Узел. Часть вторая. Стрелец Иван. Гл. 5

5

 «Про казака Мамая мой дед любил рассказывать, да я за давностью лет позабыл многое. В молодости кажется — ещё успеешь наслушаться старческой болтовни. Куды там! Глазом не мигнешь, уже твоя очередь учить вас неразумных!- старый казак Цыбуля пыхнул дымком из коротенькой трубки-носогрейки,- но одну историю я помню. Её вам и поведаю, а вы уж сами смекайте, что там, и к чему:
 Хитростью побили наших воев татарове Эдигея-царя на Ворксле-реке. Тысячи христиан полегло. Земля кровью напиталась. Так тот Мамай самого князя литовского спас сильно израненного. А, ещё дедко, царствие ему небесное, про князя говорил, что князь этот литовский и русский горд, да корыстен был — сбирался Москву воевать, чтобы первым русским царём стать. Но не нам на божий промысел кивать, так мир устроен - и у князя, и у холопа пальцы к себе загибаются».

 Цыбуля сделал добрую затяжку, так что табак в трубке налился красным, и развёл руками — супротив Бога не попрёшь!

 Горел костёр, бросая отблески живого огня на лица казаков. По краешку облачка, внутри тёмного, снаружи светлого, словно золочёного, катилась луна. С неба мигали разноцветные звёзды. В прибрежных камышах что-то плескалось и по-бабски вздыхало, наполняя души казаков неясным томлением. Старики говорят: в такие русалочьи ночи утопленницы водят хороводы. Может это они в плавнях возятся, подставляют лунному свету бледные свои тела, зазывают случайного молодца. Упаси нас Бог, поддаться соблазну!

 «Так в-о-о-т,- пустил струйку табачного дыма на комара Цыбуля,- укрылись казак и князь от погони в Днепровских плавнях, день ходют, другой. Оголодал князь, от мошки мордой распух, вон как наш Гриня,- Цыбуля показал чубуком трубки на Савенко,- требует гордый литвин: «Когда на путь выведешь, холоп?»
 А, Мамай прикинулся дурачком: «Прости, светлый князь. С пути сбился, не найду дороги!»
 Ещё ходют. У князя брюхо к хребту припало, в очах от голода мутится, а Мамай привычный - терпит.
 «Выводи меня, проклятый казак! Нету боле моей моченьки!»- гневается князь.
 Мамай же своё: «Не найду пути, княже, видно чорт нас водит!»

 Пустое брюхо сильно думать помогает. Сулит князь казаку деньги: «Выводи меня, козаче! Коль домой вернёмся - казной одарю тебя!»
 Хитрый Мамай своё: «Не найду дороги!» и чёрта поминает.

 Ещё ходют. Но князь ужо догадываться начал, хоть жадность душит, однако жить всякому хочется. Даёт гордый литвин казаку такое обещание: «Выведешь, получишь казну и удел с городками и сёлами в кормление!»

Мамай же по-прежнему своё: «Прости, светлый князь. Не найду дороги».

 Невмочь стало князю доле лишения терпеть. И в доме без хозяина какой порядок? Мигом престол родня оттяпает. Укоротил гордыню литвин, чуть не плачет: «Рыцарь православный! Клянусь жизнью вечной, коль живы останемся, посажу тебя по праву руку — станешь главным моим советником, казною одарю несметной, дам в удел землю с городами и сёлами, оженю на дочке своей!» Снимает светлый князь с груди крест свой нательный, даёт клятву целовальную.

 Усмехнулся Мамай про себя - ну то-то же, а вслух говорит: «Не забудь князь свою клятву. Ты душою вечно живущей поклялся!»

 Повёл по кочкам, за кочками по стёжке неприметной, а в скорости и дорога в литовские земли нашлась. Видно убоялся чорт святого креста!»- рассмеялся Цыбуля.

- А, не отступил князь от своего слова, как к людям вышли?- спросил рассказчика Охрим Галка, прозванный так за птичью вертлявость молоденький казак,- князь хозяин своего слова: захотел - дал, захотел — назад взял. Никто ему не указчик!
- Так Мамай чего дожидался?- встрял в разговор Гриха,- чтобы князь на кресте поклялся. А, как от слова отступишься, коль душу в заклад положил? На муки вековечные, кому хочется? Вот я как представлю, что чёрт меня за яйца над огнём вешает, так весь мурашками покрываюсь.
- Почему непременно за яйца,- удивился Никита.
- Так от них весь грех! Мои всегда поперёд головы думают. Ты ещё ничего не измыслил, а оне уже решение приняли!- расхохотался Савенко.

- Кажись, готова ушица!- потянул носом Галка.
- Эх, к этой ушице сейчас бы хлебушка, да горилки, так и жить можно!- вздохнул Гриха.
- А кто вчерась всю горилку выдул?- укорил товарища Никиша.
- Так все старались...- подмигнул Савенко Галке,- она и сомлела.
 Молодой казак заалел словно девка, коя впервые мужеский срам увидала, — вчерась по неопытности перебрал хмельного.
- Эх, вы, зелень пузатая, что бы без меня делали?- поднялся от огня старый Цыбуля,- погодь ложками работать.

 Засучив шаровары, Цибуля нырнул во тьму. Казаки заблестели глазами. Ненадолго даже духовитая уха, вся в кружках рыбьего жира, была забыта.
 Цибуля не заставил себя ждать, вскорости предстал, как Иисус перед страждущими жизни вечной, бережно прижимая к груди мокрую баклажку с горилкой.

- От, это по-нашенски!- хлопнул себя по ляжкам Гриня Савенко,- Ну Старый, ну удружил!
- Вчерась, гляжу я,- мелко засмеялся Цибуля,- всем уже довольно, скоро из ушей уже польётся. У кого ужо и полилось,- казак насмешливо глянул на Галку,- так я её родименькую цап-царап, да в водичку, да под камушек! Ну, Господи, благослови пищу нашу.
 Казаки дружно перекрестились, горилку пустили по кругу, дружно заработали ложками. Какое-то время круг костра воцарилось молчание, прерываемое только чавканьем и довольным сопением.

 Первым от котла отвалился Цыбуля. Старый казак подбросил дров в костёр, сволок с плеч худую свитку и принялся её так и сяк вертеть перед огнём, приговаривая: «Козак — душа праведная, сорочки не мае, коли не пьёт, то вошу бьёт».
- Надоело, кажный день — рыба да рыба,- тяжко вздохнул Григорий Савенко, пряча ложку за голенищем,- а к мясу даже не подступись. Жиды такие цены на майдане задрали!
- Рыба ему надоела! Коль апостольский промысел не по сердцу,- сказал побратиму Никиша, намекая на занятие первых учеников Христа,- так в гречкосеи иди.
- Чем плоха крестьянская жизнь? Ходи за волами, да детишек плоди,- расплылся в улыбке Гриня,- хорошее это занятие.
- Хочешь на пана горбиться?- разозлился на побратима Осадчий,- Так паны нашего брата за человека не считают: обирают хуже татарина. Нет, потная работа казакам не в обычае. Казаку лучше война.
- Ужо скоро белы мухи полетят, а где та война?- подосадовал Григорий,- добычу Азовскую всю прожили, а на мухомедян идти запрет полный. Молодцев, что его нарушили, паны в Варшаве на крюк, словно осетров вешают. Чем живот питать?

- Война — кормилица наша,- отозвался от костра старый Цибуля,- потерпи маненько, такого не упомню, чтоб Запорожцы долго на боку лежали: то татарин на Литву идёт, то литвин Москву воюет.
Старый козак напялил ветхую свитку на плечи, сказал, понизив голос до шёпоту:
- За зипунами ходить надоть по-тихому, тогда и минует тебя крюк палаческий. А, храбрецам в любом войске рады,- заблестел глазами Цибуля,- тут уж не зевай — хватай, до чего рука твоя дотянулась! А, коль дела долго нет, можно хоть к магнатам польским наняться, хоть к туркам.
- К неверным служить пойти?- удивился Галка.
- У серебра своя вера,- отмахнулся от Охрима Цибуля,- даже поп османской монете рад!
- Ты, Старый, говори, да не заговаривайся!- изломал гневом праву бровь Никита Осадчий,- Мы воины православные!
- Оно конечно так,- легко согласился Цыбуля. А про себя подумал: «Горилку у еврея, кои спасителя сгубили, на турецкие поганые деньги купленную, тебе вера дуть не мешает!» Но зная крутой нрав приятеля, смолчал.


- Нечто вы волцы гладные, хищницы бессердечные? Нечто вас не матери породили?- ронял тяжёлые как камни, из коих ядра пушечные вытёсывают, слова Мошкин,- А, если бы с вашими жёнками так поступили, как вы сбираетесь поступить? Баба тоже человек, и у ней душа есть.
 Молчали люди православные, не смея поднять глаз на атамана. Каждый о своей матери вспомнил.
- Иван Семёнович, за что ты нас срамишь? Какая душа у бусурманки?- не выдержал донец Прошка Герасимов.
- Сильвёрст говорит: оне невольницы - подобные тебе и мне! Оне — христианки!- полыхнул синим взором Мошкин, указывая перстом на испуганных девок.
- Чем докажут!- высунулся из-за Прошкиного плеча Ивашка Лукьянов,- доказать это надо! Мало что немчин болтает! Словам веры нет!
- Пусть крестное знамение сотворят. Тогда и узнаем!- нашёлся Назар Жилин, и знаком показал девкам, мол креститесь. Невольницы пали на колени, приняли часто креститься и бормотать молитву на незнакомом языке.

 Похоже, такой оборот дела всех устроил. Мужики убрали длани от оружия, улыбки осветили лица. Во время атаман, коему в верности клялись, подоспел. Чуть грех братоубийства не случился. И, из-за чего? Девок непутёвых не поделили. Не иначе, сам сатана устроил такое испытание!
- А, ежели, я какую полюбовно уговорю!- выкрикнул срамник Ивашка,- а то и обеих?
- Куда тебе, недомерок? Тебя белобрысая одной титькой задавит!- заржали друзья.
Общего веселия не поддержал атаман.
- Блуда не допущу. Хочешь бабу взять — женись по христианскому обычаю, и отвечай за неё.
- Иван Семёнович, ты наш атаман. Мы тебе в верности клялись. От свово слова не отступим, сказал - не трогать баб, не тронем, но пущай Жила не распоряжается!- крикнул Прошка-донец. Его поддержали другие - из простонародья:
- Не желаем Жилу! У нас ты атаман.
Молчали дети боярские, гоняли злые желваки на побелевших скулах.
- Братцы мои,- сказал Мошкин,- братцы, не время нам сейчас свары разводить. Назар Жилин разумный человек, кровь за отечество проливал, и как мавну брали, хорошо себя показал.
 Лицо Ивана покрылось бледностью, сквозь многочисленные повязки выступила кровь. Мошкин опёрся на поспешившего подставить ему плечо шпанского немца. Прохор подхватил атамана с другой стороны:
- Что с тобой, Иван Семёнович?
- Худо мне, братцы,- сказал Мошкин.