Во французской деревне в годы войны. Глава 3

СТАТЬИ И ОЧЕРКИ А. А. ДИВИЛЬКОВСКОГО

Сборник публикует его составитель Ю. В. Мещаненко*

…………………………………………………………………

               
                ПЕЧАТЬ И РЕВОЛЮЦИЯ

Журнал литературы искусства критики и библиографии

При ближайшем участии

А. В. Луначарского, Н. Л. Мещерякова, М. Н. Покровского, В. П. Полонского, И. И. Степанова–Скворцова.

КНИГА ВОСЬМАЯ

ДЕКАБРЬ

Государственное издательство

Москва


1925


Тираж 8.000 экз.

Всего страниц: 300

Редакция номера закончена 10 ноября.


   61

                СТАТЬИ И ОБЗОРЫ

                А. Дивильковский


                ВО ФРАНЦУЗСКОЙ ДЕРЕВНЕ В ГОДЫ ВОЙНЫ


                III. Период американских миллиардов и спасения республики.


   Старый лиходей Клемансо принадлежал к тому характернейшему для Франции типу «политиков», который надо назвать «п р о в о к а т о р с к и м».

   Эти субъекты в начале своей карьеры «пужают» буржуазию своей «крайнею» критикой и «крайними» призывами к революционным действиям, ко всеобщим забастовкам, к «разрушению всего» дорогого буржуям. Потом, нагнав себе этим путём цену на политическом рынке, продают себя за-дорого той же буржуазии.

   Она и рада приобрести себе такого матёрого волка и быстро создаёт ему «высокую» карьеру в парламенте и правительстве, справедливо полагая, что ренегат, отрезавший себе пути назад, – наинадёжнейшая сторожевая собака для новых хозяев. Такова карьера и Бриана, и Мильерана, и Вивиани, и Эрве, и прочих «социалистов» в буржуазных министерствах и вне их.

   Сюда следует отнести и «радикалов» – Клемансо, Кайо, теперешнего Эррио и других.

   Смолоду Клемансо был ярым республиканцем, революционаром, «социологом», философом, даже романистом анархического направления. Участвовал в Парижской Коммуне 1871 года. Потом был главой партии радикалов, то есть, крайних, «непримиримых» буржуазных республиканцев и демократов. В качестве такового и заслужил свою кличку – «тигра» и «свергателя министерств», благодаря острой, ядовитой критике господствующих, скрыто-монархических буржуазных партий в 1880–1890-х годах.

   Позже, после славного скандала с кампанией Панамского канала, не построившей за 15 лет никакого канала, но обнаружившей сплошную продажность господствующих партий, после гнусно-антисемитского дела Дрейфуса, настаёт момент радикалам «показать себя» во власти. Клемансо стал министром, потом и премьер-министром. И показал… что радикалы, по существу, ничего не дают, ничем не отличаются от прочих разновидностей правящей буржуазии, кроме разве пустопорожнего «отделения церкви от государства».

   И Клемансо, казалось, на восьмом десятке своей шумно-бесполезной жизни сдан был в архив, почил «на лаврах» политического забвения. Вдруг «отечество» в 1916 году позвало «спасать».

   «Он встал и спас».

   Серьёзно, заслуги его перед капиталистическим «отечеством» велики.

   В момент, когда всё, казалось, готово было рушиться, он «вздёрнул на дыбы» строптивую французскую мелкую буржуазию и, увы,  з а  н е ю  шедший в большинстве рабочий класс. Но что для этого пришлось совершить! Нечего и говорить, что, всю жизнь провоцируя «соотечественников» на разные темы о свободе, «безграничной свободе индивидуума»,


   62


рекламируя разные «р-р-радикальные» реформы и прочее, он теперь заковал всю Францию в форменные кандалы.

   Стал «тигром» во весь рост.

   Экономической основой его «Действия» («l' Action» – с большой буквы и со специальным, «историческим» ударением) было вот что: Россия «отказала» (a refusе), по-нашему – сдала.

   Не выгорел расчёт на царя – кабального холопа, de la Republique Francaise на «подручную» буржуазию России, которые за денежки R. F. должны были массовой поставкой дешёвого мужичьего мяса и мужицкой кровью возвести Францию на мировой престол империализма.

   Что делать?

   Коли нет больше готовых к услугам рабов, – сами продадимся в рабы Дяде-Американцу.

   И вот за кулисами истории (когда-нибудь мы за них заглянем!) произошла запродажа «р-радикалом» Клемансо любезного французского народа фирмам Морган и Ко, Форд и Ко и прочим подобным крупным человекообразным Сев. Америки, держащим сейчас в цепях всё трудовое человечество.

   «Спасение» Франции (то есть, спасение «вложенных» капиталов) состояло в кабальном её рабстве – на место кабалы, ею, всесветным ростовщиком, навязываемой раньше всему Востоку и нашей стране.

   И посейчас эта «работа» Клемансо тянет Францию ко дну.

   Извиняюсь перед читателем за это небольшое отступление, ибо оно помогает пониманию обстановки, в какой мы со всей Савойей очутились вскоре, взамен революционной послеверденовской лихорадки.

   Вступление во власть Клемансо* стало сразу заметно у нас на Меноже по начавшимся строгостям, ночным налётам, появлению таинственных личностей, шаривших по деревням за «подозрительными» и прочим.
 
   Особенно оно отразилось сразу на границе.
 
   Таможенная стража, довольно в общем снисходительная, была вдруг целиком устранена и заменена военной стражей, притом гораздо более многочисленной.
 
   Кроме поста в Аннемасе, были далее по всей прилегающей Швейцарской границе расставлены пикеты – крытые соломой будки на таком друг от друга расстоянии, чтобы они были друг другу видны.

   Весь багаж проходящих и проезжающих стал подвергаться внимательнейшему (по крайней мере – формально) досмотру вплоть до снимания обуви и расстёгивания (за перегородкой особыми служительницами) дамских корсетов.
 
   Для лучшего контроля были построены настоящие деревянные «мышеловки», куда мы и пролезали после долгого ожидания в хвосте. Вообще переход границы сведён был – с явным намерением нарочито стеснить – к крайне неприятной процедуре.
 
   Куда девалась французская халатность и легкомысленное «наплевать» (je m en fiche) на закон! Кроме военных властей в Аннемасе, появилось специальное бюро «Surete Generale» (политической охранки), куда вас от времени до времени приглашали под разыми невинными предлогами.
 
    Мой документ – губернаторский царский паспорт (заграничного у меня по эмигрантскому делу не было), ранее считавшийся


                -------------------

                *Конечно, не этому «тигру» принадлежала инициатива политики и высшее руководство ею. Он был лишь готовым на всё исполнителем и беззастенчмивым, отпетым «погонялой».


   63


вполне достаточным, вдруг был затребован в Лион; месяца через три он, впрочем, благополучно возвратился со штемпелем Парижа и военного министерства, а также Лионского царского консульства, почему-то милостиво подтвердившего наше «подданство» по сему недостаточному со строго-казённой точки зрения документу.
Мне ничего особого по его поводу не сказали, но я понял, что надо подумывать о прощании с Меножем.

   Вообще надо отдать Жоржу Клемансо справедливость: он так плотно «завинтил гайки», как ранее не удавалось ни одному либералу и консерватору.

   Чернее реакции не бывало во Франции за всё время её третьей республики.
 
   И перелом сразу сказался на деревне.

   Наигромче кричавшие о революции все побывали (поневоле) кто в Surete в Аннемасе, кто в Аннеси и Лионе. Некоторые (в том числе пожилой батрак-беженец, живший на месте Тиссо) так и сгинули. Мой друг-учитель стал вдруг ко мне необыкновенно сух и молчалив. Изредка ронял только словечко об «иностранцах, губящих Францию» и необходимости ловить «бошских агентов». О враге народа – капитализме – как будто никогда и разговоров не было. Все формальности в мэрии по отношению к нам жёстко теперь соблюдались.

   Один раз с моста кто-то утречком кричит:

   – Оге, русские!

   Выхожу на порог кухни: жандарм (сельский стражник в белых штанах и синем мундире) зовёт меня:

   – Взойдите-ка сюда.

   Я в ответ:

   – Да коли надо, сами сойдите сюда.

   – Ладно, – говорит. – Только придержите вашего Васса (это наш огромный кот Васька так звался французами).

   Потешно вспомнить, но это факт.

   Толстый, свирепый наш Васька жил на дворе, в собачьей будке, на сене, и своим грозным ворчанием на проходящих внушал какой-то суеверный ужас савоярам, которые распространяли о нём небывалые басни: будто он бросается «в глаза» со своими когтями и прочие.

   Придержали Ваську. Жандарм является. В чём дело?

   Надо, оказывается, оценить наш картофель и овощи на случай якобы реквизиции (для точной оценки явится потом военная комиссия из Аннемаса) и зараз обмерить помещение в тех же видах.

   Обошёл всё, осмотрел, обнюхал, даже под кроватями и особенно в пустой мельнице посмотрел – не без страха, ибо крестяне распространяли про нашу развалину тоже разные небылицы: там-мол и совы, и нетопыри (чего не бывало), и привидения.

   Удостоверяю, что за пять лет не видал таковых ни при луне, ни без луны.

   Жандарм отправился.

   Потом являлась и комиссия, обмеряла, вычисляла покушала у нас русских солёных огурцов, которые им очень пришлись по вкусу, записали всё – и больше никаких результатов.

   Нам по российскому опыту были, конечно, знакомы эти «охранские» приёмы.

   Мы знали теперь, что за нами следят.

   А, надо сказать, что я тем временем в Женеве плотно вошёл в местную социалистическую партию, где нами, русскими


   64


сейчас же было произведено значительное брожение в сторону от царствовавшей там «французской» ориентации и социал-патриотического уклона к Циммервальду и Кинталю.

   Мы провели и там, и в русской колонии ряд «рефератов» (докладов) и митингов с анти-«патриотической» окраской.

   Причём один митинг, созванный толстым председателем Женевской партии Сиггом с участием французского «министра без портфеля» Самба, был молодецки сорван нашими циммервальдцами. Дело дошло до маленькой потасовки стульями.

   Мирные женевские социалисты, сильно прирученные на жирных хлебах в должности муниципальных советников, третейских судей по рабочим конфликтам и тому подобные, с ужасом бежали, непривычные к подобным «диким скандалам» на своих благоустроенных вечерах с обязательным пивом.

   Дело позже кончилось расколом и переходом Женевской партии (то есть, большинства её рабочих) на сторону «интернационалистов», потом – коммунистов. Во главе стала газета «Новый Интернационал» и прочие.

   Моё место на Меноже становилось «горячим».

   Все многолетние знакомые из мало-мальски зажиточных крестьян явно сторонились.

   Но замечательно то, что деревенские пролетарии тут-то и стали к нам тянуться, чуя что-то своё.

   Даже бродячие цыгане, задержанные в Арта военным приказом (передвижения им были запрещены во всей пограничной полосе), приходили к нам искать сочувствия и помощи в своём действительно отчаянном положении. Две их семьи кормились как раз тем, что бродили по сёлам со своим «театром» на колёсах, где актёрами были они сами – акробаты (des saltimbanques) да пара обезьян, да учёная собачонка, да учёный же осёл.

   Приказ, приковав их к месту, обрекал почти на голодную смерть.

   По крайней мере животные страшно голодали, и жалко было проходить мимо цыганского фургона за околицей, в поле, откуда артист-павиан протягивал, как человек-нищий, свою чёрную лапку, умоляя о пище. Он и его жена-павианка скоро издохли. Осла отдавали взаймы крестьянам, да сын-цыган, почему-то не пошедший на войну, кое-как зарабатывал косьбой и другими сельскими работами. Но смешно было видеть на покосе его движения привычного танцора и гимнаста.

   Интересней было появление у нас другого голяка-пролетария «мосье Сюро», круглого бобыля – ни скота, ни живота.

   Пришёл он сюда из той самой Сан-Реми, о которой раз упоминалось выше, так как его два сына убиты были на войне, и он бросил своё крохотное хозяйство, став в свои 50 с лишним лет опять батраком, как смолоду.

   Жил он исключительно своей рабочей силой, причём предпочитал уходить далеко, в Женевский, даже в Ваадтский кантон. Искусен был в изготовлении разных самодельных игрушек необычайно. У нас появился как-то вдруг в виде детского забавника по части всякого рода работ ножом и топором из дерева. Тёрся у нас абсолютно бескорыстно, – просто бесприютность и одиночество на старости лет, полное классовое отчуждение от всех более или менее зажиточных приводили его к нам.

   Он совсем не пил – вразрез с местными нравами и при «виноградном» окружении.

   Пропадал це-


   65


лыми неделями, потом внезапно появлялся, неся полную шляпу слив из своего садика для наших ребят, а не то двигаясь, словно живая коряга, с огромным пнём на голове – для дров, – который им выловлен был из Меножа.

   Менож ведь речка горная и во время разлива после дождей тащит в своих волнах множество всякого древесного хламу. В конце концов он привязался к нам, как родной, и, если кого жаль было покидать на Меноже, уходя от политики Клемансо, так только его, да ещё кота «Васса», заслуженного пятилетнего ветерана, которого, впрочем, тоже приютил после нас «отец» Сюро.

   Он же порассказал нам некоторые ходы и выходы нелегальные по Савойской границе, – через год-полтора сильно нам пригодившиеся, когда пришлось поработать в журнале французского коммуниста-эмигранта А. Гильбо «Завтра» и пришлось этот журнал переправлять во Францию на предмет распространения, в частности, по фронту.

   Сюро указывал определённые фермы-кафе, стоящие прямо на границе, через гостеприимные «аллеи» (сквозные коридоры) которых можно было довольно спокойно и без таможенных формальностей проникнуть туда и сюда. Через него же мы заключили полезные знакомства со средой контрабандистов и анархистов (последние тогда – единственные подлинные, практические революционеры во Франции, о которых всегда буду вспоминать с уважением, при всём их величайшем, увы, недомыслии: смелые, весёлые, ловкие – прямые наследники героев Коммуны и ряда предыдущих французских революций).

   Но, повторяю, всё показывало, что пора «укладывать чемоданы».

   Из моей семьи я первый должен был отказаться от поездок на Менож: к мужчинам гораздо сильнее придирались на границе и одолевали бумагами всякого рода.

   Помню, решающим сигналом к моему отъезду были опять-таки солёные огурцы.

   Осенью 1916 года мы спроектировали отвезти в Женеву на зиму бочонок солёных огурцов: жалко было бросать на Меноже плоды своих трудов.

   В прежние годы это было дело простое: возьмёшь от приятеля-мэра бумажку, что везёшь свои продукты «для личного употребления» – и вези на двухколёсной тележке беспрепятственно вплоть до места назначения. Но тут вышло иначе: помощник мэра объявил себя некомпетентным – обращайтесь в комендатуру в Аннемасе, с приложением лишь удостоверения мэра о личности и подписи.

   Недели через две вызвали нас повесткой в комендатуру, причём присутствовали какие-то чёрненькие штатские с остро-колючими глазками.

   Словно бы нюхали: огурцы-то у вас огурцы, да нет ли в огурцах чего-либо эдакого «бошского» или революционного. Дело, впрочем, сошло благополучно на первый раз, но нам объявили, что наша просьба пойдёт в Лион на визу.

   Дело надолго заглохло; и уже зимой получили мы – опять по вызову нас из Женевы в Аннемасскую комендатуру – пакет с разрешением на огурцы. И опять-таки из  в о е н н о г о  м и н и с т е р с т в а  из Парижа.

   Всего к разрешению было пришпилено до шести бумажек с ещё большим количеством «виз» и подписей. Словом, всяческое передвижение людей и багажа для нас становилось максимально затруднительным.


   66


   Я должен был безвыездно остаться в Женеве – тем более, что меня надолго увлекла струя работы в связи с разразившейся Февральской революцией в России, затем вообще работы по международной борьбе с войной и империализмом, струя, кончившаяся для меня арестом и тюрьмой в «демократической» Швейцарии.

   Но об этом придётся рассказать в другой раз.

   Сейчас я закончу своё повествование о «клемансистском» периоде войны главным образом по рассказам моих семейных, продолжавших ещё до 1918 года посещать оставленное «жилище в пустыне».

   После моего отъезда особенно ярко выступило на первый план «завоевание» Франции американским ростовщиком.

   Ещё мне привелось увидеть первые американские автомобили-фордики (тогда – новость) со знаком «Красного Креста» на дверцах, мчавшиеся с головоломной скоростью по шоссе Горной Савойи. Это были, так сказать, передовые разведчики финансового «американизма» под благочестивой маской.

   Вероятно, их задача была проверить у своих новых кабальных «союзников» «научную организацию труда» по охране границ.

   Ибо вскоре – несмотря на описанные мною военно-бюрократические тиски и придирки на границе – охрана эта была найдена недостаточной: очевидно, люди холодной практики и расчёта, янки успели сразу усмотреть по существу всё то же глубочайше-пренебрежительное отношение к «законности», к действительной, правильной организации со стороны самого рьяного на вид французского военно-служащего.

   Скоро над французской комендатурой в Аннемасе и всюду по границе были поставлены американские «контролёры», да и особо важные пограничные посты стали заменяться английскими, позже американскими.

   Граница действительно становилась непроницаемой.

   И если раньше стеснения на ней касались главным образом безобидных людей, а германские шпионы проходили чуть ли не массами «гладко» и без особых тревог, то теперь, я думаю, шпиону надо было быть недюжинным героем, чтобы проскочить через эту усовершенствованную охрану.*

   Со слов приятелей-крестьян наши сообщали вообще о трепете, наводимом американцами.

   В своих «авто» они пролетали по стране, как молнии, не задерживая хода в деревнях и не затрудняясь раздавленными гусями, телятами, а то и людьми.

  Верно ли, нет ли, но савойская молва передавала о кошельках с золотом, выбрасываемых «летучими американцами» из авто в случаях такового несчастья, чтобы: 1) не останавливаться по такому пустому случаю, а 2) «вознаградить» – по взгляду денежных мешков – за причинённый убыток.

   Было без сомнения что-то реально-верное в этом, может быть, и преувеличенном, изображении американских «налётов».

   Каковы были мотивы этой лихорадочной суеты американцев?

   Сообщаю опять-таки не по тем или другим газетным отчётам, а как дело


                --------------------

                *И надо для исторической правды прибавить, что со стороны немцев такие печальные «герои» всё же бывали. Об их расстрелах становилось нам известно из рассказов жителей.


67


отражалось в народной молве.

   Не только крестьяне, но и солидные аннемасские служебные «столпы», в том числе и военные, а также коммерсанты – оттиснутые стремительными пришельцами на подчинённые роли – передавали бродившие по всей Франции рассказы о том, как бесцеремонно обращались военные и технические агенты миллиардеров в обескровленной Франции.

   Диктаторской рукой – точь-в-точь, как в завоёванной стране.

   Говорили, что целые флоты из Америки стали приставать в гавани Бордо (на дальнем южном конце побережья Атлантического океана), «бравируя» всю пресловутую германскую подводную блокаду, флоты, нагружённые танками, орудиями, горами амуниции, тысячами аэропланов и, сверх того, всеми техническими материалами, которых по мнению Америки не хватало в тылу Франции для организации её транспорта, промышленности – «организации победы».

   И вот, гласила молва, американцы, выгружая всё это добро (расплата за которое в виде миллиардов годового процента и висит сейчас камнем на шее французского рабочего и крестьянина), тут же принимались пускать его в ход.

   От Бордо тут же, мол, намечалось и прокладывалось в спешном порядке железнодорожное полотно в четыре пути.

   Земля под него отчуждалась в два счёта, без дальнейших формальностей, а так как на первых порах эта неудержимая волна «распорядительности» встречала отпор со стороны мэров и местных властей, то американцы не останавливались перед захватом власти во всех встречных городах и сёлах, отстраняя без дальних разговоров местные власти и заменяя их своими комиссарами.

   Железная дорога велась таким образом по направлению к ближайшему тылу для ускоренного подвоза к нему всего нужного.

   Повторяю, я не могу определить сейчас степени достоверности этих «панических» рассказов: мне не приходилось читать позже на эту тему ничего подтверждающего, в тогдашних же газетах всё это было, конечно, покрыто мраком молчания. Но в одном отношении я считаю все эти истории чрезвычайно характерными: столкновение такой застойной (тогда) в промышленном смысле страны, как Франция, с лихорачно-деловитым духом Америки отражается здесь, без сомнения, ярко и верно.

   «Союзница»-миллиардерша сметала на своём пути все тормозы косности и бюрократизма, «консервировавшиеся» во Франции ещё со времён Людовиков и Наполеонов, на протяжении всех трёх её республик.

   Ведь факт, вполне установленный, что до американской интервенции, до американских «подкреплений» во Францию через другую гавань – Гавр (устья Сены) доставлялись тоже огромные массы орудий, материалов и снаряжения из Америки, колоссально нажившейся от этих поставок ещё до интервенции. И эти массы (как сообщали тогда же газеты, несмотря на все рогатки «тётки Анастасьи», то есть, цензуры), ко времени втупления во власть Клемансо, колоссальнейшими завалами валялись на набережных Гавра по невозможности их вывезти немощным, полуразрушенным уже тогда французским транспортом.

   Знакомая нам по опыту царской России картина перед концом войны!


   68


   Франция действительно разрушалась и готова была скатиться в пропасть вслед за батюшкой-царём.

   Так что верно, что Америке действительно приходилось тут «гальванизировать» полу-труп, проделывать «дело спасения» экстренными, американски-стремительными, хирургическими мерами.

   Да, скрутил «дорогое отечество» радикал Жорж Клемансо руками «щедрых благодетелей» из Америки.

   Долго будет его помнить «благодарный народ»!

   На фронте тоже, говорят, американцы «организовали» заново всю инженерно-техническую часть и тем установили тоже по своему обычаю «контроль» над расхлябанным французским «предприятием».

   Аэропланы, танки, тысячи автомобилей для обслуживания подвоза и сообщения – всё это «взвинтило» работу фронта. И всё это внушало склонному к суеверию савояру затаённую ненависть и ужас.

   Он уже спрятал в дальний угол свою прошлогоднюю готовность к революции, но память-то осталась.

   Может быть, что часть крестьянства – кулаческая часть, успела и тут недурно попользоваться с продажи «отечества» на всяких новых поставках да снабжениях по американскому заказу.
 
   Но эти «наживалы» (des accapareurs – такова была кличка для военных спекулянтов) – не в счёт.

   Деревенская масса Франции, в общем и целом, пострадала от войны вообще, от последнего её периода в частности, во много раз ужаснее, чем где бы то ни было.
   
   И тайное семя революционного гнева 1915–1916 г. г., конечно, лежит и скрыто бродит в савойских горах (да и вообще во французской деревне).

   Чем дольше оно таится, тем сильнее и внезапнее оно когда-то прорастёт.

   И «помощь» Америки – слишком «дорогая» – горькое воспоминание об этой помощи сыграет тогда, конечно, свою боевую роль…

   К концу 17-го года нас связывала с Савойей почти уже одна «живая связь» (помимо всё более редких и всё более трудных визитов туда членов нашей семьи) – это кочующий по-прежнему батрак Сюро.

   Он и при американцах умудрялся «рвать границу» (romper le cordon) на основах свободной беспаспортности и всегда притаскивал нам каких-нибудь немудрящих савоярских гостинцев, либо застрявших на нашем огороде последних овощей (многие овощи остаются там на грядках вплоть до весны).

   И он всё высказывал уверенность, что мы вернёмся.

   Мы не вернулись.

   А с какою пламенной ненавистью замученного раба и заброшенного бобыля поминал он и Клемансо, и министров-«социалистов», как он язвительно отзывался о военных подвигах, лаврах и генералах «проклятой республики богачей»!

   Не знаю, жив ли он ещё.

   Вскоре трогательно-соединённые усилия охранки германской и охранки французской (та и другая стали распоряжаться в подхалимно-«нейтральной» Швейцарии, как у себя дома) унесли меня далеко от Женевы.

   Потом – отъезд в Советскую Россию.

   У меня осталась только его фотографическаяя карточка да тёплая память о бескорыстном друге – деревенском пролетарии.

   Ещё, может быть, в круговороте событий столкнёмся.

   Повидаемся.


                А. Дивильковский**

               
                ---------------------------------


       Для цитирования:

 
А. Дивильковский, Во французской деревне в годы войны, ПЕЧАТЬ И РЕВОЛЮЦИЯ, Книга восьмая, Декабрь, 1925, М., ГИЗ. Стр. 53–68.
   

       Примечания


      *Материалы из семейного архива, Архива жандармского Управления в Женеве и Славянской библиотеки в Праге подготовил и составил в сборник Юрий Владимирович Мещаненко, доктор философии (Прага). Тексты приведены к нормам современной орфографии, где это необходимо для понимания смысла современным читателем. В остальном — сохраняю стилистику, пунктуацию и орфографию автора. Букву дореволюционной азбуки ять не позволяет изобразить текстовый редактор сайта проза.ру, поэтому она заменена на букву е, если используется дореформенный алфавит, по той же причине опускаю немецкие умляуты, чешские гачки, французские и другие над- и подстрочные огласовки.

   **Дивильковский Анатолий Авдеевич (1873–1932) – публицист, член РСДРП с 1898 г., член Петербургского комитета РСДРП. В эмиграции жил во Франции и Швейцарии с 1906 по 1918 г. В Женеве 18 марта 1908 года Владимир Ильич Ленин выступил от имени РСДРП с речью о значении Парижской коммуны на интернациональном митинге в Женеве, посвященном трем годовщинам: 25-летию со дня смерти К. Маркса, 60-летнему юбилею революции 1848 года в Германии и дню Парижской коммуны. На этом собрании А. А. Дивильковский познакомился с Лениным и с тех пор и до самой смерти Владимира Ильича работал с ним в эмиграции, а затем в Московском Кремле помощником Управделами СНК Владимира Дмитриевича Бонч-Бруевича и Николая Петровича Горбунова с 1919 по 1924 год. По поручению Ленина в согласовании со Сталиным организовывал в 1922 году Общество старых большевиков вместе с П. Н. Лепешинским и А. М. Стопани. В семейном архиве хранится членский билет № 4 члена Московского отделения ВОСБ.