Во французской деревне в годы войны. Глава 2

СТАТЬИ И ОЧЕРКИ А. А. ДИВИЛЬКОВСКОГО

Сборник публикует его составитель Ю. В. Мещаненко*

…………………………………………………………………

                ПЕЧАТЬ И РЕВОЛЮЦИЯ


                Журнал литературы искусства критики и библиографии

                При ближайшем участии
 
А. В. Луначарского, Н. Л. Мещерякова, М. Н. Покровского, В. П. Полонского, И. И. Степанова–Скворцова.

КНИГА ВОСЬМАЯ

ДЕКАБРЬ


Государственное издательство


Москва


1925


Тираж 8.000 экз.

Всего страниц: 300

Редакция номера закончена 10 ноября.


   53

                СТАТЬИ И ОБЗОРЫ


                А. Дивильковский


                ВО ФРАНЦУЗСКОЙ ДЕРЕВНЕ В ГОДЫ ВОЙНЫ


                II. Период разгрома царя и назревания революционных настроений.
   

   Механический каток («le rouleau-cоmpresseur») таял, как Снегурочка в сказке от вешних лучей. Солдаты говорили об отсутствии у царя пушек и снарядов, о палках вместо ружей, о беззащитной гибели миллионов. Крестьяне ужасались и тихо разговаривали между собой о том, что же будет. Победа «бошей» казалась всё неминучей. Настроение молодёжи, возвращающейся на фронт после побывки, становилось всё менее и менее боевым.

   Да и кому охота подставлять свою шкуру для заведомо гиблого дела?

   Суть тут была не в том даже, что падал военный успех.

   Главное, что молодёжь почерпала дома, в деревне, это – мужицкое отчаяние в своих «сбережениях». Надо помнить, что Франция и посейчас на 50% страна крестьянская, хотя, конечно, и не такая нище-крестьянская, как была в массе царская «Рассея».

   Но французские крестьяне-виноделы, крестьяне-садоводы и крестьяне-фермеры все свои сбережения, скопленные неусыпными трудами , доверчиво сдавали на руки тем самым банкам, той самой финансовой R. F., – особенно «Лионскому кредиту», которые вывозили капитал главным образом в Россию.

   Россия считалась вернейшей дойной коровой для «честного рантье» и мелкого капиталиста.

   И вдруг сказочное царство «золотой ренты» и жирных прибылей рушится, как карточный домик!

   Заскорузлая, слепая психология французского крестьянина после «Великой революции» 1789 года, психология «норови в карман», столько раз помогавшая банкиру и заводчику руками крестьянских армий обуздывать революционные порывы парижского, лионского и так далее пролетария, вдруг сама дала трещину…

   И то, что я сейчас буду говорить о виденном и слышанном мною в Савойе в конце 1915 и особенно первой половине 1916 года, ярко свидетельствует, что французскому крестьянину при определённых условиях может быть свойствен такой же революцион-


   54


ный анти-капитализм и анти-империализм, как и русскому матросу, солдату и мужику-землеробу.

   Надо только понять и подойти с  н у ж н о й   с т о р о н ы  в  н у ж н ы й  м о м е н т.

   Ибо только сперва инициатива в протесте принадлежала отпускнику-солдату, потом, наоборот,  из  д о м у, из деревень шёл на фронт наиболее решительный протест.

   Весь этот перелом особенно прорвался как раз после Вердена, то есть, после  у д а ч н о г о  для французов отбития чудовищной, центральной за всю войну германской атаки на тот главный «угол» фронта у крепости Вердена*, где северо-южное общее направление фронта перегибалось в общее юговосточно-северозападное.

   Крепость, как известно, была раздроблена в мусор чудовищными ударами германских мортир – «Берт». Но французские военные инженеры, предвидя это, перенесли заранее главную оборону фронта из каменной крепости в земляные норы-окопы около. И хотя целые ряды, целые этажи и этих окопов были засыпаны землёю и сталью бесчисленных германских снарядов** вместе с десятками, а, может быть, и сотнями тысяч защитников, но французские «75» (семидесятимиллиметровые полевые пушки), гаубицы, пулемёты и аэропланы поработали ещё «производительнее».

   У германцев не хватило «живых волн», наступающих густых масс отборного войска***, и их бешеный «прибой» бесполезно разбился о развалины Вердена, залив их морями и морями крови – своей и чужой.

   Я читал потом описание этих верденских (и соседних, шампанских – среди виноградников славной вдовы Клико, не менее славного Мумма, и прочих в провинции Шампани) кровавых полей, свидетелей того адского безумия, которое зовётся империализмом.

   На ширину более 30 километров вся земля там изрыта, как кратерами вулканов, огромными воронками от снарядов, выворочены кверху глубокой бесплодной подпочвой и так густо начинена тысячами тонн стали, чугуна, свинца, меди, что восстановление её плодородия требовало бы гигантских, непомерных усилий и затрат.

   И так на протяжении 200 километров через Аргонны вплоть до Фландрии.

   Так что я совершенно не верю басням, будто французский после-военный «восстановительный департамент» уже всё привёл в порядок. Города, посёлки, может быть, и восстановлены, но – не поля.

   После Вердена обнаружился крутой перелом в настроениях крестьянства Франции.

   Летом, когда мы снова оседло поселились в нашей разваленной мельнице, общая картина поразительно изменилась. Бывало, только сядешь в Аннемасе в вагончик «уличной железной дороги» (le

                ------------------

                *Начало этой знаменитой «битвы за Верден» приходится на конец февраля 1916 г.

                **Тут, между прочим, был «славно» засыпан и пресловутый капитан Данрит, роялистский депутат парламента и автор ряда наихудших, наивреднейших милитаристских романов («Война под водой» и прочих), отравлявших молодёжь перед войной.

                ***Говорят, до этого боя их задолго не только отбирали (с физической и с «моральной» стороны»), но и особо энергично питали по специальным медицинским расписаниям, и особо упражняли в силе, ловкости и выносливости.


   55


chemin de fer escargoutique* – так прозвали савояры узкоколейку Аннемас-Самоэн, по которой можно было к нам подъехать версты на две расстояния), как кругом поднималась форменная революционная пропаганда.

   Громко, ничуть не стесняясь, какой-нибудь отпускной солдат в стальном шлеме и «защитного» цвета костюме «разносил» своё военное начальство.

   «Офицер» в устах этих отпускников стало ругательным словом.

   Передавались открыто истории о бунте целых дивизий на фронте, и с крайним негодованием говорилось об усмирении бунта чёрными неграми-сенегальцами.

   – Что бош! – говорил какой-нибудь черноусый, молодцеватый «герой»: бош такой же человек и так же страдает от своего офицерья, как и мы. Мы иногда мирно сходимся впереди окопов с бошами, бегая за водой, и сговариваемся с ними насчёт общего бунта. Кому охота помирать из-за этих собак?

   Я рот разевал от изумления при этих речах, каких абсолютно не ожидал от смирного, пассивного в общем савояра-патриота.

   Другие солдаты шли дальше, провозглашали себя «анархистами» (характерно, что не «социалистами») и кричали, что скоро все они там, на фронте, заделаются анархистами и образуют  т а й н ы й  военный союз.

   Поменьше бы им кричать об этом!

   Публика в вагонах – большей частью женщины-крестьянки, возвращающиеся с базара в горы – явно им сочувствовала. На станции в кафе (станции на этой узкоколейке все – кафе), полном людей, шли те же разговоры за стаканом вина. И тут слышалась другая уже, ещё более серьёзная нота: слово «революция» раздавалось всё чаще и громче – и революция против кого?

   Определённо слышалось: долой капиталистов, банкиров; они губят наших мужей и братьев, а сами потихоньку делят барыши с немецкими банкирами.

    Настроение выявлялось громкое и широкое – против капитала, против империализма, по существу. Люди потеряли всякий страх, и скоро нельзя было войти ни в один дом, ни в одно кафе, «фрюитьер» (то есть, сыроварню – не знаю, почему там установилось такое название, означающее буквально «торговлю фруктами») без того, чтобы не слышать этих воплей против «проклятых богачей» и за скорую революцию.

   Я, конечно же, чувствовал себя, как рыба в воде.

   И лишь старинная закалка российской «конспирации» заставляла меня быть несколько осторожным и не принимать участия во всеобщей болтовне, доверяясь лишь особо знакомым. С учителем-помощником мэра я был откровеннее, лучше сказать, – он со мной, ибо и он отразил общее настроение.

   Он теперь целиком признавал мою правоту, с усмешкой вспоминая про разбитое пугало – царя-«союзника», про мнимый «каток-автомат» и спрашивал моего компетентного мнения насчёт Либкнехта и немцев: что, примут ли они немедленное участие в общей революции?

   Я, конечно, горячо надеялся на Либкнехта.

   Но меня, как близкого участника и очевидца нашего 1905 года, смущал чисто-стихийный характер революционного подъёма, отсутствие организованных сил, молчание наличной орга-


                ---------------

                *chemin de fer escargoutique – железная дорога-улитка


   56


низации французской социалистической партии, участие вождей её (Гэд, Тома, Самба и др.) в правительстве, против которого шло в первую очередь движение, и излишняя популярность анархических (и синдикалистских) лозунгов.

   Я жалел, что недостаточно связан с русскими товарищами в Париже, чтобы с ними посоветоваться, как вести дело стройно и связно.

   Другой, с кем мне тут пришлось близко и откровенно сойтись, был старший сын того же моего соседа Тиссо, который летом, после Вердена пришёл на месячную побывку. Он сам явился ко мне в один прекрасный вечер, как к заведомому революционеру, сам уже – убеждённый и решительный революционер.

      Молодец был этот Марсель Тиссо. Стройный, ловкий, энергичный – и в сельской работе, и у себя там – на фронте. За месяц он сильно поднял упалое хозяйство арендатора-отца.

   В косьбе, на винограднике, на огороде, в поездке за хворостом в горы и в Женеву на продажу кур и телят – всюду вездесущ и неутомим. Отец его был ослабевший от «абсента» (наивреднейшая из водок) алкоголик, запьянствовавший, впрочем, первоначально от грыжи, которая лишила его трудоспособности.

   Мать – суровая, высокая, темнолицая женщина, вывозившая на себе в отсутствие сыновей всю работу по хозяйству. Она вся как-то просветлела, когда приехал любимец – «старший».

   А «старший» вот что мне рассказывал:

   Он в полку был на первом счету. Пулемётчик, он в недавнем бою на «Гинденбурговской линии» (восточная часть фронта против оставленной французами Лотарингии) отличился громким подвигом: все товарищи у пулемёта были перебиты, а «наши» отступали, надо было во что бы то ни стало прикрыть отступление. И вот Тиссо, на виду у наступающего неприятеля беспрерывно продолжает стрелять из пулемёта, «скосив» и рассеяв всю наступающую часть. Позиция осталась в руках французов. За подвиг дали старшему Тиссо орден («вот он», – показал он мне, пренебрежительно вынув крестик на ленточке из кармана) и представили в офицеры.

   – Я созвал товарищей по роте, – говорил он, – и заявил им, чтобы они не считали меня за такого подлеца, чтоб я согласился стать «шкурой» (я не помню, какой французский солдатский термин он употребил, но помню презрительность слова). У нас с вами ведь был такой уговор, чтобы никому не соглашаться. И я сказал полковнику: «Не желаю».

   За этот «подвиг» Марсель отбыл месяц гауптвахты.

   Ответ крайне характерен для после-верденского момента на фронте.

   Правительство в то время старалось «закупить» особо выдающихся солдат офицерским званием (чего прежде и в помине не было – офицерская каста была строго замкнута и захвачена в руки зажиточной буржуазией и аристократией). Но всюду по фронту пошли эти отказы. Всюду срывались ордена и втаптывались в грязь. Я об этом слыхал и видал это, и просто удивительно, как всё это не вылилось в более грозные формы.


   57


   Много дружеских вечеров провели мы с Марселем. Я ему рассказывал об опыте русской революции и о путях борьбы с капитализмом, о подполье, «конспирации» и прочем. Он мне – множество любопытных рассказов о быте в окопах, о савойских стрелках, забиравшихся для стрельбы на верхушки сосен в горах Вогез и – несмотря на беспримерное геройство – перебитых почти поголовно ещё в первый период кампании. О планах всеобщего военного восстания на фронте.

   «Либкнехт, Либкнехт» – то и дело срывалось у него с языка, как распространённейший тогда лозунг во французских окопах.

   Странно, как это было и – прошло. И сменилось потом третьим периодом войны, где оскалил свои хищно–«патриотические» зубы пресловутый «тигр»-Клемансо*, где массово-грозное настроение крестьян, рабочих и солдат стиснуто было в американское рабское ярмо. И обезлюженная Франция продолжала драку, как будто бессмысленная смерть на фронте была предпочтительнее смерти на баррикадах!

   Старший Тиссо взвешивал со мной, между прочим, и перспективу дезертирства в Швейцарию, как и его уже убитый брат. Но он решил лучше вернуться на фронт, чтобы со своими «ребятами» вместе продолжить противу-военную и противу-буржуазную организацию. Он ушёл через месяц, оставив мать и отца в разгаре тяжёлых работ конца лета и осени. Мать тяжко и безутешно плакала – и с основанием.

   Скоро пришла весть и о его смерти.

   Известно, что в то время правящая буржуазия приняла коварную тактику против всего мало-мальски революционного из числа пролетариев и крестьян: их отличали на фронте, как героев, и направляли в наиболее опасные места фронта. 

   Так погибли многие и многие передовые борцы революции.

   Погиб на фронте и третий, «маленький» сын стариков Тиссо.

   Мы услыхали об этом в одно скверное утро, когда оттуда, с другого берега вздувшейся от ливней нашей речки раздался жуткий вой осиротевшей матери. Она стояла в речке по колена – стирала бельё – и вопила:

   – Все трое… Боже мой… Все трое… Нет у меня больше сыновей…

   Так она голосила с утра до обеда и ходила с бельём вверх и вниз с ручья на ферму и обратно. И три дня ещё раздавались от времени до времени её раздирающие душу крики. Она ходила к соседям с той же жалобой и возвращалась домой. Потом исчезла куда-то.

   Старик Тиссо был неразговорчив, и только через несколько дней, возвращаясь пьяным из Аннемаса, сообщил нам, что жена тяжело заболела, простудившись на реке, и лежит в госпитале. Потом ещё раз явился с пьяными слезами сообщить, что после операции его «старуха» умерла.

   Мы поняли, что семье и хозяйству пришёл конец, ибо одна мать тут была скрепляющим звеном.

   Действительно, вскоре Тиссо забросил свою аренду, маленьких отдал в сиротский приют, старшая дочь лет шестнадцати пошла по «плохой дороге» – деревенской проститутки, а он из какой-то пенсии за сыновей жил да шатался по соседним кафе.


                ------------------

                *75-летний старик – первый министр последнего периода войны.


   58


   И кругом вообще установилось мрачное запустение. Сплошь и рядом попадались нескошенные покосы, необобранные яблони в садах – эти характернейшие Савойского деревенского пейзажа (яблоки идут на сидр), заброшенные виноградники.
 
   Где лозы прежде весело вились вокруг своих кольев, щеголевато подчищенные, подвязанные, тщательно кругом ополотые на мелко-взрыхленной почве южного склона холмов, там торчали едва заметные, выродившиеся побеги лоз среди буйного горного лютика и репьёв, а колья погнили и валялись рядами, как погибшие солдаты.

   Даже на шоссейных дорогах отозвалась «великая» война буржуев.

   Дорожный бюджет был сведён к нулю распухшим, как злокачественная опухоль, военным бюджетом. Дорожных сторожей, следящих за участком шоссе в 15–20 километров каждый, позабирали тоже на фронт, сперва поставив на их место калек, а потом вовсе сняв и этих с работы.

   «Катки-автоматы» уже три года не появлялись на полотне шоссе со своими медленноходными локомобилями, ремонта – окончательного – никакого.

   Ливни, прорвавшись с окружающих круч, местами размывали шоссе всё дальше и дальше, и, наконец, обвалы перегораживали путь. Приходилось ездить или горой или низом, вновь пробитыми просёлками.

   Заметно стало в полях небывалое размножение всяческой дичи.
 
   В прежние годы чуть настанет «законное время» для охотников в конце лета, так по окрестным склонам появляются весёлые охотники с собаками, и – горе немногочисленным в общем тогда зайцам, куропаткам и перепелам, прячущимся среди виноградников и хлебов. А тут истощилось племя охотников: весь «возраст» (то есть, до 45–50 лет) ушёл на войну или охрану городов (от революции!).

   Зайцы, куропатки, перепела развелись наконец так и осмелели настолько, что к нашему чайному столу в тени фермы однажды утром пожаловал «косой»: испугался, остановился среди цветочной грядки на задних лапах, ещё испугался, метнул ушами, как палками, и – дал стрекача. А то с ближайшего виноградника вдруг видим подвигающуюся через скошенный покос процессию: мать-куропатка с огромным выводком цыплят-подростков за её хвостом в виде «индейской нити» (так французы называют строй солдат, идущих цепью друг за дружкой).

   Наконец, мы стали встречать в ближайшем соседстве, по кустарникам и виноградникам кумушек-лисиц, давно здесь неслыханных. Крестьяне уверяли, что они ходят сюда лакомиться спелым виноградом и будто бы от этого напиваются допьяна.

   Гораздо неприятней было размножение змей – ужей и гадюк, впрочем, довольно обыкновенных среди здешних камней, на солнечном припёке. Я так привык тут встречаться с ними, что, в конце концов, «виперы» (гадюки), наверное, больше боялись моей палки, чем я их зубов. Но, кроме меня, убивать их было почти некому, и стало привычно видеть ту или иную гадину, в полдень ползущую искать освежительной ванны в Меноже или в нашем каменном бассейне среди огорода.

   Культура «кроткой Франции» (так величают её в припадке нежности буржуазные патриоты) очевидно хирела и падала. Но это не значит


   59


чтобы отдельные кулаки не обогащались или чтобы буржуазия вообще чувствовала себя особо худо. Совсем напротив. Взять хотя бы нашего хозяина «господина Жоржа Боссона». Человек ещё молодой – не больше 35 лет – и вполне здоровый, он прежде всего умудрился как-то вовсе не пойти на фронт ни в один из быстро следующих и всё более строгих наборов. Под конец, когда стали наново забирать вылеченных раненых и больных, когда ни отрубленный палец, ни даже выбитый глаз не стали служить препятствием для возвращения на фронт, мосье Боссон всё оставался дома в числе тех, кому оставалось «окрепнуть здоровьем». Было их всего – он, да молодая крепкая жена, да мальчишка лет пяти. Но тут явно действовали классовые причины, а то и прямой подкуп военного начальства в Аннемасе, с которым можно было там видеть Боссона не раз распивающим бутылочку среди зелёных трельяжей лучшего кафе.

   У Боссона ведь было земель вокруг деревни Арта и соседнего Нанжи столько понакуплено, что уж к нашему крохотному участку он относился совсем пренебрежительно и не заботился о том, что мы истребляли бессовестно на дрова толстые и ценные балки бывшей мельницы (леса не было кругом, только мелочь-кустарники), да землями вообще он в данный момент почти перестал интересоваться, ибо принимал живейшее участие в военных спекуляциях разными сельско-хозяйственными продуктами на широкую ногу.

   Если вывоз в Женеву большей части этого рода продуктов был к концу войны вовсе запрещён, то туда, направо, между гор, по железной дороге, в Аннеси, в департамент (Нижней) Савойи и дальше в Лион вывозилось всё, что только можно было скупить и «faire valoir» (извлечь денежную ценность), конечно, на «особо выгодных», неслыханных условиях.

   Боссон чувствовал себя недурно среди общего упадка соседей-середняков.

   И правда тоже, что от природы характер у него был замечательно весёлый и приветливый, настоящий «галльский» характер, и в компании с ним провести время можно было не без удовольствия. Пользуясь падением цен на землю, брошенную зря убитыми и искалеченными хозяевами, он то и дело ещё прикупал «между прочим» из своих прибылей то один, то другой участочек «покрасивее» (un peu plus joli).
 
   Недурно работали и деревенские лавчонки при всеобщем вздутии цен и падении кредиток (серебро и золото давно исчезли*), также процветали и сыроварни, и соединённые с ними – как это всегда там бывает – свинарни. Кулак здорово поправлял свои делишки. Вот бедняк – сходил на-нет.

   Я уже говорил о соседях Тиссо.

   Та же участь постигла соседа и с правой стороны, на горе, вблизи деревни Ветра. Этот великолепный образец французской породы – высокий, почти не согбенный старик, отставной сержант (фейерверкер) артиллерии, рассказывал мне не раз с военным задором о подвигах франко-прусской войны 1870–71 годов – а в это время уже его любимый сын, тоже стройный, усатый молодец Анри, отправлен был на фронт в Вогезы. Но тяжело приходилось старику

                ------------------

                *На часть продуктов, особенно ввозных (рис, керосин и др.), были введены карточки и установлены более или менее «твёрдые» цены.


   60


справляться одному. Прошло два года – отец отправился на кладбище почти одновременно со смертью сына. Аренду взяли вместо него какие-то фермеры из Женевского кантона – беднота неприкрытая, с полуголыми ребятишками.

   А на месте Тиссо поселился батрак с женой, беженец из северных департаментов, «возвращённый на родину» (repatrie) немцами по не-служебному уже возрасту – лет 55.

   Тем не менее он был ещё силён и искусен в любой работе.

   Мне он копал и унавоживал огород, и я, работая вместе с ним, переговорил немало с этим сельско-хозяйственным пролетарием.

   Патриотизма у него не было ни на грош, немцев очень хвалил, ничуть не жалуясь на плохое от них обращение. Войну считал за «глупость богачей» и был уверен, что скоро «все опомнятся».

   Скоро он стал шибко зарабатывать на виноградниках и удивительно быстро стал приводить в изящный, уютный вид дом и сад, запущенный при Тиссо. Но внезапно и он оттуда убрался, изгнанный военными властями вглубь страны, как не местный, следовательно, не вполне надёжный элемент.

   А не его место поселилась тоже голь перекатная – какой-то сапожник с семью ребятишками, выдворенный из Ветра по невыносимым подвигам этой удалой детворы.

   Буржуазия же, форменная буржуазия-рантьеры – каких немало было по окрестным «замкам» и поместьям – жила себе, как ни в чём не бывало, разъезжала в хорошеньких шарабанах с балдахинами и в автомобилях, принимала гостей, в том числе военных чинов, в изобилии что-то оберегавших здесь, в тылу.

   И молодёжь мужская у буржуазии «блистала» своим весёлым присутствием.

   Она весьма легко устраивалась на тыловые должности – частью по «военной пропаганде» (по существу, шпионству) в Швейцарии и прочее. Мы смотрели на «аллюры» (поездки взад-вперёд) только снизу, с камней Меножа, когда они изволили проезжать через высокий мост.

   Раз нам привелось пройти подальше в горы, в деревню Сент-Андре над городишком Боэжем (от слова «bois», по-савойски произносится «боэ» – лес).
 
   Тамошние полудикие пастухи-обыватели рассказывали нам с расширенными от волнения глазами про «подлость богачей», которые ежедневно катят в автомобилях со скоростью 100 километров в час там, за вершиною хребта Сент-Андре, по шоссе.

   Шоссе это ведёт 300 или 400 километров протяжением от Ниццы, между гор, в другой знаменитый французский курорт Эвиан-ле-Бэн, минеральные воды на южном берегу Женевского озера.

   Шоссе асфальтировано, укатано, углажено, тщательно поддерживается во время даже войны и служит «высшему свету» для беспрепятственно быстрого доставления с прекрасного моря на прекрасное озеро.

   Всяким телегам и даже пешеходам «местного значения» строго воспрещалось попадаться на дороге, чтоб не замедлять «нормального пробега».

   Нет, до буржуазии военное оскудение «полей» ничуть не касалось. Она сумела «окопаться», по-французски – «s'embusquer», буквально: «спрятаться в кусты».
 
   Война для неё была тоже вроде интересного пикничка.


   61
   

   Повторяю: летом 1916 года пикничку этому, по-видимому, приходил конец.

   И «кроткая Франция» на глазах истощалась и разрушалась, и трудовые массы становились на дыбы со словами проклятия капитализму на губах. Тогда-то и пришло к власти зверское министерство «спасения республики», министерство Жоржа Клемансо.



                А. Дивильковский**

               
                ---------------------------------


       Для цитирования:

 
А. Дивильковский, Во французской деревне в годы войны, ПЕЧАТЬ И РЕВОЛЮЦИЯ, Книга восьмая, Декабрь, 1925, М., ГИЗ. Стр. 53–68.
   

       Примечания


      *Материалы из семейного архива, Архива жандармского Управления в Женеве и Славянской библиотеки в Праге подготовил и составил в сборник Юрий Владимирович Мещаненко, доктор философии (Прага). Тексты приведены к нормам современной орфографии, где это необходимо для понимания смысла современным читателем. В остальном — сохраняю стилистику, пунктуацию и орфографию автора. Букву дореволюционной азбуки ять не позволяет изобразить текстовый редактор сайта проза.ру, поэтому она заменена на букву е, если используется дореформенный алфавит, по той же причине опускаю немецкие умляуты, чешские гачки, французские и другие над- и подстрочные огласовки.

   **Дивильковский Анатолий Авдеевич (1873–1932) – публицист, член РСДРП с 1898 г., член Петербургского комитета РСДРП. В эмиграции жил во Франции и Швейцарии с 1906 по 1918 г. В Женеве 18 марта 1908 года Владимир Ильич Ленин выступил от имени РСДРП с речью о значении Парижской коммуны на интернациональном митинге в Женеве, посвященном трем годовщинам: 25-летию со дня смерти К. Маркса, 60-летнему юбилею революции 1848 года в Германии и дню Парижской коммуны. На этом собрании А. А. Дивильковский познакомился с Лениным и с тех пор и до самой смерти Владимира Ильича работал с ним в эмиграции, а затем в Московском Кремле помощником Управделами СНК Владимира Дмитриевича Бонч-Бруевича и Николая Петровича Горбунова с 1919 по 1924 год. По поручению Ленина в согласовании со Сталиным организовывал в 1922 году Общество старых большевиков вместе с П. Н. Лепешинским и А. М. Стопани. В семейном архиве хранится членский билет № 4 члена Московского отделения ВОСБ.