Красное каление книга четвертая глава восьмая

                КРАСНОЕ  КАЛЕНИЕ

                Книга четвертая

                Глава восьмая


         - И... Што тебе не спится, полковник? Ворочаешься, ворочаешься, третий час ночи уже!
        Первые осенние дождики уже робко забарабанили по брезенту палаток штаба армии, скрытно расположившихся под сенью вековых карпатских лесов. На лесных прогалинах тут же засеребрились  по утрам небольшие лужицы, скованные робким ледком первых заморозков. Штаб встал здесь, на удалении от окрестных сел и хуторков,  только накануне, обозначился на секретных картах, натянул над связными машинами и транспортерами маскировочные сети, врылся в землю, выставил часовых и минные поля, натянул невидимые глазу нити телефонных проводов. Запищали радиостанции, забегали штабные, в общем пошла привычная жизнь полевого штаба армии.
      Фронт пока остановился, готовясь к осеннему наступлению. Позади были освобожденные от врага Карпаты, постепенно входящие в прерванную в сорок первом мирную жизнь, впереди советских армий лежала оцепеневшая от ужаса и неизвестности, Европа.
         Но враг был еще очень силен и морально пока не сломлен. Очень многие в Европе питали надежды, что, едва Красная Армия вступит в ее пределы, Великобритания и Америка одумаются, вспомнят, наконец, что большевизм их общий с германскими капиталистами враг, и, не желая отдавать Сталину с его колоссальными минеральными ресурсами технически развитую Европу,  тут же повернут против него свои штыки.
      Или же германский генералитет, быстро прозревший от поражений последних двух лет,  устранит Гитлера и заключит мир с наступающими с запада англо - американцами для последующей общей борьбы со Сталиным.
       В любом случае, русские в Европе после войны самой Европе были крайне нежелательны. Никому, кроме европейских левых.
          Но в Европе забыли события тысяча восемьсот четырнадцатого года, когда Пруссия и Австрия, только лишь с помощью Александра свернувшие шею наполеоновской Франции, едва отправив его на остров Святой Елены, тут же принялись нагло выпроваживать русских из Европы обратно, а когда Наполеон бежал и с войсками объявился опять в ликующей по этому поводу Франции, они, как жалкие шавки, снова, скуля и писаясь от страха, приползли к русскому трону за помощью!
                Палатка Особого отдела СМЕРШ стояла несколько отдельно, в ста  метрах от палатки Командарма. Палатки штаба и начштаба, санчасти, столовой, кухни и прочие вспомогательные подразделения  стояли чуть поодаль, на четко обозначенных своих местах, как и положено по полевому уставу. Все было тщательно скрыто от постороннего глаза и только запах свежевырытой земли да горящих сосновых дров могли выдать присутствие здесь большого количества людей.
          Впрочем, посторонних тут никогда не было да и быть не могло. Вокруг стоял высоченный сосновый лес, пахнущий смолой и парующий  по утрам густыми розовыми туманами. В низинах, сквозь заросли дикого орешника,  пробивалась, сверкая холодным серебром, небольшая горная речушка,
                Крестинский, немного оторвав голову от подушки,  резко обернулся, чуть сильнее выкрутил фитиль медной керосинки, стоящей на небольшом деревянном столике, отрешенно махнул рукой:
             - А… Спи, Гриша.  Вот… Все память заснуть не дает. Прости.
             - Эх, ты… Память! – слабо усмехнулся Гришка и сел на топчане, почесываясь и силясь в тусклом свете карманного фонаря рассмотреть который час на наручных часах:
             - Да кабы я в своей памяти поворошил малость, я б просто… Ну, натурлих! Вышел, да и застрелился!
             - Не натурлих! – Владимир резко приподнялся, сел на топчане, - не натурлих! Грубо! А как я тебя учил? Натю – ю - р – ли - шь… «Ю» немного протягиваешь, «эЛь» глотаешь, а в конце «шь», мягкая, но не сильно, а так, слегка, едва заметно,  мягкая! Едва заметно, Гриша! Ладно. До конца войны я из тебя чистого фрица все равно произведу.
              Он покопошился под подушкой, достал небольшой томик в черном тисненном переплете, задумчиво повертел его в руке, положил на табурет. Закрыл глаза:
           - А мне вот припомнилось… Вот вчера наша сто тридцатая стрелковая дивизия совершила превосходный маневр на отсечение тылов  танкового корпуса противника. А знаешь, ведь точно такой же маневр блестяще провел ваш… Красный командир, бывший полковник Егоров, когда отсек тылы Добровольческой армии на Маныче, в девятнадцатом году.
           - Полковник Егоров? Да, был такой. Бывший полковник.
           - Был? А где же он теперь? Уже, поди, и в генералах ходит?
       Гришка поднялся рывком, потянулся, осторожно потрогал рукой портянки, развешенные над уже потухшей печкой – буржуйкой, сокрушенно покачал головой:
          - Эх, не успеют подсушиться! А через час уже трогаться. Надо бы дровишек подкинуть.
      Обернувшись к Крестинскому, уже выходя из палатки в накинутой на голые плечи телогрейке, скупо бросил через плечо:
            - Маршалом стал. Егоров. Нешто ж не слыхали вы там, в европах? Расстрелян. В заговоре был. Оказался врагом, троцкистом.
            Буржуйка  загудела и радостно затрещала свежими еловыми ветками. Дух закипевшей, сгорающей смолы медленно потек по палатке. Гришка молча поставил на конфорку закопченный носатый чайник. Достал из небольшого деревянного чемоданчика медную кружку, отчего – то повертел ее в руке, будто видит впервые, поставил на край столика:
           - Ты все ж поспи, Володя. Скоро в серьезное дело пойдем. Может, даже, нынче к вечеру. А мне к пол – шестому надо в Управлении быть. А тут без малого двадцать верст махать! Да! Дай – ка мне на всякий случай материалы по Смирницкому. Вдруг, начальник Управления поинтересуется, как идет следствие.
           Крестинский тоже свесил босые ступни на земляной, присыпанный молодой хвоей пол, подсел к печке, пошурудил в ее слабо светящемся нутре кочерыжкой из винтовочного штыка:
           - Если так будет слабо гореть, ехать тебе, Григорий,  к генералу без чая. Сыроватые дровишки принес! Тебе только по Смирницкому или…
        Григорий тем временем сосредоточенно рылся в своем коричневом портфеле. Перепроверил несколько папок. Вынул небольшую, схваченную резинкой,  стопку бумаги:
          - Только по нему. Остальное и так доложу. На, подбрось в огонек. Эти показания уже никому не нужны.
          И, когда чайник уже весело зашипел, Крестинский поставил на столик и свою кружку:
       - Холодно стало уже по ночам. Согреюсь и я. Я, Гриша, вот давно хотел тебя спросить… Но, в силу своей глупой скромности, все помалкиваю. Скажи мне хоть ты, что же это такое, этот ваш «троцкизм», из – за которого у вас отправлено на тот свет столько народу? Ведь Троцкий вам организовал мощную Красную армию, которая победила Белое движение, а потом он вдруг… Стал вашим врагом? И уничтожен… Вами?
           - Ну, нами или не нами, дело там темное. А што враг, то враг!
           Григорий взял тряпку, ухватил кипящий чайник, стал разливать кипяток. Немного задумался.
       Крестинский уже себя стал ругать, что так некстати задал Гришке этот непростой вопрос. Все же тот вызван к большому начальству, ему сосредоточиться надо. И уже раскрыл было рот, чтобы перевести разговор на другую тему. Но Гришка, стоя, перелистывая очередную папку, не отрываясь, уже заговорил глухо, с расстановкой:
           - Я вот, сам понимаешь… Ни с кем на эту тему и трепаться не стал бы. А тебе скажу. Что есть такое этот «троцкизм», говоришь? Только я тебе скажу не по – газетному, а так,  как сам со своей колокольни кумекаю. Вот, када в России победила революция, все наши главные революционеры, а это Цэ – Ка партии, так и думали, што ее пожар тут же перекинется на весь мир, ну, в крайнем разе, на Европу. И ведь у Маркса так и написано! Там же пролетарии! И… Особливо была тут заманчива Германия. Ну, там и правда, полыхнуло, ты сам лучше меня знаешь. Товарищ Ленин туда послал несколько товарищей в помощь. Радека… Но! Ведь… Ничего же там не вышло. Нас эти лавочники даже из Польши выгнали. Мировая революция пока не случилась. И вот, такие как Троцкий, тут же и скисли. Если, мол, не полыхнула революция в технически развитой Европе, то и нам в отсталой России придут, понимаешь,  кронты. Не выживем в окружении мирового капитала! Задавят, как от чуть Мировой войны оклемаются! А раз так… Тут, по – ихнему, надо все, фабрики – заводы – газеты – пароходы, землю,  обратно разделить между верхушкой да и править этим народом дальше, как при царском режиме. И помириться с мировыми буржуями! А что значит, нам, России, с ними помириться, с этими шакалами? Да они ж нас… Тогда… Все равно и без войны захватят!! По закону мирового капитала. Просто купят. И стали они, Троцкий и троцкисты, полковник,  делать все, чтобы нашу революцию свернуть, свести на нет. Особенно крылья распустили после смерти товарища Ленина.
       Да только зря они старались, сволочи! Товарищ Ленин мудро нам оставил за место себя товарища Сталина. И он сказал: нет, мы все одно победим. Даже в окружении! Поверил народу. И народ его поддержал. А тех, кого… Кто стал народу мешать всячески, тех, сам понимаешь…
               Крестинский все это время слушал Гришку молча, внимательно всматриваясь в него снизу вверх и помешивая дымящийся чай в своей кружке. Отхлебнул, поставил на край стола:
        - Поразительно! Поразительно, Григорий! Да ведь ты ж и сам… Пострадал. Да ведь тебя и самого они… Ни за что – о - о! Чуть не расстреляли?! А сколько они… Расстреляли?! И ты… Теперь… Но ты знаешь…
         Григорий уже застегнул китель, накинул на плечи солдатскую плащ – палатку, одел заношенную пилотку, взял в одну руку портфель, в другую автомат, примкнул диск. Лицо его потемнело, стало суровым:
        - Выходит, што и так. Может, кого и шлепнули зря. Не спорю. Што ж… Время нас рассудит. Да только я вот так соображаю, Володя. Ежели бы тот же Тухачевский был на двадцать второе число июня сорок первого года на своем месте… Мы бы аж за Уралом остановились. В лучшем случае.
        - Но ты знаешь… Я ведь тоже… Даже там, на чужбине, много об этом думал – передумал. Да и многие наши, в эмигрантской литературе, такое предрекали. А ведь они отчасти правы, эти так называемые ваши «троцкисты». Ведь, когда уже не будет Сталина, кто им, вашей верхушке,  помешает набивать карманы? Народ? Он запуган. Пресса? Она вся в руках той же верхушки. Ведь неизбежно, после жестокого Вождя ваша  партийная элита  выдвинет какого – нибудь либерала… И… Пойдет стремительное, неизбежное   обуржуазивание советской элиты и вот тогда…
           - Не пойдет. А мы с тобой на кой? Не дадим! И, помалкивай на эту тему!
       И, уже в проеме палатки, Гришка отчего – то полуобернулся и внимательно всмотрелся в лицо Крестинского:
          - А ведь то же самое мне рассказывал один… Революционер. С седьмого года в партии! В Ростовской тюрьме.
          - Ты его там допрашивал, Гриша? – Крестинский спокойно отхлебнул из дымящейся кружки.
         Гришка от чего – то оглянулся вокруг, пристально всмотрелся в еще пока темный, поникший от ранней влаги сосновый перелесок:
          - Нет. Я с ним там сидел, смерти ждал. Потому и запомнил кажное ево слово.
           И с силой задернул замызганный, грубо штопанный полог палатки. Владимир долго и задумчиво смотрел ему вслед, на этот долго качающийся полог, вздохнул и сказал вполголоса сам себе:
          - Н – да… Занавес опущен. Но пьеса только начинается.
           Он тяжело вздохнул, пришелся на память вчерашний, еще один очень  непростой разговор с Григорием.
        Владимир тогда только что приехал на «Доджике»  начполитотдела  дивизии из стрелковой бригады, откуда поступил сигнал о повальном пьянстве комбрига с политруком. Обсудив обстановку, приняли решение, как действовать дальше. Григорий был доволен и Владимир решился на этот разговор:
       - Я, Гриша, когда  в Германии жил, у меня там был друг, фронтовой товарищ.
      - В плен попал, да там и остался?
       Гришка отложил небольшую дивизионную газетку, мельком взглянул на часы, резво подкинулся с нар, натянул свитер, вынул из кармана висящего в изголовье кителя пачку «Казбека»:
    - Пойду курну, скоро ехать.
    - Н - нет, вернее, да, он попал в плен, только к нам, он немец, капитаном был в ту войну. Мои казаки его взяли под Гумбиненом. Получилось так, что сперва в плен попал как бы я, а потом подоспели мои конвойные казаки и окружили нас. Те и сдались. А…
      - Ты покороче, давай. Вы что, сдружились? Он потом нашел тебя? Или ты его?
      - Да ты понимаешь ли, свел нас чисто случай, в городском  трамвае, в Берлине. Так он мне очень… Очень потом много помог. Выжить там помог. И уцелеть.
     - Ну, молодец, фриц, без обиды. Да еще и помог.
     - Да, он поступил как настоящий прусский офицер. Зовут его Вальтер. Он инвалид, живет в своем фольварке, на фронте на этой войне, наверное, он не был. С того дня, когда мы с тобой перешли линию фронта, понятно, связь моя с ним оборвалась. Если он жив, и если сам останусь жив, я найду его.  Я к чему это все?
         - Ну и к чему ты это все? – Гришка поднялся, встал во весь рост, потянулся,  и уперся головой в притолоку потолка палатки Особого отдела армии.
         - Мы, Григорий, уже идем к бывшей границе Империи. Перед нами немцы если и смогут выстроить еще один фронт, то то же, ненадолго. Скоро Румыния, Австрия, а там и Германия. Ведь фронт уклоняется вправо. Ты там, если доведется,  поможешь мне найти Вальтера?
           Гришка молча вышел, но полог палатки не задернул. С улицы потянуло ночной свежестью, ворвались предутренние звуки пробуждающегося южного леса. Через минуту он спросил, просунув голову в палатку, негромко, но раздельно:
           - А был ли твой… Этот дружок Вальтер членом партии Гитлера, а, Володя? А то ведь его и без нас отыщут!
           Крестинского этот вопрос поставил в тупик. Действительно, если Вальтер был нацистом, это весьма усложнит дело. Ведь он же офицер, а почти все те офицеры, которых он знал до своего перехода и почти все пленные германские офицеры теперь, которых он допрашивал, были членами НДСАП.
       - Н – не знаю, - неуверенно пробурчал он, - но политику Гитлера, во всяком случае, при мне, он грубо критиковал.
       - Да убежит твой Вальтер при нашем приближении. Не думаю, что станет нас дожидаться. Или уже мобилизован он. У них там теперь офицеров страшная нехватка. Инвалидов, полуслепых  мобилизуют, лишь бы руки – ноги были.
         Владимир не ответил ничего, на этом разговор был закончен.
                Лошадка, кобылка – трехлеток, трубно отфыркиваясь от назойливого слепня, бодро шла мелкой рысью по узкой  лесной тропе. Лес вокруг стоял высоченный, реликтовый. Дух перепревшей за лето хвои вперемешку с запахами увядших трав дурманил голову. Вдруг совсем рядом раздался дробный перестук дятла по сухому стволу.
        Григорий машинально пригнул голову, натянул поводья в сторону, отвернул в густые заросли дикого орешника.
    Постоял с минуту, зорко осматривая тропу, прислушался. Вроде, тихо.
               - Ты, Григорий Панкратыч, хотя бы пару – тройку бойцов с собой брал, -  начальник политотдела, лысый толстенький майор в новеньком, с иголочки кителе, увешанном орденами, наблюдая, как Гришка седлает кобылку, кривя толстые губы, присел на поваленный ствол сосны, раскурил папиросу, - мотаешься по здешним лесам, как по своим степям. А туточки из – под каждого кустика пулька прилетит, не спросит!
    « О, товарищ майор уже под мухой!» - промелькнуло в голове вместе с дохнувшим от майора крепким запахом водки.
           - Бойцам и тут службы хватит, это лишнее, - не оборачиваясь, пробурчал он, - одному оно сподручнее. И незаметно и…
          Он потуже затянул подпругу под седлом, подтянул ремешок уздечки, ловко, как привык, вскочил в седло, отшутился:
        - Самому же и деру дать проще, Миша!
       И пришпорил лошадь.
      Начальника политотдела, майора Марченко, как и всех почти старших комиссаров,  в душе он не любил. Эта нелюбовь давно поселилась в нем, еще с Гражданской. Помнил, как относился к ним Думенко. Да и Буденный на первых порах их не жаловал!
        А Марченко до мобилизации работал редактором какой – то мелкой районной газетки, где – то под Воронежем, был не по годам толст и одутловат. Ему, по его купеческой фигуре,  больше подходил бы штатский костюм и модная шляпа, нежели полевая форма. И, как и почти все политработники, он видел свой долг в том числе и в негласном, не оговоренном ни в каких уставах, надзоре, подглядывании за комсоставом.
       В первые времена этой войны, пока не ввели единоначалие, много пришлось вытерпеть от постоянного их, комиссаров,  вмешательства в решения командиров. Те часто злились, жаловались особистам.
      Григорий зорко всматривался в заросли, а мысли все лезли и лезли в голову.
         Раз был случай, осенью  сорок первого, еще до плена, вызвали его в один артдивизион. Артиллеристам надо было прикрыть сразу десять километров танкоопасной полосы, а пушек раз, два и обчелся. Склон горы, лысый, без единого кустика. И поодаль роща. Между ними вьется пыльной желтой змейкой неширокая степная дорога. Командир батареи, пожилой, из бывших офицеров, добросовестно отслуживший свое и ушедший в отставку еще в тридцать пятом, а теперь, понятно, мобилизованный, ставит единственное орудие на склон горы, на прямую наводку, маскирует, врывает его в землю, откинув щиток.
      Комиссар дивизиона, видя тут явное вредительство и злой умысел, звонит в штаб, жалуется. Ведь по логике вещей, пушечку нужно замаскировать в роще, да и держать под прицелом весь сектор. А капитан, Григорий уже и позабыл  его фамилию, упорно гнет свое, в роще, мол, опасно, не выжить там расчету с пушкой!
     Ехать было версты четыре, Гришка по старой привычке конника, прискакал верхом. Стали разбираться. А немец подходил и времени было мало. И Григорий поверил старому артиллеристу, взял его сторону. На свой страх и риск, понятно. Но решил сам на позиции остаться и, дождавшись танковой атаки фрицев, проверить все самому. Того комиссара тоже взял с собой.
    Вечерело, а врага  все не было. Наконец, в неподвижном вечернем воздухе послышался гул нескольких моторов, заклубилась невдалеке белая пыль. Гришка был в окопе рядом с капитаном и бойцами. И когда передний вражеский танк вышел в сектор обстрела, расчет с четырехсот метров первым же выстрелом его подбил. Не мешкая, влепили осколочный в открытый грузовик, набитый фашистами. Перезарядили, ударили по « Штуге», самоходке, которая уже стала разворачиваться и подставила борт.
       Потеряв три машины и до двадцати личного состава, фашистская колонна быстро откатилась назад.
Бойцы по приказу командира быстро натянули маскировочную сеть над позицией.
     - Теперь он или авиацию вызовет или тяжелую артиллерию наведет.
    - Так может, отведем расчет? – несмело теперь возразил комиссар, - тут же верная смерть!
    - Не нужно, - сухо сказал капитан, - они далеко не отошли. Опять они пойдут, тут им деваться некуда. А мы не успеем занять новую позицию.
       Комиссар снова, сцепив зубы, молча покосился то на командира батареи, то на «особиста».
         Минут через десять появились три «Юнкерса» и, выстроившись в «карусель»,  по очереди стали заходить на рощу. Земля заходила ходуном, роща, уже почти сухая, вспыхнула одним громадным костром и черный чадный дым поднялся при полном безветрии высоко в сереющее в сумерках небо.
     Вскоре самолеты улетели.
          Опять пошла колонна. Григорий видел, как немецкие танкисты, безрассудно высунувшись из люков, рассматривают горящую рощу, уверенные, что русские артиллеристы теперь там нашли мучительную свою смерть.
              И, когда на прямой выстрел вышли еще три танка, капитан приказал открыть огонь. И опять, вскоре горели все три вражеские машины. Остальные развернулись и удрали. Григорий с капитаном поднялись на вершину бугра и в бинокль насчитали в быстро наступающих осенних сумерках всего две, быстро отходящие,  уцелевшие самоходки из всей колонны.
       - Вот теперь они точно тут не пойдут. Фриц ночью не воюет! Снимаемся! – распорядился капитан и послал за ездовыми с передком, которые с лошадьми укрывались с восточного склона горы.
        Григорий тогда лично заполнил наградной на храброго капитана и его бойцов. А комиссара попросил не гнать дурку почем зря!
                Тропинка, и без того узкая, что и «полуторка» не протиснется, стала еще уже.  Григорий пригнулся, пришпорил кобылу, пустил ее крупной рысью. Оставалось километра три, самый опасный участок, по привычке не думая ни о какой опасности, он уже проскочил.
         Опять пришелся на ум начальник политотдела. Знал Григорий из агентурных данных, что Марченко любит выпить, балуется со связистками из узла связи, не пропустит ни одной красивой мордашки. Но это ладно, дело молодое, не насилует же он их! Был за Марченко и еще один грех, вернее, должностное преступление. Он заставлял командиров частей приписывать себя в наградные листы на отличившихся бойцов и офицеров. За что однажды был чуть не убит напившимся в стельку на похоронах своих бойцов, вышедшим из себя майором, командиром артдивизиона. Случай тот удалось тогда по просьбе комкора замять, но Григорий тогда наедине с Марченко сказал ему, что сам, лично, его  и расстреляет, если такое еще раз повторится.
    Тот затаил злобу, но виду не подавал. И ждал удобный случай.

                - Вот что, товарищ Остапенко.
              Начальник Управления контрразведки фронта генерал Поливанов усталыми глазами зорко всмотрелся в исхудавшее лицо Григория, тут же отметив про себя, что тот еще толком - то и не восстановился после тяжелого ранения этим летом под Бродами. Но давно обещанный отпуск ему пока придется задержать. Обстановка складывается непростая. Хотя, на войне и не бывает простой обстановки.
          - Как твоя рука, Григорий? Я слыхал, докторам не все осколки удалось вынуть?
          - Ничего, товарищ генерал, все нормально с рукой, - исподлобья глянул Гришка, чувствуя, что вызван неспроста, - не промахнусь!
            Он  пытливо взглянул в глаза генерала, давай, мол, выкладывай, зачем хорошим позвал в такую рань. Тот, тут же прочитав этот взгляд, качнул головой,  слегка усмехнулся:
           - Не спеши, полковник. Иди сюда. И слушай внимательно.
            Он раздвинул темную шторку над картой, висевшей на стене, взял в руку синий химический карандаш:
          - Вот здесь, - он ткнул острием карандаша в зеленый лесной массив, обрамленный широкой лентой реки, - на острове, после отхода германских войск сосредоточилось около тысячи двухсот бандитов, членов УПА и прочей бандеровской мрази. Они вот отсюда и отсюда закрылись минными полями и держат  под пулеметным обстрелом все подходы к острову день и ночь. Сам по себе остров невелик, мы могли бы его смешать с землей простыми бомбардировками и артиллерией, но…
           Он отошел от карты, вынул из пачки широкую папиросу «Беломора», повертел ее в пальцах, и вложил обратно:
             - Вот… Астма, проклятая. Со вчерашнего дня дал себе слово теперь курить через раз. А… Не получается! Так вот! Они, эти сволочи, нагнали на остров около восьмисот человек гражданских, прикрылись ими. Может, нагнали, может, просто, пропустили, не знаю. Но мы… Красная армия – мы ж  не фашисты. Мы не убиваем женщин и детишек. Поэтому Москва требует от нас найти тут другое решение. Причем, срочно. Давай, товарищ Григорий, вместе и подумаем, что тут можно… Есть предложение…
            - Выманить их надо оттуда, товарищ генерал. Этих гражданских. Что ты тут еще придумаешь.
            - Совершенно верно. Разделить. Их надо.
         Поливанов подошел вплотную, взял Григория за локоть, горько усмехнулся, незлобно съязвил:
         - Светлая у тебя голова, Гриша. И разделим их, как баранов! Но как?! Калач медом намазать? Не получится. Там семьи, понимаешь? Батька с сынами, а с ним бабы, девки да детишки. И… Там тоже не дураки правят. Там сам Богдан  Нывылычка всем этим табором верховодит. А… Он лагеря наши прошел, тут понимать надо! Зверь, а не человек. Своих не щадит. Перебежал оттуда один хлопчик, дал показания «смершевцам» танковой дивизии. На посту задремал – расстрел! У своих украл – повесить! Пощады от него не жди! В первые дни войны нашего раненого милиционера двуручной пилкой распилили! Надвое! И… Ему фрицы свой орден не зря навесили.
              Гришка подошел поближе к карте, задумался. На ней красной полосой была обозначена линия фронта. В одном месте эта линия почти вплотную подходила к этому острову, охватывая его с северо – запада. Слыхал он и про Тараса. Трое сыновей у него в дивизии «Галичина». Потому с немцами он пока не воюет. Союзник. Но и с нами, понятно, он  не помирится никогда, даже на время.
              - Нет, товарищ генерал, их можно отделить от гражданских. Только с умом это сделать надо. Вот тут, - он указал карандашом на выступ, занятый нашими войсками, - тут, не бойсь… Километров двадцать - двадцать пять будет?
             - Да примерно будет.
             - А против этого участка теперь какие немецкие части стоят?
             - Ну, по нашим последним данным, немцы тут, на высотах,  срочно выстраивают новую линию обороны и окапывается триста первая пехотная дивизия их Шестой армии. Ты что задумал? Попробовать… Спровоцировать удар этой дивизии и тем самым…
             Гришка развернулся корпусом к Поливанову, просто, по – мужичьи, почесал бритый затылок:
             - Нет, товарищ генерал-майор, фрицам эти местные недобитки уже и на хрен не нужны. Да еще и с гражданским табором. Не клюнут! Своих класть они зря не станут. А вот есть у меня… В отделе…
               Он опять внезапно смолк. Поливанова он знал уже почти два года, когда еще тот сам был капитаном и командовал Особым отделом НКВД на дивизии. Мужик, вроде, ничего, понимающий. Но… Даже на миллиметр не хотелось ему засвечивать подробности биографии Крестинского, уж больно щекотливая тема это. 
       Но другого – то выхода нет,  а время не ждет. Он несколько замялся, но поймав напряженный взгляд Поливанова, решился.
              - У меня в отделе есть один капитан, мой заместитель. Он с чистым немецким языком. Много лет жил в самом Берлине. Что, если… Если нас с ним отправить к этим сердитым ребяткам, на этот остров. Он пойдет как германский оберст, ну, а я при нем как денщик, што ли.  Или же… Как переводчик пойду. С приказом командования германской части, этой триста первой дивизии,  на ихний встречный удар, для их же деблокирования. Якобы… Нужны, мол, для укомплектования той же «Галичины». Оставить гражданских, самим выходить. Но сперва немного тряхнуть их там, парой штурмовых ударов, чтобы почувствовали … И дюже не кобенились. Ну, пошумим мы с этой стороны, якобы немцы сметают  нашу оборонительную линию. Условный сигнал дадим. Выстроим свои части вот так, подковой. И в эту подкову… Будто в ловушку этого Нывылычку с его хлопцами и заманим.
    Генерал подошел к Григорию вплотную, взялся за плечо, глубоко всмотрелся в его серое невозмутимое лицо:
         - Так они ж вас… Гриша! Если даже и поверят! С этим твоим капитаном в форме германского полковника будут при себе держать, наручниками прикуют. А когда поймут, что провокация… Я вам не позавидую. Они ж вас на лоскутки порежут!
         - А то уже наша забота! На месте и разберемся.
          Поливанов отошел в глубину кабинета, устало присел на край табурета, задумался. Было видно, что этот очень и очень авантюристичный план Григория, с весьма невысокими шансами на успех,  ему не нравится, никак не нравится, но иного выхода, иного решения он и сам, день и ночь размышляя над этой задачей уже почти двое суток, не находил.
      К тому же, если он доложит в Москву такой план, там его тут же и откинут, как просто глупый. И заставят искать новое решение.
          Он поднял голову, провел широкой рабочей ладонью по короткой седоватой шевелюре и уставшим голосом глухо проговорил, отрешенно глядя куда – то в сторону:
           - Там же, возможно, есть и прибившиеся к ним немцы, в том числе и офицеры. Да… Они ж твоего подставного полковника… В раз вычислят!
            Гришка на секунду запнулся, он понял, что придется эту колоду, а именно некоторые детали из биографии Крестинского,  перед генералом все – таки немного разложить:
            - Он, товарищ генерал,  не совсем подставной. Он натуральный полковник германской армии. Конечно, в прошлом. Двадцать лет жил в Берлине. Все знает. Гитлером был принят! К нему не подкопаешься.
            - Ишь ты – ы - ы…
              Поливанов  аж присвистнул, глаза его расширились и заблестели, он придвинулся вплотную  и пристально, с нескрываемым любопытством  всмотрелся в спокойное лицо  Григория:
            - И откуда же такие кадры? Он у тебя что… Пленный?
            - Это долгая история, товарищ генерал - майор. Мы с ним, почитай,  с восемнадцатого года знакомы. Срослись. Почти родня. К нам он перешел сам. Добровольно! Оказал неоценимую услугу Красной армии и всей стране. Абакумов в курсе. Имеет государственную награду.
               Генерал опустил голову, сжал губы, как-то сник. План начинал ему нравиться. Он хорошо знал то, что знали очень немногие, что полковник Остапенко в позапрошлом году получил свое воинское звание и звание Героя за спасение Маршала Тимошенко, бывшего Наркома Обороны, в дни Харьковской катастрофы,   от неминуемого плена или гибели, знал он, что по этому факту полковник еще в позапрошлом году имел встречу с самим Верховным,  ибо воевал с ним рядом еще в Гражданскую. Накануне войны Остапенко прошел еще одну проверку… Не доверять ему у генерала мотивов не было. Но и то, что он только что услыхал, было как – то уж совсем необычно, неординарно, и, если бы такой капитан, бывший полковник Вермахта, выявился в рядовой части, и то, это требовало бы тщательной, основательной проверки. А тут контрразведка армии! Не внедрен ли он Абвером? Да, надо бы его проверить. Надо, надо… Но есть ли на эту проверку время? Или… Эта операция, в случае успеха и станет такой проверкой?
     Времени у Поливанова не было.
         Очень давил Командующий. Скоро фронт двинется дальше, в Венгрию, и оставлять у себя в тылах полнокровную бригаду партизан, прекрасно знающих местность, пользующихся скрытой поддержкой местного населения, остро заточенных против Советской власти, было очень, очень опасно.
       Кроме того, войска крайне  нуждались в пополнениях. А генерал знал, что в этой зоне даже пленные местные, тщательно отфильтрованные СМЕРШем, вполне пригодны для дальнейшей службы уже в рядах Красной армии. Таких, не запятнавших себя в уголовных преступлениях против советских военнослужащих и местных активистов,  из каждого разбитого и плененного отряда партизан, всегда набиралось 20 – 30 процентов.
     По два – три человека их рассовывали по стрелковым ротам, под присмотр и на перевоспитание  командиров и политруков и некоторые из них потом воевали очень неплохо, ибо подготовка – то уже была у них самая настоящая.
           Генерал поднялся, все еще мучительно раздумывая, заложив руки за спину, прошелся по кабинету. Резко задернул рукой карту. Где – то над городком дружно вдруг загремели зенитки. На столе, крытом зеленым сукном, надрывно зазвенел полевой телефон. Генерал поднял трубку:
         - Через час я доложу свои соображения, товарищ Первый. Да – да, конкретный план пришлю. Так точно! Есть прибыть самому!
      Он растерянно обернулся к Григорию, развел руками:
    - Ну вот, уже вызывает Первый. Придется ему доложить твой план, Григорий Панкратыч.  Другого у меня  просто нет. Нет, ну…
    Он присел на край табурета, облокотил лицо ладонью:
    - Ну вот как ты туда пойдешь в фрицевской форме, ты, наш, простой русский ванька, а? Ты что там… Глухонемым прикинешься?! Там же надо будет…
   - Ich, Genosse General, habe in zwei Dienstjahren mit diesem Kapitan gut Deutsch gelernt. Ich werde fur einen russischen Emigranten ziemlich gut gehen.
      Лицо Поливанова вытянулось, глаза блеснули из – под густых белесых бровей, он аж привстал:
     - Ого! Вот это да… Ты меня нынче удивляешь как гусар барышню. Откуда ж такие познания, а? А ну… Переведи!
      Григорий слабо улыбнулся, выпалил:
     - Я, товарищ генерал, за два года службы с этим моим капитаном, неплохо выучил немецкий. За беглого беляка,  русского эмигранта - вполне сойду!
       Потом сделал паузу и уже тише сказал:
     - С кем воюем? Пленных вот сам уже допрашиваю. Помогает!
    - Ладно! – махнул рукой довольный Поливанов, - твоя взяла! Мы там сейчас подумаем, кое – какие коррективы внесем. Что б вам там полегше было. К пятнадцати после полудня что б были готовы. Самолетом туда полетите. Трофейным!
    
                Спустя полчаса Владимир уже был в местечке, расположенном пониже леса, в пойме шумной и быстрой карпатской реки. В подвале местной церкви дивизионные чекисты  расположили отдел контрразведки. Сама церковь, чудом уцелевшая после вхождения этих мест в состав СССР в тридцать девятом году, теперь, после того, как фронт огненным шквалом прокатился сперва на восток, а потом и  на запад, стояла с закопченными стенами, без колокольни и с громадной дырой от танкового снаряда, зияющей чернотой  в боковом приделе. Местечку досталось тоже, многие домики были полуразрушены или сгорели дотла. На некоторых уцелевших со времени оккупации белели выведенные жирной кистью шестиконечные звезды. Такие домики сиротливо теперь стояли безжизненные, с выбитыми стеклами, с давно заросшими, заброшенными двориками. Листопады засыпали  их сухой золотистой листвой и ни одна человеческая нога не ступала теперь по их безмятежному унынию. Было видно, что там уже давно никто не живет. И уже никогда, наверное, не вернется.
         Ему надо было самому допросить взятого накануне дивизионными «смершевцами» старосту села, назначенного немцами и попробовать убедить того выдать место укрытия бывшего бургомистра городка,  которое по косвенным признакам староста знал наверняка.
                - Вы есть  гражданин Брага Антон Константинович, одна тысяча восемьсот девяностого  года рождения, бывший староста села Первомайское Речицкого района?
          Красное морщинистое лицо в обрамлении неухоженной косматой бороды, налитые кровью воспаленные глаза, заношенный плащ, необычная черная шляпа, висящая  на самых густых бровях. Владимир поймал себя на том, что уже где – то встречал такие шляпы и вспомнил, что именно в такой был Вальтер, когда они пошли с ним на охоту, только на шляпе Вальтера были еще два – три павлиньих пера.
    Шляпу староста снял сразу же, перекрестившись куда – то в угол. Твердым голосом уверенно, даже вызывающе,  произнес:
         - Да, я Брага, кобылянский староста. Был.
         - Кобы… Кобылянский? – переспросил Владимир.
         Брага поднял голову, покосился на сурового конвоира, нагловато щурясь, в упор всмотрелся в Крестинского. Умудренный своим житейским опытом, в Гражданскую войну повидавший немало красных командиров и комиссаров, он, при виде этого пожилого «смершевца» с благородным лицом офицера царской армии и манерами весьма образованного человека,  сразу же оценил обстановку и решил действовать так, как это и делают почти всегда на первом допросе, а именно, говорить мало и все отрицать, кроме самых пустяшных мелочей. Он приободрился, возвысил свой басовитый голос:
         - А Вы… Вы и сами, гражданин начальник, знать должны. Што до прихода Советов тут никакого Первомайского села никогда и не было. А были Кобыляны.  Спокон веку.
        Владимир невозмутимо перелистнул тетрадь, да, действительно, были Кобыляны. Нахмурил брови:
           - Против Вас, Брага, имеются показания ряда свидетелей Вашего сотрудничества с оккупантами, германскими оккупантами. Вы подтверждаете, что являлись старостой села Первомайское? Отвечать коротко, ясно, честно. Честно, Брага!
    На последних словах  Владимир сделал сильное ударение.
          - Ну я ж уже сказал. Да, был. Кто – то же должен быть? – староста бегло оглядел обожженные стены церковного помещения, укоризненно покачал крупной головой.
          - Вы лично, вместе с полицаями Глушко, Палийчук, Оныско, Лутак  и  Власюк, отбирали у местного населения, советских граждан, временно попавших под  оккупацию, продукты питания, зерно, картофель, скот, вещи, а так же лично составляли списки местного еврейского населения для расстрелов и списки молодежи для вывоза в Германию?
         При этом Владимир, внеся в свой голос холодные стальные нотки, особенно выделил последнюю фразу.
      Брага замялся, сник  и внутренне похолодел. Значит, эти пьяницы - полицаи или уже у них, или просто, много трепались языками. Он был готов признать все, что предъявляет ему этот благородный следователь, кроме одного.
          Уж ему – то было хорошо известно, куда подевались и где теперь лежат все сорок восемь человек евреев, списки которых он в прошлом году тщательно составил, до грудного младенца, и отвез бургомистру. И он прекрасно понимал, чем ему грозит именно такое обвинение, это соучастие в убийствах мирных. За это ведь, большевики могут и повесить, вместе с кумом. Если его, конечно, найдут. Кумом у него был сам бургомистр.
     А если не найдут? Самому придется отвечать за него?! Эх… Повесят, проклятые большевики…
       Он поднял на Владимира повлажневшие серые глаза и молчал, мучительно размышляя, что теперь сказать. Ведь, если отпираться, то этот следователь тут же прикажет ввести сюда свидетелей, о которых он говорит. Господи, ведь повесят!
      - Не повесим, если скажете все, без утайки, - вырвалось у Владимира, точно прочитавшего мысли Браги по его выпученным от ужаса и уже красным глазам.
         Тот вздрогнул, часто заморгал, поджилки его затряслись, он уронил на пол шляпу. Тут же нагнулся, поднял. Нервно теребя ее прямые края, кусал губы и молча мял ее в руках.
       Крестинский не зря отложил все дела и срочно прибыл сегодня в Отдел СМЕРШа этой дивизии. Из донесений подчиненных им с Григорием офицеров стало известно, что взятый ими накануне староста Брага является кумом и давним другом скрывающегося где – то неподалеку бургомистра Скубы и вполне может знать место его укрытия. Скуба же, по оперативным данным,  был не только самым непосредственным исполнителем казней еврейского населения,  но он же, являясь на момент начала оккупации в 1941 году  бухгалтером леспромхоза, выдал фашистам списки местных активистов и комсомольцев, их семей, не успевших эвакуироваться. Само по себе дело Браги было пустяковым, справились бы и сами дивизионные чекисты. Но тут нужен был такой подход, такой чисто психологический маневр, чтобы заставить этого старика выдать своего родственника  и при этом самому не потерять надежду на снисхождение.
        Накануне он внимательно изучил все данные на Брагу, которые были в его Деле. До тридцать девятого года жил здесь же, в Кобылянах. Семья, дети взрослые, три дочери и сын, инвалид с детства. В годы Гражданской воевал у Петлюры, был в советском плену, из лагеря бежал, как – то пробрался через границу. Получил наследство от богатой тещи. Имел в собственности мельницу, пекарню  и три лавки в городке.
        На Советскую власть, понятно, обижен, ибо сразу всего лишился по приходу в тридцать девятом наших частей и стал обычным гражданином. Жил тихо. Его никто не тронул, взяли на работу в леспромхоз.
     Владимир понял, что наступил момент для снятия напряжения и кивнул на широкополую шляпу в его руках:
       - Подарок от немцев? Охотничья! Вот… Пера только и не хватает.
      Брага смутился, сник плечами. Ой, дура – а – ак, подумалось ему, надо было старенький треух надеть… А эта шляпа, будь она проклята,  подарок кума, Тараса Скубы, сам он не охотник, а ему германский полковник ее подарил. Вместе с отличным ружьем «Рейнер» с выгравированной на корпусе летящей цаплей. А этот… Он – то… Откуда такое он знает?
      Брага поднял голову и обиженно поджал губы:
         - Это к делу не относится, гражданин начальник.
         - Ошибаетесь, Брага. У нас все относится. Кстати, при обыске у Вас обнаружено и изъято и ружьишко то самое, германское, подарочное. Ну… Так Вы так и не ответили на первый вопрос. Подтверждаете?
          Брага упорно молчал. Мокрые волосы теперь покрыли его широкий морщинистый лоб, мысли,  одна тяжелее другой метались в его голове, он временами искоса поглядывал на этого большевицкого следователя, все пытаясь понять, где его слабое место.
       - Хорошо. У вас мало времени подумать, но мы Вам его дадим. Второй вопрос. Так, пустяки. При задержании при Вас, Брага, в лесу, в трех верстах от села, обнаружен солдатский вещмешок советского образца, наполненный различными продуктами, в том числе скоропортящимися. А так же предметы для бритья, три пары шерстяных носков  и теплый свитер. Размер свитера явно не Ваш. Поясните, куда Вы шли и кому предназначались эти предметы?
         -  Да к… Сам и шел, себе и припас. Укрыться пока хотел. В лесу. Вырыть землянку! Ведь известно, старост германских вы, большевики, не привечаете?
         - Да, конечно. Но вот тот самый свитерок на вас, Антон Константинович, будет маловат, однако. А вот ему, - Владимир вынул и показал Браге карточку бургомистра, низкорослого и узкого в плечах, - в самый раз будет! Куму Вашему, а?
         Брага тяжело вздохнул и неожиданно сел прямо на земляной пол, вытянув ноги в мягких кожаных сапожках и держась за левую сторону груди:
          - Все вы знаете, проклятые, - он тяжело и часто задышал, рассеянно озираясь по сторонам, - все знаете… И за што только Бог послал вас на нашу голову? Ведь так жили… Хорошо, справно. Вы пришли, отобрали. Пустили по миру! Ладно. Нашелся народ, какой нашел на вас управу. Вернули людям все. Так вы опять уже тут!
          - Ну, вернули, допустим, немцы, имущество не всем. У многих отобрали. И жизнь и имущество. С Вашей, кстати, помощью, Брага. Вам статья теперь… Очень суровая. В один конец! Подумайте о сыне – инвалиде, кому он нужен будет?
         Владимир налил в кружку воды из графина, поднес тяжело дышащему, багровому старосте. Тот немного отхлебнул, поставил кружку подле себя. Погладил ладонью землю. На его глазах выступили крупные слезы. Было видно, что в душе у него происходит слом. Или серьезный надлом.
             Крестинский понял, что самое время брать его голыми руками. Тем более, времени было мало. Он сел за стол, открыл папку, направил луч света лампы в темное лицо Браги. С минуту помолчал. Затем вполне отвлеченно заговорил, как со старым добрым знакомым:
            - А вы, Брага, я слыхал, до войны торговлей занимались?
            - И про то пронюхали. И это тоже относится?
           - Да тут и нюхать не надо, Антон Константинович, ведь вывески на Ваших бывших лавках в городке до сих пор красуются. Никто их не снимает. Так, может, поторгуемся  малость, а? – Владимир слабо улыбнулся, - хотя… С меня,  признаюсь, коммерсант неважный, я больше по военному делу, но я попробую.
            Брага удивленно поднял лицо, щурясь от яркого света, прикрылся рукавом, спросил хрипло:
          - Поторгуемся? А это как?
         - А вот как. Вы человек грамотный, умный, надеюсь, и мы договоримся, думаю.
                Крестинский повернул лампу опять себе в стол, раскрыл дело.
        - Вот я Вам читаю Ваше обвинение, будущее, разумеется. «Будучи старостой села Первомайское Брага А.К., по свидетельствам очевидцев, дальше идут фамилии Ваших же односельчан, Брага, отбирал у местного населения продукты, скот, картофель, одежду и обувь. Готовил списки молодежи для отправки в Германию…»
          Крестинский оторвался от бумаги, опустил на нос очки, пристально всматриваясь в уже помертвевшее лицо старосты, буднично проговорил:
            - Все! Больше тут пока ничего нет. Это, мил человек, статья, по которой тебе пять лет светят. Пять! Вас таких много, в каждом селе враг вас назначил, а Советская власть, она добрая, пять лет - это не пуля в затылок. Да и… Помиловать ведь могут… Сын – инвалид, понимаешь… Возраст, опять же. А теперь смотрите, подследственный Брага.
         Владимир демонстративно взял перьевую ручку, макнул перо в чернильницу, занес над листом, потом вложил обратно, поднялся, прошелся по комнате, словно раздумывая о чем – то важном. Брага, вертя крупной головой и облизывая пересохшие губы, выпучив глаза,  все это время неотрывно следил за каждым его движением.
        Наконец, он снова сел, вздохнул, взял в руку перо:
        - Дальше, Брага, я могу дописать вот что. К Вашему будущему обвинению. Которое будет рассматривать, причем в самое ближайшее время,  военно – полевой суд Н – ской гвардейской дивизии. Я могу дописать вот здесь и сейчас, вот этим самым пером, то, что мне тоже известно по показаниям свидетелей.  Что именно Вы,  Брага А.К., в первых числах ноября сорок третьего года,  по требованию оккупационных властей, составили подробные списки всех проживающих в поселке Первомайский лиц еврейской национальности,  включая грудных младенцев, а потом,  когда за ними прибыли команды карателей, Вы лично водили их по указанным адресам и участвовали в их отправке к месту казни в Каменной роще. И, согласно Указа номер тридцать девять, от девятнадцатого апреля одна тысяча девятьсот сорок третьего года, Вы,  Брага, таким образом, подпадаете под первую категорию обвиняемых, а это публичная казнь через повешение. Без возможности обжаловать!
                Брага обреченно молчал. Он откинулся на ободранную кирпичную стену спиной, дышал часто и тяжело. Сухие глаза его теперь были холодны. Пот потоками стекал по его широкому лбу, морщинистым щекам. Руки, скрещенные ниже коленей, заметно дрожали. Он встрепенулся, как будто - бы вспомнил что – то очень важное, очень нужное ему в эту минуту и заблестевшими острыми глазами вперился в следователя:
      - Вы… А вы сами… Гражданин начальник? Вы, Советы? В двадцатом годе… Вы сами, вы – то  што учинили с этими самыми лицами… Еврейской национальности? Тут, в энтих самых местах? Вы не резали, не грабили их? В колодцы не спускали? Так я же сам вот этими руками и вытаскивал их оттеля!
         Владимир нахмурился, но тут же взял себя в руки. Он вспомнил, как Григорий, едва армия вступила в пределы Карпат, подойдя к предместьям Львова, рассказал однажды, как им вместе с московскими сотрудниками ВЧКа осенью двадцатого года пришлось усмирять мятежные полки Шестой кавдивизии Буденного, устроившие грабеж и настоящую резню местного населения в  местечках. Поделился тогда Григорий и методом, которым удалось быстро угомонить солдатскую стихию. Владимир тогда еще возразил, что вот если бы такие методы могли применять и в императорской армии, то никакого бы развала фронта в семнадцатом году и не случилось бы.
  - А там некому было такие способы применять! – усмехнулся тогда Григорий.
             - Вот что, любезный.
      Крестинский резко навел на лицо Браги желтый луч лампы, а сам поднялся и подошел к нему вплотную. Тот порывисто поднялся, прислонился спиной к кирпичной стене,  вцепившись побелевшими ладонями в свою мятую шляпу.
«Испугался, дурачок. Думает, бить буду за обидные слова?»
           - Вы, Брага… Ты не путай, понятно? Если Красная армия и допустила мародерство и убийства мирных граждан, то это было против ее порядков, понятно? Никто не приказывал им это делать, тебе понятно, Брага?! А наоборот, это были самые страшные нарушения в ее рядах! И те, кто тогда, в двадцатом году тут зверствовали, все до единого в этой армии были  за это жестоко наказаны. Тут они и остались, тут они и лежат закопаны! Ясно?! А вот каратели Вермахта тут… Они выполняли приказы! Приказы своего командования! Приказы фюрера своего сумасшедшего! С помощью вот таких, как ты!! Ты, Брага,  разницу видишь?!
     Он умолк, чувствуя, как остро кольнуло где – то в глубине сердца, сцепил зубы, хрипло закончил:
        - Так они все убежали, а отвечать тебе. За себя. И за них тоже!
           Он опустился на стул, послабил воротник кителя, налил себе воды из графина. Боль не отступалась, разливаясь широкой волной по левой стороне груди.
           Лицо Браги помертвело. Он опустил голову, обиженно засопел. Ладони его подрагивали.
         Владимир мельком взглянул на часы. Надо было торопиться. В Коростеле, соседнем селе, в подвале  при штабе стрелкового полка сидел вышедший из плена летчик Дальней авиации для  обычной в таких случаях проверки. Задерживать его долго нельзя, уже звонили от маршала Голованова.
         - Ну так что, гражданин Брага? Или я оставляю тут, на этой бумаге, все, как есть, но Вы нам помогаете захватить своего… Кума в его логове. Хорошо помогаете, добросовестно, так, чтобы без осечки, ясно?! Или я сейчас беру и дописываю Вам вот сюда две строчки про списки еврейского населения  и тем самым отправляю Вас прямиком на вашу виселицу при всем народе! При твоих детях тебя, старого дурака, и повесим, ясно?! Рядом со Скубой! Которого мы, и не сомневайся,  найдем и без тебя. Не обидно, а? Тот действительно, мерзавец и душегуб, ибо сам расстреливал советских граждан, сам вешал и сам жег! А Вы, Брага?
        Боль притихла. Владимир осторожно поднялся, застегнул верхние пуговки кителя. Закрыл дело. Но не уходил, молча всматриваясь в темное неподвижное лицо Браги. Наконец, он сказал будничным голосом:
           - Ладно. Мне некогда. Дела! Завтра с Вами будет работать уже другой следователь. Даю Вам честное слово, он Вам ничего предлагать не станет. Торговаться не станет! Просто, Вам переломают ребра и вы уцелевшими двумя пальцами запросто подпишете то, что и приведет Вас в самые ближайшие дни на виселицу.
        Брага вздрогнул, отшвырнул шляпу, шатаясь, подошел к столу, ухватился за его край. Слезящимися пустыми глазами всмотрелся в невозмутимое лицо Крестинского. Выдохнул хрипло, почти шепотом:
       - Ладно. Твоя взяла, начальник. Детишек жалко… Выведу я вас на ево схрон. Ему – то все одно висеть. А я еще и малость пожить собираюсь.
             
                - Так. Слушай боевой приказ, полковник. Гражданских на полуострове оставите. Остальных… Выведешь их вот сюда. Квадрат сто семьдесят. Тут сходятся две речки, а вот тут, - он ткнул карандашом в карту, - болото. Пройти тут можно только по тропинке, они ее сами заминировали, сами и снимут мины. Дашь сигнал. За вами с полковником этим выйдут пол - взвода наших чекистов, само собой, в немецкой пехотной форме.
Ну, а потом за этими бендеровцами выйдет и наше подразделение.
       Григорий удивленно вскинул глаза, но тут же посуровел:
            - А зачем? «Катюшами» ударить по этому квадрату да и все.
            - Ты что? Очумел? В плен надо их постараться забрать. А дальше…
            - А дальше лагерь. Отсидят, выйдут. И што… Перестанут они быть бендеровцами? Нет, не перестанут. Катюшами ударить, да и все!
            - Вот что, полковник Остапенко! Ты свое дело делай, ты его хорошо сделай, а куда эту публику деть, без тебя разберутся! Перекуем, через колено перегнем, станут рабочими и колхозниками, нормальными советскими людьми станут.
        И уже помягче добавил, коснувшись тонкими,  желтыми от беспрестанного курения пальцами рукава Гришкиной гимнастерки:
          - Ну что ты такой злой, Григорий Панкратыч? Там же не все изверги. Немало и просто несознательного элемента.
          - Я участковым милиционером много лет служил. Колхозных бригадиров по плавням  с каменюкой на шее вылавливал. Снасилованных кулачьем пионерок из петли вытаскивал. Да много чего было. Отправлял их справно в лагерь. Вертались они с лагеря. Думаешь, перековались? А то. Еще злее возвертались. Хитрее. Ну, как волк, который в капкане лапу себе отгрыз. «Катюшами» по квадрату ударь.
          - Да что ты заладил, «Катюшами», «Катюшами»!! – вышел из себя Поливанов. Молча заходил по кабинету, искоса поглядывая на Григория.
         Присел рядом. Придвинулся плотнее, пристально всмотрелся в Гришкино лицо:
        - А если они вас… Не отпустят? При себе держать будут? Мне тоже ударить «Катюшами»?
         Ни один мускул не дрогнул на сильно исхудавшем после летнего ранения лице Григория. Глядя куда – то вдаль, еще тверже он сказал:
         - «Катюшами» ударь! Там жалеть некого.
          - Ладно. Тебя одна могила исправит. Надеюсь, очень нескоро. Вернетесь живыми – ордена  обоим на грудь!
          - Мне бы отпуск, товарищ генерал…
         Но Поливанов уже склонился над бумагами и молча махнул ладонью, иди, мол.

              Штабной немецкий « Физлер - Шторх» долго кружил над багряными лесными массивами острова, прежде чем летчик выбрал подходящую для посадки площадку. По сути, это была дорожка, набитая телегами и едва видневшаяся в вечерних сумерках, змейкой петлявшая в траве между редкими зарослями кустарника.
         - Хорошая машина! – прокричал пилоту сзади Гришка, - а сядем хоть?
         - Сядем! Ветер встречный, тут и десять метров хватит! – не оборачиваясь, ответил пилот.
 Самолет тряхнуло, он задрал нос, пошли на еще один круг.
         - На таком фрицы из плена Муссолини вывезли! – добавил он, пристально всматриваясь в быстро приближающуюся землю, - а нам лишь бы на пень колесом не наскочить! А то мне придется с вами, товарищ полковник!
         - Нет! Сразу развернулся и на взлет, капитан! Сколько тебе надо?
         - На ветер метров двадцать, может и меньше, без вас если!
          Внизу уже собирались набегавшие люди с оружием. Видя кресты на крыльях и фюзеляже, они приветственно махали руками.
         - О как фашиста любят. Гады… Ты давай так садись, - Гришка, ухватившись руками за рамку кабины,  привстал и кричал пилоту уже на ухо, - чтобы они к нам добежать не успели, тебе взлететь не помешали!
         - Попробую, товарищ полковник!
               Крестинский в слегка потертой форме германского полковника сидел позади него ни живой ни мертвый. В первый раз он летел на самолете. Да еще на каком! Сперва его здорово стошнило, но помог совет генерала лететь натощак. Потом стало колоть в правой стороне груди. И когда под крыльями зазеленел полуостров, стали снижаться, он вздохнул с облегчением.
       Но он тут же внутренне напрягся. Местные попадаются вовсе не дураки, как тот же кобылянский староста Брага. Умудренные долгим житейским опытом, проницательные  люди. Поверят ли, воспримут ли они их с Григорием так, как это задумано? Или тут же, по каким – то только им известным признакам, выведут их на чистую воду? Еще когда он впервые услышал и вник в тот сценарий операции, который заготовили в отделе контрразведки армии, сам он здорово засомневался в его благополучном исходе. А когда Гришка намекнул, что инициатива – то исходит как раз от него, зная его безумную храбрость и несколько авантюристичный характер, Крестинский тут же и выложил перед ним свои сомнения:
         - Я, Гриша, полковник Вермахта особенный, ты это и сам знаешь. Да, диалект у меня чисто берлинский. Но на этом и заканчиваются все мои качества. Попади я в армию… Германскую армию,  сам по себе, добровольцем, как некоторые русские, без личного… Вмешательства Гитлера, меня бы… Мне бы… В лучшем случае дали обер - лейтенанта и поставили командовать пехотной ротой. А с учетом моего мягкого характера, я бы…
         - Ну, у Деникина ты ж полком командовал… Казаками! С мягким – то  твоим характером? Ты вот что, - Гришка внимательно всмотрелся в напряженное лицо Владимира, глаза его блеснули его обычным, озорным блеском, - а ты копируй. Понял? Вспомни какого – то… Ну, кого – то из своих прежних знакомых,  старших офицеров там… В штабе танкового корпуса. Наверное, там попадались и не с самым мягким характером… Эсэсовцы… Гестапо… Ну, сам знаешь. Вот возьми его, вспомни. И копируй. Играй роль! Да так копируй, што б и сам себя не узнавал!
       - Да с меня и актер – то неважный, - возразил тогда Владимир, - но я попробую, Гриша.
       - У тебя получится, полковник! Мы все в этой жизни актеры. Мне там тоже придется чью – то рожу корчить.
                Самолетик резво пробежал, подпрыгивая на кочках, по дорожке, ловко развернулся, качнулся, клюнул носом и остановился. Мотор продолжал работать, винт разгонял волны по окружающему густому кустарнику. Пилот быстро выбрался из кабинки, присел на стойку шасси, выпуская их на землю и с беспокойством поглядывая на быстро приближающихся партизан.
        - Все! Давай отсюда, летун! От винта! – помахал ему Григорий.
          Мотор взвыл, выпуская из патрубков клубы темного в сумерках выхлопа, облегченный теперь «Шторх», шевеля крыльями, как живыми,  быстро побежал на взлет.
          От быстро приближающихся селян раздались одиночные винтовочные выстрелы. Гришка выхватил из кармана белый флажок и помахал им над головой. Самолет быстро удалялся, вскоре превратившись в точку, исчезнувшую в наступающих сумерках.
          Их окружили плотным кольцом, разношерстной толпой, наставив оружие и молча и исподлобья рассматривая неожиданно свалившихся с неба чужаков. Будь они в форме Красной армии, их тут же и скрутили бы. Если не хуже! Но вид лощеных немецких офицеров, с одними пистолетами в кобурах, спокойно, сурово и бесстрашно взирающих на них, их остановил и когда Крестинский поднял правую руку в черной перчатке, толпа как по команде смолкла. Ледяным командным голосом он прокричал в толпу:
         - Achtung! Wer von euch ist der Kommandant? ( - Внимание! Кто у вас командир?)
        Нестройная толпа загомонила и качнулась, из нее вышел невысокий коренастый мужичок в заношенной кацавейке поверх добротного немецкого френча и, не оборачиваясь, тихо сказал:
        - Тарасыку, дэ ты е… Шо вiн там каже, Тарасыку?
        К нему тут же вынырнул из толпы и подбежал худощавый, одетый в замусоленный ватник остроносый паренек лет пятнадцати и, напряженно всматриваясь в каменное лицо Крестинского, неуверенно проговорил:
       - Так воны… Воны як… Та  вымогають старшого, хто старший, запытують.
       - А ти, Тарасыку, вiзьмы, та й запитай, а хто воны такi i навиiщо iм наш старший? –  хитровато щурясь, улыбаясь сквозь густые усы, мягко сказал мужичок.
      Но паренек не успел ничего спросить, хоть и наморщил лоб, пытаясь вспомнить какие – то немецкие слова.
      Толпа резко раздвинулась и из нее вышли трое немцев, один с погонами  фельдфебеля и двое рядовых. Фельдфебель строевым шагом подошел к Крестинскому и, по – эсэсовски отдав честь, доложил:
     - Oberst! Oberburgermeister Schroder berrichtet!
     August die Umgebung verlassen, sind die ukrainischen antibolschewistischen Partisanen mit der Waffe in die Lage gekommen! Ich habe sechs private Leute bei mir! Sie haben den schwerverletyten Kapitan Schmidt weggebracht, der hier an seinen Wunden starb. ( - Полковник!  Докладывает старший фельдфебель Шредер! Выходя из окружения, семнадцатого августа, с оружием, попали в расположение украинских антибольшевистских партизан! Со мной шесть человек рядовых! Вынесли тяжелораненного капитана Шмидта, который  умер от ран здесь.)
         Владимир, уже плотно войдя в роль жесткого командира,  слегка поморщился. Его сперва несколько удивило и покоробило такое голое, грубое  обращение, без привычного «герр оберст», но он тут же вспомнил, что ведь в частях СС все были равны и именно так и обращались, просто, по - товарищески, даже самые низшие чины к самым старшим.
      Он  покосился на заношенную, в рыжих пятнах форму фельдфебеля и в сумерках с трудом рассмотрел руны СС,  знакомый тактический знак Пятой танковой дивизии, нашитые на  его правую петлицу. Очень спокойно ответил, безразлично оглядывая ряды повстанцев:
         - Ausgezeichnet, Obersharfuhrer. Ich werde mich um Ihre Belohnung kummern. Lassen Sie uns  jetzt mit diesem Mistkerl  allein! ( - Превосходно, обершарфюрер. Я позабочусь о Вашем награждении. Сейчас оставьте нас наедине с этим сбродом! )
        Фельдфебель отдал честь теперь уже по – армейски и быстро увел своих солдат в темноту. Владимир опять осмотрел колышущиеся гомонящие ряды партизан, поманил к себе пальцем того мужичка в кацавейке и когда тот неспешно и вальяжно подошел, с интересом оглядывая высокого германского полковника, обернулся к стоящему рядом навытяжку Григорию:
       - Silin, fragen Sie ihn, wo ihr Kommandant ist… Не… Ви… Ли – т - шка? ( - Силин, спросите у него, где их командир Нывылычка?)
        Григорий вышел немного вперед, чуть наклонился к приземистому мужичку, улыбнулся:
       - Скажи – ка нам, любезный, где ваш командир Нывылычка? Герр полковник имеют к нему важный документ от высокого германского командования! – и едва заметно махнул ладонью на черную кожаную папку, которую держал в руке Крестинский.
      - О! – удивленно вскинул брови тот, - а ти хто такий будеш?
      - Я переводчик. А вообще, штабс – капитан Силин Григорий Иваныч. Из эмигрантов.
      - А – а – а – а…
            Мужичок  еще с минуту пристально рассматривал их обоих, а потом, покосившись на папку Крестинского,  бодро выпалил:
        - Ну, я буду Нывылычка. А нiмцi нам наказати  не можуть. Ми с нимы дiтей не хрестили!
         В ближних рядах раздался дружный хохот.
     Гришка враз посерьезнел, лицо его стало багровым, он воскликнул нарочито громко:
          - Не крестил детишек с немцами, говоришь?! Ну так будешь крестить их с большевиками! А ну, веди, герр Нывылычка, нас в свои апартаменты! Не при свечках же тебе приказ Командующего Шестой германской армии читать!
             Тот растерянно оглянулся на притихших своих бойцов, развел по – простецки руками:
     - Так немае апар… Апартаменiв! Бiльшовики iх вчора спалили бомбамы. Он… Однi головешки парують!
     - Вот я тебе сейчас… Вот мы теперь с тобой, Богдан, и потолкуем про те самые бомбы! Веди хоть в берлогу, не держи герра полковника!
             Землянка была выкопана добротно, загодя, задолго до войны. Посредине стоял дощатый некрашенный стол, на нем начищенный медный примус, в углах коптили две керосинки. Пол чисто выметен, нигде ни паутинки,  ни соринки. Гришка, едва войдя, аж присвистнул: по войлочным стенам развешаны все виды стрелкового оружия, какое только стреляет на этой войне: два ППШ, один ППС, несколько винтовок и карабинов, винтовка СВТ, пулеметы Дегтярева и Дегтярева танковый, а так же немецкие автоматы и карабины. Из – под широкой лавки выглядывали отполированные ладонями ручки «Максима» с затертой гашеткой.
       В дальнем углу потрескивала сухими дровами закопченная «буржуйка». На ней шипел такой же закопченный, не в пример примусу, чайник.
              Нывылычка, хмурый и задумчивый,  знаком приказал часовому выйти. Рукавом кацавейки смахнул со стола крошки, рассыпанный табак и прочий мусор. Придвинул табуреты, молча показал, садитесь, мол. Сам подошел к керосинке, взял ее левой рукой, поставил на стол, выкрутил до конца фитиль. Стало немного светлее.
         Крестинский, изображая легкую брезгливость, присел на край скамьи. Раскрыл портфель, достал два листа, это были  изготовленные  в Управлении контрразведки приказы германского командования, были они отпечатаны на немецком языке на подлинных, захваченных в одном из разгромленных немецких штабов, бланках со свастикой. Один из них был Приказ Командующего германской Шестой армии генерала артиллерии Фреттер – Пико о формировании новых частей Вермахта из местных антисоветских формирований, а второй был  Приказ командира Триста первой пехотной дивизии на выход из полуокружения вооруженного формирования партизанского командира Невиличко с указанием конкретных сроков и дирекции движения.
       Крестинский, часто отрываясь и поглядывая на невозмутимое лицо повстанческого вождя,  читал короткие приказы, Григорий заученным текстом «переводил» их Нывылычке. Тот сосредоточенно слушал, а когда Владимир закончил, он надел круглые роговые очки, взял в руки приказы, обернулся в темный угол:
    - А ну, Тарасыку, виходь. А ну… Почитай дiдовi ще раз, шо воны туточки пышуть!
                Толстое шерстяное одеяло в дальнем углу шумно отодвинулось, обнажая вход в еще одну комнату и оттуда вышел тот же худенький остроносый паренек, которого они видели накануне, сразу после приземления. Он положил на стол потертый револьвер с взведенным курком, взял обе бумаги, несколько секунд молча всматривался в тексты, потом приблизился к керосинке и слово в слово перевел их, как перед этим пересказал Григорий.
         В том месте текста, где одним предложением приказывалось оставить на полуострове все гражданское население и двигаться по указанному коридору только вооруженным партизанам, Нывылычка движением руки остановил паренька, кусая губы, задумался, потом слабо махнул ладонью, чтобы тот продолжал дальше.
     Наконец, паренек  умолк.
        Нывылычка махнул рукой и Тарасик, виновато улыбнувшись и прихватив с собой револьвер, тут же скрылся обратно, задернув одеяло.
         Он сидел, склонившись над столом и пристально рассматривая красивые бумаги с черной германской свастикой. Было видно, что большие сомнения теперь терзают его и он просто не знает, что сказать этим неожиданным парламентерам. Понятно, что уходить с насиженного места ему со всем своим табором не хотелось. Но деваться было некуда, вчера, когда начался артналет, он уже сам прощался с жизнью, истово крестился, стараясь перекричать близкие разрывы, он уже молился Богу, прося смерти скорой, без мук, но взрывы тяжелых снарядов вдруг резко прекратились, будто бы кто – то невидимый закрыл полуостров и людей, укрывшихся кто где, от страшных снарядов большевиков.
       Не знал, знать не мог и даже не догадывался Богдан Нывылычка, что именно так и было задумано в советских штабах, тряхнуть его как следует и отставить, это был скорее психологический удар, чем огневой, но повстанческий командир сам про себя решил, что и правда, услыхал их молитвы и помог им сам Бог.
      Он оторвался от бумаг, поднял на «полковника германской армии» мутные глаза, несколько мгновений молча и недоверчиво рассматривал его, словно борясь сам с собой и не зная, что сказать.
       - Мне поручено довести до тебя, Нывылычка, еще вот что.
     Григорий, беззаботно рассматривавший развешанное по стенам оружие, подошел к столу, присел на табурет:
     - Вчера большевики хотели просто перемешать с землей тут тебя и твоих людей. Он выкатили несколько батарей тяжелых орудий и стали бить по вашему убежищу. Но мы уже имели на руках Приказ Командующего армии. И не могли позволить им уничтожить почти тысячу хороших солдат, ненавидящих, как и мы, большевиков. Мы тут же засекли их точное расположение и уничтожили их. Тем самым,  пока, Нывылычка! Мы  вас спасли. Если вы… Не подчинитесь данным приказам нашего командования, то даже и не сомневайтесь! Вас или сегодня или уже завтра в живых не будет!
        Нывылычка тяжело вздохнул, прошелся по землянке, взял кочерыжку, пошурудил в ярко пылающей буржуйке. Обернулся, сказал хрипло:
    - А… Я думав, що мене Бог почув… Нi, ми не проти з вами йти!  Ми знаэмо, що бiльшовики нам готують. Тiльки ми не хочемо кидати  цивiльних, ось що нам не подобаеться! На кого ми iх кидаэмо?
       Григорий нахмурился, сжал губы, сузил глаза, приблизившись к лицу Нывылычки:
     - Ты ж не дурак, дядя. Ты разве не понимаешь, что завтра большевики уже будут знать, что вы, партизаны, использовав коридор, ушли и тут только гражданские остались? Немцы для чего вам вчера, нанеся контрудар по большевикам, заставили их части отойти и тем самым вам, не надолго, кстати! До утра, не больше! Открылся коридор? Больше такой возможности уже не будет! Думай, Богдан! Только думай быстро. У тебя времени час, не больше. До свету надо эти пятнадцать верст пройти. Ты тем самым спасаешь от верной смерти гражданских, ваших же женщин и детишек,  а своим бойцам ты даешь возможность жить и биться с большевиками дальше. Уже полноценными солдатами германской армии! Смотри!
        Он вынул из кармана френча и развернул перед Богданом небольшую карту, ткнул карандашом:
      - Вот он, этот коридор. Вот сюда пойдем. Тут нас уже встретят посты пехотного полка.
       Нывылычка вспотел, время от времени он тихо скрипел зубами и было видно, что он уже принял для себя решение. Только все не решался его озвучить.
      Наконец, он поднялся и с силой стукнул кулаком по столу:
     - Гаразд! Тiльки ми з вами, панове, пiдемо поруч! А позаду  моi хлопцi з вас очей  не спустять! Тарасе! Давай, клич сюди  Параську, Гунька i Журбенка. Термiново  нехай йдуть! Побудова!

                Ночной лес притих, задумался. Ночь выдалась темная, но тихая. Вышли после полуночи. Нывылычка дал час на сборы и прощания, а так же около часа потребовалось на разминирование. Григорий и Крестинский с немалым удивлением узнали, что в распоряжении Нывылычки находятся с сорок первого года двое лейтенантов – саперов Красной армии, бежавшие из  немецкого плена и осевшие в Кобылянах  под видом его племянников. Знал, знал Богдан, что воевать ему придется еще немало! Да и фронт, прокатившийся через эти места летом сорок первого года оставил за собой немало опасного железа в земле.
         Колонна партизан, как ручей, тихо  текла по неширокой тропе в полном молчании. Разве что где – то под сапогом скрипнет сухая ветка. Или отфыркнется лошадь. Тропа уже была усыпана плотным слоем опавшей листвы и только глухое шуршание сотен сапог и ботинок нарушало ночной покой.  Лес над колонной  раздвигал свои темные кроны, пропускал ее и тут же, позади, он смыкался, оставляя только слабозаметный просвет почти черного ночного неба.      Четыре брички, нагруженные различным боевым имуществом, боеприпасами, парой ротных минометов Красной армии, амуницией  и продовольствием и запряженные заметно исхудавшими лошадьми, следовали в хвосте ее. Когда лес становился реже, в слабом свете гуляющей промеж верхушек сосен и косматых облаков луны поблескивали многочисленные стволы оружия. Курить Нывылычка строго запретил до прибытия.
         Глядя на эти темные кроны высоченных сосен,  вслушиваясь в эти резкие звуки ночных птиц, поднимаемых из своих снов авангардом колонны,  Владимиру вдруг вспомнился такой же, ночной лес, когда в осенью четырнадцатого года выходили из – под Гумбинена, из окружения. Смыкающиеся над головами сосны. Отрешенные, а то и затравленные взгляды офицеров и солдат. Голодные глаза.
     Пустые, слезящиеся глаза Командующего.
    Лай собак где – то позади, перекличка  местных,  злобных, беспощадных, люто ненавидящих русских.
    Когда очередной приступ астмы свалил Командующего  с ног, тяжело дыша, он присел под пень сгоревшего от удара молнии дерева и махнул рукой, чтобы шли дальше и его не ждали. Владимир не мог просто так бросить его и все же присел рядом.
    Генерал Самсонов почти минуту не мог отдышаться. Потом как – то мягко, по – отчески положил свою ладонь на руку Крестинского, заговорил тихо, медленно, с трудом произнося каждое слово:
    - Простите меня, штабс – капитан. И Родина пусть простит. Это я во всем виноват… Ведь было же видно, что этот мерзавец Раннекампф… Умышленно придержал свою Первую. И что он сидит и ждет, пока я… Сам заберусь в мышеловку Людендорфа. Скажите, если встретите, жене…
   Он поднял на Владимира глаза, полные слез и махнул рукой:
    - А впрочем… Я ей написал. Идите. Идите! Догоняйте наших! Авось, Бог не оставит Вас. Вы молоды. Вам жить еще и жить…
        Владимир тогда решил догнать своих, остановить, приказать, заставить их соорудить из жердей носилки и нести Командующего дальше. Но едва он отошел на несколько десятков метров, гулкий выстрел из револьвера вспугнул томную тишину ночного леса.
     Да… Человеческие подлость и мерзость всегда были и долго еще будут преследовать людей, как тени, черные, неотвязные тени. А ведь и Буденный зимой двадцатого года на Маныче совершил ту же подлость в отношении Думенко, что и Ранненкампф. Придержал свои войска, со стороны наблюдая, как казачьи корпуса избивают потрепанные части Второго Сводного. Это у большевиков – то! При ихней железной дисциплине? Подлость и мерзость.
           И тем и тем было наплевать на тысячи умирающих из – за их амбиций простых солдат.
      Владимир покосился на Григория, бодро шагающего рядом. Каким же ты был, Гриша, когда мы с тобой повстречались? А кем ты стал теперь? Полковник контрразведки, перед которым дрожат армейские генералы…
     Судьба, судьба… Наши судьбы переплетены с судьбами других. А судьбы других всегда неотступны от наших судеб.
      Да!  Судьба Владимира, по каким – то неведомым нам, людям, законам, притянувшись к судьбе Григория, хранила его все эти годы и привела его в этот ночной карпатский лес. Судьба Думенко, однажды сойдясь с судьбой Гришки,  неумолимо повлекла его, Григория,  в расстрельный подвал ростовского ЧеКа. Он как – то раз спросил Григория, как же большевики уничтожили такого талантливого командира, кому из большевистских вождей он так насолил,  но тот только раздраженно отмахнулся, в другой раз, мол, не люблю, мол, об этом вспоминать.
             Владимир шел несколько впереди, Григорий и Нывылычка рядом. Позади молча шли трое его повстанцев, почти вплотную, почти упираясь дулами автоматов им в спину. Со стороны линии фронта было необычно тихо. Только уже в середине пути прошли над ними где – то очень высоко очень много самолетов, тяжело оглашая окрестности гулом многих моторов.
        Еще час назад он поразился, какая жесткая дисциплина существует в этом стихийном лесном партизанском отряде. Нывылычка за десять минут собрал и построил свою разношерстную армию и приказал всем мужчинам, записанным в его формирование, быстро, в течение получаса, собраться и попрощаться с родными. При этом он строго запретил женам, детишкам даже появляться на дворе. Через полчаса все, как один его бойцы опять стояли в плотном строю, ожидая дальнейших его распоряжений. Немцы во главе с фельдфебелем Шредером, истощенные, но с блестящими от перспективы неожиданного спасения глазами, замерли несколько отдельно. В колонне они заняли замыкающий ряд, но Крестинский подозвал к себе фельдфебеля и приказал ему встать на пару рядов позади себя.    Когда Нывылычка, как старый хищник, вдруг почувствовавший опасность, грубо возразил Гришке, тот равнодушно сказал, что германский полковник не может и не лезет командовать его партизанами, а германские солдаты ему подчиняться обязаны и сделают это. Кто его прикроет в случае нападения русских или большевистских партизан? Он нагловато улыбнулся и приятельски похлопал по плечу хмурого, приземистого Нывылычку:
            - А чего ты боишься, герр Нывылычка? Что восемь немцев вдруг, ни с того ни с сего, арестуют тебя в окружении твоих девяти сотен храбрых и опытных бойцов? Так ты и сам идешь к немцам. По своей воле, так? Ты это… Не боись, дядя! Мы теперь и отныне с тобой в одном строю. Наш общий враг это большевик!
         Ближе к четырем утра Крестинский стал чаще останавливаться, чтобы перевести дух. Сердце его беспокоило уже давно, а тут такие перегрузки. В самолете, едва взлетели, оно сильно закололо и ему пришлось положить под язык валидол, запивая водой из фляги, протянутой Гришкой. Фляга была советского образца и могла вызвать подозрение у партизан, поэтому Крестинский молча оставил ее в кабинке.
      Он достал еще одну таблетку, положил под язык. Гришка поднял и молча подал ему сучковатую палку, так и пошли дальше.
     Через пару верст, как и было задумано,  вдруг в сереющем воздухе,  в садящемся предутреннем тумане показался «пост германской армии» - мотоцикл с пулеметом в коляске, шлагбаум, палатка и четверо переодетых в немецкую пехотную форму красноармейцев. Один из них бодро подошел к «полковнику» и, козырнув по – армейски, потребовал документы. Владимир ответил ему что – то вроде «благодарю за службу, лейтенант! », достал удостоверение, и когда тот козырнул опять, со скучающим видом положил его обратно в боковой карман кителя.
      Нывылычка, все это время  находясь рядом, пристально следил за каждым движением Владимира. Остроносый хлопчик, вертелся тут же, вслушиваясь в каждое слово. Но было заметно, что «германский пост» произвел на них впечатление.
        Шлагбаум поднялся и колонна двинулась дальше, в туманный и уже сереющий рассвет. Тропа стала шире, лес пониже, стали спускаться в сырую холодную лощину.
    Прошли еще с полкилометра. Неожиданно раздался приближающийся гул мотора и из тумана, лязгая гусеницами,  вывалился и остановился громадный пятнистый бронетранспортер « Ганномаг». Григорий чуть заметно усмехнулся, все идет по плану, черт возьми!
      Из его кузова выскочил «германский капитан» и, доложившись «полковнику», отошел на два шага назад. Тот пальцем поманил к себе Нывылычку:
      - Sie sind ein alterer Mann. Sie konnen mit uns weiterfahren!
       Паренек вопросительно взглянул на Нывылычку и превел:
      - Вiн каже, що ти  стара  людина, дiдусь. I каже iхати далi з ними в тiй машинi.
            Нывылычка занервничал и недоверчиво посмотрел в глаза Владимиру. Но тот, отбросив палку,  спокойно развернулся и, зайдя с кормы,  медленно поднялся в десантное отделение. Махнув рукой и притянувши к себе Тарасика, Нывылычка  последовал за «полковником». Григорий поднялся последним и с силой закрыл за собой двустворчатую бронированную дверь. «Германский капитан» сел на переднее место, рядом с водителем и транспортер, обдавая идущую колонну сизым дымом,  тронулся.
      Нывылычка, пристально разглядывая сидящих на лавках шестерых молчаливых  «германских солдат», в рваной заношенной форме и изрядно измазанных глиной, похоже, стал что – то подозревать. Он как – то неуверенно заерзал на лавке, скулы его заходили, стал нервно озираться по сторонам. Гришка, сидящий напротив,  это тут же заметил:
         - Спокойно, дядя. Не нравятся эти фрицы? Что? Не веселые, как обычно? Ты знаешь, как им вчера досталось? Вам же коридор пробивали… Вот это все, что от целой роты уцелело! Вот они и молчат. Они ж… Контуженные все до одного!
      Транспортер по рыхлой, подопревшей от осенних дождей лесной дорожке шел мягко, не напрягая мотор. Откуда – то потянуло гарью. Владимир, прикрыв глаза, делал вид, что задремал. Гришка откинулся на спинку сидения, умолк и тоже угрюмо смотрел в железный пол машины.
         Мельком взглянул на часы. Стрелки уже приближались к половине шестого утра. Он знал, что именно в этот момент, по знаку старшего, переодетые фрицами «смершевцы» неожиданно набросятся на приунывшего Нывылычку и его юного переводчика и скрутят их в одно мгновение ока. Дальше его ожидает следствие и справедливая кара. А еще через десять минут, как и было задумано, колонну партизан остановят на следующем «посту», который расположен на входе в  удобную тихую лощину, по вершине которой широко разросся дикий хмель и орешник и там же скрытно установлены по всему периметру несколько десятков пулеметов,  и через громкоговоритель объявят, что они плотно окружены и предложат им сложить оружие без кровопролития. Посулят амнистию тем, у кого руки не в крови наших солдат и мирных жителей.
    А там как выйдет. Возможно, те, кто не подпадает под амнистию, откроют огонь. Или фельдфебель с его шестью исхудавшими «шутце» ехать в Сибирь не пожелают. Ну, тогда…
         Из той лощины никто живым уже не выберется. И это будет лучше.
         А еще он знал, что в отделе, в его секретном сейфе, лежит полученное накануне письмо от командира летной части полковника Красникова, в котором сообщается, что его сыновья, капитаны Остапенко Кузьма Григорьевич и Остапенко Николай Григорьевич, в жестоком бою с превосходящими силами противника, прикрывая колонны наших войск,  оба были сбиты над белорусским полесьем в районе Кобрин и теперь числятся пропавшими без вести.
      Не знал он только одно.
      Как об этом написать Ольге и сказать Владимиру.

                Крестинский, шатаясь от усталости, просто свалился на топчан, откинувшись на спину. Закрыл глаза и уже почти провалился в сон. Гришка возился со своими портянками, старательно развешивая их над гудящей от радости буржуйкой. Ковырнул еще раз зачем – то и без того вовсю пылающие дрова, выдавил:
          - Слушай, Володя…
    Григорий повернул к нему темное лицо, потупил глаза, но тут же и отвернулся:
 - А… Ты спишь уже… Скажи мне вот что… Никогда бы не спросил, а тут спрошу. Как ты оказался в армии у фашистов? Ты что, туда добровольно пошел?
     Крестинский молчал, ровно дыша и порой глубоко вдыхая напитанный сосновыми запахами воздух палатки и Гришка уже подумал было, что он спит.
     - Да, я пошел и записался добровольно, Гриша, - не открывая глаз, вдруг хрипло заговорил Владимир, - и… Это случилось двадцать третьего июня сорок первого года. А двадцать второго июня, уже с утра, гестаповцы по всему Берлину начали отлов, ну, аресты всех русских, всех! Многие наши, советские, командировочные инженеры, артисты, даже почти все эмигранты, оказались, когда услыхали о начале войны, в Советском доме или как его называли немцы, Русском клубе, надеясь хоть там найти какие – то разъяснения и указания, что же им теперь делать дальше. Потому что и советское Посольство и торгпредство уже были под усиленной охраной эсэсовцев. Но и оттуда их забрали всех сразу и отправили в Дахау. Концлагерь Дахау. Это страшное место, Григорий. Когда мы или союзники его займут, там откроется такое… Что… А… Мне двадцать третьего рано утром позвонил Вальтер и сказал, что если я хочу уцелеть, мне надо срочно попасть в армию. Он же и помог мне записаться в формировавшийся тогда в Бреслау  штаб Сорок первого моторизованного корпуса. Вальтер  когда – то служил с его командиром, генералом Рейнгардтом. «Очкарик»,  как его называли за глаза штабные, принял меня хорошо, ибо…
    - Ладно, хватит. Я так и думал. Што ты не из мести пошел или там… По другим причинам, как некоторые.
      Он помолчал, тяжко вздохнул и все же решился.
         - У меня тебе новость есть. Неважная такая новость. И не хотел, но… Должен. Наши ребятки… Капитаны наши. Сбиты в бою с превосходящими силами. Выбросились с парашютом. Это видели с земли. Без вести пропавшие. Вон, на сейфе… Письмо командира части.
      Все это он выдавил из себя  с трудом, тщательно выговаривая каждое слово, однако стараясь быть невозмутимым и спокойным.
             Владимир молча пробежал глазами по скупым строчкам письма. Переменившись в лице, поднялся, прошелся по землянке, снова раскрыл сложенный вчетверо лист. Повернул растерянное лицо к Григорию:
       - Надо же что – то делать… Гриша! Ну, я не знаю. Искать. Наводить справки… Звонить?!
      - Не истери, полковник. Если живы, в плен не попали, выберутся. Твой вчерашний летун дальней авиации, он  сколько по лесам шел? Пятьсот верст!
      - Он в основном под углем на платформе ехал. Но ведь мы… Ты, Григорий, ты же имеешь полномочия и… Надо, надо нам  их искать!
      Григорий выпрямился, наконец, от красной уже буржуйки, достал из пачки папиросу, покрутил ее в пальцах, всмотрелся в пылающее лицо Крестинского:
     - А… Я што, по – твоему, брошу армию и побегу искать сынков? Так вон… У самого товарища Сталина сын… Шушукаются наши… Старший сын. Тоже без вести пропавший! С сорок первого еще! Так он же не бросил страну и не побежал ево искать?
     - Да сына товарища Сталина и без него найдут! – дрогнувшим голосом не сдержался Владимир.
     - Да вот… Не нашли пока. С сорок первого года. Ладно! – Гришка с силой хлопнул ладонью по крышке стола, - а… Теперь к делу. Што по гражданину Браге? Колется? Или все в героя играет? Не выдает ридного кума?
       Владимир отвернулся к рукомойнику, сделал вид, что ищет полотенце. В зеркало украдкой всмотрелся в лицо Гришки. Сидит, в одной майке, разбирает свои бумаги. Спокоен, как всегда. Будто бы у него не сын, сыновья, а бритва или зубная щетка куда – то запропастилась! Надо что – то делать. Надо их искать!
     - А может, я сам? Опять оденусь в форму оберста, мне командировочное, приказ какой - нибудь и я поищу их сам?
    - Опять ты за свое! – всплеснул руками Григорий, - ты ж без меня хоть генералом рядись, хоть рейхсмаршалом… Пропадешь! Да и кто нас отпустит? Мы што, особенные какие? У пол – страны без вести пропавшие имеются. В палатках стоим, в землю не закопались. Завтра фронт двинется дальше. И опять же… Мы ничего еще толком не знаем, Володя. Завтра я буду в штабе армии, попробую по их «секретке» дозвониться до этого полковника Красникова, командира части наших ребятишек. Может, еще что – то выяснилось. Он отправил нам извещение седьмого числа. А нынче уже двадцать седьмое. Так что у нас по Браге?
        - Раскололся Брага, - тяжело вздохнул Владимир, - хотя… Пришлось поторговаться, правда. Он мне, я ему.
        - И што же ты пообещал врагу народа Браге? – Гришка с озорным блеском в глазах, оторвавшись от своих документов, усевшись по удобнее на топчане, приготовился слушать.
        - Статью пообещал поменять. За списки евреев забыть. А он за эту милость наших оперов уже, - Владимир взглянул на часы, - уже в этот час ведет по лесу прямиком к берлоге самого бургомистра Скубы.
        - Может и ведет. А статья… Ну, это еще как дивизионный суд решит. Висеть им рядом все же сподручнее будет.
       Владимир неожиданно вспыхнул:
     - Григорий Панкратович! Товарищ полковник! Я… Обещал! Обещал, понимаешь?! Человеку в глаза смотрел и обещал. Я же… Слово дал!
          Гришка не ожидал такой реакции, некоторое время он молча удивленно всматривался в красное лицо Крестинского. Таким он его давно не видел. Затем он накинул на плечи китель, покачал головой, уткнулся опять в свои бумаги. Пробурчал, не поднимая  головы:
         - Человеку, говоришь? Попался б ты этому человеку где – нибудь в темном лесу, да с его дружками. Там бы и остался висеть. Это в лучшем случае! Ладно. Обещал,  так обещал. Я сюда не лезу. Лишь бы и он свое слово сдержал.
                Сна уже не предвиделось. Владимир вышел на свежий воздух. Пахло молодыми грибами и прелой хвоей. В лесу, в кронах высоченных сосен, звонко трещали какие – то птицы, где – то недалеко выбивал сухие трели неутомимый дятел. После марша по ночному лесу ныли и гудели ноги, стучало в висках.
        Лейтенант, командир оперативного взвода, козырнул ему и быстро прошел в палатку. 
        Он вздохнул, посмотрел на часы. Стрелки неумолимо бежали по циферблату. Надо было через час – другой уже быть в отделе контрразведки той же дивизии, чтобы самому принять и отправить в город, во фронтовое Управление СМЕРШ  задержанных Скубу и Брагу для  дальнейших следственных действий. Принять все меры, чтобы их в пути свои не отбили. Брага ведь, как это часто бывает, мог играть и вашим и нашим. Найти способ и предупредить. Ведь его отпускали, чтобы не вызвать подозрений. Поэтому надо было заранее продумать маршрут и организовать охрану.
         Мысли о Николае и Кузьме, может быть, теперь томящихся в застенках гестапо или в лагере, а может быть, раненых, идущих по заснеженным белорусским болотам на восток, не отступались, все время навязчиво лезли ему в голову. Григорий прав, конечно. Им остается только ждать и надеяться. А Ольга? – вдруг подумал он, - Григорий сообщил об этом Ольге?
          Он уже развернулся, чтобы тут же спросить об этом Гришку, как тот, на ходу застегивая портупею, сам выскочил из палатки, едва не сбив его с ног. За ним так же стремительно выскочил лейтенант и, на ходу застегивая планшет, направился в сторону своего расположения. С багровым лицом Григорий выпалил, озабоченно глядя куда – то в сторону:
      - Товарищ капитан  конрразведки, собирайтесь! Едем! В пятьсот сорок шестом стрелковом полку комбатом застрелен полковник Марченко.
     И злобно сплюнул в траву:
      - Доигрался, подлец…
                Обшарпанный, видавший виды «Доджик», натужно ревя мотором на скользких подъемах, подпрыгивая на кочках и обдавая густые кусты мокрого орешника сизыми клубами выхлопа, катил по узкой лесной тропе. Шедший позади, на удалении двадцать метров « Студер» с полувзводом бойцов - оперативников, местами с трудом продираясь сквозь заросли, едва поспевал за шустрой легковушкой.
          Езды было около часа. Полк, в котором случилось такое происшествие, стоял в дивизии угловым, на левом фланге, прикрывая в полосе наступления стык между двумя армиями. Местность вскоре пошла гористее, дорога несколько расширилась, но машины заревели еще натужнее, забираясь на подъем. По сторонам дороги, ниже, над неширокой речкой, потянулись белые, крытые соломой, но ухоженные и опрятные  домишки крестьян, в окружении виноградников и пожелтевших вишневых садиков.
     Сумрачного моложавого подполковника по фамилии Золотарь  из политотдела штаба армии Григорий, сладко улыбаясь,  усадил в кабину, рядом с водителем:
         - Ваша светлая голова, товарищ подполковник, Родине нужнее, чем наши старые задницы! А мы уж… В кузовке прокатимся, как – нибудь.
     И, едва тронулись, он, усевшись на потертую скамью напротив, залихватски подмигнул Владимиру:
     - Туточки хотя бы брезент нас скрывает. От огня вражеского, прицельного. Да и выскочить сподручнее… Ежели чего…
          Но потом всю дорогу его веселость куда и делась и Григорий был задумчив. Он молча, не отрываясь по несколько минут,  смотрел то на свои узловатые крестьянские пальцы, лежащие на черном его портфеле, то на убегающие вдаль две разбитые дорожные колеи, временами пристально присматриваясь к каким-то только ему известным подозрительным местам, то ему высокое дерево не понравится, то ветхий висячий мостик через шумную бирюзовую речку, то одинокий старик – гуцул в островерхой шапке,  пасущий свою единственную, чудом уцелевшую козу.
        Владимир  пытался подремать, но на ухабистой проселочной дорожке из этой затеи ничего у него не получилось. Ему захотелось вывести Гришку из его мыслей и он решил малость пофамильярничать:
           - Товарищ полковник, а я ведь должен был ехать в Первомайское для сопровождения арестованных предателей.
           Григорий еще несколько секунд  молчал, так что Крестинский уже решил, что обратился к старшему невпопад, но вскоре  лицо его поменялось и расплылось в широкой улыбке:
        - А… Скуба! Совсем забыл! Поздравляю Вас, товарищ майор государственной безопасности! Скуба взят! И уже доставлен, куда надо. Приказ о повышении в звании, представление на орден и отпуск тебе, Володя, уже подписаны! Так что, пока фронт не стронулся… Собирай, брат,  чемоданы! Завтра же што б от тебя и духу не было!
           Владимир стушевался. Он никак не ожидал таких почестей и так быстро, не думал об этом вовсе. Он сегодня так устал, что ему было все равно. Если бы ему теперь сказали поменять все эти награды на пару суток сна, просто - сна, чтобы просто спать и чтобы его никто не трогал, он бы, конечно, мигом бы согласился. Он с жалостью взглянул возбужденному Гришке в глаза, хотел сказать спасибо за весть, хотел обрадоваться вместе с ним, но вместо улыбки он нахмурился еще больше,  его лицо застыло и  почему то вырвалось у него совсем другое:
     - Отпуск… А мне, Гриша, ведь и поехать – то некуда. Николая с Кузьмой искать ты не велишь, а так…
     - Ну… Хочешь… Поезжай в Ростов, там хоть навестишь Ольгу.
                Григорий раскурил папиросу, виртуозно выбросил в  проем брезентового тента спичку. Спичка, совершивши пируэт, пропала в стелящейся пожухлой траве придорожной канавы. Выпуская дым, мельком внимательно взглянул в лицо друга.
      - Олю? А ты… Не боишься, что… Уведу? – слабо, натянуто  улыбнулся Владимир.
      - Не… Не боюсь.
                «Доджик»,  выкатившись на ровную площадку, над тихой неширокой речкой, вдруг неожиданно заглох. Водитель чертыхнулся и, выйдя из машины, поднял боковую крышку  мотора. Оттуда тут же повалил пар. Гришка наполовину высунулся из кузовка, осмотрелся вокруг:
    - Што там, Кундрюцков?
    - Перегрелись, товарищ полковник! Воды, опять же, долить надобно!
    - Времени сколько надо?
     - Остыть мотору? Да… Полчаса, товарищ полковник! Я мигом! – и, схватив ведро, побежал вниз, к речке.
           «Студер» с бойцами, натужно ревя мотором, тоже подтягивался снизу, изредка мелькая над желтеющими верхушками дубовой рощи рваным брезентовым верхом фургона. Вот наконец показался его передок с черной лебедкой, замызганная решетка радиатора, блеснули стекла кабины. Остановился рядом с ними.
    - Ладно. Перекур на полчаса! – объявил Григорий, - личному составу от машин не расходиться!
           Сами они спустились к речке, присели на рыбачий мосток. Владимир задумчиво смотрел на противоположный бережок, необычайно красивый и увитый, как на картинах средневековых мастеров густыми зарослями дикого хмеля и перезрелого, уже сохнущего винограда. На тихой зеленоватой воде промеж зеленого еще камыша шумно плавали  дикие утки с шустрым, уже подросшим молодняком. Чуть ближе на отмели стояла длинноногая цапля, наклонив тонкую голову,  целясь в воду и поминутно выхватывая то ли мелкую рыбешку, то ли лягушек. Дальше, если подниматься выше, пока еще зеленели, качаясь на ветру, не тронутые осенью, густые вишневые сады.
    - Эх… Благодать – то какая… Помнишь, у Гоголя? « Жить бы тут, да ловить рыбу…»
           Григорий снял сапоги, стал не спеша перематывать портянку. Искоса взглянул на Крестинского, усмехнулся:
     - Рыбу, говоришь… А ты че? В носках, не бойсь, опять?
     - Да, товарищ полковник. Вчера по этим божественным лесам бегая, растер портянкой пальцы. До волдырей.
     - Че ж так официально…  Ну так ты в Ростов поедешь? – блестя глазами, все не унимался Гришка.
      - Нет, не поеду. Мне…
      Владимир поднял глаза, снизу пристально всматриваясь в веселое лицо друга  и тут же виновато опустил обратно:
       - А… Мне же перед нею очень стыдно, Гриша.
        - Стыдно? За что?
       - То есть… Как это… За что? Вот ты… Когда тебе судьба сказала, э… Григорий, сделай свой выбор, ты же… Там, в Великокняжеской…  И ты… Взял наган и… Ты же ведь тоже не о себе думал, правильно? Ты о своих детях думал. Кто их накормит, обует, оденет. Кроме тебя… И пошел на такое, что и… А я? Я?!!
        Он задохнулся, расстегнул ворот кителя, устало присел на свежий пень березы. Помолчал с минуту, задумчиво пережевывая травинку. Поднял на стоящего над ним Григория полные влаги глаза:
      - Я? Почему же я тогда не бросил все и не помчался вместе с Олешей ее искать? Ее, тяжелую моим ребенком? Ту, которую я любил? Почему поручил ее другу, пусть и лучшему фронтовому товарищу, а сам… Не смог оставить службу! Эх, дурак какой… Часто мы… Особенно в молодости. Живем, служим, добиваемся, гонимся, там, карьеры строим… И мы… Не знаем, Гриша, что главное. А… Ведь у человека в жизни это и есть самое главное. Для чего ты и послан сюда. И… Нет ничего важнее или значимее. Все это такое, мирское… Война, тиф, голод или холод… Это все второе. Первое, это те, кто тебя любит и ждет. И горе тебе, если тебя они не дождутся! Горе! Мне… Стыдно, Гриша! Всю, всю  жизнь этот стыд, да что там, стыд, эту боль, этот камень на душе несу. Нет, не поеду я в Ростов. Как я посмотрю ей в глаза?
            Гришка тоже присел рядом, прямо на ворох сухой листвы, наметенный под пень. Положил ладонь на его колено, сжал крепко, наблюдая за шумной утиной компанией, попытался успокоить друга:
       - Ну ты это… Ты не думай. Она давно тебя простила. Да и… Дело ж это давнее, молодость. Ну, съезди тогда к этой… Своей… В Старый Оскол. А хочешь, я тебе, вам то есть, на двоих, выхлопочу путевку в Кисловодск? Или Сухуми? Я там в тридцать пятом был. В дом отдыха, а? Сегодня же вечером и принесу!
         - Спасибо тебе, Володя. Нет, не поеду. В Кисловодск. Что я там буду… Среди раненых, контуженных… Здоровый мужик. Я так рад… Так рад, - голос Крестинского дрогнул, он обнял Гришку за плечи, опустил заслезившиеся глаза, - за все тебя благодарю. Вот… Ты всегда меня понимаешь. Знаешь… А я… Я ведь и правда, теперь в Старый Оскол… Поеду!
       - На, хлебни малость, - Григорий отвинтил крышку фляги, налил ее спиртом, - хлебни, оно полегчает. А то даже я слышу, как у тебя… Мотор стучит! Перегреется еще, как на нашем «Дождике»! И, смотри мне! В Старом Осколе ты про него тоже не забывай! – и хитро подмигнул, - не семнадцать, поди,  годков!
      - Да! – раскрасневшийся Крестинский вздрогнул от спирта, глубоко выдохнул, протянул крышку обратно, - да – да, поеду! Ну а ты? Тебе – то  что за эту операцию?
     - А меня куда ж дальше повышать? – широко оскалясь железными зубами, махнув рукой, рассмеялся Гришка, тщательно наматывая пожелтевшую застиранную портянку, - дальше уже генерал идет, а я ить, Володя,  академиев не кончал! А без них генералу нельзя, никак нельзя! Ну, орденок тоже, наверное,  повесят. Да и… Ну… И на том спасибо! Не за то бьемся!
                От богатой усадьбы местного лавочника теперь, после прямого попадания авиабомбы, остались только запыленные груды битого кирпича, всяческого хлама да ободранные обгорелые стены, сиротливо торчащие в голубое безмятежное небо из разросшихся кустов сирени и одичавших до шиповника роз.  У гигантского, в три обхвата тополя,  некогда дававшего тень на пол – усадьбы, верхушка была начисто срезана осколками и могучий его ствол разворочен надвое взрывной волной. А под ним, в трех шагах - чудом уцелела крытая черепицей пристройка с тесанной дубовой дверью, под которой в винном подвале  дивизионные контрразведчики и устроили временный следственный изолятор.
           Часовой, длинношеий молоденький очкарик,  при виде двух старших офицеров «СМЕРШ» и старшего лейтенанта, своего начкара, вытянулся в струнку и отступил в сторону. Дужка амбарного замка со скрипом отскочила. Старлей толкнул дверь, пропуская вперед Григория и Крестинского, включил мощный американский фонарь:
         - Осторожнее, товарищи офицеры. Тут ступени уж очень крутые!
      Луч фонаря выхватил узкий проем, глубоко уходящий в темень. Стена старой  кирпичной кладки, тускло поблескивая на свету, круто уходила вниз, в темноту. Снизу потянуло ледяным холодом, запахло плесенью, черными тенями порхнули несколько летучих мышей.
           Григорий, едва переступив пару ступеней вниз, вдруг остановился:
      - Стой! Он там у вас один сидит?
      - Так точно, товарищ полковник! – от чего – то широко улыбнувшись, козырнул старлей.
      - Со вчерашнего дня? И што, сидит он там без света, што ли?
      - Так точно! Без света!
      - А ну, старший лейтенант, выводите арестованного сюда! – и он кивнул на крашеную скамью, притулившуюся под обгорелой оградой палисада. Владимир невольно одобрительно кивнул.
          Арестант, худенький остроносый человек  в изодранной солдатской гимнастерке, щурясь на невысокое осеннее солнце, стоял у стены, украдкой рассматривая «смершевцев» и невольно дрожа всем телом. Он оценивающе взглянул на Григория, потом задержал взгляд на Крестинском. В руке у него была тонкая бельевая веревка. Старлей заметил ее только теперь и протянул руку, чтобы отобрать. Но тот вдруг с усмешкой перебросил ее Гришке, который ее ловко поймал:
     - Вот. Подкинули бечевку. Хотели, што б я и вздернулся в подвальчике этом. Там и крючок имеется. А вот вам, суки! – злобно прошипел он и ткнул кукиш почти под нос старшему лейтенанту. Тот едва отшатнулся и злобно скрипнул зубами.
       - Што, насолил кому или так много знаешь, комбат? – Григорий задумчиво вертел в руке веревку, искоса поглядывая то на арестанта, то на побледневшего начкара. Тот опустил голову, плечи и как – то сник.
       - Знаю… Кой шо. А можно… Папироску, товарищ полковник госбезопасности? – комбат вытер рукавом потный лоб, щурясь, попробовал улыбнуться, - курить охота, будто три дня не жрамши.
       Гришка прикурил ему папиросу и повернулся к старлею:
       - Идите, старший лейтенант и доложите дежурному, что я, полковник госбезопасности Остапенко, временно снимаю караул. С этого арестованного. До особых распоряжений!
                Через минуту они уже сидели в кузовке «Доджа». Крестинский, разложив на коленях планшет,  записывал показания,  а комбат  жадно, взахлеб,  выкуривая еще одну папиросу, поминутно озираясь, рассказывал:
       - Я в комбатах недавно хожу… Ну, ходил. То все в ротных войну ломал. С сорок второго года три состава уж поменял. А тут повышение, мать ево… Комбатов у нас летом шибко повыбило. Звездочку нацепили, принимай батальон, Коля.
      Он умолк, виновато улыбнулся, кивнул головой:
     - Меня Николаем зовут. Фамилия моя Глушко.
     - Нам это известно! – строго сказал Григорий, - продолжайте, подследственный!
           Арестованный  насупился, опустил голову, на и без того черном его лице заиграли скулы. Он сцепил черные мозолистые ладони, упершись взглядом в железный пол  машины:
     - А я сперва понять ничево не мог. Воюем мы не хуже других. Потерь мало. Награды нам…
                Тут он запнулся, кусая растрескавшиеся губы и раздумывая, как продолжать дальше. Поднял на Гришку сухие, колючие, полные злобы глаза:
     - Вот из – за наград – то  все и началось! Из – за них, проклятых…
       - Ну – ну, не забывайтесь, Глушко, - подполковник Золотарь из политотдела, до того скромно молчавший в уголке,  повысил голос, - вы теперь о государственных наградах говорите! За них люди головы кладут!
          - Та не за них мы головы кладем…
 Он укоризненно взглянул в сторону Золотаря и продолжал:
      - В общем, отправляем мы с комполка, к примеру,  представление на орден моему пулеметчику. Геройский же парень! Роту фрицев положил, сам кровью едва не истек. Другим приходит. Нашему нету. Ладно. Отправляем еще одно. Паренек, сам детдомовский, в рукопашной, в ихних окопах сам уложил расчет пулемета, развернул «эМ – Гэ» и его огнем обеспечил рывок своей роты вперед, во вторую линию. Самого фрицы подрезали малость. Герой? Герой, я спрашиваю?! – он так и вперился злыми колючими глазами в политотдельского подполковника. Тот нахмурился, откинулся на спинку скамьи, свысока и молча всматриваясь в исхудавшее темное лицо комбата. Ровный ряд орденов на его груди качнулся и сверкнул начищенной до блеска бронзой.
       - Дальше, дальше, подследственный Глушко! – Григорий уже начинал кое – что понимать. Искоса он поглядывал на подполковника Золотаря  и  ему  становилось ясно, что тот и так уже все знает. И это «все», что вот – вот выложит «смершевцам» в виде показаний этот худенький капитан,  очень, очень ему не нравится и не хочется теперь услышать.
          - Так вот. Я ж не себе, поймите! А перед бойцами мне, их командиру, стыдно! Других комбатов пытаю, и вам, мол, награды заворачивают? Те только усмехаются. Да плечами жмут: вроде нет, мол.  Я к комполка. Он и говорит, што твои представления заворачивают в политотделе армии,  и  скоро, мол, прибудет сам полковник Марченко, вот у него ты сам при случае и спроси!
       - Ладно, - он горестно вздохнул, отхлебнул из протянутой Гришкой фляги немного воды, - я и жду случая такого. Приказ землянки копать, ага, думаем, в оборону встали, скоро теперь не двинемся, значит, жди высокое начальство. Ну, я всем: привести себя в порядок! Подшить, побрить, помыть, оружие, так само собой, что б блестело, как у кота яйца!
      - Не отвлекайтесь, подследственный! – глухо прикрикнул Григорий.
      - Есть, не отвлекаться. Мне - то ить все одно. Расстрел! Так хоть правду узнаете! А мне… Так и умирать будет полегше. Ежели правду… Хотя б вам обскажу, всю, как есть.
      - А ты откуда родом, Глушко? – Гришка раскрыл  «Личное дело комбата», перелистнул единственный лист, пожал плечами, - тут про это ничего не сказано.
      - Так… Оскольский я… Старый Оскол, может, слыхали? Курские мы…
            Владимир оторвался от письма, удивленно всмотрелся в лицо комбата, молча переглянулся с Григорием. Тот кивнул, слегка усмехнулся, но смолчал. Подсел поближе. Сделал жест рукой:
       - Дальше. И по существу!
      - Ну, прошел слух, едут. Весь политотдел дивизии и с ними самый главный, из армии. Я к комполка, разрешите, мол, товарищ майор, обратиться к полковнику! Я думал, не разрешит, што ты, сопля перекатная, можешь путного сказать, да еще и самому полковнику Марченке! А он -  хорошо, говорит, я доложу и пришлю за тобой, как случай представится.
         Так вот. Я сапоги начистил, морду побрил, сижу, с утра ни капли не принял. Потом, думаю, нет, надо бы для храбрости. Пять капелек. А то не посмею. Только хватанул стопку, вторую, тут тебе и посыльный, а ну, быстро в штаб полка!
           Прибыл, доложился. Мне дежурный показывает на командирский блиндажик, зайди, мол. Захожу, там все начальство. Обедают. Марченко меня подле себя усаживает, как дорогого гостя принимает. Наливает, закуска, то, се… Покушали, всех он сразу и выпроводил. А потом и говорит мне… Говорит такое, што и поверить трудно. Очень трудно, товарищи. Ведь, вот какое дело… На людях он один. Коммунист! Большевик! За Родину! За победу! А тут… Совсем, совсем другой оказался. Просто… Оборотень какой – то! Такое и говорить – то на людях… Страшно! – он зашмыгал носом, вытер глаза рукавом гимнастерки.
            Политотдельский подполковник Золотарь заметно  напрягся, скривил толстые губы и, злобно сверкая глазами, так и впился в разволновавшегося комбата. Гришка тут же перехватил это и очень спокойно сказал:
          - Ничего, ничего. Слушаем, комбат. На, натощак прими. В бою ты смелый, знаем. А тут, Николай, ты тоже нос не вешай! – он отвинтил крышку фляги, наполнил ее спиртом, протянул Глушко.
           - Так вот, - он шумно втянул воздух, уткнувшись носом в рукав гимнастерки, - и вот… Когда все вышли, он, то есть полковник Марченко, мне и говорит. Ты, мол, Колька, правильно сделал, што сам пришел. У меня к тебе лично претензиев нету, мол. Воюете вы здорово, молодцы. Все твои представления на награды я подпишу, ты не сумлевайся. А мне от тебя, Коля,  нужно очень, очень мало. Мы тут еще с месяц, другой постоим, не тронемся. А вы как раз в таких местах стоите… Очень это интересные места! Ты, говорит, скажи бойцам своим, што б по еврейским местечкам, по брошенным ихним домам, огородам да   подпольям  как следует там пошурудили…
     - Что, что? – подполковник политотдела напрягся, грубо перебил Глушко, - пошу… Пошу… Что?
     - Ну, порыскали, говорит, проверили все укромные места. Подвалы там, чердаки, огороды, где уцелели, копнули малость. Жиды народ зажитошный, говорит, а когда немец стал их в расход пускать, они много чего тут понапрятали. Золотишко там, брильянты, кольца, серьги. Скажешь бойцам, государству, мол, надо! Все это как соберете, напишешь мне представление на медаль «За отвагу» на некоего рядового Кузькина. Я пойму и пришлю верного человека. Вот и все, што, мол, от тебя требуется, комбат!
          Подполковник политотдела Золотарь  сидел ни жив ни мертв, с мрачным лицом, низко опустив голову в новенькой полевой фуражке. Он о чем – то сосредоточенно думал, поминутно щелкая тонкими длинными пальцами на белых руках. Григорий удовлетворенно откинулся на железную спинку сиденья, отвлеченно наблюдая, как мелко подрагивают эти тонкие пальцы и как крупная мясная муха бегает по грязно – рыжему брезенту кузовной накидки. Владимир оторвался от бумаги, поправил очки:
        - То есть, подследственный Глушко, Вы утверждаете, что полковник Марченко заставлял вас… Ваших солдат мародерствовать в занимаемых Вашим подразделением населенных пунктах? И сдавать ему все, что они найдут там ценного?
        - Именно так, товарищ капитан госбезопасности. Так прямо и сказал! А я, ежели выпитой, ты меня не тронь. Не тронь! Вскипел я! Ребята кровь льют, хороним пачками, я третий состав роты сменил!! А такая мразь... Мразь!! В погонах полковника нашей Красной армии! Цену еще установил за награды. Выхватил ево револьвер да и пристрелил гадину на месте!
         - Это клевета! Вы оговорили честного человека, бывший капитан! – наконец вступился весь в багровых пятнах подполковник Золотарь, - и Вы ответите за это! Вы что, - часто моргая, он растерянно оглянулся на Григория, - Вы, товарищ полковник, верите ему?!
             Капитан  умолк, руки его мелко дрожали. Желваки заходили на острых азиатских скулах. Поднял умоляющие глаза на Гришку:
      - Товарищ полковник, прошу… Об одном прошу! Письмецо последнее сыну… Написать! Или вы меня тут же и…
       После долгого молчания Гришка выпрямился, поманил пальцем начкара:
      - Быстро сюда вызвать комполка, командира дивизии и особиста! Што б через полчаса были! А меня… Веди на узел связи!
                Поливанов, выслушав предварительные наработки группы, долго молчал в трубку. Гришка слышал его недовольное сипение. Потом он хрипло сказал, расставляя каждое слово:
          - Ты, Григорий Панкратыч, сам там с плеча не руби по – вашему, по – буденновски, ладно? Если нитки тянутся к дивизии, бери всех, кого посчитаешь нужным. Если же выше… Сам понимаешь. Дров не наломай! В общем, я на связи!
                - Это ж што у нас получается? А, полковник Гусев? Командиры подразделений твоего полка и твоей дивизии обложены данью? Золотишко собирают на досуге?!
      Григорий вперил холодный взгляд в дородное красное лицо комдива, несмотря на равное звание, вытянувшегося по струнке, как унтер перед генералом.  Голос  у него оказался напротив, тонким, каким – то даже бабьим:
      - Товарищ полковник контрразведки, разрешите внести ясность. Да, ко мне обращался наш особист, простите, майор Скрипник, именно  по этому вопросу. Я тут же, причем дважды, выходил на командующего армией. И он так же дважды обещал все уладить сам, без скандала и «выноса мусора из избы». Тут еще дело в том, что полковник Марченко… Покойный полковник Марченко, он же являлся секретарем парткома ВКП (б) штаба армии! И по партийной линии он, как известно,  стоит выше, чем командарм. Наверное, с этим и связано… Командарм подчиняется секретарю парткома…
    - Ты мне тут воду не мути, комдив! – Григорий поднялся, сузил холодные глаза до тонких щелок, - и командарм и каждый коммунист подчиняется не секретарю парткома, а собранию коммунистов, собранию и его решениям и тебе это хорошо известно!
     - Подчиняться – то подчиняются. Я знаю Устав партии. Но решения те вносит обычно секретарь. У командарма тоже… Грешки имеются.  Сами знаете… А Марченко ведь противный был. Чуть что, сами понимаете. Порочит честь! А командарм тоже человек. Ему эти скандалы  не нужны. Вот он и не трогал его.
                Всю обратную дорогу Григорий был мрачен и молчал. Он с какой – то необычной для него тоской смотрел и смотрел на убегающую вдаль неширокую проселочную дорогу. То раскурит папиросу, то тут же, один раз затянувшись,  выбросит ее. Он знал, что командарм сожительствует с молоденькой медсестрой Оксаной, черноглазой красоткой, уже давно сожительствует, но это никого не касается, да разве он один такой? Неужели он  именно этого и побаивался, неужели полковник Марченко  именно этим шантажировал его, лихого боевого командира, еще в Гражданскую командовавшего кавполком в знаменитой дивизии Киквидзе?
                Поздно вечером Григорий, вернувшись из штаба армии, был так же еще мрачен и молчалив. Командарма он там не застал, пришлось вкратце обрисовать обстановку и результаты расследования начштаба, худощавому, остроносому, подтянутому, чем – то напоминающему Суворова, полковнику. Тот пришел в неподдельный ужас от услышанного, побледнел и невольно опустился на стул, испуганно всматриваясь в лицо Григория:
      - Что теперь начнется! А Вы знаете, товарищ полковник, мне и самому часто были подозрительны эти долгие копания наших саперных частей на одном месте. Вроде бы, ну прошлись, пошарили, мины сняли. Бомбы, снаряды вывезли. И двигайте дальше! Нет, все копаются, копаются…
      - А они золотишко миноискателями ищут. По приказу политотдела армии. Мне лично непонятно и подозрительно другое. Наши… Доблестные боевые… Командиры, которые знали и молчали!
      
                - Ты звонил Поливанову, Гриша? – Крестинский, растопив «буржуйку»,  первым нарушил тягостное молчание.
      - Звонил. Доложил. Предал мне просьбу нашего же Командарма списать полковника Марченко на боевые потери.
      - А ты?
       - Я? Согласился, что же я… Нет, расследование проведем самое тщательное. Всю нечисть вычистим из рядов. Все саперные части проверим. Нет, я, конечно, мог бы Абакумову позвонить и… Марченко так и остался бы мерзавцем. Но я… Я из – за капитана Кольки этого согласился. Теперь и он… Получается… Ни в чем не виноват. Правильно? Марченко же от бомбы погиб! – он развел руки и слабо, вымученно улыбнулся, впервые за весь день.
       - Куда его теперь?
       - Николая? А понизим до летехи, скажем, за пьянки, и пусть ротой опять командует. Только в другой уже дивизии!
       - А что подполковник Золотарь скажет? Я так понимаю, вместо Марченко теперь политуправление именно  его и назначит?
       Гришка грустно усмехнулся, ничего не ответил. Придвинул к себе керосинку и  углубился в чтение какой – то бумаги. Но Владимиру захотелось продолжить. Золотаря он до сегодняшнего дня не знал вовсе, никогда его не встречал. Поразило его даже не это, а то, что на груди этого молодого человека уже столько государственных наград.
       - Наверное, очень геройский, заслуженный человек. Вся грудь в орденах!
      - Да, заслуженный… Держите карман ширше… Только что прибыл из тыловой какой – то части. За него из Москвы какой – то дядя хлопочет. А он сроду ни одного фрица не убил. Да и не видал вблизи, наверное. А ордена ты знаешь, как они «добывают»… Вот… Ты думаешь, зачем такие мрази себе ордена вешают? Сидит в окопчике какой – нибудь Ваня, в своем говне сидит он и морду высунуть не может, воюет он на совесть, крови не жалеет, ждет от государства хоть бы медальку какую, а ее нету. А… Сколько таких ванек уже полегли, гниют, так ни одной даже завалящей самой медальки и не получившие? А эти… Они, думаешь, сами себе иконостасы навешивают, што б перед барышнями красоваться? Не – е – ет… Тут все глубже, хитрее. Тут расчет, Володя. Вот, кончится война. Пол – страны лежит в развалинах. Ты думаешь, этот Золотарь  возьмет в руки лопату или кайло да и пойдет дома, дороги и фабрики  строить? Нет, не пойдет. Он заявится в какой – нибудь курортный или столичный райком, обком или облисполком, брякнет на стол свои документики, а там все, как у героя, позвенит там по кабинетам своим этим иконостасом, и вот уже наш товарищ Золотарь  второй секретарь! Или директор. Или начальник треста! Ресторана, райпо, рынка, наконец. А тот, неведомый дядя из Москвы, дальше его станет двигать, дальше, дальше!  И пойдет он, этот бессовестный и бездарный человек все выше и выше, а ведь от него зависит очень многое, и это многое будет идти ни шатко, ни валко, но это ведь ничего, такие как он обыкновенно ни за что не отвечают, но от всего имеют. И вот, представь себе, те, кто должны бы возглавить все наше хозяйство, кто может работать на совесть, их нет, их война повыбила, или их за них некому похлопотать, их затоптали такие вот золотари, а сами такие вот золотари… Неплохо устроятся и доживут в почете, достатке,  до старости! А потом придут, их сменят  ихние  же дети, тех сменят внуки, такие же барчуки, как и они. Тупорылые, но наглые и с покровителями. Эх! – он отрешенно покачал головой, - ты Вот думаешь про все это и понимаешь… Как же еще очень далеко нам до светлого будущего! С такой – то публикой. Очень далеко.
    Он умолк, отвернулся к стене.
        - Да такое, Гриша, на Руси у нас всегда было. Не только при большевиках. Покровители, холопы… Так что не вы тут виноваты. Это из глубин нашей истории и нашего характера идет все.
       Гришка какое – то время рылся в бумагах и молчал. А Владимир все думал и думал. Как – то теперь его примут там, в Старом Осколе? Ведь Татьяна, конечно, теперь уже окончательно похоронила его для себя. Шутка ли! Германским полковником приезжал. А теперь немцы ушли и этот город уже год, как глубокий тыл, там уже все восстановилось, как до войны, вернулась Советская власть. И теперь он вдруг к ней заявится советским майором госбезопасности. Как объяснить ей свое такое перевоплощение? И объяснить так, чтобы ничего, ничего  не соврать или не договорить. Как? И примет ли она? Поймет ли? Интересно, где теперь ее братец, Макар, если он живой еще? Да живой, живой, такие пройдохи к любой власти подмажутся. Хотя…
      - Не вы… Не вы… Да!  Не мы тут виноваты, это факт. Слушай, Володя, а давай я тебе в партию дам рекомендацию, а? Ну, негоже как – то… Майор госбезопасности и беспартийный. Все ж старший офицер. Как тебе звание еще наши кадровики утвердили, беспартийному?
     - Не надо, Григорий, не хочу. Я ведь вояка старой закалки. Армия, мое твердое убеждение, вне политики. Каких политиков народ… Народ  наш принимает, таким и мы, военные, подчиняемся. Вот и все. Не хочу.
      Гришка на какое – то время застыл, разинув рот, переваривая услышанное. Потом покраснел и нахмурился:
       - Вона как! Ладно, ты пока держи это при себе.  Не трепись больше никому и нигде про политику и армию. Слушай, ты завтра прямиком на Москву валяй. А там уж до Курска, я думаю, скорее доберешься.
     - Да я уж и сам думал. Да и… На могилу к отцу надо бы попасть. Разыскать. Где – то на Братском кладбище. Там раньше село было, это… Всехсвятское. С зимы восемнадцатого года, как его похоронил, так и не был там. Гриша, если какие новости будут насчет наших мальчишек, ты… Мне… Ты…
       Гришка угрюмо молчал, но Владимир слышал, как тяжело он дышит. А что он мог ответить? Ничего.
     - Вот через десять суток заявишься, может чего и прояснится. Да! Забыл сказать. Тебе потом на какое – то время придется остаться здесь, прикомандированным к комендатуре дивизии НКВД. Надо будет перелопатить всю эту публику, которую мы с тобой забрали. А там опера, ну  пацаны совсем, пороху нюхали мало. Жизни не знают. В общем, в помощь им. На месяц командируешься. Потом нас догонишь.
                Ночь уже незаметно растворилась в утреннем морозном тумане. Незнакомая, очень крупная звезда одиноко оставалась светить на небе. Одна, во всех глубинах  громадного темного неба.
                Он медленно шел по едва припорошенной первым снежком аллее и не верил своим глазам. Вокруг уходили в небо ровными рядами мохнатые ели, сосны, лиственницы, клены. Белели между ними стайки молодых березок. Между веток, вспугнутые ранним человеком, шумно порхали птицы, снегири, галки, грачи. Еще выше, в уже сереющем утреннем небе с криками кружились стаи ворон. Он знал, он был уверен, что находится именно в этом месте, где поздней осенью семнадцатого похоронил отца, отпущенного умирать из большевистской тюрьмы. Знал даже не по приметам, которых теперь вовсе не было, а по какому – то знанию свыше, наитию, необъяснимому чувству.
        Медленно падал с бездонных небес крупный мохнатый снег. Он шел по Всехсвятскому кладбищу, он знал, что идет теперь именно по Всехсвятскому кладбищу, но ни крестов, ни памятников, ни кованных оград, ни часовни – не было.  Но он шел и шел по заснеженной аллее  и в этот ранний час не было ни одного прохожего, чтобы спросить, узнать как – то.
                Он шел и думал, что куда – то пропало даже не кладбище, а теперь уже пропало все, пропала, унесена ветрами времени  целая страна, та страна, в которой он родился и рос, которой он мечтал, как и отец, служить до гроба, которую любил и был готов умереть за нее, а теперь вот, так же как и над этим снесенным кладбищем, шумят над той, навсегда ушедшей страной, смыкаясь над головой, могучие кроны сосен и берез. Остались от той страны только вороны, горластые, шумные.
          Он поднял глаза в мутное белое небо. Оттуда густо сыпались крупные мохнатые снежинки, медленно кружась в своем, неведомом людям, холодном танце. Они тихо ложились на узкие деревянные скамейки, на мохнатые лапы сосен и елей, верхушки которых были покрыты холодным серебром инея.
        Господи, где же ты, под каким же деревом теперь твой последний приют, отец? Как мне найти тебя? Где теперь можно мне хотя бы немного постоять рядышком? Ответа в тоскливом сером небе не было.
               Наконец, впереди показалось какое – то возвышение, тоже присыпанное снегом. Он подошел ближе, смахнул рукавом шинели мелкий молодой снежок. Громадная гранитная глыба в рост человека со скошенным верхним левым углом, будто отбитым снарядом, предстала перед ним. Он прочел, что это памятник Сергею Шлихтеру, студенту Московского университета, раненному под Барановичами 20 июня 1916 года. И скончавшемуся здесь, в госпитале,  спустя всего пять суток.   
      И все. Больше на кладбище ни одного памятника и ни одной могильной плиты не осталось.
      Он задумчиво смотрел в низкое небо ноября. Он знал из газет еще там, живя в Германии, что большевики снесли массу памятников царям, взорвали тысячи церквей и монастырей. Но сравнять с землей кладбища… Вспомнился ему тот кладбищенский смотритель, сухонький отставной майор медицины, который тогда, в восемнадцатом, холодным дождливым утром  долго не соглашался на захоронение отца именно здесь, на Всехсвятах:
         - Ну поймите же меня, господин красный командир! Да! Тут упокоились полтысячи офицеров и генералов… Несколько тысяч нижних чинов. Но они пали или умерли от ран на войне! Вы понимаете? Управа специально выкупила этот участок у Голубицкой именно для… Них! А Ваш отец, он просто умер в этом госпитале, от болезни или старости. Не положено!
         - Да! – вскипел тогда Владимир, - отцу повезло дожить до старости! Виноват, как же - с! Не убило его на его войнах! Но тут же лежат его боевые товарищи! Офицеры, которых он обучал курсантами в Александровке! И ему должно упокоиться именно здесь!
                - Вы, товарищ командир, должно быть, кого – то ищете?
     Владимир вздрогнул и обернулся. Тонкий, певучий голос, очень редкий, очень ему знакомый, негромко  прозвучал будто бы откуда - то издалека, из его дальнего, дальнего прошлого.
                Женщина его лет, в старенькой фуфайке и заношенном синем переднике, с закутанным платком лицом, тепло блестя  живыми  голубыми глазами, стояла перед ним с метлой в руке. Метлу она держала в стареньких, штопанных  рабочих рукавицах. Он смутился и уже хотел уйти. Но его остановили глаза. Эти голубые - голубые глаза, такие знакомые, даже такие близкие, так неожиданно будто бы вернувшиеся откуда – то из его юности, из той, такой уже далекой и безвозвратной, прежней его жизни в Москве. Она сбросила с лица платок и слабо улыбнулась:
        - А я ведь тебя узнала, Володя. Со спины еще. По походке узнала. А если бы не узнала, то и не подошла бы. А ты вон какой стал, - восхищенно сказала она, - красный командир… Ты разве не узнаешь меня?
       - Простите… Нет. Хотя мне очень знакомы Ваши… Глаза. И голос…
       - Ах, да… Да – да, именно. Вот только глаза теперь и остались, - горько усмехнулась она, с любопытством всматриваясь в его лицо, - я Наталья. Наталья Олеша, сестра Глеба. Помните, Вы еще у нас Новый год отмечали? Семнадцатый год?
       И теперь он вспомнил. Ему сразу представилась, ожила в его памяти та самая веселая конопатая девчушка пятнадцати лет, которая все приглашала и приглашала его, блестящего фронтового офицера, с орденом, товарища своего брата, танцевать танго вокруг сияющей огнями новогодней елки. Ее наивный полудетский смех с губами до ушей. Ее теплые потные ладошки, которые она поминутно выбегала обвалять в душистой присыпке.
       - Боже мой, боже мой, Наташа… Вы ли это…
       - Наше умопомрачительное танго до утра, помните? – она несмело засмеялась, кокетливо строя глазки, - а Вы меня все осаживали, быть скромнее… Говорили, что я вовсе не умею танцевать танго! Что не стоит вносить в него излишнюю эротику! А я злилась, злилась, злилась  на Вас! Я даже потом записалась на курсы к Касьяну Голейзовскому, а потом меня затащило в театр к его дружку, Коленьке Форрегеру… Да… И все для того, чтобы, если уж и придется танцевать танго опять с Вами, Володя, то что б уже без претензий! Что б показать класс! А Вы… Вы! Куда же Вы пропали?
          Сердце его сжалось. Ему стало плохо. Он вдруг опять, как и много лет назад, почувствовал себя виноватым, даже не виноватым, а именно виновным в гибели своего товарища, Глеба, брата Натальи. Это чувство часто возникало в нем и раньше, в минуты горьких раздумий и одиночества, но ни излить его, ни повиниться всегда ему было не перед кем, разве что перед Господом. Владимир стоял перед нею побледневший, не зная, с чего начать свой горестный рассказ о судьбе и смерти Глеба. Не рассказать он не мог. Должен был! А как рассказать, он не знал.
      - Да что там я… Вам, Наташа, известно что – нибудь… О судьбе брата, Глеба?
        Она смутилась, опустила глаза, скорбно сомкнула губы. Искоса снизу взглянула в лицо Крестинского:
      - Нам люди сказали, что он… Пропал где – то на Дону. Хотя, потом, один наш знакомый говорил, что якобы встречал его у турок, в этом… Гали… Гали - полийском лагере… А Вы… Вы, Володя… Разве… Что – нибудь…
          Владимир растерянно оглянулся по сторонам, словно ища кого – то еще. Но все вокруг было пустынно, снег почти прекратился и белый утренний туман теперь затягивал сонный парк, скрывая молочным облаком дальние деревья, скамьи, дорожку.
        - А пойдемте к нам, а? Я… Чаем Вас напою! Я… Мы тут недалеко живем. Я и Глаша, наша работница. Как прибилась к нам еще до той войны, так мы с ней и неразлучны. Нам при расселении домоуправление всего одну комнатку оставили, ну да нам хватает. Сама она с Мытищ, с подола. Идемте?
         Владимир теперь шел по Москве, по каким – то одноэтажным переулочкам, укрытым первым серебром зимы, в которых раньше он сроду не бывал, по каким – то петляющим между сосен тропинкам, через какой – то деревянный мостик, и его переполняли самые теплые чувства. По недлинному пути он решился и кратко рассказал Наталье все, что знал о последних годах жизни, о гибели Глеба и месте погребения его и его товарищей  Ольгой и Григорием. Когда он умолк, та тихонько, по – бабьи всплакнула:
               - Глебушка, Глебушка наш… А мы ведь… Папенька и матушка… Так и не узнали.
               - Наташа… Гм… Наташа, я… Хочу, чтобы Вы знали… Это я. Я! Послал Глеба на смерть. Я. Попросил найти Ольгу и он… Как друг, как лучший друг… Нет, нет, я командир и… Привык… Хотя к этому нельзя привыкнуть, наверное. Я… Часто посылал людей на смерть. Но… То было все за Родину, за победу и они это знали. А тут… Личная просьба и… Он… Он с его товарищами, еще три человека… Столкнулись с буденновской разведкой. Приняли свою смерть за женщину, мою жену. Это моя вина, мой крест… Камень на душе… И нести мне его теперь до последнего дня своего!
               Наталья слушала его, не перебивая, потом, после молчания, она подняла на него глаза, полные слез, дрожащими ладонями взяла его руки:
              - Что ж… Спасибо тебе, Володенька, теперь и я знать буду. А приведет Бог, может и попаду когда на его могилку. Теперь уж можно… И заупокойную и…
                В тесной комнатке пахло луком и горелым жиром, было очень тепло, даже жарко. Владимир понял, что жар идет от печки – буржуйки, на которой в сковороде, с треском и шипением  жарилось что – то мучное. Глаша оказалась на голову выше Крестинского, величественная, малоразговорчивая  суровая тетка с мужским густым басом. Едва он вошел в комнату, она несколько смутилась при виде майора, но тут же вытерла руки в муке о застиранный передник и протянула широкую, такую же мужскую ладонь:
               - Глафира! – она украдкой виновато оглянулась, - Вы, Владимир, уж простите  нас, не ждали гостей… Да еще каких! С фронта человек, офицер!
               - Ничего, ничего, я ненадолго. Вот, Наташа чаем грозилась напоить! – он поискал глазами, куда бы повесить шинель и шапку. Наталья  перехватила его взгляд, взяла в руки одежду и унесла в сени. Вернулась уже в домашнем халатике и засуетилась:
        - Сейчас будем гренки кушать! Ты, Володя, с роду не пробовал такие гренки! Глаша одна на всю Москву умеет так гренки готовить!
          - Откуда знаете, что я с фронта, Глаша? – он вдруг вспомнил, что не ел со вчерашнего дня, когда поздно вечером сошел с поезда на Киевском вокзале.
          - Я, товарищ майор, в госпитале работаю. Еще с финской, так что… Вам чаек покрепче или как?
         - Виноват, - развел он руками, - не знал, что встречу вот Наташу. Я ведь в Москве проездом. А багаж в камере оставил, на вокзале. И угостить – то мне вас нечем…
          - Ничего… Мы бабы тертые. Я в госпитале тут работаю. С голодухи не пухнем! – и она рассмеялась чистым, звонким смехом, обнажая ровные ряды желтых прокуренных зубов, - а ежели желаете, - лукаво подмигнула узким беловатым глазом, - товарищ красный командир, то у нас и наливочка вишневая найдется.
           - Да ладно…
             Владимир смутился. Пить спиртное, даже несколько капель, ему было строго запрещено доктором Весельцовым еще в штабе  армии. И после его последнего сердечного приступа, случившегося как раз после операции с бандой Нывылычки,  Григорий сам стал строго следить, чтобы Крестинский даже не прикасался к стакану. Он улыбнулся, махнул рукой:
         - Нельзя мне. Доктора не велят. Вы уж лучше расскажите, как вы тут поживаете, в столице - то? Как – никак, а я ведь и сам москвич.
         - Ой, плохо живем, Володенька. Скудно! Белый хлебушек – и тот, очень редко видим, - картинно запричитала Наталья.
        - Да ладно тебе! Гляди, какая барыня! Белый хлебушек! – сердито оборвала ее Глафира, вытирая руки в муке о замусоленный передник  и злобно сверкнувши глазами, - ты ж не жила как все… А мы вон… Я росла, так  и черный хлебушек почти не видала! К весне, бывало, кору осиновую грызли. Перед войной народ хоть есть стал досыта! А это все… Переживем!
        К вечеру стало заметно подмораживать. Снег обмельчал, стал теперь сыпать с белого бездонного неба колючей мелкой крупой, заметая следы редких прохожих. Наталья взяла его под руку и всю дорогу до вокзала щебетала без умолку, рассказывая всякую ерунду. Владимир помалкивал, ему было приятно слушать ее голос, чистый и звонкий, как у девочки. У людей с годами меняется лицо, его прорезывают морщины пережитых невзгод и потерь, меняется фигура, осанка… Меняются даже глаза, их выражение и блеск. Но вот… Голос часто остается прежним.
      - Ладно, - перебил ее Владимир, - ты лучше вот что скажи… Замужем была или…
 - Или, Володя, или… … Не была никогда. И уже и не хочу! – тихо выдохнула она.
       - А я вот… И женился уже два раза. И сына…
Он тяжело вздохнул, отрешенно махнул рукой:
     - И… Вот… Сына потерял. Младшего.
      - Ходил тут ко мне один путейский. Серьезный, обстоятельный человек. Подарки приносил. Ухаживал, обхаживал. Хороший, добрый был. Все… Замуж звал. Только я…
         Она смутилась, опустила голову в платке, засыпанном снегом, умолкла на полуслове. Из – под платка, игриво завиваясь, выбилась прядь уже седоватых волос. Владимир остановился, всматриваясь в ее покрасневшее лицо.  Не поднимая глаз, она тихо закончила:
            - Видишь ли… Руки мне его не понравились. Черные, жилистые. А пальцы толстые, узловатые. Как представлю, бывало, что он меня всю этими самыми пальцами будет… Будет… Хватать! И… И все. Все! Противно. Противно!! – она сорвалась на визг.
               - А теперь вот Глаша говорит… Ругает меня.  Противно, мол,  ей. А я вот помру, говорит, ты сама и останешься! Сама  и слова сказать некому! А ты теперь в Москву вернулся, да? – ее глаза заблестели и наполнились обычным женским любопытством, - а ты теперь здесь всегда будешь? А ты знаешь, наши многие сделались красными командирами и устроили при большевиках блестящую карьеру! А я вот не хочу замуж. Нет – нет, не хочу и все!
                Владимир шел и думал, вот как бывает в жизни. Руки не понравились. Да… Кроме рук она ничего в том человеке и не увидела. А ведь руки те были не просто черные. Они, наверное,  от угля, мазута, от работы были черные. Он невольно усмехнулся, ибо вспомнил, с какими руками, такими же мозолистыми и черными, приехал он, помощник паровозного кочегара,  в двадцать первом году в Старый Оскол к Татьяне. Разве она смотрела, какие у него руки? Нет, конечно. И не могла смотреть. Ей бы и в голову такое не пришло. Ей это было неинтересно. Не нужно! Она в его глаза,  в душу ему смотрела. Там тепло искала. И находила. И он это знал. Чувствовал это. Наверное, это и есть любовь.
     И от этих мыслей еще больше хотелось поскорее прижать ее к себе, посмотреть в эти пугливые глаза с небольшой раскосинкой.
           - Нет, я в Москве проездом, Натали. Я в Курск еду.
          - А у тебя там кто? Семья, жена?
          - Жена.
                Мрачная тетка - регулировщица в мятой темно - зеленой форме железнодорожных войск повернулась и дала флажком отмашку. Громадный паровоз, окутавшись клубами серого пара,  оглушительно дал свисток и резво тронулся, временами пробуксовывая всеми парами больших отполированных колес. Состав с наглухо закрытыми вагонами, раскачиваясь и тяжело гремя на стыках,  медленно поплыл мимо Владимира. Стаи крикливых ворон, вспорхнувшие в белое небо декабря, тут же стали опускаться на деревья, деловито рассаживаясь на проводах и схваченных толстым инеем ветках.
         Он подождал, пока не пройдет последний вагон и, подхватив чемодан, быстро пошел через гудящие еще пути. На той стороне его окликнул комендантский патруль. Старший лейтенант, представившись и прочтя его документы, трижды сверился с фотокарточкой и, возвращая офицерскую книжку, козырнул:
       - Все в порядке, товарищ майор госбезопасности! Можете идти!
              Старая калитка скрипнула и распахнулась. По снегу к веранде  множеством ног была протоптана  широкая тропинка. Он потеплел, представив, как теперь он войдет в сени, как изумится Танюша, всплеснет руками, по своей привычке прикроет ладошкой рот, неожиданно увидев его теперь в форме советского офицера. Господи, вразуми, что, как рассказать ей, чтобы она поняла и чтобы поверила ему?!
              Поверить – то она поверит. Но вот как понять то, что с ним произошло за последние два года, если он и сам пока еще толком все это понять не может?
       Он снял перчатку, поставил чемодан на пол  и решительно постучал в такую знакомую дверь.
       Из сеней пахнуло теплом, картошкой, жаренной на старом сале и  выглянуло веснушчатое тонкое лицо молоденькой женщины. Лицо тут же отшатнулось в полутемную глубину сеней и осторожно выплыло опять. Теребя ее за край юбки, выглянули откуда – то снизу и две детские головки, растрепанные, русые, вихрастые, такие же веснушчатые, как и мать.
      Откидывая со лба мокрые локоны темно – русых  волос, она молча испуганно всматривалась то в лицо, то в золотые погоны Крестинского. А он тут же, чтобы не смущать ее больше, тихо и спокойно спросил:
             - Здравствуйте, девушка. Мне бы Татьяну… Хозяйку… Можно позвать?
        Она с удивлением взглянула на него и тут же отвела глаза:
            - Так ведь… Тут нет такой… Хозяйки. Тут мы теперь проживаем. Муж, инженер завода и…
    Она запнулась и тут же, будто что – то вспомнив, едва слышно пролепетала:
           - А может, Вам, товарищ командир, надо прежнюю жиличку? Я, правда, не знаю, как ее звали, но…
            Она растерянно оглянулась по сторонам, шмыгнула носом  и вдруг обеими руками отвела притихшие детские головки назад, за себя.
          - Да – да, здесь два года назад еще жила женщина, женщина пожилая, Татьяна. Где она?
          - Точно не знаю… Кажется, она умерла. Или… Ну… Нам же ничего не сказали. Мы с эвакуации вернулись… Нам… Отдали ключи, заселяйтесь,  и все. Если Вам надо что – то из ее вещей, то… Я их в сундук сложила и лежат…
          Владимир отвернулся и, держась за косяк, медленно опустился на стоящую в сенях деревянную скамейку. На скамейке стояло старое деревянное ведро с водой, то же самое, что и два года назад. Вода по краям его была схвачена ледком.
   « Умерла… Умерла, умерла…» - застучало в висках. В глазах его потемнело. Он поднял на женщину наполнившиеся болью глаза и молчал, будто онемевший.
     « Умерла… Умерла? Умерла?!! Как?! Как же это… Ведь она, кажется, ничем таким и не болела! Нет. Ну нет же, нет… Этого не может быть! Что она говорит? Что?! Да ведь она и сама толком не знает! Ничего же не знает, а сама говорит…»
               Дверь в дом тонко пропела навесами и захлопнулась. Ему показалось, что прошла целая вечность.
 Снова стукнула дверь.
              Он вздрогнул и поднял слезящиеся глаза. Маленькая остроносая женщина теперь была в накинутом на острые плечи пледе и держала перед ним медную кружку воды:
             - Вы выпейте, товарищ командир, выпейте вот водички. Вы… Вы  не горюйте так, пожалуйста. Я ведь толком ничего не знаю! А я сейчас кликну Марфу Васильевну, соседку, она тут всех знает. Может, она что Вам скажет?
         Владимир молча кивнул и она, поставив кружку  на скамейку,  тут же нырнула со ступеней в запорошенный снегом садик.
                - Этого пьяницу и дурака, братца – то евойного, Макарку, как только пришли советские, тут же и забрали. Он же старостой прислуживал фрицам. Так… Особого вреда он людям - то не чинил, а… В общем, забрали ево. А она, Танька то ись, вся так и извелася! Кажын денечек все туды ходила, ходила, в упра… В комендатуру, в общем. За четыре версты, почитай што… Что могла, все передачки ему, антихристу,  носила. И так до самой поздней осени. По снегу да морозу. А ветра какие тогда были? Вот, как теперя. А потом как – то стучится. Раненько так. Я выглянула, бат – т-юшки – светы! Вся красная, мокрая, ее трясет, а сама – то дышит едва!
        Марфа Васильевна, толстенная дородная баба лет пятидесяти с гаком, распахнувши края старенькой кацавейки, прикрыла рот, размашисто перекрестилась, искоса опасливо поглядывая на погоны Крестинского. Взяла кружку, выпила воды. Лицо ее, и без того красное, раскраснелось еще больше. Заморгав глазами, она вдруг перешла на полу – шепот:
            - А Вы, товарищ командир… Вы по какому делу ее… Таньку – то спрашиваете? Она ить тоже… С немцем одним тута яшкалась. Любовь крутила. Большой был немец, цель – ный  ихний полковник, сказывали люди! Так Вы по этому делу спрашиваете или же по личному?
       Владимир, услыхав про немецкого полковника, наконец, несколько пришел в себя. Он взял кружку, отхлебнул ледяной воды, на миг всмотрелся в маленькие, хитрющие глаза Марфы. Спокойно выдохнул:
   - Нет – нет. Вы не бойтесь. По личному. Татьяна… По личному. Родственница она мне. Говорите, Марфа… Э – э – э…
     - Васильевна я. Так вот. Я ее тут же и в кровать, а сама – то, бат – тюшки светы! Так и горит вся! Я в часть, тута рядышком тогда часть стояла, советская, так за дохтором. Дохтор, правда, тут же пришел, посмотрел ее, какие – то порошки там дал, укол сделал. Но, говорит мне, готовьте, мамаша,  ей бельишко. Воспаление легких, мол,  у нее. Очень сильное. Надысь, до утра дойдет!
        Она умолкла, закатила глаза, переводя дух, откинулась круглой спиной на темную дощатую стену сеней.
         Владимир сидел рядом, низко опустив голову и потупив взгляд в щербатый, давно не крашенный пол. Он уже приготовился услышать то, что уже знал. Странное, давно не испытанное им чувство охватило его. Это было чувство пустоты. Все, весь мир вокруг становится пустым, туманным, никчемным. Нет ничего, ни людей, с ихними глупыми и ничтожными страстями, ни природы, нет ничего. Только туман. И ты в этом пустом мире так одинок, так ничтожен, и ты тоже превращаешься даже не в капельку, даже не в мельчайшую молекулу этого тумана. А ты просто исчезаешь. Исчезаешь без страха смерти, без всякого сожаления, исчезаешь насовсем, навсегда. Как пар, как струйка дыма в бездонной темноте ночи.
       - Ну, - всхлипнув, тяжко вздохнула Марфа, - к обедешней она, раба Божия,  и преставилась. То все в бреду была, бедняжка, то в бессознании. А то вдруг перед смертушкой – то своей, пришла в себя, открыла глаза да и говорит мне… Тихо так, слабенько, но ясно говорит.
        - Что? Что она сказала? – Крестинский побелел, развернул голову и пристально всмотрелся в блестящие глаза Марфы. Она смущенно отвела взгляд, недоверчиво смерив Владимира:
        - Детушки, детки мои, говорит, бегали тут, рядышком с кроватью. Бегали, шумели, баловалися. А я, говорит, все лежу, лежу, а поругать – то  их и сил уже моих нету.
        С тем она, сердешная,  и отошла. Ну, я – то ее, как смогла, приготовила. Гроб дорого обошелся, да я взяла, не в холстине ж ее погребать… Туточки, на кладбище она и лежит. Родственница Ваша, - она недоверчиво взглянула ему в глаза, - и, ежели пойдете, товарищ командир, то там увидите сосенку- трехлетку  с сломанной  верхушкой, там, под ней она.
         Владимир сидел неподвижно, оцепенело и тяжело, часто дышал. Марфа поднялась, жалобно вздохнула, запахнула кацавейку, переминалась, собираясь уходить.
           Он вынул из нагрудного кармана несколько крупных купюр, смял в ладони, молча протянул Марфе. Та аккуратно взяла, поклонилась тут же молча ушла.
       Снова он  постучал в дверь, и когда молоденькая хозяйка ее открыла, дрогнувшим, не своим голосом протянул ей чемодан:
       - Пожалуйста, возьмите. Вот тут… Детишкам… Тут фрукты, конфеты, консервы… Гостинцы. Помяните. Пожалуйста! Очень прошу… Не откажите.
                Он стоял на открытой задней площадке последнего вагона киевского поезда и все думал, думал… Мысли роем кружились в голове, перебивали одна другую, но все они сходились в одном.
     А рельсы гудели и пели вслед летящему в темень составу, уносились вдаль слабо освещенные станции и разъезды, мелькали редкие люди на холодных ночных перронах. Временами паровозным дымом заволакивало вагон, становилось трудно дышать, но он не уходил с площадки. Громадная полная луна, едва показавшись из – за косматых ночных туч, выхватывая из мрака убегающий вдаль лес, молча летела вслед за составом.
        И все мерещился ему из гудящей темноты тоненький березовый крестик на свежей могиле под молодой сосной со срезанной осколками верхушкой. Было теперь что – то такое, что может быть всего лишь раз в земной нашей жизни, что совсем неподвластно нашему разуму, что приходит откуда – то сверху, с бездонной глубины неба, что незаметно и вдруг переворачивает человека, вынимает из его тела прежнего и  возвращает туда совсем, совсем уже его другого.
      Он все старался думать о другом. О сыне, без вести пропавшем где – то в северных лесах, о службе, о Вальтере, о Григории… Потом он, чтобы уж совсем отвлечься,  с усилием начинал вспоминать Элен, ее глупые истерики, ее меланхолию и ее пагубные пристрастия. Неизбежно память выводила его на Андрея, с его вздорным материным характером и он опять перебирал в памяти все то, что она еще пока хранила. Наконец, он начинал думать об Ольге, которая теперь, спустя столько лет и событий, все же выжила, все же сохранила его сына, все же  нашлась и уже знает о том, что он жив, что он здесь, близко, рядом с Григорием и…
      И тут же его память, как вешняя вода, ломая все запретные плотины, обратно возвращала его к мыслям о Татьяне.
    И опять он думал, думал… Запорошенные снегом пути уносились в белую даль, насколько ее выхватывали огни состава. А затем они пропадали в черном холодном мраке.
      На одной из станций группа пленных немцев, несмотря на ночной час, под охраной пары автоматчиков в теплых бушлатах работала на насыпи, восстанавливая покореженные взрывом пути. Тусклый свет фонаря, болтающегося от ветра и скрипящего при этом, выхватывал из темноты то их спины в охваченных инеем шинелишках, их небритые худые лица. Сделав вид, что он их даже не видит, Владимир  невольно вслушался в их приглушенные разговоры. Это его несколько отвлекло от гнетущих мыслей.
       Один из них, видимо, офицер, высказывал фельдфебелю, пожилому кряжистому пленному в драной шапке - ушанке  свои претензии относительно его отношения к русским:
       - …Вы, фельдфебель, совсем потеряли разум. Вы смирились со своей участью! Лично я не собираюсь и не буду отбывать все десять лет. В русском плену. Скоро, очень скоро, американцы и англичане наконец поймут, что их главный враг это большевизм и они ни в коем случае не пустят…
     Тут он оглянулся и приглушенно продолжил:
     - Не пустят варвара Сталина в Европу. А нас просто обменяют на тех русских пленных, которых мы полками брали в сорок первом. Надо бороться!
    - Чем мы можем бороться, герр майор? Этой лопатой? – высокий молодой пленный с косматой черной бородкой кисло  усмехнулся, - слабовато против автомата!
    - Я сапер,  рядовой, и кое-что могу и без автомата. Вот шпалы, вот рельсы. Насыпьте под них только песок, метра четыре, пять, сверху притрусите его щебнем и шпалы в этом месте, когда пойдут поезда, просядут и рельсы разойдутся! Их разорвет! И это тоже наша борьба!
    - Глупости, майор. Русские не такие уж дураки, как это кажется. И нас с Вами они тотчас и положат под тот состав, который сойдет с рельсов в этом месте. А я все же надеюсь попасть домой, к своей Эльзе и детям. Я и сам не стану это делать и Вам, майор, не позволю.
     - Вы много себе позволяете, фельдфебель! В другом месте я бы Вас…
    - А ну молчать, твари!! – молоденький охранник, сдернув ремень автомата с плеча, сделал пару шагов в их сторону, - р – р - работать, сучьи дети!!
      Пленные затихли и принялись укладывать шпалы. Охранник, презрительно сплюнув в снег,  снова отошел, пряча в высокий барашковый воротник бушлата лицо от ледяного ветра.
     - В другом месте уже не будет, - угрюмо проговорил  фельдфебель,  исподлобья вглядываясь в побелевшее лицо майора, - а нам всем теперь хоть бы в этом месте уцелеть.
             Раздался протяжный гудок паровоза где – то впереди, в морозной темени. Состав вздрогнул и медленно тронулся. Копошащиеся над насыпью пленные, медленно удаляясь,  вскоре пропали во мраке. Владимир долго еще не уходил, всматриваясь в убегающие с холодным блеском рельсы и наблюдая, как быстро тают в темноте, будто бы наши надежды, скупые станционные огни.
    «Эх, судьба, судьба моя, бессердечная, жестокая судьба моя, - горько думалось ему, - ну зачем ты, судьба, хранишь меня, хранишь бережно, хранишь все эти годы, от чего, судьба моя,  уже давно не отправился я туда, где теперь мой Андрей, туда, где теперь отец мой и Глеб, лучший мой товарищ, а теперь и уже… Татьяна моя? Единственная, кого  любил я сердцем, всей душой, а не только умом… Кому, кому же  я нужен теперь на этом свете, на этом холодном, мрачном, бесприютном свете, среди людей, совсем, совсем чужих мне людей, к кому я смогу прислониться, кому я по – стариковски смогу пожаловаться на свои болячки, от кого я буду ждать хоть капельку тепла и участия?»
       Темный заснеженный лес молчал и летел по обеим сторонам полотна. Одинокая звезда светила ярким красноватым светом в западной половине холодного черного неба и была она далека и безмолвна, нема и глуха и не было ему ответа и от того становилось ему еще горше и тяжелее на душе.
               

                продолжение следует