Солидный

       До пятидесяти он был стройным, гибким, быстрым. Потом простудил почку, забарахлило сердце, начали болеть суставы, и неделя за неделей он начал набирать вес. Садился на жёсткие диеты, голодал – стало ещё хуже: постоянное чувство голода вырабатывало неуёмную жадность к еде. Как-то в автобусе стройная пассажирка, ненамного его моложе, сказала рядом сидящему с ней юноше: «Олег, уступи место тому солидному мужчине, он тяжело дышит». Парень встал: «Садитесь, пожалуйста!» Кроме благодарности, в своём «спасибо» Устинов сам уловил горечь иронии: «Дожил, место уступают… А не обидела дама, солидным назвала… Такая у меня теперь кличка: Солидный!»
       Не верящий в Бога, он всё-таки верил в насылаемые кары от высших сил за содеянные грехи и пакости. «Ага, в школе как я измывался над толстым Додиком Фрумкиным? От меня приклеилась к нему кличка Жиртрест! А с Иркой разошёлся из-за чего? Потолстела после вторых родов, противно мне стало, стыдно за неё. Э-эх! Ведь любил, обидел, бросил… И что теперь? Ирка-то, может быть, от обид и горестей, похудела, снова красавица, а я… Как ещё меня Софья моя выносит? Она же молодая, пятнадцать лет разница… ради сына, наверно…»  Устинов сидел на берегу озера, опустевшего к вечеру, и вздыхал, как наработавшийся буйвол. Он час плавал без передышки – это помогало держать вес. Держать, но не сбавлять. Тяжело таскать на себе, по меньшей мере, лишних семьдесят килограммов. Однажды по телевизору он увидел в передаче о толстяках тачку, на которую погрузили пласты сала как раз общим весом в семьдесят кило, ему стало жутко. Потом он попробовал  поднять мешок сахара – чуть спину не сорвал. Понял, ЧТО он таскает на себе ежечасно, ежеминутно, что давит его во сне со всех сторон, мешает свободно дышать. Жизнь превратилась в постоянную борьбу со своими желаниями, соблазнами, с бесконечными отказами от желаемого. Он до теперешнего состояния был красивым, женщины не отказывали ему во внимании и заботах. Между двумя женитьбами было немало любовных приключений. Он даже устал от смены партнёрш, снова, трезво оценив достоинства Софьи, женился. А теперь… как раз теперь и случилось: он влюбился.
       Солнце ушло за густое облако – толстый белый слой казался пышным, ватным и чуть заметно плыл в небе, неспешно меняя очертания, но не иссякая, не утончаясь. «Толстое облако, толстое… Но оно-то лёгкое, а мне подняться, встать на ноги тяжело! А есть как хочется! Поплавал и аппетит нахлынул, аж голова кружится! Да, толстый и больной – одно и то же…» Устинов так думал и даже радовался своим горьким мыслям, потому что они отвлекали его от других, ещё более горьких и отчаянных: мыслях о ней. «Вот, что мне старому дураку надо? – повернуло его снова в сторону мысленной бездны. – Софья, слава Богу, меня не просто терпит – любит, жалеет, бережёт. Ни разу ничем не попрекнула, а ведь срываюсь, бешусь от голода и усталости таскать свою глыбу плоти. Наору на неё, а она только головой покачает, молча. А вчера подошла, по голове погладила и поцеловала – сладко, в губы… Сын у нас умница, учится отлично, на олимпиадах побеждает. Денег немного, но не бедствуем. И что я? Впал в такую тоску, в такую муку! Дыхание перехватывает от боли. А в глазах – она. Она, она, она!..»
Она вышла на парковую эстраду – тонкая, черноволосая, в платье с искоркой, повела как-то по-особенному плечами и запела. Устинов не слишком жаловал самодеятельное искусство, а тут… Его словно схватило за горло, ком застрял. Сразу стало понятно, что дождался её, единственную. Вот, говорят, бывает любовь с первого взгляда. Но разве это любовь? Разве он желает обнимать, целовать эту женщину? И в мыслях, и в мечтах такого нет! Только бы смотреть и слушать, только бы знать, что не в последний раз можно быть невдалеке, надеяться на будущую встречу! Как он жил без неё? Как мог не знать, не представлять её облик, звук голоса, эту манеру поводить плечами? И тогда вопрос: а зачем он жил? Все влюблённости и разлуки, весь опыт любовных отношений, все приключения, труды, семейные заботы – для чего всё? Да, народились дети: с Ириной двое, с Софией – сын. Да. Квартиры нажиты, пенсия вот подошла… Отдыхай, работяга! Сколько настроил в разных концах страны, сколько набушевался, нарадовался и нагневался! Хватит, уймись, отдохни. Так нет же! Пришла эта боль, эта заноза в сердце! Точит, колет, терзает… А терпение иссякло. Нет ничего, что составило бы смысл дальнейшей жизни – ни желаний, ни приманок не осталось… А, да, есть хочется – вот тебе и проза быта. «Вот, войти в озеро, пойти к его середине, в самую глубину, пока вода с головой не укроет. А что? Если вдохнуть побольше воздуха, можно пройти по дну немало. А потом…»
       Устинов встал, не удержавшись от стонов и кряхтения, пошёл по прохладному песку к воде. Остановился на кромке слияния берега с покачивающейся водой, посмотрел вдаль. Другой берег, крутой и лесистый, уже начал, как губка влагу, набирать в себя вечерний сумрак.  Изредка мелькали стрекозы над водой, пролетела чайка, крикнула что-то горестное и картавое. Стало немного легче – мысли отвеялись на минуту, только видимое завладело вниманием. Солнце стало краешком выползать из-за облака, но не в сторону, а вниз – к закату. «Как тут ночью? Есть же у озера своя ночная жизнь. А в озере? Жизнь без чувств и переживаний, просто жизнь – как это?» Устинов шагнул, чуть помедлил и ровно, неспешно пошёл в ту точку, которую наметил взглядом  в самой середине водоёма. Когда вода накрыла плечи, словно одела его снизу вверх, он закрыл глаза, сделал глубокий, болезненно тяжкий вздох, и широко шагнул вперёд. Он так же широко пошагал по илистому, скользкому дну, пока не кончился запас воздуха. «Всё» – мелькнуло в мыслях. Но почему-то рот его не открылся, что-то начало толкать ввысь, задвигались руки, и он пулей вылетел на поверхность! Задышал, забарахтался с бешено бьющимся сердцем и, непроизвольно, по привычке умелого пловца, перевернулся и лёг на спину. Вода держала его, как шёлковая колышущаяся материя гигантского гамака. Он смотрел в небо и на эту ночь прощался с солнцем. Краски заката преобразили всю картину природы, плескались, не растворяясь, в озере, вырезали контуры деревьев на дальнем берегу, румянили белый песок берега. Устинов не думал, поддавшись ощущениям, смакуя эту тихую минуту одиночества и покоя. Потом он поплыл к берегу. Усталый, опустошённый вышел из воды, медленно облачился в привычную одежду и побрёл домой. «Вот, господин Солидный, и утонуть не смог, старый дурень», – горько усмехнулся он про себя, – значит, не заслужил милости – покоя душевного. Нет конца моим напрасным мукам».
       Дома никого не было, сын встретился во дворе – с дружком болтали, сидя на скамейке, жена не пришла с работы – работала во вторую смену. Устинов глотнул из бутылки кефира, разозлился, откусил кусок сдобной булки, запил остатком жидкой кислятины и лёг на диван. Спать ещё слишком рано, телек надоел своими обычными вечерними сплетнями. Он закрыл глаза и снова увидел её – она повела плечами, улыбнулась и вздохнула. «Сейчас запоёт», – подумал он, и сердце болезненно трепыхнулось. Она протянула к нему руки, запела, но голос её на первом же звуке стал таять, словно уносясь ввысь.
       Так и нашла его жена. Он уже терял тепло, лицо, словно молодело на глазах и, казалось, он улыбался.