Жизнь прожить гл 16 суд, да дело

 Гл. 16                СУД, ДА ДЕЛО                05. 44г.
Елецкий каземат для Ивана Пантелеевича оказался временным пристанищем всего лишь на одну ночь. Наутро, ближе к полудню, дверь подвала загромыхала и знакомый уже, высокий солдат, назвав его фамилию  провел теперь на второй этаж в более просторный, чем вчера кабинет.
 День начинался ярким, солнечным. Будь он таким несколько дней назад- это маленький праздник для души. Но, к сожалению теперь, это море света не могло растопить глыбу льда, сковавшей его душу.  Комната, где заседал суд, была угловой и светлой. За длинным столом, щурясь от попадавших лучей из окна, восседали трое военных. За все время заседания, которое длилось не так уж долго, Ивану Пантелеевичу сесть не предложили. Но это было ему на руку. Из окон хорошо просматривались окрестные улицы и несколько церквей в разных местах города. Увеличенными шкатулками смотрелись еще не старые купеческие дома с резными карнизами и замысловатыми наличниками, с узорчатыми дымовыми трубами и петухами на коньках, но уже с пооблупившейся краской и ржавыми крышами. А церкви своими колокольнями с потускневшими крестами на ярком утреннем небе, словно верстовые столбы, делили город на части. Могучие тополя и липы, изредка выступая на фоне крыш, шелковой нежной зеленью красиво дополняли Елецкий пейзаж.
 Он уже заранее определил для себя бесполезность переживаний за результат суда- его мнение не учтётся- хоть небо упади к ногам! Не за этим его сюда притащили. И поэтому он просто махнул рукой- творите, «уважаемые товарищи», что вам вздумается. Вернусь домой – хорошо, не вернусь- знать не судьба. И потому без интереса ловил обрывки фраз из речи военного прокурора- главного обвинителя, где, ко всему, несколько раз упоминались и падшие коровы, и фамилия «Родин», но с удовольствием отметил, что голос  у этого служащего тихий, даже приятный, не мешает ему наблюдать жизнь города. Ведь вряд ли когда – либо придется еще раз смотреть на него, именно с этой точки.
В какой- то момент длительная пауза заставила Ивана Пантелеевича отвлечься  от своего увлекательного занятия и обратить внимание на говорящих.
-Итак, оглашается приговор…
Мягкий голос коротко и ясно известил: десять лет трудовых лагерей за расхищение народного имущества. Приговор окончательный, обжалованию не подлежит. Подошедший конвоир подтолкнул подсудимого сзади и Иван Пантелеевич, выходя в коридор, только пожалел, что суд был слишком короток по времени. Ему не удалось подробнее рассмотреть город из окна, которое выходило на улицу с торца здания.
«А вообще то, еще один этап в жизни перешагнул- про себя уныло подумал Иван Пантелеевич и оглянулся на торцевое окно- на фоне вот этих видов Ельца. Извиняй, что не разглядел тебя, старичок, получше. - Шел по пустому коридору, спускался по тесной серой лестнице и все рассуждал-   Десять годков… Если вернусь, Маруся уж будет большая, скорее всего и не узнает меня, а Тае, конечно, достанется хлебнуть с ней нужды, если, правда, люди не бросят, в первую очередь Антонина. На нее вся надежда. И не верится, что они с Володькой дали такую слабинку. Ах, ты… что могут с человеком сделать»!
Пока сажали в крытую машину, везли под конвоем куда- то, мысли выворачивали мозги наизнанку: «Вот и думай, какая она, эта советская власть? Как в ней простому человеку- то не сомневаться, что ему о ней думать, если она его уничтожает? Ладно, тогда говорили: уничтожить, как класс, кулака, и то, всех, без разбору, рубили, хоть и пацаном был, но ведь помнится и теперь, как

Стр. 39
 беспричинно людей сметали. Но где ж я- то, советской власти дорогу перешел, не пойму. Все отдал ей, сам жил по совести и людей туда же тащил, и на- тебе, приперся в светлую жизнь- ни много, ни мало, вознесся во «враги народа»!… твою закона мать! На десять лет засветили. Слава богу, хоть не четвертак, как желал капитан. Ну, посмотрим, какая она, там, светлая, куда привезут».
Комната, куда втолкнули по приезду Ивана Пантелеевича, оказалась далеко не «светлым будущим», а сумеречной и тесной, с обшарпаными,  грязными стенами и висящей в воздухе тяжелой, тошной вонью, камерой. У потолка, напротив, маленькое грязное окно с решеткой. За спиной крякнула несколько раз задвижка замка на тяжелой двери, и с ярусов коек на Ивана Пантелеевича уставились десяток любопытных глаз. Иван Пантелеевич попытался определить- что это за люди, к кому его подселили, и почему именно к ним. Совершенно ни чего не объяснили. Через минуту ему объяснения уже не требовались.
-Ну- ка, давай, поближе- из угла с нижней койки, лениво приподнялась голова интеллигентного вида старичка. Но всю интеллигентность портили расцвеченные застарелыми наколками с редкими волосками руки.  Его соседи по кроватям, явно, не похожие на интеллигентов, лежали, и молча, настырно рассматривали новенького.
Иван Пантелеевич продолжил стоять, не двигаясь, и через секунду, встречным взглядом столкнувшись с этими колючими глазами, у него молниеносно заработала  мысль: «Уголовники! Специально подселили, для обработки. Первое крещение. Их пятеро, двоих уложу, остальные угробят меня. Сначала попробовать найти общий язык». Сделал шаг вперед.
 -Какой несмелый, не пойму, ты кто? Статья?
Иван Пантелеевич пожал плечами:
-Пока не знаю, говорили, не запомнил.
Старичок ухмыльнулся:
-Так. Тебе надо для памяти вставить, ну это потом. За что повязали?
-Вдове на трудодень зерна чуть прибавил…
-Да ты колхозничек, а я не пойму. Тырил колхозное имущество.  Кладовщик?
-Председатель…
-Ой- ёй- ёй, да тебя по крупному отхватили. Ну- ка, ну- ка, а чо ж ты в хламьё, это самое, прифраерился…
Иван Пантелеевич пытался понять, к чему клонит старичок. Говорил пока он один. Остальные не вступали и продолжали хмурясь, рассматривать его с ног до головы.
-Ну, положим, кирзаки не новье, но, надеюсь, не фуфло. А вот, фуфаечка и галифе, это самое, не фортят.  Да- а. Лады, кирзаки беру. Пошибчей.- он лениво крутанул прокуренным пальцем.
Иван Пантелеевич, конечно, все понял, но попытался слегка подипломатничать:
-Они ж не яловые и уже воду пропускают.
Старичок неожиданно нахмурился и тихо произнес только одно слово:
-Копченый!
С верхнего яруса его койки нехотя слез молодой крепыш со смуглым  лицом, тоже в наколках, но более свежих- синюшных, подошел очень близко, почти нос к носу и шепелявя, тихо произнес:
-Конщай базар, скидавай и быстро- полуобернулся и попросил старичка- а кухваещку я беру, а, Седой?
-Годится. Только, это самое, не жуй сопли!
-Ну!- теперь уже гаркнул в лицо «Копченый».
Иван Пантелеевич молча снял сапоги и фуфайку, положил перед собой на грязный бетонный пол.
На этом его раздевание пока закончилось. Ему указали на верхнюю койку, дали взамен отобранных вещей старые, драные ботинки без шнурков, и что- то между халатом и пиджачком, но замусоленное до крайности, к тому же с воротом, усеянным вшами. 
Иван Пантелеевич залез на свое место и начал обрабатывать ворот ногтями, продолжая следить
за обстановкой в камере.
Седой помолчал и опять спросил:
Стр.40
-Ты, какая ходка?
Иван Пантелеевич удивленно поднял брови:
-Что, я не понял тебя?
-Копченый…
Тот поднял голову:
-Тебя шпрашивают, колхозник, шкоко раз шидел?
-А- а, первый раз, да я с фронта, потому и оставили в тылу- Иван Пантелеевич понял, раз пошли такие вопросы, значит дальше будет полегче. И он не ошибся. Седой задал еще один вопрос:
-А почему вернули?
-По ранению. В ногу.
Седой не спеша, приподнялся с койки, потянулся слегка, вытащил из- под нее только что отобранные сапоги, поставил против койки Ивана Пантелеевича. Снова коротко и тихо произнес:
-Копченый, это самое…
Тот, недовольно вздохнув, сделал то же с фуфайкой Ивана Пантелеевича. Протянул к нему наверх руку:
-Давай сюда- и забрал назад свою кацавейку.
Ночь бы Иван Пантелеевич спал, усталость морила, но мешали надоедливые вши и клопы. Утром, чуть забрезжило в окне, дверь открыли и подтянутый военный, сопровождающий охранника с винтовкой, громко произнес:
-ЗК Бобров, встать, с вещами на выход.
Иван Пантелеевич спустился с койки, оделся, и остановили его уже у двери. Дохнуло одеколоном и свежим воздухом коридора.
Военный как- то нервно, выкатив глаза, бегло осмотрел осужденного и зло бросил в темноту камеры:
-Плохо работаешь, Седой. Лишаю доппайка, слышал?
-Ваша воля, гражданин начальник- развязно отозвалось из угла.
Дверь камеры захлопнули. Военный, обидно сморщив тонкие губы, жиденько сплюнул,  кивнул охраннику, и пропустив вперед их, угрюмо зашагал следом. Эта была последняя ночь Ивана Пантелеевича  в Ельце. Потом он часто вспоминал ее, и сожалел, что даже не пожал на прощание Седому руку