Глава 20. Агим и сын

   Вся семья Агима внезапно исчезла из лагеря. Новый телевизор "Грундик", видеомагнитофон, музыкальный центр, многочисленные ковры - роскошь, столь
дорогая албанскому сердцу - остались в запертой комнате.


   Агим был "дуайеном" албанского населения в "азюле" - высокий, сильный мужчина лет за пятьдесят, с полумесяцем седых усов под массивным крючковатым носом.


   "Я здесь самый старший", - объяснил он Ивару, почему албанские мужчины приходят к нему за советом и неизменно приглашают на чай или пиво.


   Агим обладал удивительным талантом:  корявые ветки в его руках обращались в сказочные канделябры, из ржавой решетки и груды кирпичей он сооружал камин, в котором шипело и танцевало почти настоящее пламя. Не было вещи, которую он не мог бы починить.


   В Германию он приехал с женой и шестнадцатилетним сыном, а куча замужних и незамужних дочерей была рассыпана по другим европейским странам.


   Это была одна из первых семей, с которыми Ивар и Ирина заговорили в лагере L - английский они тоже знали лучше немецкого, и Ирина вздохнула с облегчением: теперь было с кем поболтать.


   Агим, казалось, олицетворял неписанный кодекс чести, соблюдение которого
отличает настоящего мужчину от крыс в штанах. Он обладал удивительной энергичностью, мудрым чувством юмора и бездонной вместимостью в отношении вина и пива.

 Последнее, как жаловалась его жена, не позволило Агиму стать миллионером у себя дома, в Косово.

   "Я не могу брать деньги со своих друзей", -  с достоинством отвечал Агим на все упреки.


   "Поэтому тебя и зовут ремонтировать их квартиры", - ворчала его жена, прямая спина и складки морщин на сухом лице придавали ей сходство с разозленным вараном.


   Её муж только приподнимал брови и потягивал пиво из стакана, мудро считая,
что словами ничего не объяснишь.


  Его сын был скромным, уважительным парнем с собранными в "хвост" волосами и развитыми, мускулистыми плечами. Он втайне гордился, что не пьет ничего кроме апельсинового сока и не притрагивается к сигаретам, хотя никто в семействе заядлых курильщиков ничего ему не запрещал.


   По-английски он говорил лучше своих немецких одноклассников, был силен, красив и всегда окружен друзьями. Домой он заскакивал лишь на секунду, бросал в угол рюкзак с учебниками, на ходу проглатывал что-нибудь и снова бежал в школу - на гимнастику или на волейбол. Девчонки млели перед ним, но он лишь презрительно фыркал.


   Матушка гордилась сыном и украдкой от мужа совала то пять, то десять марок ему в карман.


   "Я не хочу, чтобы он чувствовал себя "второсортным" рядом с немцами", - шептала она Ирине.


   Мальчику нужны были новые кроссовки, не мог же он носить уродство,выдаваемое азюлянтам, вся школа и так знала, что он из лагеря.


   Мальчик не мог позволить себе "фирменные" джинсы, "Левис" или нечто столь же модное, и нашел другой выход. Он до дыр протер свои старые джинсы и носил их с видом "А мне все равно".  До бронзы загорелое тело просвечивало на  коленях и бедрах.

   "Это дорого, но он должен ходить в соляриум, как и другие", - вздыхала его мать, снова тайком снабжая его деньгами.


   "Из него выйдет добрый, сильный мужчина", - растроганно глядел на сына
Агим и тут же хмурился, прогоняя "слабость".


   Всё началось, когда у мальчика не заладилось именно с английским. Он остался на второй год. Это было скверно.


   Пока он овладевал немецким, ему приходилось сидеть с детьми на два года младше. Снова идти в тот же класс было скверно.


   "Да как же так", - возмущался Ивар,  - Он ведь хорошо говорит по-английски."


   "Мне не интересно, что они там проходят", - пряча глаза отвечал мальчик.
   Он сильно переживал.


   Морщинистое лицо его матери хранило загадочное, "знающее" выражение.


   "Это всё из-за его учительницы", -  по секрету сказала она новым друзьям.


   Учителем английского была симпатичная девушка лет двадцати двух – двадцати трех. Ирина видела её, когда та приходила проведать Джека (мальчик называл себя
на американский манер Джеком, ибо в школе никто не мог выговорить его албанское, "родное" имя), простудившегося после купания на спор в ледяной реке. Это было в прошлом году.


   "Учительница английского, - загадочно начала его мать, - по уши влюбилась в
Джека".


   Ивар и Ирина обескуражено молчали. Разговор происходил в большой комнате Агима, которую тот перегородил стеной из гипсокартона с живописной аркой и встроенным камином "под мрамор".


   "Что же она не помогла ему?" - не мог взять в толк  Ивар.


   "В старшем классе у Джека была бы другая учительница", - ответила мать.


   Ивара такое объяснение не удовлетворило, Ирина, из вежливости, кивала
хозяйке.


   Обитатели лагеря, у которых дети ходили в местную школу, хихикали над неудачей Джека и дошедшей до них историей об "англичанке".


   "Он просто ничего не знает. Куда ему, он и дома-то  не бывает. Вот моя дочь приходит и весь вечер сидит за учебниками. Это они со стыда придумали..." - презрительно говорил один армянин. (Он ещё не знал, что через два года его рослая четырнадцатилетняя дочка найдет в подвале лагеря общие интересы со взрослыми албанцами.)


   На следующий год Джек вообще едва появлялся в школе. Нет, по утрам он выходил из лагеря, чин-чинарём, но куда он девался потом, никто не знал.

Мать продолжала снабжать его карманными деньгами.      
   "Я не хочу, чтобы он начал воровать", - повторяла она.


   Единственным признаком, что он всё ещё ходил в школу были запросы на
двести или триста марок - в классе собирали деньги на экскурсию в Баварию или на побережье Северного моря.


   К этому времени его отец нашел "черную работу" и ездил десять километров на  велосипеде туда и, вечером,  десять долгих километров обратно  - осунувшийся, с обвисшими усами и тусклым усилием в глазах.


   "Почему он не берет с собой этого теленка? - недоумевал Ивар. - Если мальчик
может поднимать тонны металла  в фитнес-студии, он сможет и канавы копать
наравне с отцом".


   В то время Джек сдружился с одним немцем средних лет.


   "Все немцы в восхищении от Джека", - говорила его мать. - Они держат его за своего".


   Немец осыпал Джека и его родителей подарками. Однажды он купил парню одежды на четыреста марок, и Джек гордо принес шмотки в лагерь. На завтра  он показался в модных джинсах и дорогой куртке.


   "Ты знаешь, как он познакомился с этим немцем?" - говорил Агим, распивая вино с Иваром.


"Мы были в супермаркете и этот немец накупил целую тележку продуктов. Пока он разгружался, тележка "убежала" и едва не ударилась о чужую машину. Джек это заметил и бросился на перехват. Немец сказал, что если бы не Джек, ему пришлось бы платить уйму денег владельцу..."


   "В то время мы вообще не говорили по-немецки, но немец понял, что в этом
мальчике что-то есть", - с удовлетворением заключил отец Джека.


   Мальчик тем временем быстро превращался  в молодого человека. Он отпустил мушкетерские усы, бородку,  и распустил волосы до плеч. Пару раз Ивар застал его блюющим в туалете, запах кислого вина перекрывал обычную вонь дерьма и мочи.


   Джек принялся "гулять" с молоденькими немецкими девчонками. Бедные сучки приходили в лагерь парами и торчали у него под окнами, пока их герой не сходил вниз, обнимал обеих, и целующееся и хихикающее трио удалялось со двора.


   Его взгляд приобрел неприятный "оценивающий" блеск, когда он смотрел на
женщин, а привычный поцелуй в шею матери - влажный, нечистый привкус.


   Теперь он дефилировал в туалет, накинув халат на голое тело, с небрежно
торчащей изо рта сигаретой, а его родители сняли возражения против его участия в ночных оргиях неженатых албанцев.


   "Он молодой мужчина, - пожимая плечами,  говорила его мать, - и он должен вести себя как мужчина. Я не хочу, чтобы другие над ним смеялись..."


   Его немецкий покровитель нашел где-то работу для своего молодого друга,
но Джека чаще видели в модерновом кафе торгового центра  в городе N. Девушки толпились вокруг его столика, зияя раскрытыми от восхищения ртами, и, возможно, не только ими.


   Однажды Джек заставил весь лагерь задохнуться от удивления - он появился во дворе в облегающих брюках из черной кожи, такой же куртке и с "хэнди", сотовым телефоном, пристегнутым к ремню. Явно подарок от немецкого друга, чья  дорогая машина часто стояла возле ворот.

   L - маленький поселок и пожилые немцы качали головами:  "Этот мужчина ничему хорошему мальчика не научит, нет, не научит..."


   Немецкий друг Джека был чертовски богат, хотя сравнительно молод,  где-то
за тридцать. Он не был ни слишком высок, ни слишком мал, его лицо с мелкими чертами казалось слегка припухшим и хранило типичное для близоруких выражение. Никто не слышал, чтобы он повышал голос или делал резкое движение. Обитатели лагеря тоже не любили немца.


    "Это - зависть, - парировала мать Джека. - Людская зависть. Если бы немец им
делал подарки, никто бы не возражал".


   Каждое утро она демонстративно спускалась в комнату к "социалам", угощала немцев своими пирожными, попивала кофе и выкуривала сигарету.


   "Это албанский "специалитет"", - говорила она, занося поднос, - угощайтесь".


   Её морщинистое, как у  ящерицы, лицо сделалось ещё высокомернее, а негнущаяся
спина  - еще прямее.


   "Пусть себе говорят, что угодно, - казалось, думала она. - Я знаю. что делаю".


   Агим стал приглашать "социалов" к себе в комнату на стаканчик вина и они
с готовностью соглашались. Он жарил шашлыки во дворе, в тени деревьев, и
"социалы" выскакивали из своих кабинетов, чтобы вгрызться в дымящееся мясо и схватить покрытую инеем банку пива.


   Временами  мать Джека  в одиночестве сидела под деревом и часами тянула
маленькую чашку кофе.


   "Смотрите, - шептались албанские женщины, - она снова одна пьет кофе..."


   Они хихикали в пятерню и на все лады обсуждали событие.


   "Ну и что плохого, что она пьет кофе?" - как-то спросил Ивар.


   Ирина посвятила его в свежие сплетни. Любящая матушка Джека уходила из
комнаты и часами сидела с чашкой во дворе, пока сын принимал женщину наверху.


   Ивар не сомневался, что "маман" легко объяснила бы всё одной из своих коротких аксиом:
   "Мужчина - это мужчина".


   Когда ей хотелось оправдать какую-то свою причуду, она использовала другую аксиому:
   "Женщина - это женщина".


   Ивар и Ирина теперь уже не были частыми гостями в албанском семействе.


Агим с женой из кожи вон лезли, развлекая "социалов", а после забастовки и письма в ООН, Ивар попал в "черный список".


   "Неудивительно, - думал Ивар, - семейство решило любым способом остаться в Германии".


   Как-то в начале знакомства, Агим признался за бутылкой вина, что ни за что не уехал бы из Косово, если бы не сын. Он не хотел, чтобы его призвали в армию и отправили убивать людей или самого подставили под пули.


   Ивар продолжал обмениваться "Хэлло" с Агимом, и, пожалуй, понимал его положение, но стал как-то неуютно ощущать себя в  компании албанского "дуайена", кроме того случилось небольшое происшествие.


   Всё началось со старой немки, "подружки" Ирины, с которой она порой пила чай и болтала,  внося разнообразие в тоскливую лагерную жизнь.


   Как-то они встретились в центре, возле магазина. Немка говорила сдержанно
и казалась разобиженной. Ирина не могла взять в толк,  что случилось.


   Они давно уже не виделись и  непонятно, с чего старушка могла надуться.
В гости к ней она вроде не обещалась, может из-за церкви? Ирина, как и Ивар,
тоже перестала ходить в церковь после смерти Ма. Точнее, ходила редко и без
прежнего одушевления.


   Если из-за этого, то и черт с ней, со старой каргой, Ирина никому не обязана давать отчет.
   "Вам понравился мой картофель?" - вдруг колко спросила старушка.


   "Картофель? - удивилась Ирина. - Какой картофель?"


   Теперь, казалось, удивлена старушка. Она объяснила, что передала для Ирины свою картошку с этим милым албанским мальчиком, как его там...  американское имя, ах да, Джек. Килограмм картошки со своего огорода.


 Мальчик два дня работал у неё - копал картошку - и она попросила его позвать мужа Ирины, потому что ей нужен был второй работник. Она платила мальчику тридцать марок в день и позволяла забирать столько картошки, сколько тот мог унести.


   Очевидно, старушка ожидала благодарности, но ни Ирина, ни её муж
так и не появились. Старая немка обиделась, в конце концов, она хотела, как лучше.


   "Что за люди, что за люди, - качала головой старушка, - а я так на вас разозлилась".


    Ирина со смехом пересказала всё дома.


   "Ничего удивительного, - хмыкнул Ивар, - он не мог принести картошку и
ничего не сказать о работе. А без меня он проработал на пару дней дольше".


   Случай был неприятный, и Ивар думал, что отец мальчика устыдился бы, проведав о "картошке". Мальчик же, напротив, считал Ивар, гордился собой. Он, скорее всего, сказал бы на материнский манер:
    "Каждый думает о себе".


   "Что за глупость, - недоумевала Ирина, - если женщина шлет мне подарок,
значит, она меня знает, и в таком маленьком  городке, как L, мы рано или поздно встретимся. Всё равно всё всплывет. Что за глупость!"


   Дальнейшее Ивар наблюдал уже с расстояния, в сопровождении звуковой дорожки из  циркулировавших по лагерю слухов.


   Богатый немец нашел для Джека новую работу, кажется в своей фирме, и
продолжал осыпать его подарками. Говорили, он заплатил за автошколу - а это дорогое удовольствие в Германии, минимум две тысячи марок.


   Когда Джек получил права, у него появилась "Фиеста" в очень хорошем состоянии - это ещё пара тысяч, думал Ивар. Парень теперь выступал в роли личного шофера "социалов".


   "Они хотят получить частную квартиру и убраться из лагеря", -  толковали  сближение с социалами злые языки.


    Албанки обиделись на высокомерие мамаши Джека и начали "говорить".


   Теперь семейство Агима оказалось не то чтобы в изоляции, но что-то изменилось в окружавшей их атмосфере. Это совпало в резким окончанием "девичьего" периода в жизни Джека. Угловатые девочки с влажными глазами куда-то исчезли, равно как и зрелые женщины лет за двадцать.


   Вместо них на авансцену выступили немецкие парни самого разного обличия -
от ухоженных "культуристов" до одетых в "хаки" бритоголовых. Теперь Джек
постоянно пропадал в компании своего богатого друга.


   "Это скандал, - шептались старомодные жители поселка. - Они скоро поженятся друг на друге".


   Отец Джека, казалось, никак не реагировал на сплетни, по-прежнему пил баночное пиво, полдня работал штукатуром в лагере, а затем взбирался на велосипед и отправлялся на "черную работу". Казалось, у него всё в порядке.


   Ивар поверил бы, что всё в порядке, не заметь он потаенного страха в глазах у Агима. Его веки часто казались слишком красны.

 Конечно, это могло быть от пива или от краски, с которой он работал, но, скорее, думал Ивар, произошло нечто, не входившее в мужской "кодекс чести", и Агиму теперь приходилось с этим жить. Возможно, Ивару  всё это только мнилось.


   Весь лагерь зловредно хихикал. Мальчик с американским именем проходил по
коридорам с вызывающим видом, покачивая широкими плечами.


   И вдруг всё семейство исчезло из лагеря. Был конец недели и к тому же какой-то праздник, и никто не придал значения огромным сумкам, которые загружались в "Фиесту".

 "Опять собираются  развлекать немцев", - думали люди.


   Через несколько дней в лагерь заявился богатый дружок Джека. Он долго
стучался в дверь, затем, как потерянная собака,  дважды обежал вокруг здания, и, наконец, попросил "социалов" открыть комнату. Однако ни один ключ не подходил к новому замку, тайком от "социалов" установленному Агимом.


Немецкий друг убежал и вернулся с полицией, которая и высадила дверь.
Они долго чего-то искали внутри, но вышли с пустыми руками. За полицией,
в глубоком расстройстве, тащился богатый покровитель Джека. Весь лагерь
замер в напряженном внимании.


   "Ничего хорошего не выходит от стремления жить, как немцы", - подвел итог
Ивар.
  "Или с немцами", - чуть позже, захохотав,  добавил он.

***