Отправь меня, мамка, в ад

 
   
                Главы из киноромана "Совесть человечества"

 
         Анна Ильинична твердо была  убеждена, что длительная разлука с родными и близкими, невозможность свободно передвигаться по земле, заниматься любимым делом, естественным образом радоваться жизни разрушительно сказывается на  психике осужденных, порождает неврозы, провоцирует неадекватное поведение. Отсюда состояние глубокой депрессии,частые эмоциональные срывы. Боле того, находясь в  длительной изоляции без женщин, некоторые становятся агрессивными. Отсюда  нередкие  случаи принудительное  мужеложства и всякая мерзость. Знала она и том, что злостных нарушителей режима в некоторых колониях бьют, унижают. А потому,  так или иначе,  считала часть из отбывавших различные сроки в колониях и тюрьмах своими потенциальными пациентами. Собственно, это и определяло ее  доброе отношение к зекам, но не ко всем подряд. Внутренним чутьем она могла отличить  оступившегося в жизни человека, от  жестокого коварного преступника. Для таких ее сердце было наглухо закрыто. Но если в опасном рецидивисте оставалась бы хотя бы искорка человечности, она пробовала ему помочь. Еще она презирала стукачей, кто ради пачки сигарет, куска сала бегал к куму сливать информацию на своих соседей. Это ненависть была связана еще с тем, что отца ее, директора  крупного военного завода, по ложному доносу  арестовали в сталинские времена  и после недолгого расследования и пыток расстреляли. 
          
 
         В палате их было четверо. Один, как и Чума - черный (так  называли тех, кто отбывал срок  в колониях  строгого режима)  Серега Кувалдин, по кличке  Кувалда, так он во всяком случае представлялся. Коренастый, жилистый  крепыш  из таежной глуши, с  широким приятным лицом,  он  сразу понравился Чуме. Другой -   худющий,  интеллигентный, Иго+рек из котлоской колонии усиленного режима, известной тем, что там зеки  работают  на литейном производстве.  У  этого Игорька  на тумбочке лежало два толстых словаря Русско-грузинский и  Русско-английский, которые он фанатично  штудировал, не замечая никого и ничего вокруг.  Ну, с английским понятно, а вот зачем ему с виду русскому пареньку -грузинский, Чума понять не мог. Между тем Игорек таким нехитрым образом косил. Сначала в колонии,  чтобы  отправили  для уточнения диагноза  в  областную больницу. Анне Ильиничне, конечно же, ему  перехитрить не удалось, но чтобы не отправлять его  назад в колонию с  заключением – симулянт, она  рекомендовала ему до конца «лечения»  не выходить из  образа тихо помешанного чудака.  Третий,  обитатель палаты  – рецидивист  по кличке Седой,  с  особого режима.  Высокий, сутулый, с огненно седой  шевелюрой и  предательски мутными глазами  долгожитель неволи. На тумбочке у него тоже лежало  несколько книг. Он любил читать  исторические романы. Вообще, в лагерных библиотеках  всегда было много  интересных  книг,  которых и  на воле не просто  сыщешь. Пополнялись они редкими изданиями, которые зеки приносили с воли и по установившейся традиции, выходя на свободу, оставляли их в колонии. 
     В первый же день гнилыми подходцами типа «я  хозяин в хате, я полосатик, то есть с особого режима, Седой  решил  посадить Чуму на измены, бросил ему на  кровать половую тряпку и наказал протереть полы.
      До прихода Чумы  уборкой занимались все, кроме Седого. Кувалда не боялся его,  но считал, что поскольку Седой с особого режима, долгожитель неволи, освободил его от этой обязанности. 
     Данное обещание Анне Ильиничне, вести себя тише воды и ниже травы, удержало Чуму от желания  немедленно заехать  Седому в табло. Вместо этого он поднял тряпку с пола  и, швырнув ее  Седому в постель, сердито произнес:   
- Убирать будем все,  по очереди, в том числе и ты.  В больнице все равны.
 Седой с грозным видом поднялся с кровати,  как будто изготовился  задушить  молодого зека, который осмелился ему нанести  такое оскорбление,  но вместо  этого,  злобно прищурившись,  сказал:
- Вот таких,  как ты,  уважаю. Сам  был такой… 

          Чуму да и других в отделении  толком не лечили. Давали  успокоительные таблетки,  кололи  витаминчиками,  на ночь – димедрольчиком.  Чума хоть и питал неприязнь к Седому, но отдавал ему свою порцию таблеток, дескать, пусть  травится на здоровье. 
     Две  не молодые с округлыми  формами медсестры, которые  посменно  делали им инъекции,  казались Чуме в те дни самыми соблазнительными в мире женщинами.   Он без стыда заголял перед ними  зад, как будто хотел соблазнить.   
     Чума  старался  сдержать  данное Анне Ильиничне обещание  в другие корпуса бегал редко, по больнице не шатался. В палате и отделении ни с кем не тусовался,  пока  не появился Монгол. Известный  в преступном мире матерый рецидивист.  Он,  как и дядя Миша, больше половины жизни провел в лагерях. Но если дядя Миша был специалистом по квартирным кражам, то на счету  Монгола - грабежи, разбой, убийство. 
           На следующий день после появления Монгола в отделении,   в палату к  Чуме заскочил  зек по кличке Циклоп  из колонии строго режима, в которой был прописан Кувалда. Высоченный с нагловатой физиономией, он держался вызывающе. Видно было, что Кувалда  не очень его жалует.
-   Монгол зовет вас на разговор, - сказал о небрежно  Циклоп, ехидно улыбаясь
-  А кто такой Монгол? - спросил  Кувалда
- Ты чего,  не слышал о Монголе -  его вся  страна знает. Скажи им, Седой, чего молчишь?
    - Да скажу- скажу, - пробурчал  Седой, уткнувшись в книгу.   
-     На особом режиме  не  только  авторитетные  зеки сидят, -  там есть немало и  шушары  всякой,  - сказал Кувалда.  Не мешала бы для начала  познакомиться
 -  Да-да,  - поддержал Кувалду  Чума, - пусть  заходит в гости, встретим достойно.
          Так и передать? – спросил Циклоп.
-         Так и передай, - кивнул Кувалда
-         Когда Циклоп вышел из палаты,  Кувалда сказал  Чуме, что у него в больнице земляков наберется человек пятнадцать. Так что случай чего отобьемся.
    Под вечер приходит сам Монгол,   Маленький, рябой, с глубоко посаженными узкими глазами.   За ним  входит Циклоп. Монгол кидает ему через плечо пачку чая.
  -Замути-ка нам чифирку
 -  Кто сказал из вас, что  среди полосатиков  есть  козлы  и  суки…
-   Я, ответил  Кувалда
- И  я, - ответил Чума…
- Правильно, - сказал Монгол, -  и взглянул в сторону Седого
            С тех пор Монгол приблизил  к себе Чуму и  Кувалду, а они на него смотрели как на героя преступного мира.
   


        С  появлением Монгола  в неврологическом  отделении  начались интересные  движения. Стали по вечерам к  нему бегать матерые зеки.  Из столовки доставляли  ему доставляли миски забитые доверху вареным мясом, которым он делился с братвой. Заскакивал в знак уважения и дядя Миша с пачухой  чая и  банкой молока, положенного ему как тубику. Увидев Чуму в компании Монгола, рекомендовал его   как надежного пацана.
        С приходом Монгола  Седой и вовсе сник. Завязывая   разговор в палате о Монголе, хотел внушить соседям  по палате, что Монгол - зверь каких свет не видывал.
    - А что он зверского такого совершил, - интересовался  Чума.
    -  Он из нашей зоны, я  его хорошо знаю.  Он одного зека, сученого, правда, здоровенного такого детину, как борова зарезал.  Ему вышка корячится теперь. А привезли его,  видимо, на обследование. Затем -   или отправят в Инту на экспертизу и,  возможно,  если признают невменяемым, на принудительное  лечение, или -  в камеру смертников. Теперь многое зависит от Анны Ильиничны,  какой предварительный диагноз она ему поставит.
       Одному Игорьку, казалось, было все равно, что происходит в палате, что в отделении, а может во всем мире, так он свыкся с придуманной для себя ролью.  Он продолжал штудировать словари с легкой невинной улыбкой на худющем лице. С  такой же невинной  улыбкой протирал в свою очередь полы, отвечал  на редкие  вопросы, которые ему задавали  соседи по палате.  На вопрос Чумы, зачем  тебе знать грузинский язык, он с  такой же невинной улыбкой  ответил, что мечтает после освобождение поехать в Грузии, в этот  райский уголок страны.
 - А  английский зачем? – усмехнулся Чума
-  Хочу мир повидать            
-  Ну тогда спи крепко – может, приснится.
   
            Однако время быстро летит.  Чума чувствовал, что дни его в больницы сочтены, ни сегодня завтра выпишут  его и  отправят этапом в лагерь. А там ждут его не дождутся Малыш с Емелей.
     Под вечер, после ужина, Чума  заглянул в подсобку к Гришке.  Они замутили полпачки чая в  алюминиевой  кружке и  не спеша, смачными  глотками, чифирили.  Кровь заиграла в жилах, жить стала веселей.
  -  Может, размозжить какому--нибудь козлу тыкву  да с почетом и надбавкой к сроку отправиться в другую зону,  -  рассуждал вслух Чума. -  Нельзя мне возвращаться в Холмогоры,  Вот чует  мое сердце, заждались  они мня там, не спустят мне  позора и  неприятностей, которые я им  доставил. Да еще этот Меченый, земляк наш, ну ты его знаешь, мужиков на меня травит, Помню, как же.  Он  авторитетный зек, говорят, в воры метит…
- Греет из ларечного общака  братву, сидящую в ПКТ, но и себя, гад, не забывает:  отрывает  кусок пожирнее.  Хитрющий гад, сам в  драку  не полезет,  шестерок посылает.
            -На то они и  шестерки, - заметил Гришка
           -Одно у него преимущество передо мной:  хитер как лиса.
Неужто тебя  башковитее? - спросил на полном серьезе Гришка.
          - Не башковитее, а гнилее. Только гнилость это внутри, как в порченном яблоке, а снаружи, он с понятиями, интересы  зеков, видите  ли, защищает.  Да ну его, лучше посоветуй, что делать.
- Есть одна идейка, - многозначительно кивнул Гришка.  – Хотя выход ли это, даже не знаю.
Чума наморщил лоб, навострил уши …
- Какой?
- Мамка наша, в редких, правда, случаях, когда больные – того самого, повернутые малость, ну с психическими отклонениями, или для уточнения диагноза отправляет их в Инту,  там психушка зековская  на всю Сибирь.  Но это в очень редких случаях. Скажу по секрету, туда отошлют и твоего Монгола. Другой бы врач на ее месте  дал  бы заключение, что здоров он и  отправился бы он в камеру смертников ждать расстрела. А она, сердобольная, только между нами,  написала в его карточке, что  видения какие-то его посещают, что требуется проверка.
    - И со мной такое бывает иногда, - сказал Чума
   - Ты это серьезно,  или закосить решил
  -  Век воли не ведать: голос противный не дает мне покоя.
  -   Слышал я  про Инту, там,  говорят,   шныри из хозобслуги  хуже ментов. Набирают их из терпил , вот они и  мстят  зекам, душу отводят. 
- А ты откуда знаешь
- Монгол сказал
- Да,  там полный  беспредел. Не считаются ни с какими авторитетами,   ломают и гнут всех подряд. Так что подумай хорошенько, прикинь,  что тебе лучше…
- А  мамка согласилась бы  отправить меня в этот ад?
- Не знаю, братан.
-
               
             Анна Ильинична отбирала в своем кабинете  медицинские карты осужденных,    к передаче на этап. Она была полноватой, грузной женщиной  с роскошными черными волосами, которые замысловато укладывала на голове.  Лицо у нее было красивое, гладкое, без единой морщинки, даже  седина  придавала  ее облику оттенок  благородства. Казалось, ее невозможно вывести из себя, заставить  обозлиться  -  она  словно утопала в своей  доброте. Только это  было не совсем так. В работе Анна Ильинична была  требовательна.  Медсестрам иногда  приходилось выходить из ее кабинета в слезах.  Она не любила расхлябанности, требовала дисциплины и порядка.
               Она сделала для осужденного Эдуарда Чумакова   все, что было в ее силах.  Дольше держать его в отделении  она не могла.    Да и начальник оперативной части упрекал ее, что связался Чумаков с Монголом, нарушают вместе режим больничный.   
           Так что, не раздумывая, она отложила медкарту осужденного Чумакова на выписку и вызвала его к себе. И в этом заключалась ее честность и порядочность. Она так всегда поступала.  «Расставаться надо по-людски, не боясь посмотреть в глаза человеку.   Может быть, когда-нибудь он  скажет, что Анна Ильинична - это человек  и станет чуточку добрее».
          -  Я хочу проститься с тобой, Чумаков. Ты на меня не в обиде, голубеюшка?  Поправился, отдохнул, нервишки подлечил. Больше  не могу тебя  держать у  себя, голубеюшка, как бы мне этого не хотелось.  Меня опер и  так за тебя  корит,  кого это вы, Анна Ильинична, пригрели в своем отделении, за кого головой  ручались, да он  с  Монголом, закоренелым убийцей, связался. 
       Чума стоял, виновато опустив голову,  руки держа плотно за спиной.      Конечно,  он ее подвел,  чего уж тут оправдываться.
                - Ну что скажешь?
                -  Чума  поднял голову и  неожиданно для самого себя спросил:
- Зачем вы  помогаете  зекам, мы  ведь  как не крути,  преступники.
-           Она с интересом взглянула на него,  как бы другими глазами.
- Хороший вопрос. Что тебе сказать.  Любой человеческий поступок делает мир немного добрее, значит и зла в нем меньше  становится. А ведь что толкает на преступление? Злость на людей, на весь белый свет. А  если разобраться, то очень часто  человек сам виноват в своих проблемах и неудачах. Да ты присаживайся,  я   ведь не отделаться от тебя хочу,  вижу,  ты  не на перепутье.  Поговорим, кофеечку  попьем. Только ты  об этом никому  не рассказывай,  а то  меня в рядовые разжалуют.
     Она налила ему  полную чашку растворимого  кофе.  Выдвинула ящик, достала оттуда плитку шоколада «Аленка», отломила  себе три дольки,  остальное ему протянула.
- На,  Эдик,  ешь, не стесняйся.
-       «Подкармливает гуся, чтобы зажарить.  Ха-ха-ха,  простачок, - вдруг заговорил в нем дух противоречия, поджидавший удобного момента, чтобы заявить о себе». 
- У меня тоже проблемы,  – она положила локти на стол и взглянула на него с улыбкой. Да, да, не удивляйся.  Муж мой  собрался   в  Израиль, а я не хочу.
- Почему?  - изумился Чума

- «Да потому что она сука, грузят тебя, лоха конченого,  не унижайся, не оправит  она тебя к дуракам в Инту» - снова встрял внутренний голос»

-  Я ведь родилась в Архангельске.  Работала  медсестрой в  войну, потом выучилась на врача. Меня русские люди прятали от фашистов, отца моего еще до войны расстреляли, посчитали врагом родины, потом реабилитировали, вернули все звания и награды. Мать иою вместе с  моей старшей сестрой во время войны закопали  под Киевом, в Бабьем Яру.  А кто я там, в Израиле?  Я  даже языка  не знаю.  Хотя, конечно,  с одной стороны, это моя историческая родина. Интересно посмотреть, как там люди живут
- Так не поедете?
- На совсем - нет, -  покачала  она головой, ласково улыбаясь.
 
- «Она с мужем раз в полгода спать ложится,  ты предложил ей  может и  подпишется?- не унимался  враждебный голос. -  Чурка ты глазастая,  рот закрой, как до пенсии доработает, так и поедет»
- «Да заткнись ты, балаболка окаянная, произнес Чума, схватившись за голову, как будто вспомнилась ему  монтировка Панкратова.
  - С кем ты это разговариваешь?
- Он поднялся, его зашатало, точно не кофе он сглотнул, а стакан водки. 
Анне Ильиничне показалась, что он сейчас рухнет на нее
- Что с тобой, Эдик?
Он подался вперед,  но успел выставить ногу, и  упал перед ней  на колени … 
В первую минуту, она вздрогнула. Мало ли, они одни в кабинете…
- Что с тобой, Эдуард?
- Голос внутри меня не дает мне покоя. Только не подумайте, что я притворяюсь. Отправь меня матушка в Инту

             От нее  веяло добротой, пахло духами,  после всей этой лагерной грязи,  вонючих сортиров, немытых  тел, пропитанных  потом и табаком,  она казалась ему богиней.  Нет, она поможет ему,  она его спасет.   Уткнувшись  в подол ее  ослепительно белоснежного халата, он заплакал навзрыд, взвыл раненным зверем, такая боль вырвалась наружу, она  копилась   в нем долгими годами, выгрызала сердце, требовала выхода.  В  этих  нечеловеческих воплях и горючих   слезах  захлебывалось  пламя,  пожиравшее его душу,  и  дух противоречия злобно шипел: «Что ж ты, чмо болотное, при лягашке красноперой  сопаткой шмыгаешь. Обслюнявился, как будто лохматку ей вылизать хочешь. А  я  тебя в избранники готовил, рабская твоя душонка.  Если я покину тебя -  кому ты будешь нужен».
-     Мамка, мамка, оправь  меня в Инту, -  запричитал  Чума.  Отправь,  мамка, голос внутри меня не дает покоя. Нельзя мне в зону, а там, может,  вылечат от бесовских голосов…

-  Что еще за голоса, спросила Анна Ильинична.
- Голос со мной разговаривает, с толку сбить меня хочет, в ад тянет
-  Я,  Эдик, хоть  не психиатр, я невропатолог, но точно скажу тебе не
галлюцинации это.
А что  же?
Это твой двойник не дает  тебе покоя,  это ты сам с собой  разговариваешь , потому что злости и обиды много в тебе накопилось
Отправь меня матушка в Инту, пусть лечат, все равно мне в зоне не жизнь.
Она погладила его по коротким  жестким волосам …
-Со своим характером – ты погибнешь там…
-Оправьте, мамка, отправьте…
- Там -  ад…
- Отправь меня  в ад… -
              Он опустил голову,   уткнулся лбом в пол и стал целовать ей ноги от щиколотки вверх, скользя слюнявыми губами по капроновым чулку.  Его губы добрались до колен…
- Она  вскочила, отстранилась.
- Иди в палату, я  подумаю…