Жизнь прожить гл 17 В места, не столь отдалённые

 Гл. 17                В МЕСТА, НЕ СТОЛЬ ОТДАЛЕННЫЕ                05. 44г.
Через полчаса во двор Елецкой тюрьмы въехали несколько спецмашин. Их приготовили к погрузке, расставили часовых с собаками, а чуть в сторонке- с оружием. Зябкий утренний воздух холодным саваном стелился по заколенелой брусчатке и мрачным стенам тюремного двора. Казалось всё, и эти серые с зеленовато- грязным отливом стены, в обрамлении колючки, и истертый временем каменный настил, и собаки, готовые сорваться с поводка в любой момент, и солдаты с винтовками, сговорились с руководством этого заведения в одном- смять, растоптать и уничтожить все человеческое,  доброе и оптимистичное у тех, для кого все это делалось. Гулко отдавались команды, сновали младшие офицеры, звонким эхом озывался лай взбудораженных овчарок.
 Вдруг нежный, мимолетный ветерок, заблудившимся путником, донес с близлежащего пригорода терпкий запах цветущей черемухи. На какое- то мгновение он ввел в замешательство всех, кто был в этом дворе, объединил их, напомнил им истоки, их сущность, и место на земле. Кажется, каждому перепала радость мысленно увидеть и вспомнить в своей жизни и в себе самое лучшее. Похоже, и собаки на это время притихли. Но это длилось короткие секунды. Сладкий аромат рассеялся в воздухе так же незаметно, как и появился. И уже ничто не могло помешать происходящему. Брякнула тюремной задвижкой последняя команда: «По одному, пошли-и!»
Из двери здания, сквозь живой коридор из охраны и беснующихся животных, потек ручеёк заключенных. Торопясь, шли с руками на затылке прямиком в кузова машин. Иван Пантелеевич только видел в вершке от своих коленей брызжущие слюной клыкастые черные пасти, и слышал сквозь хрип и лай. отрывистое: «Быстро, быстро, быстро…» Пока забрался в будку машины, от страха

Стр.41
пробил пот. Но все равно, это было уже другое утро: волшебный запах черемухи теперь он будет помнить всегда. Захлопнулись решетчатые дверцы, разделяя кузов машины на три части, посредине уселась охрана, и машины покинули неприветливый двор. В крохотную стекляшку в верхней половине двери замелькали утренние обрывки Елецкого неба и все, что случайно попадало в границы окошка. Хотелось увидеть хоть бы несколько зеленых липких распускающихся листочков. Но они оказывались недосягаемы, бежали назад где- то ниже окна, за брезентовой стеной кузова.
В полумраке, напротив, можно было рассмотреть несколько угрюмых лиц. Ничего хорошего они не обещали. Самое неприятное, что, наконец, уяснил Иван Пантелеевич, он будет отбывать наказание, как уголовник.
На вокзале, при посадке в теплушки, повторилась та же процедура с охраной и собаками. И только в вагоне выдали сухой паек- сухари на двое суток и бак воды на всю группу зэков. Иван Пантелеевич прикинул, это не более того расстояния, что они ехали в эвакуацию. Но в какую сторону? Конечно не на запад, и скорее всего не на юг. Остаются два направления, а там, кто его угадает. Советский Союз велик.
В вагоне заключенных оказалось около полусотни человек. На полу родненькая соломка и вверху открытые решетчатые окна. Сквозняк на ходу поезда продувает начисто, но все лучше, чем камерная тошнота. Но если в вонючей камере Иван Пантелеевич все- таки отоспался, вагонный быт, это, он понял почти сразу, такой возможности дать не мог. И совсем не потому, что по ходу поезда вагоны шумно раскачивало, или из- за сквозняка. В камере Елецкой тюрьмы уже состоялась своя иерархия, там балом правил Седой, а значит, была определенность. Но в вагоне, пока, были каждый сам по себе, а среди зэков так долго быть не может. Об этом негласном тюремном законе узнал Иван Пантелеевич почти сразу после отъезда от Ельца. Еще он понял, что бывших зеков от не сидевших ни разу легко отличить по татуировкам, по- тюремному- наколках. Он видел простенькие наколки и на фронте на руке ближе к локтю, или плече в виде имени любимой девушки. А ещё бывшие моряки кололи якорь на тыльной стороне руки.  Тут же- чем больше отсидок, тем больше наколок- орлы с девушками в когтях, кресты, надписи всякие, в виде клятв и еще много того, в чем Иван Пантелеевич пока разобраться не мог, но все более понимал- что бы вернутся домой, и живым, и с этими картинками, хотя бы в общих чертах, а знакомиться придется.
Как только тронулся вагон, Иван Пантелеевич заметил посредине, у стены, удобное, пока ни кем не занятое, местечко. И так, как тут меньше доставал ветер, решил тут же пристроиться, но половину его занимали чьи то ноги. Он позволил себе попросить их хозяина подвинуться не криком, (ведь за шумом колес, тот скорее всего б, не понял его доброго намерения,) а просто толкнув легонько носком сапога. К тому же вид Ивана Пантелеевича от усталости был не самый дружелюбный, а потому, открыв глаза, лежащий сосед, увидев перед собой его, стоящего и насупленного, испуганно переместился в сторону. Взгляд этого заключенного, по началу удивленно- недовольный, сразу изменился на покорный. Соседи мгновенно отреагировали на эту сценку- покосились и промолчали. Это был еще один урок- здесь нельзя показывать свою слабость, здесь правит сила. И, почти тут же, он снова увидел, как работает этот главный тюремный закон.
Причину завязавшейся потасовки у торцевой стенки он не успел понять, но события начались и развивались так стремительно, что уже было не до причины. Почти сразу стало ясно, что это не простой мордобой, а заявка на место главаря. Дрались два парня, по возрасту которым было где- то по тридцати или около того. Дрались умело и по зверски жестоко, и ногами и кулаками. Один из них, рябой с грубыми чертами лица, явно сильнее, но скорее защищался, второй же, звероватее и нахальнее, и что опять отметил про себя Иван Пантелеевич, с синюшными наколками на руках бил более ловко и был увертливее. Его же страшный удар с носка ноги в пах противнику и решил поединок. И когда рябой в жуткой боли ахнул и согнулся в дугу, вертлявый не упустил своего шанса и стал то одной, то другой ногой не жалея, сил добивать его. В последний же момент он театрально отошел в сторону и резко развернувшись, с разбега так тесанул каблуком сапога рябого в подбородок, что тот, безвольно, под стать тряпичной кукле, раскинув руки, и еще раз дико ахнув, распластался у двери. Все, кто видел всю эту сцену, молча наблюдали за ней. Но теперь все знали, кто здесь главный.