Глава 15. Сонное утро

1.

   В это утро он проснулся поздно. Было душно, поднявшись с койки, Ивар шагнул к окну и облокотился о подоконник. Между двумя коричневыми шторами проглядывал яркий и свежий день.


   Пустая жестянка,  державшая окно приоткрытым, сдвинулась, и короткие, но тяжелые шторы, захлопнули его, оставив узенькую, в два пальца, щель.


   Раздраженно Ивар подвинул банку на место, помятая жестянка скрежетала и танцевала по каменному подоконнику. Он шепотом выругался, хотя знал, что даже пушечный выстрел не разбудит Ирину.


   Его жена спала на диване - обнаженная рука закинута за голову, угол одеяла
свесился  до полу.


   Шагнув назад,  Ивар бесшумно лег на место, наслаждаясь волной прохладного
воздуха.


   Чувствовал он себя препротивно, каким-то заторможенным и распухшим,
как бывало, когда он вставал поздно, посреди набравших силу звуков дня и
бодрых голосов,  казалось упрекавших его за безделье.


   Он потянулся к чайнику, стоявшему на полу в ногах койки. Чайник был пуст.


   "Как всегда", - проворчал он, отпихнул чайник и решил встать и одеться.


   За окном кто-то мёл двор, вдалеке, выезжая за город, разгонялись машины.


   Подцепив чайник на указательный палец, Ивар сделал четыре шага к двери,
отпер замок и вышел в коридор. Механически он переступил в "наружные" тапочки и поплелся на кухню - двадцать пять шагов.


   На двух электрических плитах уже шипели высокие турецкие чайники. В десять часов утра кухня была ещё относительно чистой, всего одна раковина залита доверху жирным месивом.


   Ивар, криво усмехнулся:
   "Делай что хочешь с этими людьми..."


   Он критически оглядел кухню, одновременно держа чайник под широкой
струей воды. Синий мешок для отбросов поменяли, пол, казалось,  вчера вымыли, на алюминиевых столах не было темных пятен, обычно остающихся после воды.


   Со всей ответственностью Ивар мог считать себя специалистом по мытью
кухонь. Три года назад, в лагере M, кухня была первой "социальной работой", которую Ирине посчастливилось получить:  две марки в час, сто шестьдесят в месяц. Ивар помогал ей мыть пол.


***


   Они с Яковом каждое утро приставали к "хаусмайстеру", то есть, завхозу, и спрашивали про работу. "Социальной" работы было мало и вакансии открывались только, когда кого-то отправляли на "трансфер", то есть переводили в другой лагерь.


   Якову повезло и вскоре он получил место маляра. Он каждый день повторял,
что закончил рижскую Академию художеств, и, наконец, один из трех "хаусмайстеров" дал ему продемонстрировать своё искусство - побелить стену.


Это была первая работа, доставшаяся Якову за четыре месяца отсидки в лагере.


   У Ивара работы не было и каждый вечер, в десять часов, он тащил ведро и швабру на первый этаж, где помещалась "их" кухня, и помогал Ирине. Он драил каменные полы "под мрамор", в то время как Ирина и скребла, и растворяла, и размягчала грязь с пяти электроплиток.


   Это были небольшие двухкомфорочные плиты, намертво прикрученные
болтами к зацементированным в стене штырям. Сгоревший жир, сбежавшее молоко, подгоревшая каша, обугленные куски всевозможных яств, покрывали плиты прочной, как броня, коркой.


   Мыть за собой плитки здесь было не в моде, хотя каждый, ставя свою кастрюлю, вначале ругал  "Ту свинью, что здесь до него готовила". Когда же пища была  сварена, негодование утихало и плитку оставляли ещё с одним слоем грязи.


   В соседнем с кухней умывальнике работала другая "семейная команда",
из Литвы. Мужу-литовцу тоже не хотелось отпускать по вечерам жену корячится здесь без присмотра. Приходилось осторожничать: лагерь был заполнен мужиками-одиночками, все писсуары были заляпаны "сгущенкой", а иногда и давились ей.


   Ивар работал упорно и всё время дискутировал сам с собой. Он никому бы не признался в этом, но его ошеломили перемены в жизни, превратившие журналиста в уборщика.


   "Всё, хорошо, - успокаивал он себя, - воспринимай это как задание узнать
профессию "изнутри". Твой же брат-журналист делает такие штучки..."


   На какое-то время  это помогало обрести равновесие, но потом обескураженность овладевала им вновь, и Ивар хмурился и тер кухонный пол, будто хотел побить мировой рекорд. 


   "Я им докажу, - думал он, разбрызгивая жидкое мыло по белым каменным плитам, - я пробьюсь снова, из полотеров и уборщиц".


   Он  покрывался потом в черной легкой тенниске и драил квадраты плит
грубой шваброй, и выливал на них ведра воды, и ковырялся в водостоках.

   Одна дыра, закрытая мелкой решеткой почти никогда не засорялась,
а с другой решетку кто-то спёр и она ежедневно оказывалась забита.


   "Решетку стащили, чтобы макароны промывать", -  смеялся Ивар, здесь всё
казалось вполне возможным.


   Вечно голодные китайцы ловили по лагерю ёжиков, они живьем швыряли несчастных  в кипяток, сдирали колючую шкуру, и варили жратву,  от запаха  которой мухи дохли прямо на лету.


   "Ден Сяо Пин - хорошо?" - зловредно спрашивал Ивар.


   "Хорошо, хорошо", - кивали китайцы, ни черта не понимавшие ни на каком
языке.


   "Тогда чего вы сюда приперлись?" -  продолжал Ивар.


   "Ден Сяо Пин - хорошо", -  отвечали улыбающиеся китайцы.


   Если кто-то жарил яичницу, он и не пытался подойти и выбросить скорлупу
в глотку большого синего мешка, висевшего на металлическом кольце возле двери. Все сразу превращались в баскетболистов и пытались забросить "трехочковый", не глядя, через плечо.


Маргарин выдавливали из пластмассового "наперстка" и швыряли его в "кольцо", туда же летели отрезанные рыбьи головы.
   Вечером вся стена вокруг распухшего мешка являла собой абстракционистский шедевр из желтка, крови и рыбьих кишок.


   Вначале Ивар подметал пол, чтобы всякая дрянь не попала в водосток.


Ирина тем временем вычерпывала грязь из двух громадных металлических
"моек". Когда "мойки" освобождались, Ивар ставил в них свои ведра и включал воду.


   "Я им докажу", - думал он, вытаскивая ведро со дна мойки, - я найду свое место в жизни, они ещё увидят, как я могу работать..."


   Он выявил "потайные" места: позади длинных ножек, на которых стояли мойки, в углах, пол деревянным шкафом, где немецкие уборщицы держали своё барахло, под батареей. Казалось, никто там не мыл годами.


   "Я им покажу", - повторял Ивар, утирал пот со лба и ещё сильнее тер шваброй
искусственный мрамор. Он думал, что немецкие "социалы" будут особо строго контролировать именно его, интеллигента, работу.


   "Для начала любая работа подойдет", - шептал он и через секунду усмехался:
с двумя дипломами о высшем образовании он стремился доказать, какой
замечательный из него получится уборщик.


   Было что-то нереальное во всем, что произошло с ним за последние несколько месяцев. Во всех его днях и вечерах ощущалась какая-то "подвешенность", словно вовсе не он жил в лагере, шуровал шваброй по полу и таскал ведра из колодцев-моек. Как если бы его настоящее "Я"  парило где-то сверху и наблюдало, что происходило с мужчиной в черной тенниске и черных спортивных брюках. Иногда это "Я" возвращалось в высокого, худого мужчину с его лицом, и он широко раскрывал глаза, как бы на секунду просыпаясь и спрашивая, "Да не снится ли мне всё это..."


   Он боялся, что с ним что-то не в порядке, что-то "замкнуло" в башке, и он не мог понять, что, и не осмеливался поговорить об этом с женой или друзьями. Что-то было не в порядке, ибо схожая со сном "вязкость" его дней не проходила.


   Всё воспринималось, как  во сне, когда вам хочется "отлить", и мозг моментально подсовывает соответствующую обстановку, и вы отливаете, отливаете и отливаете, но вместо облегчения, "включается" тревога и вы подскакиваете на койке и бежите в туалет.


   Лагерь существовал  в действительности, люди, которых он встречал каждый день, существовали, а сам он - нет.


   Каждый вечер, в одиннадцать, они выключали свет на "своей" кухне, Ивар открывал окна и быстро уходил со сквозняка, который должен был высушить полы до утра.


   Одна  Ирина вряд ли бы справилась с кухней даже за два часа. Вдвоем они управлялись за час.


   Утирая пот и радуясь, что на сегодня "пахота" закончилась, Ивар и Ирина поднимались к себе в комнату.  Как всегда на лестницах сидели пьяные и курили в окружении пустых пивных банок, как обычно, албанцы и молдоване.


   На полутемной площадке (немцы экономили электричество) стояла парочка
влюбленных: парень сзади щупал груди своей возлюбленной и притирался лобком к её ягодицам.


   В полутемном коридоре четвертого этажа, прислонясь к стене, стояла цепочка
мужчин -  молчаливые тени, дожидающиеся очереди к шлюхам. Три женщины из Эстонии торговали телом за пять марок, пружины их кроватей стонали ночи напролет.


   "Слушай, у тебя есть гондон?" -  в отчаянии спрашивал какой-то кавказец.


   Его приятель покачал головой, у него был только один,  для себя.

   "Одолжи, а? Я сразу верну, моя очередь подходит, а?"

   "Да ты что, ё...ся?"-  отвечала тень.

   "Дай ну, как брата прошу..."

    Шеренга мужчин стояла в потемках и прислушивалась к стонам и коротким
вскрикам,  доносившимся  из комнаты-бардака, и тяжело сопела в набухающем предвкушении.


   Едва бухала тяжелая входная дверь и в здание мерно входили два немецких
охранника, ночная жизнь замирала. Пьянчуги исчезали, влюбленные расставались, цепочка мужчин расползалась по комнатам и туалетам. В воздухе оставалась висеть вонь пива и запах сигарет.

 
   Охранники в синей униформе, которая при дежурном освещении смахивала на черную, "эсесовскую", мерно обходили все четыре коридора, длинные пластиковые дубинки покачивались на ремнях, поблескивали баллончики со слезоточивым газом.


   Когда входные двери бухали во второй раз, возвещая конец обхода, пьяницы снова выползали на лестницы, мужская очередь выстраивалась заново, любовники опять принимались доводить себя  до экстаза, словно никакого перерыва и не было.


***


   Всё это было - три - года - назад. Невероятно. Вода, шумя, переливалась из чайника, Ивар ругнулся, заметив, что она была теплой. Он шлепком передвинул ручку крана на "кальт", вылил воду и снова подставил чайник под кран.


   Кто знал, что им придется отсидеть три года, кто знал...
   Склонив голову, Ивар невидяще глядел куда-то вдаль, за кухонное окно - молчаливая, худая фигура в белых спортивных брюках и красной тенниске. Сияющий хромом кран, шипя, наполнял чайник.


***


   Ирина и Яков начали работать в самом конце месяца и к их восторгу получили
деньги вместе со "старыми" работниками. Совместно выходило 16 марок и вся
компания собралась обсудить, на что пустить сумму, казавшуюся непомерно
большой.


   Если бы все четверо поехали за продуктами в город, то пришлось бы выложить восемь марок на одни билеты. Яков сразу отказался: "Что? Я буду ходить по магазинам с шестнадцатью марками, как нищий? Бывало, у меня в карманах тысячи долларов просто так валялись".


   Саманту, склонную к экстравагантности, могло "занести", но на правах "хозяйки" она сняла свою кандидатуру в пользу новых друзей. Ивар был слишком инертен и непрактичен. Так что, за покупками отправили Ирину. 


   "Не забудь взять чек и проверь всё  до выхода из магазина, - предупредила
Саманта, передавая ей наконец-то согласованный список необходимых покупок. - На кассе постараются "пробить" лишнюю шоколадку или йогурт. Они надувают  всех из нашего лагеря, потому что азюлянты дико воруют".


   Два часа спустя Ирина вернулась с двумя целлофановыми сумками. Она замоталась в городе, бегая из одного магазина в другой, чтобы купить подешевле.


   Вечером они устроили банкет.
   Две недели спустя проблема передвижения была решена, когда Ивар изобрел
"вечный" билет. Автобусные билеты, точнее талоны, покупались у водителя
и пройдя в салон их "компостировали".


   Вначале Ивар пытался стирать оттиснутые цифры. Из затеи ничего не вышло,
бумага протиралась до дыр, а черная краска так и не отходила. Он пытался пропечатывать талоны как можно легче - краска всё равно не стиралась.


   Пока он носился со своей идеей, друзья открыли преимущество оптовой закупки: один билетик стоил марку, а книжечку из десяти продавали за восемь.


   Они открыли также, что проштампованный билет можно было использовать и на другом городском автобусе, если вы ехали с пересадкой и делали её в пределах двадцати минут.


Контроллеры, ловившие "азюлянтов" по автобусам, нехотя  признались, что это правда.


   Открытие позволяло экономить четыре марки на обратных билетах. Они так планировали свои поездки, что один автобус привозил их в город, они мчались к магазину,  и каждый быстро покупал по "своему" списку, затем все неслись на другую остановку, и уже другой автобус отвозил их назад, в лагерь. По счастью, в лесу, что возле лагеря, была конечная остановка нескольких маршрутов или "линий" как их здесь называли.


   Наконец Ивар выступил со своим "изобретением": он натирал новый билет свечкой,  и теперь отштампованные цифры легко стирались. Один и тот же билет можно было использовать раз десять, после чего он становился чересчур "жеванным" и выглядел подозрительно.


   Яков неожиданно "возбух". Он сидел за столом с таким видом, словно сосиска застряла у него в горле, пока Ивар демонстрировал свою технологию.


Лично он не собирается жульничать на билетах, заявил Яков.


   "Ты думаешь я этому радуюсь? - огрызнулся Ивар. - Убожество, всё от нашего убожества. Меня уже мутит от этого лагеря, а выбраться в город не позволяют средства".


   Поломавшись, Яков согласился. После четырех месяцев в лагере, каждый новый день за колючей проволокой давался всё труднее. Он ненавидел эти душные комнатушки, он ненавидел эти длиннющие коридоры, где по ночам кто-то обязательно катался на краденном велосипеде, он ненавидел столовую, он ненавидел ограду со спиралью Бруно. Две или три вылазки в город за неделю, просто, чтобы свободно побродить среди свободных людей, стали необходимостью.


   На этих прогулках они с Иваром  даже не могли позволить себе по кружке пива. Они проходили мимо выставленных прямо на улице столов с невозмутимостью сахарских верблюдов, как будто запотевшие кружки с пивом и тут же жарившиеся сосиски их не соблазняли.


   Купить банку пива в дешевом гастрономе и, бродить с ней по улицам, как албанцы, оба считали ниже своего достоинства.


   Их жены заглядывали в магазины и рассматривали посуду или же обувь, или
платья и чувствовали неловкость, уходя, так ничего и не купив.


   В то время они верили, что все их невзгоды завершатся через месяц, от силы 
два месяца и чем дольше они сидят в лагере, тем ближе день свободы.


   Другие обитатели лагеря удивлялись, почему у обеих пар  Бундесамт до сих пор не отверг прошения об убежище. Молдоване получали "негатив", то бишь, отказ, за пару недель.


Прошение, продержавшееся несколько месяцев, было предметом зависти у одних и гордости у других.


   Лагерь полнился самыми немыслимыми рассказами о том, как раньше люди получали "азюль", то есть политическое убежище, и заветный "паспорт" (на самом деле "проездные документы беженца", лишь внешне напоминавшие паспорт).

 Говорили, один еврей, придя в Бундесамт на допрос, который здесь вежливо именовали "интервью", показал им свой обрезанный член и на все вопросы твердил: "Я - еврей", "Я - еврей", "Я - еврей". Молва гласила, что ему дали и "азюль", и паспорт.


   Немцы, казалось, не имели представления об элементарных вещах. Христиан из Югославии подселяли к мусульманам из Боснии, и, разумеется, каждый день там начинался или заканчивался дракой.

Две смешанные сербо-хорватские семьи, жившие напротив, каждый день осыпались оскорблениями, а когда они попросили "социалов" дать им комнату в другом месте, немцы изумились: "А почему?"


   "Они ничего не знают о людях, с которыми работают, - возбужденно говорил
своим друзьям Ивар, - Они ни черта не знают о других странах".


    ***

   Представить страшно, все это было три года назад, подумал Ивар, вздрагивая
и возвращаясь к действительности. Он снова был в пустой кухне азюлянтского
лагеря в поселке L.


 Он закрыл кран и, покачав головой, побрел к себе в комнату - привычные двадцать пять шагов. Там он поставил чайник на электроплитку, которую, вообще говоря, было запрещено держать дома, но Ивар давно уже плевал на всяческие запреты.

  2.

   Каждый раз,  когда Ивар вставал поздно, он чувствовал себя гнусно. А если вы ложились спать во втором часу ночи, то автоматически должны были встать поздно. Это был порочный круг, поскольку в лагере рано заснуть не удавалось.


Дети орут в коридорах, гремит музыка, двери хлопают, телевизоры соревнуются
в громкости.


    Ивар как-то пытался приучить себя "отрубаться" рано, но толку от этого было мало: он до четырех утра ворочался в койке. Неделю он истязал себя, поднимаясь ровно в шесть, независимо от того, сколько он "ворочался".


 Глаза Ивара были красны, и целый день он чувствовал себя как сомнамбула, но все-таки приучил падать на койку ровно в десять и "отключаться", даже если музыкальное ассорти гремело прямо за дверью.


   Пользы от этого не было. Во-первых, его жена, продолжала смотреть телевизор до полуночи (она была "совой" по природе).  Во-вторых,  проснувшись в шесть утра, Ивару абсолютно нечего было делать. Лагерь  - это райское место для  безделья, которое превращалось в утонченную, отупляющую пытку.


   Он пытался читать или писать ранним утром, когда птицы только прочищают
горло коротким чириканьем. Ирина ритмично сопела на диване, и ему возле
настольной лампы приходилось  бороться с сонливостью.


   Если же он все-таки ложился поздно, часа в два, то только идиот мог бы
вскочить четыре часа спустя, схватить книгу и делать вид, что занимается чем-то полезным.


   Поздно ложиться приходилось ещё и потому, что вечер с его темной завесой -
самое приятное время в лагере. Темнота создает впечатление интимности, в ночи безделье не так режет глаз, как в яркий, залитый солнцем день, когда весь мир вокруг тебя вертится и крутится, а ты пребываешь в бездействии, ожидая, что вот-вот придет решения, и вся твоя жизнь вдруг изменится. Ожидая день, неделю, месяц, год, три, целых три года.


   Когда он работал "по-черному" в городе N полтора года назад, он чувствовал себя лучше. Он чувствовал себя мужчиной, зарабатывающим свой хлеб, а не индюком, которого откармливают на убой. Тогда он поднимался в пять, проглатывал завтрак и торопился на станцию.


   Вечером он возвращался домой со свинцовыми ногами и одеревеневшей спиной, но счастливый от сознания, что теперь 64 марки за восемь часов погрузочных работ принадлежат ему. Дома он медленно ужинал, тупо глядя на телеэкран, пытался даже о чем-то побеседовать с женой, но вскоре валился на койку и отрубался до пяти утра.


   Когда в половине шестого он выскальзывал из лагеря, приходилось поднимать охранника, чтобы отпер дверь. "Ты работаешь "по-черному, - читал Ивар в его глазах. Он не сомневался, что охранник накапает на него социалам, когда те в семь часов появятся на работе.


   Чтобы избавится от услуг охранника, Ивар даже пару раз выпрыгивал из высокого туалетного окна, затем чуть не вывихнул ногу и сказал, что плевать он хотел на то, кто и что будет думать. В конце концов большинство албанцев тоже уходило на "черную работу", хотя и на полчаса позднее.


   Если случались день-два простоя, Ивару приходилось сидеть в лагере, и социалы с упреком поглядывали на него: "Ты получаешь социальную помощь, да ещё и работаешь "по-черному", а мы корячимся в этом зоопарке за паршивые пятнадцать сотен. Мы знаем, куда ты исчезаешь по утрам", - говорили их взгляды.


   Не лучше они поглядывали и когда "черная" работа закончилась. Социалы видели, как он с заспанным видом шел умываться где-то часов в десять-одиннадцать и думали: "Чертовы азюлянты дрыхнут до полудня, как на курорте, а мы..."


   Они приезжали в лагерь в семь утра и для начала зычно перекликались в гулких спящих коридорах. Затем бежали включать кофе-машину в своей комнате отдыха. Кофе они пили в семь,  девять, одиннадцать, конечно же в двенадцать, когда полдничали,  и в два.


Подкрепившись в два часа дня, они непрерывно смотрели на часы и ровно в четыре запрыгивали в машины и исчезали из лагеря.


   Время, остававшееся между этими "отсчетными точками" они заполняли, бегая между "бюро" и своим, закрывавшимся на ключ, туалетом, с грозным предупреждением: "Только для персонала." В сортиры для азюлянтов они ходить брезговали.


   Впрочем, у них были на то веские основания, ибо все четыре туалета для беженцев (два для мужчин и два для женщин) являли собой зловонные топи. Там нужно было передвигаться осторожно, высоко, как цапля, поднимая ногу и хорошо думая, куда её опустить. Одно неверное движение и, поскользнувшись, можно было приземлиться в желтую лужу, или нарваться на "мину".


   Эти "мины" предположительно откладывали дети, которые не могли взобраться на "взрослый" унитаз. Иногда прямо за порогом или в соседнем умывальнике появлялись такие терриконы говна, что можно было усомниться, а не постарались ли  здесь слоны.


   Взрослые занимались "прицельным бомбометанием". Они спускали штаны,
наклонялись вперед и поражали ближнюю и дальнюю внутренние стенки
унитаза, его лицевую часть и даже сам водяной бачок. Это был так называемый
"лошадиный" метод.


   "Орлиный" метод  (залезаешь с ногами на унитаз и присаживаешься на корточки) был гораздо точнее, но тоже приводил к странным результатам, зависящим от занятой позиции:  головой к двери или к бачку.


   Попросту сесть на унитаз, как все цивилизованные люди, мог бы только
чокнутый, или же вначале нужно было лично вымыть унитаз и приставить к нему часового на время отмывания рук. Без часового "седушку" моментально бы заняли и тут же довели до исходного состояния.


   Албанцы, утверждавшие, что они - мусульмане, таскали за собой бутылку с водой вместо туалетной бумаги, излишки дерьма подтирали пальцами, а их затем чистили о стены и двери. Иногда таким образом рисовали христианский крест.


   Если в лагерь на инспекцию ожидалось начальство, туалеты, как по мановению волшебной палочки, превращались в обычные милые и чистые заведения.

 Странный факт подтолкнул Ивара к вопросу. Раз "социалы" способны проконтролировать уборку перед комиссией, то почему они не делают этого каждый день?


   "Я потратил уйму денег на ремонт, - отвечал "шеф". - Все сделано по европейским стандартам, и это не моя вина, что люди не следят за чистотой. Не могу же я целый день там стоять и следить за каждым унитазом".


   Всё это звучало достаточно логично, но Ивар не отставал.
   "Знаете, это люди различного культурного уровня, - улыбаясь, заметил шеф, - что я могу поделать?"


   В это время Ивар снова мыл пол на кухне и мог обсуждать вопрос культуры
со знанием дела. Различия в культуре ничего общего не имели с контролем за
чистотой.


   Ирине пришлось целую неделю ругаться, прежде чем она приучила народ
не оставлять на ночь немытую посуду, собиравшую полчища тараканов.
   Грязные сковороды вылетали в окно. Она орала на тех, кто чистил картошку прямо в мойках и не собирался  вытаскивать очистки. Она цеплялась к тем, кто бросал кастрюли без присмотра и оставлял "залитой" плиту…


   Одна албанка чуть ли не с кулаками набросилась на Ирину, когда её прокисшая кастрюля с прилипшими тараканами, крутанув сальто-мортале, рухнула на траву за окном. Албанка помчалась жаловаться к социалам.


   Жирный кривоногий нахал из Нигерии визжал, как резаная свинья, когда Ирина заставляла его вытирать с плиты перебежавшую кашу. Сбежались африканцы и едва не дошло до драки, но Ивару удалось избежать "боевых действий".


   "Я не животное,- сказал он, - и я не хочу, чтобы немцы  считали меня человеком второго сорта. Если тебе это нравится, то тебя пусть и называют..."


   Он знал, что африканцы остро воспринимают вопросы равенства, и действительно, их позиция тут же изменилась от "белый кричит на нашего брата" до "он прав".


   "Тебе за уборку деньги платят", - продолжал ворчать кривоногий.


   "Ах вот в чем дело!-  воскликнул Ивар. - Тебе завидно, что я получаю поганые
160 марок в месяц? Тебе нужна моя работа?"


   Кривоногому не нужна была никакая работа, он не хотел выглядеть жадным
завистником. Продолжая ворчать, он протер плиту.


   Кроме завистливого "Тебе за это платят!" имелось ещё одно общее возражение: "Кто ты такой, чтобы тут командовать?" Каждый в лагере держался гордо, как принц крови, и готов был воспринимать приказы только от "хозяев" - немцев.


   "Мы никому не приказываем,- объяснял Ивар, - но мы не привыкли жить в грязи. Если ты всю жизнь так прожил, то иди в свою комнату и оставляй грязь там".


   По нескольку раз в день накалялись страсти, по нескольку раз в день из кухни доносились препирательства на повышенных тонах.  Ирина грозилась пойти и "заложить" социалам наиболее упрямых, те кричали, что им "насрать", но при этом пугливо оглядывались.


"Социалы", по своим каналам, конечно же, знали обо всем, что происходит в лагере, но предпочитали не вмешиваться.


   Пол в кухне блестел, плиты сияли, голубые мешки вытаскивались два, а то и три раза в день. Свинарник превратился в кухню.


   "Вы что, едите эти мешки, что ли? - ворчала "социалка", заведовавшая моющими средствами и швабрами. - В Германии мешки денег стоят".


   Через две недели после начала эксперимента по наведению порядка, народ начал хвалить Ирину и её кухню. Теперь ей уже не приходилось караулить там весь день, люди сами поддерживали порядок и говорили, хорошо бы Ирине всё время  давали эту работу.


   "Социалы" решили по-другому. Ни Ивар, ни Ирина больше никогда не получали работы в кухне.


   После их смены, кухня ещё некоторое время продолжала блестеть, ибо все
по привычке убирали за собой, но со временем вернулась в исходное состояние
забитых моек, переполненных мешков и склизких полов.


   "Понимаете ли, я не могу давать работу только вам,- сказал шеф Ивару, - другим людям тоже нужны деньги и у них к тому же дети".

   
   Ивар, приподняв брови, посмотрел на шефа и больше не возвращался к вопросу о чистоте.
   Кухню после Ивара унаследовал новый обрюзглый армянин из Тбилиси и его
горластая жена. У них было двое мордастых сыновей, и они нуждались в деньгах.


   Новый работник "мыл" духовки, выплескивая в них  ведра воды.  "Какое мне дело, если потом замкнет? - гнусаво ворчал он. - Чем больше плит сломается, тем меньше работы".


 Голубые мешки с отбросами он вышвыривал прямо в окно: "Что я, дурак, таскать их вниз со второго этажа?"  Мешки лопались и "блевали" на траву.

 Пол заливался водой и промакался вонючей тряпкой: "А зачем его мыть? Через минуту снова грязный будет". Из моек вычерпывали грязь, но водосток оставался забитым. Посередине дня новая команда в кухне не появлялась.


   Видимо, шеф проникся сочувствием к нуждавшимся армянам, ибо теперь
они постоянно получали "кухню" при распределении работы.


***


   Ивар сидел у себя в комнате, отхлебывал чай без сахара и пытался разместить
куски своих воспоминаний в мозаичной головоломке, существование которой он подозревал во всем, что случилось с ними за три прошедших года. Он чувствовал себя отвратительно, как всегда, когда просыпался поздно.


   В коридоре хлопнула дверь, затем другая. Кто-то прогромыхал вниз по лестнице и захлопнул туалетную дверь. Из комнат повыползали крикливые детишки, наверху врубили рок-музыку, пока на полутонах.


   Ирина заворочалась на диване, открыла глаза и потянулась за "дистанционкой" от телевизора.


   "О, только не "мыльную" оперу", - внутренне вскричал Ивар.
   Ему становилось тошно от любовных перипетий  "Калифорнийского Клана"
с их зажравшимися миллионерами и бездарности самого тупого полицейского в мире  - Круза Кастильо, который за две тысячи серий не умудрился раскрыть ни одного дела.


   После "Клана" Ирина смотрела ещё две "оперы",  мексиканские, с говорящими собачками и диковатыми, но блюдущими чистоту девами.


   "Ты знаешь, я теперь понимаю Библию, - угрюмо сказал Ивар.  - Место о птицах, имеющих гнезда и сыне человеческом, которому негде преклонить голову..."


   Полусонная  Ирина пропустила его замечание мимо ушей.
   Ивара кольнула совесть. В конце концов, каждый отвлекается  как может.


   "Однажды мы все чокнемся в этом чертовом лагере", - пробормотал он, злясь
то ли на себя, то ли на Ирину.


   Когда она покончит с операми, то примется жаловаться, что он не помогает готовить обед. Можно подумать, она так перегружена работой, что без него не справится с тарелками или не усмотрит за супом.


   Если он будет помогать, как паинька, недели две она будет довольна, но потом начнет ныть, что он "ни на что не годен, не способен даже работу найти, как другие", что он не думает об их будущем и о том, как им быть, если их вышвырнут из Германии без гроша за душой.


Помимо этого, он и сам чувствовал себя евнухом, стоя с кухонным полотенцем на плече у кастрюли и делая вид, что занимается чем-то полезным.


  Если тебе нечего делать, и некуда уйти, очень легко сделаться желчным и
 раздражительным в комнате площадью в четырнадцать квадратных метров.


   В поселке L можно было пойти по магазинам, на вокзал или в кабак. Для кабаков, где чашка кофе стоила две марки, у Ивара не было денег. Бродить по магазинам и ничего не покупать, значило тут же вызвать подозрения.  Весь день гулять по улицам или стоять на перроне ж/д вокзала тоже не получалось.


   Библиотека в поселке была маленькая, открывалась два раза в неделю, но в ней не было даже читального зала, чтобы посидеть с книгой или газетой. Единственный стол в двух комнатках занимала сама библиотекарша.


   Почему он не мог просто жить и наслаждаться жизнью? Почему он не мог просто жить и предоставить будущему самому проясниться, когда придет срок?


Он грыз себя, за отсутствие "черной" работы, когда же он находил работу, то
продолжал грызть себя за то, что не удосужился написать ни одной страницы
из книги, которую давно задумал. Какого же черта ему надо?


   Он попытался было связаться с несколькими газетами, но ни одну не заинтересовали его материалы. Он очень болезненно переживал неудачи и утешал себя тем, что в поселке нет никаких " новостей", по крайней мере, с точки зрения газетчиков. Тем не менее, неудачи подорвали его уверенность в себе.


   Одна лишь его жена могла думать, что он ведет счастливую, беззаботную жизнь в этом развеселом лагере.


   Вечером, после нудного и бессмысленного дня они поссорились, как и предвидел Ивар, из-за какого-то пустяка  и желчно кричали друг на друга, как будто пытаясь отомстить за нанесенные жизнью удары и словно от "цепляния" друг к другу их боль могла утихнуть.


***