Сорванные цветы

1.
– Вы опять! Не скроете! А ведь это вредно сказывается на ваших способностях.
– Да полно! Я все того разу забыть не могу.
– Это какого?
– Того, певчего, символиста, что сонеты сочинял.
– Вот уж, ангел мой, вам переживать тут не о чем. Любит-то он вас!
– Это все для виду.
– А все же морфин-то не выход!
 
– А вот и наш милый друг, – потрепал по голове и щеке Юношу вышедший в столовую на голоса Писатель. – Просто в гости или есть новости?
 
– Да вот, выразил кое-что.
 
– Не говори, – беззвучно умоляюще зашептала Алина за спиной у мужа и что есть силы затрясла головой зазвенев цыганскими монисто.
 
– Что же, это мы любим, это мы сейчас послушаем.
-Принеси льду, что ли, – не обращаясь ни к кому,сказал Писатель.
 
Алина сразу скрылась в темной арке.
Писатель подошел к ореховому буфету и из самой верхней полки достал бутылку с алмазной крышкой.
 
– Самое лучшее – для вас, мой друг.
 
Потом долго читали, разбирали написанное по словам, а как градус ударял, по мере того, разговор все более склонялся к продолжению его уже не в столовой.
 
– А вот, забыл, стих еще есть, один. Сочинилось в цирюльне, когда брился, – глупо улыбаясь, брызжа едкой пьяной слюной и блестя налитыми глазами, как выстрелил – сказал Юноша.
 
– Неожиданно, но не невозможно, – сверкнул глазами в ответ писатель, – декламируй.
 
– Твой образ мне и светел, и пречист, – начал Юноша.
 
– Это о ком же? О том рыженьком или новая сердечная страсть?
 
– Новая, – быстро пробормотав, Юноша продолжал.
 
Писатель по-хозяйски шлепнул Алину и слушал.
 
– Добавь льду.
 
Фигурка в белом бесшумно проскользнула и исчезла в темноте арки.
 
– Свечей… Зажги все.
 
Она зажгла и расставила их по углам.
 
Во время таких приемов молодых литераторов Алина по обыкновению сидела в глубоком мягком кресле в углу спальной комнаты и читала, или сама писала.
А сегодня села напротив дамского столика с зеркалом, всего уставленного образками, и медленно подводила глаза, высунув кончик языка и подняв смоляные брови. В ушах её пульсировало, но к горлу уже давно не подступала тошнота. Еще разок, а то не выдержит сердце.
Достав из ящичка столика сверток белой замусоленной ткани, привидением Алина выплылаиз комнаты и минут через пятнадцать вернулась, вся еще белее, чем была, с рукавом, испачканным кровью.Того не заметили ни Юноша ни Писатель.
 
– Девочка, подойди.
 
– В оргиях нет желания принимать участие.
 
– Не плачь, а лучше с того боку приляг.
 
Золотая головка Юноши вздрогнула в пунцовом свечном свете. Пахло воском, вроде как в церкви, и душила модная «Роза Жакмино» Коти.
От смешавшихся запахов и скользких звуков становилось дурно. У неё уже ничего не болело, остатки разума говорили – это не любовь, это не творчество.
А любовь ли то была, когда она, еще совсем девочкой, была подобрана с грязной дождливой улицы, отмыта душистым мылом и перенесена в теплый, мерцающий убаюкивающими огнямиореховый кабинет, где так резно и извилисто плясали толпы неистовых вакханок на стенах? Когда окунулась, как в ледяную прорубь, в весь этот манящий бессмертьем и дразнящий бесславьем мир литературы, писательства, поисков, нужных кому-то, не только тебе самому, выдумок?
 
– Я принесу льду. Еще льду, – сказала Алина, хотя в этой комнате уже никто не пил.
 
Открыв окно столовой, несколько минут дышала она морозным январским воздухом. Взяв после бутылку с алмазной крышкой, вылила то красно-кровавое, что осталось на дне, в белеющую бездну свежего снега, окруженного темнотой, и, вздохнув облегченно и радостно, полетела вниз, без крыльев и совсем освободившись.
 
 
 
2.
 
Я, как обычно бывало, пришел сюда в погожий летний день навести порядок. Посидеть в тени дубов. Люблю я здесь просто бывать. Здесь все мои лежат: мать, отец и далее за ними поколения, ветви. Все дорогие мне, милые, родные собрались под этой вязкой черной землей.
Кладбище это старое, почти никого тут не бывает. Отдыхается здесь проще и приятнее, чем в городском саду, где каждый норовит снять шляпу и перчатку.
Я прибрал могилки и, уставший грустной, щекотавшей глаза усталостью, присел на крашеную белым, облупившуюся скамью, вставая с которой, непременно нужно стряхнуть с одеждыприставшие колкие кусочки краски.
 
– Я вас обязательно найду!
 
Послышалось будто?
 
По узкой дорожке меж оград, приподняв подол, сверкая белыми оцарапанными ногами, шла, неловко, но решительно ступая, фигура.
Но вдруг, свернув в другую сторону, исчезла, и звуки совсем затихли.
 
Через пару дней меня, уставшего пить чай и искавшего вдохновения для новой работы, потянуло на старое кладбище.
По дороге остановился у церкви и, перекрестясь, помолился – пусть всё у всех будет хорошо. В медицине без веры никуда.
Я снова сел на свою скамью и предался размышлениям о рефлекторных двигательных реакциях. Вдруг шорох травы отвлек меня отсущности этого вопроса. В голову напекло? Или вправду человек идёт? Подняв глаза, я увидел приближающуюся фигуру.
То была девушка. Ноги, обожженные кладбищенской крапивой, смело виднелись из-под пурпурного муслина платья. Прическа истрепалась и каштановые, играющие на солнце пряди, облепили покрытый испариной лоб. Щеки были ярки, но не розовым румянцем здорового ребенка после купания, а возбужденным бледно-фиолетовым цветом горели, запавшие, но еще почти детские. Голые тонкие руки в сером загаре были искусаны комарами. Одной она придерживала широкую соломенную шляпу, завязки которой растрепались и висели, беспомощно покачиваясь, во второй были зажаты пожухлые ветки сирени.
 
Вот уж! Созданье! – Подумалось мне, и я было успел даже усмехнуться, но отдаленная, смутная тревога посетила сердце, так как я знал свою особенность крайне ошибаться в первоначальном впечатлении.
 
– Вы извините, – сказала Офелия (как быстро в голове моей родилось имя для создания!), по-мальчишески перешагивая оградку и сверкнув чем-то женским, белым и мягко-батистовым, – я вас отвлеку. Но ненадолго! – Предупредила она, улыбнувшись.
 
– Милая барышня, а что же вы тут одна, в таком виде? Я вас, между прочим, второй уж раз вижу.
 
– А, прежде я была тут несколько раз. Все вот своих ищу. Захоронения. Без этого мне не уехать. А уезжаю уже послезавтра, – вздохнула и, вспомнив, натянула тонкую ткань платья на колени.
 
– Так вы вот что тут делаете! А я думаю, может ведьма какая!
 
– А вы тут отдыхаете?
 
–Совершенно правильно вы сказали! Отдыхаю и коплю силы.
 
– Да, силы здесь много. Вот сколько этим дубам лет? – Неожиданно спросила Офелия.
 
– Я помню их такими же большими с самогодетства, а мне ведь уже за семьдесят.
 
Она подышала с минуту.
 
– Ну, пойду искать. Посмотрим, чем дело кончится.
 
– А кого ищете-то?
 
Она назвала фамилию.
 
– Да это ведь я знаю! У самого обрыва они. Там усыпальница есть. Небольшая, но крепенькая.
 
– Вот спасибо! Храни вас Бог!
 
Она протянула мне ветку сирени и убежала.
 
Я смотрел вслед, и только когда она была уже далеко, вдруг вспомнил.
– А зовут тебя как? – Кричу, но как во сне голос глохнет, гаснет в призрачном окружающем.
 
Она обернулась и помахала рукой, в которой были зажаты сиреневые ветви.
 
Через день сонный солнечный городок посетил дождь, и люди узнали новость, которая, от одной бабы к другой, от одного двора к другому, мгновенно разнеслась по улицам еще до звучного заголовка в газете – в нашей тихой реке утонула девушка в лиловом платье. Пьяные рыбаки, спящие в замшелых лодках, не успели её спасти.
 
«…и одеянья, тяжело упившись, несчастную от звуков увлекли в трясину смерти».