Невидимки

 
Ничто не предвещало беды. Обычное воскресное утро. Ведомая совестью, я соскребла себя с кровати около одиннадцати часов. Воскресенье у меня — день свободы. Под девизом «НЕТ слову должна» я радуюсь жизни, даже зная, что завтра понедельник. Это тот самый день, когда ничего не нужно делать. Один день в неделю мама щедро оставила мне пустым, без забот и обязанностей. Возможно, ей было непросто принять такое решение, особенно учитывая плотность расписания остальных шести дней, но, так или иначе, у меня есть день, посвященный исключительно мне.
Итак, чудесное воскресное утро: запах кофе и тостов доносится с кухни, легкое предвкушение безделья поднимает меня с постели и приводит в гостиную. И вот тут спокойствие дня было нарушено. На журнальном столике лежал пригласительный билет в театр.
Признаюсь, этот предмет — частый гость в нашем доме. Казалось бы, ну что такого? Очередной билет, ничего особенного. Но что-то было не так. Лежал он слишком нарочито, будто поджидал именно меня. Настороженная, я подала голос после дежурных «доброе утро» и поцелуя:
— Кто идет на балет?
Мама, разливая кофе, даже не обернулась:
— Дорогуша, если мне не изменяет память, у тебя сегодня свободный день. Ты просто не можешь упустить такой шанс.
— С каких это пор я выражала любовь к балету? Или к театру вообще?
— То, что ты сейчас говоришь, для меня полное мракобесие.
— Да-да, я помню: «Каждый уважающий себя человек обязан быть в курсе культурной жизни».
— Не только. Каждый образованный человек должен, пусть и поверхностно, но разбираться в культуре и искусстве в целом. Вот я и пытаюсь тебя приобщить.
— А я просила?
— А я тебя не по твоей просьбе воспитываю. Если хочешь, когда вырастешь, можешь вести себя как неуч. А пока я отвечаю за твое образование, будь добра молча впитывать и наслаждаться.
— Наслаждаться? Чем?
Последние слова я уже бросила ей в спину, направляясь в свою комнату. Ответа не последовало. Очередной диалог завершился с привычным счётом 1:0 в пользу родителя.
Родитель у меня один — мама. Поэтому, не ожидая помощи, я смирилась с предстоящей участью: воскресный вечер был обречён на просмотр балетного спектакля. Пригласительный билет сообщил, что сегодня мне предстоит увидеть «Жизель» — постановку, которую я не раз смотрела в детстве, когда мама была не зрителем, а балериной, блиставшей на сцене. Теперь, в те редкие моменты, когда я всё же оказывалась в театре, она сидела рядом, терпеливо «разжевывая» происходящее на сцене.
Подбор гардероба занял время. Уже привычная фраза: «Что ты опять напялила?!» — прозвучала, как и ожидалось. Следовало неизбежное переодевание в нечто более «приличное» по маминым меркам. Только уловив на её лице слабый отблеск одобрения, я могла считать свой образ завершенным. Правда, мои волосы она давно оставила в покое: «не театрально» — заключила мама еще много лет назад. Ее раздражало, что мои кудри живут своей жизнью, но мне это нравилось. А вот сама мама выглядела, как всегда, строго по стандартам её поколения: черный цвет, одежда подчеркивающая фигуру, волосы собраны в идеально тугой пучок, будто ей снова выходить на сцену.
Чтобы избежать проблем с парковкой, мы вызвали такси. Всю дорогу я слушала свою музыку, но это не мешало маме о чём-то со мной говорить. Я то и дело кивала с умным видом, создавая видимость внимательного слушателя. Видимо, моё актёрское мастерство было на уровне, потому что ни шквала упрёков, ни тирады о неуважении к родителям на меня не обрушилось.
Мы приехали за двадцать минут до начала. Мама редко заходит в театр через парадный вход, привычно пользуясь служебным. Но я заметила: в такие моменты она испытывает нескрываемое удовольствие, словно только что покорила Эверест, а не переступила порог здания, куда ходит каждый день последние десятилетия.
После гардероба мы направились к партеру, но заходить в зал сразу не стали. Вместо этого остановились в фойе, где можно было немного покрутиться среди публики. Здесь была самая разношерстная толпа: настоящие театралы, поклонники балета, родственники артистов и случайные люди, решившие, что хотя бы раз в жизни стоит сходить в театр. К слову, именно последнюю категорию зрителей обычно смывает антракт.

Наш театр — просто невероятно красив! Он очаровывает как снаружи, так и внутри. А ещё у него такая теплая, почти магическая аура. Даже когда у меня нет желания смотреть спектакль, стоит только оказаться внутри этого здания, как сразу наступает спокойствие, и мне становится хорошо. Говорят, что за кулисами каждого театра обитают призраки, духи, привидения. Души артистов, покинувших этот мир, остаются в стенах театра, потому что для них это настоящий рай. И, может быть, именно это я и чувствую, когда нахожусь здесь. А может, эти чувства передались мне от мамы, ведь именно такая душа сейчас живёт рядом со мной. От этих мыслей всегда подкатывает ком в горле, и я как будто отвечаю себе или тем самым призракам, что витают вокруг: «Маму я вам не отдам. Буду держать её крепко, что есть силы».
Большинство зрителей балетных спектаклей знакомы с моей мамой, поэтому мне приходится носить на лице милую улыбку и раздавать ритмичные кивки головой направо и налево. Я стараюсь делать это без остановки, чтобы не упустить кого-то, кто может подумать, что я плохо воспитана. Но, на самом деле, мне не скучно. Пока моя голова кивает, глаза внимательно разглядывают. Современная театральная публика — настоящая смесь всего и вся. Иногда встречаются такие экземпляры, что глаз не оторвать. Задумываешься: «В курсе ли они, куда их занесла судьба в этот вечер?» Что это? Рваные джинсы в театр? Даже я, при всём моём продвинутом взгляде на жизнь, понимаю, что это перебор. А вот и будущие стриптизёрши, пока ещё не нашедшие себя в этой жизни, но уже близкие к осознанию своей сути. Не менее любопытны престарелые дамы, которые умудряются сочетать наряды «так ходили при царе» и «Сталина на вас нет».
Первый звонок — и мама, как всегда, исчезает за кулисы, чтобы проверить, всё ли в порядке. Второй звонок — мама снова рядом. На третьем уже садимся на свои места, которые, как всегда, находятся в самом центре, в лучшем месте зала. Началось…
Конечно, я знакома с сюжетом и читала либретто. Но мама, как обычно, выражала сомнения в моих знаниях, разъясняя, кто есть кто и что они хотят друг от друга. Все вокруг млели от нежности и легкости Жизели, восторгались статностью графа и переживали за лесничего. Я же не разделяла их эмоций, сама не знаю почему. Жизель мне казалась наигранной девицей, не обремененной интеллектом и страстно желающей привлечь к себе внимание. Граф Альберт — обычный бабник. Ну понятно же сразу, что ему надо в деревне! Точно не за молочком пришел. Гадание на ромашке — это вообще финиш всего разумного и логичного. Песня без слов. Так, колье от графини она приняла в подарок сразу, без колебаний. А как же: «Ну что вы! Зачем? Не стоит!» А потом взяла и с ума сошла. Больное сердце? Ты об этом только узнала? С больным сердцем по полянкам не сигают. Всё пошло как-то неправильно с самого начала. Если бы это была сказка, но ведь это — про жизнь. Про реальную жизнь. Умерла… Не пережила предательство — так озвучила финальную сцену моя мама. Подождите, а почему тогда лесничий не скончался еще в начале акта, когда Жизель ему отказала? По логике сюжета он должен был повеситься на первом же дереве или, как минимум, зарубить графа топориком. Но нет. Он просто наблюдал за сценой сумасшествия, подпирая стены домика возлюбленной.
Ура, антракт! Обычно я не иду следом за мамой в царство закулисья. Остаюсь в зале или гуляю по фойе, продолжая наблюдать за зрителями. Так сказать, продолжение наблюдения в развитии и действии. Тот самый зритель, попавший в поле моего зрения до начала спектакля, постепенно начинает снимать свои маски. Именно в антракте можно увидеть, как «истинные театралы» задним ходом, «лунной походкой», пытаются незаметно исчезнуть в гардеробе. Театральный зритель — это кривое зеркало общества. Смотришь на них в антракте и понимаешь мотивацию их прихода в театр. Мотивация эта весьма разнообразна. Зрителей, которые приходят на балет ради балета, не так уж и много. Их можно узнать по вдохновенным лицам. В остальных же случаях — это оценивающий, иногда наигранно серьёзный взгляд, мол, «мы всё поняли, оценили, но могло бы быть и лучше». Словами классика, «было бы смешно, если бы…» — если бы я не знала закулисье этого искусства. Если бы мне была неведома цена, которую платят артисты, каждый раз выходя на сцену. С детства я видела не только спектакли как готовый материал, но и репетиции. Я сидела в раздевалке и всматривалась в уставшие и изможденные лица балерин в конце рабочего дня. А когда разговор заходил о травмах — тушите свет! Это было настоящим совещанием хирургов, травматологов, гинекологов, эндокринологов, а порой и патологоанатомов. Уши вяли, и как-то страшно становилось. Зато я точно знала причину, по которой меня не отдали в балет! Это искусство опасно для жизни, чёрт возьми!
На этот раз я решила не заниматься разоблачением непутевых зрителей, а последовать за мамой и попасть за кулисы. Мама исчезла среди бегущих и на ходу переодевающихся артистов. Кто-то кричал, что у него нет костюма. Кто-то ругался на темпы дирижера. Пара девочек надевала пуанты, сидя в совершенно неэстетичной позе, но их это нисколько не волновало. Может быть, так все и надевают пуанты, потому что никто, кроме меня, этой сцене внимания не уделял. Одна артистка вылетела из грим-комнаты с криком: «Найдите мне несколько невидимок! Я свои куда-то заныкала! Ну, пожалуйста, сколько есть — все давайте! Полжизни за невидимку!» — не унималась, пока девочки с разных сторон не начали снимать с головы по одной невидимке и протягивать страдалице. Я стояла, не двигаясь, подперев ширму. Меня поразил контраст двух миров: сцены и закулисья. Это те же самые люди, которым я поверила, что они жители какой-то французской деревушки. А сейчас — кто это?
«Это артисты, которые хорошо выполняют свою работу», — я услышала мамин голос где-то рядом.
— Как ты поняла, о чём я сейчас думаю?
— У тебя это на лице написано. Странно, ты же живешь рядом с балериной, чьи спектакли пересмотрела все до одного, и полдетства провела на репетициях и в грим-комнатах.
— Да, но ты — это другое. Мне иногда кажется, что в тебе одновременно живут все твои персонажи, и в разных ситуациях каждый из них даёт о себе знать.
— Может, ты и права. Давай об этом дома. Сейчас возвращайся в зал, второй акт вот-вот начнётся.
Я смиренно пошла в сторону зрительного зала, но заметила проход, завешанный старым полотном. Вспомнился Буратино, каморка папы Карло и дверь, за которой их ждало вселенское счастье. Образы из счастливого детства. Думаю, дай загляну, может, эта дверь — та самая дверь? Нет, полный бред! Но было уже поздно, ноги сами несли меня, точнее, несло меня колоссальное любопытство, а ноги были просто инструментом. За полотном — проход, а в проходе — дверь, ведущая на сцену. Дверь поддалась мне не сразу. Ну понятно, делали её в советское время, а значит, она из добротного куска железа. Любопытство нарастало, накатывало волной, и вариантов не было — надо было приложить усилия и открыть эту мистическую дверь. Пока я боролась с тяжёлой конструкцией, слышала голоса рабочих. И вот, ура! Я на сцене! В самом сердце балетного мира! Домик Жизели ещё стоял на месте, но его уже собирались демонтировать. Рабочие начали вытаскивать гвозди с пола, когда кто-то окликнул их с другой стороны, сообщив о неполадках с декорациями, которые нужно было срочно устранить. Прокричали, что второй акт задержат минут на пять-семь. Рабочих словно сдуло ветром, и я осталась одна на сцене. Дверь в домик была открыта, и я решила заглянуть в него. Сделала первый шаг, второй, третий. Вдох, один, другой… Запах старых декораций и шум закулисья стали меняться на ароматы и звуки природы. Голова начала кружиться, и на секунду мне показалось, что я теряю сознание. Мне бы вернуться назад, но как же быть с любопытством? Оно взяло верх. Ну и пусть, подумала я, пойду дальше. Я зашла в домик Жизели, который из зрительного зала выглядел гораздо эффектней. На самом деле это была странная и старая конструкция с маленькими окошками, прикрытая сверху подобием черепичной крыши.
Меня остановила вспышка света, от которой я вынуждена была закрыть глаза. Ноги вдруг стали ватными. Мне показалось, что я проваливаюсь в бездну. Нащупав что-то под рукой, я присела, чтобы прийти в себя. Но не тут-то было. Открыв глаза, я поняла, что нахожусь не в бутафорском домике, а в весьма реальной хижине. Это не сцена, и это не спектакль. Это жизнь. Чья-то жизнь. Не моя, не моего времени, не моего поколения. Это не мой дом, не мой город, не моя страна. Это история жизни других людей, и я здесь тоже зритель, но не театральный. Я есть, я здесь, но для этого мира меня не существует.
Передо мной открылась маленькая комната, где, кроме стола и пары стульев, стоял совершенно древний комод. Окна комнаты выходили на маленький дворик. Стол был придвинут к окну. На одном из стульев сидела маленькая, сморщенная старушка. Подперев руками голову, она смотрела в окно. Вся её поза и взгляд говорили о том, что она кого-то ждёт. Я не смела шелохнуться. В голове не было мыслей о том, где я и кто эта женщина. Только вопрос: кого она ждёт? Хотя где-то в подсознании я знала ответ. Старушка оказалась не такой уж и старой, как это показалось на первый взгляд. Это была женщина средних лет. Но она была как поблекший портрет, с которого сошли все краски. В этом человеке почти не осталось жизни. Она словно таяла. Вы видели, как угасают люди? Я нет, до этого момента. И в первые же секунды я поняла, что вижу человека, просто остывшего к жизни. Я сделала пару шагов, чтобы разглядеть её лицо, и увидела глаза. Это были глаза, наполненные одновременно болью, страданием, безумием, но, как ни странно, в них всё ещё искрил огонёк надежды. Да, она всё ещё ждала.
Вдруг я услышала её голос. Но губы почти не шевелились. Словно голос шёл за кадром:
«Почему так долго? Где же ты? Ты всегда задерживаешься, но сегодня особенно долго, как-то особенно… Нет, мне не в тягость тебя ждать, но я так люблю встречать тебя у двери, что не могу дождаться этого момента. Я знаю каждый камушек на этой тропинке. Вот смотрю на неё сейчас из твоего любимого окна, ведь возвращаясь, ты всегда знаешь, что найдёшь меня сидящей перед ним. Иногда ты начинаешь мне махать, даже не глядя, и поэтому я стараюсь всегда быть на месте. Ведь это так важно для ребёнка — знать, что мама всегда рядом, что она где-то рядом, всегда там, где до нее можно дотянуться. Знать, в какую сторону бежать, когда тебя обидели. Когда тебя спрашивали, куда ты спешишь и от куда бежишь, ты так и отвечала: «Как куда? Домой! У окна сейчас сидит моя мама, которая меня ждет. Поэтому мне никогда не бывает страшно, ведь я бегу к нему, к окну, в котором мама».
Кстати, ты вообще не умеешь ходить спокойно, не понимаешь, как это делается. Нет! Ты не бегаешь, ты летаешь. Словно хочешь как можно быстрее вдохнуть в себя всё прекрасное, что есть на небе и на земле. Покой — не твоё. Ты торопишься жить. Боишься опоздать туда, где раздают счастье, ведь всё, что человеку нужно — это стать счастливым. А я вот своё счастье нашла только с тобой. Когда ты появилась на свет, и я взяла тебя на руки, я поняла, что большего мне и не надо. Прошло время, и ты встала на ножки, побежала по тропинкам нашего леса. Мне всегда приходилось тебя сдерживать, успокаивать твой весёлый и озорной нрав. А потом пришёл тот страшный день… Мы вместе гуляли в лесу. Точнее, я гуляла, а ты бегала вокруг меня, смеялась и кружилась. Вдруг резко остановилась, улыбка сошла с твоего лица, словно её смыло водой. И ты упала… дыхание остановилось… глаза закатились… руки стали ледяными, а губы посинели. И всё это — в одно мгновение. Мой мир тогда рухнул. «Порок сердца», — сказал доктор. — «Долго не проживёт…»
Она замолчала, и мне показалось, что я слышу, как она глотает слёзы. Но на глазах не было ни одной слезинки. Я слышала, как плачет душа, когда глаза уже не могут. Я пригляделась к её лицу. Это было лицо мертвого человека. Тело, которому жизнь была уже не нужна, но внутри которого плакала и страдала еще живая душа.
«Когда ты была малышкой, я всё никак не могла найти способ сообщить тебе о твоей болезни и о том, что, скорее всего, ты не проживёшь долго. Всё думала, должна ли я открыть тебе эту страшную правду, или всё-таки лучше оставить тебя в неведении, чтобы ты смогла провести свои дни в счастье и покое. Я выбрала правду и однажды решилась. Помнишь? Я посадила тебя перед собой и, как на одном дыхании, рассказала всё. В ответ ты рассмеялась, сказав: «Мам, неужели ты веришь этому доктору? Ну посмотри на меня! Разве я похожа на больного человека? Я самая здоровая на свете, и я ощущаю это каждый день. Ну да, бывает иногда нехорошо. Но ведь это иногда бывает со всеми. Не переживай, а лучше посмейся со мной». И убежала обратно по тропинке в лес, где тебя уже ждали подруги. И я тебе тогда поверила. И тогда, и потом, когда ты познакомила меня с ним — с твоим единственным, как ты выразилась. Ты сказала, что нашла того самого, что с первого взгляда поняла, что это он. Ты сказала, что знаешь наверняка, что будешь с ним счастлива до конца своих дней. Как же меня пугают эти слова — «до конца своих дней»… Когда они произносятся, кажется, что последний день уже обозначен, и все знают, когда он наступит. Что уже всё подсчитано и измерено, словно считают в обратном порядке. Страшно и холодно… Мне очень холодно, доченька. Приходи скорее. Так хочется подышать с тобой одним воздухом, погладить твои волосы, поцеловать за ушком так, чтобы ты рассмеялась и сказала: «Ну мам, щекотно!» Так хочется… А ещё держать тебя за руку, когда ты спишь, вдыхать твой запах и говорить себе: «Вот как пахнет счастье…» Так хочется снова и снова… Приходи скорее, доченька.»
Весь дом погрузился в тишину. Никогда прежде я не могла представить, что тишина может убивать. Но эта тишина — она точно могла меня убить. Мама Жизель! Это её мама! Почему о ней никто не вспомнил в конце первого акта? Почему никто не посочувствовал тому, кому действительно стоило сочувствовать? Ведь вот она — настоящая трагедия. Горе матери, потерявшей своего ребёнка! Но она осталась невидимой для зрителя. Никому не была интересна история этой женщины. А ее жизнь «после» вообще никого не волновала. Даже моя мама, со своим тотальным сочувствием ко всему окружающему миру, ни разу не заговорила об этой женщине. Берта… Её зовут Берта. Вспомнила! Я видела её имя в программке перед началом спектакля.
Вся комната словно наполнилась болью этой женщины и начала поглощать и меня. Мне казалось, что я вот-вот разорвусь на мелкие кусочки, что не выдержу столько боли. Дышать становилось всё тяжелее. Мне захотелось подойти ближе и прикоснуться к ней. Как только я протянула руку, всё потемнело, и я упала, потеряв сознание. Очнулась я от голосов работников сцены, которые пришли демонтировать декорации и нашли меня валяющейся на полу. Не хочу даже думать, что они подумали и о чём потом говорили. Но очнувшись, я вскочила на ноги и, что есть силы, побежала со сцены, а затем — прочь, из-за кулис, в зрительный зал. Я никого не видела и не слышала до тех пор, пока не уселась на своё место. Через пару минут рядом появилась мама. Она внимательно посмотрела на меня, как будто пыталась прочесть, а не просто увидеть.
Свет погас. Музыканты забарабанили смычками, возвещая, что дирижер возвращается к своему пульту. Традиционный поклон маэстро зрителю, и заиграла музыка второго акта. На сцене весь акт были балерины в белом. Да, именно балерины, а не персонажи. Я уже не видела героев спектакля, только артистов, выполняющих свою работу. Я сама всё ещё была в том домике, мне хотелось туда вернуться снова. Он был для меня реален, как параллельный мир, в котором жизнь течет своим чередом, независимо от «угла зрения» зрителей, или правильнее будет сказать — общественного мнения. Общество испорчено пороками. Но самая страшная беда в том, что пороки для людей всё чаще становятся благом и нормой. Мы не видим истины, прикрываясь пафосом. Зрелища, шоу, блеск, лоск, роскошь — нужды сегодняшнего дня.
А на сцене артисты усердно пытались доказать мне и всем зрителям, какие высокие чувства связывают героев спектакля. Но теперь мне казалось, что сюжет просто издевательски саркастичен и порочен. В финале графа Альберта не убили. Искренне жаль. Занавес закрылся, потом снова открылся… Все аплодировали, кто-то даже стоя. Жизель вывела на сцену маэстро. По его довольному лицу было понятно, что он не в курсе того потока ненормативной лексики, который был вылит в его адрес еще в антракте. Артисты кордебалета злобно поглядывали то на маэстро, то на ведущих солистов, которые никак не могли насытиться аплодисментами и все кланялись, и кланялись. А кордебалету явно хотелось домой. Артисты ерзали на сцене, подпирая задник и шипя на коллег в авангарде. Занавес вновь закрылся, оставив на авансцене двух персонажей — Жизель и Альберта, которые снова кланялись и кланялись. Я думала, что это никогда не закончится. Но всё в этом мире не вечно, даже поклоны артистов балета после успешного спектакля.
Чтобы выйти из зрительного зала, нам потребовалось немало времени. Мама всё время останавливалась, чтобы выслушать мнение тех зрителей, кто «разбирается во всех тонкостях балетного искусства». Они, искренне веря, что балет без их советов не выживет, пытались хоть словом приложиться к высокому искусству. Мы медленно, но верно пробирались к выходу. Как всегда после спектакля, маме нужно было зайти за кулисы. Я ждала этого момента, ведь, может быть, мне удастся ещё раз попасть туда, за пределы этого мира, в самое сердце сцены, в ее тайный мир, который она скрывает от циничного общества. Мне хотелось попытаться что-то изменить в истории той женщины. Может быть, я смогу найти для неё слова…
Пока шла стандартная процедура поздравления солистов, замечания некоторым артистам и советы по улучшению качества исполнения, я тихо пробралась на сцену. К моему счастью, железная дверь была открыта, и не пришлось привлекать к себе внимание скрипом старого железа.
Попав на сцену, я увидела только пустую площадку с опущенными декорациями. Работники сцены в ускоренном режиме убирали всё, что могло напомнить о прошедшем спектакле: разбирали бутафорию, сворачивали декорации. Я застыла, не зная, что делать дальше. Бежать искать домик Жизель? Или спросить у этих ребят: «Вы тут Берту не видели?» И что они мне ответят? Я так и стояла, пока штанкет для кулис чуть не рухнул мне на голову. Точнее, пока мама не схватила меня за руку и не оттащила в сторону.
-Что с тобой? Весь вечер какая-то странная.
-Ничего, мам. Очень домой хочу.
Проходя мимо гримерных, я остановилась как вкопанная. На полу лежали — нет, валялись — те самые невидимки. Я присела и подняла их. Подумать только! Ещё час назад за них полжизни отдавали. Я зажала невидимки в кулак. Мама присела рядом и положила свою руку на мою.
-Так и в жизни, правда? Ты важен, пока ты нужен, а потом тебя бросят, наступят и пройдут мимо.
-Мам, ты сегодня тоже какая-то странная. Тебя сложно удивить. Будто ты читаешь мои мысли и знаешь наперед, что я хочу сказать.
-Я же твоя мама. Я думаю, к слову «мама» ничего добавлять не надо. Оно говорит само за себя. Мама может читать мысли своего ребёнка.
-И ждать его, даже если знает, что он никогда не вернётся?
Мама ничего не ответила, только помогла мне подняться. Мы вышли из театра молча, также поехали домой. В эту ночь я легла спать рядом с мамой. Очень хотелось, чтобы она меня обнимала. Теперь я знаю, что ей жизненно необходимо дышать со мной одним воздухом, щекотать меня за ушком, держать за руку, когда я сплю, и слышать, как пахнет счастье! “Мам, я тебя никому не отдам. Буду держать, что есть силы.”
Я засыпала и слышала, как мама плачет, но очень тихо. Так, чтобы никто в этом мире не догадался, что она тоже иногда плачет.
Кажется, я сегодня научилась видеть реальных героев. И где-то там, в мире закулисья, теперь существует домик, в котором сидит одинокая женщина… мама. Она будет ждать своего ребёнка вечно, не отрывая глаз от дороги. Это теперь со мной на всю жизнь.