Портрет высокого напряжения

   Всю  жизнь  Лёня  Самокатов  мечтал  быть  художником. Ему  постоянно грезилось,   как   он,  увенчанный   чёрным   бархатным   беретом, чародействует  с  кистью  около  изящнейшего   мольберта   и   на   холсте  оживают   в красках  бурливые  горные  реки,  исполинские  заснеженные   скалы  и   таинственные  непроходимые  леса.  Лёня  бы  нисколько  не   обиделся,  если  бы   под  его  кистью   оживали  и   какие-нибудь  фруктово-овощные  комбинации, но судьба  распорядилась в  своё  время  иначе, закинув   Самокатова  вместо художественного  училища в ПТУ № 20,  где из нашего друга сделали электрика.  Однако   малевать  Лёня   не   бросил.  Если  у  него  получалась  какая-нибудь  мало-мальски  похожая   ёлка,  Самокатов   восхищённо   констатировал:  «Преизумительно!»  Если   же   картина   выходила   акварельным  хаосом  и   не   было   никакой  возможности  определить, где у этого шедевра верх, а где  низ,  Лёня,  сощурив   глаз,  говорил: «Авангардизм»,  и   выносил  своё    творение   на   лоджию.   Там   у   него   имелись  громадные   залежи  его  авангардных  работ,  которые  ворчащая   жена   Дарьюшка  тайком   использовала  на   самые  разнообразные   хозяйственные   нужды.

   –   В  отпуске  напишу  пейзаж  с  натуры! Назову  «Море   ржи»! –  самозабвенно   закатывая   очи,  извещал  супругу   Самокатов.
   –   Какой  «ржи»?! – сию   секунду   взрывалась  Дарьюшка. – На   даче  забор  упал,   дома   линолеум  порвался,   а   ему   ржи   с   натуры  подавай!
   –  Ты  ничего  не  понимаешь! Душа  моя вопит  по  эстетическому  всплеску  и  творческой  разрядке! – И  Лёня,   уходил  эстетически  плескать  и  творчески  разряжаться   в  гараж,  где   он   творил  свой   авангардизм.

   В   первый   же   день   отпуска   Самокатов,   словно   ударенный  миллионом   вольт,  подорвался  с  кровати  ни  свет, ни  заря,  водрузил  на   вихры  берет,  схватил  купленный  в  «комиссионке»   этюдник   и   охапку   кисточек  и,   обгоняя  все  попутные   электрички,   устремился   на   велике   в   ближайшую  деревеньку   Облупиху.

   Облупиха – маленькая,  объятая   буйными репьями и крапивой деревенька – ютилась   практически   сразу    за   городом,   окатываемая  волнами  неудержимой   урбанизации.   Со  всех  сторон    к  жалким   деревенским   городушкам  подступали  мощные  кирпичные  стены  коттеджей,   искусственно  сиял  сайдинг,  ревели  экскаваторы,   выворачивающие  хищными  ковшами  кубометры  стонущего   грунта.  Вокруг  внезапно    разверстых  котлованов  тревожно   кудахтали  переполошённые  куры,  испуганно   шарахались  от   грохочущих  экскаваторов  глупые   пышногубые  коровы.  Иногда   из   диких   зарослей   укропа  выглядывал  небритый  тысячелетиями   лик  опухшего  селянина,   выпускал  в   атмосферу  витиеватое  трёхъярусное  ругательство  и,  окутанный   комариной   тучей,   снова    исчезал   в   укропе.  Сюда-то  неукротимый   творческий   порыв   и   принёс   нашего   приятеля   для    изображения  ржи   с  натуры.

     На   полянке,  ещё   не   развороченной  изуверскими  ковшами  злобных   экскаваторов,   Лёня   установил   на   хромающей   треноге  этюдник   с  чистым  холстом,  поглубже   напялил  на  головушку  осквернённый   молью   берет  и,   вдохновенно   сощурив   глаз,  взмахнул  кистью.  С  чего  начинают  рисовать  рожь,  да  ещё  и  с  натуры,  Самокатов   понятия   не   имел,  поэтому   взмах  его   остался    совершенно   бесполезным.  Вторично   сощурившись,  Лёня  взмахнул  кистью  ещё  раз  и  смачно  ляпнул  густой  желтизной  на   девственно   чистый   холст.

     В   этот   стартовый   для   натурной   живописи  момент  в   метре   от   Лёниного  этюдника  из  колосящихся   зарослей  какой-то  неведомой   флоры  высунулась  губастая  морда  круглоглазой   коровы  и   длинно  протрубила:
    –   Му-у-у-у!

    Самокатов  встрепенулся,  отпрыгнув   от   холста.

    Коровья  морда вдруг спряталась,  и  вместо  неё  возникла  неописуемо  лохматая   фигурка  какого-то  запойного  домовёнка, в  вылинявшей  рубахе,  с  перекинутым  через    плечо  кнутом.

   –  Здрасьтя! – доброжелательно  выдохнул   домовёнок.
   –  Здрась-сьте… – хлопал  глазами  несколько  обескураженный  появлением  косматого  незнакомца  Лёня.
   – А ты чё здесь делаешь? – с   непринуждённостью   поинтересовался  диковинный   пришелец.
   –   Р- рожь  пишу…  с  натуры…
   –   Рожь???  Да   иде  ж  ты   тут   рожь    увидал-то? – засмеялся  домовёнок. – Нету   тут   ржи!   Бурьян   один!  А   куда   ты   её   записываешь?
   –   Я  художник! – восторженно  заявил  Самокатов,  выгнув   грудь колесом. –   И   пишу   пейзаж   с   натуры!  Хочу  воспеть   красоту  и  силу  русской  природы   в    гуаши!
   –   Ишь   чё – художник! – восхищённо  выдохнул  лохматый. – И  чё,    тебя  к  нам  прислали   бурьян   рисовать?  Или   ты   сам   вызвался,  дай,  говоришь,   поеду   в   Облупиху,   траву   порисую.  Да?
   –   Никто   меня   не   посылал, – с  напускной   важностью  молвил  Самокатов, – у  меня  в   душе   вспыхнуло  вдохновенье   и   всё.   
   –   Ишь   чё – вдохновенье! – вновь  изумился   домовёнок. – Скажи,   брат,   а  много   сейчас  художникам  платят?  Ты   за   оклад   или   с   выработки?

   Лёня   почесался   в  замешательстве  и,  чтобы  не   наврать  селянину  об  оплате   труда  живописцев,  ляпнул:
   –   Не  бедствую.  Картины   в   зарубеж  продаю,   в   Третьяковку,   в   этот…   как   его   чертяку?..   В   Копенгаген!   Во! – соврал  Самокатов.
   –   Ишь   чё!..  – Домовёнок,  впечатлённый  мощью Лёниного  таланта,  раскрыл  рот. – В  пеньгагень!
   –   Му-у-у! – вновь  высунулась  из  бурьяна  коровья  морда.
   –  Уйди,   Любка! – замахал  на  корову  гривастый   селянин. – Тут   ишь,  какое   дело:  живого  художника  к  нам  прислали,  Облупиху   рисовать!

     Тем  временем  Самокатов   чувствовал,   как   его   образ  мифического   живописца  невероятно   разбухает    и   окутывается   лаврами  почтения   в  глазах  незадачливого  сельского  жителя.  Восхищённый  своим  внезапным  величием,  он   щёлкнул  пальцами   и   заявил:
   –   Это  чё!  Меня   Елисейские   поля   писать   приглашали!
   –   Елисеевские?  Это   с  Елисеевки,   иде   совхоз  раньше   был,  да?
   –  Елисейские!   Из   Парижа! – поднял  палец   ввысь  Лёня. – Мусье  Самокатов,   мол,  приезжайте!
   –  Ишь   чё!.. –  почесался  домовёнок. – А  там  у  вас,  я  ещё  слыхал,  такое   дело  есть:  приходит  к  вам  баба  нагишом,  а  вы  её   рисуете  по   семь  часов   подряд.   Есть   такое?
   –    Бывает, – важно   изрёк   Лёня.
   – Очуметь! – Глаза   косматого  селянина засияли  огоньками  демонической  одержимости. –  То ли  тоже  в  художники  податься?  А?  Надоело  мне   с  этими  коровами,  прямо  спасу  нет! Гришка,  пригони,  Гришка,  угони! И  так  сорок  лет   с  ими!  Тьфу!..  А  у  вас  там   деньги   платют,   в   Парижи   зовут,   бабы  нагишом   есть…  Научи   меня  рисовать,  а? – Он  умоляюще  воззрился   на   нашего   друга.
   –   Этому  нельзя  научить!  Это  должно   быть  в  крови! – Отрезал  Самокатов. – У   меня   все   деды   с  кистями   ходили,  прямо   удержу  нет – всегда  рисовали!   В   погреб  лезут – рисуют,  за   пенсией  идут – рисуют,   в  очереди   в  собесе   сидят – и  то  рисуют.  И я прямо с  палитрой   родился.  Рисовал  с   пелёнок:   и  портреты,   и   пейзажи   и  эти…  эти…  ну,   продукты   питания.  Натюрморты!  Во!  Поэтому  художничеству   научить  нельзя,  понял?  Это   должно    быть   врождённое.
   –   Вот   беда-то …   Ну…   хоть  меня   нарисуй,   а?   Это   можно?
   –   М-можно, –  несколько  смутившись,  заморгал  глазами  Лёня.  Он  ни  в  коей  мере   не  хотел  лишаться   чарующих   лавров   живописца  в  глазах  доверчивого  деревенского  жителя, но и  позориться  тоже  не  хотелось. – Становись  ко  мне   прямо!  Не   шевелись!
   –  Только меня  нагишом  рисовать  не  надо! – предупредил  домовёнок,   приглаживая   свои   лохмы. – Как   есть,   в  одёже.  Эх,   чёрт – дырка  на   рукаве!  И   сапог   правый   разинулся!  Чё   с   этим   делать?
   –   Нарисуем,  как   есть,   по-настоящему.
   –   А,   может,   без  пробоин?
   –   Нет!   Живопись  требует  точности! – сурово   отрезал   Лёня. – Натура   есть  натура.  Реализм,  понимаешь!
   –   Ишь  чё,  беда   прямо!
   –   А   ты   как   хотел?  Если  раздумал  рисоваться,   так    и  скажи. – Самокатов  вещал  серьёзным  тоном,   рассчитывая,   что  у  селянина развеется  замысел  изобразиться   на   портрете,  и  Лёня   не   опозорится.
   –   Нет-нет!  Не   раздумал. А  долго  мне  стоять   придётся?
   –   Десять   часов   и   шесть  минут!
   –  Ишь   чё! – ужаснулся  домовёнок. – Десять  часов!   А  ежели  комары  кусаться   станут?
   –   Терпеть.
   –   А  ежели,   для   примеру,   жарко? 
   –   Потеть.
   –   А  если… ну…   по  малой  нужде   необходимость?
   –   В  штаны! – сурово   гаркнул  Лёня. – Живопись,   она    такая!
   –   Ишь   чё… – сокрушённо  выдохнул   горе-натурщик. – А  хто  ж  тогда  заместо  меня     скотину   погонит  по   домам?

     Вдруг  полевая   тишина   содрогнулась,  рассечённая   воплем  какой-то  неведомой  гражданки:
   –   Гришка-а-а!   Ты,  идол,   иде?!

    Домовёнок  встрепенулся,  озираясь  по  сторонам:
   –   Меня   зовут!
   –   Гришка! – Из  бурьяна  выкатилась  запыхавшаяся   и   раскрасневшаяся  тётка. – Иде   тебя  черти   носят?! Там  Анфимовская  корова  в  яму  на   стройке  сверзилась!  А   в  той   яме   кабель   с   электричеством!

     Лохматый  домовёнок  заметался   на   полянке.  Шевелюра   его   вконец  растрепалась,  глаза    обезумели,  налились  беспросветным   отчаянием.
   –  Вот  беда-то! Беда! – И  он  кинулся   вслед  за  примчавшейся  тёткой,  вновь   исчезнувшей   в   бурьяне.

     Услышав  об  электрическом  кабеле,  следом  за   бегунами  ринулся  и   Лёня,  бросив   на   полянке  этюдник   с   заляпанным  жёлтой  краской   холстом,   палитру,   кисти    и   прочий   художнический   инвентарь.

    Тем  временем   на   краю  Облупихи  разгорались  самые   драматические   события.  В   вырытом  котловане  извергала  преотчаянное   мычание  огромная  палевая   корова.  Её   тоскливые   вопли,   вырываясь   со   дна   котлована,  вселяли  панические   настроения  в  души   толпящихся  у  края  ямы   селян.  Дед  Анфим   глухо  и  страшно  матерился,   бабка   Анна   одержимо   крестилась  на   бетономешалку,   а   хмельной   комбайнёр  Степаныч   по   инерции   проклинал  Америку.  Невдалеке  от   страдающей  бурёнки  гигантской  гадюкой   лежал  чёрный   кабель,  вокруг  оборванного  конца  которого  вились  голубоватые  всполохи  электрических   искр.

   –   Беда  прямо!   Беда! – кинулся   к  краю  котлована  осатаневший    от  страха  пастух-домовёнок.
   –   Сто-оп! – удержал  его   за   руку   Лёня  и  крикнул  собравшемуся   люду: – Почему   не   обесточили   кабель?   Где   электрощит?   Где?

       Из  толпы   выделился  юркий   дедуля.
   –   Пытались  мы…  Вон  Ермилыч,  электрик. – И  дедуля  указал  в   сторону,   где   на   земле  у  столба   сидела  личность,   весьма   впечатляющего   вида.  Глаза   личности  выкатились   из   орбит  и   дико   вращались,   усы    и   брови,   по  всей   видимости,  в   ближайшем  прошлом  подверглись  какому-то  копчению  и  испускали  тонкие  струйки  дымка,  одеяние   источало  такое  же,   как   брови,  дымление.  Из  всего   этого   было  ясно, что сей диковинный Ермилыч  не  так  давно  был  неотъемлемым  элементом  электрической цепи. На одной   ноге    дымящегося    специалиста  имелся   металлический   коготь  для   лазанья   по   столбам,  вторая  же  нога  была   лишена  когтя,   он  сиротливо   лежал   в   сторонке   и   тоже   по   традиции  испускал    дым.

    –  Фаза! Ноль! Сеченье на двадцать! – как заклинание, твердил очумевший  Ермилыч. – Амперметр   включается   в   цепь  последовательно!..

     Самокатов   бросил  цепкий   взор  на   искрящий   кабель,   проследил   взглядом   его   обратный   ход  к   столбу  и  решительной   поступью  подошёл   к   Ермилычу.  Он   сдёрнул   с   его   ноги   хищно   загнутый  коготь,  подхватил   с   земли   второй,   ловко  натянул  на  худые,   испачканные  гуашью  руки  резиновые    перчатки   и   двинулся    к   столбу.

     Сельские   паникёры   в голос   ахнули,  когда   Лёня   с   проворством   макаки   вознесся    на  столб.

   – Держите  художника!   Держите! – в  ужасе  возопил  взъерошенный  пастух-домовёнок. – Куды  он  полез?!  Его  ж  зашибёт,  и   буду  я  недорисованный!..  Держи   его,  братцы!..

     Но  Самокатов   и   не   думал    быть  зашибленным.  В   поднебесной   вышине,  в   недрах квадратного   металлического   ящика,  закреплённого    на   столбе,  он   провернул  какую-то  чародейскую   операцию,  и   искрящий   кабель  в   котловане   безжизненно  смолк.

   –   О,  репа-мать!   Чудеса! – качая   алюминиевой  головой,   изумился   дед  Анфим. – И  корова   цела,   и   мужика   этого   не   зашибло!..

     А  довольный  собой   и   упоённый  собственным   могуществом  Самокатов,  ощущая  вновь  забурлившую  в   душе   хвастливую  важность,   с   грациозностью   обезьяны   спускался   со   столба.

   –  Видали?!  Видали?! – завертелся  в  толпе  горемычный   пастух. – Это  художник!  Художник,  а   по  столбам   лазит!  Он   в   Париже   голых   баб   рисует,   а   к  нам   его   прислали  бурьян   для   выставки   рисовать!  Но   он   и   меня   попутно   рисует!  Слыхали?  Ишь  чё!..

       …Когда   Лёня   и  косматый   домовёнок   вернулись   на  полянку   к  брошенным  художником  снастям,   у  этюдника  мирно  стоял  чёрный   пучеглазый  козёл  и,  отмахиваясь   от   мошкары  вытянутыми  ушами,  с  невыразимым  упоением  поедал   из   баночек  разноцветную  гуашь.  Морда   его    была   разукрашена  почти   всеми   цветами   солнечного  спектра,   а   бородёнка   имела  лиловатый   оттенок.

   –   Гггиии-и! – ужаснулся  непутёвый   пастух,  кидаясь   к   козлу. – Тьфу!   Плюнь!   Тьфу!   Отрависся!
   –    Ме-е-е! – недовольно  произнёс  отлучённый  от   лакомой   палитры  козёл.
   –   Гуашь – она   медовая,  вкусная,  видать, – спокойно  изрёк  Самокатов, безразлично  осматривая   свой  разорённый  этюдник  с   измусоленным  козлиными  губами   холстом.
   –   Ишь   чё   удумал – портреты   есть! – строжился   на   козла  незадачливый   пастух.  Он   поднял  взгляд   на   Лёню,  подбоченился. – Ну,  рисуй   меня  дальше!  Пущай   меня   десять   часов   комары   кусают!   Я  готов…   и   в   штаны    тоже…
   –   Не,   брат.  Это    ты   к   художнику   ступай,   пусть   он    тебя    малюет, – решительно молвил  Самокатов,   складывая   этюдник. – Каждый   должен   заниматься   тем,   что   по-настоящему   умеет:  художник – рисовать,   я – электричество  налаживать,    а   ты – коров   пасти.  Это  что   же   у   нас   тогда   начнётся,  если   ты   пойдёшь,  скажем,  в  штангисты,   я – куда-нибудь  арии  петь…  То-то   и   оно!  Ну,   бывай!  Удачи   тебе! – И  Лёня,   закинув  через  плечо  лямку  этюдника,  сел   на   велосипед.
   –  Это  как? – опешил косматый селянин. – Ничего не понятно!  А  Париж?  А  выставка  в  загранице?
   – Стоит  Париж,  выставки   работают,   и   рожь  колосится.   А   я   поехал!  Не   хворай,  пастух! – Самокатов  надавил  велосипедную  педаль,   и   его   двухколёсный   транспорт,  виновато   дзинькнув  звонком,   скрылся   в   бурьяне.
   –   Ишь   чё! – сказал  сам  себе  обалдевший   и  вконец   запутавшийся  пастух. – Какой   художник   непонятный!   Сразу   видать – творческая   личность…
   –   Ме-е-е! – потряс   лиловой   бородой   козёл,   подтверждая   своё   согласие.

5  августа  2022 г., г. Барнаул.