он волочил одну ногу, как будто на ней всё ещё был железный груз, и что с головы до ног в нём чувствовался каторжник.

Кроме того, на него повлияла жизнь в одиночестве в хижине, и он стал похож на дикаря, которого не могла укротить никакая одежда.
влияние его последующей жизни среди людей, отмеченной клеймом, и, в довершение всего,
его осознание того, что теперь он уклоняется и прячется. Во всех его повадках,
в том, как он сидит и стоит, ест и пьёт, размышляет,
высоко подняв плечи, достаёт свой большой рог с
Он вытирал нож о брюки и резал им еду, подносил к губам
лёгкие бокалы и чашки, как будто они были неуклюжими
паннинами, отламывал кусок хлеба и вымакивал им остатки соуса на тарелке, словно
Он выпрашивал у меня как можно больше денег, а потом вытирал о них пальцы и
проглатывал их — вот так и в тысяче других мелких, безымянных
случаев, которые происходили каждую минуту, он был узником, преступником,
должником, таким, каким и должен быть.

Это была его собственная идея — припудриться, и я уступил ему в этом,
после того как он преодолел смущение. Но я могу сравнить его действие только с вероятным действием румян на мёртвого; настолько ужасным было то, как всё в нём, что хотелось подавить, проявилось сквозь этот тонкий слой
притворство, и казалось, что оно пылает на его макушке. От него
отказались, как только попробовали, и он коротко подстриг свои седые волосы.

 
Не могу выразить словами, какое у меня было в то же время ощущение ужасной
тайны, которой он был для меня. Когда он засыпал вечером, сжимая в кулаки
сморщенные руки, вцепившиеся в подлокотники кресла, а его лысая голова,
покрытая глубокими морщинами, опускалась на грудь, я сидел
и смотрел на него, гадая, что он натворил, и приписывая ему все
преступления из Календаря, пока во мне не вспыхнуло желание
вскочить и убежать от него. С каждым часом моё отвращение к нему усиливалось, и я даже думаю, что могла бы поддаться этому порыву в первые мучительные часы, несмотря на всё, что он сделал для меня, и на риск, которому он подвергался, если бы не знала, что Герберт скоро вернётся. Однажды я действительно встал ночью с постели и
начал одеваться в свою худшую одежду, торопясь оставить его там со всем, что у меня было, и отправиться в Индию в качестве
рядового.

 Сомневаюсь, что призрак мог бы напугать меня сильнее в те
одинокие комнаты долгими вечерами и долгими ночами, когда ветер и
дождь всегда шумят за окном. Призрака не могли схватить и
повесить из-за меня, но мысль о том, что это могло произойти, и
страх, что это могло произойти, были немалым дополнением к моим ужасам. Когда он не спал и не играл в сложную разновидность пасьянса с потрепанной колодой собственных карт — игру, которую я никогда не видел ни до, ни после и в которой он отмечал свои выигрыши, втыкая в стол перочинный нож, — когда он не занимался ни тем, ни другим, он
он просил меня почитать ему: «Иностранный язык, дорогой мальчик!» Пока я читал,
он, не понимая ни слова, стоял у камина,
осматривая меня с видом экспоната, и я видел, как он, прикрыв лицо
рукой, безмолвно обращался к мебели, чтобы та обратила внимание на
мои успехи. Воображаемый
ученик, которого преследовало уродливое создание, которое он нечестиво создал,
был не более несчастен, чем я, преследуемый созданием, которое меня создало,
и чем сильнее я от него отшатывался, тем больше он восхищался мной
и тем больше я ему нравился.

Это написано, я понимаю, как будто это длилось год. Это длилось около пяти дней. Постоянно ожидая Герберта, я не осмеливалась выходить из дома, разве что выводила Провиса на прогулку после наступления темноты. Наконец, однажды вечером, когда ужин был окончен и я погрузилась в сон, совершенно измотанная, — ведь мои ночи были беспокойными, а сон прерывался страшными снами, — меня разбудили долгожданные шаги на лестнице. Провис,
который тоже спал, вскочил от моего шума, и в тот же миг я увидел, как в его руке сверкнул складной нож.

— Тише! Это Герберт! — сказал я, и Герберт ворвался в комнату, благоухающий свежестью шестисот миль, пройденных по Франции.

 — Гендель, дружище, как ты, и снова как ты, и снова как ты? Кажется, я отсутствовал целый год! Да, должно быть, так и было, потому что ты совсем похудел и побледнел! Гендель, мой… Эй! Прошу прощения.

Он остановился в своем бегстве и в своих дрожащих руках, когда увидел Провиса. Провис, пристально глядя на него, медленно складывал свой складной нож и шарил в другом кармане в поисках чего-то еще.

— Герберт, мой дорогой друг, — сказал я, закрывая двойные двери, в то время как Герберт стоял, уставившись на меня в изумлении, — случилось кое-что очень странное. Это мой гость.

 — Всё в порядке, дорогой мальчик! — сказал Провис, подходя ко мне с маленькой чёрной книжкой в руках, а затем обратился к Герберту: — Возьми её в правую руку. Да поразит тебя Господь на месте, если ты когда-нибудь расколешься! Поцелуй её!

«Делай, как он хочет», — сказал я Герберту. И Герберт, глядя на меня с дружеским беспокойством и удивлением, подчинился, и Провис
Пожав ему руку, я сказал: «Теперь ты дал клятву, сам знаешь. И никогда не поверю, что Пип не станет джентльменом, если ты не станешь им!»




Глава XLI.


 Напрасно я пытался описать изумление и беспокойство Герберта, когда мы с ним и Провисом сели перед камином, и я рассказал ему всю тайну. Достаточно того, что я увидел на лице Герберта отражение своих чувств, и не в последнюю очередь моего отвращения к человеку, который так много для меня сделал.

Что само по себе стало бы преградой между этим человеком и нами, если бы
если бы не было других разделяющих обстоятельств, это был бы его триумф в моей истории.
Спасая свою хлопотно ощущение, что они были “низкого” на один раз, поскольку
его возвращение,—на какой-то момент он начал разглагольствовать на Герберта, в
МиГ откровения не был закончен,—у него нет восприятия
вероятность моего нахождения какой-либо вины с моей удачей. Его хвастовство
что он сделал из меня джентльмена и что он пришел посмотреть, как я поддерживаю
персонаж, основанный на его достаточных ресурсах, был создан для меня в той же степени, что и
для него самого. И что это было в высшей степени приятное хвастовство для нас обоих,
и что мы оба должны этим гордиться, — таков был вывод, который он сделал для себя.

«Хотя, послушай, приятель Пипа, — сказал он Герберту после того, как немного поболтал, — я прекрасно знаю, что однажды, когда я вернулся, — на полминуты — я был слаб.  Я сказал Пипу, что знаю, что был слаб.  Но не беспокойся об этом. Я не сделал Пипа джентльменом, и Пип не сделает тебя джентльменом, потому что я знаю, что вам обоим причитается. Дорогой мальчик и товарищ Пипа, вы оба можете рассчитывать на то, что я всегда буду держать вас в узде. Я держу вас в узде
С тех пор, как я был низведён до скотского состояния, я был на привязи,
и сейчас я на привязи, и всегда буду на привязи».

Герберт сказал: «Конечно», но выглядел так, будто в этом не было особого утешения, и оставался озадаченным и встревоженным. Мы с нетерпением ждали, когда он уйдёт к себе и оставит нас наедине, но он, очевидно, ревновал к тому, что мы остаёмся наедине, и засиделся допоздна. Была полночь, когда я отвёз его на Эссекс-стрит и убедился, что он благополучно добрался до своей тёмной двери. Когда она захлопнулась за ним, я впервые с той ночи почувствовал облегчение.
его прибытие.

Никогда не забывая о тревожных воспоминаниях о человеке на лестнице, я
всегда оглядывался, когда выводил своего гостя на улицу после наступления темноты и
приводил его обратно; и я оглядывался и сейчас. В большом городе трудно
избежать подозрений в том, что за тобой следят, когда разум осознаёт
опасность в этом отношении, но я не мог убедить себя, что кто-то из
людей, находящихся в поле моего зрения, интересуется моими передвижениями. Те немногие, кто
проходил мимо, шли своей дорогой, и улица была пуста, когда я повернул обратно в Храм. Никто не выходил из ворот
со мной никто не вошёл в ворота. Когда я проходил мимо фонтана, я увидел, что его освещённые окна выглядят ярко и спокойно, и, когда я на несколько мгновений остановился в дверях дома, где жил, прежде чем подняться по лестнице, Гарден-Корт был таким же тихим и безжизненным, как и лестница, когда я поднимался по ней.

 Герберт встретил меня с распростёртыми объятиями, и я никогда прежде так не радовался тому, что у меня есть друг. Когда он произнёс несколько разумных
слов сочувствия и поддержки, мы сели, чтобы обсудить
вопрос: что же делать?

Стул, на котором сидел Провис, по-прежнему стоял на том же месте, где и раньше, потому что он имел обыкновение сидеть на одном и том же месте, в одной и той же позе, и проделывать один и тот же ритуал с трубкой, негритянской головой, складным ножом, колодой карт и так далее, как будто всё это было записано для него на доске. Я говорю, что его стул стоял на том же месте, и Герберт машинально сел на него, но в следующий миг вскочил, отодвинул его и сел на другой. После этого у него не было повода говорить, что он проникся отвращением к моей
покровитель, и у меня не было необходимости признаваться в своих. Мы обменялись этой
доверительной информацией, не произнеся ни слова.

 «Что, — сказал я Герберту, когда он благополучно устроился в другом кресле, — что
нам делать?»

 «Мой бедный дорогой Гендель, — ответил он, держась за голову, — я слишком потрясён,
чтобы думать».

 «Я тоже был потрясён, Герберт, когда удар был нанесён. И всё же что-то нужно
сделать». Он намерен пойти на различные новые расходы — на лошадей и экипажи,
и на всевозможные пышные появления. Его нужно как-то остановить.

“ Вы хотите сказать, что не можете принять...

“ Как я могу? - Вмешался я, когда Герберт замолчал. “ Подумай о нем! Посмотри на
него!

Мы оба невольно вздрогнули.

«И всё же, Герберт, я боюсь, что ужасная правда заключается в том, что он привязан ко
мне, сильно привязан ко мне. Существовала ли когда-нибудь такая судьба!»

«Мой бедный дорогой Гендель», — повторил Герберт.

«Тогда, — сказала я, — в конце концов, если я остановлюсь здесь и больше не возьму у него ни пенни, подумайте, сколько я ему уже должна! С другой стороны, я по уши в долгах — очень по уши в долгах для меня, у которого теперь нет никаких надежд, — и я не создан ни для чего, и я ни на что не годен».

«Ну-ну-ну!» — возразил Герберт. — «Не говори, что ты ни на что не годен».

«На что я годен? Я знаю только одно, на что я годен, и это
— пойти в солдаты. И я бы пошёл, мой дорогой Герберт, если бы не
перспектива посоветоваться с твоей дружбой и любовью».

 Конечно, я расплакался, и, конечно, Герберт, крепко пожав мне руку,
сделал вид, что ничего не заметил.

 «В любом случае, мой дорогой Гендель, — сказал он через некоторое время, —
солдат из меня не выйдет». Если бы вы отказались от этого покровительства и этих услуг, полагаю, вы бы сделали это в слабой надежде когда-нибудь отплатить за то, что вы
уже имел. Не очень сильна эта надежда, если ты пойдешь в солдаты!
Кроме того, это абсурдно. Тебе было бы бесконечно лучше в доме Кларрикера
дом, какой бы он ни был маленький. Я работаю в направлении партнерства, вы
знаю”.

Бедняга! Он и не подозревал, на чьи деньги.

“Но есть и другой вопрос”, - сказал Герберт. “Это невежественный,
решительный человек, у которого давно была одна фиксированная идея. Более того, он кажется мне (возможно, я его недооцениваю) отчаянным и жестоким человеком.

 — Я знаю, что это так, — ответил я.  — Позвольте мне рассказать вам, какие доказательства я видел
И я рассказал ему о том, о чём не упомянул в своём повествовании, — о той встрече с другим заключённым.

— Вот видите, — сказал Герберт, — подумайте об этом! Он приходит сюда, рискуя жизнью, чтобы осуществить свою навязчивую идею. В момент осуществления, после всех его трудов и ожиданий, вы выбиваете у него почву из-под ног, разрушаете его идею и обесцениваете его достижения.
Разве ты не видишь, что он может сделать, несмотря на разочарование?

«Я видела это, Герберт, и мечтала об этом с той роковой ночи, когда он приехал. Ничто не занимало мои мысли так отчётливо, как его
подставляет себя под удар.

“ Тогда вы можете положиться на это, - сказал Герберт, - что это было бы очень опасно.
если бы он это сделал. В этом его власть над вами, пока он
остается в Англии, и это было бы его безрассудством, если бы вы
бросили его.

Я был настолько потрясён ужасом этой мысли, которая тяготила меня с самого начала и осуществление которой заставило бы меня в каком-то смысле считать себя его убийцей, что не мог усидеть на стуле и начал расхаживать взад-вперёд. Тем временем я сказал Герберту, что
даже если бы Провиса узнали и схватили, несмотря на его сопротивление, я был бы
несчастен из-за того, что стал причиной этого, пусть и невольно. Да, даже если бы я был
несчастен из-за того, что он был на свободе и рядом со мной, и даже если бы я
предпочёл работать в кузнице до конца своих дней, чем дошёл бы до этого!

 Но от вопроса «Что делать?» было не уйти.

“Первое и главное, что нужно сделать, ” сказал Герберт, - это вывезти его
из Англии. Тебе придется поехать с ним, и тогда, возможно, его удастся
убедить уехать”.

“Но если я доставлю его туда, куда захочу, смогу ли я предотвратить его возвращение?”

— Мой дорогой Гендель, разве не очевидно, что с Ньюгейтом на соседней улице вам будет гораздо опаснее раскрыть ему свои мысли и заставить его действовать опрометчиво здесь, чем где-либо ещё? Если бы можно было найти предлог, чтобы выпроводить его отсюда, то это можно было бы сделать с помощью другого заключённого или чего-нибудь ещё в его жизни.

 — Ну вот, опять! — сказал я, останавливаясь перед Гербертом с протянутыми руками, как будто в них было отчаяние. «Я ничего не знаю о его жизни. Я чуть не сошла с ума, сидя здесь ночью и видя его перед собой, так тесно связанного с моими удачами и неудачами,
и всё же он был мне так незнаком, если не считать того жалкого негодяя, который пугал меня два дня в детстве!

Герберт встал, взял меня под руку, и мы медленно пошли вперёд и назад, разглядывая ковёр.

— Гендель, — сказал Герберт, останавливаясь, — вы убеждены, что больше не можете извлекать из него выгоду?

— Полностью. Вы бы тоже так поступили, если бы были на моём месте?

— И ты уверена, что должна порвать с ним?

— Герберт, ты можешь спросить меня?

— И ты испытываешь и будешь испытывать привязанность к жизни, которую он
рисковал на вашем счете, который вы должны сохранить его, если это возможно, от
выбрасывать ее. Затем вы должны вытащить его из Англии, прежде чем перемешать
пальцем, чтобы выбраться самому. Сделав это, выпутывайся, во имя всего святого!
и мы вместе разберемся, что к чему, старина.

Было приятно пожать ему руку и снова пройтись взад и вперед,
сделав только это.

— Итак, Герберт, — сказал я, — что касается получения каких-либо сведений о его прошлом. Я знаю только один способ. Я должен спросить его напрямик.

— Да. Спроси его, — сказал Герберт, — когда мы будем завтракать в
утром». Ведь он сказал, прощаясь с Гербертом, что придёт к нам на завтрак.

 Приняв это решение, мы легли спать. Мне снились самые безумные сны о нём, и я проснулась невыспавшейся; я проснулась, чтобы вновь испытать страх, который потеряла ночью, — страх, что его разоблачат как беглого каторжника. Проснувшись, я так и не избавилась от этого страха.

Он пришёл в назначенное время, достал свой складной нож и сел
за еду. Он был полон планов «вывести своего джентльмена в люди
сильным и настоящим джентльменом» и убеждал меня поскорее начать.
записная книжка, которую он оставил в моем распоряжении. Он рассматривал эти
комнаты и свое собственное жилье как временное пристанище и посоветовал мне
немедленно присмотреться к “модному пристанищу” неподалеку от Гайд-парка, в котором он
мог бы “встряхнуться”. Когда он закончил свой завтрак,
и вытирая нож о свою ногу, я сказал ему не слова
предисловие,—

— Вчера вечером, когда вы ушли, я рассказал своему другу о схватке, в которой вы участвовали на болотах, когда мы подошли. Вы
помните?

— Помню! — сказал он. — Кажется, да!

“Мы хотим знать что-то об этом человеке—и о тебе. Странно
знать больше не о любом, а особенно вы, чем я смог
сказать прошлой ночью. Разве сейчас не самое подходящее время для того, чтобы узнать
больше?

“ Ну что ж! - сказал он после некоторого раздумья. - Ты же под присягой, ты знаешь.,
Товарищ Пипа?

“Конечно”, - ответил Герберт.

“Что касается всего, что я скажу, ты знаешь”, - настаивал он. “Клятва применима ко всем".
”Я понимаю, что так оно и есть".

“И посмотри-ка сюда!” - воскликнул он. - "Я знаю, что это так".

“И посмотри-ка сюда! Wotever я сделал и оплатил”, - он
опять настоял.

“Да будет так”.

Он достал свою чёрную трубку и собирался набить её табаком,
но, взглянув на комок табака в своей руке, он, казалось, подумал,
что это может сбить его с мысли. Он положил трубку обратно,
засунул её в петельку для пуговицы на сюртуке, положил руки на колени
и, сердито уставившись на огонь на несколько мгновений,
обернулся к нам и сказал следующее.




 Глава XLII.


«Дорогой мальчик и товарищ Пипа. Я не собираюсь рассказывать тебе о своей жизни
как в песне или в книге. Но чтобы изложить всё кратко и понятно, я
сразу же вложил это в уста англичанина. В тюрьме и за пределами тюрьмы, в
тюрьме и за пределами тюрьмы, в тюрьме и за пределами тюрьмы. Вот, теперь ты понял.
 Такова была моя жизнь, вплоть до тех времен, когда меня отправили в
ссылку, а Пип был моим другом.

 «Со мной делали все, что угодно, — кроме повешения. Меня
запирали так же часто, как серебряную чайную ложечку. Меня возили то туда, то сюда, выгоняли из этого города, выгоняли из того города,
заковывали в колодки, пороли, мучили и гнали. Я знаю о своём рождении не больше, чем вы, если не меньше. Впервые я осознал себя, когда
Я думал о себе в Эссексе, о том, как ворую репу, чтобы заработать на жизнь. Саммун
убежал от меня — мужчина, лудильщик, — и забрал с собой огонь, оставив меня в жутком холоде.

 «Я знал, что меня зовут Мэгвитч, Авель. Откуда я это знал?
 Так же, как я знал, что птиц в кустах зовут зяблик,
дрозд, малиновка. Я бы подумал, что всё это сплошная ложь, только вот
названия птиц оказались правдивыми, и я решил, что моё тоже.

«Насколько я мог судить, не было ни души, кто бы видел юного Абеля
Мэгвича, с нами, такими же маленькими, как он, но кто бы испугался
его, и либо прогнали его, либо приютили. Меня приютили, приютили,
приютили до такой степени, что я регулярно вырастал в приюте.

 «Вот как это было: когда я был маленьким оборвышем, которого
жальче всего на свете (не то чтобы я смотрелся в зеркало, потому что
я не знал, что такое меблированные комнаты), меня прозвали закалённым. «Это ужасно закалённый человек, — говорят они посетителям
тюрьмы, указывая на меня. — Можно сказать, что он живёт в тюрьмах, этот
парень». Затем они посмотрели на меня, а я посмотрел на них, и они оценили
моя голова, некоторые на них, — они бы лучше измерили мой живот, — а другие
на них давали мне трактаты, которые я не мог прочитать, и произносили речи, которые я
не мог понять. Они всегда твердили мне о дьяволе. Но
что, черт возьми, мне было делать? Я должен проглотить что-нибудь в желудке,
не так ли? —Как бы то ни было, мне становится плохо, и я знаю, что должно быть. Дорогой
мальчик и товарищ Пипа, не бойся, что я опустилась.

«Скиталась, попрошайничала, воровала, иногда работала, когда могла, — хотя
это случалось не так часто, как ты думаешь, пока не задала этот вопрос
Если бы вы сами были готовы дать мне работу — немного браконьера, немного рабочего, немного возчика, немного
сенокосца, немного торговца, немного кого угодно, кто не получает денег и
приносит неприятности, я бы стал мужчиной. Дезертировавший солдат в
«Отдых путника», спрятанный под множеством татур, научил меня читать, а странствующий великан, который расписывался за пенни, научил меня писать. Теперь меня не запирали так часто, как раньше, но я всё равно извёл немало ключей.

— На скачках в Эпсоме, более двадцати лет назад, я познакомился с человеком, чью голову я бы проломил этой кочергой, как клешнёй омара, если бы она была у меня на плите. Его звали Компейсон, и это тот самый человек, дорогой мальчик, которого ты видишь, как я избиваю в канаве, согласно тому, что ты на самом деле сказал своему товарищу после того, как я ушёл прошлой ночью.

«Он был джентльменом, этот Компейсон, и он учился в частной школе-интернате. Он был красноречив и хорошо разбирался в манерах джентльменов. Он был ещё и красив. Это было
ночью перед великими скачками, когда я нашел его на пустоши, в кабинке
, которую я знаю. Он и еще несколько человек сидели за столиками, когда
Я вошел, и домовладелец (который был знаком со мной и был
спортивным человеком) позвал его и сказал: "Я думаю, что это мужчина, который
мог бы вам подойти", имея в виду, что я был.

“Компейсон, он смотрит на меня очень внимательно, и я смотрю на него. У него есть
часы, и цепочка, и кольцо, и булавка для галстука, и красивый костюм.

«Судя по внешнему виду, тебе не повезло», — говорит мне Компейсон.

«Да, хозяин, и я никогда особо не везло». (Я вышел из
В последний раз я был в Кингстонской тюрьме за бродяжничество. Но это могло быть и что-то другое,
только не это.)

«Удача переменчива, — говорит Компейсон, — может быть, и твоя удача переменчива».

«Я надеюсь, что так и будет, — говорю я. — Там есть место».

«Что ты можешь делать?» — спрашивает Компейсон.

«Есть и пить, — говорю я, — если найдёшь материалы».

«Компейсон рассмеялся, снова внимательно посмотрел на меня, дал мне пять
шиллингов и назначил встречу на следующую ночь. В том же месте.

«На следующую ночь я пришёл к Компейсону в то же место, и Компейсон взял меня
к себе в помощники. А в чём заключалось дело Компейсона?»
Мы должны были стать партнёрами? Делом Компейсона было мошенничество,
подделка почерка, сбыт краденых банкнот и тому подобное. Всевозможные ловушки, которые Компейсон мог расставить своей головой,
чтобы не попасться самому, получить прибыль и втянуть в это другого человека, —
 вот чем занимался Компейсон. У него было сердце не больше, чем у железной пилки, он был холоден, как смерть, и у него была голова дьявола, о котором я говорил.

«В Компейсоне был ещё один человек по имени Артур — не как
имя, а как фамилия. Он был в упадке и был
тень, на которую стоит посмотреть. Несколько лет назад они с Компейсоном ввязались в неприятную историю с
богатой дамой и заработали на этом кучу денег; но
 Компейсон делал ставки и играл в азартные игры, и он бы растратил королевские налоги.
Итак, Артур умирал, умирал в нищете, и на него навалились все эти ужасы,
а жена Компейсона (которую Компейсон чаще всего пинал) жалела его, когда могла, а Компейсон не жалел никого и ничего.

«Я мог бы прислушаться к Артуру, но не стал; и я не буду притворяться, что был на его стороне, потому что какой в этом смысл, дорогой мальчик и товарищ?
Так я начал работать с Компейсоном, и я был плохим работником в его руках. Артур
жил на верхнем этаже дома Компейсона (это было почти в Брентфорде), и
 Компейсон вёл тщательный учёт расходов на его питание и проживание на
случай, если ему когда-нибудь станет лучше. Но Артур вскоре закрыл этот счёт. Второй или третий раз, когда я его вижу, он врывается в гостиную Компейсона поздно ночью, в одном фланелевом халате, с мокрыми от пота волосами, и говорит жене Компейсона: «Салли, она действительно наверху, со мной, и я не могу от неё избавиться».
она. Она вся в белом, ’ говорит он, ‘ с белыми цветами в волосах, и
она ужасно злая, и у нее саван перекинут через руку, и она
говорит, что наденет его на меня в пять утра.

“Compeyson говорит: - Ах, ты, дурак, разве ты не знаешь, у нее живой
тело? И как она могла там оказаться, не входя в дверь,
или в окно, и не поднимаясь по лестнице?’

«Я не знаю, как она там оказалась, — говорит Артур, дрожа от ужаса, —
но она стоит в углу у изножья кровати, совершенно обезумевшая. И там, где у неё разбито сердце — _ты_ разбил его! —
есть капли крови».

«Компейсон говорил смело, но он всегда был трусом. «Поднимись-ка к этому
дряхлому больному, — говорит он своей жене, — а ты, Мэгвитч, помоги ей,
пожалуйста». Но сам он никогда не подходил близко.

 «Мы с женой Компейсона снова уложили его в постель, и он бредил самым
ужасным образом. «Зачем ты смотришь на неё! — кричит он. — Она трясёт
на меня саваном!» Разве ты не видишь её? Посмотри на её глаза! Разве не ужасно видеть её такой взбешённой?
Затем он закричал: «Она наденет это на меня, и тогда мне конец!
 Заберите это у неё, заберите!» А потом он схватил нас,
и продолжал говорить с ней и отвечать ей, пока я сам не начал верить, что
вижу её.

 Жена Компейсона, привыкшая к нему, дала ему немного выпить, чтобы
снять напряжение, и постепенно он успокоился. «О, она ушла! За ней приходил её смотритель?» —
говорит он. «Да», — отвечает жена Компейсона. «Ты сказала ему
запереть её и забаррикадировать дверь?» — Да. — И забрать у неё эту уродливую штуку? — Да, да, хорошо. — Ты хорошая, — говорит он, — не бросай меня, что бы ты ни делала, и спасибо тебе!

 «Он лежал довольно тихо, пока не прошло, может быть, пять минут, и
затем он вскакивает с криком и выкрикивает: ‘Вот она! Она
снова взяла саван. Она разворачивает его. Она выходит из-за
угла. Она подходит к кровати. Обними меня обеими руками — по одной с каждой стороны
не позволяй ей дотрагиваться до меня этим. Хах! в тот раз она промахнулась.
Не позволяй ей перекладывать это мне на плечи. Не позволяй ей поднять меня, чтобы
обернуть вокруг меня. Она поднимает меня. Держи меня! Затем он резко
поднялся и умер.

 «Компаньон воспринял это как избавление от проблем для обеих сторон. Мы с ним
скоро занялись делом, и сначала он поклялся мне (будучи всегда хитрым) на моей собственной
книга, — эта маленькая чёрная книжица, дорогой мальчик, на которой я поклялся твоему товарищу.

«Не буду вдаваться в подробности того, что задумал Компейсон и что сделал я, — на это ушла бы неделя, — я просто скажу тебе, дорогой мальчик, и товарищу Пипа, что этот человек заманил меня в такие сети, что я стал его чёрным рабом.  Я всегда был у него в долгу, всегда был у него под каблуком, всегда работал, всегда подвергался опасности. Он был моложе меня, но у него было ремесло, и
он учился, и он превосходил меня в пятьсот раз, без всякой пощады. Моя миссис, с которой у меня были трудности, — стоп! Я не привёл её сюда…

Он растерянно огляделся, словно потерял место в своей книге воспоминаний, и повернулся лицом к огню, широко расставив руки на коленях, а потом убрал их и снова положил.

«Не стоит об этом говорить, — сказал он, снова оглядываясь.
«Время, проведённое с Компейсоном, было самым тяжёлым в моей жизни; что сказано, то сказано». Я говорил вам, что меня судили в одиночку за
проступок, когда я был с Компейсоном?

Я ответил, что нет.

“Ну что ж!” — сказал он, — “меня судили, и я был признан виновным. Что касается взятия на
Подозрение, что это происходило два или три раза за те четыре или пять лет, что
это продолжалось, но доказательств не было. В конце концов, меня и Компейсона
арестовали за уголовное преступление — по обвинению в распространении
краденых банкнот, — а за этим последовали и другие обвинения. Компейсон сказал мне:
«Раздельное обвинение, никакого общения», — и на этом всё. И я был таким
несчастным бедняком, что продал всю свою одежду, кроме той, что висела у меня на спине, прежде чем смог нанять Джаггерса.

«Когда нас посадили на скамью подсудимых, я в первую очередь заметил, каким джентльменом выглядел
Компейсон с его вьющимися волосами, в чёрной одежде и
белый носовой платок, и каким же жалким ничтожеством я себя чувствовал.
Когда обвинение вступило в свою речь и были представлены доказательства,
я заметил, как тяжело всё это давило на меня и как легко — на него. Когда
доказательства были представлены, я заметил, что всегда именно я
выходил вперёд и мог поклясться, что именно мне платили деньги,
что именно я, казалось, работал над делом и получал прибыль. Но
когда выступила защита, я понял план ещё яснее, потому что, как
сказал адвокат Компейсона: «Мой господин и
Джентльмены, перед вами, бок о бок, два человека, насколько хватает вашего зрения; один, младший, хорошо воспитанный, о котором мы будем говорить как о таковом; другой, старший, плохо воспитанный, о котором мы будем говорить как о таковом; один, младший, редко, если вообще когда-либо, замешанный в этих делах, и только подозреваемый; другой, старший, всегда замешанный в них и всегда признающий свою вину. Можете ли вы усомниться в том, что если в нём есть только один, то это он, а если в нём есть два, то какой из них хуже? И тому подобное. А когда дело доходит до характера,
предупредите, пожалуйста, Компейсона, как он был в школе, и предупредите, пожалуйста, его
школьных товарищей, как он был в том или ином положении, и предупредите, пожалуйста, его, как
был известен свидетелям в таких клубах и обществах, и что теперь?
в ущерб себе? И не предупреждай меня, как уже было судимо раньше, и как было известно
по холмам и долинам в Брайдуэллах и карцерах! А когда дело дошло до речей, разве не Компейсон мог говорить с ними, то и дело вытирая лицо белым носовым платком, — ах! и со стихами в своей речи, — и разве
Разве я не мог сказать: «Джентльмены, этот человек рядом со мной — самый
превосходный негодяй»? И когда был вынесен приговор, разве не Компейсон
был рекомендован к помилованию из-за хорошего характера и дурной компании,
и не он ли выдал всю информацию, которую мог, против меня, и разве не я
не получил ни слова, кроме «виновен»? И когда я говорю Компейсону: «Как только я выйду из этого суда, я разобью тебе морду!» Разве не Компейсон молит судью о защите и ставит между нами двух конвоиров? И когда нас приговаривают, разве не он получает семь лет, а я четырнадцать?
и разве не его судья жалеет, потому что он мог бы поступить так же хорошо, и разве не меня судья считает старым преступником, склонным к буйным выходкам, которые могут привести к чему-то похуже?

 Он разволновался, но взял себя в руки, сделал два-три коротких вдоха, часто сглотнул и, протянув ко мне руку, сказал успокаивающим тоном: «Я не собираюсь опускаться, дорогой мальчик!»

Он так разгорячился, что достал носовой платок и вытер
лицо, голову, шею и руки, прежде чем продолжить.

[Иллюстрация]

“Я сказал Компейсону, что разобью ему лицо, и я поклялся
Господи, разбей мое! сделать это. Мы были на одном корабле-тюрьме, но я
долго не мог до него добраться, хотя и пытался. Наконец я подхожу к нему сзади
и бью его по щеке, чтобы развернуть и нанести сокрушительный удар
он, когда меня заметили и схватили. Чёрная дыра на том корабле была не очень сильной, если судить по чёрным дырам, которые могут плавать и нырять. Я
выбрался на берег и прятался там среди могил, завидуя тем, кто был в них и повсюду, когда впервые увидел своего мальчика!

Он посмотрел на меня с такой нежностью, что я снова почувствовал к нему отвращение, хотя и испытывал к нему жалость.

«Мальчик мой, я понял, что Компейсон тоже был на болотах. Клянусь, я почти уверен, что он сбежал в ужасе, чтобы избавиться от меня, не зная, что это я выбрался на берег. Я выследил его. Я разбил ему лицо. «А теперь, — говорю я, — самое худшее, что я могу сделать, не заботясь о себе, — это оттащить тебя обратно». И я бы уплыл, таща его за волосы, если бы до этого дошло, и поднял бы его на борт без солдат.

«Конечно, ему было лучше всех до последнего момента — у него был такой
хороший характер. Он сбежал, когда я довёл его до полубезумия своими
убийственными намерениями, и его наказание было мягким. Меня заковали в кандалы,
снова отдали под суд и приговорили к пожизненному заключению. Я не
остановился на пожизненном заключении, дорогой мальчик и
 товарищ Пипа, раз уж я здесь».

Он снова вытерся, как и раньше, а затем медленно достал из кармана
пучок табака, вынул трубку из петлицы, медленно набил её и закурил.

«Он умер?» — спросил я после паузы.

«Кто умер, дорогой мальчик?»

«Компейсон».

— Он надеется, что я жив, если он жив, можете быть уверены, — с яростным взглядом.
— Я больше ничего о нём не слышал.

Герберт что-то писал карандашом на обложке книги. Он
тихонько подвинул книгу ко мне, пока Провис стоял, курил и смотрел на огонь, и я прочитал: —

«Юного Хэвишема звали Артур. Компейсон — это человек, который утверждал, что является любовником мисс Хэвишем».

Я закрыл книгу, слегка кивнул Герберту и отложил книгу в сторону;
но мы оба ничего не сказали и посмотрели на Провиса, который стоял, куря у камина.




Глава XLIII.


Зачем мне останавливаться и спрашивать, в какой степени моё бегство из Провиса
связано с Эстеллой? Зачем мне задерживаться на дороге, чтобы сравнить
то состояние души, в котором я пытался избавиться от тюремного клейма
до встречи с ней в дилижансе, с тем состоянием души, в котором
я сейчас размышлял о пропасти между Эстеллой в её гордости и красоте
и возвращённым транспортом, который я приютил? Дорога не стала бы от этого ровнее, конец не стал бы от этого лучше, ему бы не помогли, а меня бы не оправдали.

 Его рассказ породил во мне новый страх, или, скорее,
Его рассказ придал форму и смысл уже существовавшему страху. Если бы Компейсон был жив и узнал о его возвращении, я бы вряд ли усомнился в последствиях. Ни один из них не знал о смертельном страхе Компейсона перед ним лучше, чем я; и трудно было представить, что такой человек, каким его описывали, стал бы колебаться, прежде чем навсегда избавиться от опасного врага, став доносчиком.

Я никогда не дышал и никогда не буду дышать — по крайней мере, я так решил — словом
от Эстеллы к Провису. Но я сказал Герберту, что, прежде чем я смогу уехать
за границу, я должен увидеть и Эстеллу, и мисс Хэвишем. Это было, когда мы
остались одни вечером того дня, когда Провис рассказал нам свою историю.
Я решил поехать в Ричмонд на следующий день и поехал.

Когда я явился к миссис Брэндли, была вызвана горничная Эстеллы.
она сказала, что Эстелла уехала за город. Куда? В Дом Сатис,
как обычно. Не как обычно, сказал я, потому что она никогда не ходила туда
без меня; когда она вернётся? В её голосе слышалось сомнение
в ответе, который усилил моё недоумение, говорилось, что её служанка считала, будто она вернётся лишь на короткое время. Я
ничего не мог понять из этого, кроме того, что мне не следовало ничего понимать, и я вернулся домой в полном замешательстве.

Ещё одна ночная беседа с Гербертом после того, как Провис ушёл домой (я
всегда отвозил его домой и всегда следил за тем, чтобы со мной всё было в порядке), привела нас к
выводу, что не стоит говорить о поездке за границу, пока я не вернусь от мисс Хэвишем. Тем временем мы с Гербертом должны были
давайте подумаем, что лучше всего сказать; стоит ли нам
придумать какое-нибудь оправдание, чтобы не вызывать подозрений,
что мы боимся, как бы он не попал под наблюдение, или же мне,
который никогда не был за границей, следует предложить
поехать с ним. Мы оба знали, что мне достаточно было
предложить что угодно, и он бы согласился. Мы решили, что не стоит
думать о том, чтобы он оставался в опасности ещё много дней.

На следующий день мне пришло в голову притвориться, что я дал Джо обещание
сходить к нему, но я был способен на любую подлость по отношению к Джо
или его имени. Пока меня не было, Провис должен был соблюдать крайнюю осторожность, и
Герберт должен был взять на себя заботу о нём, которую взял на себя я. Я должен был отсутствовать всего одну ночь, а по возвращении приступить к удовлетворению его нетерпения, чтобы он стал джентльменом в полном смысле этого слова. Тогда мне пришло в голову, и, как я впоследствии рассказал Герберту, что его лучше всего отправить за море под этим предлогом — например, за покупками или что-то в этом роде.

Таким образом расчистив путь для своей экспедиции к мисс Хэвишем, я отправился в путь на утреннем дилижансе, пока ещё не рассвело, и был уже на просёлочной дороге, когда день начал медленно наступать, останавливаясь и
хныча и дрожа, закутавшись в клочья облаков и лохмотья тумана, как нищий. Когда мы подъехали к «Синему кабану» после поездки под дождём, кого же я увидел выходящим из-под ворот с зубочисткой в руке, чтобы посмотреть на карету, как не Бентли Драмла!

 Он притворялся, что не видит меня, а я притворялся, что не вижу его. Это было очень неубедительное притворство с обеих сторон; ещё более неубедительное, потому что мы оба зашли в кофейню, где он только что закончил завтракать, а я заказал свой завтрак. Мне было неприятно видеть его в городе, потому что я прекрасно знал, зачем он приехал.

Притворяясь, что читаю давно вышедшую из моды грязную газету, в которой не было ничего, кроме местных новостей, написанных с таким же трудом, как и иностранные статьи о кофе, соленьях, рыбных соусах, подливках, топленом масле и вине, которыми она была пропитана, словно корью в крайне необычной форме, я сидел за своим столом, пока он стоял у камина. Постепенно мне стало невыносимо больно от того, что он стоит у камина. И я встал, решив получить свою долю. Мне пришлось просунуть руку ему между ног, чтобы взять кочергу, когда я подошёл к камину, чтобы
я помешивал угли, но всё ещё притворялся, что не знаю его.

«Это что, порез?» — спросил мистер Драмл.

«О!» — сказал я, держа кочергу в руке, — «это вы, да? Как поживаете? Я всё гадал, кто это не давал мне разжечь огонь».

С этими словами я изо всех сил ткнул пальцем и, сделав это, уселся рядом
бок о бок с мистером Драммлом, расправив плечи и повернувшись спиной к огню
.

“ Вы только что спустились? ” спросил мистер Драмм, слегка отодвигая меня в сторону
плечом.

“ Да, ” сказал я, слегка отодвигая его своим плечом.

“ Отвратительное место, ” сказал Драмм. “ В вашей части страны, я полагаю?

“Да”, - согласился я. “Мне говорили, что это очень похоже на ваш Шропшир”.

“Ни в малейшей степени не похоже”, - сказал Драмм.

Тут мистер Драмм посмотрел на свои ботинки, а я на свои, а потом мистер
Драмм посмотрел на мои ботинки, а я на его.

- Вы давно здесь? - спросил я. - Спросила я, решив не уступать ни дюйма
огонь.

— «Достаточно долго, чтобы устать от этого», — ответил Драмл, притворяясь, что зевает,
но не менее решительно.

«Вы надолго здесь?»

«Не могу сказать», — ответил мистер Драмл. «А вы?»

«Не могу сказать», — ответил я.

Я почувствовал, как у меня по спине побежали мурашки, что если мистер Драмл
Если бы его плечо заняло ещё хоть на волосок больше места, я бы
вышвырнул его в окно; точно так же, если бы моё плечо
потребовало того же, мистер Драмл вышвырнул бы меня в ближайший ящик.
Он слегка присвистнул. Я тоже.

— Полагаю, здесь поблизости много болот? — спросил Драмл.

— Да. А что? — спросил я.

Мистер Драмл посмотрел на меня, потом на мои сапоги и сказал: «О!»
и рассмеялся.

«Вам весело, мистер Драмл?»

«Нет, — ответил он, — не особенно. Я собираюсь прокатиться верхом. Я хочу исследовать эти болота ради развлечения. Вдали от
мне сказали, там деревни. Любопытные маленькие трактиры - и
кузницы — и это. Официант!

“Да, сэр”.

“Моя лошадь готова?”

“ Поднесли к двери, сэр.

“ Я говорю. Послушайте, вы, сэр. Леди сегодня не поедет верхом; погода
неподходящая.

“ Очень хорошо, сэр.

— И я не ужинаю, потому что собираюсь ужинать у леди.

 — Очень хорошо, сэр.

 Затем Драмл взглянул на меня с дерзким торжеством на своём
одутловатом лице, которое ранило меня в самое сердце, каким бы скучным он ни был, и так
разозлило меня, что я был готов схватить его в охапку (как
разбойник из книжки, как говорят, забрал старушку) и посадил его на огонь.

 Нам обоим было ясно одно: пока не придёт помощь, ни один из нас не сможет покинуть огонь.  Мы стояли перед ним, плечом к плечу, нога к ноге, заложив руки за спину, и не двигались ни на дюйм. Лошадь была видна снаружи, под моросящим дождем, у двери. Мой завтрак был подан на стол, Драмл убрал свой, официант предложил мне начать, я кивнул, и мы оба остались на своих местах.

«Вы были в роще с тех пор?» — спросил Драмл.

“Нет, - сказал я, - в прошлый раз, когда я был там, с меня вполне хватило зябликов”
.

“Это тогда у нас возникли разногласия?”

“Да”, - ответил я очень коротко.

“Ну же, ну же! Они довольно легко тебя отпустили”, - усмехнулся Драмм. “Тебе
не следовало выходить из себя”.

“Мистер Драмм, ” сказал я, - вы не компетентны давать советы по этому вопросу“
. Когда я выхожу из себя (хотя я не признаю, что сделал это в тот раз), я не бросаю стаканы.

«А я бросаю», — сказал Драмл.

Взглянув на него один или два раза с возросшей
яростью, я сказал: —

“Г-н Drummle, я не искал этого разговора, и я не думаю, что это
приятно одно.”

“ Я уверен, что это не так, ” высокомерно бросил он через плечо. “ Я
ничего об этом не думаю.

“И поэтому, ” продолжил я, “ с вашего позволения, я предлагаю, чтобы мы
не поддерживали никаких контактов в будущем”.

— Совершенно верно, — сказал Драмл, — и я сам должен был это предложить или, что более вероятно, сделать, не предлагая. Но не теряйте самообладания. Разве вы и так его не теряете?

— Что вы имеете в виду, сэр?

— Официант! — сказал Драмл, отвечая мне.

Официант вернулся.

— Послушайте, сэр. Вы ведь понимаете, что юная леди сегодня не
будет кататься верхом и что я обедаю у юной леди?

— Именно так, сэр!

Когда официант, потрогав мой быстро остывающий чайник, умоляюще посмотрел на меня и вышел, Драмл, стараясь не задеть меня плечом, достал из кармана сигару, откусил кончик, но не сдвинулся с места. Я задыхался и кипел от злости, но чувствовал, что мы не можем сказать ни слова, не упомянув Эстеллу, и не мог слышать, как он произносит её имя.
и поэтому я угрюмо уставился на противоположную стену, как будто
там никого не было, и заставил себя замолчать. Трудно сказать, как долго мы
могли бы оставаться в таком нелепом положении, если бы не вторжение
трёх процветающих фермеров, которых, как мне кажется, подговорил
официант. Они вошли в кофейню, расстегивая пальто и потирая
руки, и мы были вынуждены уступить им место у камина.

Я видел, как он в окно схватил своего коня за гриву, неуклюже и грубо забрался в седло,
попятился и отъехал. Я подумал
он ушёл, а когда вернулся, то попросил огня для сигары, которую забыл
вынуть изо рта. Появился мужчина в пыльном платье,
который принёс то, что было нужно, — я не мог сказать, откуда он пришёл:
 со двора гостиницы, с улицы или откуда-то ещё, — и когда Драмл
Он наклонился в седле, закурил сигару и рассмеялся, кивнув в сторону окон кофейни. Сутулые плечи и растрёпанные волосы этого человека, стоявшего ко мне спиной, напомнили мне Орлика.

 В тот момент я был слишком подавлен, чтобы обращать внимание на то, был ли это он или
нет, или, в конце концов, чтобы прикоснуться к завтраку, я смыл с лица и рук следы погоды и
дороги и отправился в тот памятный старый дом, в который мне лучше было бы
никогда не входить, никогда не видеть.




Глава XLIV.


В комнате, где стоял туалетный столик и где на стене горели восковые свечи
, я нашел мисс Хэвишем и Эстеллу; мисс Хэвишем
сидела на диване у камина, а Эстелла - на подушке у ее ног.
Эстелла вязала, а мисс Хэвишем наблюдала за происходящим. Они обе
подняли глаза, когда я вошла, и обе увидели, как я изменилась. Я
Я понял это по взгляду, которым они обменялись.

«И какой же ветер, — сказала мисс Хэвишем, — принёс тебя сюда, Пип?»

Хотя она пристально смотрела на меня, я видел, что она была несколько смущена.
Эстелла на мгновение оторвалась от вязания, глядя на меня, а затем продолжила. Мне показалось, что я прочёл в движениях её пальцев, как в немом алфавите, что она поняла
Я обнаружил своего настоящего благодетеля.

 «Мисс Хэвишем, — сказал я, — вчера я ездил в Ричмонд, чтобы поговорить с
Эстеллой, и, узнав, что какой-то ветер занес её сюда, последовал за ней».

Мисс Хэвишем махали мне в третий или четвертый раз присесть,
Я взял стул у туалетного столика, который я часто видел ее
занимают. Со всеми этими руинами у моих ног и вокруг меня, это место казалось естественным
в тот день.

“То, что я должен был сказать Эстелле, мисс Хэвишем, я буду говорить перед вами,
в настоящее время—всего за пару минут. Это не удивит вас, он не будет
вы неугодны. Я настолько несчастна, насколько вы могли себе представить.

 Мисс Хэвишем продолжала пристально смотреть на меня.  По движениям пальцев Эстеллы я видела, что она прислушивается к тому, что я говорю.
— сказала она, но не подняла глаз.

«Я узнала, кто мой покровитель. Это не очень приятное открытие,
и оно вряд ли принесёт мне славу, положение, богатство,
что-либо ещё. Есть причины, по которым я не могу больше об этом говорить. Это не моя тайна, а чужая».

Пока я некоторое время молчал, глядя на Эстеллу и обдумывая, как поступить
продолжить, мисс Хэвишем повторила: “Это не твой секрет, это секрет другого человека.
Ну?”

“Когда вы впервые привели меня сюда, мисс Хэвишем, когда я
принадлежал к той деревне, которую я жалею, что никогда не покидал, я
«Полагаю, я действительно пришёл сюда, как мог бы прийти любой другой случайный мальчик, — в качестве своего рода слуги, чтобы удовлетворить чью-то потребность или прихоть и получить за это плату?»

«Да, Пип, — ответила мисс Хэвишем, уверенно кивая головой, — так и было».

«И этот мистер Джеггерс…»

— Мистер Джеггерс, — твёрдым голосом сказала мисс Хэвишем, — не имеет к этому никакого отношения и ничего об этом не знает. То, что он мой адвокат, и то, что он адвокат вашего покровителя, — это совпадение. Он состоит в таких же отношениях с множеством людей, и это могло легко произойти. Как бы то ни было, это произошло, и никто этого не устраивал.

Любой мог видеть в ее измученное лицо, что нет
подавление или уклонением.

“Но когда я впал в ошибку, в которой так долго пребывал, по крайней мере,
ты вел меня дальше?” - спросил я.

“Да, ” ответила она, снова уверенно кивая, - “Я позволяю тебе продолжать”.

“Это было что-то вроде?”

— Кто я такая, — воскликнула мисс Хэвишем, ударив тростью по полу и
внезапно вспыхнув от гнева так, что Эстелла удивлённо взглянула на неё, —
кто я такая, ради всего святого, чтобы быть доброй?

 Это была слабая жалоба, и я не собиралась её высказывать. Я
сказала ей об этом, когда она сидела, погрузившись в раздумья после этой вспышки.

— Ну-ну-ну! — сказала она. — Что ещё?

 — Мне щедро заплатили за то, что я когда-то здесь учился, — сказал я, чтобы успокоить её, — и я задавал эти вопросы только для собственного сведения. То, что следует далее, имеет другую (и, надеюсь, более бескорыстную) цель. Посмеявшись над моей ошибкой, мисс Хэвишем, вы наказали — потренировались на — возможно, вы подберёте подходящий термин.— Вы
намерены, без обид, — ваши корыстные родственники?

 — Да. Почему бы и нет? И вы бы так поступили. Что же это за история,
что я должен умолять то ли их, то ли вас, чтобы вы так не поступали! Вы сами расставили себе ловушки. Я их не расставлял.

Дождавшись, пока она снова успокоится, — потому что это тоже вырвалось у неё как-то дико и внезапно, — я продолжил:

 «Я попал в семью ваших родственников, мисс Хэвишем, и постоянно находился среди них с тех пор, как приехал в Лондон. Я знаю, что они так же искренне заблуждались, как и я сам. И я должен был бы
было бы ложью и подлостью с моей стороны, если бы я не сказал вам, независимо от того, приемлемо это для вас или нет, и независимо от того, склонны ли вы верить в это или нет, что вы глубоко заблуждаетесь и в отношении мистера Мэтью Покета, и в отношении его сына Герберта, если считаете их не более чем щедрыми, честными, открытыми и неспособными ни на что коварное или подлое».

«Они ваши друзья», — сказала мисс Хэвишем.

«Они стали моими друзьями, — сказал я, — когда решили, что я их превзошёл; и когда Сара Покет, мисс Джорджиана и госпожа Камилла не были моими друзьями, я думаю».

Я был рад видеть, что это противопоставление их остальным, казалось, пошло ей на пользу. Она пристально посмотрела на меня, а затем тихо спросила:

 — Чего ты хочешь от них?

 — Только того, — ответил я, — чтобы ты не путала их с остальными. Они, может быть, одной крови, но, поверь мне, они не одной природы.

По-прежнему пристально глядя на меня, мисс Хэвишем повторила:

«Чего вы хотите за них?»

«Видите ли, я не настолько хитра, — ответила я, чувствуя, что слегка краснею, — чтобы я могла спрятаться от вас, даже если бы захотела».
что я действительно кое-чего хочу. Мисс Хэвишем, если бы вы могли пожертвовать деньги, чтобы оказать моему другу Герберту неоценимую услугу, но так, чтобы он об этом не узнал, я мог бы показать вам, как это сделать.

— Почему это нужно сделать без его ведома? — спросила она, положив руки на трость, чтобы внимательнее меня рассмотреть.

— Потому что, — сказал я, — я сам начал службу более двух лет назад,
без его ведома, и я не хочу, чтобы меня предали. Я не могу объяснить, почему
не могу её закончить. Это часть
Секрет, который принадлежит другому человеку, а не мне».

 Она постепенно отвела от меня взгляд и уставилась на огонь.
 Пронаблюдав за ним в тишине и при свете медленно угасающих свечей, казалось, в течение долгого времени, она встрепенулась, когда несколько красных угольков погасли, и снова посмотрела на меня — сначала рассеянно, а затем с постепенно сосредоточивающимся вниманием. Всё это время Эстелла продолжала вязать. Когда мисс Хэвишем обратила на меня внимание, она сказала, как будто в нашем диалоге не было паузы:

«Что ещё?»

“ Эстелла, ” сказал я, поворачиваясь к ней и стараясь овладеть своим
дрожащим голосом, - ты знаешь, что я люблю тебя. Ты знаешь, что я любил тебя
долго и нежно.

Она подняла глаза на мое лицо, на что решается, и ее
пальцы вели свою работу, и она смотрела на меня с равнодушным
лицо. Я увидел, что мисс Хэвишем переводил взгляд с меня на нее, и от
ее ко мне.

«Я должен был сказать это раньше, но из-за своей давней ошибки. Она заставила меня
надеяться, что мисс Хэвишем имела в виду нас с вами. Пока я думал, что вы ничего не можете с собой поделать, я воздерживался от этого.
Но теперь я должен сказать это».

Сохраняя невозмутимое выражение лица и не переставая перебирать пальцами, Эстелла покачала головой.

«Я знаю, — сказал я в ответ на это движение, — я знаю. У меня нет надежды, что я когда-нибудь назову тебя своей, Эстелла. Я не знаю, что со мной будет очень скоро, насколько я буду беден и куда я отправлюсь. И всё же я люблю тебя. Я любил тебя с тех пор, как впервые увидел в этом доме».

Глядя на меня совершенно невозмутимо и не переставая теребить пальцы, она снова покачала головой.

«Со стороны мисс Хэвишем было бы жестоко, ужасно жестоко, практиковаться на восприимчивом бедном мальчике и мучить меня все это время.
эти годы с тщетной надеждой и праздным стремлением, если бы она задумалась
о серьезности того, что она сделала. Но я думаю, что она этого не сделала. Я думаю, что
в своем собственном испытании она забыла о моем, Эстелла.

Я видел, как мисс Хэвишем приложила руку к сердцу и держала ее там, пока она
сидела, глядя по очереди то на Эстеллу, то на меня.

— Кажется, — очень спокойно сказала Эстелла, — что есть чувства,
фантазии — не знаю, как их назвать, — которые я не в состоянии
понять. Когда вы говорите, что любите меня, я знаю, что вы имеете в виду,
но не более того. Вы не затрагиваете ничего в моей душе, вы не
ничего там нет. Мне вообще всё равно, что ты говоришь. Я пытался предупредить тебя об этом, не так ли?

Я жалко пробормотал: «Да».

«Да. Но ты не прислушался, потому что думал, что я не всерьёз.
Ты так не думал?»

«Я думал и надеялся, что ты не можешь говорить всерьёз». Ты, такая юная, неопытная и
прекрасная, Эстелла! Конечно, это не в природе вещей».

«Это в моей природе», — ответила она. А затем добавила, сделав ударение на
словах: «Это в природе, сформировавшейся во мне. Я провожу большую
разницу между тобой и всеми остальными людьми, когда говорю так много. Я
больше ничего не могу сделать».

— Разве не правда, — сказал я, — что Бентли Драмл здесь, в городе, и ухаживает за вами?

— Это правда, — ответила она, говоря о нём с безразличием,
полным презрения.

— Что вы поощряете его, ездите с ним верхом и что он обедает с вами
сегодня?

Она, казалось, была немного удивлена тем, что я знаю об этом, но снова ответила:
— Это правда.

— Ты не можешь любить его, Эстелла!

 Её пальцы впервые остановились, и она довольно сердито возразила:
— Что я тебе говорила? Ты всё ещё думаешь, что я не имею в виду то, что говорю?

 — Ты бы никогда не вышла за него замуж, Эстелла?

Она посмотрела на мисс Хэвишем и на мгновение задумалась, держа в руках свою работу. Затем она сказала: «Почему бы не сказать вам правду? Я собираюсь выйти за него замуж».

Я уронил голову на руки, но смог взять себя в руки лучше, чем ожидал, учитывая, какую боль мне причинили эти слова. Когда я снова подняла голову, на лице мисс Хэвишем было такое
ужасное выражение, что оно поразило меня даже в моей
страстной спешке и горе.

«Эстелла, дорогая Эстелла, не позволяй мисс Хэвишем втянуть тебя в это
роковой шаг. Откажитесь от меня навсегда — вы уже сделали это, я знаю, — но
посвятите себя кому-то более достойному, чем Драмл. Мисс Хэвишем
отдаёт вас ему, как величайшее оскорбление и обиду, которые можно нанести
многим гораздо лучшим мужчинам, которые восхищаются вами, и тем немногим,
кто искренне вас любит. Среди этих немногих может быть тот, кто любит тебя так же сильно, как я, хотя и не так давно. Возьми его, и я смогу это пережить ради тебя!

 Моя искренность пробудила в ней удивление, которое, казалось, было бы тронуто состраданием, если бы она могла хоть как-то мне помочь.
понятно её собственному разуму.

«Я собираюсь, — сказала она снова, уже более мягким голосом, — выйти за него замуж. Подготовка к моей свадьбе идёт полным ходом, и я скоро выйду замуж. Зачем вы так оскорбительно упоминаете имя моей приёмной матери? Это мой собственный поступок».

«Твой собственный поступок, Эстелла, — броситься на этого грубияна?»

— На кого же мне броситься? — с улыбкой возразила она.
 — На того ли, кто скорее всего почувствует (если люди вообще что-то чувствуют), что я ничего не взяла у него? Вот! Это
Выполнено. У меня все будет хорошо, и у моего мужа тоже. Что касается того, чтобы подтолкнуть меня
к тому, что вы называете этим роковым шагом, мисс Хэвишем заставила бы меня
подождать и пока не выходить замуж; но я устал от той жизни, которую вел, которая
в нем очень мало прелести для меня, и я достаточно готов изменить это. Не говори
больше ничего. Мы никогда не поймем друг друга”.

“Такой подлый грубиян, такой тупой грубиян!” В отчаянии настаивал я.

— Не бойся, что я стану для него благословением, — сказала Эстелла. — Я
не стану. Пойдём! Вот моя рука. Мы расстаёмся на этом, мой мечтательный
мальчик — или мужчина?

“О Эстелла!” Я ответил, когда мои горькие слезы быстро закапали ей на руку: "Делай
что хочешь, чтобы сдержать их“; "даже если бы я остался в Англии и мог
поднимите мою голову вместе со всеми остальными, как я могу видеть вас женой Драммла?”

“Чепуха, — возразила она, - чепуха. Это пройдет в мгновение ока”.

“Никогда, Эстелла!”

“Ты выбросишь меня из своих мыслей через неделю”.

«Выйди из моих мыслей! Ты — часть моего существования, часть меня самого. Ты
был в каждой строчке, которую я когда-либо читал с тех пор, как впервые пришёл сюда,
грубый простолюдин, чьё бедное сердце ты ранил ещё тогда. Ты был
во всех пейзажах, которые я когда-либо видел с тех пор, — на реке, на парусах кораблей, на болотах, в облаках, при свете, в темноте, на ветру, в лесу, в море, на улицах. Вы были воплощением всех изящных фантазий, с которыми когда-либо знакомился мой разум. Камни, из которых сложены самые прочные лондонские
здания, не более реальны и не более незыблемы, чем ваше присутствие и влияние на меня, здесь и повсюду, и будут такими. Эстелла, до последнего часа моей жизни
Жизнь, ты не можешь не оставаться частью моего характера, частью того немногого хорошего, что во мне есть, частью зла. Но в этом расставании я связываю тебя только с хорошим, и я буду преданно хранить эту связь всегда, потому что ты, должно быть, принесла мне гораздо больше добра, чем вреда. Позволь мне теперь почувствовать, как сильно я могу страдать. О, Боже, благослови тебя, Боже, прости тебя!»

 В каком отчаянии я выдавил из себя эти жалкие слова!
Я не знаю. Рапсодия захлестнула меня, как кровь из
внутренней раны, и хлынула наружу. Я поднёс её руку к губам и задержал её там.
несколько мгновений, и я оставил ее. Но впоследствии я вспомнил, — и вскоре
впоследствии с более веским основанием, — что, пока Эстелла смотрела на меня просто
с недоверчивым изумлением, призрачная фигура мисс Хэвишем, ее рука
все еще прикрывая свое сердце, она, казалось, вся превратилась в жуткий взгляд, полный
жалости и раскаяния.

Все сделано, все пропало! Столько всего было сделано и прошло, что, когда я вышел за ворота, дневной свет казался темнее, чем когда я входил. Какое-то время я прятался в переулках и на тропинках, а потом отправился пешком в Лондон. К тому времени я уже
Я настолько пришёл в себя, что решил, что не могу вернуться в гостиницу и увидеть там Драмла; что я не могу сидеть в карете и выслушивать разговоры; что я не могу сделать для себя ничего хорошего, кроме как измотать себя.

 Было уже за полночь, когда я пересёк Лондонский мост. Следуя по узким извилистым улочкам, которые в то время тянулись на запад вдоль
Миддлсекского берега реки, я мог быстрее всего попасть в Темпл
через Уайтфрайерс. Меня ждали только завтра, но у меня были ключи, и, если бы Герберт уже лег спать, я мог бы
Я лёг спать, не потревожив его.

Так как я редко приходил через ворота Уайтфрайарс после того, как
Темпл закрывался, и так как я был очень грязным и уставшим, я не обиделся,
когда ночной сторож внимательно осмотрел меня, придержав ворота, чтобы я мог войти. Чтобы помочь ему вспомнить, я
назвал своё имя.

«Я не был уверен, сэр, но мне так показалось». Вот записка, сэр. Посыльный, который её принёс, сказал, не будете ли вы так любезны прочитать её при свете моего
фонаря?

[Иллюстрация]

 Сильно удивлённый этой просьбой, я взял записку. Она была адресована
Филип Пип, эсквайр, и в верхней части титульного листа было написано:
«Пожалуйста, прочтите это здесь». Я открыл его, а сторож посветил мне фонариком, и я прочитал написанное почерком Уэммика:

«Не возвращайся домой».




Глава XLV.


Выйдя из Темпла, как только я прочёл предупреждение, я поспешил на Флит-стрит, где взял позднюю повозку и поехал в «Хаммумс» в Ковент-Гардене. В те времена там всегда можно было найти кровать в любое время суток, и камердинер, впустив меня через боковую дверь, зажёг свечу.
Он разложил вещи по порядку на своей полке и показал мне следующую по
списку спальню. Это было что-то вроде чулана на первом этаже в задней части
дома, с деспотичным чудовищем-кроватью на четырёх столбиках, которая
занимала всё пространство, одной своей произвольной ногой упиралась в
камин, а другой — в дверной проём, и втиснула в себя жалкую
маленькую стиральную доску в совершенно божественно-праведной манере.

Поскольку я попросил принести мне ночник, камердинер перед уходом принёс мне старый добрый ночник, который был у меня в те времена
в те добродетельные дни — предмет, похожий на призрак трости, которая
мгновенно ломалась, если к ней прикасались, на которую нельзя было
положить что-либо, к которой нельзя было притронуться, и которую
помещали в одиночную камеру в нижней части высокой жестяной башни,
прорезанной круглыми отверстиями, которые образовывали на стенах
устрашающий узор. Когда я лег в постель и
лежал там со стертыми ногами, усталый и несчастный, я обнаружил, что не могу больше
закрыть свои собственные глаза, как не мог закрыть глаза этому глупому Аргусу.
И так, во мраке и смерти ночи, мы смотрели друг на друга.
другой.

Какая печальная ночь! Какая тревожная, какая мрачная, какая долгая! В комнате стоял
неприятный запах холодной сажи и горячей пыли; и, глядя в углы балдахина над моей головой, я
подумал, сколько мясных мух, уховерток с рынка и червей из деревни, должно быть,
затаились там, ожидая следующего лета. Это навело меня на мысль, не упал ли кто-нибудь из них, и тут мне показалось, что я почувствовал, как что-то падает мне на лицо.
Это был неприятный поворот мысли, наводящий на другие, более неприятные мысли.
Я почувствовал, как по спине у меня побежали мурашки. Когда я немного полежал без сна, эти
необычные голоса, которыми наполнена тишина, стали слышны. Шкаф
шептал, камин вздыхал, маленькая стиральная машина тикала, а в
комоде время от времени играла гитарная струна. Примерно в то же время глаза на стене
приобрели новое выражение, и в каждом из этих пристальных взглядов я
видел надпись: «Не уходи домой».

Какие бы ночные кошмары и ночные шумы ни преследовали меня, они никогда
не прогоняли это «НЕ УХОДИ ДОМОЙ». Оно вплеталось во всё, что я делала.
подумал, что это было бы похоже на телесную боль. Незадолго до этого я
читал в газетах, как некий джентльмен пришёл в «Хаммы»
ночью, лёг в постель, покончил с собой и был найден утром истекающим кровью. Мне пришло в голову, что
он, должно быть, занимал это самое моё хранилище, и я встал с постели,
чтобы убедиться, что там нет никаких красных пятен; затем открыл дверь,
чтобы выглянуть в коридор и подбодрить себя светом, который, как я знал,
горел в комнате дворецкого. Но
Всё это время я размышлял о том, почему я не должен был возвращаться домой, и о том, что произошло дома, и о том, когда я должен был вернуться домой, и о том, в безопасности ли Провис дома.
Эти вопросы так занимали мои мысли, что можно было подумать, будто в них не осталось места ни для чего другого. Даже когда я
думал об Эстелле и о том, как мы расстались в тот день навсегда, и когда я
вспоминал все обстоятельства нашего расставания, и все её взгляды и
тона, и движения её пальцев, когда она вязала, — даже тогда я
всюду и везде повторял про себя: «Не возвращайся домой».
Когда я наконец задремал от полного истощения сил, он превратился в огромный призрачный глагол, который мне нужно было проспрягать. Повелительное наклонение, настоящее время: не иди домой, пусть он не идёт домой, пусть мы не идём домой, пусть вы или вы не идёте домой, пусть они не идут домой. Тогда, возможно, я не смогу и не захочу идти домой; и я не мог, не хотел и не должен был идти домой; пока не почувствовал, что отвлекаюсь, и не перевернулся на подушке, снова уставившись на круги на стене.

Я оставил указания, что меня нужно позвать в семь; потому что было
ясно, что я должен увидеть Уэммика, прежде чем встречаться с кем-либо еще, и в равной степени
ясно, что в данном случае можно было принять во внимание только его уолвортские чувства
. Было облегчением выбраться из комнаты, где прошла ночь.
ночь была такой ужасной, и мне не понадобился второй стук в дверь, чтобы
поднять меня с моей беспокойной постели.

Зубчатые стены замка предстали моему взору в восемь часов. Служанка, которая входила в крепость с двумя горячими булочками,
прошла через заднюю дверь и пересекла подъёмный мост в сопровождении
меня, и я без предупреждения вошёл в покои Уэммика.
заваривал чай для себя и престарелых. Открытая дверь позволяла увидеть
в перспективе престарелых в постели.

“Привет, мистер Пип!” - сказал Уэммик. “Значит, вы все-таки вернулись домой?”

“Да, - ответил я, - но я не пошел домой”.

“Все в порядке”, - сказал он, потирая руки. “Я оставила для тебя записку"
у каждых ворот Храма, на всякий случай. К каким воротам вы подъехали?

Я сказал ему.

«В течение дня я объеду остальные и уничтожу записи, — сказал Уэммик. — Хорошее правило — никогда не оставлять документальных свидетельств, если можно этого избежать, потому что никогда не знаешь, когда они могут пригодиться».
в. Я позволю себе вольность с вами. _Would_ вас не затруднит поджарить
эту сосиску для престарелого П.?

Я сказал, что с удовольствием сделаю это.

“Тогда ты можешь заниматься своей работой, Мэри Энн”, - сказал Уэммик маленькой служанке.
“Что оставляет нас одних, разве вы не понимаете, мистер Пип?”
добавил он, подмигнув, когда она исчезла.

Я поблагодарил его за дружбу и предостережение, и мы продолжили разговор вполголоса, пока я поджаривал колбаску для Старика, а он намазывал маслом корочку для Старика.

— Теперь, мистер Пип, вы знаете, — сказал Уэммик, — мы с вами понимаем друг друга.
— другое дело. Мы действуем в частном и личном порядке, и до сегодняшнего дня мы
участвовали в конфиденциальной сделке. Официальные
высказывания — это одно. Мы действуем сверх официально».

 Я искренне согласился. Я так сильно нервничал, что уже подпалил
колбаску Старика, как факел, и был вынужден её потушить.

— Вчера утром я случайно услышал, — сказал Уэммик, — находясь в
определённом месте, куда я однажды водил вас, — даже между вами и мной
лучше не упоминать имён, если можно этого избежать…


— Лучше не надо, — сказал я. — Я вас понимаю.

— Вчера утром я случайно услышал, — сказал Уэммик, — что некий человек, не совсем чуждый колониальных устремлений и не лишённый движимого имущества, — я не знаю, кто это может быть на самом деле, — мы не будем называть этого человека...

 — Необязательно, — сказал я.

— Произвёл небольшой переполох в одной части света, куда
многие люди ездят, не всегда ради удовлетворения собственных наклонностей
и не совсем независимо от государственных расходов.

 Наблюдая за его лицом, я устроил настоящий фейерверк из сосисок Старика
и сильно отвлёкся сам и отвлёк Уэммика, за что
Я извинился.

«— Исчезнув из того места, о котором больше никто не слышал. Из-за чего, — сказал Уэммик, — были выдвинуты предположения и сформированы теории. Я также слышал, что за вами в ваших покоях в Садовом
Корте, Темпл, следили и могут следить снова».

«Кто?» — спросил я.

— Я бы не стал вдаваться в подробности, — уклончиво ответил Уэммик, — это может противоречить моим служебным обязанностям. Я слышал это, как и другие любопытные вещи в том же месте. Я рассказываю вам не о полученной информации. Я слышал это.

Пока он говорил, он взял у меня вилку для тостов и сосиску и аккуратно разложил завтрак для старика на маленьком подносе. Прежде чем поставить его перед стариком, он зашёл в комнату старика с чистой белой салфеткой, подложил её под подбородок старого джентльмена, приподнял его, надел на него ночной колпак набок и придал ему довольно щеголеватый вид. Затем
он с большой осторожностью поставил перед ним завтрак и сказал: «Всё
в порядке, не так ли, старина П.?» На что жизнерадостный старина
ответил: «Всё в порядке, Джон, дружище, всё в порядке!» Поскольку
это, по-видимому, было молчаливое согласие,
Понимая, что Престарелый не в лучшем виде и, следовательно, его следует считать невидимым, я сделал вид, что пребываю в полном неведении относительно этих событий.

«Наблюдение за мной в моих покоях (в котором я когда-то имел основания подозревать), — сказал я Уэммику, когда он вернулся, — неотделимо от человека, о котором вы упомянули, не так ли?»

Уэммик выглядел очень серьёзным. «Я не могу с уверенностью сказать, что это так, по моим
собственным наблюдениям. Я имею в виду, я не могу с уверенностью сказать, что это было так изначально. Но
это либо так, либо будет так, либо этому грозит большая опасность».

Поскольку я видел, что преданность Маленькой Британии не позволяла ему говорить так много, как он мог бы, и поскольку я с благодарностью осознавал, как далеко он зашёл, чтобы сказать то, что сказал, я не мог давить на него. Но после недолгих раздумий у костра я сказал ему, что хотел бы задать ему вопрос, на который он мог бы ответить или не ответить, как посчитает нужным, и что я уверен, что он поступит правильно. Он прервал свой
завтрак, скрестил руки на груди и закатал рукава рубашки (по его
представлениям, в помещении было удобнее сидеть без пиджака). Он
кивнул мне, чтобы я задал свой вопрос.

— Вы слышали о человеке с дурной репутацией, настоящее имя которого
Компейсон?

Он ответил ещё одним кивком.

— Он жив?

Ещё один кивок.

— Он в Лондоне?

Он кивнул мне ещё раз, сильно сжал почтовую марку,
кивнул мне в последний раз и продолжил завтракать.

“Теперь, “ сказал Уэммик, - допрос окончен”, что он подчеркнул и
повторил для моего руководства, - “Я перехожу к тому, что я сделал, после того, как услышал то, что я
услышал. Я ходил в Гарден-Корт, чтобы найти вас; не найдя вас, я пошел к
Кларрикеру, чтобы найти мистера Герберта.

“ И его вы нашли? - спросил я с большой тревогой.

— И я его нашёл. Не называя имён и не вдаваясь в подробности, я дал ему понять, что если он знает о ком-то — Томе, Джеке или Ричарде, — кто находится в комнатах или поблизости, то ему лучше убрать Тома, Джека или Ричарда с дороги, пока вас нет.

 — Он будет сильно озадачен, не зная, что делать?

«Он _был_ в замешательстве, не зная, что делать; тем не менее я высказал ему своё мнение, что в настоящее время небезопасно пытаться убрать Тома, Джека или Ричарда с дороги. Мистер Пип, я вам кое-что скажу.
При сложившихся обстоятельствах нет места лучше большого города, если вы в нём оказались. Не выходите из укрытия слишком рано. Лежите тихо. Подождите, пока всё
уляжется, прежде чем выходить на улицу, даже ради свежего воздуха».

Я поблагодарил его за ценный совет и спросил, что сделал Герберт?

«Мистер Герберт, — сказал Уэммик, — пролежав полчаса в полном беспамятстве, составил план. Он по секрету сообщил мне, что ухаживает за молодой леди, у которой, как вы, без сомнения, знаете, прикован к постели отец. Этот отец, служивший в интендантской службе, лежит в постели в
— из окна каюты, где он может наблюдать за кораблями, плывущими вверх и вниз по реке. Вы, вероятно, знакомы с этой молодой леди?


— Не лично, — ответил я.

Правда заключалась в том, что она считала меня дорогим компаньоном, который не приносил Герберту никакой пользы, и что, когда Герберт впервые предложил представить меня ей, она приняла это предложение с такой сдержанной теплотой, что Герберт счёл себя обязанным сообщить мне о положении дел, чтобы я познакомился с ней чуть позже. Когда я начал продвигать Герберта по службе,
Я мог бы вынести это с философским спокойствием: он и его невеста, естественно, не очень-то стремились впускать в свои беседы третье лицо; и хотя я был уверен, что Клара относится ко мне с уважением, и хотя мы с молодой леди давно регулярно обменивались посланиями и воспоминаниями через Герберта, я никогда её не видел. Однако я не стал беспокоить Уэммика этими подробностями.

— Дом с эркером, — сказал Уэммик, — стоит на берегу реки, между Лаймхаусом и Гринвичем, и
кажется, его содержит очень респектабельная вдова, у которой есть меблированный дом.
сдается верхний этаж, как сказал мне мистер Герберт, что я об этом думаю.
как временное жилье для Тома, Джека или Ричарда? Итак, я очень хорошо подумал об этом
по трем причинам, которые я вам назову. То есть: _ Во-первых_.
Это совершенно не похоже на все ваши ритмы и находится далеко от обычного
скопление больших и малых улиц. _ Во-вторых_. Не приближаясь к нему, вы всегда могли узнать о том, что с Томом, Джеком или Ричардом, через мистера Герберта. _В-третьих_. Через какое-то время, когда это могло бы
Если вы захотите подсадить Тома, Джека или Ричарда на борт иностранного пакетбота, он к вашим услугам».

 Успокоенный этими соображениями, я снова и снова благодарил Уэммика и просил его продолжать.

 «Что ж, сэр! Мистер Герберт с энтузиазмом взялся за дело,
и к девяти часам вечера он разместил Тома, Джека или
Ричарда — не знаю, кто из них, — мы с вами не хотим знать, —
весьма успешно. В старой гостинице было решено, что его
вызвали в Дувр, и в самом деле его отвезли по Дуврской дороге и
загнали в угол. Теперь ещё одно большое преимущество всего этого в том, что
это было сделано без вас, и если кто-то и беспокоился о ваших передвижениях,
то вы, должно быть, находились за много миль отсюда и были заняты чем-то другим. Это отвлекает подозрения и сбивает с толку;
и по той же причине я рекомендовал вам, даже если вы вернётесь прошлой ночью,
не идти домой. Это внесёт ещё большую сумятицу, а вам нужна сумятица».

Уэммик, закончив завтракать, посмотрел на часы и
начал надевать пальто.

«А теперь, мистер Пип, — сказал он, всё ещё засунув руки в рукава, — я
Я, вероятно, сделал всё, что мог, но если я когда-нибудь смогу сделать больше — с точки зрения
Уолворта, а также в сугубо частном и личном качестве, — я буду рад это сделать. Вот адрес. Вам не повредит, если вы приедете сюда сегодня вечером и сами убедитесь, что с Томом, Джеком или Ричардом всё в порядке, прежде чем вы поедете домой, — это ещё одна причина, по которой вы не поехали домой прошлой ночью. Но после того, как вы уйдёте
домой, не возвращайтесь сюда. Я уверен, что вы желанный гость, мистер Пип;
 он уже вынул руки из рукавов, и я пожал их; — и позвольте
Позвольте мне в заключение обратить ваше внимание на один важный момент, — он положил руки мне на плечи и добавил торжественным шёпотом: — Воспользуйтесь этим вечером, чтобы завладеть его движимым имуществом. Вы не знаете, что может с ним случиться. Не допустите, чтобы что-то случилось с движимым имуществом».

 Совершенно отчаявшись донести до Уэммика свою мысль по этому поводу, я не стал пытаться.

— Время вышло, — сказал Уэммик, — и я должен идти. Если у вас нет более важных дел, чем сидеть здесь до темноты, я бы посоветовал вам
это сделать. Вы выглядите очень обеспокоенным, и вам не помешало бы
Совершенно спокойный день с Престарелым, — он скоро проснётся, — и немного… вы помните свинью?

«Конечно», — сказал я.

«Ну, и немного _его_. Та сосиска, которую вы поджарили, была его, и он был во всех отношениях первоклассным. Попробуйте его, хотя бы ради старого знакомства. До свидания, Престарелый Родитель!» — весело крикнул он.

— Всё в порядке, Джон, всё в порядке, мой мальчик! — пропищал старик изнутри.

Вскоре я заснул у камина Уэммика, и мы с Отцом наслаждались обществом друг друга, засыпая у камина почти весь день.
На ужин у нас была свиная вырезка и зелень, выращенная в поместье, и я
кивал Старику с благими намерениями всякий раз, когда не мог сделать этого
сонно. Когда стемнело, я оставил Старика разжигать огонь для тостов,
и по количеству чашек, а также по его взглядам на две маленькие двери в
стене я понял, что ожидается мисс Скиффинс.




Глава XLVI.


Когда я поднялся в воздух, было уже восемь часов, и в воздухе пахло
стружкой и опилками от лодочников, а также от тех, кто делал мачты, вёсла и блоки. Всё это было на берегу.
Район верхнего и нижнего Пула под мостом был мне незнаком, и когда я спустился к реке, то обнаружил, что нужное мне место находится не там, где я предполагал, и его совсем не легко найти. Оно называлось Милл-Понд-Бэнк, Чинкс-Басин, и у меня не было другого пути к Чинкс-Басин, кроме как по Старой Зелёной Медной Веревочной Дорожке.

Неважно, среди каких застрявших в сухих доках кораблей я заблудился,
среди каких старых корпусов кораблей, которые вот-вот развалятся,
среди какой тины, слизи и прочего мусора, среди каких верст
Кораблестроители и корабельщики, какие ржавые якоря, слепо вгрызающиеся в
землю, хотя и не на службе, какая гористая местность,
нагромождение бочек и древесины, сколько верёвочных лестниц, которые
не были Старой Зелёной Медью. Несколько раз промахнувшись мимо
цели и так же часто попадая в неё, я неожиданно свернул за угол и
оказался на берегу Мельничного Понса. Это было свежее место, если принять во внимание все обстоятельства,
где ветер с реки мог свободно кружиться, и там было два или три дерева, а ещё пень от срубленного
ветряная мельница, а там была старая зелёная медная верёвочная лестница, длинный и узкий пролёт которой я мог разглядеть в лунном свете, вдоль ряда деревянных опор, установленных в земле, которые выглядели как старые грабли для сена, потерявшие большую часть зубьев.

Выбрав из нескольких причудливых домов на берегу Милл-Понд дом с
деревянным фасадом и тремя этажами с эркерами (не с эркерами-фонарями,
что совсем другое), я посмотрел на табличку на двери и прочитал:
«Миссис Уимпл». Поскольку это было то, что мне нужно, я постучал, и мне открыла пожилая
— ответила женщина приятной и цветущей наружности. Однако Герберт, молча проводивший меня в гостиную,
тут же выпроводил её. Было странно видеть его очень знакомое лицо в этой незнакомой комнате и в этом незнакомом месте, и я поймал себя на том, что смотрю на него так же, как на угловой шкаф со стеклом и фарфором, на ракушки на каминной полке и на цветные гравюры на стене, изображающие смерть капитана Кука, шлюпку и его величество короля Георга
Третий в парике государственного кучера, кожаных бриджах и ботфортах,
на террасе в Виндзоре.

«Всё в порядке, Гендель, — сказал Герберт, — и он вполне доволен, хотя
и рад тебя видеть. Моя дорогая девочка с отцом, и если ты подождёшь,
пока она спустится, я представлю тебя ей, а потом мы поднимемся
наверх. _Это_ её отец».

Я услышал тревожное рычание над головой и, вероятно, отразил это на своём лице.

«Боюсь, он грустный старый негодяй, — сказал Герберт, улыбаясь, — но я никогда его не видел. Ты не чувствуешь запах рома? Он всегда этим занимается».

«Занимается чем?» — спросил я.

— Да, — ответил Герберт, — и можете себе представить, насколько это облегчает его подагру. Он также настаивает на том, чтобы все продукты хранились наверху, в его комнате, и чтобы их подавали. Он держит их на полках над головой и взвешивает их все. Его комната, должно быть, похожа на лавку свечника.

  Пока он говорил, рычание переросло в протяжный рёв, а затем стихло.

— Что ещё может быть следствием, — сказал Герберт в своё оправдание, — если
он _захочет_ нарезать сыр? Человек, у которого подагра в правой руке — и
везде, где только можно, — не может рассчитывать на то, что сможет
съесть двойной Глостерский сыр, не причинив себе вреда.

Он, казалось, очень сильно ушибся, ибо он дал еще один яростный
рев.

“Иметь провис для верхнего жильца довольно просто находка для миссис
Хныкать, ” сказал Герберт, “ потому что, конечно, люди в целом не выдержат
этот шум. Любопытное место, Гендель, не правда ли?

Это было действительно странное место, но удивительно ухоженное и чистое.

“Миссис «Уимпл, — сказал Герберт, когда я ему об этом рассказал, — лучшая из
домохозяек, и я действительно не знаю, что бы моя Клара делала без её
материнской помощи. Ведь у Клары нет собственной матери, Гендель, и
никого из родственников, кроме старого Груффа и Гримма».

— Герберт, разве это его имя?

— Нет, нет, — сказал Герберт, — это я так его называю. Его зовут мистер
 Барли. Но какое счастье для сына моих отца и матери
любить девушку, у которой нет родственников и которая никогда не будет беспокоиться ни о себе, ни о ком-либо ещё из своей семьи!

Герберт уже рассказывал мне раньше, а теперь напомнил, что впервые он познакомился с мисс Кларой Барли, когда она заканчивала обучение в заведении в Хаммерсмите, и что, когда её отозвали домой ухаживать за отцом, они с ней признались в своих чувствах друг другу.
с тех пор его с одинаковой добротой и осмотрительностью опекала и направляла миссис Уимпл. Было понятно, что старику Барли нельзя доверить ничего из того, что могло бы иметь отношение к нежному полу, поскольку он был совершенно неспособен рассуждать о чём-либо более психологическом, чем подагра, ром и корабельные запасы.

Пока мы так тихо беседовали, а протяжное рычание Старого Барли
вибрировало в луче, пересекавшем потолок, дверь в комнату
открылась, и вошла очень красивая, стройная, темноглазая девушка лет двадцати.
вошла с корзинкой в руках, которую Герберт нежно взял у неё из рук и, покраснев, представил как «Клару». Она действительно была очень милой девушкой и могла сойти за пленённую фею, которую этот грубый великан, Старый Ячмень, заставил служить себе.

«Посмотри-ка, — сказал Герберт, показывая мне корзинку с сочувственной и нежной улыбкой, после того как мы немного поговорили, — вот ужин бедной Клары, который ей подают каждый вечер. Вот её порция хлеба, и
вот её кусочек сыра, и вот её ром, который я пью. Это
Завтрак мистера Барли на завтра, поданный на стол для приготовления. Две
бараньи отбивные, три картофелины, немного стручкового гороха, немного муки,
двадцать пять граммов сливочного масла, щепотка соли и весь этот чёрный перец. Всё
это тушится вместе, подаётся горячим и полезно при подагре,
я думаю!

Было что-то такое естественное и привлекательное в том, как Клара покорно рассматривала эти магазины, пока Герберт показывал их ей; и что-то такое доверительное, любящее и невинное в том, как она скромно подставляла себя под руку Герберта; и что-то такое нежное в
она так нуждалась в защите на берегу Милл-Понд, у Чайнс-Бейсин,
и на старой зелёной медной верёвочной дорожке, где Старый Барли рычал в
лучах солнца, — что я не разорвал бы помолвку между ней и
Гербертом даже за все деньги в моём кошельке, который я никогда не открывал.

Я смотрел на неё с удовольствием и восхищением, как вдруг рычание снова переросло в рёв, и сверху донёсся страшный грохот, как будто великан с деревянной ногой пытался проломить потолок, чтобы добраться до нас. Тогда Клара сказала Герберту: «Папа зовёт меня, милый!» — и убежала.

— Вот вам и бессовестная старая акула! — сказал Герберт. — Как вы думаете, чего он хочет сейчас, Гендель?

 — Не знаю, — ответил я. — Выпить?

 — Именно! — воскликнул Герберт, как будто я сделал чрезвычайно удачное предположение. — Он держит свой грог наготове в маленькой бутылке на столе.
 Подождите немного, и вы услышите, как Клара поднимает его, чтобы он выпил. Вот он! Ещё один рёв с продолжительной вибрацией в конце. — Теперь, — сказал
Герберт, когда наступила тишина, — он пьёт. Теперь, — сказал
Герберт, когда рычание снова раздалось в луче, — он снова лежит на спине!

Вскоре после этого вернулась Клара, и Герберт проводил меня наверх, чтобы
посмотреть на нашего подопечного. Когда мы проходили мимо двери мистера Барли,
изнутри доносился его хриплый голос, который то усиливался, то затихал,
как ветер, и я услышал следующий припев, в котором я заменил добрые
пожелания на нечто совершенно противоположное:

«Эй! Благослови вас Господь, вот и старина Билл Барли. Вот и старина Билл Барли,
благослови вас Господь». Вот старый Билл Барли, лежит на спине, клянусь Господом. Лежит на спине, как дохлая камбала, плывущая по течению,
вот ваш старый Билл Барли, благослови вас Господь. Эй! Благослови вас Господь».

В этом утешительном ключе Герберт сообщил мне, что невидимый Барли
общался сам с собой днём и ночью; часто, пока было светло, он
одним глазом смотрел в подзорную трубу, которая была приделана к его
кровати для удобства наблюдения за рекой.

 В двух его комнатах наверху дома, где было свежо и
прохладно и где мистер Барли был менее слышен, чем внизу, я застал
Провиса в удобной позе. Он не выказывал беспокойства и, казалось, не чувствовал ничего, о чём стоило бы упомянуть, но меня поразило, что он
смягчился — неопределённо, потому что я не мог бы сказать, как именно, и никогда впоследствии не мог вспомнить, как именно, когда пытался, но определённо.

 Возможность, которую дал мне дневной отдых для размышлений, привела к тому, что я твёрдо решил ничего не говорить ему о Компейсоне. Насколько я знал, его враждебность по отношению к этому человеку могла привести к тому, что он стал бы искать его и навлек бы на себя беду. Поэтому, когда мы с Гербертом сели с ним у камина, я прежде всего спросил его, полагается ли он на суждения и источники информации Уэммика?

— Ай-ай, дорогой мальчик! — ответил он, серьёзно кивнув. — Джаггерс знает.

 — Тогда я поговорил с Уэммиком, — сказал я, — и пришёл рассказать тебе,
какие предостережения и советы он мне дал.

Я сделал это точно так, как он сказал, с оговоркой, о которой я только что упомянул, и рассказал ему, что Уэммик слышал в Ньюгейтской тюрьме (не знаю, от офицеров или от заключённых), что он под подозрением и что за моими комнатами следили; что Уэммик посоветовал ему какое-то время держаться поближе ко мне, а мне держаться подальше от него; и что Уэммик сказал
сказал о том, чтобы переправить его за границу. Я добавил, что, конечно, когда придет время
, я должен поехать с ним или следовать за ним по пятам, что, по мнению Уэммика, может быть
самым безопасным. Что должно было последовать за этим, я не касался этого.
и, по правде говоря, мне было совсем не ясно и не комфортно в этом отношении.
по моему собственному мнению, теперь, когда я увидел его в таком более мягком состоянии и в
объявленная опасность ради меня. Что касается изменения моего образа жизни путём
увеличения моих расходов, я спросил его, не будет ли это просто нелепо в наших нынешних нестабильных и сложных обстоятельствах, если не хуже?

Он не мог отрицать этого, да и вообще был очень разумен во всем. Его
возвращаться было далеко, - сказал он, и он всегда знал, что это будет
предприятие. Он не стал бы делать ничего, чтобы превратить это предприятие в отчаянное, и у него было
очень мало опасений за свою безопасность с такой хорошей помощью.

Герберт, который смотрел на огонь и размышлял, здесь сказал, что
кое-что пришло ему в голову в связи с предложением Уэммика
, которым, возможно, стоило бы заняться. — Мы оба хорошие
гребцы, Гендель, и могли бы сами сплавить его вниз по реке, когда
Когда придёт время, вам не придётся нанимать лодку и лодочника; это избавит вас по крайней мере от подозрений, а любую возможность стоит использовать. Не обращайте внимания на сезон; не думаете ли вы, что было бы неплохо, если бы вы сразу же начали держать лодку у лестницы Темпла и взяли за правило грести вверх и вниз по реке? Вы войдёте в привычку, и тогда кто заметит или подумает об этом? Сделайте это двадцать или пятьдесят раз,
и в том, что вы сделаете это в двадцать первый или
пятидесятый раз, не будет ничего особенного».

Мне понравилась эта схема, и Провис был в восторге от неё. Мы договорились, что
это должно быть приведено в исполнение, и Провис никогда не должен узнавать нас, если мы спустимся к мосту и проплывём мимо берега Милл-Понд.
Но мы также договорились, что он должен опускать штору в той части окна, которая выходит на восток, всякий раз, когда увидит нас, и всё будет в порядке.

Наше совещание закончилось, и всё было улажено. Я встал, чтобы уйти.
Я сказал Герберту, что нам с ним лучше не идти домой вместе и что я отправлюсь на полчаса раньше него. «Мне не хочется оставлять тебя здесь, — сказал я Провису, — хотя я не сомневаюсь, что здесь тебе будет безопаснее, чем рядом со мной. До свидания!»

— Дорогой мальчик, — ответил он, сжимая мои руки, — я не знаю, когда мы
снова встретимся, и мне не нравится прощаться. Пожелай мне спокойной ночи!

 — Спокойной ночи! Герберт будет регулярно ездить к нам, и когда придёт время, ты можешь быть уверен, что я буду готов. Спокойной ночи, спокойной ночи!

Мы решили, что лучше всего ему остаться в своих комнатах, и оставили его на лестничной площадке у двери, освещая путь фонариком. Оглядываясь на него, я вспомнил первую ночь после его возвращения, когда мы поменялись ролями, и
когда я и представить себе не могла, что моё сердце может быть таким тяжёлым и тревожным при расставании с ним, как сейчас.

Старый Барли рычал и ругался, когда мы проходили мимо его двери, и, казалось, не собирался прекращать. Когда мы спустились по лестнице, я спросила Герберта, сохранил ли он фамилию Провис. Он ответил, что, конечно, нет, и что жильцом был мистер
Кэмпбелл. Он также объяснил, что всё, что ему было известно о мистере Кэмпбелле, заключалось в том, что он (Герберт) поручил заботу о мистере Кэмпбелле ему и проявлял большой личный интерес к тому, чтобы о нём хорошо заботились и чтобы он жил
уединённой жизни. Поэтому, когда мы вошли в гостиную, где миссис Уимпл и
Клара сидели за работой, я ничего не сказал о своём интересе к мистеру
Кэмпбеллу, а оставил его при себе.

Когда я попрощался с хорошенькой, нежной, темноглазой девушкой и
заботливой женщиной, которая не утратила искреннего сочувствия к
маленькому роману о настоящей любви, я почувствовал, что Старая Зелёная Медная Тропинка
стала совсем другим местом. Старый Барли, может, и стар, как холмы, и ругается, как целый полк солдат, но в долине Чинкса было достаточно спасительной молодости, доверия и надежды, чтобы заполнить её
до краёв. А потом я подумал об Эстелле и о нашем расставании и
с грустью отправился домой.

 В Храме было так же тихо, как и всегда. Окна комнат с той стороны, где недавно жил Провис, были темными и безмолвными, а в Садовом дворе никого не было. Я дважды или трижды прошел мимо фонтана, прежде чем спуститься по ступенькам, которые отделяли меня от моих комнат, но я был совсем один. Герберт, подойдя к моей кровати, когда вошёл, — я сразу же лёг в постель, расстроенный и уставший, — доложил то же самое. После этого он открыл одно из окон,
он выглянул в лунный свет и сказал мне, что тротуар был так же пустынен, как и любой собор в этот час.

 На следующий день я решил достать лодку. Вскоре это было сделано, и лодку пригнали к лестнице Темпла, где она стояла так, что я мог добраться до неё за минуту или две. Затем я начал выходить на улицу, чтобы тренироваться и практиковаться: иногда один, иногда с Гербертом. Я часто выходил на улицу в холод, дождь и слякоть, но после того, как я несколько раз
выходил, на меня перестали обращать внимание. Сначала я держался выше моста Блэкфрайарс, но по мере того, как
Когда прилив сменился отливом, я направился к Лондонскому мосту. В те дни это был Старый
Лондонский мост, и во время отлива там была волна, из-за которой у него была дурная репутация. Но
я хорошо знал, как «проскочить» мост, и поэтому начал грести среди судов в Пуле и спускаться к Эриту. В первый раз, когда я проплывал мимо Мельничного пруда, мы с Гербертом
гребли вёслами, и, возвращаясь и возвращаясь обратно, мы видели, как
на востоке опускается туман. Герберт редко бывал там меньше
не чаще трёх раз в неделю, и он никогда не приносил мне ни единого тревожного известия. Тем не менее я знал, что есть повод для беспокойства, и не мог избавиться от мысли, что за мной следят. Как только эта мысль приходит в голову, она не даёт покоя; трудно подсчитать, скольких людей я подозревал в слежке за мной.

  Короче говоря, я всегда боялся за того, кто скрывался. Герберт иногда говорил мне, что ему нравится стоять у одного из наших окон после наступления темноты, когда отлив заканчивается,
и думать о том, что оно несёт всё, что в нём есть, к
Кларе. Но я с ужасом думал о том, что оно несёт всё к Мэгвичу,
и что любое чёрное пятно на его поверхности может быть его преследователями,
которые быстро, бесшумно и неотвратимо идут за ним.




Глава XLVII.


Прошло несколько недель, но ничего не изменилось. Мы ждали Уэммика,
но он не подавал никаких признаков жизни. Если бы я никогда не видел его за пределами Маленькой Британии
и не имел удовольствия быть с ним на короткой ноге в Замке, я бы, возможно,
усомнился в нём, но, зная его так, как я, я ни на секунду не усомнился.

Мои мирские дела начали принимать мрачный оборот, и у меня появилось
несколько кредиторов, которые требовали денег. Даже я сам начал ощущать
нехватку денег (я имею в виду наличные в моём собственном кармане) и решил
пополнить их, превратив в наличные некоторые легкодоступные драгоценности. Но
я твёрдо решил, что было бы бессердечным обманом брать ещё больше денег
у моего покровителя в том неопределённом положении, в котором я находился. Поэтому я отправил ему нераспечатанную записную книжку Герберта,
чтобы он хранил её у себя, и почувствовал некое удовлетворение — независимо от того,
это была ложь или правда, я не знаю,—не имея на пользу
его щедрость с его откровением о себе.

Время шло, и у меня сложилось стойкое впечатление, что Эстелла
замужем. Опасаясь, что это подтвердится, хотя это было почти что обвинение
, я избегал газет и умолял Герберта (которому я
доверил обстоятельства нашей последней встречи) никогда не говорить о ней
для меня. Откуда мне знать, почему я сберег эту жалкую тряпицу, оставшуюся от
платья надежды, которое было разорвано и развеяно по ветру? Почему ты
Кто из читающих это совершал столь же непоследовательные поступки в прошлом году, в прошлом месяце, в прошлом году?

 Я прожил несчастливую жизнь, и одна-единственная тревога, возвышавшаяся над всеми остальными тревогами, как высокая гора над грядой гор, никогда не исчезала из моего поля зрения. Тем не менее, новых поводов для страха не возникало. Позвольте мне вскочить с постели, как я бы вскочила, если бы меня охватил ужас от того, что его обнаружили; позвольте мне сидеть и прислушиваться, как я бы прислушивалась, с ужасом ожидая возвращения Герберта ночью, чтобы его шаги не были бы более быстрыми, чем обычно, и не несли бы дурных вестей, — за всё это и
гораздо больше походило на цель, и всё шло своим чередом. Обречённый на бездействие и постоянное беспокойство и ожидание, я
греб в своей лодке и ждал, ждал, ждал изо всех сил.

  Бывали приливы, когда, спустившись по реке, я не мог
вернуться обратно через извилистые арки и протоки старого Лондона
Мост; затем я оставил свою лодку у причала возле Таможни, чтобы
потом подняться по лестнице Темпла. Я не возражал против этого, так как
это делало меня и мою лодку более заметными среди
прибрежные жители. Из-за этого незначительного случая произошли две встречи, о которых я сейчас расскажу.

 Однажды днём, в конце февраля, я сошёл на берег у причала в сумерках. Я доплыл до Гринвича во время отлива и вернулся с приливом. День был ясным и солнечным, но к вечеру стало туманно, и мне пришлось осторожно пробираться обратно среди кораблей. И уходя, и возвращаясь, я
видел в его окне сигнал: «Всё в порядке».

 Поскольку вечер был сырым и мне было холодно, я решил его утешить
Я сразу же поужинал, и, поскольку мне предстояли часы уныния и одиночества, если бы я вернулся домой в Темпл, я решил, что после этого пойду на спектакль. Театр, в котором мистер Уопсл добился своего сомнительного триумфа, находился в том прибрежном районе (сейчас его там нет), и я решил пойти в этот театр. Я знал, что мистеру Уопслу не удалось возродить драму, а, напротив, он скорее способствовал её упадку. В афишах его зловеще
упоминают как верного Блэка в связи с
с маленькой девочкой благородного происхождения и обезьянкой. А Герберт видел в нём хищного татарина с комичными наклонностями, с лицом, похожим на красный кирпич, и в нелепой шляпе с колокольчиками.

Я пообедал в том, что мы с Гербертом называли географической закусочной,
где на каждом столике были карты мира в ободках от портера.
пол-ярда скатерти и графины с подливкой на каждом из ножей
по сей день в округе едва ли есть хоть одна закусочная.
Владения лорд-мэра, которые не являются географическими, — и тратили время впустую
дремля над крошками, глядя на газ и выпекая в горячей духовке из
обеды. В конце концов я собрался с силами и пошёл на спектакль.

 Там я встретил добродетельного боцмана на службе у Его Величества — превосходного
человека, хотя я и хотел бы, чтобы его брюки были не такими тесными в одних местах и не такими свободными в других, — который сбивал шляпы с голов маленьких людей, хотя был очень щедрым и храбрым, и который и слышать не хотел о том, чтобы кто-то платил налоги, хотя был очень патриотичным. В кармане у него была пачка денег, как будто
пудинг в тряпице, и на эти деньги он женился на молодой девушке
Кровати, с большим удовольствием; всё население Портсмута (девять тысяч человек по последней переписи) высыпало на пляж, чтобы потирать руки, пожимать друг другу руки и петь «Наполняй, наполняй!» Однако некий смуглый Мазок, который не стал бы заполнять или
делать что-либо еще, что ему предложили, и чье сердце было открыто
заявленный (боцманом) таким же черным, как его фигура-голова, предложил
двум другим Швабам поставить все человечество в затруднительное положение; что и было сделано
эффективно (семья Швабов, имеющая значительные политические
влияние) что потребовалось полвечера, чтобы всё уладить, и то
это удалось только благодаря честному маленькому бакалейщику в белой
шляпе, чёрных гетрах и с красным носом, который забрался в
часы с линейкой, прислушался, вышел и сбил с ног линейкой
всех, кого не смог переубедить тем, что услышал. Это привело к тому, что мистер Уопсл (о котором раньше никто не слышал)
явился со звездой и подвязкой в качестве полномочного представителя
великой державы прямо из Адмиралтейства и заявил, что все швабы
чтобы отправиться в тюрьму прямо на месте, и что он привёл боцмана на «Юнион Джек» в знак признательности за его заслуги перед обществом. Боцман, впервые оставшийся без команды, почтительно вытер глаза «Юнион Джеком», а затем, приободрившись, обратился к мистеру Уопслу «ваша честь».
Честь, попросил разрешения взять его за плавник. Мистер Уопсл,
с благородным достоинством отдав свой плавник, был немедленно
запихнут в пыльный угол, в то время как все танцевали кадриль; и из этого
угла, недовольный, он оглядел публику и заметил меня.

Второй частью была последняя новая грандиозная рождественская пантомима, в первой сцене которой мне было больно подозревать, что я разглядел мистера
Уопсла с красными шерстяными штанами под сильно увеличенным фосфоресцирующим лицом и копной красных занавесок вместо волос, который занимался изготовлением молний в шахте и проявил большую трусость, когда его гигантский хозяин вернулся домой (очень охрипшим) на ужин.
Но вскоре он предстал перед нами в более достойном обличье, ибо
гений юношеской любви нуждался в помощи — из-за
Родительская жестокость невежественного фермера, который воспротивился выбору сердца своей дочери, намеренно выпав из окна первого этажа вместе с мешком муки, — вызвала к жизни рассудительного
Чародея, и он, довольно неуверенно появившись из-за антиподов после, по-видимому, бурного путешествия, оказался мистером Уопслом в высокой шляпе и с некромантическим трудом в одном томе под мышкой.
Дело этого чародея на земле в основном заключается в том, чтобы о нём говорили,
пели, спорили, танцевали и вспыхивали перед ним огнями разных цветов
У него было много свободного времени. И я с большим удивлением заметил, что он смотрел в мою сторону, словно в изумлении.

 В пристальном взгляде мистера
 Уопсла было что-то примечательное, и он, казалось, так много всего обдумывал и так сильно смущался, что я не мог этого понять. Я долго размышлял об этом после того, как он поднялся в облака в большом футляре для часов, и всё равно не мог понять. Я всё ещё размышлял об этом, когда через час вышел из театра и увидел его
ждет меня возле двери.

“Как поживаете?” - сказал я, пожимая ему руку, когда мы вместе сворачивали на
улицу. “Я видел, что вы меня заметили”.

“ Видел вас, мистер Пип! ” ответил он. “ Да, конечно, я вас видел. Но кто
еще там был?

“ Кто еще?

“ Это самое странное, ” сказал мистер Уопсл, снова принимая свой потерянный вид.
“ И все же я могу поклясться ему.

Встревоженный, я попросил мистера Уопсла объяснить, что он имеет в виду.

“Должен ли я заметил его в первый, но за то есть,”
сказал г-н Wopsle, происходит в том же потерял образом, “я не могу положительно;
но я думаю, что я должен”.

Я невольно огляделся по сторонам, как привык оглядываться, когда шёл домой, потому что от этих загадочных слов у меня по спине побежали мурашки.

 «О! Его не может быть поблизости, — сказал мистер Уопсл. — Он ушёл до того, как я ушёл. Я видел, как он уходил».

 Имея основания для подозрений, я заподозрил даже этого бедного актёра. Я не доверял замыслу заманить меня в ловушку. Поэтому я взглянул на него, когда мы шли вместе, но ничего не сказал.

«Мне пришло в голову, что он, должно быть, с вами, мистер Пип, пока я не увидел, что вы совершенно не замечаете его, сидящего позади вас, как призрак».

Мой прежний озноб снова охватил меня, но я решил пока ничего не говорить
поскольку его слова вполне соответствовали тому, что он мог быть настроен
побудить меня связать эти упоминания с Провисом. Конечно, я был
совершенно уверен, что Провиса там не было.

“ Осмелюсь сказать, вы удивляетесь мне, мистер Пип; я вижу, что удивляетесь. Но это
так странно! Вы вряд ли поверите в то, что я собираюсь вам рассказать. Я
и сам едва ли поверил бы, если бы вы мне сказали.

— Неужели? — сказал я.

— Да, мистер Пип, вы помните, как в былые времена на одно Рождество
День, когда ты был совсем маленьким, и я обедал у Гарджери, и к нам
вошли солдаты, чтобы починить наручники?

— Я очень хорошо это помню.

— И ты помнишь, что за двумя заключёнными устроили погоню, и мы
присоединились к ней, и Гарджери взял тебя на спину, а я бежал впереди, и ты
не отставал от меня, как мог?

— Я всё это очень хорошо помню. Лучше, чем он думал, — за исключением последнего
предложения.

«И вы помните, что мы нашли этих двоих в канаве, и что
между ними произошла драка, и что один из них был
— С ним жестоко обошлись и сильно избили по лицу?

— Я всё это вижу перед собой.

— И что солдаты зажгли факелы и поставили двоих в центр,
и что мы пошли посмотреть на них в последний раз, через чёрные болота,
при свете факелов, освещавших их лица, — я особенно это подчёркиваю, —
при свете факелов, освещавших их лица, когда вокруг нас была тёмная ночь?

— Да, — сказал я. — Я всё это помню.

— Тогда, мистер Пип, один из тех двух заключённых сидел сегодня вечером позади вас. Я
видел его через ваше плечо.

«Спокойно!» — подумал я. Затем я спросил его: «Кого из этих двоих, по-твоему, ты видел?»

 «Того, кто был изувечен, — с готовностью ответил он, — и я готов поклясться, что видел его! Чем больше я думаю о нём, тем больше убеждаюсь, что это был он».

 «Это очень любопытно!» — сказал я, стараясь сделать вид, что для меня это ничего не значит. «Действительно, очень любопытно!»

Я не могу преувеличить то усилившееся беспокойство, в которое поверг меня этот разговор, или тот особый и неповторимый ужас, который я испытал, когда Компейсон оказался позади меня «как призрак». Ибо если бы он когда-либо покидал меня,
Я думал о нём всего несколько мгновений с тех пор, как мы начали прятаться, и именно в эти мгновения он был ближе всего ко мне. И подумать только, что я был так неосторожен и беспечен после всех своих стараний, как будто я запер сто дверей, чтобы не впустить его, а потом обнаружил его у своего локтя. Я не сомневался, что он был там, потому что я был там, и что, как бы маловероятна ни была опасность, она всегда была рядом и действовала.

Я задавал мистеру Уопслу такие вопросы, как: «Когда этот человек вошёл?» Он
он не мог мне этого сказать; он увидел меня, а через мое плечо он увидел этого человека.
Только после того, как он увидел его в течение некоторого времени, он начал
узнавать его; но он с самого начала смутно ассоциировал его со мной,
и знал, что он каким-то образом принадлежал мне в старые деревенские времена. Как
он был одет? Богато, но в остальном не заметно; он подумал,
в черном. Было ли его лицо вообще обезображено? Нет, он считал, что нет. Я тоже так не думал, потому что, хотя в своём задумчивом состоянии я не обращал особого внимания на людей позади меня, я считал вероятным, что
Любое обезображенное лицо привлекло бы мое внимание.

 Когда мистер Уопсл рассказал мне все, что мог вспомнить, а я
выяснил, и когда я угостил его небольшим освежающим напитком после
вечерних трудов, мы расстались. Было между двенадцатью и часом ночи, когда я добрался до Темпла, и ворота были закрыты. Когда я вошел и отправился домой, рядом со мной никого не было.

Герберт вошёл, и мы провели очень серьёзный совет у камина.
Но ничего нельзя было сделать, кроме как сообщить Уэммику о том, что
я узнал той ночью, и напомнить ему, что мы ждём его
намек. Поскольку я думал, что могу скомпрометировать его, если буду слишком часто бывать в
замке, я написал об этом в письме. Я написал его перед тем, как лечь спать, и вышел, чтобы отправить его, и снова рядом со мной никого не было.
 Мы с Гербертом решили, что ничего не можем сделать, кроме как быть очень
осторожными. И мы действительно были очень осторожны — даже более осторожны, чем раньше, если это было возможно, — и я, со своей стороны, никогда не подходил близко к дому Чинкса.
Бейсин, за исключением тех случаев, когда я проплывал мимо, и тогда я смотрел на берег Милл-Понд,
как и на всё остальное.




Глава XLVIII.


Вторая из двух встреч, упомянутых в предыдущей главе, произошла примерно через неделю после первой. Я снова оставил свою лодку у причала под мостом; было на час раньше полудня, и, не зная, где пообедать, я забрёл в Чипсайд и шёл по нему, несомненно, самый растерянный человек во всём оживлённом квартале, когда кто-то положил мне на плечо свою большую руку. Это была рука мистера Джаггерса, и он взял меня под руку.


«Раз мы идём в одну сторону, Пип, мы можем пойти вместе.
Куда ты направляешься?»

— Думаю, в Темпл, — сказал я.

 — Разве вы не знаете? — спросил мистер Джеггерс.

 — Ну, — ответил я, радуясь, что хоть раз взял над ним верх в перекрёстном допросе, — я _не_ знаю, потому что ещё не решил.

 — Вы собираетесь ужинать?  — спросил мистер Джеггерс.  — Полагаю, вы не против этого?

— Нет, — ответил я, — я не против этого.

— И не помолвлены?

— Я не против того, чтобы признать, что я не помолвлен.

— Тогда, — сказал мистер Джаггерс, — приходите ко мне на ужин.

Я уже собирался откланяться, когда он добавил: «Уэммик придёт». И я
изменилось мое оправдание в принятии,—те немногие слова, которые я упоминал,
для начала либо,—и мы пошли вдоль Чипсайда и
раскосые выключение Маленькая Британия, в то время как огни растут
блестяще в магазине Windows, а уличный фонарь-зажигалки, едва
поиск земле достаточно, чтобы растения лестницы в самый разгар
суета во второй половине дня, были прыгая вверх и вниз и бегать туда и обратно,
открытие более красными глазами в сборе противотуманные чем моя rushlight башни
в Hummums открыл белые глаза в призрачных стен.

В офисе в Маленькой Британии, как обычно, писали письма,
мыли руки, гасили свечи и закрывали сейфы, завершая
рабочий день. Пока я стоял без дела у камина мистера Джаггерса, пламя, поднимаясь и опускаясь, заставляло два отлитых из бронзы слепка на полке выглядеть так, будто они играли со мной в дьявольскую игру в «гляделки». Пара грубых толстых свечей, тускло освещавших мистера Джаггерса, пока он писал в углу, была украшена грязными простынями, словно в память о множестве повешенных клиентов.

Мы отправились на Джеррард-стрит все втроём в кэбе. И
Как только мы добрались туда, подали ужин. Хотя мне и не следовало бы даже думать о том, чтобы в этом месте хотя бы взглядом намекнуть на чувства Уэммика к Уолворт, я бы не возражал против того, чтобы время от времени по-дружески ловить его взгляд. Но этого не произошло. Он перевел глаза на Мистера Джеггерса, когда он
их подняли из-за стола, и был так же сух и далекой для меня, как если
там были две Wemmicks, и это было неправильно.

“Уэммик, ты отправил записку мисс Хэвишем мистеру Пипу?” - спросил мистер
Джеггерс вскоре после того, как мы приступили к ужину.

“Нет, сэр”, - ответил Уэммик; “он шел по почте, когда вы принесли
Мистер Пип в офис. Вот она”.Он протянул его основные
вместо меня.

“ Это записка в две строчки, Пип, ” сказал мистер Джеггерс, передавая ее, “ присланная
мне мисс Хэвишем, поскольку она не уверена в твоем адресе.
адрес. Она говорит мне, что хочет видеть вас по небольшому делу, о котором вы ей упомянули.
бизнес. Вы спуститесь?

“Да”, - сказал я, пробежав глазами записку, которая была именно в таких выражениях.
"Когда вы думаете спуститься?" - Спросил я.

“Когда вы думаете спуститься?”

“У меня грядущей помолвке”, - сказал я, взглянув на Уэммик, кто был
рыбу положить в почтовое отделение, “что делает меня довольно неопределенными
мое время. Я думаю, немедленно.

“Если мистер Пип намерен отправиться немедленно”, - сказал Уэммик мистеру
Джеггерсу, “вы знаете, ему не нужно писать ответ”.

Приняв это как намёк на то, что лучше не медлить, я решил, что отправлюсь завтра, и сказал об этом. Уэммик выпил бокал вина и с мрачным удовлетворением посмотрел на мистера Джеггерса, но не на меня.

«Итак, Пип! Наш друг Паук, — сказал мистер Джеггерс, — сыграл свою роль».
карты. Он выиграл в пул ”.

Это было все, что я мог сделать, чтобы согласиться.

“Хах! Он-перспективный сотрудник—на своем пути—но он не может иметь все это
его собственный путь. Тем сильнее в итоге победит, но тем сильнее нужно
выяснить в первую очередь. Если он повернется и побьет ее ...

- Безусловно, - перебил я, с пылающим лицом и сердцем, “вы не
серьезно думаете, что он достаточно подлец, Мистер Джеггерс?”

“Я этого не говорил, Пип. Я излагаю аргументы. Если он повернется и
побьет ее, возможно, сила будет на его стороне; если это произойдет
вопрос в интеллекте, он, конечно, этого не сделает. Это была бы случайная работа
высказать мнение о том, как человек такого сорта проявит себя в подобных обстоятельствах
, потому что это выбор между двумя результатами ”.

“Могу я спросить, каковы они?”

“Такого человека, как наш друг паука”, - отвечал Мистер Джеггерс, “либо
Beats или съеживается. Он может съеживаться и рычать, или съеживаться и не рычать; но
он либо бьет, либо съеживается. — Спроси у Уэммика, что он об этом думает.

 — Либо бьёт, либо трусит, — сказал Уэммик, даже не обращаясь ко мне.

 — Итак, за миссис Бентли Драмл, — сказал мистер Джеггерс, поднимая бокал.
Графин с отборным вином из рук его немого слуги, и он наливает каждому из нас и себе: «И пусть вопрос о главенстве будет решён к удовлетворению леди! К удовлетворению леди _и_ джентльмена он никогда не будет решён. А теперь, Молли, Молли, Молли, Молли, как же ты сегодня медлительна!

 Она стояла у него за спиной, когда он обратился к ней, ставя блюдо на стол. Высвободив руки, она отступила на шаг или два, нервно бормоча какие-то извинения. И какое-то движение её пальцев, когда она говорила,
привлекло моё внимание.

«В чём дело?» — спросил мистер Джеггерс.

«Ни в чём. Просто тема, о которой мы говорили, — сказал я, — была мне довольно неприятна».

Движения её пальцев были похожи на вязание. Она стояла,
глядя на своего хозяина, не понимая, может ли она уйти или
ему есть что ещё сказать ей и он позовет её, если она уйдёт. Её взгляд был очень сосредоточенным. Конечно, я видел точно такие же глаза и
такие же руки совсем недавно, в памятный день!

 Он отпустил её, и она вышла из комнаты. Но она стояла передо мной так же ясно, как если бы была там. Я смотрел на эти
руки, я смотрел на эти глаза, я смотрел на эти распущенные волосы и
Я сравнил их с другими руками, другими глазами, другими волосами, которые я знал,
и с тем, какими они могли бы стать после двадцати лет брака с жестоким мужем и бурной жизни. Я снова посмотрел на руки и глаза экономки и вспомнил о необъяснимом чувстве, которое охватило меня, когда я в последний раз гулял — не один — по разрушенному саду и заброшенной пивоварне. Я подумал о том, как это чувство вернулось, когда я
увидел лицо, смотрящее на меня, и руку, машущую мне из окна дилижанса; и как оно вернулось снова и пронеслось мимо меня, как
молния, когда я проезжал в экипаже — не один — мимо внезапного
ослепительного света на тёмной улице. Я подумал о том, как одна
ассоциативная связь помогла мне узнать её в театре, и о том, как эта
связь, которой мне не хватало раньше, сработала для меня сейчас, когда я
случайно перевёл взгляд с имени Эстеллы на пальцы, вязавшие
спицы, и внимательные глаза. И я был абсолютно уверен, что эта
женщина — мать Эстеллы.

Мистер Джаггерс видел меня с Эстеллой и вряд ли не заметил
чувств, которые я изо всех сил старалась скрыть. Он кивнул, когда я сказала
тема была для меня болезненной, хлопнул меня по спине, положите вокруг
опять вино, и продолжил свой ужин.

Только в два раза больше не появится домработница, а потом ее пребывания в
номер был очень короткий, и Мистер Джеггерс был резок с ней. Но ее руки
были руками Эстеллы, и ее глаза были глазами Эстеллы, и если бы она появилась снова
сто раз, я не был бы ни более, ни менее уверен
уверен, что мое убеждение было правдой.

Это был скучный вечер, потому что Уэммик, когда подошла его очередь,
взял свой бокал с вином так же деловито, как если бы брал свою зарплату
когда тот пришел в себя,—и с его глаз на его начальник, сидел в состоянии
вечную готовность к перекрестному допросу. Что касается количества вина,
его почта была безразлична и готов, как и любое другое почтовое отделение
по его количества букв. С моей точки зрения, он был неправильным.
Все это время он был близнецом, и только внешне походил на Уэммика из Уолворта.

Мы рано распрощались и уехали вместе. Даже когда мы рылись в ботинках мистера Джаггерса в поисках шляп, я чувствовал, что правый близнец возвращается, а мы не прошли и половины пути.
Я шёл по Джеррард-стрит в направлении Уолворта, пока не обнаружил, что иду под руку с тем самым близнецом, а другой близнец испарился в вечернем воздухе.

«Что ж, — сказал Уэммик, — всё кончено! Он замечательный человек, но без своего живого подобия; я чувствую, что мне приходится напрягаться, когда я с ним обедаю, — а мне удобнее обедать расслабленным».

Я почувствовал, что это хорошее изложение дела, и сказал ему об этом.

«Я бы не сказал этого никому, кроме вас, — ответил он. — Я знаю, что
то, что мы говорим друг другу, не выходит за пределы нашего круга».

Я спросил его, видел ли он когда-нибудь приёмную дочь мисс Хэвишем, миссис
Бентли Драмл. Он ответил, что нет. Чтобы не показаться слишком резким, я заговорил о
престарелых и о мисс Скиффинс. Когда я упомянул
мисс Скиффинс, он как-то хитро посмотрел на меня и остановился на улице, чтобы высморкаться, покачивая головой и жестикулируя не без скрытого хвастовства.

— Уэммик, — сказал я, — ты не помнишь, как перед моим первым визитом в дом мистера Джаггерса
ты посоветовал мне обратить внимание на эту экономку?

— Я? — ответил он. — Ах, да, пожалуй, что так. Чёрт меня побери, — добавил он,
внезапно: “Я знаю, что так и было. Я обнаружил, что еще не совсем раскрутился”.

“Ты назвал ее прирученным диким зверем”.

“А как ты ее называешь?”

“ Та самая. Как мистеру Джеггерсу удалось приручить ее, Уэммик?

“ Это его секрет. Она была с ним много долгих лет.

“ Я бы хотел, чтобы вы рассказали мне ее историю. Я испытываю особый интерес к тому, чтобы
ознакомиться с ним. Ты знаешь, что то, что сказано между тобой и мной,
дальше не идет.

“Хорошо!” Уэммик ответил: “Я не знаю ее истории, то есть я не знаю
всего. Но то, что я знаю, я расскажу вам. Мы действуем в нашем частном порядке и в
личном качестве, конечно.

“Конечно”.

«Около двадцати лет назад эту женщину судили в Олд-Бейли за убийство и оправдали. Она была очень красивой молодой женщиной, и, кажется, в ней была цыганская кровь. В любом случае, когда всё раскрылось, как вы можете себе представить, было довольно жарко».

«Но её оправдали».

— Мистер Джаггерс взялся за это дело, — продолжил Уэммик с многозначительным видом, — и провёл его совершенно удивительным образом. Это было отчаянное дело, и тогда он был ещё сравнительно молод, но провёл его так, что все восхищались.
сделали его. Он сам работал над этим в полицейском управлении, день за днем
в течение многих дней, борясь даже с обвинительным приговором; и на суде
там, где он не мог работать над этим сам, сидел под присмотром адвоката, и — каждый
знала—посыпала все солью и перцем. Убитым человеком была женщина.
женщина на добрых десять лет старше, намного крупнее и намного сильнее.
Это был случай ревности. Они оба вели бродячий образ жизни, и эта женщина
с Джеррард-стрит была очень молода, когда вышла замуж за бродягу
(как мы говорим), и была настоящей фурией.
ревность. Убитая женщина, которая, безусловно, была старше мужчины, была найдена мёртвой в амбаре неподалёку от Хаунслоу-Хит. Там была жестокая борьба, возможно, драка. Она была вся в синяках, царапинах и рваных ранах, и в конце концов её схватили за горло и задушили. Итак, не было никаких разумных доказательств, указывающих на кого-либо, кроме этой женщины, и мистер
Джаггерс в основном изложил свою точку зрения. Вы можете быть уверены, — сказал Уэммик,
трогая меня за рукав, — что он никогда не зацикливался на силе
Тогда он не трогал ее руки, хотя иногда делает это сейчас».

 Я рассказал Уэммику, что он показывал нам ее запястья в тот день, когда мы были на званом ужине.


 «Что ж, сэр!» Уэммик продолжил: «Случилось — случилось, понимаете ли вы? — что эта женщина была так искусно одета с момента её задержания, что выглядела гораздо стройнее, чем была на самом деле. В частности, всегда помнили, что её рукава были так искусно скроены, что её руки выглядели довольно изящно. На ней было всего несколько синяков — ничего особенного для бродяжки, — но на спине
Руки были изрезаны, и возник вопрос: это были ногти?
Итак, мистер Джаггерс показал, что она продиралась сквозь заросли ежевики, которые были не выше её лица, но через которые она не могла пролезть, не задев их руками. Кусочки этой ежевики были найдены на её коже и представлены в качестве доказательства, как и тот факт, что при осмотре было установлено, что ежевика была проломлена, а на ней были обнаружены клочки её платья и маленькие пятнышки крови. Но самым смелым его доводом было следующее.
Дело было в следующем: в качестве доказательства её ревности была предпринята попытка представить её в таком свете, что она, находясь под сильным подозрением в том, что примерно в то время, когда было совершено убийство, она в отчаянии убила своего ребёнка, которому было около трёх лет, чтобы отомстить этому мужчине. Мистер Джаггерс действовал следующим образом:
 «Мы говорим, что это не следы от ногтей, а следы от колючек, и показываем вам колючки. Вы говорите, что это следы от ногтей, и
вы выдвигаете гипотезу, что она убила своего ребёнка. Вы должны принять
все последствия этой гипотезы. Насколько нам известно, она могла
она убила своего ребёнка, и ребёнок, цепляясь за неё, мог расцарапать ей руки. Что тогда? Вы не судите её за убийство ребёнка; почему бы и нет? Что касается этого случая, то если у вас _будут_ царапины, мы скажем, что, насколько нам известно, вы могли бы объяснить их, предположив ради аргумента, что вы их не выдумали? — Подводя итог, сэр, — сказал Уэммик, — мистер Джаггерс был слишком
силен для присяжных, и они сдались.

— Она с тех пор у него на службе?

— Да, но не только, — сказал Уэммик, — она поступила к нему на службу
сразу после того, как её оправдали, она стала такой, какой вы её видите сейчас. С тех пор её
обучали разным вещам, связанным с её обязанностями, но она была
приручена с самого начала».

«Вы помните, какого пола был ребёнок?»

«Говорят, это была девочка».

«Вам больше нечего сказать мне сегодня вечером?»

«Ничего. Я получил ваше письмо и уничтожил его. Ничего».

Мы сердечно попрощались, и я отправился домой, размышляя о новых
вещах, но не избавившись от старых.




Глава XLIX.


Я положил записку мисс Хэвишем в карман, чтобы она послужила мне
Чтобы не вызывать подозрений своим внезапным появлением в Сатис-Хаусе, на случай, если из-за своего своенравия она удивится, увидев меня, я на следующий день снова отправился туда на дилижансе. Но я сошёл на полпути, позавтракал там и прошёл остаток пути пешком, потому что хотел незаметно попасть в город по малоизвестным дорогам и так же незаметно покинуть его.

Лучшего света дня уже не было, когда я проходил по тихим, гулким дворам за Хай-стрит. В разрушенных уголках, где у старых монахов когда-то были трапезные и сады, а также где
Стены теперь служили скромным сараям и конюшням,
были почти такими же безмолвными, как старые монахи в своих могилах. Колокольный звон собора
казался мне более печальным и далёким, чем когда-либо прежде, пока я спешила
уйти незамеченной. Так что звуки старого органа доносились до моих
ушей, как похоронная музыка, а грачи, кружившие над серой башней и
качавшиеся на голых высоких деревьях в монастырском саду, словно
говорили мне, что это место изменилось и что Эстелла покинула его
навсегда.

Пожилая женщина, которую я уже видел раньше, одна из служанок, живших в дополнительном доме через задний двор, открыла калитку. В тёмном коридоре, как и раньше, стояла зажжённая свеча, и я взял её и поднялся по лестнице один. Мисс Хэвишем была не в своей комнате, а в большой комнате напротив.
Заглянув в дверь после тщетных попыток постучать, я увидел, что она сидит на
очаге в потрёпанном кресле, прямо перед ним, и
созерцает тлеющие угли.

 Как я часто делал, я вошёл и остановился, касаясь старой
Она стояла у камина, где могла видеть меня, когда поднимала глаза. В ней было что-то такое, что вызывало у меня жалость, даже если бы она намеренно причинила мне более глубокую боль, чем я мог ей предъявить. Пока я стоял, сочувствуя ей, и думал о том, что со временем я тоже стал частью разрушенной судьбы этого дома, она посмотрела на меня. Она пристально посмотрела на меня и тихо спросила: «Это правда?»

«Это я, Пип. Мистер Джаггерс вчера передал мне ваше письмо, и я не стал терять
времени».

«Спасибо. Спасибо».

Когда я подтащил к очагу ещё один потрёпанный стул и сел, я заметил новое выражение на её лице, как будто она боялась меня.

«Я хочу, — сказала она, — продолжить разговор, о котором ты упомянул, когда был здесь в последний раз, и показать тебе, что я не совсем каменная. Но, может быть, теперь ты никогда не поверишь, что в моём сердце есть что-то человеческое?»

Когда я сказал несколько ободряющих слов, она протянула дрожащую
правую руку, словно собираясь коснуться меня, но отдернула её,
прежде чем я понял её жест или сообразил, как его принять.

— Вы сказали, что можете рассказать мне, как сделать что-то полезное и хорошее. Что-то, что вы хотели бы сделать, не так ли?

— Что-то, что я очень хотел бы сделать.

— Что это?

Я начал объяснять ей тайную историю нашего партнёрства. Я не успел далеко зайти, как по её взгляду понял, что она думает обо мне, а не о том, что я сказал. Казалось, что так и было, потому что, когда я замолчал, прошло много времени, прежде чем она осознала это.

— Вы замолчали, — спросила она тогда с прежним видом, словно боялась меня, — потому что слишком сильно ненавидите меня, чтобы говорить со мной?

— Нет, нет, — ответил я, — как вы могли так подумать, мисс Хэвишем! Я замолчал,
потому что думал, что вы не следите за тем, что я говорю.

— Возможно, я не следила, — ответила она, приложив руку к голове. — Начните
снова, и позвольте мне посмотреть на что-нибудь другое. Постойте! А теперь скажи мне.

 Она решительно положила руку на свою трость, что иногда было
у неё в привычку, и посмотрела на огонь с сильным выражением лица.
заставляя себя присутствовать. Я продолжил свои объяснения и рассказал ей
как я надеялся завершить сделку за счет своих средств, но как в
этом я был разочарован. Эта часть предмета (напомнил я ей)
касалась вопросов, которые не могли стать частью моего объяснения, поскольку они
были важными секретами другого человека.

“Итак!” - сказала она, соглашаясь кивком головы, но не глядя на меня. “И
сколько денег требуется для завершения покупки?”

Я немного побоялся озвучивать эту сумму, поскольку она звучала как крупная. “Девятьсот
фунтов”.

“Если я дам вам деньги для этой цели, вы сохраните мой секрет, как
— Вы сохранили свою?

 — Так же верно, как и свою.

 — И ваш разум будет спокойнее?

 — Гораздо спокойнее.

 — Вы сейчас очень несчастны?

 Она задала этот вопрос, по-прежнему не глядя на меня, но с непривычным сочувствием в голосе. Я не мог ответить в тот момент, потому что мой голос подвёл меня. Она положила левую руку на рукоятку трости и
мягко прижалась к ней лбом.

«Я далеко не счастлива, мисс Хэвишем, но у меня есть другие причины для беспокойства,
о которых вы не знаете. Это те секреты, о которых я упомянула».

Через некоторое время она подняла голову и снова посмотрела на огонь.

— С вашей стороны благородно говорить мне, что у вас есть другие причины для
недовольства. Это правда?

— Слишком правда.

— Могу ли я служить вам, Пип, только служа вашему другу? Если с этим покончено,
могу ли я что-нибудь сделать для вас лично?

— Ничего. Я благодарю вас за вопрос. Я ещё больше благодарю вас за тон вопроса. Но ничего нет.

Вскоре она встала со своего места и оглядела мрачную комнату в поисках
чего-нибудь, чем можно было бы писать. Ничего не найдя, она достала из кармана
жёлтый набор табличек из слоновой кости, оправленных в потускневшее золото, и
Она написала на них карандашом в футляре из потускневшего золота, который висел у неё на шее.

«Вы всё ещё в дружеских отношениях с мистером Джеггерсом?»

«Да. Я вчера с ним обедал».

«Это приказ ему заплатить вам эти деньги, которые вы по своему безответственному усмотрению потратите на своего друга». Я не храню здесь деньги, но если вы хотите, чтобы мистер Джеггерс ничего не знал об этом, я отправлю их вам.

— Благодарю вас, мисс Хэвишем; я не возражаю против того, чтобы получить их от него.

Она прочла мне то, что написала, и это было прямо и ясно, и
очевидно, намеревался снять с меня любые подозрения в получении выгоды от получения денег.
получение денег. Я взял таблетки из ее руки, и они снова задрожали
, и задрожали сильнее, когда она сняла цепочку, к которой был прикреплен карандаш
, и вложила его в мою. Все это она сделала без
смотрит на меня.

“Мое имя на первом листе. Если вы когда-нибудь сможете написать под моим именем: «Я
прощаю её», даже спустя много лет после того, как моё разбитое сердце обратится в прах, умоляю, сделайте это!

«О, мисс Хэвишем, — сказала я, — я могу сделать это прямо сейчас. Я совершила много ошибок, и моя жизнь была слепой и неблагодарной, и я хочу
«Я слишком сильно нуждаюсь в прощении и наставлении, чтобы быть с тобой суровой».

 Она впервые повернулась ко мне лицом с тех пор, как отвернулась,
и, к моему изумлению, я бы даже сказал, к моему ужасу, упала на колени
у моих ног, подняв ко мне сложенные руки так, как, должно быть, часто поднимала их к небесам, когда её бедное сердце было молодым, свежим и цельным, со стороны своей матери.

Когда я увидел её с седыми волосами и измождённым лицом, стоящей на коленях у моих ног,
я вздрогнул всем телом. Я попросил её встать и
я обнял ее, чтобы помочь подняться, но она только пожала ту руку
, которая была ближе всего к ее руке, опустила на нее голову и
заплакала. Я никогда не видел ее пустить слезу перед, и, в надежде, что
облегчение принесет ей пользу, я склонился над ней, не говоря ни слова. Она была
не сейчас опустилась на колени, но упал на землю.

“ О! ” в отчаянии воскликнула она. “ Что я наделала! Что я наделала!

— Если вы имеете в виду, мисс Хэвишем, что вы сделали, чтобы причинить мне боль, позвольте мне
ответить. Очень мало. Я бы любил её при любых обстоятельствах.
 Она замужем?

 — Да.

Это был ненужный вопрос, потому что новое запустение в заброшенном доме
сказало мне об этом.

«Что я наделала! Что я наделала!» Она заламывала руки, рвала на себе
седые волосы и снова и снова повторяла этот крик. «Что
я наделала!»

Я не знал, что ответить и как её утешить. Я прекрасно понимал, что она совершила ужасную ошибку, взяв на себя роль
воспитательницы, чтобы придать впечатлительному ребёнку ту форму, в
которой её дикая обида, отвергнутая любовь и уязвлённая гордость
находили себе месть. Но я знал, что, закрывшись от дневного света,
она закрылась от гораздо большего; что, уединившись, она
она отгородилась от тысячи естественных и целительных влияний; её разум, погружённый в раздумья, заболел, как и все умы, которые должны и могут изменить установленный Творцом порядок вещей, и я прекрасно это знал. И мог ли я смотреть на неё без сострадания, видя её
наказание в том, что она была разрушена, в её глубокой непригодности для этой
земли, на которую она была помещена, в тщеславии печали, которое стало
главной манией, как тщеславие раскаяния, тщеславие угрызений совести,
тщеславие недостойности и другие чудовищные тщеславия, которые были
проклятием в этом мире?

«Пока вы не заговорили с ней на днях и пока я не увидела в вас зеркало, которое показало мне то, что я когда-то чувствовала сама, я не знала, что я наделала. Что я наделала! Что я наделала!» И снова, двадцать, пятьдесят раз подряд: «Что она наделала!»

 «Мисс Хэвишем, — сказала я, когда её крик затих, — вы можете вычеркнуть меня из своего разума и совести. Но Эстелла — другой случай, и
если вы когда-нибудь сможете исправить хоть что-то из того, что вы сделали не так, лишив её части её истинной природы, то лучше сделать это, чем сто лет оплакивать прошлое.

“Да, да, я знаю это. Но, Пип— дорогая моя!” В ее новой привязанности было искреннее женское
сострадание ко мне. “Дорогая моя! Поверьте: когда
она впервые пришла ко мне, я хотел спасти ее от страданий, подобных моим собственным.
Сначала я имел в виду не больше.

“Ну и ну!” - сказал я. “Я надеюсь на это”.

«Но по мере того, как она росла и обещала стать очень красивой, я постепенно
становился всё хуже и хуже, и своими похвалами, и своими драгоценностями, и своими наставлениями,
и тем, что я всегда был перед ней, как предостережение, и своими уроками,
я украл её сердце и заменил его льдом».

— Лучше бы, — не удержалась я от замечания, — оставить ей естественное сердце,
даже если оно будет разбито или повреждено.

С этими словами мисс Хэвишем некоторое время рассеянно смотрела на меня, а
затем снова разразилась слезами. Что она наделала!

— Если бы вы знали всю мою историю, — взмолилась она, — вы бы
пожалели меня и лучше поняли.

— Мисс Хэвишем, — ответил я как можно деликатнее, — полагаю, я могу сказать, что знаю вашу историю и знал её с тех пор, как впервые покинул этот район. Она вызвала у меня глубокое сочувствие,
и я надеюсь, что понимаю это и то, как это на меня повлияло. Даёт ли то, что произошло между нами, мне какое-либо право задавать вам вопрос о
Эстелле? Не о том, какая она сейчас, а о том, какой она была, когда впервые пришла сюда?

 Она сидела на полу, положив руки на потрёпанный стул и
опираясь на них головой. Она посмотрела на меня, когда я это сказал, и
ответила: «Продолжай».

«Чьим ребёнком была Эстелла?»

Она покачала головой.

— Вы не знаете?

Она снова покачала головой.

— Но мистер Джаггерс привёл её сюда или отправил сюда?

— Привёл её сюда.

— Вы расскажете мне, как это произошло?

Она ответила тихим шёпотом и осторожно: «Я долго была заперта в этих комнатах (не знаю, сколько именно; вы знаете, который час здесь показывают часы), когда сказала ему, что хочу вырастить маленькую девочку, любить её и спасти от моей участи. Я впервые увидела его, когда послала за ним, чтобы он опустошил это место ради меня; я читала о нём в газетах до того, как я и мир расстались. Он сказал мне, что
посмотрите на него, он же сирота. Однажды ночью он принёс её сюда
спать, и я назвала её Эстеллой».

«Тогда можно спросить, сколько ей лет?»

«Два или три. Она сама ничего не знает, кроме того, что осталась сиротой, и я её усыновил».

 Я был настолько уверен в том, что эта женщина — её мать, что мне не нужны были доказательства, чтобы убедиться в этом. Но, по-моему, для любого человека связь здесь была очевидной и прямой.

 На что ещё я мог надеяться, затягивая интервью? Я преуспел в делах Герберта, мисс Хэвишем рассказала мне всё, что знала об Эстелле, я сказал и сделал всё, что мог, чтобы успокоить её. Неважно, с какими словами мы расстались, мы расстались.

Сумерки сгущались, когда я спустился по лестнице на свежий воздух. Я
сказал женщине, которая открыла мне ворота, что не буду её беспокоить, а
пройдусь по двору перед уходом. У меня было предчувствие, что я больше
никогда сюда не вернусь, и я чувствовал, что угасающий свет подходит
для моего последнего взгляда на это место.

По пустырю из бочек, по которому я давно не ходил и на который
с тех пор много лет лил дождь, во многих местах сгнивший,
оставив на тех, что стояли, миниатюрные болота и лужицы воды.
В конце концов я добрался до разрушенного сада. Я обошёл его кругом; обошёл тот угол, где мы с Гербертом сражались; обошёл тропинки, по которым мы с Эстеллой гуляли. Так холодно, так одиноко, так уныло всё вокруг!

 Возвращаясь через пивоварню, я поднял ржавую задвижку маленькой двери в конце сада и вошёл. Я выходил через противоположную дверь, которую теперь было нелегко открыть, потому что сырая древесина разбухла, петли скрипели, а порог был покрыт плесенью, когда я обернулся.
В тот момент, когда я слегка пошевелился, в моей памяти с удивительной силой всплыли детские воспоминания, и мне показалось, что я вижу мисс Хэвишем, висящую на балке. Впечатление было настолько сильным, что я стоял под балкой, дрожа с головы до ног, прежде чем понял, что это всего лишь фантазия, — хотя, конечно, я был там в одно мгновение.

Печаль этого места и времени, а также великий ужас этой иллюзии, пусть и мимолетной, вызвали у меня неописуемый трепет, когда я вышел из-за открытых деревянных ворот, где я когда-то рвал на себе волосы после того, как Эстелла разбила мне сердце. Проходя мимо
Войдя во двор, я заколебался: то ли позвать женщину, чтобы она выпустила меня через запертые ворота, от которых у неё был ключ, то ли сначала подняться наверх и убедиться, что мисс Хэвишем в безопасности и чувствует себя так же хорошо, как и когда я её оставил. Я выбрал последнее и поднялся наверх.

 Я заглянул в комнату, где оставил её, и увидел, что она сидит в потрёпанном кресле у камина спиной ко мне. В тот момент, когда я уже собирался тихо уйти, я увидел, как вспыхнул яркий свет. В тот же миг я увидел
она бежала на меня, крича, а вокруг неё бушевал огонь,
поднимаясь по меньшей мере на столько же футов над её головой, на сколько она была высока.

На мне был двубортный сюртук, а на руке — ещё один толстый сюртук.
Я сорвал их с неё, прижал к себе, повалил её на пол и накрыл ими. Я стащил скатерть со стола, чтобы накрыть её, и вместе с ней стащил кучу гнилья посреди комнаты и все уродливые вещи, которые там прятались. Мы боролись на полу, как отчаянные враги, и чем ближе я подбирался, тем сильнее она сопротивлялась.
чем сильнее она кричала и пыталась освободиться, тем яснее я понимал, что это произошло, но не из-за того, что я чувствовал, думал или знал. Я ничего не понимал, пока не осознал, что мы лежим на полу у большого стола, а в задымленном воздухе плавают клочья тлеющей ткани, которая ещё минуту назад была её выцветшим свадебным платьем.

Затем я огляделся и увидел, как потревоженные жуки и пауки разбегаются по полу, а слуги с криками вбегают в дверь. Я всё ещё удерживал её изо всех сил, как
пленница, которая могла сбежать; и я сомневаюсь, что вообще знал, кто она такая, или
почему мы боролись, или что она была охвачена пламенем, или что пламя
погасло, пока я не увидел, что клочья тлеющей одежды, которые были на ней,
больше не горят, а падают вокруг нас чёрным дождём.

 Она была без сознания, и я боялся её трогать. Вызвали помощь, и я держал её, пока она не приехала, как будто мне
почему-то казалось (думаю, так оно и было), что, если я отпущу её, огонь
снова вспыхнет и поглотит её. Когда я встал, хирург
придя к ней с другой помощью, я был поражен, увидев, что обе мои
руки были обожжены; потому что я не знал об этом через чувство
ощупывания.

При осмотре было установлено, что она получила серьезные травмы,
но сами по себе они были далеко не безнадежны; опасность заключалась
главным образом в нервном потрясении. По указанию хирурга, ее кровать была
отнес в комнату и положил на большой стол, на котором произошло
хорошо подходит для обогащения ее раны. Когда я увидел её снова,
через час, она действительно лежала там, где я видел, как она ударила себя
палку, и я слышал, как она говорила, что однажды ляжет в постель.

Хотя, как мне сказали, от её платья не осталось и следа, в ней всё ещё было что-то от её прежнего ужасного свадебного наряда, потому что её накрыли до подбородка белой ватой, и, когда она лежала, прикрытая белой простынёй, в ней всё ещё чувствовалось что-то призрачное, что-то, что было и исчезло.

Расспросив слуг, я узнал, что Эстелла в Париже, и
получил от хирурга обещание, что он напишет ей с ближайшей
почтой. Я взял на себя заботу о семье мисс Хэвишем, намереваясь
Я буду общаться только с мистером Мэтью Покетом и предоставлю ему самому решать, как
информировать остальных. Это я и сделал на следующий день через Герберта,
как только вернулся в город.

 В тот вечер был момент, когда она спокойно говорила о случившемся,
хотя и с какой-то ужасной живостью. Ближе к полуночи она
начала сбиваться с толку в своей речи; и после этого постепенно вошло в то, что
она бесчисленное количество раз повторяла низким торжественным голосом: “Что я наделала!”
И тогда, “когда она приехала, я хотел избавить ее от страданий, как
шахта”. И тогда: “возьми карандаш и напиши под моим именем, Я прощаю
«Она!» Она никогда не меняла порядок этих трёх предложений, но иногда пропускала слово в одном из них; она никогда не добавляла
другое слово, но всегда оставляла пробел и переходила к следующему слову.

Поскольку я не мог ничем помочь там, а ближе к дому у меня была веская причина для беспокойства и страха, которую не могли вытеснить из моей головы даже её странствия, я решил, что вернусь ранним утренним дилижансом, пройдя пешком около мили и выехав из города. Около шести часов утра
Поэтому я наклонился к ней и коснулся её губ своими, как они и сказали, не останавливаясь, чтобы ответить на прикосновение: «Возьми карандаш и напиши под моим именем: «Я прощаю её».




Глава L.


 Мои руки перевязывали дважды или трижды за ночь и ещё раз утром. Моя левая рука была сильно обожжена до локтя и, в меньшей степени, до плеча; было очень больно, но пламя
разлилось в том направлении, и я был рад, что всё не так плохо. Моя
правая рука была обожжена не так сильно, и я мог шевелить пальцами.
Я, конечно, была перевязана, но гораздо менее неудобно, чем моя левая рука и плечо; их я носила на перевязи, а пальто могла носить только как накидку, свободно накинутую на плечи и закреплённую на шее. Мои волосы обгорели, но не голова и не лицо.

 Когда Герберт съездил в Хаммерсмит и навестил своего отца, он вернулся ко мне в наши покои и посвятил весь день уходу за мной. Он
был самым добрым из медсестёр и в назначенное время снимал повязки,
окунал их в охлаждающую жидкость, которая всегда была наготове, и накладывал
снова надел их с терпеливой нежностью, за которую я был глубоко благодарен
.

Во-первых, как я лежал спокойно на диване, мне было очень сложно, я
могут сказать, невозможно, чтобы избавиться от впечатления блики
пламя, спешке и шуме, и лютый запах гари. Стоило мне задремать
на минуту, как я просыпался от криков мисс Хэвишем и от того, что она
неслась на меня со всей этой высотой огня над головой. С этой душевной болью было гораздо труднее бороться, чем с любой телесной болью, которую я испытывал, и Герберт, видя это, делал всё возможное, чтобы отвлечь моё внимание.

Никто из нас не говорил о лодке, но мы оба думали о ней. Это было
очевидно по тому, как мы избегали этой темы, и по тому, как мы
договорились — без слов — что я смогу пользоваться руками через несколько часов, а не через несколько недель.

 
Первым вопросом, который я задал Герберту, когда увидел его, был, конечно, вопрос о том, всё ли в порядке ниже по реке? Поскольку он ответил утвердительно, с полной уверенностью и бодростью, мы не возвращались к этой теме до конца дня. Но затем, когда Герберт менял повязки при свете камина, а не при дневном свете, он вернулся к этому разговору
спонтанно.

«Я вчера вечером сидел с Провисом, Гендель, целых два часа».

«А где была Клара?»

«Милая малышка!» — сказал Герберт. «Она весь вечер бегала туда-сюда с
Груффангримом. Он постоянно смотрел в пол, как только она уходила из поля его зрения. Я сомневаюсь, что он долго продержится.
С ромом и перцем — и перцем с ромом — я бы сказал, что его
привязывание почти закончилось».

«И тогда вы женитесь, Герберт?»

«Как же иначе я смогу заботиться о милом ребёнке? — Положи руку на спинку дивана, мой дорогой мальчик, а я сяду здесь и возьму
повязку так постепенно, что вы не заметите, когда она спадёт. Я говорил о Провисе. Вы знаете, Хэндел, ему лучше?

 — Я говорил вам, что, когда я видел его в последний раз, он казался мне мягче.

 — Так и было. И сейчас тоже. Прошлой ночью он был очень разговорчив и
рассказал мне больше о своей жизни. Вы помните, как он прервался здесь, говоря о какой-то женщине, с которой у него были большие проблемы. — Я вас обидел?

Я вздрогнула, но не от его прикосновения. Его слова заставили меня вздрогнуть.

«Я забыла об этом, Герберт, но теперь, когда ты говоришь об этом, я вспоминаю».

— Ну что ж! Он погрузился в ту часть своей жизни, которая была тёмной и дикой.
 Рассказать вам? Или это вас сейчас расстроит?

 — Расскажите, пожалуйста. Всё до мельчайших подробностей.

 Герберт наклонился вперёд, чтобы лучше меня рассмотреть, как будто мой ответ был слишком поспешным или нетерпеливым, чем он мог объяснить.
 — У вас всё в порядке с головой? — спросил он, дотронувшись до неё.

— Совершенно верно, — сказал я. — Расскажите мне, что сказал Провис, мой дорогой Герберт.

 — Кажется, — сказал Герберт, — что повязка снята самым очаровательным образом, и
теперь наступает самое холодное время года, от которого ты сначала съёживаешься, мой бедный друг.
не так ли? но скоро вам станет удобно, — кажется, эта женщина
была молодой, ревнивой и мстительной;
 мстительной, Гендель, до последней степени.

 — До какой последней степени?

 — До убийства. — Не слишком ли холодно для такого чувствительного места?

 — Я этого не чувствую.  Как она убила?  Кого она убила?

— Возможно, этот поступок и не заслуживал столь ужасного названия, — сказал
Герберт, — но её судили за него, и мистер Джаггерс защищал её, и
благодаря этой защите его имя впервые стало известно Провису.
была еще и сильной женщины, которая стала жертвой, и там были
борьба—в сарае. Кто это начал, или насколько это было справедливо, или насколько нечестно,
может быть сомнительно; но то, как это закончилось, безусловно, не вызывает сомнений, поскольку
жертва была найдена задушенной ”.

“Была ли женщина привлечена к ответственности?”

“Нет, ее оправдали.— Мой бедный Гендель, я причинила тебе боль!”

“Невозможно быть мягче, Герберт. Да? Что ещё?

 У этой оправданной молодой женщины и Провиса был маленький ребёнок, которого Провис очень любил. В тот вечер
В ту ночь, когда объект её ревности был задушен, как я вам и рассказывал, молодая женщина на мгновение предстала перед Провисом и поклялась, что уничтожит ребёнка (который был у неё), и он больше никогда его не увидит; затем она исчезла. — Худшая рука снова удобно устроилась на перевязи, и теперь осталась только правая рука, что гораздо проще. При таком свете я могу сделать это лучше, чем при более ярком, потому что моя рука не дрожит, когда я не вижу слишком отчётливо эти бедные волдыри. — Вам не кажется, что вы дышите слишком часто?
взволнован, мой дорогой мальчик? Ты, кажется, учащенно дышишь.

“Возможно, я так и делаю, Герберт. Сдержала ли женщина свою клятву?”

“Наступает самая мрачная часть жизни Провиса. Она это сделала.

“То есть, он говорит, что она это сделала”.

“Ну, конечно, мой дорогой мальчик”, - ответил Герберт с удивлением в голосе.
и снова наклонился вперед, чтобы получше рассмотреть меня. “Он говорит все это.
У меня нет другой информации».

«Нет, конечно».

«Итак, — продолжил Герберт, — Провис не говорит, плохо ли он обращался с матерью ребёнка,
или хорошо, но она прожила с ним четыре или пять лет его жалкой жизни».
Он описал нам эту сцену у камина, и, кажется, он испытывал жалость к ней и снисходительность по отношению к ней. Поэтому, опасаясь, что его могут призвать дать показания об этом погибшем ребёнке и тем самым стать причиной его смерти, он спрятался (как бы ни горевал о ребёнке), держался в тени, как он говорит, вне досягаемости и вне судебного разбирательства, и о нём упоминали лишь вскользь как о некоем человеке по имени Авель, из-за которого возникла ревность. После оправдательного приговора она исчезла, и таким образом он потерял
ребёнка и его мать».

«Я хочу спросить…»

— Минутку, мой дорогой мальчик, и я закончу. Этот злой гений, Компейсон,
худший из негодяев среди многих негодяев, зная, что в то время он держался в стороне,
и причины, по которым он так поступал, конечно, впоследствии использовал эти
знания, чтобы держать его в нищете и заставлять работать усерднее. Прошлой ночью стало ясно, что это было причиной враждебности Провиса.

— Я хочу знать, — сказал я, — и в частности, Герберт, говорил ли он вам, когда это случилось?

 — В частности? Позвольте мне вспомнить, что он сказал по этому поводу. Его
Выражение было таким: «Ровно двадцать лет назад, почти сразу после того, как я
познакомился с Компейсоном». Сколько вам было лет, когда вы встретили его на
маленьком церковном кладбище?

«Кажется, мне было семь».

«Да. Это случилось три или четыре года назад, как он сказал, и вы
напомнили ему о маленькой девочке, которую он так трагически потерял и которая была примерно вашего возраста».

— Герберт, — торопливо сказал я после короткого молчания, — ты лучше видишь меня при свете из окна или при свете камина?

— При свете камина, — ответил Герберт, снова подходя ближе.

— Посмотри на меня.

— Я смотрю на тебя, мой дорогой мальчик.

 — Прикоснись ко мне.

 — Я прикасаюсь к тебе, мой дорогой мальчик.

 — Ты не боишься, что у меня жар или что моя голова сильно пострадала после вчерашнего происшествия?

 — Н-нет, мой дорогой мальчик, — сказал Герберт, внимательно осмотрев меня.
 — Ты немного взволнован, но ты в полном сознании.

 — Я знаю, что я в полном сознании. А человек, которого мы прячем ниже по
реке, — отец Эстеллы».




Глава LI.


Не могу сказать, какую цель я преследовал, когда стремился выяснить и доказать
происхождение Эстеллы. Вскоре станет ясно, что
Этот вопрос не вставал передо мной в явном виде до тех пор, пока его не поставил передо мной кто-то более мудрый, чем я.

Но когда мы с Гербертом провели нашу судьбоносную беседу, меня охватило лихорадочное убеждение, что я должен разобраться в этом вопросе, что я не должен оставлять его без внимания, что я должен встретиться с мистером
Джаггерсом и докопаться до истины. Я действительно не знаю, чувствовала ли я, что делаю это ради Эстеллы, или же я была рада передать мужчине, о сохранении которого я так заботилась, часть романтического интереса, который так долго окружал меня. Возможно,
последняя возможность, возможно, ближе к истине.

В любом случае, меня вряд ли можно было удержать от похода на Джеррард-стрит
той ночью. Заявления Герберта о том, что, если бы я это сделал, я, вероятно, был бы
лежачим больным, бесполезным, когда безопасность нашего беглеца будет
зависеть только от меня, сдерживали мое нетерпение. При взаимопонимании,
снова и снова повторял, что, будь что будет, я должен был обратиться к мистеру
Завтра, наконец, я согласился вести себя тихо, чтобы за мной
присмотрели, и остаться дома. Рано утром следующего дня мы вышли из дома.
Мы вместе дошли до угла Гилтспур-стрит и Смитфилда, где я оставил
Герберта, чтобы он отправился в Сити, а сам пошёл в Маленькую Британию.

Время от времени мистер Джаггерс и Уэммик просматривали
бухгалтерские книги, сверяли чеки и наводили порядок. В таких случаях Уэммик брал свои книги и бумаги в комнату мистера Джеггерса, а один из клерков спускался в приёмную. Увидев в то утро такого клерка на посту Уэммика, я понял, что происходит, но был рад, что мистер Джеггерс и Уэммик
вместе, так как тогда Уэммик сам услышит, что я не сказал ничего, что могло бы его скомпрометировать.

 Мой внешний вид, с перебинтованной рукой и свободно свисающим с плеч пальто, способствовал достижению моей цели. Хотя я отправил мистеру Джеггерсу краткий отчёт о происшествии, как только
приехал в город, мне пришлось рассказать ему обо всём подробно, и из-за
особенностей ситуации наш разговор был менее сухим и жёстким и менее
строго регламентированным правилами ведения дел, чем раньше. Пока я
описывал катастрофу, мистер Джеггерс, по своему обыкновению, стоял у
камина.
Уэммик откинулся на спинку стула, уставившись на меня, засунув руки в карманы брюк и прислонив ручку к столу.
Эти двое грубиянов, которые, как мне казалось, всегда были неотделимы от официальных процедур,
похоже, напряжённо размышляли, не запахло ли в данный момент жареным.

Когда я закончил свой рассказ, а они исчерпали все свои вопросы, я предъявил
доверенность мисс Хэвишем на получение девятисот фунтов.
Герберт. Глаза мистера Джаггерса немного утонули в глазницах, когда
я протянул ему таблетки, но вскоре он передал их Уэммику,
с просьбой выписать чек для его подписи. Пока это
делалось, я смотрел на Уэммика, пока он писал, а мистер
 Джаггерс, покачиваясь на своих начищенных ботинках, смотрел на меня. «Мне жаль, Пип, — сказал он, когда я положил чек в карман,
— что мы ничего не делаем для _тебя_».

— Мисс Хэвишем была так любезна, что спросила меня, — ответил я, — не может ли она
чем-нибудь мне помочь, и я сказал ей «нет».

«Каждый должен заниматься своим делом», — сказал мистер Джеггерс. И я увидел, как
Уэммик произнёс одними губами: «движимое имущество».

“На вашем месте я бы не сказал ей ”Нет", - сказал мистер Джеггерс.;
“но каждый мужчина должен лучше знать свое дело”.

“Дело каждого человека, ” сказал Уэммик, обращаясь ко мне с некоторым упреком,
“ это движимое имущество”.

Как я и думал, пришло время продолжить тему, которая была у меня в сердце
- Сказал я, поворачиваясь к мистеру Джаггерсу:—

— Однако я кое-что спросил у мисс Хэвишем, сэр. Я попросил её
предоставить мне кое-какую информацию о её приёмной дочери, и она
дала мне всё, что знала.

 — Дала? — переспросил мистер Джеггерс, наклонившись вперёд, чтобы посмотреть на свои сапоги и
затем выпрямился. “ Ха! Не думаю, что мне следовало бы этого делать,
будь я мисс Хэвишем. Но _ ей_ следовало бы лучше знать свое дело
.

“ Я знаю больше об истории приемного ребенка мисс Хэвишем, чем сама мисс
Хэвишем, сэр. Я знаю ее мать.

Мистер Джеггерс вопросительно посмотрел на меня и повторил: “Мама?”

“Я видел ее мать в течение этих трех дней”.

“Да?” - сказал мистер Джеггерс.

“И вы тоже, сэр. И вы видели ее совсем недавно”.

“ Да? ” переспросил мистер Джеггерс.

“ Возможно, я знаю об истории Эстеллы больше, чем даже вы, - сказал я. - Я тоже
знаю ее отца.

Определённая пауза, которую мистер Джаггерс сделал в своей манере говорить — он был слишком
самообладан, чтобы изменить свою манеру, но не мог не сделать паузу,
чтобы выразить неописуемое внимание, — убедила меня в том, что он не
знал, кто был её отец. Я сильно подозревал это, судя по рассказу Провиса
(который повторил Герберт) о том, что он держался в тени.
Я сопоставил это с тем фактом, что он сам не был клиентом мистера Джаггерса
примерно четыре года, и у него не было причин выдавать себя за другого. Но я не мог быть в этом уверен
Я не был уверен в том, что мистер Джаггерс не притворялся, но теперь я был в этом уверен.

«Итак! Вы знаете отца этой юной леди, Пип?» — спросил мистер Джаггерс.

«Да, — ответил я, — его зовут Провис, он из Нового Южного Уэльса».

Даже мистер Джаггерс вздрогнул, когда я произнёс эти слова. Это было едва заметное движение, которое могло ускользнуть от человека, тщательно подавляемого и контролируемого, но он всё же вздрогнул, хотя и сделал вид, что достаёт носовой платок из кармана. Как Уэммик воспринял это известие, я не могу сказать, потому что боялся взглянуть на него.
Затем, чтобы проницательный мистер Джеггерс не догадался, что между нами было какое-то неизвестное ему общение,

«И на каком основании, Пип, — очень холодно спросил мистер Джеггерс,
задержав платок на полпути к носу, — Провис делает это заявление?»

«Он его не делает, — сказал я, — и никогда не делал, и не знает и не верит, что его дочь существует».

На этот раз носовой платок не помог. Мой ответ был настолько неожиданным, что мистер Джаггерс убрал платок обратно в карман, не закончив своего обычного представления, скрестил руки на груди и посмотрел
с пристальным вниманием смотрел на меня, хотя и с неподвижным лицом.

Тогда я рассказал ему всё, что знал, и как я это узнал, с той лишь оговоркой, что он должен был сделать вывод, что я узнал от мисс Хэвишем то, что на самом деле узнал от Уэммика. Я был очень осторожен в этом вопросе. И я не смотрел на Уэммика, пока не закончил рассказывать всё, что знал, и какое-то время молча смотрел в глаза мистеру Джаггерсу. Когда я наконец
посмотрел в сторону Уэммика, то увидел, что он отложил перо и
уставился на стол перед собой.

— Ха! — наконец сказал мистер Джеггерс, подходя к бумагам на
столе. — Над чем вы работали, Уэммик, когда вошёл мистер Пип?

 Но я не мог позволить, чтобы меня так отчитывали, и я страстно, почти возмущённо, попросил его быть со мной более откровенным и мужественным. Я напомнил ему о ложных надеждах, в которые я
впал, о том, как долго они длились, и об открытии, которое я
сделал, а также намекнул на опасность, которая угнетала меня. Я
представил себя человеком, достойным хотя бы небольшого доверия
от него, в обмен на доверие, которое я только что ему оказал. Я сказал,
что не виню его, не подозреваю и не сомневаюсь в нём, но хочу,
чтобы он заверил меня в своей искренности. И если бы он спросил меня, почему я этого хочу
и почему я считаю, что имею на это право, я бы ответил ему, что
ему нет дела до таких жалких мечтаний, что я долго и нежно любил Эстеллу
и что, хотя я потерял её и должен жить в горе,
всё, что касалось её, было мне ближе и дороже всего на свете. И, видя, что мистер Джаггерс стоит неподвижно и
Молчаливый и, по-видимому, совершенно непреклонный, я обратился к Уэммику и сказал: «Уэммик, я знаю, что у вас доброе сердце. Я видел ваш уютный дом, вашего старого отца и все ваши невинные, весёлые, игривые манеры, с которыми вы освещаете свою деловую жизнь. И я прошу вас замолвить за меня словечко перед мистером Джаггерсом и передать ему, что, учитывая все обстоятельства, он должен быть со мной более откровенным!»

Я никогда не видел, чтобы двое мужчин смотрели друг на друга так странно, как мистер
Джаггерс и Уэммик после этого апострофа. Сначала меня охватило дурное предчувствие
перешли мне, что Уэммик немедленно был бы освобожден от занимаемой
занятости; но он растаял, как я видел Мистера Джеггерса отдохнуть в нечто
как улыбка, и Уэммик стать смелее.

“Что все это значит?” - спросил мистер Джеггерс. “У тебя старый отец, а ты сама
приятная и игривая?”

“Ну и что?” - отозвался Уэммик. “Если я не приведу их сюда, что ли
дело?”

“ Пип, ” сказал мистер Джеггерс, кладя руку мне на плечо и открыто улыбаясь
, “ этот человек, должно быть, самый хитрый самозванец во всем Лондоне.

“ Ни капельки, ” возразил Уэммик, становясь все смелее. “ Я
думаю, ты другой.

Они снова обменялись странными взглядами, и каждый, по-видимому, всё ещё не доверял другому.

 — У вас хороший дом? — спросил мистер Джаггерс.

 — Если это не мешает бизнесу, — ответил Уэммик, — пусть так и будет. Теперь, глядя на вас, сэр, я не удивлюсь, если однажды вы
задумаетесь о том, чтобы обзавестись собственным уютным домом, когда
устанете от всей этой работы.

Мистер Джаггерс задумчиво кивнул два или три раза и
даже вздохнул. — Пип, — сказал он, — мы не будем говорить о «бедняжке».
«Сны»; вы знаете о таких вещах больше, чем я, у вас гораздо более свежий опыт в этом роде. Но теперь о другом. Я приведу вам пример. Имейте в виду! Я ничего не признаю».

 Он подождал, пока я заявлю, что прекрасно понимаю, что он прямо сказал, что ничего не признаёт.

 «Итак, Пип, — сказал мистер Джаггерс, — приведи этот пример. Предположим, что женщина при таких обстоятельствах, о которых вы упомянули, скрывала своего ребёнка и была обязана сообщить об этом своему юристу, который сообщил ей, что должен знать об этом, чтобы
широта его защиты, то, как обстояли дела с этим ребёнком. Докажите, что в то же время он взял на себя обязательство найти ребёнка для эксцентричной богатой дамы, чтобы она могла его усыновить и вырастить.

 — Я вас понял, сэр.

 — Докажите, что он жил в атмосфере зла и видел только то, что детей производили на свет в больших количествах для их последующего уничтожения. Представьте, что он часто видел, как детей торжественно судили в
уголовном суде, где их выставляли напоказ; представьте, что
он обычно знал о том, что их сажали в тюрьму, пороли, ссылали,
заброшенный, изгнанный, во всех отношениях подходящий для палача и растущий
для того, чтобы быть повешенным. Предположим, что почти на всех детей, которых он видел
в своей повседневной деловой жизни у него были причины смотреть как на нерестилище,
чтобы превратиться в рыбу, которая попадет в его сети, — быть
преследуемый, защищаемый, отвергнутый, ставший сиротой, каким-то образом терзаемый.”

“Я понимаю вас, сэр”.

— Представьте, Пип, что среди этой груды был один хорошенький маленький ребёнок, которого можно было спасти; которого отец считал мёртвым и не осмеливался пошевелиться; о котором, в отличие от матери, советник по правовым вопросам сказал следующее
власть: «Я знаю, что ты сделал и как ты это сделал. Ты пришёл туда-то и туда-то,
ты сделал то-то и то-то, чтобы отвести от себя подозрения. Я проследил за тобой,
и я всё тебе расскажу. Отдай мне ребёнка, если только не придётся
предъявить его, чтобы оправдать тебя, и тогда он будет предъявлен. Отдай ребёнка в мои руки, и я сделаю всё возможное, чтобы тебя оправдать. Если вы спасены, ваш ребёнок тоже спасён; если вы потеряны,
ваш ребёнок всё равно спасён». Предположим, что это было сделано и что
женщина была оправдана».

«Я вас прекрасно понимаю».

«Но я не признаю этого».

— Что вы не признаётесь ни в чём. И Уэммик повторил: «Ни в чём».

 «Сформулируйте так, Пип, что страсть и ужас смерти немного помутили разум женщины, и что, когда она обрела свободу, то испугалась мира и пришла к нему, чтобы найти защиту. Предположим, что он взял её к себе и сдерживал её старую, дикую, жестокую натуру всякий раз, когда замечал, что она вот-вот вырвется наружу, утверждая свою власть над ней по-старому. Вы понимаете, о чём я говорю?

— Вполне.

— Предположим, что ребёнок вырос и женился ради денег.
мать все еще была жива. Что отец все еще был жив. Что
мать и отец, неизвестные друг другу, жили на расстоянии стольких
миль, фарлонгов, ярдов, если хотите, друг от друга. Что секрет был
все еще секретом, за исключением того, что вы пронюхали об этом. Отложите это последнее дело
при себе очень осторожно.

“Я знаю”.

“Я прошу Уэммика объяснить это самому себе очень осторожно”.

И Уэммик сказал: “Я верю”.

“Ради кого бы ты раскрыл секрет? Ради отца? Я думаю,
для матери это было бы ненамного лучше. Для матери? Я
Полагаю, если бы она совершила такой поступок, ей было бы безопаснее оставаться там, где она была. Ради
дочери? Я думаю, ей вряд ли было бы полезно устанавливать своё
происхождение для сведения её мужа и тащить её обратно к позору после
двадцатилетнего побега, который был достаточно надёжным, чтобы продлиться
всю жизнь. Но если добавить, что ты любил её, Пип, и сделал её
объектом тех «несбыточных мечтаний», которые в то или иное время
приходили в голову большему числу мужчин, чем ты думаешь, то я скажу тебе, что тебе лучше было бы — и ты бы сделал это гораздо раньше, если бы хорошо о ней думал
— Отрубите эту перевязанную левую руку вашей перевязанной правой рукой, а затем передайте топор Уэммику, чтобы он отрубил и _эту_ руку.

 Я посмотрел на Уэммика, лицо которого было очень серьёзным.  Он серьёзно коснулся своих губ указательным пальцем.  Я сделал то же самое.  Мистер Джаггерс сделал то же самое.
— Итак, Уэммик, — сказал последний, возвращаясь к своему обычному тону, — над чем вы работали, когда вошёл мистер Пип?


Немного постояв в стороне, пока они работали, я заметил, что странные взгляды, которыми они обменивались, повторялись несколько раз:
Теперь, с этой разницей, каждый из них, казалось, подозревал, если не сказать, осознавал, что показал себя в невыгодном и непрофессиональном свете перед другим. Полагаю, по этой причине они теперь были непреклонны друг с другом: мистер Джаггерс был очень властным, а Уэммик упрямо оправдывался всякий раз, когда хоть на мгновение возникала пауза. Я никогда не видел их в таких плохих отношениях, потому что обычно они прекрасно ладили.

Но они оба испытали радостное облегчение от столь подходящего появления
Майк, клиент в меховой шапке, который имел привычку вытирать нос рукавом,
которого я увидел в самый первый день своего пребывания в этих стенах. Этот человек, который, то ли сам, то ли кто-то из членов его семьи, всегда попадал в неприятности
(что в этом месте означало Ньюгейт), позвонил, чтобы сообщить, что его старшую дочь задержали по подозрению в краже в магазине. Когда он рассказывал об этом печальном событии Уэммику, мистер Джаггерс, величественно стоявший у камина и не принимавший участия в разговоре, заметил, что в глазах Майка блеснула слеза.

— Что ты здесь делаешь? — с крайним негодованием спросил Уэммик.
 — Зачем ты сюда припёрся, хлюпая носом?

 — Я не для этого пришёл, мистер Уэммик.

 — Для этого, — сказал Уэммик. — Как ты смеешь? Ты не в том состоянии, чтобы приходить сюда, если не можешь прийти сюда, не хлюпая носом, как неряха.
Что вы этим хотите сказать?

— Человек не может управлять своими чувствами, мистер Уэммик, — взмолился Майк.

— Своими какими? — свирепо спросил Уэммик. — Повторите-ка!

— А теперь послушайте, мой друг, — сказал мистер Джаггерс, делая шаг вперёд и указывая на дверь. — Убирайтесь из этого кабинета. Я не собираюсь здесь ничего чувствовать. Убирайтесь.

— Так тебе и надо, — сказал Уэммик, — убирайся.

Итак, несчастный Майк очень скромно удалился, а мистер Джаггерс и
Уэммик, казалось, снова пришли к взаимопониманию и
вернулись к работе с таким видом, словно только что пообедали.




Глава LII.


Из Литтл-Британии я отправился с чеком в кармане к мисс
Брат Скиффинса, бухгалтер, и брат мисс Скиффинс, бухгалтер,
сразу же отправились к Кларикеру и привели его ко мне.
Я с большим удовольствием заключил эту сделку. Это было
Единственное хорошее, что я сделал, и единственное завершённое дело, которое я сделал,
с тех пор, как впервые узнал о своих больших ожиданиях.

В тот раз Кларрикер сообщил мне, что дела в «Доме» идут
в гору, что теперь он сможет открыть небольшой филиал на Востоке,
который был очень нужен для расширения бизнеса, и что Герберт в качестве
нового партнёра возьмёт его на себя. Я понял, что должен был
готовиться к расставанию с другом, хотя мои собственные дела шли
более
устроился. И теперь я действительно чувствовал, что мой последний якорь ослабевает,
и скоро я буду плыть по воле ветров и волн.

 Но я находил утешение в радости, с которой Герберт возвращался домой
вечером и рассказывал мне об этих переменах, не подозревая, что он не сообщал мне никаких новостей, и рисовал в воображении, как дирижирует Кларой
Барли в стране «Тысячи и одной ночи», и я отправляюсь к ним (по-моему, с караваном верблюдов), и мы все поднимаемся по
Нилу и видим чудеса. Не питая особых надежд на свою роль в этом
Я чувствовал, что путь Герберта быстро расчищается, и что старику Биллу Барли остаётся только налегать на перец и ром, и его дочь скоро будет счастлива.

Наступил март. Моя левая рука, хотя и не болела, заживала так долго, что я всё ещё не мог надеть пальто. Правая рука была в удовлетворительном состоянии: изуродованная, но вполне пригодная для работы.

В понедельник утром, когда мы с Гербертом завтракали, я получил по почте следующее письмо от Уэммика.

«Уолворт. Сожги это, как только прочтёшь. В начале недели, скажем, в среду, ты мог бы сделать то, что знаешь, если бы захотел попробовать. А теперь сожги».

 Когда я показал это Герберту и бросил в огонь — но не раньше, чем мы оба выучили это наизусть, — мы стали думать, что делать. Потому что, конечно, теперь нельзя было скрывать, что я инвалид.

— Я снова и снова обдумывал это, — сказал Герберт, — и, кажется, знаю, как поступить лучше, чем нанять лодочника с Темзы. Возьмите Стартопа. Он хороший парень, умелый, любит нас, полон энтузиазма и благороден.

Я не раз думал о нём.

«Но что ты ему скажешь, Герберт?»

«Нужно сказать ему очень мало. Пусть он думает, что это просто причуда, но тайная, до утра, а потом пусть знает, что есть срочная причина, по которой ты должен взять Провиса на борт и отплыть.
Ты поедешь с ним?»

«Несомненно».

«Куда?»

Мне казалось, что в своих многочисленных тревожных размышлениях я почти не обращал внимания на то, в какой порт мы направлялись — в Гамбург, Роттердам,
Антверпен, — место не имело значения, лишь бы он был за пределами Англии.
Иностранный пароход, который попался бы нам на пути и взял бы нас на борт, подошёл бы. Я всегда планировал сплавить его вниз по реке на лодке, подальше от Грейвсенда, который был критическим местом для поисков или расследования, если бы возникли подозрения. Поскольку иностранные пароходы покидали Лондон примерно во время прилива, наш план состоял в том, чтобы спуститься по реке во время отлива и отлежаться в каком-нибудь тихом месте, пока мы не сможем отплыть. Время, когда он должен был прибыть туда, где мы находились, где бы это ни было, можно было довольно точно рассчитать, если заранее навести справки.

Герберт согласился со всем этим, и мы сразу после завтрака отправились
продолжать наши изыскания. Мы выяснили, что пароход, идущий в
Гамбург, лучше всего подходит для наших целей, и сосредоточили свои
мысли главным образом на этом судне. Но мы записали, какие ещё иностранные
пароходы выйдут из Лондона с тем же приливом, и убедились, что знаем
конструкцию и цвет каждого из них. Затем мы расстались на несколько
часов: я, чтобы сразу получить необходимые паспорта;
Герберт, я хочу увидеть Стартопа в его квартире. Мы оба сделали то, что должны были сделать
без каких-либо препятствий, и когда мы снова встретились в час дня, я доложил, что всё
готово. Я, со своей стороны, был готов с паспортами; Герберт видел
«Староп», и он был более чем готов присоединиться.

Мы решили, что эти двое будут грести, а я буду управлять;
наш груз будет лежать на дне и не будет мешать; поскольку скорость не была нашей целью, мы сможем продвигаться достаточно быстро. Мы договорились, что Герберт не должен
возвращаться домой к ужину перед тем, как отправиться в Милл-Понд-Бэнк в тот вечер; что
он вообще не должен идти туда завтра вечером, во вторник; что он
должен подготовить Провиса, чтобы тот спустился по лестнице, ведущей к дому,
В среду, когда он увидел, что мы приближаемся, и не раньше; что все
договоренности с ним должны быть заключены в понедельник вечером; и что
с ним больше не должно быть никаких контактов, пока мы не возьмем его на
борт.

Эти меры предосторожности были хорошо понятны нам обоим, и я отправился домой.

Открыв своим ключом входную дверь наших комнат, я нашел в ящике письмо, адресованное мне; очень грязное письмо, хотя и не плохо написанное. Оно было доставлено лично (разумеется, с тех пор, как я уехал
из дома), и вот что в нём было:

«Если вы не боитесь прийти на старые болота сегодня вечером или завтра
В девять вечера приходите в маленький шлюз у печи для обжига извести. Если вам нужна информация о _вашем дяде
Провисе_, вам лучше прийти одному и никому ничего не говорить, не теряя времени.
_Вы должны прийти один_. Возьмите это с собой».

 У меня и без этого странного письма было о чём подумать. Что делать теперь, я не знал. Хуже всего было то, что я должен был принять решение быстро, иначе я бы опоздал на дневной поезд, который доставил бы меня в город к вечеру. Завтра вечером я не мог ехать, потому что это было бы слишком близко к времени отлёта. И
опять же, насколько я знал, предложенная информация могла иметь какое-то
важное отношение к самому полету.

Если бы у меня было достаточно времени для размышлений, я полагаю, что я все равно должен был бы лететь.
полетел бы. У меня почти не было времени на раздумья — мои часы показывали
что карета отправляется через полчаса, — и я решил пойти. Я
конечно, не пошел бы, если бы не ссылка на моего дядю
Провис. Это, в сочетании с письмом Уэммика и утренними приготовлениями,
перевернуло всё с ног на голову.

 Так трудно осознать содержание
почти любое письмо, в такой спешке, что мне пришлось дважды перечитать это
таинственное послание, прежде чем его наказ хранить в секрете
механически отложился у меня в памяти. Поддавшись ему таким же
механическим образом, я оставил Герберту записку, в которой
написал, что, поскольку я скоро уезжаю, не знаю, на какой срок, я
решил поспешить туда и обратно, чтобы самому узнать, как поживает мисс
 Хэвишем. Тогда у меня едва хватило времени, чтобы взять пальто, запереть
комнаты и коротким путём добраться до почтовой конторы. Если
Если бы я взял кэб и поехал по улицам, я бы промахнулся мимо цели; но, сделав так, как я сделал, я поймал карету, как раз когда она выезжала со двора. Я был единственным пассажиром внутри, трясясь по колено в соломе, когда пришёл в себя.

 Потому что я действительно был не в себе с тех пор, как получил письмо; оно так сбило меня с толку, последовав за утренней спешкой. Утренняя
суматоха и волнение были велики, потому что, как долго и тревожно я ни
ждал Уэммика, его намёк в конце концов стал для меня неожиданностью. И теперь
я начал удивляться тому, что нахожусь в карете, и сомневаться
достаточно ли у меня было причин для того, чтобы находиться там, и стоит ли мне сейчас выйти и вернуться, и стоит ли мне вообще обращать внимание на анонимное сообщение, и, короче говоря, пройти через все те этапы противоречий и нерешительности, с которыми, я полагаю, знакомы очень немногие торопливые люди. Тем не менее, упоминание Провиса по имени решило всё. Я рассуждал так, как рассуждал уже
раньше, сам того не осознавая, — если это можно назвать рассуждением, — на случай, если из-за моего отсутствия ему причинят вред. Как я смогу простить себя, если с ним что-то случится?

Когда мы спустились, уже стемнело, и путешествие показалось долгим и унылым
мне, которая мало что видела внутри и не могла выйти наружу
в моем инвалидном состоянии. Избегая "Синего кабана", я остановился в гостинице с
не очень хорошей репутацией на окраине города и заказал ужин. В то время как он был
готовится, я пошел в Сатис-Хаус и спросил о мисс Хэвишем, она
была еще очень больна, хотя и считаются чем-то лучше.

Моя гостиница когда-то была частью старинного церковного здания, и я
обедал в маленькой восьмиугольной общей комнате, похожей на купель. Поскольку я не мог
чтобы разрезать мой ужин, старый хозяин с блестящей лысиной сделал это за
меня. Это привело нас к разговору, и он был так любезен, что развлек
меня своей историей — конечно, с популярной особенностью, что
Памблчук был моим первым благодетелем и основателем моего состояния.

«Вы знаете этого молодого человека?» — спросил я.

«Знаю его!» — повторил хозяин. «С тех пор, как он был совсем маленьким».

— Он когда-нибудь возвращается в эти края?

— Да, он возвращается, — сказал хозяин, — к своим большим друзьям, время от времени,
и холодно относится к человеку, который его создал.

— Что это за человек?

— Я говорю о нём, — сказал хозяин. — О мистере Памблчуке.

— Неужели он ни перед кем не отчитывается?

— Несомненно, отчитывался бы, если бы мог, — ответил хозяин, — но он не может. И почему? Потому что Памблчук сделал для него всё.

— Памблчук так говорит?

— Говорит! — ответил хозяин. — У него нет причин так говорить.

— Но разве он так говорит?

— Услышав, как он рассказывает об этом, сэр, кровь в жилах человека
закипит, — сказал хозяин гостиницы.

Я подумал: «И всё же, Джо, дорогой Джо, ты никогда не рассказываешь об этом. Многострадальный
и любящий Джо, ты никогда не жалуешься. И ты, добрая Бидди!»

— Ваш аппетит, похоже, пострадал из-за несчастного случая, — сказал
хозяин, взглянув на перебинтованную руку под моим пальто. — Попробуйте
что-нибудь более нежное.

“Нет, спасибо”, - ответил я, переходя от стола, чтобы парить над
огонь. “Я могу съесть не больше. Пожалуйста, заберите ее”.

Никогда еще моя неблагодарность Джо не поражала меня так сильно, как
из-за наглого самозванца Памблчука. Чем лживее он, тем правдивее Джо;
чем подлее он, тем благороднее Джо.

Моё сердце было глубоко и по праву уязвлено, пока я размышлял у камина в течение часа или больше. Бой часов пробудил меня, но не от уныния или раскаяния, и я встал, накинул пальто на плечи и вышел. Прежде чем уйти, я поискал в карманах
письмо, чтобы я мог снова к нему обратиться; но я не мог его найти
и с тревогой подумал, что, должно быть, оно выпало из кареты на солому. Однако я прекрасно знал, что условленное место —
маленький шлюз у печи для обжига извести на болотах, и что время — девять.
Теперь я направился прямо к болотам, не теряя ни минуты.

[Иллюстрация]




Глава LIII.


Была тёмная ночь, хотя полная луна взошла, когда я покинул огороженные
земли и вышел на болота. За их тёмной линией виднелась полоска
чистого неба, едва ли достаточно широкая, чтобы вместить большую красную
луна. Через несколько минут она поднялась над этим чистым полем, в
среди нагроможденных гор облаков.

Дул меланхоличный ветер, и болота были очень унылыми. Посторонний человек
счел бы их невыносимыми, и даже для меня они были
настолько гнетущими, что я колебался, почти склонный вернуться. Но я знал
их хорошо, и мог бы найти дорогу гораздо более темной ночью, и у меня не было
никакого оправдания для возвращения, находясь там. Итак, придя туда вопреки своему
желанию, я продолжил путь вопреки ему.

 Я направился не в ту сторону, где находился мой старый дом, и не
в том, в котором мы преследовали каторжников. Я шёл, повернувшись спиной к далёким скалам, и, хотя я видел старые огни на песчаных отмелях, я смотрел на них через плечо. Я знал известковую печь так же хорошо, как и старую батарею, но они находились на расстоянии многих миль друг от друга, так что, если бы в ту ночь в каждой из этих точек горел огонь, между двумя яркими точками была бы длинная полоса пустого горизонта.

Сначала мне пришлось закрыть за собой несколько ворот, а потом стоять
неподвижно, пока коровы, лежавшие на насыпанной дорожке, поднимались
и побрёл вниз по склону, поросшему травой и камышом. Но через некоторое время
я, кажется, остался один на всём склоне.

 Прошло ещё полчаса, прежде чем я приблизился к печи. Известь горела, распространяя удушливый запах, но костры уже погасли, и рабочих не было видно. Рядом находился небольшой каменоломный карьер. Он
лежал прямо у меня на пути, и его копали в тот день, как я понял по
инструментам и тачкам, которые валялись вокруг.

 Поднявшись из этой выемки на болотистую равнину, — а грубая
дорога проходила через неё, — я увидел свет в старом шлюзе.  Я ускорил шаг.
Я ускорил шаг и постучал в дверь рукой. Ожидая ответа,
я огляделся и заметил, что шлюз заброшен и сломан,
что дом — деревянный, с черепичной крышей — долго не продержится,
если уже не продержался, что грязь и жижа покрыты известью,
а удушливый дым из печи призраком ползёт ко мне. По-прежнему не было ответа, и я
снова постучал. По-прежнему никакого ответа, и я потянул за ручку.

 Она поднялась под моей рукой, и дверь открылась. Заглянув внутрь, я увидел
зажжённую свечу на столе, скамью и матрас на козлах
Кровать. Поскольку наверху был чердак, я крикнул: «Здесь кто-нибудь есть?»
 Но никто не ответил. Тогда я посмотрел на часы и, увидев, что уже
половина десятого, снова крикнул: «Здесь кто-нибудь есть?» По-прежнему
не получив ответа, я вышел за дверь, не зная, что делать.

 Начинал накрапывать дождь. Не увидев ничего, кроме того, что я уже видел, я вернулся в дом и встал в дверном проёме, глядя в ночь. Пока я размышлял о том, что кто-то, должно быть, недавно был здесь и скоро вернётся,
Я вернулся, или свеча не горела бы, и мне пришло в голову посмотреть, не догорел ли фитиль. Я повернулся, чтобы сделать это, и взял свечу в руку, как вдруг она погасла от какого-то сильного толчка, и следующее, что я понял, — это то, что я попал в прочную скользящую петлю, накинутую мне на голову сзади.

 — Ну вот, — сказал приглушённый голос с проклятием, — я тебя поймал!

 — Что это такое? Я закричала, сопротивляясь. «Кто это? Помогите, помогите, помогите!»

 Меня не только прижали к стене, но и надавили на
Больная рука причиняла мне невыносимую боль. Иногда сильная мужская рука,
иногда сильная мужская грудь прижимались к моему рту, чтобы заглушить мои
крики, и, чувствуя горячее дыхание совсем рядом, я безуспешно
боролась в темноте, крепко прижатая к стене. — А теперь, — сказал приглушённый голос с
ещё одной руганью, — крикни ещё раз, и я быстро с тобой разберусь!

Чувствуя слабость и тошноту от боли в повреждённой руке, сбитый с толку
неожиданностью и в то же время осознавая, как легко эта угроза может быть приведена в
исполнение, я сдался и попытался хоть немного облегчить боль в руке.
Но он был слишком туго завязан для этого. Я чувствовал себя так, словно меня сначала обожгли, а теперь варят в кипятке.

 Внезапное исчезновение ночи и появление на её месте кромешной тьмы подсказало мне, что мужчина закрыл ставни.
 Немного пошарив вокруг, он нашёл кремень и сталь, которые искал, и начал высекать огонь. Я напряжённо вглядывался в искры, которые падали на трут и на которые он дышал, держа спичку в руке, но я видел только его губы и голубое пламя спички, да и то мельком. Труп был влажным, — нет
Удивительно, но искры одна за другой гасли.

 Человек не торопился и снова ударил кремнем по стали. Когда вокруг него посыпались яркие искры, я увидел его руки и лицо и понял, что он сидит и склоняется над столом, но больше ничего не разглядел. Вскоре я снова увидел его посиневшие губы, когда он дул на трут, а затем вспыхнул огонек и осветил Орлика.

Кого я искал, я не знаю. Я не искал его. Увидев
его, я почувствовал, что действительно нахожусь в опасном положении, и не сводил с него глаз.

Он с большим тщанием зажег свечу от горящей спички,
бросил спичку и наступил на нее. Затем он поставил свечу на стол,
чтобы видеть меня, и сел, сложив руки на столе, и посмотрел на меня. Я заметил, что привязан к крепкой вертикальной лестнице в нескольких дюймах от стены,
которая была там закреплена, — это был способ подняться на чердак.

— Теперь, — сказал он, когда мы некоторое время разглядывали друг друга, — я тебя поймал.

— Развяжи меня. Отпусти меня!

— Ах, — ответил он, — я тебя отпущу. Я отпущу тебя на Луну,
Я позволю тебе отправиться к звёздам. Всему своё время.”

“Зачем ты заманил меня сюда?”

“Разве ты не знаешь?” — сказал он, глядя на неё смертоносным взглядом.

“Зачем ты напал на меня в темноте?”

“Потому что я собираюсь сделать всё сам. Один хранит тайну лучше, чем двое. О, враг мой, враг мой!”

В том, как он наслаждался зрелищем, которое я ему устроил, сидя, сложив руки на
столе, качая головой и обнимая себя, было что-то зловещее, от чего я
затрепетал. Пока я молча наблюдал за ним, он сунул руку в угол
рядом с собой и достал пистолет с латунной рукояткой.

— Ты знаешь это? — спросил он, делая вид, что целится в меня. —
Ты знаешь, где ты это видел раньше? Говори, волк!

— Да, — ответил я.

[Иллюстрация]

— Ты стоил мне этого места. Ты. Говори!

— Что ещё я мог сделать?

— Ты сделал это, и этого было бы достаточно. Как ты посмел встать между мной и молодой женщиной, которая мне нравилась?

— Когда это я успел?

— Когда это не ты? Это ты, как всегда, наговариваешь на неё на Старого Орлика.

— Ты сам наговариваешь на себя; ты сам это заслужил. Я бы не причинил тебе вреда, если бы ты не причинил вреда себе.

— Ты лжёшь. И ты приложишь все усилия и потратишь все деньги, чтобы
выдворить меня из этой страны, не так ли? — сказал он, повторяя мои слова,
которые я сказал Бидди во время нашего последнего разговора. — А теперь я
расскажу тебе кое-что. Выдворить меня из этой страны никогда не было
так выгодно, как сегодня. Ах! Если бы это были все твои деньги,
двадцать раз пересчитанные, до последнего фартинга! Когда он потряс передо мной своей тяжёлой рукой, оскалив зубы, как тигр, я почувствовал, что это правда.

«Что ты собираешься со мной сделать?»

«Я собираюсь», — сказал он, ударив кулаком по столу.
— Я собираюсь лишить тебя жизни!

 Он наклонился вперёд, уставившись на меня, медленно разжал руку и провёл ею по губам, как будто у него во рту пересохло, и снова сел.

 — Ты всегда мешал старому Орлику, с тех пор как был ребёнком. Сегодня ночью ты встал у него на пути. Больше он тебя не тронет.
Ты мёртв».

Я почувствовал, что стою на краю могилы. На мгновение я в отчаянии огляделся,
ища хоть какой-нибудь шанс на спасение, но его не было.

«Более того, — сказал он, снова складывая руки на столе, — я
от тебя не останется ни лоскутка, ни косточки, ни следа на земле.
Я положу твоё тело в печь, — я бы отнёс туда два таких тела на своих
плечах, — и пусть люди думают о тебе что угодно, они никогда ничего не узнают».

Мой разум с невообразимой быстротой просчитал все последствия такой смерти. Отец Эстеллы поверит, что я его бросил,
его заберут, он умрёт, обвиняя меня; даже Герберт усомнится во мне,
когда сравнит письмо, которое я ему оставил, с тем фактом, что я лишь на мгновение заглянул к мисс Хэвишем; Джо и Бидди
никто никогда не узнает, как мне было жаль в ту ночь, никто никогда не узнает, что я
переживал, каким верным я хотел быть, через какую агонию я прошёл. Смерть, которая была так близка, была ужасна, но ещё ужаснее, чем смерть, был страх, что после смерти меня забудут. И мои мысли были так быстры, что я видел, как меня презирают нерождённые поколения — дети Эстеллы и их дети, — пока слова негодяя ещё были у него на устах.

«А теперь, волк, — сказал он, — прежде чем я убью тебя, как любого другого зверя, — а именно это я и собираюсь сделать и для чего тебя связал, — я хорошенько тебя рассмотрю
на тебя и хорошенько проучу тебя. О, враг мой!»

 Я подумывал о том, чтобы снова позвать на помощь, хотя мало кто знал лучше меня, что это место уединённое и что помощь бесполезна. Но пока он сидел, насмехаясь надо мной, меня поддерживало презрительное отвращение к нему, которое заставляло меня молчать. Прежде всего я решил, что не буду умолять его и что умру, оказав ему последнее слабое сопротивление. Я смягчил свои мысли обо всех остальных
людях в той ужасной ситуации; смиренно прося прощения, как и я,
Боже, я был так растроган мыслью о том, что не попрощался с теми, кто был мне дорог, и никогда не смогу попрощаться с ними, не смогу объясниться с ними или попросить у них сострадания к моим ужасным ошибкам, — и всё же, если бы я мог убить его, даже умирая, я бы это сделал.

Он был пьян, и его глаза покраснели и налились кровью. На его шее висела жестяная фляга, которую я часто видел у него в другие дни. Он поднёс флягу к губам и сделал большой глоток, и я почувствовал запах крепких спиртных напитков.
вспышка в лицо.

“Волк!” - сказал он, снова скрестив руки на груди, “старого Орлика просто-расскажу
вы в кс го. Это ты как делал для своей строптивой сестрой”.

И снова мой разум с прежней непостижимой быстротой исчерпал
всю тему нападения на мою сестру, ее болезни и ее
смерти, прежде чем его медленная и неуверенная речь сформировала эти слова.

“ Это был ты, негодяй, ” сказал я.

— Я говорю тебе, что это твоих рук дело, — говорю тебе, что это было сделано через тебя, — возразил он, поднимая ружье и ударяя прикладом по
пустое пространство между нами. «Я напал на неё сзади, как сейчас нападу на тебя. Я сделал это с ней! Я оставил её умирать, и если бы рядом с ней была печь для обжига извести, как сейчас рядом с тобой, она бы не ожила. Но это сделал не Старый Орлик, а ты. Тебе повезло, а его травили и избивали. Старина Орлик издевался и бил, да?
Теперь ты за это расплачиваешься. Ты сделал это; теперь ты за это расплачиваешься.

Он снова выпил и стал еще более свирепым. Я видел его наклона
бутылки, что там было большое количество осталось в нем. Я отчетливо
Я понял, что он накачивался содержимым бутылки, чтобы покончить со мной. Я знал, что каждая капля в ней — это капля моей жизни. Я знал, что, когда я превращусь в часть тумана, который подполз ко мне совсем недавно, как мой собственный призрак-предупредитель, он поступит так же, как поступил с моей сестрой, — поспешит в город и будет слоняться там, напиваясь в пивных. Мой
быстрый ум последовал за ним в город, представил себе улицу с ним на ней и
сравнил её огни и жизнь с пустынным болотом и
над ним стелился белый пар, в котором я должен был раствориться.

Дело было не только в том, что я мог бы подвести итог годам, и годам, и годам,
пока он произносил дюжину слов, но и в том, что то, что он сказал, представило мне
картины, а не просто слова. В возбужденном и экзальтированном состоянии
моего мозга я не мог думать о месте, не видя его, или о людях
, не видя их. Невозможно переоценить яркость этих образов, и всё же я был так сосредоточен на нём самом — кто бы не сосредоточился на тигре, готовящемся к прыжку! — что я замечал малейшее движение его пальцев.

Когда он выпил во второй раз, он встал со скамейки, на которой он
сидел, и отодвинули в сторону стол. Затем он взял свечу и,
заслонив ее своей смертоносной рукой, чтобы свет падал на меня,
встал передо мной, глядя на меня и наслаждаясь зрелищем.

“Вольф, я скажу тебе кое-что еще. Это был старый Орлик, когда ты упал.
Той ночью ты упал на лестнице”.

Я видел лестницу с погашенными лампами. Я увидел тени от
тяжёлых перил лестницы, отбрасываемые фонарём сторожа на стену. Я
увидел комнаты, которые мне больше никогда не суждено было увидеть; вот полуоткрытая дверь;
там, за закрытой дверью, стояла вся мебель.

«А почему там был старый Орлик? Я расскажу тебе кое-что ещё, волк. Вы с ней
выгнали меня из этой страны, где я мог бы жить припеваючи, и я
нашёл новых друзей и новых хозяев. Некоторые из них пишут мои письма,
когда я хочу, чтобы их написали, — ты не против? — пишут мои письма,
волк! Они пишут от пятидесяти рук;
они не такие, как ты, как пишет один из них. Я твёрдо решил
и твёрдо намерен забрать твою жизнь, с тех пор как ты был здесь, в своём
Сестру хоронят. Я не видел способа уберечь тебя, и я присматривался к тебе, чтобы знать все твои ходы и выходы. Потому что, говорит себе старый Орлик,
«так или иначе, я его поймаю!» Что! Когда я ищу тебя, я нахожу
твоего дядю Провиса, да?

 Берег Мельничного пруда, и бассейн Чинкса, и старая медная верёвка,
всё так ясно и понятно! Провис в своих комнатах, сигнал, от которого отказались,
милая Клара, добрая женщина-мать, старый Билл Барли на спине,
все они проплывают мимо, как в стремительном потоке моей жизни,
быстро уносящем меня в море!

— И у тебя тоже есть дядя! Да я знал тебя у Гарджери, когда ты был таким маленьким волчонком, что я мог бы взять тебя за шкирку и вышвырнуть отсюда (как я иногда подумывал сделать, когда видел, как ты слоняешься среди бродяг по воскресеньям), и тогда у тебя не было никаких дядей. Нет, только не ты! Но когда Старый Орлик пришёл, чтобы
узнать, что твой дядя Провис, скорее всего, носил наколенник, который Старый
Орлик подобрал, подпилил и оставил на этих решётках много лет назад, и который он носил с собой, пока не уронил им твою сестру, как
бык, как он собирается сбросить тебя — эй? — когда он придёт, чтобы услышать это — эй?

 В своей жестокой насмешке он поднёс свечу так близко к моему лицу, что я отвернулся, чтобы уберечь его от пламени.

 «Ах!» — воскликнул он, смеясь, проделав это снова, — «обгоревший ребёнок боится огня! Старый Орлик знал, что ты был сожжён, Старый Орлик знал, что ты
тайно вывез своего дядю Провиса, Старый Орлик не уступает тебе и
знал, что ты придёшь сегодня вечером! Теперь я скажу тебе кое-что ещё, волк, и
на этом всё. Есть те, кто не уступает твоему дяде Провису
как старый Орлик был для тебя. Пусть он остерегается их, когда потеряет свою
неввю! Пусть он остерегается их, когда ни один человек не сможет найти ни клочка одежды своего дорогого
родственника, ни даже косточки от его тела. Есть те, кто не может и не хочет иметь дело с Мэгвичем, — да, я знаю это имя!— жив в той же стране, что и они, и у него есть такая достоверная информация о них, когда они были живы в другой стране, что он не мог и не должен был оставлять это без внимания и подвергать их опасности. Может быть, это они пишут от пятидесяти рук, и это не то же самое, что писать от одной. Берегись, Компаньон, Магвитч, и виселица!

Он снова поднёс свечу к моему лицу, обдав дымом мои волосы и на мгновение ослепив меня, а затем повернулся ко мне своей мощной спиной, чтобы поставить свечу на стол. Я мысленно помолилась Джо, Бидди и Герберту, прежде чем он снова повернулся ко мне.

 Между столом и противоположной стеной было свободное пространство в несколько футов. В этом пространстве он теперь расхаживал взад-вперёд. Казалось, что его огромная сила была с ним сильнее, чем когда-либо
прежде, когда он делал это, свободно опустив тяжёлые руки.
Он стоял, нахмурившись, и смотрел на меня. У меня не осталось ни капли надежды.
 Каким бы безумным ни было моё внутреннее нетерпение и какой бы удивительной ни была сила образов,
проносившихся у меня в голове вместо мыслей, я всё же ясно понимал,
что, если бы он не решил, что через несколько мгновений я наверняка
погибну, лишившись всех человеческих знаний, он бы никогда не сказал мне того,
что сказал.

 Внезапно он остановился, вынул пробку из бутылки и отбросил её. Каким бы лёгким он ни был, я услышал, как он упал, как камень. Он медленно
глотнул, понемногу поднимая бутылку, и теперь смотрел
Он больше не смотрел на меня. Последние капли спиртного он вылил себе на ладонь и слизнул их. Затем, внезапно размахнувшись и страшно ругаясь, он отбросил бутылку и наклонился, и я увидел в его руке каменный молоток с длинной тяжёлой рукояткой.

Принятое мной решение не покинуло меня, и, не произнеся ни единого
пустого слова, обращённого к нему, я закричал изо всех сил и
изо всех сил боролся. Я мог двигать только головой и ногами, но
в этом я боролся изо всех сил, доселе мне неизвестных. В тот же миг я услышал
Я услышал ответные крики, увидел, как в дверь вбежали фигуры и луч света, услышал голоса и шум и увидел, как Орлик вырвался из свалки, словно из бурлящей воды, перепрыгнул через стол и вылетел в ночь.

Очнувшись, я обнаружил, что лежу на полу, связанный, в том же месте, с головой на чьих-то коленях. Когда я пришёл в себя, мой взгляд был прикован к лестнице, прислонённой к стене, — я увидел её прежде, чем мой разум осознал это, — и, придя в себя, я понял, что нахожусь там, где потерял сознание.

Сначала я был слишком безразличен, чтобы даже оглянуться и посмотреть, кто меня поддерживает. Я лежал, глядя на лестницу, когда между мной и лестницей появилось лицо. Лицо мальчика Трэбба!

«Кажется, с ним всё в порядке!» — сказал мальчик Трэбба серьёзным голосом. — «Но он какой-то бледный!»

При этих словах лицо того, кто меня поддерживал, посмотрело на меня, и я увидел, что это был…

“Герберт! Великие небеса!”

“Тише, - сказал Герберт. “Тише, Гендель. Не торопись”.

“И наш старый товарищ, Стартоп!” - Воскликнула я, когда он тоже склонился надо мной.

“Помни, в чем он собирается нам помочь, - сказал Герберт, - и будь
спокоен”.

Этот намек заставил меня вскочить, хотя я снова упал от боли в
руке. “Время еще не прошло, Герберт, не так ли? Какая ночь
сегодня вечером? Сколько я уже здесь?” Ибо у меня было странное и сильное
предчувствие, что я пролежал так долго — день и
ночь, — два дня и ночи, - больше.

«Время не прошло. Сейчас ещё вечер понедельника».

«Слава Богу!»

«И у тебя есть весь завтрашний день, вторник, чтобы отдохнуть», — сказал Герберт. «Но ты не можешь не стонать, мой дорогой Гендель. Что у тебя болит? Ты можешь стоять?»

“Да, да, - сказал Я, - я могу ходить. Я не больно, но в этом пульсирующая
АРМ”.

Их сложили чуть-чуть, и сделали все, что могли. Она сильно распухла
и воспалилась, и я едва мог вынести, когда к ней прикасались. Но они
разорвали свои носовые платки, чтобы сделать свежие повязки, и аккуратно
положили его на перевязь, пока мы не доберемся до города и не раздобудем
немного охлаждающего лосьона, чтобы нанести на него. Вскоре мы закрыли дверь тёмного и пустого шлюза и возвращались через карьер. Сын Трэбба — переросток Трэбб
теперь—шел впереди нас с фонарем, который был тем самым светом, который я видел входящим
в дверь. Но луна была на добрых два часа выше, чем когда я в последний раз видел небо.
И ночь, хотя и дождливая, была намного светлее.
Белый пар от печи поднимался над нами, когда мы проходили мимо, и, поскольку
Раньше я думал о молитве, теперь я подумал о благодарении.

Умоляя Герберта рассказать мне, как он пришёл мне на помощь, — сначала он наотрез отказывался это делать, но настаивал на том, чтобы я
молчала, — я узнала, что в спешке уронила письмо, открытое, на пол.
в комнатах, где он, вернувшись домой и приведя с собой Стартопа, которого встретил на улице по дороге ко мне, нашёл его вскоре после моего ухода. Его тон встревожил его, тем более что он не соответствовал поспешному письму, которое я ему оставила. Его беспокойство усилилось, а не ослабло, и, поразмыслив с четверть часа, он отправился в контору дилижансов вместе со Старопом, который вызвался составить ему компанию, чтобы узнать, когда отправится следующий дилижанс.
 Обнаружив, что дневной дилижанс уже ушел, и поняв, что его
Беспокойство переросло в настоящую тревогу, когда на его пути возникли препятствия, и он
решил последовать за мной в почтовой карете. Так он и Стартоп прибыли в «Синего кабана», ожидая, что найдут там меня или какие-нибудь новости обо мне, но, не найдя ни того, ни другого, отправились к мисс Хэвишем, где потеряли меня из виду.
После этого они вернулись в гостиницу (без сомнения, примерно в то же время, когда
Я услышал популярную местную версию своей собственной истории) чтобы освежиться
и найти кого-нибудь, кто проводил бы их на болота.
 Среди тех, кто отдыхал под аркой «Кабана», оказался Трэбб
Мальчик, верный своей давней привычке оказываться везде, где ему не нужно быть, и мальчик Трэбба увидели, как я иду от мисс  Хэвишем в сторону моей столовой. Так мальчик Трэбба стал их проводником, и вместе с ним они отправились к шлюзу, хотя и по городской дороге к болотам, которых я избегал. Теперь, когда они шли по дороге, Герберт размышлял о том, что, возможно, меня привели сюда с каким-то настоящим и полезным поручением, связанным с безопасностью Провиса, и, подумав, что в таком случае нельзя прерывать разговор,
Озорник оставил своего проводника и Стартопа на краю карьера, а сам
пошёл дальше и обошёл дом два или три раза, пытаясь
установить, всё ли в порядке внутри. Поскольку он не слышал ничего, кроме невнятных звуков низкого грубого голоса (это было в то время, когда я был так занят своими мыслями), он даже начал сомневаться, что я там, но вдруг я громко закричал, и он откликнулся на мой крик и ворвался внутрь, а за ним последовали и двое других.

Когда я рассказала Герберту о том, что произошло в доме, он был за наше
немедленно отправиться к городскому судье, несмотря на поздний час, и получить ордер. Но я уже подумал, что такой шаг, задержав нас там или заставив вернуться, может оказаться фатальным для Провиса. С этим трудно было поспорить, и мы отказались от всех мыслей о преследовании Орлика в тот момент. В сложившихся обстоятельствах мы сочли благоразумным не придавать большого значения этому делу в глазах мальчика Трэбба, который, я уверен, был бы сильно разочарован, если бы узнал, что его
Вмешательство спасло меня от обжига в печи. Не то чтобы мальчик Трэбба был злым по натуре, но у него было слишком много лишней энергии, и он был склонен к разнообразию и веселью за чужой счёт. Когда мы расстались, я подарил ему две гинеи (что, казалось, отвечало его взглядам) и сказал, что сожалею о том, что плохо о нём думал (что не произвело на него никакого впечатления).

Поскольку до среды оставалось совсем немного, мы решили вернуться в Лондон
той же ночью, втроём, в почтовой карете; точнее, в том, что от неё осталось
прежде чем начали говорить о ночном приключении. Герберт
принёс большую бутылку с мазью для моей руки, и благодаря тому, что я
намазывал её всю ночь, я смог перенести боль во время поездки. Когда мы добрались до Храма,
уже рассвело, и я сразу же лёг в постель и пролежал в ней весь день.

Мой страх, пока я лежал там, заболеть и не суметь подготовиться к
завтрашнему дню, был настолько сильным, что я удивляюсь, как он не
лишил меня сил. Он бы наверняка сделал это в сочетании с
Я страдал от умственного переутомления, но не из-за неестественного напряжения,
которое испытывал завтра. Я с таким нетерпением ждал этого дня,
наполненного такими последствиями, его результаты были так непроницаемо скрыты, хотя и так близки.

 Никакая предосторожность не могла быть более очевидной, чем наше воздержание от общения с ним в тот день; но это лишь усилило мое беспокойство.  Я вздрагивал при каждом шаге и каждом звуке, полагая, что его обнаружили и схватили, и это был вестник, который должен был сообщить мне об этом. Я убедил себя, что знаю, что его похитили; что ничего не было
что-то большее, чем страх или предчувствие, не давало мне покоя; что-то
произошло, и я каким-то таинственным образом знал об этом. Шли дни,
и не было никаких дурных вестей, день клонился к вечеру, и наступала
тьма, и меня охватил всепоглощающий страх, что я заболею и не
выживу до завтрашнего утра. Моя горящая рука пульсировала,
голова пульсировала, и мне казалось, что я начинаю бредить. Я досчитал до больших чисел, чтобы убедиться в
себе, и повторил известные мне отрывки в прозе и стихах. Иногда случалось, что в порыве
Уставший разум, я на несколько мгновений погружался в дремоту или забывался; затем я с ужасом говорил себе: «Вот оно, и я схожу с ума!»

 Они держали меня в полном покое весь день, постоянно перевязывали мне руку и давали прохладительные напитки. Всякий раз, когда я засыпал, я просыпался с мыслью, которая была у меня в шлюзе, что прошло много времени и возможность спасти его упущена. Около полуночи я встал с постели
и пошёл к Герберту, убеждённый, что проспал
двадцать четыре часа и что среда уже прошла. Это был последний
изнурительное самоистязание моей раздражительности, потому что после этого я крепко спал.

 В среду утром, когда я выглянул в окно, уже светало.  Мерцающие огни на мостах уже поблекли, восходящее солнце было похоже на огненное болото на горизонте.  Река, всё ещё тёмная и таинственная, была переброшена мостами, которые становились холодно-серыми, а кое-где на вершинах виднелось тёплое прикосновение горящего неба. Когда я посмотрел вдоль
сгустившихся крыш, с церковными башнями и шпилями, вздымающимися в
необычно ясное небо, взошло солнце, и словно завеса опустилась
из реки, и на её водах засверкали миллионы искр.
На меня тоже словно опустилась завеса, и я почувствовал себя сильным и здоровым.

Герберт спал в своей постели, а наш старый товарищ по учёбе спал на
диване.  Я не мог одеться без посторонней помощи, но развёл
огонь, который всё ещё горел, и приготовил для них кофе. В
своё время они тоже стали сильными и здоровыми, и мы впустили в
комнату свежий утренний воздух и посмотрели на прилив, который всё ещё
шёл на нас.

«Когда он повернёт в девять часов, — весело сказал Герберт, — посмотрите
для нас, и будь наготове, ты там, на берегу Милл-Понд!




 Глава LIV.


 Это был один из тех мартовских дней, когда солнце светит жарко, а ветер
дует холодно: когда на свету лето, а в тени зима.  С нами были наши
пальто, и я взял с собой сумку.  Из всего своего имущества я взял
только самое необходимое, что поместилось в сумку. Куда я мог пойти, что я мог делать и когда я мог вернуться —
все эти вопросы были мне совершенно неизвестны, и я не забивал ими свою голову,
поскольку все мои мысли были сосредоточены на безопасности Провиса. Я лишь размышлял о том, что будет дальше
В тот момент, когда я остановился у двери и оглянулся, я подумал, при каких обстоятельствах я в следующий раз увижу эти комнаты, если вообще увижу.

Мы спустились по лестнице Темпла и стояли там, словно не решаясь отправиться в путь.  Конечно, я позаботился о том, чтобы лодка была готова и всё было в порядке. После небольшой демонстрации нерешительности, которую не видели разве что два-три земноводных существа, обитавших на нашей лестничной площадке, мы поднялись на борт и отчалили. Герберт стоял на носу, я правил. Было около восьми часов вечера.

Наш план был таков. Прилив, начинавшийся в девять и державшийся до трёх, должен был смениться отливом, и мы собирались плыть против течения до темноты. Тогда мы должны были оказаться в тех длинных протоках ниже Грейвсенда, между Кентом и Эссексом, где река широкая и пустынная, где мало прибрежных жителей и где то тут, то там разбросаны одинокие пабы, в одном из которых мы могли бы остановиться на ночлег. Там мы собирались провести всю
ночь. Пароход в Гамбург и пароход в Роттердам
Они должны были отплыть из Лондона около девяти утра в четверг. Мы должны были знать, в какое время их ожидать, в зависимости от того, где мы будем находиться, и окликнуть первый же корабль, чтобы, если по какой-то случайности нас не вывезли за границу, у нас был ещё один шанс. Мы знали отличительные признаки каждого судна.

 . Облегчение от того, что я наконец-то занялся выполнением своей задачи, было настолько велико, что мне было трудно осознать, в каком положении я находился несколькими часами ранее. Свежий воздух, солнечный свет,
движение на реке и сама река, текущая вперёд, — дорога, которая
Он был с нами, казалось, сочувствовал нам, воодушевлял нас и подбадривал, — это вселило в меня новую надежду. Я чувствовал себя униженным из-за того, что от меня было мало пользы в лодке, но среди гребцов не было никого лучше моих двух друзей, и они гребли размеренно, что продолжалось весь день.

  В то время пароходное сообщение на Темзе было гораздо менее развито, чем сейчас, и речных судов было гораздо больше. Барж, парусных
угольных судов и торговых кораблей, возможно, было столько же, сколько и сейчас; но
пароходов, больших и малых, не было и десятой или двадцатой части
много. Раньше как было, было много одиночников происходит здесь и
там в то утро, и много барж падая вниз по течению;
плавание по реке между мостами в открытой лодке было
в те дни делом гораздо более легким и обыденным, чем сейчас; и
мы быстро продвигались вперед среди множества яликов и лодок.

Вскоре мы миновали Старый Лондонский мост и старый рынок Биллингсгейт с его
устричными лодками и голландцами, а также Белую башню и Ворота Предателей, и
оказались среди ярусов кораблей. Здесь были Лейт, Абердин,
и пароходы Глазго, загружающие и разгружающие товары и выглядывающие
невероятно высоко из воды, когда мы проходили рядом; здесь были
угольные шахтеры десятками и десятками, с отваливающимися угледобывающими машинами
ступени на палубе, в качестве противовеса поднимаемым грузам угля,
которые затем с грохотом сбрасывались через борт в баржи; здесь, у нее
швартовался завтрашний пароход в Роттердам, о котором мы хорошо узнали
; а вот завтрашний в Гамбург, под бушпритом которого мы
прошли. И теперь я, сидя на корме, с бьющимся от волнения сердцем,
видел берег Милл-Понд и лестницу Милл-Понд.

“Он там?” - спросил Герберт.

“Пока нет”.

“Верно! Он не должен был спускаться, пока не увидит нас. Ты видишь его
сигнал?”

“ Отсюда не очень хорошо, но, кажется, я вижу его.— Теперь я вижу его! Тяни обеими.
Полегче, Герберт. Весла!

Мы на мгновение слегка коснулись лестницы, и он оказался на борту,
и мы снова тронулись в путь. С ним был дождевик и черная холщовая сумка, и он был так похож на речного лоцмана, как я только мог себе представить.

«Дорогой мальчик!» — сказал он, положив руку мне на плечо, когда сел.  «Верный, дорогой мальчик, молодец.  Спасибо, спасибо!»

Снова между столпами доставки, и, минуя ржавые
цепь-кабели потертые пеньковых канатах и подпрыгивая буи, опускаясь на
момент плавающей сломанные корзины, распугивая плавающих чипсов из дерева и
бритье, рассекающий плавающие отбросы угля, и выход, под
фигура-глава _John из Sunderland_ выступая на ветер
(как это делают многие Джонс), и _Betsy из Yarmouth_ с фирма
формальность груди и ее узловатые глаза и в двух дюймах от нее
голову; и, молотками происходит в корабле-строителей ярдов, пилы происходит на
Лес, грохочущие механизмы, работающие над чем-то неизвестным, насосы, работающие на протекающих
кораблях, кабестаны, работающие на кораблях, выходящих в море, и непонятные
морские существа, выкрикивающие проклятия через фальшборт в ответ
лоцманам, входящим и выходящим, — наконец, выходящим на более чистую
реку, где корабельные юнги могли бы убрать свои весла, больше не
ловя рыбу в неспокойных водах, и где украшенные флагами паруса
могли бы развеваться на ветру.

На лестнице, по которой мы спускались, и с тех пор я
осторожно высматривал любые признаки того, что нас подозревают. Я ничего не видел. Мы
конечно, не было, и в то время, как, безусловно, нас не было
ни сопровождала, ни сопровождала какая-либо лодка. Если бы нас ждала какая-нибудь лодка
, я бы побежал к берегу и заставил ее плыть дальше,
или разъяснил бы ее цель. Но мы справились без каких-либо
появление назойливость.

У него была лодка-плащ на нем, и смотрел, как я уже говорил, естественным
часть сцены. Примечательно (но, возможно, это объяснялось его жалкой жизнью), что он был наименее обеспокоен из всех нас.
Он не был равнодушен, потому что сказал мне, что надеется дожить до своего
Джентльмен, один из лучших джентльменов в чужой стране; он не был склонен к пассивности или смирению, насколько я мог судить; но он не собирался встречать опасность на полпути. Когда она настигала его, он противостоял ей, но она должна была настигнуть его, прежде чем он начинал беспокоиться.

“Если бы ты знал, дорогой мальчик, ” сказал он мне, - что это такое - сидеть здесь,
мой дорогой мальчик, и покуривать, ведь день за днем
в четырех стенах ты бы мне позавидовал. Но ты не знаешь, что это такое.

“Мне кажется, я познал прелести свободы”, - ответил я.

“Ах”, - сказал он, серьезно качая головой. “Но ты не знаешь, что это равноценно
для меня. Ты, должно быть, сидел под замком, дорогой мальчик, чтобы знать это.
равный мне, но я не собираюсь опускаться ниже.

Мне показалось непоследовательным, что ради какой-либо идеи овладения он
должен был подвергнуть опасности свою свободу и даже свою жизнь. Но я подумал
что может быть свободы без опасности было слишком много, отдельно от всех
привычку его существование, чтобы быть с ним, как было бы с другим мужчиной. Я
был недалёк от истины, поскольку он сказал, немного покурив:

«Понимаешь, дорогой мальчик, когда я был там, на другом конце света, я
всегда смотрел в эту сторону, и она оказалась там, потому что
Я богател на глазах. Все знали Мэгвича, и Мэгвич мог прийти, и Мэгвич мог уйти, и никто бы не беспокоился о нём. Здесь, дорогой мальчик, со мной не так просто, по крайней мере, если бы они знали, где я нахожусь, то не были бы так спокойны.

 

 — Если всё пойдёт хорошо, — сказал я, — через несколько часов вы снова будете в полной безопасности.— Что ж, — ответил он, глубоко вздохнув, — надеюсь, что так.

 — И вы так думаете?

 Он окунул руку в воду у борта лодки и сказал,
улыбаясь с тем смягчившимся выражением лица, которое было мне знакомо:

— Да, я думаю, что так и есть, дорогой мальчик. Нам было бы странно вести себя более тихо и спокойно, чем сейчас. Но, может быть, это так мягко и приятно плыть по течению, что я думаю — я как раз думал, затягиваясь сигаретой, — что мы не можем заглянуть в будущее на несколько часов вперёд, как не можем заглянуть на дно этой реки. И всё же мы не можем остановить их поток,
как я не могу остановить это. И оно просочилось сквозь мои пальцы и ушло,
видишь! — он поднял мокрую руку.

 — Но по твоему лицу я бы сказал, что ты немного подавлен, — сказал я.

— Ничуть не бывало, дорогой мальчик! Это из-за того, что мы плывём так тихо, а
там, впереди, рябь на воде, и это похоже на воскресную мелодию.
Может быть, я просто старею.

Он снова сунул трубку в рот с невозмутимым выражением лица и сидел
спокойно и довольный, как будто мы уже покинули Англию. И всё же он так же прислушивался к моим советам, как если бы жил в постоянном страхе. Когда мы сбегали на берег за бутылками пива и он выходил из лодки, я намекнул, что, по моему мнению, ему будет безопаснее оставаться на месте, и он сказал: «Ты так думаешь, дорогой мальчик?» и
Я спокойно сел обратно.

Воздух над рекой был холодным, но день был ясным, и солнце
радовало глаз. Прилив был сильным, я старался не упустить ни
капли, и наш ровный ход был очень хорош. По мере того, как
прилив ослабевал, мы всё больше и больше удалялись от
ближайших лесов и холмов и опускались всё ниже и ниже между
илистыми берегами, но прилив всё ещё был с нами, когда мы
отплыли от Грейвсенда.
Поскольку наш подопечный был закутан в плащ, я намеренно проплыл в пределах
двух-трёх лодок от плавучего таможенного поста, чтобы поймать
Поток, два корабля с эмигрантами и большой транспортный корабль с солдатами на баке, которые смотрят на нас. Вскоре прилив начал ослабевать, и суда, стоявшие на якоре, начали поворачивать, и вскоре все они развернулись, а корабли, которые воспользовались новым приливом, чтобы подойти к Пулу, начали теснить нас, и мы держались у берега, насколько позволяла сила прилива, осторожно держась подальше от мелководья и илистых отмелей.

 Наши гребцы были так свежи, потому что иногда давали кораблю ход.
С приливом на минуту-другую мы остановились, и четверть часа отдыха
показались нам достаточным временем. Мы сошли на берег, поели и выпили то, что было с нами, и осмотрелись. Это было похоже на мою родную болотистую местность, плоскую и однообразную, с туманным горизонтом; извилистая река поворачивала и поворачивала, и огромные плавучие буи на ней тоже поворачивали и поворачивали, а всё остальное казалось неподвижным. К тому времени последний из кораблей флотилии обогнул
последнюю низкую точку, к которой мы направлялись; и последняя зелёная баржа,
гружёная соломой, с коричневым парусом, последовала за нами; и ещё несколько
Балластные цистерны, похожие на первые грубые детские поделки в виде лодок,
лежали в грязи; и маленький приземистый маяк на сваях
стоял в грязи на ходулях и костылях; и скользкие колья
торчали из грязи, и скользкие камни торчали из грязи, и красные
ориентиры и отметки приливов и отливов торчали из грязи, и старая
пристань и старое здание без крыши погрузились в грязь, и вокруг
нас была грязь и застой.

Мы снова оттолкнулись от берега и поплыли, как могли. Теперь грести было гораздо труднее,
но Герберт и Стартоп не сдавались и гребли, гребли и гребли.
Мы гребли, пока не село солнце. К тому времени река немного подняла нас, так что мы могли видеть над берегом. Там, на низком берегу, в пурпурной дымке, быстро переходящей в черноту, виднелось красное солнце; там было одинокое плоское болото; а вдалеке виднелись возвышенности, между которыми и нами, казалось, не было никакой жизни, если не считать меланхоличных чаек на переднем плане.

Поскольку ночь быстро наступала, а луна, уже переставшая быть полной,
не собиралась всходить рано, мы провели небольшой совет — короткий, потому что
Очевидно, что наш путь лежал к первой попавшейся таверне, которую мы
смогли бы найти. Поэтому они снова взялись за вёсла, а я высматривал что-нибудь похожее на дом. Так мы плыли, почти не разговаривая, четыре или пять унылых миль. Было очень холодно, и проходивший мимо нас угольный пароход с дымящимся и разгорающимся огнём в камбузе казался уютным домом.
К этому времени ночь была такой же тёмной, какой она будет до самого утра; и
тот свет, что у нас был, казалось, исходил скорее от реки, чем от неба, когда
вёсла, погружаясь в воду, задевали несколько отражённых звёзд.

В это мрачное время мы, очевидно, все были одержимы мыслью, что за нами кто-то
следует. Когда поднимался прилив, он с нерегулярными интервалами
тяжело ударялся о берег, и всякий раз, когда раздавался такой звук, кто-то из нас вздрагивал и смотрел в ту сторону. То тут, то там течение размывало берег, образуя небольшой ручей, и мы с подозрением относились к таким местам и нервно поглядывали на них. Иногда кто-нибудь из нас тихо спрашивал: «Что это за рябь?» Или: «Это там лодка?» А потом мы
впадают в мертвое молчание, и я садилась в нетерпении думал с
какой необычный шум весла работали в thowels.

Наконец мы увидели свет и крышу и вскоре побежали
вдоль небольшой насыпи, сложенной из камней, которые были подобраны с трудом
. Оставив остальное в лодке, я сошел на берег и увидел свет.
свет горел в окне трактира. Это было довольно грязное место, и я осмелюсь сказать, что контрабандисты
нередко там бывали, но на кухне горел хороший огонь, и там были яйца, бекон и разные
спиртные напитки. Кроме того, там были две комнаты с двуспальными кроватями — «такими, какими они были», — сказал хозяин. В доме не было никого, кроме хозяина, его жены и седого мужчины, «Джека» с маленькой дамбы, который был таким же скользким и грязным, как будто тоже был свидетелем отлива.

С этим помощником я снова спустился к лодке, и мы все вышли на берег, вытащили вёсла, руль, якорный канат и всё остальное и вытащили лодку на берег на ночь. Мы очень хорошо поужинали у кухонного очага, а затем распределили спальни: Герберт и Стартоп
мы должны были занять один; я и наш подопечный - другой. Мы обнаружили, что воздух
тщательно исключен из обоих, как будто воздух был смертельно опасен для жизни; и под кроватями было
больше грязной одежды и картонных коробок, чем я должен был,
думал, что у семьи есть. Но мы считали себя обеспеченными,
несмотря на это, более уединенного места мы не смогли бы найти.

Пока мы грелись у огня после ужина,
Джек, сидевший в углу в раздувшихся ботинках, которые он продемонстрировал, пока мы ели яйца с беконом,
интересные реликвии, которые он нашёл несколько дней назад у ног утонувшего моряка, выброшенного на берег, — спросил меня, не видели ли мы четырёхвёсельную галеру, идущую вверх по течению? Когда я ответил, что нет, он сказал, что она, должно быть, тогда пошла вниз, но всё же «поднялась», когда уходила оттуда.

«Должно быть, они по какой-то причине передумали, — сказал Джек, — и пошли вниз».

— Ты сказал, четырёхвёсельная галера? — переспросил я.

— Четырёхвёсельная, — ответил Джек, — и с двумя гребцами.

— Они сошли здесь на берег?

— Они причалили с двухгаллонной каменной кувшином для пива. Я бы
— Я бы сам отравил пиво, — сказал Джек, — или подсыпал бы в него какой-нибудь дряни.

— Зачем?

— Я знаю зачем, — сказал Джек. Он говорил невнятно, как будто в его горло попало много грязи.

— Он думает, — сказал хозяин, слабый, задумчивый человек с бледными глазами, который, казалось, сильно полагался на своего Джека, — он думает, что они были тем, чем не были.

— «Я знаю, что я думаю», — заметил Джек.

«Ты думаешь, что это «Кастом», Джек?» — спросил хозяин.

«Да», — ответил Джек.

«Тогда ты ошибаешься, Джек».

«Ошибаюсь!»

В бесконечном значении его ответа и безграничной уверенности в себе
с его точки зрения, Валет снял один из своих раздутых ботинок, осмотрел его,
выбил из него несколько камешков на кухонный пол и снова надел
. Он сделал это с Джеком, который был настолько правильным, что он
мог позволить себе делать все что угодно.

“Как ты думаешь, что они тогда сделали со своими пуговицами,
Джек?” - спросил хозяин, слегка колеблясь.

“Сделали со своими пуговицами?” ответил Джек. — Выбросил их за борт.
Съел их. Посеял их, чтобы вырос маленький салат. Покончил с их
пуговицами!

— Не будь таким дерзким, Джек, — меланхолично и жалобно
возразил хозяин.

— Таможенный инспектор знает, что делать со своими пуговицами, — сказал Джек, с величайшим презрением повторяя это отвратительное слово, — когда они встают между ним и его собственным светом. «Четыре и два пассажира не будут висеть и болтаться, поднимаясь с одним приливом и опускаясь с другим, и с одним приливом, и против другого, если на дне не будет «Нас». Сказав это, он с презрением удалился, а хозяин, не зная, что ответить, счёл нецелесообразным продолжать разговор.

Этот диалог заставил нас всех занервничать, а меня — очень сильно. Дул унылый ветер.
Вокруг дома что-то бормотали, прибой бился о берег, и
у меня было такое чувство, что мы в ловушке и нам угрожают. Четырёхвёсельная галера,
находившаяся в столь необычном положении, что привлекла к себе внимание,
была неприятным обстоятельством, от которого я не мог избавиться. Когда я уговорил
Провиса подняться в спальню, я вышел на улицу с двумя своими спутниками (Стартоп
к тому времени уже знал о положении дел) и провёл ещё один совет.
Стоит ли нам оставаться в доме до отплытия парохода,
то есть примерно до часу дня, или лучше отложить
рано утром мы обсуждали этот вопрос. В целом мы решили, что лучше всего оставаться на месте, пока не пройдёт примерно час до прибытия парохода, а затем выйти на его след и легко дрейфовать с приливом. Приняв такое решение, мы вернулись в дом и легли спать.

 Я лёг, не снимая большей части одежды, и хорошо проспал несколько часов. Когда я проснулся, поднялся ветер, и вывеску на доме
(«Корабль») скрипело и хлопало, издавая пугающие звуки. Тихо поднявшись, потому что моя подопечная крепко спала, я выглянул из
окно. Из него открывался вид на дамбу, к которой мы причалили нашу лодку, и, когда мои глаза привыкли к свету затуманенной луны, я увидел двух мужчин, смотревших на неё. Они прошли под окном, не глядя ни на что другое, и не спустились к причалу, который, как я заметил, был пуст, а направились через болото в сторону Нора.

  Первым моим порывом было позвать Герберта и показать ему двух уходящих мужчин. Но прежде чем я вошёл в его комнату, которая находилась в задней части дома и примыкала к моей, я подумал, что им со Стартопом пришлось тяжелее
день, чем я, и были утомлены, я воздержался. Вернувшись к своему окну, я увидел, как двое мужчин идут по болоту. Однако при таком свете я вскоре потерял их из виду и, чувствуя сильный холод, лёг, чтобы подумать об этом, и снова заснул.

  Мы встали рано. Пока мы все четверо ходили взад-вперёд перед завтраком, я решил, что будет правильно рассказать о том, что я видел. И снова наш подопечный был наименее встревожен из всей компании. «Скорее всего, эти люди из таможни, — спокойно сказал он, — и они не думают о нас». Я пытался убедить себя, что это так, — и это действительно было так.
это легко могло бы быть так. Тем не менее, я предложил, чтобы он и я должны уйти
вместе на далекую точку мы могли видеть, что лодка должна взять
нас на борту есть, или рядом, так как может оказаться посильной, в о
полдень. Поскольку это считалось хорошей предосторожностью, вскоре после завтрака он
и я отправились в путь, ничего не сказав в таверне.

По пути он курил свою трубку и иногда останавливался, чтобы похлопать меня
по плечу. Можно было бы предположить, что это я была в опасности, а не он, и что он успокаивал меня. Мы почти не разговаривали. Как
когда мы приблизились к мысу, я попросил его остаться в укрытии, а сам пошёл на разведку, потому что именно туда ночью ушли люди. Он согласился, и я пошёл один. У мыса не было ни лодки, ни пришвартованной где-либо рядом лодки, и не было никаких признаков того, что люди куда-то садились. Но, конечно, был прилив, и под водой могли остаться следы.

Когда он выглянул из своего укрытия вдалеке и увидел, что я машу ему шляпой, чтобы он подошёл, он присоединился ко мне, и мы стали ждать;
иногда лежали на берегу, завернувшись в пальто, а иногда двигались.
хотели согреться, пока не увидели, что наша лодка поворачивает. Мы легко забрались
на борт и поплыли по следу парохода. К тому
раз она хотела, но десяти минут час, и мы начали присматривать
для нее дым.

Но только в половине второго мы увидели дым от него, а вскоре после этого
мы увидели за ним дым от другого парохода. Когда они подъехали на полной скорости, мы приготовили два мешка и воспользовались возможностью попрощаться с Гербертом и Стартопом. Мы все пожали друг другу руки
сердечно, и ни у Герберта, ни у меня самого глаза не были совсем сухими, когда я
увидел, как из-под берега, чуть впереди нас, вынырнула четырёхвёсельная галера
и поплыла по тому же пути, что и мы.

 Из-за изгиба реки и ветра между нами и дымом парохода
всё ещё был участок берега, но теперь он был виден,
и пароход приближался. Я велел Герберту и Стартопу держаться подальше от
прилива, чтобы она могла видеть, как мы лежим для неё, и попросил Провиса
сидеть неподвижно, завернувшись в плащ. Он весело ответил: «Доверься
— И сел, как статуя. Тем временем галера, которой очень умело управляли, обогнала нас, позволила нам приблизиться к ней и
поравнялась с нами. Оставив достаточно места для гребли, она держалась рядом, дрейфуя, когда мы дрейфовали, и делая один-два гребка, когда мы гребли. Один из двух гребцов держал румпель и внимательно смотрел на нас, как и все остальные гребцы; другой гребец был закутан, как и Провис, и, казалось, съёжился и что-то шептал рулевому, глядя на нас. Ни в одной из лодок не было произнесено ни слова.

Через несколько минут Стартоп смог различить, какой пароход был первым,
и тихим голосом произнёс: «Гамбург», когда мы сидели лицом к лицу.
Он очень быстро приближался к нам, и стук его колёс становился всё громче и громче. Я чувствовал, что его тень уже нависла над нами,
когда с галеры окликнули нас. Я ответил.

«У вас там возвращённый транспорт», — сказал человек, державший канат.
— Это тот мужчина, что закутан в плащ. Его зовут Абель Магвич,
он же Провис. Я задерживаю этого человека и призываю его сдаться,
а вас — помочь мне.

В тот же миг, не издав ни звука, чтобы дать команду своей команде, он направил галеру прямо на нас. Они сделали резкий рывок вперёд, убрали вёсла, перерезали нам путь и ухватились за наш планширь, прежде чем мы поняли, что они делают. Это вызвало большую суматоху на борту парохода, и я слышал, как они кричали нам, слышал, как был отдан приказ убрать вёсла, слышал, как они убрали их, но чувствовал, что они неумолимо приближаются к нам. В тот же миг я увидел, как
рулевой галеры положил руку на плечо своего пленника,
и увидел, что обе лодки развернуло силой течения,
и увидел, что все на борту парохода бежали вперёд,
неистово размахивая руками. И всё же в тот же миг я увидел, как заключённый вскочил,
перегнулся через своего конвоира и сорвал плащ с шеи
съежившегося сидевшего на корме. И всё же в тот же миг я увидел, что
открывшееся лицо было лицом другого заключённого, которого я давно знал.
И всё же в тот же миг я увидел, как лицо откинулось назад с выражением
белого ужаса, которое я никогда не забуду, и услышал громкий крик на борту
пароход, и громкий всплеск воды, и почувствовал, что лодка тонет
из-под меня.

Лишь на мгновение мне показалось, что я борюсь с тысячей
мельничных завалов и тысячей вспышек света; в тот же миг я был
взят на борт галеры. Герберт был там, и Стартоп был там.;
но наша лодка исчезла, и двое осужденных исчезли.

Из-за криков на борту парохода, из-за того, что он яростно
выпускал пар, из-за того, что он двигался вперёд, а мы двигались за ним, я сначала не мог отличить небо от воды, а берег от суши. Но команда парохода
Галера с большой скоростью выровнялась и, сделав несколько быстрых и сильных гребков, легла на воду. Все молча и с нетерпением смотрели на воду за кормой. Вскоре в ней показался тёмный предмет, плывущий к нам по течению. Никто не произнёс ни слова, но рулевой поднял руку, и все мягко оттолкнулись от воды и направили лодку прямо на него. Когда он приблизился, я увидел, что это Мэгвитч, плывущий, но не свободно. Его подняли на борт и тут же заковали в кандалы
на запястьях и лодыжках.

Корабль шёл ровно, и молчаливый, нетерпеливый рулевой смотрел на воду
было возобновлено. Но, Роттердамский пароход сейчас пришла в голову, и, видимо, не
понимая, что произошло, вышел на скорость. К тому времени, как ее
окликнули и остановили, оба парохода уже удалялись от нас, и
мы поднимались и опускались в волнующемся водном следе. Наблюдение
продолжалось еще долго после того, как все снова стихло и два парохода ушли
; но все знали, что теперь это безнадежно.

В конце концов мы сдались и поплыли вдоль берега к таверне,
которую недавно покинули, где нас встретили с немалым удивлением.
Вот я был в состоянии получить некоторые удобства для Magwitch,—провис нет
больше,—который получил очень тяжелую травму в грудь, и
глубокая рана в голову.

Он сказал мне, что, по его мнению, сам провалился под киль парохода
и, когда поднимался, его ударили по голове. Он думал, что рана на
его груди (из-за которой ему было очень больно дышать)
он ударился о борт камбуза. Он добавил, что не претендует на то, чтобы говорить о том, что он мог или не мог сделать с Компейсоном, но в тот момент, когда он положил руку на свой плащ, чтобы опознать
Он сказал мне шёпотом, что этот негодяй поднялся и пошатнулся, и они оба упали за борт, когда внезапное выталкивание его (Мэгвича) из нашей лодки и попытки его похитителя удержать его в ней перевернули нас. Он сказал мне шёпотом, что они упали, крепко вцепившись друг в друга, и что под водой была борьба, и что он высвободился, ударил по воде и поплыл прочь.

У меня никогда не было причин сомневаться в правдивости того, что он мне рассказал. Офицер, который управлял галерой, так же описал их
падение за борт.

Когда я попросил у этого офицера разрешения сменить мокрую одежду заключённого, купив в трактире какую-нибудь запасную, он с готовностью согласился, лишь заметив, что должен взять на себя ответственность за всё, что было при заключённом. Так бумажник, который когда-то был у меня в руках, перешёл к офицеру. Он также разрешил мне сопровождать заключённого в Лондон, но отказал в этой милости двум моим друзьям.

«Джек с корабля» узнал, где утонул человек, и отправился на поиски тела в те места, где оно было
прибыл сюда на берег. Его интерес в ее восстановлении, казалось мне,
значительно усилилось, когда он услышал, что она без чулок. Наверное, это
взял около десятка утопленников, чтобы полностью соответствовать его; и что может
была причина, почему в разных статьях его платье было в
на различных стадиях разложения.

Мы оставались в трактире, пока не начался прилив, а затем
Мэгвича отнесли на камбуз и подняли на борт. Герберт и
Стартоп должен был добраться до Лондона по суше, как только сможет. Мы
печально расстались, и когда я занял своё место рядом с Мэгвич, я почувствовал
что отныне это было моё место, пока он жив.

 Ибо теперь всё моё отвращение к нему исчезло, и в этом преследуемом, раненом, закованном в кандалы существе, которое держало меня за руку, я видела только человека, который хотел быть моим благодетелем и который на протяжении многих лет относился ко мне с любовью, благодарностью и щедростью. Я видела в нём только гораздо более хорошего человека, чем я была для Джо.

По мере того, как ночь тянулась, его дыхание становилось всё более затруднённым и болезненным,
и он часто не мог сдержать стон. Я попытался усадить его на подлокотник.
Я мог бы использовать его в любой удобной для меня ситуации, но мне было ужасно думать, что я не могу искренне сожалеть о том, что он тяжело ранен, поскольку, несомненно, лучше, чтобы он умер. Я не сомневался, что ещё живы люди, которые могут и захотят опознать его. Я не мог надеяться, что с ним будут обращаться мягко. Тот, кто предстал перед судом в самом невыгодном свете, кто с тех пор бежал из тюрьмы и предстал перед судом снова, кто вернулся с каторги, приговорённый к пожизненному заключению, и кто стал причиной смерти человека, из-за которого его арестовали.

Когда мы возвращались к заходящему солнцу, которое вчера оставили позади,
и когда казалось, что поток наших надежд иссякает, я сказал ему, как
мне горько думать, что он вернулся домой ради меня.

«Дорогой мальчик, — ответил он, — я вполне доволен тем, что использую свой шанс. Я
видел своего мальчика, и он может быть джентльменом и без меня».

Нет. Я думал об этом, пока мы стояли там бок о бок. Нет.
Помимо собственных побуждений, я теперь понял намек Уэммика.
Я предвидел, что в случае осуждения его имущество будет конфисковано в пользу
короны.

“Гляди-ка, дорогой мальчик, - сказал он, - это лучше, как джентльмен не должен
знал, что будет принадлежать мне сейчас. Приходи ко мне только так, как будто ты зашел случайно
вместе с Уэммиком. Сидеть там, где я вижу тебя, когда я поклялась, для
многие в последний раз, и я не задаю больше нет”.

“Я никогда не тронулись бы с вашей стороны, - сказал я, - когда я страдал, чтобы быть
рядом с вами. Пожалуйста, Боже, я буду так же верен тебе, как ты была верна мне!

 Я почувствовал, как дрожит его рука, держащая мою, и он отвернулся, лёжа на дне лодки, и я услышал тот старый звук в его
Горло его смягчилось, как и всё остальное. Хорошо, что он затронул эту тему, потому что это заставило меня задуматься о том, о чём я иначе не подумала бы до самого конца, — о том, что ему никогда не нужно будет знать, как рухнули его надежды обогатить меня.




Глава LV.


На следующий день его доставили в полицейский участок, и его
немедленно предали бы суду, но для подтверждения его личности
необходимо было послать за старым офицером с корабля-тюрьмы, с которого он однажды сбежал. Никто в этом не сомневался, но Компейсон, который
Я намеревался доложить об этом, но он утонул, и случилось так, что в то время в Лондоне не было тюремного надзирателя, который мог бы дать необходимые показания. По прибытии я сразу же отправился к мистеру Джаггерсу в его частный дом, чтобы заручиться его помощью, и мистер Джаггерс от имени заключённого ничего не признал. Это был единственный выход, потому что он сказал мне, что дело должно быть закрыто через пять минут, когда явится свидетель, и что никакая сила на земле не сможет помешать этому.

 Я поделился с мистером Джаггерсом своим намерением держать его в неведении.
судьба его состояния. Мистер Джаггерс был раздражён и сердился на меня за то, что я «упустил его из виду», и сказал, что мы должны сохранить его на будущее и, по крайней мере, попытаться вернуть часть. Но он не скрывал от меня, что, хотя во многих случаях конфискация не применяется, в данном случае не было никаких обстоятельств, которые позволили бы применить её. Я прекрасно это понимал. Я не был
родственником преступника или связан с ним какими-либо заметными узами;
он не подписывал никаких документов или соглашений в мою пользу до своей смерти
опасения, и делать это сейчас было бы напрасно. У меня не было никаких притязаний, и я
в конце концов решил, и с тех пор всегда придерживался этого решения, что мое
сердце никогда не должно испытывать отвращения к безнадежной задаче попытаться
создать такое.

По-видимому, были основания предполагать, что утонувший информатор
надеялся на вознаграждение за эту конфискацию и получил некоторые
точные сведения о делах Мэгвича. Когда его тело нашли за много миль от места смерти, оно было так ужасно изуродовано, что его можно было узнать только по содержимому карманов.
разборчиво, сложенные в футляр, который он носил с собой. Среди них было название
банковского учреждения в Новом Южном Уэльсе, где хранилась крупная сумма денег, и
название некоторых земель, представлявших значительную ценность. Оба этих
пункта были в списке, который Мэгвич, находясь в тюрьме, передал мистеру
 Джаггерсу, чтобы тот передал их мне в наследство. Его
невежество, бедняга, в конце концов сослужило ему плохую службу; он ни на секунду не усомнился в том, что с помощью мистера Джеггерса моё наследство в полной безопасности.

 После трёхдневной задержки, в течение которой королевская прокуратура
для вызова свидетеля с тюремного корабля, свидетель явился и завершил это лёгкое дело. Он был приговорён к судебному разбирательству на следующих сессиях, которые должны были состояться через месяц.

Именно в это мрачное время моей жизни Герберт однажды вечером вернулся домой в подавленном настроении и сказал:

«Мой дорогой Гендель, боюсь, мне скоро придётся тебя покинуть».

Его партнёр подготовил меня к этому, и я был удивлён меньше, чем он думал.

«Мы упустим прекрасную возможность, если я не поеду в Каир, и я очень боюсь, что
мне придется уехать, Гендель, когда я буду больше всего нужен тебе».

“Герберт, ты всегда будешь нужен мне, потому что я всегда буду любить тебя; но
сейчас моя потребность не больше, чем в другое время”.

“Тебе будет так одиноко”.

“У меня нет времени думать об этом”, - сказал я. “Вы знаете, что я
всегда с ним, пока мне позволено, и что я
был бы с ним весь день, если бы мог. И когда я ухожу от
него, ты знаешь, что мои мысли с ним ”.

Ужасное состояние, в котором он оказался, было настолько ужасным для нас обоих, что мы не могли выразить это более простыми словами.

«Дорогой друг, — сказал Герберт, — пусть близкая перспектива нашего
разлука — ибо она очень близка — послужит мне оправданием того, что я беспокою тебя.
о себе. Ты думал о своем будущем?

“Нет, потому что я боялся думать о каком-либо будущем”.

“Но Твоя да не может быть уволен; в самом деле, дорогой мой милый Гендель, она должна
не могут быть уволены. Я хотел бы, чтобы вы введите на ней сейчас, насколько немного
дружеские слова идти, со мной”.

“ Я так и сделаю, ” сказал я.

— «В этом нашем филиале, Гендель, у нас должен быть…»

 Я заметил, что он деликатно избегает правильного слова, и сказал: «Клерк».

 «Клерк. И я надеюсь, что он вполне может расширить (как
Ваш знакомый клерк превратился в партнера. Итак,
Гендель, короче говоря, мой дорогой мальчик, не зайдешь ли ты ко мне?”

Было что-то очаровательно сердечное и обаятельное в манере письма
, которое после слов “Итак, Гендель”, как будто это было серьезным началом
зловещий деловой выпад, он внезапно сменил тон,
протянул свою честную руку и заговорил как школьник.

“ Мы с Кларой говорили об этом снова и снова, ” продолжал Герберт.
- и только сегодня вечером милая малышка умоляла меня со слезами на глазах.
ее глаза говорили тебе, что, если ты будешь жить с нами, когда мы соберемся вместе
, она сделает все возможное, чтобы сделать тебя счастливым и убедить ее
друг мужа, что он и ее друг тоже. Мы должны так хорошо поладить,
Гендель!”

Я от всего сердца поблагодарил её и от всего сердца поблагодарил его, но сказал, что пока не могу присоединиться к нему, как он любезно предложил. Во-первых, я был слишком занят, чтобы ясно мыслить.
Во-вторых, — да! Во-вторых, в моих мыслях было что-то смутное, что-то, что всплывёт ближе к концу этого небольшого повествования.

«Но если вы считаете, Герберт, что можете, не нанося ущерба своему бизнесу, оставить этот вопрос открытым на какое-то время…»

«На какое угодно время, — воскликнул Герберт. — На полгода, на год!»

«Не так долго, — сказал я. — Максимум два-три месяца».

Герберт был очень рад, когда мы пожали друг другу руки,
и сказал, что теперь может с уверенностью сообщить мне, что, по его мнению, он должен
уехать в конце недели.

«А Клара?» — спросил я.

“ Милая малышка, ” ответил Герберт, “ преданно служит своему отцу.
пока он жив, но долго он не протянет. Миссис Уимпл
сообщила мне по секрету, что он непременно поедет.

“Не хочу сказать ничего бесчувственного, - сказал я, - он не может поступить лучше, чем поехать”.

— Боюсь, что это придётся признать, — сказал Герберт, — и тогда я вернусь за этой милой крошкой, и мы с этой милой крошкой тихо пойдём в ближайшую церковь. Помните! Эта благословенная малышка не из знатной семьи, мой дорогой Гендель, она никогда не заглядывала в красную книгу и не знает, кто её дедушка. Какое счастье для
сын моей матери!»

 В субботу на той же неделе я попрощался с Гербертом, полным
светлых надежд, но грустным и опечаленным из-за того, что покидал меня, — он
сидел в одном из почтовых дилижансов, отправлявшихся в порт. Я зашёл в кофейню, чтобы написать Кларе короткую записку,
в которой сообщил, что он уехал, и снова и снова передавал ей привет, а
затем отправился в свой одинокий дом — если он заслуживал такого названия.
потому что теперь это был не мой дом, и у меня не было дома нигде.

На лестнице я встретил Уэммика, который спускался вниз после неудачной попытки постучать в мою дверь. Я не видел его
после того, как попытка побега обернулась катастрофой, он остался один и
пришёл в качестве частного лица, чтобы сказать несколько слов в
объяснениях по поводу этого провала.

«Покойный Компейсон, — сказал Уэммик, — постепенно
докопался до сути половины обычных дел, которые сейчас ведутся, и
именно из разговоров с некоторыми из его людей, попавших в беду (а
некоторые из его людей всегда попадали в беду), я услышал то, что
услышал». Я не сводил с него глаз,
словно не отрываясь, пока не услышал, что он ушёл, и
подумал, что это лучшее время для попытки. Я могу только
предположим теперь, что это было частью его политики, как очень умного человека,
привычка обманывать свои собственные инструменты. Надеюсь, вы не вините меня,
Мистер Пип? Я уверен, что старался служить вам от всего сердца.

“Я уверен, что, Уэммик, как вы можете быть, и я благодарю вас большинство
искренне для всех ваших интересов и дружбы.”

“Спасибо, большое спасибо. Это плохо, — сказал Уэммик, почесав голову, — и уверяю вас, я давно так не расстраивался. Я смотрю на это как на жертву стольких ценных вещей. Боже мой!

— Я думаю о бедном владельце этого поместья, Уэммик.

 — Да, конечно, — сказал Уэммик.  — Конечно, я не возражаю против того, что вам его жаль, и я бы сам дал ему пятифунтовую банкноту,
чтобы избавить его от этого.  Но я смотрю на это так. Покойный Компейсон
заранее знал о его возвращении и был так решительно настроен привлечь его к ответственности, что я не думаю, что его можно было спасти. В то время как движимое имущество, безусловно, можно было спасти. В этом разница между имуществом и его владельцем, разве вы не понимаете?

Я пригласил Уэммика подняться наверх и освежиться стаканом грога, прежде чем идти в Уолворт. Он принял приглашение. Пока он пил свой скромный напиток, он сказал, ни с того ни с сего, и после того, как он немного занервничал:

«Что вы думаете о том, что я собираюсь взять отпуск в понедельник, мистер Пип?»

«Полагаю, вы не делали этого в течение двенадцати месяцев».

— Скорее всего, эти двенадцать лет, — сказал Уэммик. — Да. Я собираюсь
взять отпуск. Более того, я собираюсь прогуляться. Более того,
я собираюсь пригласить вас прогуляться со мной.

Я уже собирался извиниться, так как в тот момент был плохим собеседником,
но Уэммик опередил меня.

«Я знаю, что у вас дела, — сказал он, — и я знаю, что вы не в духе,
мистер Пип. Но если бы вы могли оказать мне услугу, я бы воспринял это как любезность.
Это недолгая прогулка, и она ранняя. Скажем, она могла бы занять вас
(включая завтрак на ходу) с восьми до двенадцати. Разве ты не мог бы
поднапрячься и справиться с этим?

 Он столько раз делал для меня, что это было совсем несложно. Я сказал, что справлюсь, — справлюсь, — и он был так рад.
очень доволен моим молчаливым согласием, тем, что я тоже был доволен. По его
конкретный запрос, я назначен на звонок для него в замке на половину
последние восемь утра в понедельник, и так мы расстались на время.

Пунктуальная до моего назначения, я позвонил у ворот замка на понедельник
утро, и был принят самим Уэммик, который поразил меня смотрит
крепче, чем обычно, и иметь гладкий шляпе. Внутри стояли два стакана с ромом и молоком и два печенья. Старик, должно быть, проснулся рано, потому что, заглянув в его спальню, я увидел, что его кровать пуста.

Когда мы подкрепились ромом, молоком и печеньем и отправились на прогулку, я с удивлением увидел, что Уэммик взял удочку и повесил её на плечо. — Мы же не на рыбалку идём! — сказал я. — Нет, — ответил Уэммик, — но мне нравится гулять с удочкой.

 Я счёл это странным, но ничего не сказал, и мы отправились в путь. Мы направились в сторону Кэмбервелл-Грин, и когда мы были уже там, Уэммик вдруг сказал:

«Эй! Вон церковь!»

В этом не было ничего удивительного, но я всё равно был немного удивлён.
удивленный, когда он сказал, как будто его осенила блестящая идея,—

“Пойдем в дом!”

Мы вошли, Уэммик оставил удочку на крыльце и огляделся
все вокруг. Тем временем Уэммик шарил в карманах своего пальто.
и доставал оттуда что-то из бумаги.

“Аллоа!” - сказал он. “Вот пара перчаток! Давайте наденем их!

 Поскольку перчатки были белыми лайковыми, а почтовое отделение было расширено до предела, у меня возникли сильные подозрения. Они превратились в уверенность, когда я увидел, как Старейшина входит в боковую дверь в сопровождении дамы.

“ Аллоа! ” воскликнул Уэммик. - А вот и мисс Скиффинс! Давайте сыграем свадьбу.

Эта скромная девушка была одета как обычно, за исключением того, что сейчас она была
занята заменой своих зеленых лайковых перчаток парой белых. В
Агед также был занят приготовлением аналогичного жертвоприношения для
алтаря Гименея. Однако старому джентльмену было так трудно надеть перчатки, что Уэммику пришлось прислонить его спиной к колонне, а затем самому встать за колонну и тянуть за них, в то время как я держал старика
джентльмена за талию, чтобы он мог оказать равное и безопасное сопротивление
. Благодаря этой хитроумной схеме его перчатки были надеты до
совершенства.

Затем появились клерк и священнослужитель, и нас выстроили по порядку у
этих роковых рельсов. Верен своему понятию кажущегося, чтобы делать все это без
подготовка, я слышал, как Уэммик сказать себе, как он взял что-то из
из жилетного кармана, прежде чем началась служба, “Эй! Вот
кольцо!»

Я выступал в качестве шафера, или шафер-дружка, жениха;
а маленький хлипкий мальчик в мягкой шапочке, похожей на детскую,
притворялся закадычным другом мисс Скиффинс. Ответственность за то, чтобы
выдать даму замуж, легла на плечи Старейшего, что привело к
непреднамеренному скандалу со стороны священника, и вот как это произошло.
 Когда он сказал: «Кто отдаёт эту женщину замуж за этого мужчину?» —
старый джентльмен, нимало не подозревая, к какому моменту церемонии мы
подошли, стоял и дружелюбно улыбался, глядя на десять заповедей.
На это священник снова спросил: «КТО отдаёт эту женщину в
жены этому мужчине?» Старый джентльмен всё ещё пребывал в состоянии крайнего
В благородном неведении жених воскликнул своим обычным голосом: «Ну что, старина П., кто даёт?» На что старина П. ответил с большой живостью, прежде чем сказать, что _он_ даёт: «Всё в порядке, Джон, всё в порядке, мой мальчик!» И священник сделал такую мрачную паузу, что я на мгновение засомневался, сможем ли мы пожениться в тот день.

Однако всё было готово, и когда мы выходили из церкви,
Уэммик снял крышку с купели, положил в неё свои белые перчатки
и снова накрыл крышкой. Миссис Уэммик, более предусмотрительная,
Она положила белые перчатки в карман и надела зелёные. — А теперь, мистер
Пип, — сказал Уэммик, торжествующе закидывая удочку на плечо, когда мы вышли, — позвольте спросить вас, можно ли предположить, что это свадебная вечеринка!

Завтрак был заказан в милой маленькой таверне, расположенной примерно в миле от нас, на возвышенности за лужайкой, а в комнате была доска для игры в шашки на случай, если мы захотим отвлечься после торжественного случая. Приятно было видеть, что миссис Уэммик больше не отнимала руку Уэммика, когда он обнимал её, а сидела рядом.
Я сел на стул с высокой спинкой у стены, как виолончель в футляре,
и позволил себя обнять, как если бы это был музыкальный инструмент.

Мы отлично позавтракали, и когда кто-то отказался от чего-то на
столе, Уэммик сказал: «Это предусмотрено контрактом, знаете ли; не бойтесь!» Я выпил за новобрачных, выпил за стариков, выпил за замок,
пожелал невесте счастливого пути и постарался быть как можно более приятным.

Уэммик спустился со мной к двери, и я снова пожал ему руку и пожелал счастья.

«Спасибо!» — сказал Уэммик, потирая руки. «Она такая распорядительная».
птицы, вы даже не представляете. У вас будут яйца, и судите сами
. Послушайте, мистер Пип! ” окликает меня кто-то, понизив голос. “Это
в целом настроения городе Walworth, пожалуйста”.

“Я понимаю. Чтобы не быть упомянутыми в маленькой Великобритании”, - сказал И.

Уэммик кивнул. “После того, что вы выпустили на днях, Мистер Джеггерс мая
также об этом не знал. Он мог подумать, что у меня размягчился мозг или что-то в этом роде».




Глава LVI.


Он очень плохо себя чувствовал в тюрьме всё то время, пока его
не отдали под суд, и до начала заседаний. Он сломал
Два ребра были сломаны, одно из лёгких повреждено, и он дышал с большой болью и трудом, которые с каждым днём усиливались. Из-за травмы он говорил так тихо, что его едва было слышно, поэтому он говорил очень мало. Но он всегда был готов меня выслушать, и моей первой обязанностью стало говорить и читать ему то, что, как я знал, он должен был услышать.

Будучи слишком больным, чтобы оставаться в общей тюрьме, он после
первого или двух дней был переведён в лазарет. Это дало мне возможность
находиться с ним, которой в противном случае у меня не было бы. И если бы не его
из-за болезни его заковали бы в кандалы, потому что его считали
решительным тюремным бунтарем, и я не знаю, кем ещё.

Хотя я виделся с ним каждый день, это длилось недолго; следовательно,
периодически возникавшие промежутки между нашими встречами были достаточно
долгими, чтобы я мог заметить на его лице малейшие изменения в его физическом состоянии. Я
не припомню, чтобы когда-либо видел в нём какие-либо перемены к лучшему; он
чах и постепенно слабел и угасал день ото дня с того самого дня, когда за ним
закрылась тюремная дверь.

 Он вёл себя покорно или смиренно, как человек
который был измотан. Иногда по его поведению или по одному-двум словам, которые он произносил шёпотом, я понимал, что он размышляет о том, мог ли он быть лучшим человеком при других обстоятельствах. Но он никогда не оправдывался намёками на это и не пытался изменить прошлое.

 Два или три раза в моём присутствии кто-то из его посетителей упоминал о его дурной репутации. Затем на его лице появилась улыбка, и он повернул голову
Он посмотрел на меня с доверием, как будто был уверен, что я разглядела в нём что-то хорошее, даже когда я была совсем маленькой. Что касается всего остального, он был смиренным и раскаявшимся, и я никогда не слышала, чтобы он жаловался.

 Когда подошло время суда, мистер Джаггерс подал прошение о переносе его дела на следующий суд. Очевидно, это было сделано с расчётом на то, что он не проживёт так долго, и ему отказали. Суд начался сразу же, и, когда его привели к присяге, он сел на стул. Никто не возражал против того, чтобы я сел
близко к пристани, вне его, и держа за руку, что он
простер ко мне.

Суд был очень коротким и предельно ясным. Все, что можно было сказать,
о нем было сказано, — как он привык к трудолюбию и как
преуспевал на законных основаниях и пользовался репутацией. Но ничто не могло опровергнуть тот факт, что
он вернулся и был там в присутствии судьи и Присяжных. Невозможно было судить его за это и не признать виновным.

 В то время было принято (как я узнал из своего ужасного опыта участия в тех заседаниях) посвящать последний день прощанию
Приговоров, и чтобы завершить дело смертным приговором. Если бы не неизгладимая картина, которая стоит у меня перед глазами, я бы едва ли поверил, даже сейчас, когда пишу эти слова, что я видел, как двадцать с лишним мужчин и женщин предстали перед судьёй, чтобы вместе получить этот приговор. Первым среди этих двадцати с лишним был он; он сидел, чтобы у него было достаточно воздуха для поддержания жизни.

Вся сцена начинается заново в ярких красках этого момента,
вплоть до капель апрельского дождя на окнах зала, сверкающих
в лучах апрельского солнца. На скамье подсудимых, когда я снова стоял у неё на углу, держа его за руку, находились двадцать с лишним мужчин и женщин; кто-то был настроен дерзко, кто-то охвачен ужасом, кто-то рыдал и всхлипывал, кто-то закрывал лицо, кто-то мрачно смотрел по сторонам. Среди женщин-заключённых раздавались крики, но их быстро прекратили, и воцарилась тишина. Шерифы с их огромными цепями
и носами, другие городские чудища и уроды, глашатаи, распорядители,
большая галерея, полная людей, — огромная театральная публика —
наблюдали за происходящим.
Двадцать три человека и судья торжественно предстали перед ним. Затем судья обратился к ним. Среди жалких созданий, стоявших перед ним, которых он должен был выделить для особого обращения, был один, кто почти с младенчества нарушал законы; кто после неоднократных тюремных заключений и наказаний в конце концов был приговорён к ссылке на несколько лет; и кто при обстоятельствах, требовавших большой силы и смелости, совершил побег и был повторно приговорён к пожизненной ссылке. Этот несчастный
человек, казалось бы, на какое-то время убедился в своих ошибках, когда
Он был далеко от мест, где совершал свои прежние преступления, и вёл
мирную и честную жизнь. Но в роковой момент, поддавшись своим
склонностям и страстям, из-за которых он так долго был бичом общества, он покинул своё пристанище покоя и
раскаяния и вернулся в страну, куда ему было запрещено въезжать.
Будучи в настоящее время осуждённым, он какое-то время успешно скрывался от
представителей правосудия, но в конце концов был схвачен во время
побега, оказал сопротивление и — насколько ему было известно —
по замыслу или в слепой отваге — стал причиной смерти своего обвинителя, которому была известна вся его жизнь. Назначенное наказание за его возвращение в страну, которая его изгнала, — смерть, и в его случае, учитывая все обстоятельства, он должен приготовиться к смерти.

Солнце проникало в большие окна зала суда сквозь
сверкающие капли дождя на стекле и образовывало широкую
полосу света между двумя тридцатью и судьёй, соединяя их
и, возможно, напоминая кому-то из зрителей о том, что оба они уходят.
с абсолютным равенством перед высшим судом, который знает всё и не может ошибаться. Поднявшись на мгновение, чтобы лицо было хорошо видно в свете, заключённый сказал: «Мой господин, я получил смертный приговор от Всевышнего, но я склоняюсь перед вашим» — и снова сел. Все замолчали, и судья продолжил говорить с остальными. Затем их всех официально приговорили к смерти, и некоторых из них
вывели под руки, а некоторые вышли сами с измождённым, но
храбрым видом, и некоторые кивнули зрителям, а двое или трое
Они пожали друг другу руки, и другие вышли, жуя кусочки трав, которые они
взяли из лежавших повсюду ароматных трав. Он вышел последним, потому что
ему нужно было, чтобы кто-то помог ему встать со стула, и он шёл очень медленно; и он держал меня за руку, пока всех остальных уводили, а зрители вставали (поправляя одежду, как в церкви или где-то ещё),
указывая на того или иного преступника, а больше всего на него и на меня.

Я искренне надеялся и молился о том, чтобы он умер до того, как будет составлен отчёт
судебного пристава, но, опасаясь, что он будет жить долго, я начал
ночью я написал прошение государственному секретарю по внутренним делам, в котором изложил всё, что знал о нём, и объяснил, почему он вернулся ради меня. Я написал его так горячо и трогательно, как только мог, а когда закончил и отправил, написал другие прошения таким влиятельным людям, которые, как я надеялся, были самыми милосердными, и составил прошение самой королеве. В течение нескольких дней и ночей после вынесения приговора я не
отдыхал, разве что засыпал в кресле, но был полностью поглощён этими апелляциями. И после того, как я отправил их, я не мог не
Я не знал, где они находятся, но чувствовал, что они были более обнадеживающими
и менее отчаянными, когда я был рядом с ними. В этом беспричинном
беспокойстве и душевной боли я бродил по улицам вечером,
проходя мимо тех офисов и домов, где я оставлял петиции.
 И по сей день унылые западные улицы Лондона холодной,
пыльной весенней ночью с их рядами суровых, запертых особняков и
длинными рядами фонарей навевают на меня тоску из-за этих воспоминаний.

Теперь я могла навещать его реже, и он был более
строго соблюдались. Увидев или предположив, что меня подозревают в намерении передать ему яд, я попросил обыскать меня, прежде чем я сяду у его постели, и сказал офицеру, который всегда был там, что я готов сделать всё, что угодно, лишь бы убедить его в чистоте моих помыслов. Никто не был жесток ни с ним, ни со мной. Нужно было выполнять свой долг, и это делалось, но без жестокости. Офицер
всегда заверял меня, что ему хуже, как и некоторым другим больным
заключённым в комнате, а также некоторым другим заключённым, которые ухаживали за ними
Больные сиделки (злоумышленницы, но не лишённые доброты, слава Богу!) всегда присоединялись к тому же отчёту.

 Шли дни, и я всё чаще замечал, что он лежит, спокойно глядя в белый потолок, с отсутствующим выражением на лице, пока какое-нибудь моё слово не озаряло его на мгновение, а затем оно снова угасало. Иногда он почти или совсем не мог говорить, тогда
он отвечал мне лёгким нажатием на мою руку, и я научился
очень хорошо понимать его.

Прошло десять дней, и я заметил большие перемены в
Он был в лучшем состоянии, чем я когда-либо видел. Его взгляд был устремлён на дверь, и
он оживился, когда я вошёл.

«Дорогой мальчик, — сказал он, когда я сел на кровать, — я думал, что ты опоздал.
Но я знал, что это не так».

«Как раз вовремя, — сказал я. — Я ждал у ворот».

«Ты всегда ждёшь у ворот, не так ли, дорогой мальчик?»

“Да. Не терять ни минуты времени”.

“Спасибо, дорогой мальчик, спасибо. Да благословит тебя Бог! Ты никогда не бросал меня,
дорогой мальчик”.

Я пожал ему руку в тишине, ибо я не могу забыть, что я когда-то
предназначены для пустынных ним.

— И что самое лучшее, — сказал он, — тебе было со мной уютнее,
когда я был под тёмной тучей, чем когда светило солнце.
Это самое лучшее.

Он лежал на спине, с трудом дыша.  Что бы он ни делал,
как бы ни любил меня, свет снова и снова покидал его лицо, и
на его безмятежный взгляд, устремлённый в белый потолок, набегала пелена.

“Тебе сегодня очень больно?”

“Я ни на что не жалуюсь, дорогой мальчик”.

“Ты никогда не жалуешься”.

Он произнес свои последние слова. Он улыбнулся, и я поняла, что его прикосновение означает
что он хотел поднять мою руку и положить ее себе на грудь. Я положила
она была там, и он снова улыбнулся и положил на нее обе руки.

Отведенное время закончилось, пока мы были; но, оглядевшись, я
найдено начальник тюрьмы стоял рядом со мной, и он прошептал:
“Вам не нужно идти пока”. Я с благодарностью поблагодарил его и спросил: “Могу ли я
поговорить с ним, если он меня слышит?”

Губернатор отступил в сторону и жестом подозвал офицера. Перемена,
хотя и произошла бесшумно, отвлекла его от безмятежного
взгляда на белый потолок, и он с нежностью посмотрел на меня.

«Дорогая Мэгвитч, я должен наконец-то сказать тебе. Ты понимаешь, что я говорю?»

Легкое прикосновение к моей руке.

«Когда-то у тебя был ребенок, которого ты любила и потеряла».

Более сильное прикосновение к моей руке.

«Она выжила и нашла могущественных друзей. Она жива. Она леди и очень красива. И я люблю ее!»

С последним слабым усилием, которое было бы бессильным, если бы я не поддалась ему и не помогла, он поднес мою руку к губам. Затем он осторожно положил её обратно на грудь, накрыв своими руками. Безмятежный взгляд, устремлённый в белый потолок, вернулся и исчез, а его голова тихо опустилась на грудь.

Помня о том, что мы читали вместе, я подумал о двух мужчинах,
которые поднялись в Храм помолиться, и я знал, что нет слов лучше,
чем те, что я мог бы сказать у его постели: «О Господи, будь милостив к нему,
грешнику!»




Глава LVII.


Теперь, когда я был предоставлен самому себе, я уведомил о своём намерении
покинуть комнаты в Темпле, как только истечёт срок моего договора
найма, а до тех пор сдавать их в субаренду. Я сразу же развесил
объявления в окнах, потому что был в долгах, почти не имел денег и
начал всерьёз беспокоиться о своём положении. Я должен был
Я бы скорее написал, что мне следовало бы встревожиться, если бы у меня было достаточно сил и
сосредоточенности, чтобы ясно осознать любую истину, кроме того факта, что я очень плохо себя чувствовал. Недавнее напряжение позволило мне
отложить болезнь, но не избавиться от неё; я знал, что она приближается ко мне, и мало что ещё знал, и даже не беспокоился об этом.

День или два я пролежал на диване или на полу — где придётся,
в зависимости от того, куда я падал, — с тяжёлой головой и ноющими
конечностями, без цели и без сил. Затем наступила ночь, которая
сон, который, казалось, длился очень долго и был полон тревоги и ужаса;
и когда утром я попытался сесть в постели и подумать о нём, я
обнаружил, что не могу этого сделать.

 Действительно ли я был в Гарден-Корте глубокой ночью и искал лодку, которая, как я думал, должна была там быть;
Я два или три раза приходил в себя на лестнице в ужасе, не понимая, как я
выбрался из постели; то ли я обнаружил, что зажигаю лампу, одержимый мыслью, что он поднимается по лестнице, а свет погас; то ли я
Я был невыразимо встревожен чьими-то беспорядочными разговорами, смехом и стонами и почти подозревал, что эти звуки издаю я сам. То ли в тёмном углу комнаты стояла закрытая железная печь, и чей-то голос снова и снова выкрикивал, что мисс Хэвишем сгорает в ней, — вот что я пытался понять и привести в порядок, лёжа в то утро на своей кровати. Но между мной и ими вставал пар от печи для обжига извести,
смешивая их всех, и именно сквозь этот пар я наконец
увидел двух мужчин, которые смотрели на меня.

“Чего ты хочешь?” Спросила я, вздрогнув. “Я тебя не знаю”.

“Что ж, сэр, ” ответил один из них, наклоняясь и дотрагиваясь до моего
плеча, - это дело, которое вы, я полагаю, скоро уладите, но
вы арестованы”.

“Какой долг?”

“Сто двадцать три фунта, пятнадцать, шесть". Счет ювелира, я думаю.
”Что же делать?"

“Что делать?”

«Вам лучше прийти ко мне домой, — сказал мужчина. — У меня очень хороший дом».

Я попытался встать и одеться. Когда я снова обратил на них внимание, они стояли немного в стороне от кровати и смотрели на меня. Я всё ещё лежал там.

«Вы видите, в каком я состоянии, — сказал я. — Я бы пошёл с вами, если бы мог, но
на самом деле я совершенно не в состоянии. Если вы заберёте меня отсюда, я,
думаю, умру по дороге».

 Возможно, они ответили, или поспорили, или попытались убедить меня, что я
лучше, чем думаю. Поскольку они остались в моей памяти лишь
благодаря этой тонкой ниточке, я не знаю, что они сделали,
кроме того, что не стали меня забирать.

Что у меня была лихорадка и меня избегали, что я сильно страдал, что
я часто терял рассудок, что время казалось бесконечным, что я
смешал невозможные существования со своей собственной личностью; что я был
кирпичом в стене дома и в то же время умолял освободить меня от
этого головокружительного места, куда меня поместили строители; что я был
стальной балкой огромного механизма, который грохотал и вращался над
пропастью, и в то же время я умолял, чтобы этот механизм остановили, а
мою часть в нём откололи; что я прошёл через эти фазы болезни, я
знаю по собственным воспоминаниям и в каком-то смысле знал в то время. Что я иногда
боролся с реальными людьми, считая их убийцами, и
что я сразу пойму, что они хотят мне добра, и
что потом я обессиленно повисну у них на руках и позволю им уложить меня,
я тоже знал в то время. Но, прежде всего, я знал, что у всех этих людей, которые, когда я был очень болен,
претерпевали всевозможные необычайные изменения в облике и сильно увеличивались в размерах, — прежде всего, я говорю, я знал, что у всех этих людей рано или поздно проявлялась необычайная склонность уподобиться Джо.

 После того, как я миновал худшую стадию болезни, я начал замечать
в то время как все остальные черты изменились, эта неизменная черта
осталась прежней. Кто бы ни приходил ко мне, он по-прежнему был Джо. Я
открыл глаза ночью и увидел Джо в большом кресле у кровати. Я
открыл глаза днём и увидел Джо, сидящего на подоконнике и курящего трубку в затенённом открытом окне. Я попросил прохладительного, и та милая рука, которая подала мне его, была рукой Джо. Я откинулся на подушку после того, как выпил, и лицо, которое
с надеждой и нежностью смотрело на меня, было лицом Джо.

Наконец, однажды я набрался смелости и спросил: «Это Джо?»

И милый старый домашний голос ответил: «Что это за воздух, старина?»

«О Джо, ты разбиваешь мне сердце! Посмотри на меня сердито, Джо. Ударь меня, Джо. Расскажи
мне о моей неблагодарности. Не будь так добр ко мне!»

 Потому что Джо действительно положил голову на подушку рядом со мной и
обнял меня за шею, радуясь, что я его узнала.

— «Мой дорогой старина Пип, старина, — сказал Джо, — мы с тобой всегда были друзьями.
И когда ты поправишься настолько, чтобы выйти на прогулку, — вот это будет веселье!»

После этого Джо отошёл к окну и встал ко мне спиной, вытирая глаза.  И поскольку крайняя слабость не позволяла мне
вместо того, чтобы встать и подойти к нему, я лежал и покаянно шептал:
«О, Боже, благослови его! О, Боже, благослови этого доброго христианина!»

 Глаза Джо были красными, когда я в следующий раз увидел его рядом с собой; но я держал
его за руку, и мы оба были счастливы.

 «Как долго, дорогой Джо?»

 «Ты хочешь сказать, Пип, как долго ты болел, дорогой старина?»

 «Да, Джо».

— «Сейчас конец мая, Пип. Завтра первое июня».

«И ты всё это время был здесь, дорогой Джо?»

«Почти всё, старина. Потому что, как я сказал Бидди, когда узнал о твоём
о том, что он болен, было написано в письме, которое пришло по почте,
и о том, что он был холост, а теперь женат, хотя и недополучал денег за работу
по чистке обуви, но богатство не было его целью,
а женитьба была его заветным желанием…

«Джо, так приятно тебя слушать! Но я перебиваю тебя, когда ты
говоришь с Бидди».

— Дело в том, — сказал Джо, — что ты могла оказаться среди незнакомцев,
а мы с тобой всегда были друзьями, так что визит в такой момент
мог оказаться неуместным. И Бидди сказала: «Иди».
к нему, не теряя времени. Это, ” сказал Джо, подводя итог со своим
судейским видом, “ были слова Бидди. - Ступай к нему, - сказала Бидди, ‘без
потеря времени. Короче говоря, я бы не сильно обманул вас, ” добавил Джо,
после небольшого серьезного размышления, - если бы я объяснил вам, что слова
той молодой женщины были: ‘не теряя ни минуты времени”.

Тут Джо прервал себя и сообщил мне, что со мной нужно разговаривать
очень сдержанно и что я должен принимать немного пищи в
определённое время, независимо от того, хочется мне этого или нет, и что
Я должна была подчиняться всем его приказаниям. Поэтому я поцеловала ему руку и лежала
тихо, пока он писал записку Бидди, в которой выражал мою любовь
.

Очевидно, Бидди научила Джо писать. Когда я лежал в постели и смотрел на
него, я, в моем слабом состоянии, снова заплакал от удовольствия, увидев, с какой
гордостью он принялся за свое письмо. Моя кровать, лишённая
занавесок, была перенесена вместе со мной в гостиную, так как она была
самой просторной и большой, а ковёр был убран, и комната всегда
была свежей и здоровой, днём и ночью. По моему собственному
Джо сел за письменный стол, придвинутый к углу и заставленный маленькими бутылочками, и приступил к своей великой работе. Сначала он выбрал ручку из подставки для ручек, как будто это был ящик с большими инструментами, и закатал рукава, как будто собирался взяться за лом или кувалду. Джо пришлось крепко ухватиться за стол левым локтем и отвести правую ногу назад, прежде чем он смог начать. А когда он начал, то делал каждый взмах так медленно, что он мог бы длиться шесть футов, а при каждом взмахе вверх я слышал, как скрипит его перо.
Он сильно разбрызгивал чернила. Ему пришла в голову странная мысль, что чернильница стоит не на том месте, и он постоянно окунал перо в пустоту, но, казалось, был вполне доволен результатом. Время от времени он спотыкался на каком-нибудь орфографическом препятствии, но в целом у него всё получалось очень хорошо. Подписавшись и проведя двумя указательными пальцами по бумаге, чтобы стереть чернильную кляксу, он встал и с безграничным удовлетворением оглядел своё произведение со всех сторон.

Чтобы не смущать Джо лишней болтовней, даже если бы я был в состоянии
говорить много, я отложил расспросы о мисс Хэвишем до следующего дня. Он
покачал головой, когда я спросил его, пришла ли она в себя.

“Она мертва, Джо?”

— Понимаешь, старина, — сказал Джо с укором, постепенно подбираясь к сути, — я бы не стал так говорить, потому что это серьёзное заявление, но она не…

— Жива, Джо?

— Ближе к делу, — сказал Джо, — она не жива.

— Она долго болела, Джо?

«После того, как ты заболел, примерно в том возрасте, который ты мог бы назвать (если бы ты
был введен к нему) в неделю”, - сказал Джо, по-прежнему определяется, на мой счет, чтобы
прийти на все градусов.

“Дорогой Джо, ты слышал, что становится ее собственностью?”

“Ну, старина”, - сказал Джо, “он действительно кажется, что у нее поселился самый
этого, который я meantersay привязал ее, Мисс Эстелла. Но она собственноручно написала завещание за день или два до несчастного случая, оставив четыре тысячи фунтов мистеру Мэтью Покету. И почему, как ты думаешь, Пип, она оставила ему эти четыре тысячи фунтов? «Из-за того, что Пип рассказал о нём, о вышеупомянутом Мэтью». Я
— Бидди сказала, что это почерк, — сказал Джо, повторяя юридический оборот, как будто это приносило ему бесконечное удовольствие, — «рассказ о нём, упомянутом
Мэтью». И целых четыре тысячи, Пип!

 Я так и не узнал, откуда Джо взял общепринятое выражение «целых четыре тысячи фунтов», но, по-видимому, оно делало эту сумму более значимой для него, и он явно наслаждался, настаивая на том, что она была «целых».

Этот отчёт доставил мне огромную радость, так как он совершенствовал единственное хорошее, что я
сделал. Я спросил Джо, не слышал ли он, есть ли у кого-нибудь из других
родственников какое-нибудь наследство?

— Мисс Сара, — сказал Джо, — у неё есть двадцать пять фунтов в год на покупку
таблеток, потому что у неё желтуха. Мисс Джорджиана, у неё есть двадцать
фунтов. Миссис — как называются эти дикие звери с горбами, старина?

— Верблюды? — спросил я, недоумевая, зачем ему это знать.

Джо кивнул. — Миссис Верблюды, — и я понял, что он имел в виду
Камилла, «у неё есть пять фунтов на покупку свечей, чтобы она не
разбушевалась, когда проснётся ночью».

Точность этих описаний была настолько очевидной, что я
полностью доверился информации Джо. «А теперь, — сказал Джо, — вы
ты ещё не настолько силён, старина, чтобы сегодня взять больше, чем одну
дополнительную лопату. Старина Орлик проломил крышу в
доме.

— Чьем? — спросил я.

— Не в этом дело, я тебе признаюсь, но он слишком вспыльчив, — сказал
Джо, извиняющимся тоном: «Тем не менее, дом англичанина — это его крепость, а
крепости нельзя разрушать, разве что во время войны. И несмотря на все
ошибки с его стороны, в глубине души он был фермером».

«Значит, это дом Памблчука, в который вломились?»

«Да, Пип, — сказал Джо, — и они забрали его кассу и
Они вскрыли его кассу, и они пили его вино, и они ели его еду,
и они били его по лицу, и они дёргали его за нос, и они привязали его к кровати, и они дали ему дюжину, и они засунули ему в рот цветущие однолетники, чтобы он не кричал. Но он знал Орлика, а Орлик в окружной тюрьме».

 Таким образом мы перешли к свободному разговору. Я медленно набиралась сил, но постепенно и верно становилась менее слабой, и Джо
оставался со мной, и мне казалось, что я снова маленькая Пип.

 Потому что нежность Джо была так прекрасна и соответствовала моим потребностям,
что я была как ребёнок в его руках. Он сидел и разговаривал со мной по-старому доверительно, по-старому просто, по-старому неуверенно, по-старому покровительственно, так что я почти поверила, что вся моя жизнь со времён старой кухни была одним из психических расстройств, которые прошли. Он делал для меня всё, кроме домашних дел, для которых нанял очень порядочную женщину, расплатившись с прачкой при первом же приезде. — В чём я тебя и уверяю,
Пип, — часто говорил он в оправдание этой вольности. — Я нашёл её
постукивая по пустой кровати, как по бочке с пивом, и сгребая перья в ведро для продажи. Она бы постучала по твоей кровати,
и сгребла бы её вместе с тобой, а потом постепенно унесла бы угли в суповой миске и овощных тарелках, а вино и спиртное — в твоих сапогах-веллингтонах».

Мы с нетерпением ждали того дня, когда я смогу прокатиться верхом, как когда-то
мы с нетерпением ждали того дня, когда я стану подмастерьем. И когда этот день
наступил и на улицу выехал открытый экипаж, Джо закутал меня в плащ,
Он взял меня на руки, отнёс к машине и посадил в неё, как будто я всё ещё была маленьким беспомощным существом, которому он так щедро дарил
богатство своей великой души.

 Джо сел рядом со мной, и мы вместе уехали за город,
где на деревьях и траве уже была пышная летняя листва,
а воздух был наполнен сладкими летними ароматами.  День выдался
Воскресенье, и когда я смотрел на окружающую меня красоту и думал о том, как
она выросла и изменилась, как появлялись маленькие полевые цветы и
звучали голоса птиц, день за днём
Ночью, под солнцем и звёздами, когда я, несчастный, лежал, сгорая от жара и ворочаясь на своей постели, одно воспоминание о том, как я горел и ворочался, лишало меня покоя. Но когда я услышал воскресные колокола и ещё раз огляделся, любуясь красотой вокруг, я почувствовал, что не испытываю и тени благодарности, что я ещё слишком слаб, чтобы испытывать даже это, и я положил голову на плечо Джо, как делал это давным-давно, когда он водил меня на ярмарку или куда-то ещё, и это было слишком для моих юных чувств.

 Через некоторое время я немного успокоился, и мы заговорили, как обычно
Мы разговаривали, лёжа на траве у старой батареи. Джо ничуть не изменился. Он был точно таким же, каким я его видела тогда, и таким же он оставался в моих глазах; таким же верным и таким же правильным.

 Когда мы вернулись, он поднял меня на руки и перенёс — так легко! — через двор и вверх по лестнице. Я вспомнила тот насыщенный событиями  рождественский день, когда он нёс меня через болота. Мы ещё не
упоминали о том, что моя жизнь изменилась, и я не знал, насколько хорошо он знаком с
моими недавними событиями. Я так сомневался в себе
так вот, и я так сильно доверял ему, что не мог успокоиться.
должен ли я ссылаться на это, когда он этого не сделал.

“ Ты слышал, Джо, ” спросил я его в тот вечер после дальнейших
размышлений, когда он курил трубку у окна, “ кто был моим покровителем
?

“Я слышал, ” ответил Джо, “ что это была не мисс Хэвишем, старина”.

“Ты слышал, кто это был, Джо?”

“Ну! Я слышал, что это был человек, который послал того, кто дал тебе
банкноты в «Весёлых баржах», Пип.

— Так и было.

— Поразительно! — спокойно сказал Джо.

— Ты слышал, что он умер, Джо? — спросил я через некоторое время.
растущая неуверенность.

“ Который? Тот, кто прислал банкноты, Пип?

“ Да.

- Я думаю, - сказал Джо, после медитировал очень долго, и выглядит довольно
уклончиво на подоконнике“, Как я _did_ поведал, как он
то или другое, в общем в этом направлении”.

“ Ты слышал что-нибудь о его обстоятельствах, Джо?

“ Не особенно, Пип.

“Если ты хочешь послушать, Джо—” - начал было я, когда Джо встал и
подошел к моему дивану.

“Посмотри сюда, старина”, - сказал Джо, наклоняясь надо мной. “ Всегда были лучшими из
друзей, не так ли, Пип?

Мне было стыдно отвечать ему.

— Очень хорошо, — сказал Джо, как будто я ответил, — всё в порядке;
мы договорились. Тогда зачем вдаваться в подробности, старина, которые
между нами, как между двумя мужчинами, должны быть всегда необходимыми? Между нами, как между двумя мужчинами, достаточно подробностей и без необходимых. Господи! Подумать только о твоей бедной сестре и её буйствах! И разве ты не помнишь Тиклера?

— Да, Джо, это так.

 — Послушай, старина, — сказал Джо. — Я сделал всё, что мог, чтобы уберечь тебя и
Тиклера, но мои силы не всегда соответствовали моим желаниям. Когда твоя бедная сестра решила навестить тебя,
дело не столько в том, - сказал Джо в своей любимой аргументированной манере, - что
она влюблялась и в меня, если я противопоставлял себя ей, но в том, что
влюбляться в тебя всегда было тяжелее из-за этого. Я это заметил. Это не то, чтобы
схватить мужчину за усы, еще не то, чтобы встряхнуть пару раз мужчину (чему твоя
сестра была весьма рада), это удержало бы мужчину от того, чтобы немного
ребенок избавлен от наказания. Но когда этот маленький ребёнок падает в
более тяжёлую ситуацию из-за того, что его схватили за усы или
потрепали, тогда этот человек поднимается и говорит себе: «Что хорошего в том, что ты делаешь? Я признаю, что ты
Я вижу ’руку’, - говорит мужчина, - "но я не вижу пользы. Поэтому я призываю
вас, сэр, отказаться от пользы ”.

“Что говорит мужчина?” Я наблюдал, пока Джо ждал, что я скажу.

“Этот человек говорит”, - согласился Джо. “Он прав, этот человек?”

“Дорогой Джо, он всегда прав”.

“ Что ж, старина, ” сказал Джо, “ тогда оставайся при своих словах. Если он всегда
прав (а в целом он, скорее всего, ошибается), то он прав, когда говорит
следующее: если вы когда-либо держали что-то в секрете, когда были маленьким ребёнком, то вы делали это в основном потому, что знали, как Дж.
Способность Гарджери разлучить вас с Тиклером была не совсем равна его намерениям. Поэтому не думайте об этом как о чём-то между вами, и давайте не будем говорить о том, что не имеет отношения к делу. Бидди доставила мне немало хлопот перед моим отъездом (потому что я ужасно скучный), если рассматривать это в таком свете, и, рассматривая это в таком свете, я бы так это и назвал. И то, и другое, — сказал Джо, весьма довольный своим логичным рассуждением, — сделано, и теперь я скажу тебе, как настоящий друг. А именно. Ты не должен переусердствовать, но ты должен
поешь, выпей вина и воды, а потом тебя уложат между простынями».

 Деликатность, с которой Джо отвёл эту тему, и милая тактичность и доброта, с которыми Бидди — которая со своим женским чутьём так быстро меня раскусила, — подготовила его к этому, произвели на меня глубокое впечатление. Но знал ли Джо, насколько я бедна и как рухнули все мои большие надежды, словно болотные туманы под лучами солнца, я не могла понять.

Ещё одна черта Джо, которую я не мог понять, когда она только начала проявляться, но вскоре я с грустью осознал её
Дело было вот в чём: по мере того, как я становился сильнее и лучше, Джо стал относиться ко мне чуть менее снисходительно. Из-за моей слабости и полной зависимости от него этот милый парень вернулся к старому тону и называл меня старыми именами, милым «старым Пипом, старина», которые теперь звучали для меня как музыка. Я тоже вернулся к старому образу жизни, только был рад и благодарен, что он мне это позволял. Но,
незаметно для меня, Джо начал ослаблять хватку, и хотя сначала я удивился этому, вскоре я начал понимать, что причина была во мне и что вина лежала на мне.

Ах! Разве я не давал Джо повода усомниться в моем постоянстве и думать, что
в благополучии я охлажу к нему и брошу? Разве я давал Джо повод сомневаться в моем постоянстве?
Невинное сердце Джо не причина, чтобы инстинктивно чувствовать, что у меня есть
сильнее, его постигли меня будет слабее, и что ему лучше
отпустите ее вовремя и отпусти меня, прежде чем я вырвала ее из себя?

Это было в третий или четвертый раз, когда я выходил прогуляться по
В Темпл-Гарденс, опираясь на руку Джо, я ясно увидела эту перемену в нём. Мы сидели в ярком тёплом солнечном свете, глядя на реку, и я случайно сказала, когда мы вставали:

“Смотри, Джо! Я могу ходить довольно уверенно. Сейчас ты увидишь, как я вернусь обратно
сам”.

“Не переусердствуйте, Пип, - сказал Джо, - но я буду счастлив меха
вижу, вы в состоянии, сэр”.

Последнее слово задело меня за живое, но как я мог возражать! Я не ходил
дальше ворот сада, а потом притворился слабым
чем я был, и попросил Джо за руку. Джо отдал его мне, но был
задумчив.

 Я, со своей стороны, тоже был задумчив, потому что не знал, как лучше
проверить, не изменились ли Джо и его отношение ко мне.
было стыдно сказать ему, точно, как я был сделан, и то, что я пришел
вниз, я не скрою; но я надеюсь, что мое нежелание не был
совсем недостойный. Я знала, что он захочет помочь мне из своих небольших
сбережений, и я знала, что он не должен помогать мне, и что я
не должна позволять ему делать это.

Это был вдумчивый вечер для нас обоих. Но перед тем, как мы легли спать, я решил, что подожду до завтра — завтра было
воскресенье — и начну свой новый курс с новой недели. В понедельник утром я поговорю с Джо об этой перемене, отложу это
В последний раз, собравшись с духом, я бы рассказал ему о своих мыслях
(во-вторых, я ещё не пришёл к ним) и о том, почему я не решил поехать к Герберту, и тогда перемена была бы побеждена навсегда. Когда я собрался с духом, собрался с духом и Джо, и мне показалось, что он тоже пришёл к решению.

 В воскресенье у нас был тихий день, мы выехали за город, а потом гуляли по полям.

— Я рад, что болел, Джо, — сказал я.

 — Дорогой старина Пип, старина, вы почти пришли в себя, сэр.

 — Это было незабываемое время для меня, Джо.

“Я тоже так думаю, сэр”, - ответил Джо.

“Мы провели время вместе, Джо, которое я никогда не смогу забыть. Есть
дн однажды, я знаю, что я на некоторое время забыл; но я никогда не
забыли вы этих”.

“Пип”, - сказал Джо, появляясь немного поспешил и возмутился, что “
были жаворонки. И, Дорогой сэр, что было между нами—было.”

Ночью, когда я лёг спать, Джо вошёл в мою комнату, как делал всё время, пока я выздоравливал. Он спросил меня, уверен ли я, что чувствую себя так же хорошо, как утром?

«Да, дорогой Джо, вполне».

«И ты всё время становишься сильнее, старина?»

«Да, дорогой Джо, понемногу».

Джо похлопал по одеялу на моём плече своей большой здоровой рукой и
сказал, как мне показалось, хриплым голосом: «Спокойной ночи!»

 Когда я встала утром, освежённая и ещё более сильная, я была полна решимости
рассказать Джо всё без промедления. Я расскажу ему до
завтрака. Я сразу же оденусь, пойду в его комнату и удивлю его,
потому что это был первый день, когда я встала рано. Я пошёл в его комнату, но
его там не было. Не только его не было, но и его шкатулка исчезла.

 Тогда я поспешил к столу для завтрака и нашёл на нём письмо. Вот его краткое содержание:

«Не желая навязываться, я откланиваюсь, ибо ты снова здоров, дорогой
Пип, и тебе будет лучше без меня.


ДЖО.


«P.S. Всегда твой лучший друг».


 К письму прилагалась квитанция о долге и расходах, из-за которых меня арестовали. До этого момента я тщетно полагал, что мой кредитор отказался от иска или приостановил его до моего полного выздоровления. Я и не подозревал, что Джо заплатил деньги;
но Джо заплатил, и квитанция была выписана на его имя.

Что мне оставалось, кроме как последовать за ним в старую добрую кузницу и
чтобы открыться ему и покаяться перед ним,
и чтобы избавить свой разум и сердце от этого затаённого
Во-вторых, что началось как смутное нечто, витавшее в моих
мыслях, и превратилось в твёрдую цель?

Цель состояла в том, чтобы я пришёл к Бидди, чтобы я показал ей, каким смиренным и раскаявшимся я вернулся, чтобы я рассказал ей, как я потерял всё, на что когда-то надеялся, чтобы я напомнил ей о наших прежних доверительных разговорах в то моё первое несчастное время. Тогда я бы сказал ей: «Бидди, я думаю, что когда-то я тебе очень нравился, когда моё заблудшее сердце, даже когда оно сбивалось с пути,
вдали от тебя мне было спокойнее и лучше, чем когда-либо с тех пор. Если ты сможешь полюбить меня хотя бы наполовину так же сильно, как раньше, если ты сможешь принять меня со всеми моими недостатками и разочарованиями, если ты сможешь принять меня как прощённого ребёнка (и я действительно сожалею, Бидди, и мне так же нужен твой тихий голос и успокаивающая рука), я надеюсь, что я стал немного достойнее тебя, чем был, — не намного, но немного. И,
Бидди, только от тебя зависит, буду ли я работать в кузнице с Джо или попробую себя в чём-нибудь другом.
в этой стране, или мы уедем в далёкое место, где меня ждёт возможность, от которой я отказался, когда она мне представилась, пока не узнал твой ответ. А теперь, дорогая Бидди, если ты скажешь мне, что пойдёшь со мной по миру, ты, несомненно, сделаешь его лучше для меня, а я стану лучше благодаря этому, и я буду изо всех сил стараться сделать его лучше для тебя».

 Такова была моя цель. Проведя ещё три дня в постели, я спустился в
прежнее место, чтобы привести приговор в исполнение. И всё, что мне
осталось рассказать, — это как я мчался на нём.




 Глава LVIII.


Известие о том, что моё состояние сильно пошатнулось, дошло до моего родного города и окрестностей ещё до того, как я туда добрался. Я застал Синего Кабана с этим известием и заметил, что оно сильно изменило его поведение. В то время как Кабан с усердием старался завоевать моё расположение, когда я вступал во владение имуществом, теперь, когда я его лишался, Кабан был чрезвычайно холоден.

Когда я прибыл, был уже вечер, и я сильно устал после путешествия, которое
так часто и так легко совершал. Кабан не мог поселить меня в моей обычной спальне,
который был занят (вероятно, кем-то, кто возлагал на него надежды) и
мог предоставить мне лишь очень скромную комнату среди голубей и
почтовых карет во дворе. Но я так же крепко спал в этой комнате, как
и в самой лучшей, которую мог бы предоставить мне «Кабан», и
качество моих снов было примерно таким же, как в лучшей спальне.

 Рано утром, пока мне готовили завтрак, я прогулялся
вокруг Сатис-Хауса. На воротах и на кусках ковра, свисавших из окон, были напечатаны объявления о продаже с аукциона
Мебель и предметы домашнего обихода — на следующей неделе. Сам дом должен был быть продан как старый строительный материал и снесён. Лот 1 был обозначен выкрашенными в белый цвет буквами на пивоварне; лот 2 — на той части главного здания, которая так долго была закрыта. Другие лоты были обозначены на других частях строения, а плющ был сорван, чтобы освободить место для надписей, и большая его часть лежала в пыли и уже увяла. На мгновение я остановился у открытых ворот
и огляделся с неловким видом незнакомца
у которого не было там дел, я увидел клерка аукциониста, который ходил по
бочкам и рассказывал о них составителю каталога, державшему в руке
перо и устроившему временный стол из кресла на колёсиках, которое я так
часто катил под мелодию «Старого Клема».

Когда я вернулся к своему завтраку в кофейне «Кабан», я увидел мистера
Памблчук беседует с домовладельцем. Мистер Памблчук (не улучшившийся
внешне после ночного приключения) ждал меня и обратился ко мне со следующими словами:

«Молодой человек, мне жаль, что вы пали так низко. Но что ещё можно было сделать?»
ожидаемого! чего ещё можно было ожидать!»

 Он протянул мне руку с великодушным видом, а я,
изнурённый болезнью и неспособный ссориться, взял её.

 «Уильям, — сказал мистер Памблчук официанту, — поставь на стол булочку.
 И до чего же дошло! До чего же дошло!»

Я хмуро сел завтракать. Мистер Памблчук стоял надо мной
и наливал мне чай — прежде чем я успел дотронуться до чайника — с видом
благодетеля, который решил быть верным до конца.

 — Уильям, — печально сказал мистер Памблчук, — посоли.
счастливые времена, - обращаясь ко мне, - Я думаю, ты брал сахар? А ты
брал молоко? Брал. Сахар и молоко. Уильям, принеси кресс-салат.

“ Спасибо, ” коротко ответила я, “ но я не ем кресс-салаты.

“ Вы их не едите, ” возразил мистер Памблчук, вздыхая и несколько раз кивая своей
головой, как будто он мог ожидать этого и как будто
воздержание от кресс-салатов было причиной моего падения. “ Верно.
Простые земные плоды. Нет. Тебе не нужно приносить их, Уильям.

Я продолжила завтракать, а мистер Памблчук продолжал стоять
Он нависал надо мной, глядя рыбьими глазами и шумно дыша, как всегда.

«Не более чем кожа да кости!» — размышлял вслух мистер Памблчук. «И всё же, когда он уходил отсюда (могу сказать, с моего благословения), и я, как Пчёлка, расстилал перед ним свой скромный запас, он был пухлым, как Персик!»

Это напомнило мне о поразительной разнице между раболепной манерой, с которой он протянул мне руку в мой новый период процветания, спросив: «Можно?»
и показной снисходительностью, с которой он только что продемонстрировал те же самые толстые пять пальцев.

«Ха!» — продолжил он, протягивая мне хлеб с маслом. «И воздух, который ты
собрался с Иосифом?”

“Во имя Небес”, - сказал я, выпустив вопреки самому себе, “что это
вопрос к вам, куда я иду? Оставь чайник в покое”.

Это было худшее, что я мог выбрать, потому что это дало Памблчуку
возможность, которую он хотел.

— Да, молодой человек, — сказал он, отпуская ручку упомянутого предмета, отступая на шаг-другой от моего стола и говоря от имени хозяина и официанта у двери, — я оставлю этот чайник в покое. Вы правы, молодой человек. На этот раз вы правы. Я забываю о себе, когда проявляю такой интерес к вашему завтраку.
Пожелайте, чтобы ваш организм, истощённый изнурительными последствиями
чревоугодия, получил здоровое питание ваших предков. И всё же, — сказал Памблчук, повернувшись к хозяину и
официанту и указывая на меня на расстоянии вытянутой руки, — это он, каким я
видел его в дни его счастливого детства! Не говорите мне, что это не может быть он;
я говорю вам, что это он!»

 В ответ послышалось тихое бормотание. Официант, казалось, был особенно взволнован.

 «Это он, — сказал Памблчук, — когда я ехал в своей повозке. Это он, когда я видел его, воспитанного в ручную. Это он, когда я видел его сестру».
которой я был дядей по мужу, так как её звали Джорджиана М’Риа, пусть он отрицает это, если сможет!»

Официант, казалось, был убеждён, что я не смогу этого отрицать и что это бросает тень на дело.

«Молодой человек, — сказал Памблчук, по-старинному покручивая головой, — вы идёте к Джозефу. Какое мне дело, спрашиваете вы меня, куда вы идёте?» Я говорю вам, сэр, вы похожи на
Джозефа».

 Официант кашлянул, как будто скромно приглашая меня не обращать на это внимания.

 «Ну-с, — сказал Памблчук, и всё это с самым раздражающим видом.
говоря во имя добродетели то, что было совершенно убедительно и
неоспоримо: «Я скажу вам, что сказать Джозефу. Здесь присутствует Сквайрс из
«Кабана», известный и уважаемый в этом городе, и здесь
Уильям, чьего отца звали Поткинс, если я не ошибаюсь».

«Не ошибаетесь, сэр», — сказал Уильям.

«В их присутствии, — продолжал Памблчук, — я скажу вам, молодой человек,
что сказать Джозефу». Говорит тебе: «Джозеф, сегодня я видел своего
первого благодетеля и основателя моего состояния. Я не буду называть
имен, Джозеф, но так его называют в городе, и я видел этого
человека».

“Клянусь, я его здесь не вижу”, - сказал я.

“Скажи то же самое”, - парировал Памблчук. “Скажи, что ты это сказал, и даже
Джозеф, вероятно, изобразит удивление”.

“ Вот тут вы совершенно ошибаетесь, ” сказал я. “ Я знаю лучше.

“ Ты говоришь, ” продолжал Памблчук, - “Джозеф, я видел этого человека, и
этот человек не держит зла ни на тебя, ни на меня. Он знает твой характер, Джозеф, и хорошо знаком с твоей упрямством и невежеством; и он знает мой характер, Джозеф, и знает, что я не умею благодарить. Да, Джозеф, — говорит он, — и тут Памблчук покачал головой
и указал на меня: «Он знает, что я совершенно лишён обычной человеческой
благодарности. _Он_ знает это, Джозеф, как никто другой. _Ты_ не знаешь этого,
Джозеф, потому что у тебя нет причин знать это, но этот человек знает».

Каким бы ветреным ослом он ни был, меня действительно поразило, что у него хватило
смелости так говорить со мной.

«Он сказал тебе, Джозеф, что передал мне небольшое послание, которое я сейчас
повторю. Дело в том, что, когда я пал духом, он увидел перст Провидения. Он узнал этот перст, когда увидел Иосифа, и он увидел его ясно. Это было написано на мне, Иосиф. _Награда за неблагодарность
его первому благодетелю и основателю состояния_. Но этот человек сказал, что не раскаивается в содеянном, Джозеф. Вовсе нет. Это было правильно, это было благородно, это было милосердно, и он сделал бы это снова».

«Жаль, — презрительно сказал я, доедая свой прерванный завтрак, — что этот человек не сказал, что он сделал и сделает снова».

— Оруженосцы Кабана! — Памблчук теперь обращался к хозяину, —
и Уильям! Я не возражаю против того, чтобы вы упомянули, в городе или за городом,
если таково будет ваше желание, что это было правильно.
«Это было мило с моей стороны, любезно с моей стороны, доброжелательно с моей стороны, и я бы сделал это снова».

 С этими словами Самозванец с важным видом пожал им обоим руки и покинул дом, оставив меня скорее удивленным, чем обрадованным достоинствами этого неопределенного «этого». Я вышел из дома вскоре после него и, когда шёл по Хай-стрит, увидел, как он
выступает (без сомнения, с той же целью) у дверей своего магазина перед
избранной публикой, которая удостоила меня весьма неприязненными взглядами,
когда я проходил мимо по противоположной стороне.

Но мне было приятнее
повернуться к Бидди и Джо, чьи
великое терпение сияло ярче, чем прежде, если такое вообще возможно,
по сравнению с этим наглым самозванцем. Я медленно шел к ним, потому что
мои конечности были слабы, но с чувством возрастающего облегчения по мере того, как я приближался к ним.
приближаясь к ним, я чувствовал, что оставляю высокомерие и неправду
все дальше и дальше позади.

Июньская погода была восхитительной. Небо было голубым, жаворонки
парили высоко над зелёной кукурузой, и я подумал, что эта сельская местность
намного красивее и спокойнее, чем я когда-либо видел. Я
представил себе, как буду жить там, и много приятных
воспоминаний о том, как я буду жить там, и о
Перемены к лучшему, которые должны были произойти в моём характере, когда рядом со мной был мой путеводитель, чья простая вера и ясная домашняя мудрость, как я убедился, направляли меня, пробудили во мне нежные чувства. Они пробудили во мне нежные чувства, потому что моё сердце смягчилось от возвращения, и произошли такие перемены, что я чувствовал себя так, словно босиком возвращался домой после долгого путешествия, длившегося много лет.

Школу, где Бидди была учительницей, я никогда не видел, но
маленькую извилистую улочку, по которой я въехал в деревню, для успокоения’
саке заставило меня забыть об этом. Я был разочарован, обнаружив, что день был праздничный.
детей там не было, а дом Бидди был закрыт. Какая-то
надежда увидеть ее, деловито занятую своими повседневными обязанностями,
до того, как она увидела меня, была у меня в голове и потерпела поражение.

Но кузница была совсем недалеко, и я направился к ней.
под сладкими зелеными липами, прислушиваясь к звону молотка Джо.
Спустя долгое время после того, как я должен был услышать это, и спустя долгое время после того, как мне показалось, что я
это услышал, и я решил, что мне это показалось, всё оставалось по-прежнему. Лаймы были там,
и белые терновники были там, и каштаны были там, и их листья тихо шелестели, когда я останавливался, чтобы прислушаться; но звона молота Джо не было слышно на летнем ветру.

 Почти боясь, сам не зная почему, подойти к кузнице, я наконец увидел её и понял, что она закрыта.  Ни проблеска огня, ни сверкающих искр, ни рева мехов; всё закрыто и тихо.

Но дом не был пуст, и, похоже, в лучшей гостиной кто-то был,
потому что в окне колыхались белые занавески, а
окно было открыто и пестрело цветами. Я тихонько подошел к нему, намереваясь
взглянуть на цветы, когда Джо и Бидди встали передо мной, взявшись за
руки.

Сначала Бидди вскрикнула, как будто подумала, что это мое видение, но
в следующий момент она была в моих объятиях. Я плакал, увидев ее, а она
плакала, увидев меня; я, потому что она выглядела такой свежей и приятной; она,
потому что я выглядел таким измученным и бледным.

— Но, дорогая Бидди, какая же ты умница!

— Да, дорогой Пип.

— А ты, Джо, какой же ты умница!

— Да, дорогой старина Пип, старина.

Я посмотрел на них обоих, переводя взгляд с одного на другого, а затем —

— Это мой день свадьбы! — воскликнула Бидди, вне себя от счастья, — и я
выхожу замуж за Джо!

 Они отвели меня на кухню, и я положила голову на
старый деревянный стол. Бидди поднесла одну из моих рук к губам, а Джо
осторожно положил руку мне на плечо. — Он был недостаточно силён,
чтобы удивиться, — сказал Джо. И Бидди сказала: «Я должна была подумать об этом, дорогой Джо, но я была слишком счастлива». Они оба были так рады меня видеть, так гордились мной, так тронуты моим приездом, так счастливы, что я случайно оказался здесь и сделал их день незабываемым!

Моей первой мыслью была огромная благодарность за то, что я никогда не
высказывала Джо эту последнюю тщетную надежду. Как часто, пока он был со мной во время моей болезни, она срывалась с моих губ! Каким непоправимым было бы его знание об этом, если бы он остался со мной ещё на час!

— Дорогая Бидди, — сказал я, — у тебя самый лучший муж на свете,
и если бы ты видела его у моей постели, ты бы… Но нет, ты не могла бы любить его сильнее, чем сейчас.

— Нет, не могла бы, — сказала Бидди.

— А у тебя, дорогой Джо, самая лучшая жена на свете, и она будет
сделаю тебя таким счастливым, каким ты заслуживаешь быть, дорогой, добрый, благородный
Джо!

 Джо посмотрел на меня, дрожащими губами и прикрыл глаза рукавом.

 — И Джо, и Бидди, раз уж вы сегодня были в церкви и милосердны и любите всех людей, примите мою смиренную благодарность за всё, что вы для меня сделали, и за всё, чем я вам так плохо отплатил! И когда я говорю, что уеду через час, потому что скоро отправляюсь за границу, и что я не успокоюсь, пока не заработаю денег, на которые ты вытащил меня из тюрьмы, и не отправлю их тебе, не думай, дорогой Джо,
и Бидди, что если бы я мог вернуть вам долг в тысячу раз больше, то, полагаю, я
смог бы аннулировать его, или сделал бы это, если бы
мог!

 Они обе растрогались от этих слов и стали умолять меня больше ничего не говорить.

 — Но я должен сказать больше. Дорогой Джо, я надеюсь, что у тебя будут дети, которых ты будешь любить,
и что какой-нибудь малыш будет сидеть в этом уголке у камина зимней ночью
и напоминать тебе о другом малыше, который ушёл навсегда. Не говори ему, Джо, что я был неблагодарным; не говори ему, Бидди,
что я был скупым и несправедливым; просто скажи ему, что я уважал тебя
и потому, что вы оба были такими хорошими и честными, и что, будучи вашим ребёнком,
я сказал, что для него будет естественно вырасти гораздо лучшим человеком, чем я.

«Я не собираюсь, — сказал Джо, выглядывая из-за рукава, — говорить ему о такой ерунде, Пип. И Бидди тоже. И никто другой тоже».

«А теперь, хотя я знаю, что вы уже сделали это в глубине своих сердец, пожалуйста, скажите мне, что вы оба меня прощаете! Пожалуйста, позвольте мне услышать, как вы произносите эти слова, чтобы я унёс их с собой, и тогда я смогу поверить, что вы можете доверять мне и думать обо мне лучше в будущем!»

— О, дорогой старина Пип, старина, — сказал Джо. — Видит Бог, я прощаю тебя, если вообще могу кого-то простить!

 — Аминь! И видит Бог, я прощаю! — эхом отозвалась Бидди.

 — А теперь я пойду наверх, посмотрю на свою старую комнату и отдохну там несколько минут в одиночестве. А потом, когда я поем и выпью с вами, пройдите со мной до указательного столба, дорогие Джо и Бидди, прежде чем мы попрощаемся!




 Я продал всё, что у меня было, и отложил столько, сколько смог, чтобы расплатиться с кредиторами, которые дали мне достаточно времени, чтобы выплатить им всё до последнего гроша, и я отправился к Герберту. Через месяц я покинул Англию, а ещё через два — Америку.Я был клерком в «Кларикер и Ко» и через четыре месяца
принял на себя первую полную ответственность. Потому что балка,
пересекавшая потолок гостиной в Милл-Понд-Бэнк, перестала дрожать
от рычания старого Билла Барли и успокоилась, а Герберт уехал,
чтобы жениться на Кларе, и я остался единственным ответственным за
Восточную ветку, пока он не вернулся.

Прошло много лет, прежде чем я стал партнёром в «Доме»; но я жил
счастливо с Гербертом и его женой, жил скромно, выплачивал свои
долги и поддерживал постоянную переписку с Бидди и Джо.
Только когда я стал третьим в фирме, Кларрикер выдал меня Герберту, но тогда он заявил, что тайна партнёрства Герберта уже достаточно долго тяготила его совесть, и он должен был рассказать о ней. Так он и сделал, и Герберт был не только потрясён, но и тронут, и мы с этим милым парнем не стали хуже друзьями из-за долгого сокрытия правды. Я не должен оставлять впечатление, что мы когда-либо были крупной фирмой или зарабатывали огромные деньги. У нас не было большого бизнеса, но у нас было
хорошее имя, и мы работали ради прибыли и преуспевали. Мы были должны
Герберт был настолько трудолюбив и готов к работе, что я часто
удивлялся, как я мог подумать, что он не подходит для этой работы, пока однажды
меня не осенило, что, возможно, дело было не в нём, а во мне.




Глава LIX.


Одиннадцать лет я не видел ни Джо, ни Бидди своими глазами,
хотя они оба часто представали моему воображению на
Востоке, — и вот однажды декабрьским вечером, через час или два после наступления темноты, я осторожно положил руку на засов старой кухонной двери. Я коснулся его
так тихо, что меня никто не услышал, и незаметно заглянул внутрь. Там, на прежнем месте, у кухонного очага, покуривая трубку, такой же бодрый и сильный, как всегда, хотя и немного поседевший, сидел Джо; а там, в углу, прислонившись к ноге Джо и сидя на моём маленьком стульчике, смотрел на огонь — я снова был там!

— Мы назвали его Пипом в твою честь, старина, — с радостью сказал Джо, когда я сел на другой стул рядом с ребёнком (но я не взъерошил ему волосы), — и мы надеялись, что он вырастет немного похожим на тебя, и, кажется, так и будет.

Я тоже так подумал и на следующее утро вывел его на прогулку, и мы
много разговаривали, прекрасно понимая друг друга. И я отвёл его на
кладбище и посадил на одно из надгробий, и он показал мне с высоты,
какой камень посвящён памяти Филипа Пиррипа, покойного прихожанина
этого прихода, а также Джорджианы, жены вышеупомянутого.

— Бидди, — сказал я, когда мы разговаривали с ней после обеда, а её маленькая дочка спала у неё на коленях, — ты должна отдать мне Пипа в один из этих дней или, во всяком случае, одолжить его.

 — Нет-нет, — мягко сказала Бидди. — Ты должен жениться.

“Так что Герберт с Кларой сказать, но я не думаю, Бидди. У меня так
поселился в их доме, что совсем не вероятно. Я и так уже
довольно старый холостяк.

Бидди посмотрела на свое дитя и поднесла его маленькую ручку к губам,
а затем вложила свою добрую руку матроны, которой она ее касалась, в
мою. В этом движении и лёгком прикосновении к обручальному кольцу Бидди было что-то очень красноречивое.

«Дорогой Пип, — сказала Бидди, — ты уверен, что не переживаешь за неё?»

«О нет, я так не думаю, Бидди».

«Скажи мне как старому, старому другу. Ты совсем забыл о ней?

«Моя дорогая Бидди, я не забыл ничего из того, что когда-либо занимало в моей жизни первое место, и мало что из того, что когда-либо занимало в ней какое-либо место. Но эта бедная мечта, как я когда-то называл её, ушла в прошлое, Бидди, — ушла в прошлое!»

 Тем не менее, произнося эти слова, я знал, что втайне намереваюсь вернуться в тот вечер к старому дому, один, ради неё. Да, даже так. Ради Эстеллы.

Я слышал, что она вела очень несчастливую жизнь и была
разлучена со своим мужем, который обращался с ней очень жестоко и
прославился своей гордыней, алчностью и
жестокость и подлость. И я слышал о смерти её мужа,
которая наступила в результате несчастного случая, случившегося из-за того, что он плохо обращался с лошадью. Это
освобождение выпало на её долю примерно два года назад; насколько я знал,
она снова вышла замуж.

 Ранний час ужина у Джо оставил мне достаточно времени, чтобы, не торопясь,
поговорить с Бидди и дойти до старого места до наступления темноты.
Но из-за того, что я задержался по дороге, чтобы посмотреть на старые предметы и
подумать о былых временах, день уже клонился к вечеру, когда я добрался до места.

 Там уже не было ни дома, ни пивоварни, ни какого-либо другого здания, но
Стена старого сада. Расчищенное пространство было огорожено грубым забором, и, взглянув на него, я увидел, что часть старого плюща пустила новые корни и зеленела на невысоких тихих руинах. Калитка в заборе была приоткрыта, я толкнул ее и вошел.

 Холодный серебристый туман окутал день, и луна еще не взошла, чтобы рассеять его. Но за туманом сияли звёзды, и
выходила луна, и вечер не был тёмным. Я мог проследить, где
находились все части старого дома и где была пивоварня,
и где ворота, и где бочки. Я так и сделал и теперь
смотрел вдоль пустынной садовой дорожки, когда заметил на ней одинокую фигуру
.

Фигура показала, что осознает мое присутствие, когда я приблизился. Она двигалась
ко мне, но стояла неподвижно. Когда я подошел ближе, я увидел, что это была
фигура женщины. Когда я подошёл ещё ближе, он уже собирался отвернуться,
но остановился и позволил мне подойти к нему. Затем он запнулся, словно
удивившись, и произнёс моё имя, и я воскликнул:

«Эстелла!»

«Я сильно изменился. Удивительно, что ты меня знаешь».

Свежесть её красоты действительно исчезла, но её неописуемое
великолепие и неописуемое очарование остались. Эти достоинства я
видел и раньше; чего я никогда раньше не видел, так это
опечаленного, смягчённого взгляда некогда гордых глаз; чего я никогда
раньше не чувствовал, так это дружеского прикосновения некогда бесчувственной
руки.

Мы сели на ближайшую скамейку, и я сказал: «Странно, что мы встретились спустя столько лет, Эстелла, здесь, где мы впервые
увиделись! Ты часто сюда приходишь?

«Я никогда здесь не была».

«И я тоже».

Начала всходить луна, и я вспомнил о безмятежном взгляде на белый
потолок, который исчез. Начала всходить луна, и я подумала
о пожатии моей руки, когда я произнесла последние слова, которые он
услышал на земле.

Эстелла была следующей, кто нарушил тишину, воцарившуюся между нами.

“Я очень часто надеялся и намеревался вернуться, но мне
мешали многие обстоятельства. Бедное, бедное старое место!”

Серебристый туман был тронут первыми лучами луны, и
эти же лучи коснулись слёз, скатившихся с её глаз. Не зная
что я их увидел, и, решив взять над ними верх, она тихо сказала:

«Вы, наверное, удивлялись, когда шли сюда, почему всё в таком состоянии?»

«Да, Эстелла».

«Земля принадлежит мне. Это единственное, чего я не отдала. Всё остальное постепенно уходило от меня, но это я сохранила». Это было единственное решительное сопротивление, которое я
оказывала за все эти несчастные годы».

«Его будут строить?»

«Наконец-то. Я пришла сюда, чтобы попрощаться с ним перед перестройкой. А
вы, — сказала она с трогательным интересом к страннику, — вы
Вы всё ещё живёте за границей?

— Всё ещё.

— И, я уверена, преуспеваете?

— Я довольно усердно работаю, чтобы заработать на жизнь, и поэтому — да, я преуспеваю.

— Я часто думала о вас, — сказала Эстелла.

— Правда?

— В последнее время очень часто. Было долгое трудное время, когда я держался подальше от себя
воспоминания о том, что я выбросил, когда был в полном неведении
о его ценности. Но поскольку мой долг не был несовместим с
признанием этого воспоминания, я отвел ему место в моем сердце ”.
“Ты всегда занимал свое место в моем сердце”, - ответил я.
И мы снова замолчали, пока она не заговорила.
“ Вот уж не думала, - сказала Эстелла, - что мне придется расстаться с вами в
прощаясь с этим местом. Я очень рада это сделать.
“ Рада снова расстаться, Эстелла? Для меня расставание - это болезненная вещь. Для меня воспоминание о нашем последнем расставании всегда было печальным и болезненным ”.
“Но ты сказала мне:” вернулась Эстелла очень серьезно, “‘Бог благословит
вы, да простит тебя Бог!’ И если бы вы могли сказать это мне тогда, вы бы без колебаний сказали это мне и сейчас — сейчас, когда страдания оказались сильнее всех остальных уроков и научили меня понимать, что
раньше таким было твое сердце. Я был согнут и сломлен, но — я надеюсь — в
лучшей форме. Будь таким же внимательным и добрым ко мне, каким ты был, и скажи мне, что мы друзья ”.
“Мы друзья”, - сказал я, вставая и склоняясь над ней, когда она поднялась со скамейки. "И останемся друзьями порознь", - сказала Эстелла.
“И будем продолжать дружить порознь”.
Я взял её за руку, и мы вышли из разрушенного дома. И, как
давно рассеялись утренние туманы, когда я впервые покинул кузницу, так
теперь рассеивались вечерние туманы, и на всём широком пространстве
спокойного света, который они мне открывали, я не видел и тени
другого расставания с ней.