Рассказ дежурного врача

-Вот говорят, гуманизм, гуманизм. Да, давай за гуманизм. Так вот. Я как раз про это. Еще говорят, что надо людей любить. Безусловно, некоторых людей женской специализации любить просто необходимо, причем – неоднократно, осталось только их уговорить. Но это – исключение, а, в целом, люди – существа довольно утомительные, и лучше, когда они подальше. Издалека они – вполне ничего, и даже их, с позволения сказать, лица, обретают какую-то загадочность и импозантность. Издалека и сослепу всякую похмельную рожу можно принять и простить. Но то издалека. А стоит зазеваться, и подпустить их поближе – они надоедают. Особенно сильно и быстро люди успевают надоесть когда ты – дежурный доктор на ночной смене, потому что именно ночью, ослабев от тягот земных и надумав помирать, или ощутив какую другую слабость внутренних сил, эти самые люди разворачиваются особенно ярко, разматывают затхлые портянки своих душ во всю ширь, и самовыражаются во всю глубь своих способностей, а может – и в длину.
Особенно стараются пожилые леди. Это – особый контингент больницы скорой помощи, имя им – легион, потому что их – много.
-Похожее слышал когда-то? Может, и слышал. Там был один случай, в сельской местности, правда, дело давно было, но изменилось с тех пор – мало.
Вообше, поскольку я здесь не просто так, а с сугубо просветительской целью, отвлечемся ненадолго, и напомним некоторые просты, но важные истины. Это мы напомним юношам, обдумывающим житье. Девицам же, обдумывающим житье, мы ничего напоминать не будем, потому что девицам на ночной смене в больнице скорой помощи делать нечего. Девицу, юную и видную собой, в силу ее юности и некоторых анатомических особенностей, все же жалко. Зачем ее молодую жизнь губить? А вот юношам, которых не очень жалко, а чего их, дураков, жалеть, так вот, им мы напомним.
-Чего? Сексизм? Глупости какие. Не сексизм, а чистейшее человеколюбие. Ты не забывай, я все же врач, я клятву Пифагора, про штаны которая, давал. Я сгораю сам, свечу другим, хуле. Тебе вот в рыло могу присветить, если еще глупости говорить будешь. Шучу, шучу, расслабься. Короче, тут не сексизм, а доброта моей доброй души и золотое мое сердце.
Так вот. Юный друг! Знай, гражданки предсмертного возраста делятся на три неравных категории. Первая – это старая мразь. Дави ее, как увидишь. Безо всякой жалости и пощады. Не увеличивай количество зла и мерзости на земле, прояви сознательность. Но документация при этом должна быть идеальна. Вторая категория, она же – самая обширная – бабка вульгарис, сиречь обыкновенная. Терпи и страдай, юный коллега, ибо страданием душа очищается. Впрочем, не парься. Раз ты здесь, у тебя ее нет, хе-хе, наливай, чего ждем.
Так вот. Бабка – это неизбежность. Это – горькая и неприглядная реальность, данная тебе в ощущении. Это то, что тебе осталось от мира со всеми его дальними дорогами, большими ожиданиями и безграничными возможностями. Да, все. Да, больше ничего не будет. А ты как думал. Итак, бабка – твой крест, и в то же время – твой хлеб, потому что, по большому счету, тебя держат на работе именно за то, что ты бессмысленно и безуспешно оздоравливаешь шамкающую и пропахшую мочой орду бабок. Приятного мало, но такая у тебя работа.
Есть, конечно, третья категория, самая редкая, исчезающий вид. Это – старушка. Ну что тут сказать. Кто старушку обидит – тот гадина и тварь конченая. Но старушек мало, мало. Все, почти все ушли в верхние миры.
-Так о чем я. Был один случай. Помнится, на той смене, как всегда, все было плохо и тоскливо. Зима, крестьянин, гнида, торжествуя, пересел на карету скорой помощи, и теперь тащит в больничку пачками алкашей, ненароком прикорнувших в сугробах, обострившихся хроников, и прочих жертв обстоятельств, кому жизнь более не мила, а точнее тех, кто больше не мил жизни. Зимой особенно ясно, что человек – это временно и зря, и если ты до сих пор не страдаешь – это ненормально, но скоро наладится. Мерзкая ледяная слякоть, сумерки – чернильный холодец, свет ламп, тоже старых и больных, смрад, который еле-еле удается перебить хлоркой.
-Кстати, знаешь что такое запах смерти? Их несколько есть, таких, что заходишь в палату – и сразу понятно, все плохо. Самый стремный – это мелена… Что? Слово, что ли, незнакомое? Бездарь, троечник. В смысле, это – говно и полупереваренная кровь, коктейль такой. Бывает при разрыве вен пищевода. Цирроз, в частности. Там такой смрад стоит – раз нюхнешь, на всю жизнь запомнишь. Запах смерти, да. А помогает от этого не хлорка. Меня в свое время, очень давно, старые медсестры научили. Делаешь из газеты такую мисочку. И насыпаешь туда сахар – песок, ставишь все это дело туда, где самая вонь, и газету поджигаешь. Сахар карамелизируется, и наглухо гасит весь неприятный запах. Проверено, работает. Жечь, понятное дело, надо не на полу, а в кастрюле какой-нибудь, на пищеблоке взять надо. И морщиться не надо. Это – тоже часть твоей работы. Человеческое страдание – оно, знаешь, многолико. И со всеми его лицами тебе придется познакомиться, если ты доктор.
-Ага, давай. да. Так вот. В такую погоду контингент прет самый подходящий. Все, кто хоть отдаленно напоминают живых, из больницы в такую погоду расползаются. Потому что холодно, сквозняки, и страшно. Остаются те, кому идти некуда. Ну, и, понятное дело, те, кто ночью поступает, по дежурной смене. Эти определяются с жизненными планами на следующее утро – либо на тот свет, либо лежать в больничке (что, в принципе, тоже значит – на то свет, но немного позже), либо – домой. И посреди всего этого – мы, дежурная смена.
Время античности давно прошло, и мир не то, чтобы стал лучше, но модернизировался. Теперь через реку мертвых ходит паром, хотя капитан на этом пароме прежний, разве что обзавелся фуражкой с крабом, тельником и бушлатом совершенно балтийского вида. Братишечка такой получился, морская душа. А на берегу, там, где в гомеровы времена росли асфодели, теперь пристань и таможня – кривой барак с шиферной крышей, там щелей больше, чем досок, по углам – паутина, а в подполе – потусторонние мыши. При таможне – служители, спившиеся придурочные бюрократы запредельного ведомства, одной ногой на том свете, другой, на этом, при том обе ноги – в стоптанных башмаках. Вот это – мы.
Так вот, дежурим мы, выполняем ритуальные действия, прячемся от работы по углам. И тут привозят очередное поступление. Дребезжит по двору каталка, раздаются на крыльце хриплые матюги санитаров. Я спустился со второго этажа, где у меня было гнездо, и, по старой привычке провел молниеносную диагностику. Привезли к ночи ближе, и при очень плохой погоде, значит, весь день решали, куда девать, и под вечер перепугались с таким вот подарком дома оставаться. Привезли по скорой помощи, значит, все там плохо, и бездельники на колесах учуяли смертный ветерок, не стали связываться, и забросили на больничку, с глаз долой из сердца вон. Привезли в мое отделение, значит, денег там нет, и прогноз очень плохой. Чудесно, просто чудесно. Впрочем, как всегда. В моем маленьком царстве трезвый, вменяемый больной с перспективой уйти своими ногами смотрится чужеродно и вызывает подозрения – то ли провокатор, то ли симулянт.
С носилок то ли свешивалась, то ли стекала женщина – гора. На глаз – килограмм 150, не меньше. Она была неаккуратно завернута в несколько солдатских одеял. Рядом с каталкой топтались две тощие старухи сиротского вида, похожие на тощие грибы – поганки в пуховых платках. Они шарахались от санитаров и затравленно озирались. А что. У меня обстановочка – своеобразная, можно и перепугаться с непривычки. Женщина – гора мычала и стонала, время от времени отмахивалась от невидимых мух, которые, судя по всему, очень ей досаждали.
-Что с ней было? Жизнь. Которая прошла. Все там было плохо, и никаких шансов там не было. Можно, конечно, расписать диагноз на пол-листа, там будет много умных слов – дисциркуляторная энцефалопатия заоблачной степени, почечная недостаточность, вторичный нефросклероз, мало ли, но проще сказать, что бабка сгнила напрочь, и на этом свете явно засиделась. Но порода оказалась крепкой, сердце тянуло, и время для констатации очевидного все не наступало. Одним словом, оздоровлять там нечего. А дома такое держать да, страшно. Оно ж без головы совсем, мычит, рычит, отравляет культурный отдых. Еще и пролежни всякие, памперсы, прочие прелести. Не всякий такое потянет. Вот родственнички, старухи-поганки, и решили сдать бабку – зомби на больничку. Бывает такое, очень часто бывает. Так у человека голова устроена. Он хочет упругое и сочное, любит красивое и богатое, некоторое время терпит слабое и благодарное. А вот от такого, гнилого, зловонного и шумного, народ бежит, да. Так что, юный друг, советую начать курить и побольше нервничать. Подумай о неизбежной старости! Вовремя приняв надлежащие меры, ты сожжешь сосуды и легкие, ушатаешь сердце и двинешь кони от инфаркта, как приличный человек, и все в ажуре. Надо ведь от чего-то умирать. Ты подумай – инфаркт вовремя, это же прекрасно! Сколько отличных ребят в этот вечер выпьют, не чокаясь, за этого чертяку, которому жить бы еще да жить! Сколько прекрасных женщин прорыдает всю ночь в подушку, потому что – все… А иначе, особенно при сбалансированном питании, будешь на девятом десятке киснуть в углу, за шифоньером, а родственники, которых ты к тому времени перестанешь узнавать, будут тебе вместо «доброе утро» говорить «когда ж ты сдохнешь уже, старый ты пидарас». Это, понятное дело, если хата на тебя записана, если же родственнички подсуетятся и вовремя оформят недееспособность, все будет быстрее, грязнее и страшнее. Впрочем, когда ты без головы – не все ли равно?
-Чего приуныл? Это еще нескоро, хотя, как знать, как знать… Всякое бывает. Наливай давай, а я рассказывать буду.
 Так вот, старухи – родственницы блеяли что-то неопределенное и предсказуемое. Кто их слушать будет. Побожились, что принесут памперсы, что кормить будут, ухаживать, все такое. Живо интересовались, когда же их подопечная определится, наконец, окончательно. Я сурово посмотрел на них и авторитетно заявил, что медицина гарантий не дает, и поэтому нечего здесь мне тут. На том и порешили.
-Лечить? От чего лечить? Ты где слов-то таких набрался, чучело ты огородное? Тебе что, в институте твоем не объяснили, что терапия хронических болезней, в особенности – в геронтологическом сеттинге, это малоэффективные попытки отсрочить неизбежное? Ну, стабилизировать можно, но прикинь, какой для этого нужен ресурс? А у меня из расходников – морфий да зеленка. Остальное за деньги. Которых нет. Стабилизация терминальных стадий — это изначально бесперспективное занятие, потому что такое – не проходит, и не лечится, а становится только хуже. Рано или поздно будет точка невозврата, после которой бесполезно все. И в данном случае она была уже давно. Неужели вам такое не объясняли? Впрочем, чего вам могли объяснять… Цивилизация троечников.
Определил я, значит, мычащую гору мяса в четвертую палату, это которая женская тяжелая, и решил, что мой профессиональный долг выполнен. А дальше началось нехорошее, чертовщина какая-то.
Начнем с того, что старуха нарушала все мыслимые законы медицины, что я не одобряю. У нее не осталось ничего, чем можно было бы жить, все органы и системы оказались изношены, или безнадежно поломаны, разум в ней давно угас, да так, что углей не осталось, а она жила. Причем жила шумно, неопрятно и тревожно. От ее койки шел тяжелый дух смерти, настолько густой, что слезились глаза. Она стонала и выла, монотонно и басовито, особенно – по ночам, от чего и без того невеселая обстановка в моем отделении становилась и вовсе неоднозначной. Убогие родственницы приходили к ней каждый день, суетились, тряпки какие-то приносили, суп с тефтелями в стеклянной банке. Почему в больницу все тащат суп с тефтелями в стеклянной банке? Такая банка, чтоб вы понимали, в точности как контейнер с формалином, в котором болтается какой-нибудь извлеченный орган, типа тестикул, по размеру судя, или массивная опухоль, любопытный операционный материал, то есть. Есть же много прилично выглядящей еды – пицца там, или курица гриль, или, для тяжелых, чтобы не перегружать, желе. Желе! Это же идеально. Его и есть легко, и на разволокненную опухоль в формалине не похоже. Почему наш народ не знает, не любит и не готовит желе? Шибейя!
Так вот, старухи суетились, жили своей насекомой жизнью, на любые вопросы покорно кивали, да бормотали невнятицу. Создавалось впечатление, что старухи опасаются неприглядного полутрупа – уж больно робко они жались по углам, разговаривали шепотом, и старались держаться от кровати с умирающей в трех шагах. Впрочем, подобные старухи и так всего боятся – новостей, голода, плохих примет, пожара. Их жизнь научила. Иной раз, глядя по сторона, думается, что не так уж они и неправы – но все равно это не повод выглядеть жалко. Одним словом, обычно дежурному доктору некогда разбираться в страхах и суевериях глупых старух, которые и сами-то пока болтаются на этом свете исключительно по недосмотру и халатности дежурной службы. Но тут, воленс-ноленс я начал задумываться – уж слишком много нехороших совпадений, не то, что бы необъяснимых, просто каких-то гнилых. Для начала, начался у меня в тяжелой женской палате мор. Каждый день по одной старухе на тот свет отгружаем, а по праздникам – и того больше. Таскать вам – не перетаскать. С одной стороны, контингент там и так на ладан дышит, им уже черти прогулы выписывают, или, выражаясь языком врачей-гуманистов, два раза посрать осталось. Так-то оно так, но уж больно кучно пошло. Обычно они как-то равномерно мрут, размеренно – чтобы уцелевшие соседи имели возможность это замечательное событие обсудить, и порадоваться – потому что нет для матерой старухи большей радости, чем отнаблюдать, как кто-нибудь преставится, а потом, с поганой крысиной ухмылкой пошептаться, что вот, Петровна-то, того, а я еще нет, и всех вас тут переживу. Это – дело привычное. Поначалу, когда я был маленьким – прикинь, я ведь был когда-то как ты… Ну, не совсем, покруче, конечно, но маленьким… Так вот, я удивлялся этому сладострастному любопытству тяжелых больных и безнадежных стариков, любопытству к чужой смерти. Потом привык. Желание соревноваться – штука естественная, базовая. Человек хочет быть лучше других, на этом мир вертится. И вот, когда всякий спорт по возрасту заканчивается, а то и вовсе не начинался, денег нет, да их и не было, любовные утехи – об этом и подумать страшно, что еще остается угасающему разуму? Только развлекаться соревнованием уцелевших, и  радоваться, когда из телеги жизни на крутом повороте вываливается очередной попутчик. А ты – еще нет! Цепляешься потными слабыми пальцами за борта, считаешь кочки и ухабы, сердце замирает. А ты вообще в курсе, куда ты едешь? Ну да ладно, не об этом сейчас.
-Из многочисленных человеческих слабостей, которые дежурному врачу приходится наблюдать по работе, эта – хоть и мерзкая, но не самая отвратительная. С того времени, как в тяжелой женской палате обосновался живучий стонущий полутруп, наши постоялицы были лишены регулярного своего развлечения. Мереть они стали быстро и без предупреждения, причем в мою сторону косо смотреть не надо – я тут вообще ни при чем, некоторых я вообще не оздоравливал. И, что характерно, упырь наш посреди этой смертной вакханалии живет-поживает, даже как-то упитанней и розовей становится, хотя, это преувеличение. Гниет на ходу, диурез никакой, в легких – симфонический оркестр с многозначительным молчанием в нижних отделах, Одним словом, продолжает злостно нарушать распорядок и медицинские законы. А я что – я продолжаю динамическое наблюдение.
-Дальше – больше. Как-то раз упырихины сиделки привели с собой подрастающее поколение. Поколение было худосочной девицей, невзрачной и забитой, из тех неуловимо уродливых, у которых на лице читается наследственный алкоголизм и целые поколения инцеста. Бывают такие девицы – эти если лет с 15 не ударяются во все тяжкие, то сразу начинают готовиться в старухи. Вот и эта была – личинка старухи, уже в платке. И вот притащили, значит, убогие родственницы, внучку, видимо, чтоб та с бабкой попрощалась, или набралась необходимого негативного опыта, потому что жизнь – не мармелад, и жопой вертеть да прически делать – это для наглых да фигуристых, а тебе, внучка, как ты есть скромная да тихая, надо к другому привыкать, судьба такая. Старухи-поганки копошились со своими вечными полиэтиленовыми пакетами, в которых притащили смену белья и прочий нехитрый скарб. Мышеобразная девица бестолково бродила по палате и шарахалась от наиболее бодрых ее обитателей. Родственницы как-то невзначай оттирали ее подальше от чудовищной подопечной, а та притихла, и следила за блуждающей внучкой своими выцветшими бельмами. В ее взгляде появилась какая-то осмысленность, даже мычать и стонать она перестала. Старухи увлеклись перебиранием своих лохмотьев, недоглядели, и девица оказалась в опасной близости от койки, где притаился полутруп. А дальше все было как в плохих фильмах ужасов. С рычащим бульканьем женщина-гора рывком села на кровати, и, выпростав руки-поленья потянулась к худосочной девице, пытаясь то ли ее схватить, то ли обнять. Старухи среагировали мгновенно. Одна из них бросилась к внучке, ухватила ее за плечи и оттащила подальше от кровати, причем так порывисто и неуклюже, что обе чуть не упали. Другая, с обреченным и яростным писком принялась отталкивать не в меру ожившую подопечную, пытаясь уложить обратно на посеревшие от смертной испарины простыни. Вся эта борьба заняла от силы несколько секунд. Огонек недоброго разума в глазах нашей жуткой больной угас, она протяжно застонала, и откинулась назад, снова превратившись в безучастное и неподвижное бревно. А внучку они вытолкали в коридор, где она следующие полчаса с туповатым вниманием изучала наглядную агитацию про эпидемию гриппа.
-Да, больше ничего не случилось. Но и такого бывает достаточно. Обычно люди так себя не ведут. Настоящая чертовщина – она всегда такая, исподволь, ничего особенного на первый взгляд. Так, совпадения, мелкие странности. Ты наливай давай.
-Потом, когда старухи закончили свои хозяйственные хлопоты, они долго сидели в вестибюле, на облупленных стульях, и о чем-то толковали. Я как раз собирался с силами, чтобы отправиться на обход по отделениям, шел к выходу, и услышал обрывки фраз – «земля не принимает», «тяжело отходит» и «передать хотела, еле успели» - или что-то вроде этого. Ну да. Тяжело отходит, тут не поспоришь.
Но и это еще не все. Через несколько дней, как раз на моей смене, поступает тяжелая больная – не поверишь, та самая старушка, исчезающий вид. Добрая. Умная. Терпеливая и с пониманием. Скандалы не закатывает, на вещи смотрит спокойно и здраво. В каждой плевральной полости по 2 литра жидкости. Одно удовольствие работать. И я расстарался. Часа три мы кувыркались. Как мы медикаменты находили – это разговор особый, волнующий и скорбный. Скажем так, не обошлось без воровства, потому как денег у моей старушки, разумеется, не было, а про казенные запасы я рассказывал уже. Короче, все получилось. Стабилизировалась моя старушка, да не просто стабилизировалась – улучшилась. Мы даже очень мило поболтали, а это значит, что дышать ей стало легче, а кровоснабжение мозга стало явно неплохим. Ай да молодцы мы – подумал я, потому что выручить старушку – дело правильное и хорошее, от этого даже черное сердце дежурного врача немного светлеет. И я с чистой совестью сдал смену.
Прихожу через день, а старушки-то моей и нет. Померла старушка, прошлым вечером, быстро и незаметно, никто и не спохватился. А упыриха – все так же, лежит, мычит, пялится в потолок остекленевшими глазами, а вокруг нее – смрад и какая-то липкая мерзость, и вся палата какая-то серая и неживая, даже электрический свет тусклый и тухлый. В тяжелой палате у меня хорошо и весело никогда не было, а тут и вовсе – хоть вой, так гадко и тоскливо. А может, это я из-за старушки расстроился. Вот всегда так – стоит сделать что-нибудь хорошее, для кого-нибудь хорошего, да хотя бы понадеяться, что хоть раз будет не как обычно – и обязательно все сломается, испортится и пойдет прахом.
Одним словом – задавила упыриха мою старушку. Поглядел я на это непортребство. Сколько ж можно такое терпеть. Я ж дежурный врач…
-Да, давай, еще по одной. Так вот, я ж – дежурный врач, и беспорядки обязан пресекать. Стою на крыльце, курю, прикидываю. Раз ты упырь и нечисть, и кормишься слабыми и беззащитными – сиди в погребе, и не мешай порядочным людям работать. А уж тем более, не порть мою работу. Будь ты хоть трижды ведьма, дежурный доктор и на тебя управу найдет. Докурил я, и план действий созрел. Я дождался глубокой ночи, когда больница притихла и погрузилась в свои тягостные безысходные кошмары. Вышел на улицу, где были темнота, ветер и холод. Отыскал приличный кусок кирпича, благо, на территории у нас такого добра достаточно, потому что здания старые, видели многое. Да, и дома у нас тоже были – старухи да старики, но крепкие еще. Подошел к окну тяжелой женской палаты, примерился да и швырнул кирпичом в форточку, посильнее, чтобы наверняка. Был я тогда покрепче, чем нынче, и проворнее, потому оконное стекло снес начисто. Потом шагнул в тень палисадника, еще погулял, покурил, да и вернулся к себе в ординаторскую, на второй этаж. Все тихо было, никто моей диверсии не заметил. Отделение мое и так разрушалось на глазах, форточкой больше, форточкой меньше – было бы о чем говорить. А наутро – докладывает медсестра, что отмучалась наша ведьма – тихо, незаметно, без привычных своих воплей и стонов. Они ее на рассвете даже подписать успели, и вот-вот приедут санитары с каталкой, в мог ее везти. А как же – говорю – давно  пора. А то один дискомфорт от нее исходил. – Точно – согласилась медсестра, женщина бывалая, которой два раза объяснять не надо.
-Что? А тебе, значит, надо объяснять. Ну, не получилось бы по-другому. Как ребенок ты, ей-богу. Там надо или крышу разбирать, но это никак невозможно, или окно бить. Просто открыть не получится. Еще, конечно, можно стену ломать, но это уже ни в какие ворота не лезет, это ж казенное имущество, а я – при исполнении. Одним словом, надо что-нибудь разрушить в доме, где ведьма отходит, новое отверстие сделать Иначе – никак, не отлетит. Откуда знаю – ну, я же все-таки дежурный врач… Не верю, конечно. Я – вообще атеист, для меня все это – фольклор. Но это с одной стороны. А с другой – я при исполнении, и на вверенном мне участке обязан пресекать всякое непотребство, а уж как – мое дело. Раз сработало, значит, правильно все сделал.
Не то, чтобы после этого в отделении стало лучше, спокойнее или светлее – но что-то изменилось. Это как гнилой зуб вырвать – красивее от этого не становишься, да и больно будет еще долго, но хотя бы жить можно. Вот так и у нас.
-Ладно, разболтался я тут что-то с тобой. Давай, еще по одной, на дорожку, да пойду.