Ночь из пластелина

Дмитрий и Евгений Раевские

НОЧЬ ИЗ ПЛАСТИЛИНА

 
- Сейчас я лишу этот мыслящий тростник его самовозрастающего логоса! - сказал я и пошел к колодцу, где в лунном свете белело плавающее тело Николая Петровича, оказавшегося сукой.
А я не стал его останавливать, потому что пил чай. Пить чай мне не хотелось из-за жары. По этой же причине я не мог заснуть. Когда ночью 40 градусов - это очень много. Остается только пить чай. Все-таки хоть какое-то занятие, делать что-либо другое просто невозможно. В горах, нам сказали, будет прохладнее. Я чувствовал, что наврали. Чего это прохладнее, если к солнцу ближе? Шофер заявил, что ночью он нас по такой дороге на Майданак не повезет, и мы остановились у колодца. Спать все равно никто не мог, кроме, конечно, хитрожопого Николая Петровича. Все уныло слонялись взад-вперед, стараясь держаться подальше от костра, на котором кипятили воду. Вообще-то, я не с этого начал бы. Это Седов. Он заявил, что по композиционным соображениям лучше начать именно так. “Жизнь не знает категорий начала и конца, - сказал он и добавил: - Может быть, именно поэтому она кажется абсурдной. Начинать можно с чего угодно”. Я подумал и решил, что он прав. Когда в самом деле все это началось? С покупки чашек? С пьянки в аэропорту? Со звонка Володи? С того, как его убили? Не знаю. Пусть, действительно, все начнется с той ночи у колодца в предгорьях Майданака.
Колодец, надо заметить, представлял собой небольшой круглый бассейн, который образовался вокруг источника, обнесенного бетонной стеной. Вокруг него все и ходили, потому что спать не могли. Николай же Петрович, доцент с географического, которого за это, а также за то, что было ему лет 50, все поначалу уважали, потому что все остальные представляли собой группу сопливых аспирантов, а некоторые так и вообще еще студентами были, впервые проявил свою гнусность именно тогда. Эта гнида привязал себе к затылку надувную подушку, которую, по его словам, всегда возил с собой в поездки (ненавижу таких вот хозяйственных мужичков!), и спокойно уснул, погрузив свое рыхлое безволосое тело в девственные воды. Луна освещала покачивающийся на поверхности колодца округлый животик с могучим пупком посредине. Этого я переносить не мог! Надо же что-то было с ним делать. Вот я и пошел к колодцу.
А я не пошел, потому что мне было лень. Я сидел и пил чай из той самой чашки, вокруг которой все потом и завертелось. Вернее, не потом, а уже, но мы с Седовым тогда об этом еще не знали.
Идея родилась по дороге.
- Мужики! - обратился я к слоняющимся в полубессознательном состоянии будущим строителям обсерватории. - Предлагаю сыграть в морской бой.
Расплавленные жарой мозги потеряли способность соображать, но на импульсы еще слабо реагировали.
- Бросание камней на меткость! Первый приз тому, кто попадет в “яблочко”.
Первым отозвался Ашот. Он всегда на все отзывался первым. Потому ли что был олигофреном? Или в нем тогда уже проявлялись задатки будущей профессии (сейчас он работает политическим обозревателем на одном из каналов центрального телевидения)? Впрочем, без  первого невозможно второе, поэтому обе названные причины могут считаться взаимосвязанными. Ашот приблизился ко мне с улыбкой деревенского дурачка в тот момент, когда я, отсчитав 10 шагов, пытался провести на этой древней земле, которая помнила величие Согдианы и имперский пыл Тамерлана, черту, обозначавшую стрелковый рубеж.
- Куда бросать? - бодро спросил Ашот.
Я молча указал на слегка выступавший над краем бассейна живот Николая Петровича, дал Ашоту камень и сурово молвил:
- Целься в пупок.
Но он не стал бросать. Стал лепетать что-то про уважение к человеку и прочую лабуду.
- Апостола Павла из тебя не получиться, - сухо констатировал я, - ибо стадию Савла ты пройти отказываешься.
- А дай я попробую, - утробно сказал Сережа в свадебном костюме. - Сейчас я этого гада... - глаза его при этом нехорошо сверкали.
Он поднял кирпич с отбитым углом и встал на линию огня. Несмотря на свое отношение к абстрактному гуманизму, допустить членовредительства я не мог и заявил, что с таким калибром к стрельбам его не допущу. Он запустил кирпич в темноту и удрученно опустил голову. Подтянулись и остальные.
То ли жара повлияла на глазомер участников состязания, то ли лунный свет мешал сосредоточиться и препятствовал точности бросков, но только камни не попадали в цель и вообще ложились не кучно. Мазал аспирант юрфака Сережа, который должен был жениться и отправиться на стажировку в Гаагу, но вместо этого, так и не доехав до загса, отправился на Майданак, философ Коля в нестираемой тельняшке, Леня, Саша и другой Коля, но уже с экономического, даже Ашот, присоединившийся к общему занятию, несмотря на все уважение к правам человека.
Промазавший очередной раз Сережа покосился на висевший у него на поясе охотничий нож и предложил:
- Может, ему подушку разрезать? Он тогда скорее утонет.
Именно в этот момент камень, пущенный Ашотом, пошел по низкой дуге и ударил точно в пупок Николая Петровича. Тот резко согнулся, повернулся на бок, хлебнул воды, начал молотить по ней руками и ногами, даже пару раз крикнул: “Тону!”. Ноги его, наконец, обрели твердую почву. Он стоял, отплевываясь и протирая глаза. Стрелки мгновенно растворились в темноте. Только олигофрен Ашот остался перед бассейном и орал:
- Видели? Видели? Это я попал! Мне главный приз!
Поспать в ту ночь толком так и не удалось, но настроение заметно улучшилось. Я даже сел пить чай с Капитоновым. И выпил три чашки.

* * *

Володя позвонил мне вечером перед отъездом в стройотряд. После нескольких дежурных фраз он спросил, не соглашусь ли я передать посылку в Шарбязи. Его другу нужно кое-что для работы, сам Володя поехать никак не может, а тут как раз такая оказия...
- Кому передать-то?
- Да в том-то и дело... Он археолог. Сидит в горах, копает, в город приезжает только раз в месяц. Он дня через два-три должен там быть, но неизвестно когда.
- А мне что? Ждать его там, что ли?
- Нет. Ты положи посылку на вокзале в камеру хранения, а потом, будь другом, позвони мне, скажи номер ячейки и шифр. Мы с ним раньше договаривались. Он, как приедет, мне позвонит, я ему все скажу. Он сам это предложил, как узнал, что наш стройотряд в те края едет, он...
Володя долго еще что-то говорил про своего археолога и про то, как важна эта посылка. Напрячься следовало уже тогда. Уж больно он был нервно суетлив. Но я здорово выпил и хотел спать. Напиться мне пришлось в комитете комсомола, где отмечали наш отъезд в стройотряд. Девицы подарили нам те самые пять совершенно одинаковых чашек, из которых мы и пили, торжественно поклявшись пронести их с собой через суровые условия Средней Азии и Казахстана, чтобы в сентябре напиться из них здесь же еще раз. Мне хотелось, чтобы Володя поскорее отвязался от меня, и я пообещал, что засуну все, что он хочет и куда хочет, если это будет по дороге.
Володя учился со мной в одной группе. Отношения у нас были ровные, но компанию с ним я не водил. Он ни с кем особо не сходился, жил своей жизнью. Одевался всегда в дорогие шмотки, деньги, судя по всему, у него водились. Он этого не выставлял, но и не скрывал. Поговаривали, что он подфарцовывает. Но меня это ни с какой стороны не касалось. Володя, если попросить, мог за вполне разумные деньги достать нужный диск или джинсы, а может, и еще чего, но только меня все это не интересовало, я его услугами не пользовался и пользоваться не собирался. Со всего курса Володя был близок, пожалуй, только с Маратом Абаевым, который тоже поехал на Майданак, в свои, между прочим, родные места. Уехал он раньше нас, с первой бригадой. Его, как знатока местных нравов, просили поехать пораньше. Засыпая, я подумал, почему, если этому археологу так приспичило, Володя не отправил посылку со своим дружком Маратом? Мысль была вялая, развивать ее не хотелось. С этим я и уснул.

* * *

Мы с Седовым почти столкнулись у входа в аэровокзал. Увидев меня, он сильно удивился. Я бы тоже удивился. Потому что в стройотряд я не должен был ехать. Решил, что хватит, наездился. Но когда я выпил, да и выпил-то совсем немного, в комитете комсомола, мне стало ужасно грустно. Вот у всех есть такие красивенькие чашки-пиалушки, а у меня нету. Все уедут, а я останусь в жарком и пыльном городе. Все будут трудиться на свежем воздухе и зарабатывать деньги, а мне придется считать каждую копейку и перебиваться случайными заработками. “Как я живу?” - подумал я и выпил еще. Но стало еще хуже. Пронзительно очевидным стало мое одиночество и то, что на протяжении всего лета единственным моим развлечением будет кислое пиво со стиральным порошком для пенности в ларьке на углу. Захотелось плакать. В голову полезли какие-то совершенно дикие мысли о слезинке ребенка, который вызвал у меня вдруг страстное желание его помучить, хоть я и понимал, что это бесполезно. Все веселились, а я встал и ушел, куда глаза глядят. Я болтался по городу, но ничто не могло меня успокоить. И тут передо мной возникла надпись: “Кассы Аэрофлота”. Я пробился к окошечку и спросил у молоденькой кассирши:
- Есть на Ташкент, на послезавтра, на 14-10?
Оказалось, что как раз передо мной один гражданин вернул билет. Именно в этот город. Именно на этот рейс. “Это судьба!” - подумал я, ведь в моем вечно пустом кармане лежала в этот день летняя аспирантская стипендия.
Пусть Капитонов думает, что я удивился. На самом деле я ожидал от него подобного. Он даже не сказал: “Привет!”, а спросил про коробку, которую я только что получил и не успел даже убрать в рюкзак.
- Володя Красухин просил посылку передать, - беспечно ответил я.
- Кому?
- Не знаю. Велел в камере хранения оставить и ему потом перезвонить. Там археолог какой-то должен забрать.
- Странно. Да и, сказать по правде, археологов я не очень...
- Хрен с ним! Что мне трудно?
- А чего он сам не повез? Может, там бомба какая? Тебя и возьмут на контрабанде как террориста.
- Откуда у Красухина бомба?
- Может, и не бомба. Моет, что-нибудь похуже.
- Что может быть хуже бомбы?
- Порнуха, например. Он, этот Красухин, вообще какой-то... Не люблю я его.
Мысль о порнухе мне понравилась. Сразу захотелось заглянуть в коробку. Вдруг, действительно, там какой-нибудь криминал?
Открыть ее труда не представляло. Там лежали транзисторный радиоприемник и чашка. На нее я сразу обратил внимание.
- Гляди, точно такая, как нам девицы позавчера подарили. Интересно, на кой хрен она горному археологу?
- Я же тебе говорю, - начал Капитонов, - археологи - они такие... Они знаешь...
- Во всяком случае, бомбы тут нет.
Капитонов с подозрением повертел в руках чашку, открыл заднюю крышку радиоприемника и даже потрогал пальцем не внушавшие ему доверия микросхемы. В конце концов, ему пришлось признать, что на бомбу это не очень похоже, а смотреть на подобные предметы как на порнографию мог только законченный извращенец.
Мы пришли последними. Вся компания была уже в сборе. Собрались заранее, чтобы успеть поддать. И Максим с Генкой пришли. Они-то летели не в Ташкент, а, наоборот, в Целиноград, и самолет у них был вечером, но они пришли, чтобы напоследок не отрываться от коллектива.
- Наконец-то! - заорал увидевший нас Антонов. - Сколько можно ждать? Времени совсем не осталось.
- Сейчас десять, а самолет в два. Времени навалом.
- Да? Нам в аэропорту надо быть хотя бы за час, а туда еще ехать.
Мне не хотелось препираться, да и остальные жаждали совсем другого. Максим достал бутылку “Пшеничной” и лихо сдернул с нее пробку.
- Подставляйте чашки! - скомандовал он.
Все уже держали в руках те самые пиалушки с голубеньким узором. А Капитонов ничего не держал, потому что ему такую чашку не подарили.
Я хотел уж было пойти в буфет, попросить стакан, но Седов меня остановил. Он протянул мне чашку из посылки, точно такую же, как у остальных.
- Откуда она у тебя? - спросил было Максим, но рассказывать по новой всю историю не было никакой охоты, и я коротко ответил:
- Достал.
Мы допили вторую бутылку и решили, что поедем не на 12-часовом автобусе, а том, который идет в 12-30. Но в 12-30 Максим блаженно сощурился и сказал:
- Может, не полетим никуда? Ведь и тут славно.
Это предложение как-то сразу всех отрезвило. Я посмотрел на часы и сообразил, что, если мы не хотим опоздать на самолет, нам надо бежать на автобус, который отходит через минуту. Все стали срочно запихивать посуду и закуску в рюкзаки, хватать вещи и Генку, который отрубился после второго стакана и последний час мирно спал, почти не подавая признаков жизни. Роняя то его, то какие-то пакеты, мы все-таки погрузились.

* * *

Солнце, светлое и радостное, заливало все вокруг, его лучи падали на лист и звонкие брызги солнечными зайчиками разлетались в разные стороны. Но вот еще совсем далеко появилась маленькая черная точка. Было в ней что-то грозное и неизбежное. Она росла, ширилась, закрывала собой все небо, вскоре чернота заволокла все. Не просто мгла, а тьма, несущаяся сквозь пустоту, втягивающая в себя все живое, превращающая его все в ту же пустоту. Иногда во мраке взрывались ослепительно злым светом молнии, освещая этот ужас, повисший над землей. Не было от него спасения, он набухал, переваливался через край листа, вползал в комнату, швыряя в лицо брызги вечного холода. Мальчик опрокинул банку с кисточками, бросился от стола, споткнулся, упал и зарыдал, глухо и горько.
Он почувствовал, что его подхватывают сильные руки отца, который прижимает его к груди, гладит по волосам.
- Что с тобой? Успокойся! Что случилось?
Страх уходил, но он продолжал плакать и не мог остановиться.
- Что это? - спросил отец, глядя на лист. - Что ты нарисовал?
Сквозь всхлипы мальчик выдавил из себя:
- Это черный ветер. Разве ты не видишь? Черный ветер.
Мальчик это я. Мне пять лет. Я никогда не умел рисовать.

* * *

Мало того, что была дикая жара и страшно трясло, так еще приходилось дышать раскаленной пылью. Подниматься по горной дороге в открытом грузовике - не самое большое удовольствие. Меня утешало только то, что Сереге-юристу было еще хуже. Вчера он решил, что, раз уж не может заснуть, надо напиться, и теперь пожинал плоды своей опрометчивости. Он мучился, скорчившись в углу, и на каждой колдобине болезненно морщился, втягивая в себя воздух. При взгляде на него плохо становилось даже тем, кто совсем не пил. Желая поднять настроение пассажиров, я сказал:
- Между прочим, по этой дороге проходил со своей армией Александр Македонский, которого в этих краях называли Искандером Двурогим.
Все, сделав умные лица, стали смотреть на дорогу, но в этот самый миг, Сережа, перегнувшись через борт, стал со звериным рыком блевать на древние камни. Свершив это, он принялся хохотать. Остальные с опаской смотрели на него. Между приступами смеха ему удалось выдавить из себя:
- Я... Я обблевал... дорогу... дорогу Александра Македонского... Представляете... Если бы там шел сейчас... Македонский... и я... Я бы и его...
Мысль об облеванном Александре Македонском вызвало у него такие пароксизмы, что ему пришлось опять свеситься за борт и еще немного поблевать на стертые временем следы копыт Буцефала.
Всю оставшуюся дорогу я думал об Александре Македонском. Почему-то я видел перед собой юношу с нервным подвижным лицом и тонкими губами. Его отец любил греков и греческую мудрость и захотел, чтобы сына воспитывал самый мудрый из греков. Но гордые греки считали македонцев полуварварами, а отец юноши хотел, чтобы на него смотрели как на равного. Но они не замечали этого. Тогда он захватил Грецию и подчинил надменные полисы своей власти. И умер, оставив сыну в наследство страстное неутоленное желание стать первым среди равных, ученейшим среди мудрых. Но греки не замечали этого. И восхищавший звероподобных солдат случай с Гордиевым узлом был воспринят как типичный поступок варвара. Александр метался, ища признания, но не находил его. Даже Диоген, далеко не первый из философов, прославившийся, не знанием, не красноречием, не великими трудами, но исключительно скотским поведением, даже он не захотел говорить с ним, открыто издевался... Ему, казалось, удалось сохранить лицо, но... В памяти греков остались не его последние слова, а ответ этого пропахшего потом и мочой Диогена. Он не привык сдаваться, но в душе его, которая осталась душой варвара, несмотря на все старания его учителя, жила лишь одна мысль о том, как заставить их уважать себя. Он решил завоевать мир. И завоевал его. Но опять греки пожимали плечами - варвару привычна война, чего еще можно ждать от него? Они не считали его, владыку мира, своим. Они не слагали о нем песен и не рассказывали легенд. О нем их сложили другие, те которые называли его Искандером Двурогим, которые считали его великим, потому что в этих краях, чтобы стать великим, достаточно обладать властью, а он ею обладал в полной мере. Легенды эти передавались из уст в уста, множились, потом их стали записывать, много позже они проникли далеко на север, в земли, о которых сам Александр вряд ли подозревал. Но помнили о нем совсем не то, что он хотел, чтобы о нем помнили. Вот почему страдал всю свою не очень долгую жизнь этот человек, до конца дней оставшийся юношей с нервным подвижным лицом. Он так и не стал греком, так и не смог сделать что-либо, что заставило бы считать его не варваром. Он остался варваром, восхищающим других варваров. К нему пришла слава, но совсем не та слава, которой он так жаждал, о которой мечтал. Мне казалось, умирая, он чувствовал, что империя, созданная им, окажется недолговечной, труды же его учителя переживут ее на сотни и сотни лет. Слезы стояли в его глазах, ибо он, победитель, так и не сумел выиграть главной битвы, и его сокрушительное поражение в ней перед смертью предстало во всем ужасе и безнадежности. Он не стал великим для тех, для кого он хотел им быть, он не стал великим для себя... Горьким был итог этой жизни, которую многие почему-то считают замечательной. Впрочем, может, все было совсем не так, может, это я просто придумал под шум мотора грузовика, карабкающегося на Майданак.
Впереди замаячил лагерь строителей. Наш путь подошел к концу. Во всяком случае, тогда мы так думали. Как мы были наивны!

* * *

За два дня до прибытия на Майданак мы приземлились в Ташкенте, встретившем нас, как и следовало ожидать, удушливой жарой, асфальтом, прогибавшимся под ногами и жестоким похмельем. Здесь пути наши расходились, и Капитонов сделал выбор в мою пользу, решив отправиться со мной на Майданак. Антонов ехал в Бахавад, а Леха - в еще какой-то город с труднопроизносимым названием.
В аэропорту познакомились с другими участниками строительства обсерватории. Ашота-то, конечно, мы знали и раньше, а вот Николая Петровича, оказавшегося сукой, философа Колю, Сашу, другого Колю и юриста Сережу в свадебном костюме увидели впервые. Тогда, правда, нам было не до них. Быстрый темп, взятый нами на аэровокзале, начал сказываться, и в самолете нас окончательно развезло. В себя мы слегка пришли лишь после приземления.
В аэропорту нас встретил бодрый узбекский комсомолец, слегка удивившийся, что на Майданак едут не 6 человек, а 7. Следуя правилам восточной вежливости, он лишь загадочно улыбнулся, пересчитав нас во второй раз, и предложил забраться в микроавтобус, отвезший нас на железнодорожный вокзал. Там мы погрузились на поезд и отправились в Шарбязи.
Кто не ездил в поезде “Мары - Красноводск”, тому бесполезно объяснять, что представлял из себя поезд “Ташкент - Каттакурган”, он все равно не поймет, так что я даже и не буду пытаться. Мы с Седовым опять сели пить. И не потому что алкоголики какие, а потому, что в этом самом поезде, который я описывать отказываюсь, делать что-либо другое было просто невозможно. Седов периодически обращал мутный взгляд на пейзаж за окном и спрашивал:
- Слушай, а мы не проедем этот Шарбизянск?
- Не Шарбизянск, а Шарбязи. Древний Карс, кстати.
- Один фиг будет, если мы его проедем.
Сильно обеспокоенный возможной промашкой, он поймал за рукав проводника и попросил обязательно предупредить, когда будет этот самый, как он выразился, древний Шарбздянск. Проводник наградил его непроницаемым взглядом. так, наверное, смотрели тайные басмачи на зарвавшихся чоновцев.
Шарбязи мы не проехали. Вывалились из вагона и пошли искать автобус, который, по словам ташкентского комсомольца, должен был везти нас на Майданак. Автобусом оказался грузовик с большим кузовом. В таких в советских фильмах про колхозную жизнь возили радостно поющих пейзан на полевые работы. Мы уже начали грузиться, когда я вспомнил про посылку. Крикнув, чтобы без меня не уезжали, я вбежал в то, что у них называлось вокзалом, сунул красухинскую посылку в ячейку камеры хранения, потом, потратив некоторое количество 15-копеечных монет дозвонился до Володи. Голос его звучал очень слабо, я плохо понимал, что он говорит, да и не слушал. Проорав дважды номер ячейки и шифр, я повесил трубку.

* * *

- Капитонов, - спросил я, - для чего мы живем?
Мы сидели на валуне и смотрели в полевой бинокль на эстонцев, деловито трахавшихся метрах в трехстах ниже. Относительно недалеко от нас был лагерь строителей из Эстонии. Недалеко, если, конечно, по прямой. На самом деле находился он на склоне другой горы и нас отделяла от него глубокая пропасть, которую так любят писатели-романтики. Эстонцы являли для нас бесплатный театр. Мы любили смотреть, как они работают, едят, веселятся... (Впрочем, по отношению к представителям данной нации последний глагол вряд ли может служить предикатом). Делали они все строго, неспешно, в точно отведенное для этого время. Трахались точно также. Два раза в неделю выходили на относительно зеленый лужок, разбившись предварительно на пары, и без всяких прелюдий начинали. Ни тебе взрыва страстей, ни бурных эмоций. Интересно было бы посмотреть постановку “Отелло” в каком-нибудь их национальном театре. Мы на них смотрели, чтобы умерить половые чувства, одолевавшие нас даже на высокогорье. После подобного зрелища эротические мечты сами собой на пару дней исчезали из головы.
Капитонов не ответил на мой вопрос, занятый настройкой бинокля. Я продолжал:
- На этом маленьком пятачке, затерянном высоко в горах, сошлись три великие цивилизации: Запад, с его культом рациональности, загадочный Восток и Россия, в которую можно только верить. Должно же что-то это значить? Должен же быть какой-то смысл в том, что мы с тобой оказались на перекрестке миров! Задумывался ли ты о нашей судьбе перед лицом трех этих культур?
- Я, - сказал Капитонов, - лиц не вижу, я только жопы вижу.
Я в изумлении замолчал, не зная, что на это ответить.
- Да ты не расстраивайся, - утешил меня Капитонов. - Хочешь, бинокль дам?
Через несколько часов после этого разговора нас попытаются убить. Ни со мной, ни с Капитоновым такого раньше не случалось. Произойдет это через две недели после нашего приезда на Майданак и за несколько дней до того звонка в Москву, сделавшего для нас очевидным, что вляпались мы во что-то очень и очень нехорошее.

* * *

Три тысячи метров над уровнем моря - это много. К высокогорью привыкаешь день на десятый. Так нам объяснили те, кто приехал на Майданак за две недели до нас. И это оказалось правдой. Особенно нехорошо первые дни. Кружится голова и не хочется работать. Первое к указанному сроку прошло, второе - нет.
Марата мы увидели сразу. Он взял на себя роль нашего опекуна и быстро объяснил, что к чему. Сказал, что прибыли мы как раз в преддверии бунта, поскольку вкалывают они уже две недели, а аванса, обещанного по прибытии, никто так и не получил. Еду, по условиям договора, строители должны были покупать себе сами, для чего, собственно, и привезли из Москвы двух поварих, но, чтобы покупать еду, нужны деньги, а их-то как раз и не платят. Уже третий день народ жрет пустую пшенку, но и ее запасы кончаются. В сельмаге, находящемся в полутора километрах ниже по склону, продукты в кредит отпускать отказываются, попытки наладить натуральный обмен с местным населением и выменять хотя бы одного барана ни к чему не привели - ничего, кроме строительных рукавиц, лопат, цемента и арматуры, москвичи предложить не могли, а мирных декхан указанные предметы абсолютно не интересовали.
- А кто должен деньги платить? - спросил Седов.
- Юсупов-шайтан. (На родине Марат иногда забывал, что закончил русское отделение и начинал говорить, как впервые приехавший в Москву узбек).
Юсупов оказался начальником строительства. Он прилетал раз в неделю на вертолете, осматривал фронт работ и быстро улетал, предварительно ласково поулыбавшись и пообещав, что в следующий раз обязательно привезет деньги. Так было уже трижды. И сколько еще будет, один Аллах знает. Если Юсупов не захочет, он вообще не заплатит.
- Что ж на него управы нету? - начал горячиться эмоциональный Седов.
Марат ласково посмотрел на него своими копчеными глазами и грустно улыбнулся наивности моего друга. После этого он объяснил, что Юсупова здесь каждая собака знает и эта же собака знает, что он миллионер, даже не особо подпольный. Связываться с ним никто не будет, потому что у него все куплено не только здесь, но и в Ташкенте, и, по слухам, в Москве.
- Я им это объяснил, а они, дураки глупые, все равно к прокурору пошли.
- Кто?
- Бригадир с замполитом. Я им сказал, что к прокурору ездить - только бензин тратить. Не послушали. Должна же, говорят, тут быть советская власть, - Марат стал долго ругаться, поливая москвичей, которые жизни не знают, а умных людей не слушают.
Как мы узнали из последующего рассказа, прокурор внимательно выслушал бригадира Гришу и замполита Юру. Сообщил им, что лучше смириться, потому что в прокуратуре имелось, конечно, уголовное дело на Ишу Юсупова, но полгода назад было продано ему самому за 50 тысяч рублей (400 баранов в местной валюте), что было для покупателя сущей мелочью, ибо, по подсчетам прокурора, у Юсупова освоено теневых капиталов примерно на 25 тысяч баранов, что для их горного и далеко не самого богатого района республики вполне достаточно, чтобы не платить денег никому, если не хочется.
- Вот в Фергане, - мечтательно сказал прокурор, - это еще так... Это, конечно, и там много, но не очень. А здесь... - и он с тоской взглянул за окно.
После этого прокурор доверительно объяснил, что полученные от Юсупова деньги ушли на покупку жены для старшего сына, а у него их еще двое и обоим придется платить калым, Юсупов же в их районе один.
Гриша с Юрой вернулись обалдевшие. У пламенного комсомольского вожака Юры, недавно вступившего в КПСС, вдруг открылись глаза, что заставило его уйти в трехдневный запой, а потом еще два дня молчать, не реагируя ни на что, кроме жидкой пищи. Кстати, именно в таком состоянии мы его и застали, когда приехали. Гриша же все никак не мог поверит в случившееся и приставал к Марату с вопросом:
- Если это правда, зачем же он нам все рассказал?
- Зачем? Зачем? - зло сказал нам Марат. - Прокурор хороший человек, тоже в Москве учился. Москвичей увидел, думал - умные люди, поговорить с ними хотел, молодость вспомнить, объяснить... Он же не знал, что они дураки глупые...
Марат опять начал материться.

* * *

Голодный бунт на время предотвратили два события: наше прибытие и приезд узбека на ишаке. Видя бедственное положение строителей и имея в кармане по 100 рублей, мы предложили создать общак и поделиться с голодающими. Все приехавшие согласились, даже олигофрен Ашот, отказался лишь Николай Петрович, не оставив ни у кого сомнений в том, что он сука. Приезд же узбека на ишаке привел к строительству второго туалета. Это сыграет важную роль в нашей судьбе и спасет жизнь Капитонову с тем, чтобы он, в свою очередь, спас ее мне.
Когда мы приехали, туалет уже был. И представлял собой чудо инженерной мысли. Он висел над пропастью, как ласточкино гнездо, на намертво прикрепленных к скалам рельсах. К последним были приделаны доски, приятно поскрипывающие под ногами и могучие перила. Сделали это не от лени. Копать отходную яму в скальном грунте, а потом ее же и чистить никто не хотел. Вот и соорудили такой экстравагантный нужник. Назвали его гордо “Олимпийский”, поскольку описываемые события происходили через год после Олимпийских игр в Москве и память об олимпиаде была еще свежа. Справляя нужду, ты чувствовал волнующий холодок, сознавая, что висишь над пропастью. Было в этом что-то романтическое! Бойцы СО даже пользовались сортиром чаще, чем следовало, чтобы только испытать лишний раз чувство настоящей опасности и почувствовать себя мужчинами. На этот-то туалет и покусился заезжий узбек.
Он возник ближе к вечеру. Сначала из-за скал показались уши ишака, за ними - тюбетейка и остальная голова узбека средних лет. Он остановил животное и стал, улыбаясь чему-то, подкрадываться к “Олимпийскому”. Поначалу мы решили, что его просто укачало, но все оказалось гораздо интереснее. Узбек приблизился к туалету, но внутрь не зашел, а стал ощупывать его стены, стучать по ним и прищелкивать при этом языком. Закончив осмотр, он выступил с деловым предложением. Наш гость заявил, что готов купить этот архитектурный ансамбль, который он, сбивая цену, скромно именовал домом. Жажда легкой наживы овладела умами строителей. Начался торг. Цена в одного барана, предложенная покупателем, была признана унизительной. За расчеты взялся Николай Петрович, который совал под нос крестьянину какие-то математические выкладки и доказывал, что меньше, чем за три барана, этот шедевр отдать никак нельзя. Декханин начал было причитать, но мы оставались тверды, и ему пришлось смириться. Договорились, что утром он приведет баранов и получит вожделенный сортир.
Тихая радость охватила бойцов. Ожидание сытости, как я смею утверждать, гораздо более острое чувство, чем само насыщение, дарящее лишь тупое удовольствие. Маркс, наверное, все-таки прав. Именно примитивная физиология определяет духовную жизнь общества. Озлобленность на лицах окружающих сменилась желанием возлюбить ближнего. Строители, последние три дня обменивавшиеся лишь короткими рублеными фразами, стали красноречивы и общительны. Сладкой музыкой носились над лагерем произносимые с придыханием загадочные слова: “шашлык”, “плов”, “бешбармак” и почему-то “киш-миш”. Кайф слегка сломал бригадир Гриша, который спросил:
- Как же мы теперь без туалета-то?
Это всех отрезвило. Стало ясно, что без туалета не прожить и дня, особенно учитывая присутствие двух поварих и предстоящее чревоугодие. Эйфория прошла. Было принято решение всеобщим ударным трудом еще до захода солнца соорудить новый туалет. Задача оказалась не из простых. Долбить скальный грунт под выгребную яму - дело хитрое и трудоемкое, но мы решили, что это проще, чем вбивать новые рельсы, которых, кстати, и не было и громоздить еще одно ласточкино гнездо, тем более, поварихи  и так жаловались, что боятся заходить в “Олимпийский”.
Солнце село, а в горах слышались удары кайла. Лишь на рассвете был вбит последний гвоздь, убран строительный мусор и сооружение торжественно сдано в эксплуатацию. За стройность линий и неброскую красоту оно получило название “Серая лошадь”.
Но все оказалось напрасно. Узбек был пойман милицией при попытке угона колхозных баранов. Так как он не был Юсуповым, даже родственником его не был, то ему дали срок. Нас, впрочем волновало не это, а то, что мы вновь остались без мяса.

* * *

Конечно, мы не только торговали туалетами и наблюдали за эстонцами, но и строили обсерваторию. Варили гудрон, бетонировали отстойник, заливали фундаменты телескопных башен... Летели дни, шло время, а мы все кидали и кидали лопатами цемент с бетономешалку, безжалостную и неостановимую, как судьба, надвигавшаяся на нас.

* * *

События начали развиваться достаточно быстро. Сначала мы познакомились с Юсуповым. А на следующий день спустились с гор и позвонили в Москву. События эти, на первый взгляд, никак не связанные, оказались очень даже связанными.
Юсупов прилетел на третий день. Полноватый, среднего роста, он вышел из вертолета, а за ним выпрыгнули два молодых узбека с каменными лицами. Куда бы он ни обратил свои стопы, они следовали за ним, не отступая ни на шаг. Это производило не очень приятное впечатление, тем более, один из них был рябой, а другой со сломанным носом. Мне сразу расхотелось хватать Юсупова за грудки и требовать аванса.
Он подошел к нам сам. Мы стояли рядом с Маратом и курили, опершись на лопаты, ожидая, когда веселый шофер-анашист вывалит привезенный цемент.
- Здравствуй, Марат! - по-русски обратился к нему товарищ Юсупов. - Как дела?
- Здравствуйте, устод! Все хорошо, спасибо.
- Ты, Марат, почему меня с друзьями не знакомишь? Невежливый совсем в Москве стал.
- Извините. Это Денис, а это Михаил. Они со мной вместе учатся.
Юсупов с отеческой улыбкой пожал руки каждому из нас и спросил:
- Ну, как вам у нас?
- Нормально, - сказал Седов и нагло добавил: - Только денег совсем нет.
- Денег ни у кого нет. Всем нужны, а ни кого нет, - философски заметил Юсупов и, уходя от болезненной темы, поинтересовался бытовыми условиями нашего пребывания на Майданаке, после чего пожелал посмотреть, как мы живем.
Мы повели его в палатку, где, кроме нас, обитало еще пять человек. Палатка как палатка. У стен стояли раскладушки, а посредине - стол, на котором остались следы завтрака на скорую руку: буханка хлеба, жестяной чайник, несколько эмалированных и алюминиевых кружек, среди которых прекрасной принцессой выделялась белая пиала пижона-Седова. Юсупов сразу ее заметил. Он подошел к столу и взял ее в руки.
- Это чья такая?
- Моя, - ответил Седов.
- Здесь купил?
- Нет. В Москве.
- В Москве такие продают? - удивился Юсупов. - Очень на работу Абаева похоже. Абаева знаете?
Я хотел сказать, что знаю только Габдуллу Тукая и Мухтара Ауэзова, но сдержался, заметив лишь, что Абаева мы не знаем. Этому обстоятельству Юсупов тоже удивился.
- Как же Абаева не знаете? Его весь мир знает. Художник замечательный. Посуду делает. Керамика. И в Европе и в Америке выставки. Музеи покупают. Земляк наш, - закончил он с гордостью.
Мы сделали серьезные лица и покачали головами, пытаясь выразить предельное уважение к народному таланту. Юсупов взглянул на Седова в упор и предложил:
- Слушай, подари мне эту чашку, очень она мне нравится.
Седов растерялся, но все-таки не поддался первой реакции воспитанного человека и стал мямлить, что никак не может, что подарок, что он бы и рад, но... Юсупов все это выслушал и произнес вполне ожидаемую фразу:
- Не хочешь подарить - продай.
Седов уже взял себя в руки и на это предложение ответил вежливым, но твердым отказом. Юсупов улыбнулся и стал рассказывать, какой у них тут прекрасный воздух, ни на одном курорте такого нет, после чего сердечно попрощался с нами, сухо кивнул Марату, сел в вертолет и улетел.

* * *

Марат долго смотрел на нас тяжелым взглядом, потом спросил:
- Почему ты ему чашку не продал?
- Теперь ты?  Что, по новой все объяснять?
- Нет, правда, почему не отдал?
- Я же уже говорил. Она для меня - как талисман. У нас у пятерых такие чашки. У Генки, Максима, Лехи, Антонова и у меня. Мы договорились с ними не расставаться, а в сентябре выпить из них в Москве. Не могу же я слово нарушить.
- Смотри... Юсупова я знаю, он того, что хочет, всегда добивается.
- Далась ему эта чашка! В Москве таких навалом. Почему это в ваших краях к ним такой интерес? Вот и Красухин меня просил такую же какому-то археологу передать.
- Красухин? - по лицу Марата пробежало что-то похожее на заинтересованность. - какому археологу?
- Откуда я знаю? Просил положить ее на вокзале в камеру хранения. Я и положил.
- А что? Точно такая же?
- Абсолютно! Вон Капитонов из нее пил.
- Где пил? Ты же ее в камеру положил.
- В Москве, на аэровокзале. Мы там все перед отъездом... Ты лучше скажи, кто такой Абаев?
- Художник народный.
- Ты его знаешь?
- Дядя мой. Дедушки брат.
Марат повернулся и пошел к бетономешалке.
- Погоди. А с Юсуповым ты знаком?
- Его тут все знают, - неопределенно произнес Марат.

* * *

Через день Юсупов прилетел опять. Он заявил, что привез деньги и может заплатить аванс. Всенародная ненависть к Ише Рашидовичу сменилась всенародной любовью. В приступе энтузиазма его даже собирались качать, но присутствие двух угрюмых молодцев за спиной Юсупова остановило народный порыв. Все это безобразие слишком уж напоминало финал “Железной дороги”. Из вертолета извлекли раскладной столик и пожилого бухгалтера-кассира с ведомостью. Перед ним образовалась очередь из абсолютно счастливых людей. Седов начал было суетиться, но я сказал, что пять минут ничего не решают и предложил ему спокойно подождать, пока толпа из страждущих не рассосется. Мы сели на камень, нагретый жарким солнцем и закурили.
- Посмотри на них, - брезгливо сказал Седов. - Деньги заставили их забыть обо всем. Во истину, люди гибнут за металл. Как жаждут они получить эти жалкие знаки, являющиеся лишь промежуточным звеном в опутывающей все непрогрессивное человечество цепи “товар - деньги - товар”.
- А ты не жаждешь их получить?
- Нет. Представь себе.
- Чего ж ты тогда вперед лез?
- Чтобы поскорее пройти унизительный обряд расписывания в ведомости. О! Как не люблю я подписывать официальные документы. Хуже может быть только обрезание. Говорю это чисто гипотетически. Не испытывал. А как ты думаешь, что чувствует человек, когда его обрезают?
- Не тошни. И так жарко.
- Что значит “не тошни? Сотни миллионов людей болтаются по планете совершенно обрезанными, а миллиарды расписываются в ведомостях. Ты же считаешь, что эта проблема не заслуживает обсуждения...
В ведомости расписаться нам в тот день так и не удалось, поскольку там не оказалось наших фамилий.
- Что это значит? - почему-то заволновался Седов, избавленный от столь ненавистного ему обряда.
Бухгалтер сделал непроницаемое лицо могиканина, пожал плечами и кивнул в сторону Юсупова, который о чем-то беседовал с бригадиром Гришей. Мы отправились к ним. Юсупов, узнав, что нас нет в ведомости, сделал круглые глаза, заволновался, начал листать какие-то бумажки в рыжей папке, безмолвно протянутой ему телохранителем. Заявил, что произошла ошибка, потому что в списках бригады мы присутствуем, а в ведомости нас нет, но это будет исправлено уже завтра, когда мы спустимся к нему в управление.
- Вы вертолет за нами пришлете? - вежливо спросил я.
Юсупов засмеялся и сказал, что пришлет автобус. И не за нами, а за всей бригадой. Оказалось, он договорился с командованием военной части, и завтра нам устроят баню. Только протопить ее должны мы сами.
- Вот вы и поедете. Ко мне в контору зайдете, все дела уладим, деньги получите, а потом баню сделаете, сами помоетесь. Автобус вас назад привезет и всю бригаду в баню заберет. А вы в лагере останетесь, нельзя же, чтоб тут никого не было.
Так хорошо и логично рассказал все Юсупов, что отказаться от его предложения не было никакой возможности.
- А чаем меня не угостите? - вдруг спросил Юсупов перед самым отъездом.
Мы повели его в свою палатку и заварили свежий чай.
- В горах чай - самое хорошее, - заявил Юсупов и попросил, чтобы любимый напиток был налит в столь понравившуюся ему белую пиалу с голубым узором.
В палатку вошел Марат. Он вежливо поздоровался с нашим гостем и сел на свою кровать в углу, делая вид, что ищет что-то в рюкзаке. Юсупов вновь хвалил замечательную чашку, которую, наверняка, сам Абаев делал, опять попросил ее продать, но настаивать не стал, только велел Седову ее беречь, потому что она большую (он поднял указательный палец вверх и цокнул языком) художественную ценность представляет. После этого ласково попрощался с нами, сказал, что завтра обязательно увидимся и улетел.
Седов повертел в руках чашку и спросил Марата, продолжавшего сидеть в углу:
- Скажи мне, друг Марат, как внучатый племянник великого художника, эта чашка какая-то необыкновенная?
Марат пожал плечами.
- Фигня это. Зачем-то она Юсупову нужна, не знаю зачем.
Он вышел из палатки.

* * *

На следующий день за нами приехал автобус ПАЗ, и мы покатили вниз. Ехали не одни. Бригадир Гриша внес изменения в предложенный Юсуповым план и, договорившись с шофером (благо деньги теперь были), отправил с нами двух поварих. Он решил не мелочиться и, раз уж есть такая возможность, закупить побольше продуктов не в опостылевшем всем ближайшем сельмаге, а в богатом долинном колхозе, для чего и командировал поварих, так как те были, с одной стороны, специалистами по всяческой пище, с другой - мыться им в общей бане как-то не с руки. Решили, что, пока мы будем разбираться в конторе и топить баню, они закупят все, что надо, и спокойно помоются, когда автобус будет поднимать нас а Майданак и везти оттуда остальных строителей.
Вновь мы тряслись по дороге Искандера Двурогого, глотая пыль и раскаленный воздух. Высадив нас у здания стройуправления в поселке городского типа Лингар, водитель автобуса повез поварих в колхоз имени III Интернационала, находящийся километрах в пяти.
Самого Юсупова на месте не было, но все распоряжения он оставил и приняли нас там, как дорогих гостей, которых давно ждали. Все тот же пожилой бухгалтер, не говоря ни слова, выдал нам по целых 250 рублей аванса, за что мы добросовестно и расписались в отдельной ведомости, содержащей лишь наши две фамилии. Узбек со сломанным носом, оказавшийся на этот раз без Юсупова, в нагрузку к которому прилагался предыдущие наши встречи, сказал, что сейчас все покажет и повел нас в баню, которая оказалась совсем близко.
Мы оказались перед железными воротами со звездой, узбек постучал и сказал что-то в открывшееся окошечко. Вышел молоденький лейтенант, на попечение которого и оставил нас наш провожатый. Мы предупредили, что еще должен прибыть автобус с женщинами. Лейтенант, оказавшийся москвичом, был приветлив и словоохотлив. По-детски радовался, что встретил земляков, расспрашивал про Москву, жаловался на местный климат. Мы тем временем восхищенно озирались, ибо оказались в другом мире. Уже привычная антисанитария, окружающая нас, начиная с приезда в Ташкент, отсутствовала полностью. Все вокруг дышало чистотой, довольством и комфортом, удивительным в сердце Азии. Вот, что значит космические войска! Вообще-то, официально они были артиллеристы, но о том, что представляет из себя эта сверхсекретная часть на самом деле, знали даже голозадые дети в далеких горных аулах.
Я-то и не слышал, что есть такие космические войска. Нам поведал о них протрезвевший замполит Юра, который счел своим долгом ввести вновь прибывших бойцов СО в суть окружающей обстановки.
- Это какие космические? Это которые звездные войны ведут, что ли? - спросил Седов.
Надо сказать, что знаменитого (от себя добавлю - на редкость дурацкого) фильма “Звездные войны” никто из нас в глаза не видел, но наслышаны были изрядно.
- Да нет! Это же фантастика, - объяснил Юра, сохранивший, несмотря на партбилет, комсомольскую наивность. - Эти за спутниками следят и все такое.
Лейтенант продолжал говорить, с радостным возбуждением жалуясь на жизнь, а мы уже подошли к небольшому аккуратному дому, на дверью которого висела табличка, свидетельствующая, что данный объект с присущим военным лаконизмом именуется “Сауна”.
- Могли бы и не выпендриваться, написали бы “Баня”, - заметил не любивший космополитизма Капитонов, когда лейтенант все-таки оставил нас, объяснив что к чему и обозначив фронт работ, которые нам предстояло выполнить.
Пилить бревна и колоть дрова по тамошней жаре - занятие, замечу, не самое приятное. Капитонову еще ничего - он вон какой здоровый. С его 110-ю килограммами расколка поленьев не представляла для него особого труда . Я же со своей природной немогучестью очень мучился.
Опять появился лейтенант, видимо, уже отследивший все спутники и маявшийся от безделья. Его обуревала жажда общения. Смысловая направленность его речи сменилась на противоположную - теперь он не жаловался, а наоборот, пел гимн свей службе. Живописал прелести бани, в которой предстояло нам мыться, обещал показать спортплощадку (целый стадион, по его словам), предложил поесть в их замечательной столовой. Мы вежливо отказались, потому что есть на жаре не хотели, а спорта на свежем воздухе нам и без того хватало. Тогда лейтенант, не желающий сдаваться, предложил нам прям сейчас позвонить в Москву.
Мне-то звонить было особенно некому, а Седов побежал. Вернулся он довольно скоро, испуганный и уже без лейтенанта.
- Володю Красухина убили, - сообщил он и сел на бревно.
Я молчал, ожидая продолжения.
- Я матери не дозвонился и Татьяне позвонил. (Про себя я подумал, что, наверняка, Татьяне он позвонил сразу.) Она мне сказала. Там непонятно что-то. Он из окна выбросился или выбросили... В квартире у него разгром. Милиция думает, что убийство. Всех его знакомых на допросы таскают. Про меня спрашивали. В его записной книжке мой телефон был...
- Что, только твой?
- Нет, конечно. Всех спрашивают. Но я-то... Посылка эта чертова из головы у меня не идет.
- Не психуй. Причем тут посылка?
- Не знаю. Что-то здесь не то. И Юсупов с этой чашкой, и Марат...
- Понеслось! Перестань себя накачивать. Сам знаешь, у Красухина, царствие ему небесное, были же дела какие-то темные. А ты-то? И вообще, может, это и не убийство.
- Может. Ладно, работать надо.
Мы закончили колоть дрова и принялись растапливать печь... Когда сидишь в парилке, а руки ноют от усталости, не хочется говорить, даже думать не хочется. С особым наслаждением ощущаешь потную немытость своего тела, которая совсем скоро сменится первозданной чистотой, приправленной запахом березового веника...
Чистые и почти счастливые (Седов слегка успокоился, хотя и не до конца), мы вышли из бани под солнце, начавшее уже клониться за горы, и увидели на скамейке поварих, кокетничавших с неутомимым лейтенантом, который, судя по всему, решил наговориться на год вперед. Заметив нас, поварихи захихикали и сообщили, что в автобусе нас ждет сюрприз, рассказали историю его появления там и отправились мыться, попросив нас не особенно торопиться на Майданак и обратно, так как им же еще и постираться надо.
В автобусе прямо за шофером лежало на сидении бесчувственное тело лысого человека, оказавшегося врачом Сашей. История его была следующей.
Когда вовсю уже закипела работа на Майданаке, выяснилось, что в СО нет врача. А так не полагалось. Все бы, конечно, ничего, но прошло сообщение, что скоро приедет из Москвы комиссия для проверки. Что именно будут проверять, никто из начальства не знал, но отсутствие врача, безусловно, бросилось бы в глаза любому ревизору. СО приехал из Москвы, комиссия должна была прибыть оттуда же, поэтому и врача решили выписать московского. Саша в том же, вероятно, состоянии, в котором мы его встретили, был найден в одной из ординатур, посажен на самолет и отправлен в Узбекистан. Он добрался до Лингара, мучимый, как и все москвичи, оказавшиеся в этой республике, жарой и похмельем, и стал интересоваться, как бы ему попасть на Майданак. Ему объяснили, что машина с цементом пойдет туда только завтра утром и произойдет это при том условии, что появится цемент, так что он может или отшагать 15 километров в горы пешком, рискуя наступить в сгущающихся сумерках на змею, или ночевать в Лингаре. Саша приуныл. Тут-то он и увидел ражего молодца, мало похожего на узбека, который ругался со строителями по поводу коровника. Звали его Вася, он оказался хохлом и главным ветеринаром колхоза им. III Интернационала. Он безумно обрадовался знакомству с Сашей, заключил его в могучие объятия, оборвал все разговоры о коровнике, усадил нашего героя в “газик” и (с заездом в магазин, естественно) повез к себе в колхоз. Два медика сразу нашли общий язык. Вася орал, что наконец-то встретил человека, с которым можно выпить по-человечески, а то эти узбеки (тут он высовывался из машины и грозил домам покрытым рыжим волосом кулаком величиной с кавун) только анашу курят, душманы проклятые, а пить с ним отказываются. После первых двух бутылок Вася рассказал приобретенному другу свою печальную историю. Оказалось, что, еще будучи студентом ветеринарной академии на ридной Украйне, он женился на стройной, как тополь, однокурснице-узбечке и, поддавшись на ее уговоры, поехал по распределению в ее родные места.
- Десять лет уже тут живу, - орал он и стучал кулачищем по столу, на котором подпрыгивала посуда, - десять лет! А нормально пью всего второй раз. У меня, может, у одного во всем колхозе дома стол есть, а эти... У-у! Моджахеды! На полу есть норовят...
Многое еще не нравилось Василию в его узбекской жизни... Короче, пили они с Сашей три дня, не выходя из дома. Это вызвало некоторое беспокойство как у руководства колхоза, так и у жителей села. Тяжело больные лошади и овцы в стационаре не получали требуемой ветеринарной помощи, санитарные условия ухудшались и тень эпидемии нависла над колхозным поголовьем. Зная характер Васи, никто не решался даже приблизиться к его дому, попытки же задействовать жену-узбечку не увенчались успехом, на все уговоры попросить мужа выйти на работу она отвечала, что не может оставить детей сиротами, им еще расти и расти, а каково  им придется без матери при таком отце.
Когда колхозники узнали, что к ним приехали девушки из того самого СО, куда по слухам, направлялся собутыльник их ветеринара, радости их не было предела. Они умоляли забрать Сашу, обещая снабдить любыми продуктами бесплатно. Невменяемого доктора забрали из-под носа у забывшегося на короткое время Васи, погрузили вместе с продуктами в автобус и поскорее отправили прочь. При обследовании дорожной сумки продолжающего спать Саши обнаружили: смена белья, две клетчатые рубашки, две бутылки водки московского розлива, ласты, три упаковки аспирина, бинт и градусник, из чего было заключено, что это и есть долгожданный доктор.
Девушки мылись, а мы с бревноподобным Сашей приближались к опускающемуся за горный хребет солнцу.
Здесь хорошо бы сделать отступление и задуматься о роли случайности в истории. Хочется задать вопрос: подчиняется ли жизнь отдельного человека и всего человечества некоторым законам или же является нагромождением случайностей, лишенных высшего смысла? Случайностью явилось то, что девицы купили нам в каком-то художественном салоне именно такие чашки, случайно Капитонов поехал со мной на Майданак, случайно в этот день с нами оказался доктор Саша... Если бы не совокупность всех этих случайностей, то этой истории или вовсе не случилось бы, или некому было бы ее рассказывать. И теперь приходит мне иногда в голову мысль, что шагал здесь Александр Македонский, проносилась арабская конница, буйствовали хромой Тимур и товарищ Киров лишь для того, чтобы с нами двумя произошло то, что произошло.
Продолжая отступление, замечу, что Седов, он ни фига не марксист. Всегда жила в нем склонность к солипсизму с налетом некоторой достоевщинки.
Из головы у меня не шло известие о гибели Красухина, хотя вид древних гор в лучах заходящего солнца действовал успокаивающе. В лагере нас уже ждали. Народ с мыльницами и полотенцами в нетерпении смотрел на дорогу и предвкушал. Когда все было выгружено, бойцы стали грузиться на помывку. Я отвел Марата в сторону и сообщил про Красухина.
- Блин! Так и знал! - злобно сказал Марат, побледнев. Лицо его перекосилось, он закусил нижнюю губу и, по-моему, плохо себя контролировал.
- Что знал? - опешил я.
- А что его, как Сашку Голованова... - вырвалось у него, но он тут же осекся и замолчал.
- При чем тут Голованов?
- Ничего. Просто... Просто я не в себе, не обращай внимания.
Бригадир Гриша закричал, что все ждут только Марата. Тот вздрогнул, крикнул, что сейчас идет, и бросился в палатку, через минуту он вернулся, держа в руках полупустой рюкзак.
- Вещи постирать хотел, совсем забыл, объяснил он свой маневр.
Автобус покатил вниз, и мы остались в лагере одни, если не считать Саши, распростершегося на свободной раскладушке в палатке по соседству с нашей.

* * *

Приятно выпить водочки после бани. Электрическая лампочка светила под потолком палатки. Было очень-очень тихо. Свежий горный воздух наполнял наши легкие. Капитонов откупорил бутылку, а я стал искать мою замечательную чашку. Точно помнил, что со стола никуда ее не убирал. Она всегда там стояла. А теперь не стояла. Остальные кружки были на месте. Чертовщина какая-то! Мне пришло в голову, что я мог сунуть ее в рюкзак, я принялся копаться в нем, чашки не нашел, но пришел к выводу, что кто-то там рылся, причем совсем недавно.
- Капитонов, - сказал я, - у меня чашку сперли. И рюкзак мой обыскивали.
Он посмотрел на меня, как добрый доктор на строптивого больного и сказал:
- Это все у тебя от нервности. Что можно найти в твоем рюкзаке, кроме грязных трусов? И кому нужна твоя чашка?
- Вот и мне интересно...
- Сунул ее куда-нибудь по пьяни.
- Может, и сунул... Черт! Почему ее сперли? И почему сперли именно сейчас? Она десять дней на столе стояла!
- Ты будешь пить или психовать?
- Я могу совмещать.
Я пили водку из чьей-то жестяной кружки и пытался найти объяснение странным событиям, которые начинали меня беспокоить. Что-то с этой чашкой было непонятное. Капитонов пытался меня отвлечь и втянуть в умный разговор. Он предлагал высказать свое мнение об этническом происхождении филистимлян. Мне было не до них, я со злобой сказал, что любой дурак знает о том, что они арии. Капитонов стал объяснять полную невозможность их арийства, а я все пытался сосредоточиться. Володя просил передать посылку с чашкой. Я передал. Красухина убили, а точно такую чашку, как в этой посылке, у меня украли. И что искали в моем рюкзаке, если чашка стояла на самом виду? Мистика какая-то!
- Может, конечно, они пеласги были... - задумчиво протянул Капитонов, почесывая волосатую грудь. Он сидел на табуретке голый по пояс и потел. Его могучее тело блестело в неярком свете электрической лампочки.
- Миша! - сказал я. - Хорэ потеть! Надо подумать о том, что все-таки все это значит.
Капитонов вздохнул, как вздыхает усталый родитель капризного ребенка.
- Чего ты хочешь? Только нервы тратишь. Ничего мы не решим, сколько бы ни тошнили. Рассуждай трезво. Что мы можем, сидя здесь, сделать? Ничего. В чем мы можем разобраться? Ни в чем. Если хочешь знать, следовало бы найти этого хренова археолога и подробно узнать, что там с Красухиным случилось. Нам этого никто не скажет, а археолога мы не найдем. Что остается? В пропасть прыгать? Давай лучше спокойно пить водку и переживать неприятности по мере их наступления.
- Водка, кстати, невкусная.
- Это потому, что ты мало выпил.
Я решил, что он прав, во всем прав, лучше пить и ни о чем не думать. Мы находились в том возрасте, когда в жизни происходят события. Событий этих много, они необыкновенны и незабываемы... Потом события прекратились. И сейчас с нами уже ничего не происходит.
Мы слегка захмелели. Я посмотрел на часы и сказал:
- Почти 11. Пора бы уж нашим из бани приехать.
- Приедут, - сказал Капитонов и налил по новой.
Через час водка кончилась, а наши так и не приехали. Ночь висела над горами. Мгла окутала лагерь, дорогу и стройплощадку. Только светила в темноте лампочка в “Олимпийском”. Этот туалет в силу своего положения был электрифицирован и, помимо своих прямых функций, служил еще и маяком, обозначавшим край пропасти. Стало ясно, что до утра из бани никто не вернется.
- Может, у них автобус сломался? - меланхолично спросил Капитонов.
Зная особенности местной техники, в это можно было поверить. Предполагать более серьезные неприятности не хотелось. Зато хотелось спать. Капитонов, привыкший перед сном облегчаться, направился чересчур твердой походкой на огонек “Олимпийского”, а я сходил по-маленькому прямо за палаткой и залез под одеяло. Климат в горах переменчив. Пару часов назад мы изнывали от жары, а теперь меня пробирало. Похолодало. И похолодало довольно резко. Я подумал, что, может быть, стоит достать из рюкзака свитер, но решил, что это все-таки слишком, закутался в одеяло и закрыл глаза.
Я уже почти дошел до “Олимпийского”, но вдруг раздумал в него заходить. Яркий свет 60-тиваттной лампочки раздражал, кроме того, она противно жужжала, и вокруг нее вилась суетливая насекомья сволочь. Мне хотелось тишины и покоя, поэтому я направил стопы к “Серой лошади”, погруженной во тьму. Я смотрел на тусклые звезды безлунного неба и думал о жизни. Мне было грустно и хорошо. Когда я уже готовился выйти и застегивал последние пуговицы, вдруг взревел мотор трактора, стоявшего на стройплощадке. Первая мысль была: “Наши вернулись”. Вторая: “Зачем им ночью трактор?” Я тут же сообразил, что, если бы они вернулись, мы услышали бы это раньше. “Может, сам завелся?” - наконец, подумал я, но сразу понял, что это уж полный бред. Удивительно, на самом деле, как о многом успеваешь подумать, откидывая крючок и открывая дверь. Я выскочил на улицу, но ничего не увидел, лишь услышал тарахтение трактора, с потушенными фарами приближающегося к лагерю. Глаза мои, привыкшие к темноте различили его неясный силуэт, стремительно двигавшийся к “Олимпийскому”. Свет сортирной лампочки на мгновение осветил кабину, и я увидел, что она пуста. Трактор шел сам по себе. Уже через секунду он врезался в “Олимпийский”. Раздался треск ломаемых досок, свет сразу же потух, через короткое время раздался тяжелый удар железа о скалы. Трактор с остатками сортира рухнул в пропасть.
В голове моей мелькнула мысль о том, что спасла меня лишь любовь к покою, но сосредоточиться на ней мне не удалось, потому что из нашей палатки раздался крик и грохот опрокидываемого стола. Со всех ног я бросился туда. Картина, открывшаяся моим глазам, когда я откинул полог, была следующей: Седов сидел на кровати с лицом, залитым кровью, какой-то мужик держал его сзади за руки, а другой махал перед лицом ножом, глаза Седова, по полтиннику каждый, были полны ужаса, у входа стоял третий мужик, которого я успел разглядеть. Он не ожидал меня увидеть, на его роже мелькнула растерянность, я не давая ему опомниться, заорал что есть мочи:
- Ни с места, суки! Стоять, бояться!
И двинул со всей силы тому, что стоял стреме, целясь в подбородок. Я сразу понял, что попал как надо. Он свалился на землю, попытался встать на четвереньки, и тут же упал опять. Видя краем глаза, его телодвижения, я решил, что этот противник на ближайшее время выбыл из числа бойцов. Тот, который держал Седова, бросил его и, перепрыгнув с кошачьей ловкостью через раскладушку, кинулся на меня. Этот был покрепче и драться явно умел. От моего удара он ловко увернулся, схватил меня за отвороты стройотрядовской куртки и что есть силы врезал лбом в лицо. К счастью, я успел дернуться, и удар, направленный в переносицу, который меня, наверняка, вырубил бы, пришелся в скулу. Я слегка поплыл, но, действуя на автомате, не дал ему повторить попытку, освободился от захвата, поймал его руку и стал заламывать ее за спину. Тут я увидел, что справа ко мне приближается третий с ножом в руках. Все было, словно в замедленной съемке. Я успел прокрутить всю ситуацию и, помню, тогда же удивился, как о многом успеваешь подумать за долю секунды. На Седова надежды не было, он сидел на раскладушке в той же позе и находился в стопоре, тот кого я двинул первым, вяло копошился у опрокинутого стола, пытаясь встать, он опасности не представлял, у второго уже что-то хрустнуло в плечевом суставе, и, чтобы вырубить его окончательно, оставалось совсем немного, но третий... Он меня опережал и сделать с этим я ничего не мог. Я с пронзительной остротой почувствовал, что мой любимый правый бок совершенно открыт и через мгновенье этот гад пырнет меня туда, а я никак не успеваю защититься...
Вдруг раздался крик:
- Всех, сволочи, перестреляю!
Все остальное после этого слилось воедино, в один густой комок пространства-времени, в котором отсутствует какая-либо дискретность и причинно-следственные связи. Мелькнула лысина доктора Саши, ствол карабина, вырубился свет и грохнул выстрел, в кромешной тьме раздался чей-то крик. Я почувствовал непреодолимое желание упасть на землю и закрыть голову руками. Тут в меня врезалось чье-то тело, мы свалились и покатились по земляному полу, я понял, что тело пытается вырваться, и, одержимый инстинктом охотника, попытался его схватить, чьи-то ноги наступили мне на бедро и спину, тот, кого я держал, все-таки вырвался, хлопнул полог палатки, еще какой-то крик, на этот раз по-узбекски, короткий, похожий на команду. Топот ног. Тишина.
Я лежал, боясь пошевелиться, и слушал тишину. Она висела над горами. Я понял, что жив, но двигаться по-прежнему не решался. Рядом со мной раздалось сопение, потом - глухой стон. Я зажег спичку и попытался оглядеться. Рядом со мной лежал Саша и стонал, держась за голову. Седова на раскладушке не было. Я стал зажигать спички, пытаясь отыскать свечу, которая всегда стояла на ныне опрокинутом столе. Наконец она нашлась. Поставив свечу в стакан, я получил источник пусть тусклого, но постоянного света. Седов отыскался быстро. Он лежал на полу, засунув голову под раскладушку, из-под которой торчали его ноги. За них я его и вытащил. Он был жив, но невменяем. Из глубокого пореза на лбу обильно текла кровь. Я оставил его и отправился в бригадирскую палатку, из которой прибежал Саша. Там свет был. Я вернулся и переволок пытавшегося что-то мычать Седова туда, потом вернулся за Сашей. Тот уже сидел на полу и ошалело вертел головой, на коленях у него лежал снятый с предохранителя карабин.
- Слушай, что это было? - спросил он.
- Пойдем, - сказал я, изымая оружие из его негнущихся пальцев.
- А я никого не убил?
- Нет.
- А-а-а, - протянул доктор, а потом неуверенно добавил: - А это хорошо? У тебя водка есть?
- Должна была бутылка остаться.
- Давай.
Саша поднялся и, держась за лоб, отправился к бригадирской палатке. Когда мы пришли туда, стало видно, что на лбу у него вздулась огромная шишка. Седов уже пришел в себя и пытался остановить кровь, прикладывая к ране грязный носовой платок. Я его отобрал у него, влил ему в рот 100 грамм водки и предложил доктору заняться своим прямым делом.
Тот стер кровь, с умным видом осмотрел рану и с умным видом заявил, что кость  не задета, после чего раскрыл свой рюкзак и извлек аспирин, градусник, бинт и ласты. Внимательно изучив все эти предметы, он остановил свой выбор на бинте. Разорвав пачку, Саша принялся бинтовать Седову голову, но я его остановил:
- Сколько понимаю, рану же обработать надо, ведь загноится же.
- Надо, - вздохнул Саша. - Но у меня для дезинфекции ничего нет. Лучше всего в этом случае, конечно, на рану поссать.
- На голову? - вяло удивился Седов.
- Ну... А ты сам себе поссы, - предложил доктор.
Я понял, что дальнейший разговор бесперспективен, оторвал кусок бинта, обильно смочил его водкой, промыл рану, полил ее из той же бутылки, несмотря на слабые протесты Саши (“Где же мы здесь такой качественный продукт достанем?”), после чего, сделав тампон из бинта, пропитанного той же водкой, предложил Саше забинтовать-таки голову Седову. Что он и сделал. Сделал, как ни странно, быстро, умело, даже виртуозно, видно, в медицинском институте специализировался именно на бинтовке голов.
После этого мы, не говоря ни слова, допили остатки водки, и я сказал окончательно протрезвевшему Седову:
- Рассказывай.
- Что рассказывать? Я сам плохо понял... Ты ушел. Я спать собрался. Вдруг свет зажегся. Я подумал, это ты. “Погаси, - говорю, - свет”. Тут меня хватают. Передо мной эта рожа со сломанным носом, спрашивает: “Где чашка?” “Какая чашка?” “Знаешь какая”. “Не знаю, - отвечаю. - Была на столе, а сейчас пропала”. Он нож достает. “Я, - говорит, - сейчас с тебя скальп сниму - сразу все скажешь”. “Я и со скальпом все скажу”. А он, сука, меня по лбу полоснул. Боли особой я даже не почувствовал, только понял, что они не шутят, и перепугался здорово. Слушай, а почему я не обоссался? Говорят, если очень страшно, сразу обоссываешься.
- Ты у доктора спроси.
Доктор Саша пожал плечами.
- По-разному бывает. От особенностей организма зависит. Некоторые без всякого страха обоссаться могут. А откуда здесь ружье? - он покосился на брошенный мною на соседнюю раскладушку карабин.
Оружие выдали в центральном штабе СО бригадиру Грише. Он страшно испугался и всячески от него отказывался, но ему объяснили, что так положено, и он взял карабин под свою полную ответственность. Гриша страшно боялся, что оружие попадет в неверные руки, и поэтому прятал его как только мог, даже в пьяном виде скрывая тайну местонахождения карабина. В отряде сначала вяло шутили над этой его слабостью, а потом про карабин забыли, резонно решив, что он, видать, совсем не стреляет, потому что, если бы стрелял, кто б его Грише дал. Все это я вкратце объяснил Саше и спросил:
- А где ты его нашел?
Саша рассказал, что проснулся ночью и понял, что рядом дерутся. С похмелья он плохо понял, где он и что происходит, но решил, что враги пришли именно за ним. “Лучшая оборона - это атака”, - всплыла в его мозгу фраза из газеты “Советский спорт”, и Саша решил принять бой. Он пошарил под раскладушкой в поисках оружия и наткнулся на какую-то, по его словам, дубину, вскочил и побежал на шум... Оказалось, что Саша влетел в палатку, споткнулся о провод, ведший к лампочке, и, падая, случайно нажал на курок.
- А почему он не на предохранителе был? - спросил Седов.
Саша заявил, что он ничего не трогал и вообще не знал, что это карабин.
Картина ночного происшествия мало-помалу прояснялась. И лучше от этого мне не стало. Было очевидно, что нас хотели убить, по крайней мере, меня. И все из-за чашки.
- А они не вернуться? - спросил Саша.
Мы с Седовым посмотрели друг на друга и нам стало нехорошо.
- Нет, - не очень уверенно сказал я. - Они ж теперь думают, что у нас карабин есть...
- Ага! Поэтому заявятся сами с АКМами. Азия проклятая!
Хотя я и покачал скептически головой, но мысль Седова не показалась мне такой уж бредовой. Помолчали.
- Чего им надо-то? - поинтересовался Саша.
- Чашку им надо! - злобно ответил нервный Седов.
- Какую чашку?
- Мою.
- Что, из-за чашки людей убивать? - cпросил доктор голосом Сони Мармеладовой.
- Чего привязался? Я не больше твоего понимаю.
- Валить отсюда надо, - сказал я.
- Куда?
- Не знаю, только чтоб нас тут не было, если они придут.
- Лагерь бросить? - с запальчивостью спросил доктор.
- Ты, ворошиловский стрелок, можешь оставаться, - прошипел Седов, все больше ненавидящий безобидного доктора.
- Стоп! - прервал я назревавший конфликт. - Не будем ссориться. Надо принять взвешенное решение. Если они вернуться с оружием, то...
- А если без оружия? Ты что, стрелять в них будешь?
- Не буду, - честно сознался я.
- Наш Парацельс, как я понимаю, тоже уже отстрелялся...
- Хватит базарить! Короче, лагерь оборонять мы не можем. Следовательно, надо его оставить.
- И куда идти? - тупо спросил любопытный Саша.
- Об этом и надо думать. Можно, конечно, подняться в скалы и там спрятаться, ночь отсидеться.
- А утром? Утром там не спрячешься.
- Утром наши приедут.
- Ты уверен? Если Юсупов все это организовал, а я в этом уверен, то вернуться они только тогда, когда он захочет. Вниз надо идти. Здесь мы, как в ловушке. Там все-таки лес есть... И милиция...
- Да! - обрадовался Саша. - Пойдемте в милицию.
- На Юсупова жаловаться? Бригадир с Юриком уже ходили, - хмыкнул Седов.
- Нет, - сказал я, - Может, в этом и есть резон. Одно дело - зарплата, другое - людей резать. В милицию или нет, но в поселок надо спускаться. Бригадиру все рассказать...
- Не знаю. Я бы в Москву поехал, - выступил Седов, всегда любивший радикальные решения.
- Не пори горячку. Сейчас для нас главное - до Лингара добраться. По дороге идти нельзя... Ладно, хватит время терять. Собираемся и идем!
- А чего собирать? - спросил Саша.
- Самое необходимое. Неизвестно, когда мы сюда вернемся.
- И вернемся ли вообще, - зловеще проговорил Седов.
Капитонов взял фонарь, и мы пошли в свою палатку. Мне, признаться, было жутко. Все казалось, что из-за камней вот-вот раздастся автоматная очередь. Хотелось бросить все и бежать сломя голову, но я взял себя в руки. Быстро кинул в рюкзак пару белья, джинсы, натянул на себя штормовку, потому что похолодало прямо-таки зверски. Я хотел взять еще вторые кроссовки и начал шарить под раскладушкой, но ничего не нашел и взял фонарь. Кроссовки увидел сразу и потянулся за ними, но тут луч фонаря выхватил осколки разбитой чашки, моей чашки. Лежали они под соседней раскладушкой. Раскладушкой Марата.

* * *

В ту ночь выпал снег. Если бы кто-нибудь сказал мне, что летом в Узбекистане можно увидеть снег, я бы не поверил. Он все  шел и шел. Совсем не такой, как в Москве. Чужой снег. Мы скользили по осыпающимся под ногами камням, не думая ни о снеге, ни о холоде, который даже не чувствовали. Мы спешили. Нам было страшно. Первый шок прошел. Мысли слегка прояснились. Мы осознали, что нас убивали. Особенно жутко было потому, что мы совершенно не понимали, почему нас убивали, кто это был и от кого надо бежать. “Прямо Кафка какая-то!” - сказал бы Капитонов, не очень любивший упомянутого психопата.
Доктор Саша с нами не пошел. Он почему-то заплакал и сказал, что не может оставить свой пост, он врач и нужен людям, долг врача - жертвовать собой ради людей.
- Ты еще себе оспу привей, - хмуро посоветовал Капитонов.
- И аппендикс вырежи, - злобно добавил я.
Сашу наш сарказм не вразумил. Обильные похмельные слезы текли по его небритым щекам, он желал нам удачи и просил не забывать. Мы уже собирались уходить, с криком “Постойте!” бросился в свою палатку и вернулся оттуда, сжимая в руках ласты.
- Возьмите, - протянул он их нам. - Больше у меня ничего нет.
- Зачем нам ласты? - опешил Капитонов.
- Будет обо мне память, - Саша шмыгнул носом и опять заплакал.
Только крайней своей очумелостью могу объяснить то, что ласты я все-таки взял. Забегая вперед, чтобы больше не возвращаться к этим ластам, которые не играют никакой роли в дальнейшем повествовании, замечу, что они были выменяны на две дыни в Самарканде у бедного декханина, не знавшего, что такое море, и никогда не видевшего плавающих людей, но плененного красотой их форм и совершенством линий.
Напоследок Саша понес какую-то околесицу, что, дескать, если нас будут спрашивать, он скажет, что обнаружил у нас дизентерию и как врач отправил больных из лагеря, чтобы не случилась эпидемия. Он еще что-то говорил, но мы уже не слушали.

* * *

Из-за кустов мы внимательно наблюдали открывающуюся нашим глазам картину. У ворот части стоял автобус, водитель которого беседовал с уже знакомым нам словоохотливым лейтенантом. Рядом стоял бригадир Гриша, вяло пытающийся объяснить что-то улыбающемуся Юсупову, за спиной которого маячил тот самый гад со сломанным носом.
- Это он? - спросил я у Седова, хотя уже знал ответ.
Седов судорожно кивнул. Чуть в стороне расположился второй из охранников Иши Рашидовича, рябой. Самое неприятное было даже не то, что левый глаз его основательно заплыл и о причине данной гематомы не представляло большого труда догадаться, а то, что он вполне дружески беседовал с чрезвычайно пузатым человеком в милицейской форме. Степень пузатости не позволяла усомниться в том, что главный здешний мент.
- Обложили, суки, - прокомментировал сложившуюся ситуацию Седов.
Члены стройотряда расположились в тени рядом с автобусом. В горах ночью шел снег, а здесь было жарко.
- Марата видишь? - спросил Седов.
- Нет.
Я его уже давно высматривал, но нигде не видел.
- Может, отошел куда-нибудь? - осторожно предположил я.
- Ага. Отошел. С концами.
- Подожди. Может, еще появится. Надо посмотреть, когда они в автобус будут садиться.
Седов промолчал, и я чувствовал, что он прав. Никакого Марата мы здесь не дождемся. И к автобусу подходить нельзя...
- Сходили, блин, в милицию! - Седов выпускал пар. - Говорил же, что у них здесь все схвачено! теперь еще посадят.
- За что?
- Найдут за что. В Москву надо рвать.
- Так и в Москве могут посадить. А до Москвы еще добраться надо. Нам бы понять, что им от нас нужно.
Гриша махнул рукой, приглашая строителей садиться в автобус. Бойцы потянулись передней двери (вторая не работала). Все были на месте. Кроме Марата.
- Дождался? - спросил Седов, искавший выход своему страху и избравший меня в качестве громоотвода. Я ему прощал как контуженному в голову.
Автобус сопровождали два мента на мотоцикле (пузатый остался, поехали двое молодых) и “газик” с Юсуповым и телохранителями. Эскорт уже скрылся за поворотом, а мы все продолжали смотреть на дорогу, пытаясь сообразить, что же делать дальше.

* * *

- А что это у тебя мешок мокрый? - спросил я у Капитонова.
Он пощупал протекавший бок своего солдатского заплечного мешка и выругался.
- Еще и водку разбил! Скачешь тут, как козел какой-нибудь, по камням...
- Откуда у тебя водка-то?
- Я еще с Москвы заныкал. Для экстренных случаев.
- Зато теперь все твое белье будет продезинфицировано и приобретет устойчивый запах водки. Это хорошо. Трусы будут пахнуть водкой, носки будут пахнуть водкой, а это лучше, чем потом.
Капитонов удрученно молчал.
- Сейчас бы выпить... - сокрушенно протянул он и с ненавистью пнул слабо звякнувший мешок.
- Так выпей.
- Издеваешься?
- Ничуть.
Я чувствовал себя факиром, достающим из шляпы кролика, когда расстегнул рюкзак и извлек оттуда бутылку “Пшеничной” столичного розлива.
- Не один ты такой умный. Это я у доктора позаимствовал. Он свою месячную норму явно уже выполнил, пришлось экспроприировать для его же блага.
У Капитонова в глубине души, как я чувствовал, зародились смутные сомнения в моральности моего поступка, но желание выпить пересилило.
Я подумал, что все равно мы эту бутылку Саше отдавать не потащимся и хлопнул из горлышка сразу грамм сто. Скоро мне стало лучше, жизнь перестала казаться прожитой напрасно. Подумалось, что пока мы тут сидим, неплохо было бы просушить залитые водкой шмотки. Я развязал тесемки и вывалил содержимое мешка на землю. Сверху на залитой водкой ковбойке поблескивали на солнце острозубые остатки бутылки и осколки бело-голубой пиалы, точно такой же, как та, из которой пил Седов и которую украл и разбил Марат.
- Что это? - спросил я, уставившись на осколки. У меня даже мелькнула идиотская мысль, что Капитонов зачем-то выгреб осколки из-под раскладушки Марата и сунул к себе.
- Не знаю, - ошалело произнес Капитонов.
- У тебя, что, тоже такая чашка была?
- Значит... Получается, была... Только у меня ее не было. Я ее с собой не брал.
- Так как откуда же она тут?
Но Капитонов ничего не ответил. Он вдруг, словно окаменев, уставился на осколки, а потом, опустившись на колени, стал осторожно шарить в них.
- Это не стекло, - произнес он глухим голосом, протянув мне свою ладонь, на которой поблескивало несколько прозрачных камешков.
- А что? - спросил я, понимая, что происходит нечто очень важное.
- Это брюлики, - ответил Капитонов и потянулся за водкой.

* * *

- Погоди, погоди... Мы из этих чашек пили на аэровокзале...
- А ты уверен, что это брюлики?
- Уверен, дай сообразить...
- Ты что, ювелир? Может, просто стекляшки?
- Из-за стекляшек не убивают. Те, кто за нами охотится, думают, что это брюлики. Для нас это важно.
- Но... Откуда они здесь?
- Я же говорю... Мы пили. Так? И я пил. Из такой же чашки, хотя у меня ее не было...
- Правильно, я ее из посылки достал.
- Вот!
- Что?
- Ты ее достал, а назад другую положил, точно такую же. А эту я по пьянке к себе в мешок сунул и забыл про нее.
- Логично. Получается, что это чашка Красухина. А в ней брюлики... Значит, этот гад через меня брюлики переправил! Но тогда получается, что кто-то без чашки остался. Как же он не заметил?
- Мы же все пьяные были. Ты Генку вспомни. Он не заметил бы, если б с него штаны сняли!
- Пожалуй. Выходит, я в камеру хранения положил нормальную чашку, а у тебя оказалась эта...
- Адресат посылку не получил и все завертелось.
- Черт! - вырвалось у меня. - Ведь получается, что Красухина... Из-за этого...
- Получается.
Мы замолчали.
- Ладно. Положим, Юсупов должен был забрать брюлики, но не получил их. Красухина... У него ничего не нашли, стали искать гонца и на тебя вышли.
- А почему Юсупов? Вообще, на хрена такие сложности? Почему Красухин не положил это добро в карман, не сел на поезд и не передал все это своему мифическому археологу сам?
- Не знаю. Но думаю, что схема в целом именно такая.
- Хорошо. А Марат? Он на Юсупова работает?
- Может быть.
- Ничего не может быть! Не сходится. Он же про твою чашку ничего не знал. Мы сами не знали. Он думал, что чашка одна, разбил ее, брюликов не нашел и понял, что это не та. Почему тогда к нам эти басмачи завалились? Они же чашку требовали...
- Да... Стоп! Марат же знал, что чашек шесть!
- Ну и что?
- Ты же сам ему говорил, что Красухин тебе точно такую же чашку просил передать, как те, что вам девчонки подарили. Ты еще сказал, что, когда перед отлетом пили, ты ее достал и рядом с другими поставил, так что и не отличишь...
- Ну и что?
- То, балда, что он раньше нас с тобой догадался, что чашки перепутали. Он знает, что осталось пять чашек и в одной из них брюлики. Понял?
- Получается, что ребята... Блин! Все-таки он сам по себе или с Юсуповым?
- Понятия не имею! Я в их азиатских отношениях никогда не разбирался. Но даже если сам... Если Марат догадался, то и Юсупов может догадаться или докопаться. Ребята в опасности.
- Слушай, может, пойти к этому Юсупову и отдать брюлики?
- Я еще пожить хочу. Красухина убили. Не забывай. Ему не нужны люди, которые их механику знают.
- Все дело в том, что ни черта мы не знаем, но, пожалуй, ты прав.
- Надо к ребятам ехать. Предупредить.
- Лучше их из Москвы их предупредить.
- Пути на Москву они, я думаю, отслеживают. Ты же сам видел, милиция у этого Юсупова в кармане. Нам надо сейчас до других отрядов добраться. Там, кстати, безопаснее.

* * *

Водка согрелась, и пить ее не хотелось. Но мы пили. Понемножку. И думали, что делать дальше. Думать тоже не хотелось, но мы думали. На самом деле просто оттягивали исполнение того, что каждый из нас давно решил. Нужно было срочно выбираться отсюда и двигать в Бахавад, в ближайший от нас СО, где был Антонов с одной из четырех оставшихся чашек. Надо добираться до Шарбязи, а оттуда... Впрочем, сначала нужно добраться до Шарбздянска этого. Переться туда по горам невозможно, а дорога одна, и переться средь бела по этой дороге мы в нашем положении, конечно, не могли. Идти решили ночью. Времени было навалом. Из еды, правда, нашлось у нас только пропитанные водкой полбуханки хлеба, а из питья - та же водка, которая, кроме того, быстро кончилась. Мы с интересом ждали возвращения с Майданака Юсупова и ментов. И они вернулись. Но ничего любопытного мы не увидели. “Газик”, сопровождаемый мотоцикла остановился у входа в отделение милиции. Из него вышел тот самый со сломанным носом и скрылся в отделении, за ним лениво проследовали менты. Юсупов даже не вышел, а укатил куда-то. Смотреть было не на что.
Мы поднялись по редкому леску, покрывавшему горный склон, обошли Лингар и залегли в кустах у дороги на Шарбязи. Надо было поспать. Но спать, несмотря на бессонную ночь, не хотелось. Солнце припекало, водка начала действовать. Я лежал на спине, смотрел в бескрайнее небо и чувствовал себя Андреем Болконским.
- Что мы? - спросил Седов. - Сами ли решаем свою судьбу или являемся лишь игрушками стихийных законов, нам непонятных и разуму нашему недоступных?
- Какая разница? - сказал я.
- Как какая?! А проблема выбора и ответственности? Если все решено за меня, то, получается, меня нельзя винить, что бы я ни сделал. Тогда вся этика Канта летит к черту! Понимаешь теперь, какая разница?
Когда Седова несет, иногда это бывает смешно, но в то время голова моя была занята совсем другим, и участвовать в его трепотне не хотелось.
- Пусть себе летит, - миролюбиво сказал я. - Дай поспать.
Седов досадливо махнул рукой.
- Все-таки надо быть фаталистом, иначе невозможно пережить, что судьба дала мне в попутчики такое хамское чувырло, как ты. Здесь, на древней земле Согдианы, меня посещают высокие мысли, но не с кем мне их разделить. Какой смысл пытаться достучаться до сердца и разума этого толстокожего существа, которое по прихоти все той же судьбы спасло мой скальп. И это хорошо. Потому что я к нему привык. К скальпу, конечно, к тебе-то привыкнуть невозможно.
Последней части монолога Седова Капитонов не слышал. Он отключился и в полудреме вспоминал вчерашнюю драку и другие драки. На душе было муторно. Драться Капитонов не любил. И делал это редко. А когда приходилось, всегда потом мучился и отвратительно себя чувствовал. После драк, которых в тех местах, где он жил, избежать было невозможно, и из которых он, как правило, выходил победителем благодаря природной крепости и бесстрашию, ему всегда вспоминался тот жаркий летний день в пионерском лагере, когда били Драгуна. Был в их отряде такой мальчик со смешной фамилией. Толстый, студенистый, всегда покрытый капельками пота, он всем был противен. Тем более, судя по всему, стучал вожатым. Поймать на этом его, правда, не удавалось. Попался он совсем на другом. Андрюшка Есипов проснулся среди ночи и услышал непонятные звуки. Он включил фонарь, и его луч выхватил из темноты испуганное круглое лицо Драгуна с губами, вымазанными шоколадом с прилипшими крошками печенья. Этот гад, как стало ясно, утаил от всей палаты полученную из дома посылку и теперь самозабвенно жрал под одеялом. Преступление было налицо. Такое не прощалось никому, а уж Драгуну...
Экзекуция производилась на следующий день в тихий час. Каждый из 12 пацанов должен был подойти и дать куркулю по роже. Так все единогласно решили. Драгун, трясясь от страха, сидел на своей кровати, поджав ноги. Он что-то канючил, по лицу его текли слезы. На него не обращали внимания. первым бил Есипов. Он врезал от души. Драгун завыл и повалился на бок. Его тут же опять посадили на кровать и сказали, что, если он будет орать, то получит в два раза больше. Так сильно никто его уже не бил. При каждом очередном ударе он тихо взвизгивал и пытался прикрыть голову руками, но стоявший рядом Есипов бил его по рукам, приговаривая с улыбкой: “Сиди смирно, гад!” Капитонову все это сразу не понравилось, но сил послать все к черту и отказаться участвовать в избиении не было. Когда подошла его очередь, он двинулся к Драгуну, чувствуя, что делает что-то очень плохое. Ударил он совсем слабо. Кулак ушел в нечто жирное, липкое, Капитонову показалось, что из-под костяшек брызнула какая-то жидкость. Он пошел в туалет и долго мыл руки.
 На следующий день родители забрали Драгуна из лагеря. А с Есиповым, своим лучшим другом, Капитонов дружить перестал.

* * *

Луна куда-то делась, и тьма была полная. Мы шагали по дороге на Шарбязи и ждали попутки. В легковушки и “газики” решили не садиться, потому что там могли оказаться менты. Ждали грузовик, надеясь, что какому-нибудь дальнобойщику как раз не спится и он нас довезет. Топали уже больше часа, но за это время мимо нас проехал лишь один “жигуленок”, от которого мы спрятались в кусты. До Шарбязи оставалось километров 50. Хотелось есть и пить. Перспектива еще один световой день провести в лесу не радовала. И тут... Свет мощных фар ударил нам в спину. Из-за небольшого пригорка вывалилися груженый КамАЗ и стал неуверенно приближаться к нам. Его болтало из стороны в сторону, машина с трудом удерживала свои тонны на дороге.
Честно говоря, это было чудом. Яркий пример чуда в прямом смысле этого слова. Не меньшим чудом было и то, что грузовик остановился рядом с нами, яростно махавшими руками на обочине. Я прыгнул на подножку, заглянул в кабину и сказал, стараясь придать голосу максимальное дружелюбие и предельную мужественность:
- Шеф, до Шарбязи не подбросишь? Очень надо.
Откуда-то вдруг появилась луна и залила окрестности своим холодным светом. Я увидел чеканный профиль шофера, стеклянные глаза которого были устремлены на дорогу, а побелевшие пальцы судорожно сжимали руль.
- Эй, друг! Ты меня слышишь? Тебе плохо, что ли?
Ответа не последовало. Шофер не просто не переменил позы, он даже не мигнул. Седов вскочил на подножку рядом со мной и тоже заглянул в кабину.
- Может, случилось что? Может, ему помощь нужна?
Я обошел машину с другой стороны и попытался открыть дверь со стороны водителя. Мне удалось это сделать на удивление легко, но, как только она распахнулась, шофер начал валиться на меня, не меняя позы и по-прежнему не мигая. Я сразу уперся в дверь, пытаясь удержать его в кабине, и крикнул Седову:
- Затаскивай его назад! Он сейчас грохнется!
Седов на этот раз действовал быстро и четко. Скоро мы уже сидели в кабине втроем. Мы с Седовым - по краям, водитель - посредине.
- Он хоть дышит? - спросил Седов.
Я пощупал пульс.
- Дышит.
- Эй! - Седов начал трясти его за плечо. - Ты бы хоть моргнул! Тебе плохо? Приступ, может?
- Ему, наоборот, хорошо, - сказал я. - Гораздо лучше, чем нам с тобой. Обкурился просто.
- Это ж надо так обкуриться! - восхитился Седов.
Тут шофер повернул к нему голову и произнес по-русски, причем достаточно чисто:
- Бог не фраер. Аллах он все видит.
После этого его прежде напряженные члены обмякли, глаза закрылись и он отрубился окончательно. Мы уложили этого философствующего анашиста на койку за сидением и стали обсуждать, что делать дальше.
- Ты машину водить умеешь? - спросил я Седова.
- Нет. А ты?
- Да как сказать... Перед армией курсы водительские закончил, права получил. Но я же уж сколько лет за руль не садился, да и грузовиков таких не водил никогда.
- Не боись! Садись за руль и поехали.
- Боюсь. А если навернемся?
- Ты на него посмотри. - Седов кивнул на шофера. - Он же не навернулся. А мы что хуже, что ли?
Довод показался мне убедительным.
- Ладно. Только я медленно поеду.
И мы поехали.

* * *

Короткая летняя ночь кончалась, небо стало серым и начало розоветь по краям. КамАЗ медленно тащился по пустынной дороге. Быстрее 30 км в час Капитонов ехать отказывался. Только иногда, поддавшись моим уговорам, лихачествовал и выжимал 40. Вдалеке замаячило что-то похожее на город. Перед въездом в него расположился пост ГАИ, и там нас явно поджидали. Пожалуй, именно там я впервые увидел милиционера с автоматом. То есть ментов-то я много всяких видел. Но с автоматом - в первый раз. Капитонов обо всем догадался раньше меня.
- Лезь вниз, - скомандовал он, и я послушался.
Машина по приказу сержанта съехала на обочину и остановилась. Мент с автоматом остался стоять у поста, а второй, вскочив на подножку, заглянул в кабину. Увидев за спиной Капитонова спящего шофера, он слегка успокоился и сказал Мишке что-то по-узбекски. Капитонов невозмутимо открыл бардачок и, вытащив оттуда какие-то бумаги, протянул их менту. Тот лениво полистал эти бумажки заполненные неразборчивым фиолетовым почерком, после чего вернул их назад. И опять сказал что-то по-узбекски. В его интонации слышался вопрос. Капитонов повернулся к нему и, тяжело глядя из-под насупленных бровей, медленно покачал головой с важной многозначительностью. Сержант спрыгнул на землю и махнул рукой, разрешая проезд. Честно говоря, ничего этого я не видел, потому что, скрючившись, лежал на полу, но представляю себе все это именно так.
- Они тебя за узбека приняли? - спросил я, вылезая из убежища, когда мы удалились от ментов на порядочное расстояние?
- Выходит, приняли, - пожал плечами Капитонов, продолжавший сохранять невозмутимость.
Тут я взглянул на него по-новому. Круглое лицо, и от природы-то смуглое, а теперь еще и изрядно загоревшее, черные, чуть раскосые глаза-маслины, пухлые губы, жесткие черные волосы... Да, вполне логично было принять его за узбека. Позже на это здорово выручит. И моя дурацкая шутка насчет халата и тюбетейки окажется пророческой. Но не буду забегать вперед.
Мы остановились на тенистой стороне одной из замызганных тихих улочек.
- Я думаю почему-то, - сказал я, - что они нас искали.
Седов промолчал.
- А если они нас искали, то вокзалы и автовокзалы исключаются. А если они исключаются, то спрашивается, как нам добраться до Бахавада?
- Клево! - сказал Седов. - Мы, как подпольщики на оккупированной территории. Кузнецов. “Это было под Ровно”. Любимая книжка. Нет. Там хоть земля была нашей. А здесь все чужое. Что-нибудь из Купера. Белые люди среди свирепых ирокезов. Сумеют ли они спастись? Вот вопрос, в поисках ответа на который мы лихорадочно листаем страницы, желая добраться до конца книги, а потом жалеем, что все так быстро кончилось.
Седова опять несло. Видимо, с перепугу.
- Хватит трепаться. Надо решить, что дальше делать.
- Капитонов, меня достали твои мелодраматические монологи!
- Мои монологи?! Да это ты рта не закрываешь!
- Повторяю, твои мелодраматические монологи. Я не хочу опять думать, что делать дальше. Я устал от думать, что делать дальше. Сейчас я жрать хочу. И пить. Пошли поедим, а там будет видно.
Насчет поесть он был совершенно прав. Я стал вылезать из машины, но Седов меня остановил.
- Ключи возьми.
- Зачем?
- Чтобы этот не уехал, - он кивнул на анашиста.
- Пусть уезжает. Зачем он тебе нужен?
- Как мы отсюда выберемся? Сам же сказал, что вокзалы исключаются. Лучшего транспорта нам не найти.
И в этом приходилось с ним согласиться, но я для приличия проворчал:
- Теперь еще и угон грузовика на нас повесят.
- Кто его угонял? Вот он стоит. А за угон ключей я не слышал, чтоб кого-нибудь сажали. Даже статьи такой нет.
Опустим описание обильного обеда в маленькой пустой шашлычной неподалеку от нашей стоянки. По моему настоянию мы еще зашли в магазин и купили несколько банок консервов, две буханки хлеба и две бутылки водки. Я хотел купить три, но Капитонов заявил, что и двух достаточно, потому что он за рулем. Последний довод не показался мне убедительным, но я не стал настаивать, ибо в то время, когда мы жили, проблем с водкой не было ни в одной из республик Советского Союза, даже когда тебя разыскивает милиция.

* * *

Мы сидели в кабине и наслаждались сытостью. Седов начал ковырять пробку водочной бутылки. Сделав короткое отступление, замечу, что бардак в стране начался с того, что стали отрываться ушки у водочных пробок, потом водку и вовсе стали делать без ушек, потом появились навинчивающиеся пробки, которые свободно вращались во все стороны, но отказывались свинчиваться, потом еще много всего было, короче, Советский Союз развалился. Я сказал:
- Не надо с утра пить.
- Почему? - удивился Седов.
- Не надо. И вообще... Я же за рулем.
- Сейчас анашист проснется и поведет.
- А если он нас не повезет? Может, он уже приехал? Или ему в другую сторону?
- За полтинник повезет. Тут ехать-то всего километров сто.
Мы выпили по полкружки. Водка была теплая и удивительно противная. Капитонов стал будить шофера.
- Только б он нам не наблевал тут, - сказал я.
- Это с похмелья. С анаши разве блюют? - неуверенно спросил Капитонов
- Не знаю. Я не блевал. Я вообще ее не курил. Если бы курил, то, может, и блевал бы. А так нет.
В это время шофер открыл мутные глаза, сел и тупо посмотрел на нас. Потом выглянул в окно и опять посмотрел на нас. Взор его слегка прояснился, он спросил:
- Где я?
- В Шарбязи, - ответил Капитонов.
- Это хорошо, - сказал шофер, сразу успокоившись, и опять стал укладываться спать.
Капитонов поднял его.
- Вставай. Ехать надо.
- Куда?
- В Бахавад.
- Не надо.
Он снова начал валиться. Теперь мы держали его вдвоем.
- Очень надо. Двадцать рублей дам.
Он задумался. Потом твердо сказал:
- Тридцать.
- Договорились. Только ехать надо сейчас.
- Поехали. У меня там дядя живет, - зачем-то добавил он. - Только вы назад идите. А то милиция увидит, скажет: “Зачем людей везешь?”

* * *

СО, в котором работал Антонов, располагался на окраине города. Собственно, уже за городом.
- Там студенты живут, - сказал вызвавшийся показать дорогу невероятно грязный мальчик и ткнул пальцем в сторону бараков, стоявших километрах в двух от строящейся жилой башни. Мы расплатились с шофером и вылезли из машины. Подъезжать ближе не решились. Всего можно ожидать. Может, нас там уже милиция ждет...
- Да-а! - протянул Седов завистливо. - Цивилизация. Это тебе не Майданак.
- Зато романтики никакой.
- Ага! А вот у нас романтики до жопы! - Седов почему-то обозлился, жара на него, наверное, так действовала. - Лучше скажи, как Антонова будем вызывать?
- Надо письмо написать и пацана какого-нибудь попросить отнести.
- Не согласится, - скептически заметил Седов. - Далеко идти.
- За трояк согласится, - веско ответил я.
Он почувствовал себя узбеком и выступал с позиции знатока местных нравов. Выдрав лист из замусоленного блокнота, Капитонов огрызком карандаша, извлеченным из каких-то непонятных мне складок его одежды, накарябал следующий текст:
“Антонов! Ты нам нужен. Приходи один к строящейся башне. Никому не говори. Седов. Капитонов”.
Теперь необходимо было найти мальчика, который отнесет это письмо. Близлежащая местность была пустынна, не то что подходящего, вообще никакого мальчика не было. В поисках его мы углубились в городские кварталы. В воздухе висела пыль, чахлые деревья дышали зноем. Наконец добрались до асфальтированной улицы. Здесь уже чувствовалась жизнь. Иногда даже проезжали машины. Побродив какое-то время между домами, мы вышли к небольшому рынку. Он мало напоминал знаменитые среднеазиатские базары. Всего два-три десятка торговцев, которые без особого азарта продавали овощи-фрукты. Здесь-то мы и нашли то, что нужно. Бойкий мальчик лет 12 лихо торговал арбузами. Одетый в халат, с тюбетейкой на голове, он, будь не таким грязным, прямо просился на обложку журнала “Советский Союз”. Мальчик задорно кричал:
-Арбуз кому? Арбуз!
Если сильно вслушиваться, можно было понять, что кричит он по-русски. Перед мальчиком стояли весы, на которых вместо гирь лежали три кирпича. Первый и последний раз в жизни я столкнулся с тем, что вес продукта измерялся в кирпичах. Мне вдруг страшно захотелось вкусного арбуза. Мы подошли к мальчику и, выбрав из горы арбузов один, положили его на весы. При ближайшем рассмотрении оказалось, что они сломаны. Стрелка, как приклеенная, замерла на нулевом делении. Юный продавец важно посмотрел на нее, сощурился, прикидывая что-то в уме, и, наконец, изрек солидным тоном, не терпящим возражений:
- Беш рубель.
Арбуз был, конечно, достаточно большой, но столь высокая цена за продукт, дешевизна которого в этих краях поражала любого москвича, нас слегка шокировала.
- Сколько? - спросил нервный Седов.
- Беш рубель, - невозмутимо повторил мальчик и показал непонятливым русским грязную ладонь с растопыренными пальцами.
- Ладно, не привлекай к себе внимания, не торгуйся. Деньги-то есть, сказал я и протянул мальчику пятерку, которая тут же исчезла за пазухой его халата.
Мы взяли у продавца нож, отошли к пустому прилавку, где разрезав эту самую крупную ягоду пополам, принялись прямо руками черпать сладкую мякоть и отправлять ее в рот. Арбуз, надо признать, оказался отменным. Пока мы наслаждались, к мальчику подошли новые покупатели. Армейские прапорщики с авоськой, в которой лежали по две бутылки водки и пива. Нарушая парность, они выбрали три арбуза и по очереди взвалили их на весы. Каждый раз мальчик важно смотрел на стрелку и сощуривался, подсчитывая что-то в уме.
- Сколько за все? - спросил коренастый прапорщик, доставая бумажник, в то время, как его товарищ безуспешно пытался запихать три арбуза в одну авоську.
- Беш рубель, - строго сказал мальчик и, видимо, не надеясь на понятливость прапорщиков, показал им растопыренную пятерню.
- Это как? - обалдел я. - И один арбуз и три - одна цена?
- Он другой не знает, - пояснил Капитонов как знаток местных нравов. - Ему отец или дед сказали продавать, цену назвали, вот он и торгует.
- Надо было и нам три арбуза взять, - сказал я, обуреваемый жадностью, хотя мы и с одним-то с трудом справились.
- Этот коммерсант за трояк не пойдет, - важно объявил Капитонов, обладающий удивительной способностью изрекать всем известные истины.
- Он и за беш рубель не пойдет, - заметил я.
Тут мой взгляд упал на двух мальчиков, которые явно не годились на обложку журнала “Советский Союз”, но с жадностью смотрели на своего торгующего сверстника. На их лицах было написано страстное, но невыполнимое желание накостылять ему по шее. Я их понимал.
- Пацаны, - сказал Седов, направившись к ним, - даю три рубля, если письмо отнесете.
Из всего сказанного дети поняли только слова “три рубля”, но и их было достаточно, чтобы в глазах зажегся интерес и готовность к услугам. Мы с Седовым долго объясняли, рисовали, показывали, что требуется от них. С большим трудом удалось нам донести до них суть задания. Им предстояло пойти к баракам, найти кухню и отдать треугольник, на котором была написана фамилия Антонова, поварихам. Зная характер адресата, мы не сомневались, что работники кухни являются его лучшими друзьями. Мальчики потрусили по степи, а мы уселись на бетонные блоки, закурили и стали ждать.

* * *

Солнце клонилось к закату.
- А Марат будто ждал, что Красухина убьют, - неожиданно сказал Седов. Я молчал, а он продолжал: - Даже не удивился, только сказал, что и его, как Голованова... Я тога не понял, при чем тут Голованов, а теперь понимаю.
Голованов учился с нами до третьего курса, а потом попал под машину. Странная была история, сбили его на проспекте Вернадского, когда он выходил из общежития. В час ночи. В это время там и машин-то нет, а проспект широкий. Трудно там в это время на человека случайно наехать. Но Голованов, правда, был сильно выпивши, да и ментам, видимо, не хотелось в этом копаться, а может, просто нам не сказали. Объявили, что произошел несчастный случай. Водителя, который его сбил, кстати, так и не нашли. Я до слов Седова эти две смерти не связывал. А теперь подумал, что связь-то, наверное, есть. У Красухина, помниться, были с Головановым какие-то совместные дела.
- Если Марат что-то такое подозревал, то Красухин-то и подавно... Поэтому он и не поехал с посылкой, а тебя послал.
- Нет! Все равно не сходится. Если он их боялся, то, наоборот, должен был сам ехать, чтоб не дай Бог с его посылкой ничего не приключилось, а он ее отдал случайному человеку. Почему?
- Марата надо поймать, тогда и узнаем почему.
Мы уже открыли вторую за день бутылку водки и потихоньку ее попивали. По полю от бараков двигалась какая-то фигура. Она было еще далеко, и разглядеть, кто это, мы не могли. Решили, что это Антонов, причем хвоста за ним нет. Впрочем, нам уже было почти все равно. Усталость и страх продолжали держать нас, но водка делала свое дело, хватка их ослабла, стала почти незаметной, нами овладели чувство покоя и нежелание суетиться, ехать куда-то, бежать от кого-то...
- Водку пьете? - алчно спросил Антонов вместо приветствия.
- Здравствуй, Сережа, - вежливо сказал я и добавил: - Мы и тебе оставили.
Антонов хлопнул остатки водки, даже не поблагодарив. Закурили.
- Вы зачем сюда приперлись? - спросил он наконец. - И что за секреты? Не могли сами прийти? Зачем надо было меня вызывать? Я после рабочего дня должен к вам тащиться...
- Говоришь много, - угрюмо произнес Капитонов, в сумерках особенно похожий на сурового басмача.
- Случилось чего? - участливо спросил толстокожий Антонов, до которого начало доходить, что мы не просто в гости приехали.
Мы с Седовым до того расслабились, что даже не обсуждали, что говорить Антонову. Всего ему рассказывать, конечно, не следовало.
- Проблемы у нас, - сказал я. - А у вас про нас ничего не говорили?
- Нет, а что?
- А то, что нас милиция ищет, - ляпнул Седов.
- За что?
- Откуда я знаю, что они там придумали!
- У тебя чашка сохранилась? - спросил я.
- И вы о чашке! Она что, волшебная?
- Что значит “и вы”?
- Так вчера Марат притащился...
- Марат! - ахнули мы хором, повскакав со своих мест.
Антонов даже испугался.
- Ну да... Абаев. умолял меня ему чашку продать. Чуть не плакал. Говорит, ему дедушке надо такую подарить, нес ахинею какую-то, я уже не помню.
- А ты?
- Что я? Я его дедушку в глаза не видел.
- Ты ему чашку продал?
- Ты что? Нет, конечно. Как я ее продавать буду? Так отдал.
- Ты ему чашку отдал?
- Конечно. Я же говорю, он чуть не плакал. А мне не жалко.
- Понятно.
- А сегодня утром из центрального штаба два узбека приехали. Мы, говорят, слышали, что у тебя чашка есть замечательная. Была, отвечаю, но я ее другу отдал. Какому, спрашивают. Марату, говорю, Абаеву. Они меня по плечу похлопали, в “газик” сели и уехали. Может, вы мне объясните, что это за чашка такая?
- Такая чашка... - начал Седов, но я его остановил:
- Нас из-за такой чашки чуть не убили, а сейчас ищут повсюду. Мы тебе всего говорить не будем, для твоей же безопасности. Тебе повезло, что ты чашку Марату отдал.
- Почему?
- Потому что тебя, козла тупого, из-за этой чашки грохнуть могли! - взорвался Седов.
- Интересное дело, за что же меня грохать?
- Теперь уже неважно.
- Но я знать хочу.
- Не надо тебе этого знать. Пока, во всяком случае. В Москву вернешься, расскажем.
- Ага, - вставил Седов, - если сами туда когда-нибудь доберемся. Скажи лучше, а узбеки эти, ну, из центрального штаба они какие были?
- Нормальные. Какие узбеки бывают...
- Там со сломанным носом не было?
- Нет, вроде. Носы нормальные были. Какие у узбеков бывают.
- А рябой? Рябой был?
- Кажется да. Я их, правда, особо не разглядывал.
- Это от Юсупова, - сказал Седов.
- Ясно, что от Юсупова. От кого ж еще?
- И Марат, стало быть, не с ними.
- Получается, что так.
- Он, как я понимаю, на опережение играет.
- Вы о чем? - ошарашено вертел головой Антонов.
- О своем, - отрезал Седов.
- Может, вам надо чего?
- Ничего нам не надо. Пожрать бы только, да поспать где-нибудь, - сказал я.
- Так давай к нам. Пара коек свободных всегда найдется. А насчет ужина я договорюсь.
В последнем мы не сомневались. Встали и пошли в сгущающихся сумерках к баракам стройотряда.

* * *

Прямого поезда на Шахрисабз не было. Нужно было ехать по железной дороге до Октябрьчи, а там пересаживаться на другую электричку. На главный городской вокзал соваться мы опасались. Поэтому решили идти пешком до ближайшей от города станции в сельской местности и сесть там. Топать нам пришлось километров 15. В результате, когда мы пришли на убогий полустанок, погрузившийся в полуденный сон, сил осталось только на то чтобы сунуть голову под струю холодной воды из колонки и пить, пить, пить... Ноги у меня были сбиты в кровь, лямки рюкзака натерли плечи, все тело ныло и просило покоя. Окошечко билетной кассы оказалось закрыто и нам пришлось долго стучать, вызывая кассира. Наконец он высунул к нам голову и поинтересовался, что нам нужно. Билеты мы купили, но оказалось, что интересующий нас поезд пойдет только через пять часов, а следующий и вовсе пойдет только завтра утром. Должен был быть днем еще один, но его отменили. Окошко снова захлопнулось, и мы оказались под палящим солнцем, измученные и несчастные. Выдержать эту пытку пять часов было выше человеческих сил, и мы, несмотря на усталость, поплелись в рощицу, выглядывавшую из-за холма в полутора километрах от станции.
В первый момент я решил, что оказался в раю. Шелестели необыкновенно зеленые листья, которых я в этой земле еще ни разу не видел, нас обняла приятная влажная прохлада. Главное, мы услышали журчание родника и увидели небольшой бочажок, образовавшийся, вокруг бившей из-под земли воды. Она была сладковатая и пахла землей. Мы с наслаждением опустили в нее израненные ноги.

Был молод, красив и силен молодой Ганц фон Беренген. И был он счастлив. И удача сопутствовала ему во всем. На рыцарских турнирах, в любовных утехах, стычках с соседями, такими же гордыми и свирепыми, как он сам. Ганц мало думал о Боге, но считал себя христианином и верил, что Бог думает о нем. Поэтому, а еще потому, что молодая сила и ярость бурлили в крови и искали выхода, отправился он на защиту гроба Господня от сарацинов. Не знал он усталости в изнурительных походах, и вновь удача сопутствовала ему во всем. Отвага и острый ум позволяли ему выходить победителем во всех стычках с врагами. Это вкупе с изысканной речью и благородными манерами возвысили его при дворе короля Ричарда, принесли заслуженную славу. И счастлив был Ганц фон Беренген.
В битве при Арсуфе он сражался бок о бок с Ричардом. И когда удар конницы мамелюков разрезал армию надвое, бросился он на выручку королю, окруженному сарацинами, которые повисли на нем, как псы на медведе. Кровавый след оставлял за собой Ганц фон Беренген, прорубаясь сквозь гущу врагов. Совсем немного оставалось ему, когда удар арабской палицы расколол его шлем, швырнул на землю с коня. Кровь заливала лицо рыцаря, но не выпустил он меч из руки и попытался встать, но ноги его подкосились и тьма закрыла глаза.
Так оказался Ганц фон Беренген пленником Саладдина. И был он продан в рабство на невольничьем рынке. Цену за молодого крепкого воина дали немалую, которую может заплатить только серьезный покупатель. Так оказался рыцарь при дворе шаха Хорезма. И вновь удача сопутствовала ему. Он оказался в личной гвардии правителя, а острый ум и изысканная речь привели к тому, что шах приблизил его к себе, сделав любимейшим из своих собеседников, с которым жаркими вечерами вел он неторопливые разговоры об этом мире и этой жизни. И признавал шах суждения молодого воина разумней речений придворных мудрецов. Однажды до поздней ночи затянулся такой разговор. В альковы владыки ворвались наемные убийцы, посланные сыном шаха, возжелавшим занять место отца раньше положенного Аллахом срока. Телом своим закрыл Ганц фон Беренген своего повелителя, и дротик, пущенный умелой рукой, пронзил не грудь правителя, но плечо раба. Сделал это Ганц не потому, что любил шаха больше жизни, но потому, что был воином и всегда оставался верен воинскому долгу. Вырвав острие из раны, рыцарь пронзил им горло одного из убийц, а потом зарубил еще двоих, подлых и трусливых, как шакалы. На шум прибежала стража и перебила оставшихся наймитов. Сын шаха был казнен на следующий день на главной площади, а Ганц возвеличен так, как не был до него возвеличен никто и никогда, ибо шах захотел сделать его своим наследником. Но для этого следовало ему отречься от веры своей и принять ислам. Но не согласился на это Ганц фон Беренген. И не потому, что был истинным христианином, но потому, что считал, негоже благородному рыцарю отрекаться от веры своей. И вновь удача сопутствовала ему. Благородным и благодарным оказалось сердце шаха, который, даровав ему свободу, лучшего скакуна из своих конюшен и богатое оружие, отпустил с миром славного рыцаря.
Ганц фон Беренген отправился к своему дому, о котором успел забыть за долгие годы скитаний. Однажды остановился он на ночлег в каменистой пустыне. И один был он под звездным небом и тишиной дышала ночь. Вдруг светом неземным озарилось все вокруг и явился к нему ангел Господень и сказал:
- Ты избран, Ганц, избран Богом твоим и обретешь ты великий дар, но прежде должен пройти испытание и искупить грехи свои. Чтобы увидел ты мир сотворенный, познал мудрость Божью и отринул ложь, я лишу тебя языка, кривым зеркалом искажающего истину.
Произнеся это, он исчез. А ночь висела над землей, и тьма покрывала все вокруг. Долго стоял Ганц на коленях, ослепленный Божественным светом, и не мог вспомнить ни единого слова из известных ему прежде. Вскоре сон пленил его. Когда же солнце бросило свои первые лучи, рыцарь открыл глаза и увидел мир таким, каким не знал его ранее. Слова, закрывавшие суть вещей, как скрывает красивая одежда отвратительное тело урода, как прячет золоченая скорлупа гнилое ядро ореха, не заслоняли теперь жизнь людскую и дела людские. Страшен был мир, открывшийся Ганцу фон Беренгену, и страшен он стал себе сам, ибо спали роскошные рыцарские доспехи отваги, долга, чести - слов, которых не знал он отныне, - и обнажилась душа беспощадного убийцы и губителя судеб, топтавшего поля, сжигавшего дома, насиловавшего женщин... И такая боль пронзила его, что возопил он о несчастии своем Всемогущему, но не было слов у него, лишь звериный рык вырвался из груди и повис над пустыней.
Не было с тех пор человека, несчастнее Ганца фон Беренгена. Долго скитался он и в краях неверных, и христианских землях, но везде видел одно и то же: ложь, глумящуюся над истиной, уродство, поправшее красоту, глупость, указующую мудрости... Слова обмана обволакивали густым туманом несправедливость мира, скрывая правду его от смертных, но не в силах ослепить Ганца. Тяжко пришлось ему в эти годы. Гнали его, невразумительно мычащего, с постоялых дворов, травили собаками слуги баронов, деревенские мальчишки обливали нечистотами и швыряли в него камнями. Но не голод, не холод, не боль от побоев терзали бывшего рыцаря, а то, что видел он мир ужасным и не мог постичь совершенство творения Божия. Не роптал Ганц, ибо давно смирил гордыню свою, но много раз взывал в сердце к Господу и ангелам Его, в немой молитве просил явиться к нему и открыть мудрость Его, понять которую был он не в силах. Глухо оставалось небо к мольбам Ганца, и по-прежнему в одиночестве скитался он в разных землях. Все меньше сил оставалось у него, все чаще жаждал он смерти как избавления. Боясь, что не устоит перед соблазном греха самоубийства, Ганц отправился опять в ту пустыню, где впервые встретился ему ангел, в надежде встретить его вновь и просить об избавлении.
Горька и безрадостна была его дорога, как горек и безрадостен был мир, окружавший его. Он избегал заходить в поселения, обходил стороной города и деревни, ибо люди не любили немого оборванца и при виде его лишь множили злобу в сердце своем. Питался он отбросами, пил воду из придорожных колодцев, а иногда прямо из луж и канав. Так дошел он до земли шаха Хорезма. Дня три оставалось ему до пустыни, где зажегся перед ним Божественный свет Тяжело далась эта дорога Ганцу, ноги его были стерты а кровь, жажда и голод томили так, что он падал на землю и долго не мог заставить себя идти дальше. Тут взору его открылась небольшая роща, где шумел родник. Ганц решил остановиться там, хотя было еще далеко до заката. Почва вокруг родника казалась заболоченной, болотный привкус был и у воды, которую пил Ганц фон Беренген. Но она показалась ему необыкновенно вкусной, как и половина черствой лепешки, хранившейся у него в сумке. слегка насытившись и утолив голод, Ганц впервые за годы странствий почувствовал что-то похожее на покой. кусты у родника зашевелились, из них вышла девочка лет десяти. Увидев Ганца, она смутилась, ее смуглая кожа покраснела, но черные глаза были широко открыты и смотрели без страха. Ганц приветливо улыбнулся девочке, но тут же сморщился от отвращения. У не в руках была огромная жаба - слизистая кожа в мерзких бородавках, выпученные бессмысленные глаза - казалось, нет в целом мире существа, гнуснее, чем эта жаба. Заметив гримасу незнакомца, девочка сказала:
- Не бойся. Она очень милая.
Потом спросила:
- Ты меня не обидишь?
Он покачал головой.
- Ее тоже, пожалуйста не обижай. Все ее обижают. Отец выгнал меня с ней из дома. говорит, она гадкая. А я ее люблю, и совсем она не гадкая...
Девочка еще что-то говорила, но Ганц не слушал ее. Все перевернулось вдруг перед ним, и понял он, как слеп был все эти годы. Крупные слезы текли по его щекам, и он не мог их унять, хотя думал, что давно уже потерял способность плакать...
Наступили сумерки. Ганц не заметил, как стемнело, как ушла девочка со своей странной подругой... Раздался резкий крик ночной птицы, и он очнулся. Хотя тьма сгущалась, но мир, открывшийся ему, был светел и радостен, ибо он любил его, любил, несмотря ни на что. Уста его разжались, и он, сам того не ожидая, произнес на неведомом ему дотоле языке:
- Надо любить. Я понял. Надо любить.
И осознал Ганц фон Беренген, что Господь даровал ему Свои слова, слова того языка, который Он дал людям и который забыли они. В нем не было места для лжи и обмана, он нес истину и сам был истиной.
Никто в тех краях не видел больше Ганца фон Беренгена. А роща и родник, где обрел он покой и познал Слово, остались. И говорили люди, что тот, кто побывает там и попьет воды из источника, забывает несчастья свои, становиться умиротвореннее, мудрее, а вода там обладает целительной силой. Но плохо придется тому, кто явится в рощу с черными мыслями и злобой в сердце, исчахнет он в короткое время, задушенный собственной злобой. Так говорят старики, но молодые мало верят в эти сказки...

Вода была необыкновенная. Ногам стало так хорошо, что я даже боялся их доставать оттуда, но когда все-таки вытащил, на них не осталось и следов от того, что медики называют потертостями. То же самое было и Капитоновым. Мы закусили хлебом с консервами и даже не стали пить ничего, кроме родниковой воды. Мне даже показалось, что рана на голове, смоченная этой водой, перестала зудеть и начинает затягиваться. Нам и без водки было удивительно хорошо и спокойно.

* * *

Настоящие наши приключения начались в Октябрьчи. Все предшествующие по сравнению с ними были цветочками. К счастью, я положил брюлики в карман трусов. Были у меня такие странные трусы с задним карманом. Потому что вещи в поезде у меня украли. Я лег спать. А так как было очень жарко, то я разделся и сунул вещи под голову, откуда воры их вытянули вместе с мешком. Видно сильно меня разморило. И Седов спал, но не раздевался и рюкзак свой, видать, крепко держал. У него ничего не украли, а у меня все сперли: штаны, ботинки, майку, штормовку, деньги, паспорт и все остальное. В сохранившемся у Седова рюкзаке стали срочно искать, что можно на себя надеть. Комплекция у нас несколько разная, поэтому на меня ничего, кроме драных треников, не налезло. Так и выперлись на перрон. Поселок, где нам надо было делать пересадку и городом-то назвать нельзя. Нравы там консервативные. Вид полуголого человека вызывал нехорошие эмоции. Благо было еще рано и народу на вокзале и в окрестностях почти не было. Только несколько торговцев верблюжьим молоком, которые предлагали свой товар пассажирам ночных поездов. Но и они бросали на меня нехорошие взгляды. Ясно было, что рано или поздно разгуливание в таком виде кончится побиванием камнями, да и в поезд, который нам надо было ждать еще несколько часов могут не посадить.
На наше счастье, прямо на вокзальной площади располагалась баня. Несмотря на ранний час, она была открыта. Какое-то время можно пересидеть там. План родился очень простой: я посижу в бане, там все равно все голые, а Седов тем временем постарается что-нибудь прикупить из одежды. Что делать дальше мы плохо представляли, больше всего меня удручала потеря паспорта. Как мы будем путешествовать без паспорта, представлял я плохо. А в милицию не пойдешь. Последние сомнения в этом отпали, когда мы увидели свои фамилии на привокзальном стенде “Их разыскивает милиция”, там и фотографии наши были, чудовищно, замечу непохожие, опознать нас по ним было невозможно, но в милицию соваться не хотелось. Я, помнится, тогда еще удивился, как быстро они смогли они эти гнусные листовки напечатать. В общем, я сидел в бане и мылился, а Седов отправился за покупками. И прикупил... Когда я в очередной раз вышел из парной, в предбаннике меня ждал Седов, а перед ним лежали старый, но довольно чистый халат, тюбетейка и калошки.
- Вот, - сказал Седов, - купил.
Увидев мою реакцию, Седов разозлился.
- Сам бы пошел за вещами! А то я гляжу, ты тут на 2.50 уже намылился. Скажи спасибо, что это достал...
- Где достал-то? - перебил я его.
- На рынке. У них там и толкучка заодно. Ладно, ты домывайся, а у меня еще одно дело есть.
- Какое дело?
- Я, вроде бы, одного клоуна видел, когда к тебе с вещами бежал. Кроссовки на нем твои. Я по шнуркам узнал. Там на левом провод электрический...
- Да, я его у электриков брал...
- Я за ним послежу, может, хоть документы вернуть удастся.
Седов покосился на невысокого молодого узбека, который покуривал, сидя на соседней скамейке.
- Мне кажется, - снизил он голос до шепота, - этот урюк нас подслушивает.
- Кто?
- Банщик, - кивнул Седов на узбека.
- Почему банщик?
- Похож потому что. Что я, банщиков не видел?
- Не волнуйся, он по-русски, наверняка не понимает.
- Ладно, я побегу.
- Погоди. Ты не рыпайся. Не лезь к нему, может он не один. Присмотрись и давай ко мне. Я сейчас ополоснусь и в чайхане тебя ждать буду, - чайхана находилась, надо сказать, акурат напротив вокзала, а наискосок от нее - местное отделение милиции. -  Хотя нет, лучше я сразу с тобой пойду, погоди, сейчас оденусь.
Когда я облачился, у Седова вырвался вздох восхищения:
- Вылитый Улусбек!
- Улугбек. Ты хоть знаешь, кто это такой?
- Знаю. Астроном. Как Бруно. Его тоже за правду убили. Страдальцы мы, - добавил он неожиданно. Нет, ты со мной не ходи. Мы вдвоем слишком колоритная пара, в глаза бросаемся. Иди после баньки чайку попей, а я к тебе скоро прибегу.
Седов убежал, а я неторопливо вышел из бани и пошел к чайхане. В халате, тюбетейке и калошах я чувствовал себя местным жителей, даже в мозгах что-то менялось. Только на местном языке слов я знал не очень много. Только те, что на деньгах написаны. И тут пришла мне в голову гениальная мысль: а что если глухонемым притворяться? С этой мыслью я в чайхану и зашел. Мальчик ко мне с чайничком подскочил, лопочет что-то по-своему. Я ему ручками помахал про свой дефект, денежку показываю и пальцем в чайник тычу. Объяснились, короче.
Я пас этого гада на базаре, и, видать, что-то он почуял. Долго с точильщиком стоял, колесо крутил, а потом вдруг за угол юркнул. Я за ним, а он уже ждал, да по голове по раненой саданул. Только не попал - реакция у меня всегда была отличная. Он субтильный довольно оказался, а я вдруг обозлился и плохо себя помнил. Смял его, зажал в угол, мочой воняет от стены, а я его головой об стену пару раз треснул и капитоновское добро вернуть требую. Он вдруг как заверещит, да так пронзительно, даже вонять меньше стало. Люди сбежались, галдеж поднялся, меня тянут за штаны, а я ж не в себе, порвать их всех готов, не боюсь никого, лягаюсь только и гада этого об стенку тру. Меня кто-то тут так дернул, что я чуть не свалился. Поворачиваюсь, чтоб врезать, а передо мной стоит сержант милиции. Местный, но “Пройдемте!” на чистом русском сказал и руку мою как бы невзначай за спину заводит. Точильщик тут же больше всех суетится, в меня тычет кричит что-то. Я сразу остыл. Понял, что лучше молчать и покориться. И пошли мы всем базаром в милицию.
Сонный полуденный зной исчез, пыль, поднятая десятками разнокалиберных ног участников процессии, окружившей бледного Седова, ведомого милиционером, была унесена порывом раскаленного ветра из ближайшей пустыни. Атмосфера накалялась. Толпа выкрикивала что-то явно обидное, слышались и агрессивные интонации из проулков шириной в подъезд московской хрущевки выныривали все новые и новые лица, желавшие поучаствовать в действии с открытыми в предвкушении красными влажными ртами. Рты множились, начали мелькать фигуры в серых накидках и капюшонах, над головами поднимались палки, толпа начала завывать.
Капитонов, как-то сразу вспотевший своим широким, почерневшим в красноту лицом, поднялся из-за стола обезлюдевшей вмиг чайханы. Рука сама собой нашарила нечто железное, горячее и тяжелое. “Половник. Разводной. Годится”, - эта информация всплыла и погасла в его ставшей вдруг пустой и просторной голове. Включились более древние рефлексы, вырвавшие из груди его нечеловеческий рык. Издал он его уже находясь в состоянии прыжка с перил чайной на ближайшего линчевателя. Большое свежевымытое тело Капитонова уже не подчинялось его отягощенному гуманитарными знаниями уму. Взгляд бесстрастно фиксировал действия конечностей организма, оставившего венчавшему его мозгу единственную функцию - функцию удивления. “Это не я”, - зазвучало в мозгу Капитонова, а тело уже пролетело свои пять метров в раскаленном воздухе и метко опустило свои нижние конечности в пыльных калошках на спину хозяина драного ватного халата, опрометчиво нагнувшегося за обломком красного ноздреватого кирпича. “Сырец”, - профессионально отметили праздные извины. Тело продолжало луженой глоткой продолжало издавать чудовищный рык, в котором давно и надежно потонула любая смысловая основа. Взгляд выхватил новую цель - бритый череп с жутким оскалом гнилых зубов. Череп плотно сидел на холке толстяке в пиджаке и полосатых брюках. Толстяк тянулся к бледному Седову, волосатый кулак сжимал увесистые четки, истекающие кровавым блеском дорогих камней под потной пятерней. Со страшной силой опустил Капитонов черпак на загривок толстяка, тяжкая выпуклость металлической поварешки встретилась с налитым загривком, жирным валиком в черных волосках, зажевавшим несвежий воротник рубашки, которая вылезла из-за ворота пиджака.
Мир вокруг взорвался звенящей тишиной. Толпа вдруг перестала вопить. В тот же миг оборвался рык Капитонова. Десятки ошалевших глаз уставились на него. Все замерло, только черпак продолжал двигаться, выполняя боевую задачу. “Это не я”, - опять подумалось Капитонову. Тупой мясной звук от удара попавшей в цель поварешки опроверг это предположение беспомощного мозга.
И тут все вернулось на свои места. Гуманный мозг аспиранта овладел вдруг взбунтовавшимися членами Капитонова. Они расслабились, мозги, радуясь обратной связи, начали бурно рефлектировать, проповедуя дикой плоти немедленное всепрощение и покаяние. Облитый злым солнцем толстяк оседал большим мешком с дерьмом, как тающий мартовский подмосковный снеговик.
“Убил”, - сладострастно укорял покорившееся тело торжествующий разум. “Мне отмщение, и аз воздам”, - выплыло откуда-то. Черпак выпал из рук великого грешника, толпа заорала и пошла на Капитонова. Он опустил голову и рухнул на колени. Острая боль в правой коленке, ударенной об обломок того самого кирпича-сырца в процессе коленопреклонения, счастливым образом прервала жертвенный экстаз. “Вашу мамашу!”, - прошипел Капитонов, шаря вокруг себя. Толпа приближалась. “Убьют, мракобесы. Улугбека убили, а уж меня и подавно убьют”. Гадкий толстовец, таящийся в башке каждого полноценного русского человека, поспешил привычно юркнуть за самую простую и примитивную извилину, успев пискнуть голосом актрисы Соловей: “Господа, вы звери!”. Нашарив верную разводягу, Капитонов тяжело, но твердо встал на ноги. Толпа загудела громче. Он весело улыбнулся, раскрутил над головой половник, завыл что-то и начал отступать к чайхане. Толпа качнулась следом, полетели камни и палки. Капитонов лихо отбивался черпаком от летящих в него предметов. И вдруг стал падать лицом вперед от страшного удара в спину. Сознание начало погружаться во тьму. Последнее, что он успел увидел, было следующее: милиционер увлекал упирающегося Седова прочь, в дверь отделения милиции.
Глухонемого берсека Капитонова вырубил чайханщик Али. И вырубил вовремя. А когда злые погромщики подбежали и начали тыкать в Капитонова ногами и палками, Али бросился вперед и закрыл его от них своим сухим маленьким телом и сказал что-то очень значительное. Сказал тихо, но так, что все вмиг услышали и отошли, замолкнув. Али поднялся, встал перед толпой и, замахав руками, стал объяснять этим детям ишака и шакала, на кого подняли они свои нечестивые руки. По нему выходило, что Капитонов - святой человек, блаженный перед богом, то есть под Аллахом ходит, Аллах его со своих рук кормит и поит, отнял у него язык и разум, чтобы оградить чистую детскую душу от мерзостей жизни, и не надо смотреть, что Капитонов (Али его, конечно, не так называл.) весь в грязи и под себя ходит, зато человек хороший, а вы его ругать стали, но, воистину, лучше дерьмо из зада, чем из уст, а Капитонов - чистая слеза Аллаха в нашем море гнусности и зла. Все слушали внимательно, а Али все громче кричал и разбудил директора водокачки, которого Капитонов огрел по загривку половником. Тот тяжело поднялся и начал орать на Али, что тот сам неверный, сын греха и мракобес, дурящий головы простым людям, в то время как его, директора и члена бюро бьют хулиганствующие фундаменталисты, что неизвестно, чем там этот Али полгода в Афганистане занимался, что защищает всяких басмачей, и начал милицию звать. Милиционер как раз стоял рядом, и неизвестно, чем бы все кончилось, не вспомни директор Афганистан. Али дернулся, подсел и резким ударом влепил директору такую пощечину, что выбил из его уже разбитого при падении носа кровавую соплю, аккуратно прилепившуюся на погончик рубашки младшего сержанта Керимова, находившегося при исполнении. Худоев, так была фамилия директора, этого не заметил и, обхватив Али, стал душить его одной рукой и бить в живот другой. Зато соплю на погоне заметили другие жители, стоявшие рядом с Керимовым, и стали улыбаться, показывая на него пальцами. Керимов вспыхнул и бросился к Худоеву, уже оседлавшему маленького смелого Али.
Худоева в поселке не любили. Он был назначен из Ташкента, видимо, провинился там в чем-нибудь, и начальство отправило его в глубинку исправляться. Со стариками вел себя непочтительно, а милиции постоянно отключал воду, после того как молодой капитан распорядился бесплатным бензином худоевскую “Волгу” не заправлять. Капитану звонили из Ташкента, настаивали, но он уперся и был послан в Ленинград на курсы повышения квалификации. Поговаривали о его замене, а пока Худоев воду милиции совсем перекрыл, и они бегали с чайниками на вокзал.
Была и еще причина, по которой сержант Керимов решил задержать Худоева. Полгода назад сын директора женился-таки (старики заставили) на беременной уже от него племяннице сержанта, но калыма не дал, жену бил и, в конце концов, выгнал. А два дня назад племянница родила мертвого ребенка. Мальчика.
Керимов подошел к Худоеву, рывком поднял его с полудохлого уже Али и предложил пройти в отделение. Видно, было что-то такое в глазах сержанта, что директор опять стал похож на дерьмового снеговика и покорно поплелся в участок.
Вечером-то, конечно, директора домой отпустили. С извинениями. Керимову по собственному желанию из органов указали... Все это случилось позже. Ни Седов, ни Капитонов об этом так никогда и не узнали, да это и не так уж важно, главное, что спасла милиция Капитонова и Али, та самая милиция, которая Седова забрала и отдала на муки и гибель.
Народ после ухода Керимова и Худоева сразу успокоился, из озверевшей толпы люди превратились в обычных обывателей со своими мирными проблемами. Все стали расходиться, негромко беседуя о чем-то. Кое-кто, проходя мимо Капитонова, продолжающего лежать у арыка вниз лицом, наклонялся и клал в его слетевшую с головы тюбетейку какую-то мелочь. Тучная женщина с закрытым платком лицом извлекла из просторных одежд лепешку хлеба и, положив ее на полу откинувшегося капитоновского халата, быстро ушла. Люди подходили, трогали голову Капитонова, что-то бормотали. Все это напоминало прощание с усопшим прадедушкой в деревне где-нибудь под Костромой. Только, Капитонов усопшим не был, и поза его не отличалась канонической благостностью. Два черных-черных мальчика лет семи с невозможно синими, как самаркандские купола глазами, подошли к лежащему, и один из них сунул ему в кулак глиняную свистульку-барашка. Оглядываясь ушли и они.
На площади у чайханы стало пусто и тихо, как бывает в среднеазиатских поселках жарким полднем. Все замерло. Даже время. Невозможно было определить, какой на земле идет год и какой век. Вдоль дувала из ниоткуда в никуда бесплотной тенью самого себя проплыл, не поднимая пыли, серый ушастый ослик. Вокруг него бесшумно вились жирные мухи. Одна из них задержалась на площади, важно, не кружась, села  за красным круглым ухом на кожу капитоновской головы, больно укусила и тихо снялась следом за осликом.
Капитонов засопел, открыл глаза и сел. Затуманенный взгляд его охватил окружающую действительность, руки машинально перебирали лежащие вокруг монетки и продукты. Некоторые вещи (свисток и хлеб, например) Капитонов почему-то убрал в карман халата, другие (деньги) оставил в тюбетейке. Глаза его остановились на половнике, и он все вспомнил. Встать смог со второй попытки. Лежащего маленького Али рассмотрел с любопытством, узнал в нем того молодого узбека, на которого все косился в бане Седов, побрызгал ему в лицо водой из арыка.
- Эй, банщик! - позвал он.
Али застонал, но глаз не открыл. “Я ж его, кажется, не бил, - подумал Капитонов, - а вот поди ж ты... А где все?”
- Где все? - уже вслух спросил Капитонов.
Али резко сел, не мигая уставился на него и больно сжал Капитонову кисть правой руки. Капитонов дернулся, но Али вдруг широко улыбнулся и громко сказал на хорошем русском:
- Что, Хызр, оклемался?
- Ага. Тебя как звать-то, банщик?
Капитонов уже отнял у Али свою руку и чесал ею свое укушенное ухо.
- Али. Работаю заведующим чайной №2, узбек, беспартийный, образование среднее специальное. Еще вопросы есть?
Али встал. Поднялся и Капитонов.
- Есть. Где все, где Седов?
- Все ушли. И нам надо уходить.
- А это чье? - спросил Капитонов, показывая собранные предметы.
- Твое. Возьми. Люди дали от чистого сердца. Не обижай их. Бери и идем.
Капитонов пошел вслед за маленьким Али.
И земля, и небо, и арык окончательно погрузились в мудрый полуденный сон.

* * *

А старый Хызр сидел под карагачом, старым и истлевшим, как мир, сидел у арыка с водой, вечно спешащей куда-то и говорящей непонятное, мудрое, как мир под солнцем, беспощадно добрым и безразличным, как мир на земле, уставшей и молодой, как мир. И старый Хызр плакал, глядя на карагач, на арык, но солнце, на землю. Хызр плакал, глядя на идущих мимо него людей и животных, на птиц в небе и мух в верблюжьем дерьме.
- Зачем? - плакал он. - Зачем вы все? Зачем ты растешь, дерево? Чтобы упасть. Зачем ты бежишь, вода? Чтобы иссохнуть. Зачем ты встаешь, солнце? Чтобы закатиться? Зачем ты, земля? Чтобы стать пустыней. Зачем вы, люди? Зачем вы смеетесь, едите, любите и ненавидите, зачем вы делаете? Чтоб и вы, и плоды дел ваших стали прахом. И никто из глядящих ныне на свет через сто лет не будет быть, ибо рождение для смерти и цветение для тлена и строение для праха. И только жирные навозные мухи вечны. Зачем? И зачем я, Хызр, мудрец и святой? Зачем я могу многое, если не могу ничего? Зачем я людям? Зачем я миру? Зачем прах праху?
И плакал старый Хызр под карагачом у арыка. Плачет Хызр, но стоит карагач, но течет арык, но светит солнце, и тепла земля. И летают птицы, и идут люди, и смеются дети. Велик Аллах, и плоды дел его святы. И свят труд, и хлеб свят, и земля, и вода. И святой Хызр уже не плачет под старым карагачом,  а тихо спит. И жарко. И тихо. Только мухи жужжат.

* * *

Даже в темном помещении дома, куда Али привел меня, тому было жарко.
- Почти месяц уже здесь, а к пеклу привыкнуть не могу, - пожаловался я Али.
Мы сидели на потертом коврике на полу и пили чай. Близился вечер, земля отдавала дневное тепло, поселок за дувалом оживал, слышались голоса людей и животных. Мы о многом уже успели поговорить. Нас с Седовым Али приметил еще в бане, понял, что у нас проблемы, но сам с помощью не полез, не принято. А когда я в его чайной начал ваньку валять, стал приглядываться ко мне серьезно. Как каша заварилась, он сразу сообразил, что надо делать. Меня выключил, с людьми договорился. Да и с Седовым дела решались. Пока я умывался за домом, трескал тутовые ягодки с дерева, Али вышел ненадолго, на вопрос: “Что с Седовым?” - только улыбнулся и позвал пить чай. Так за чаем и сидели мы уже третий час. “Надо подождать”, - сказал Али. И мы ждали. Али, во-первых, был местным, а во-вторых, племянником суфия, и здесь это решало многое. Сказал, что все наши с Седовым беды от лишнего любопытства и незнания местных обычаев. То, что гоняют нас по всему Узбекистану, Али понял сам, и плакатик с нашими фамилиями и рожами у милиции приметил. Он пообещал узнать про паспорт и вещи, потом прямо спросил:
- Сами-то что украли?
Я замялся, стал мямлить, что мы с местными в СО поцапались... Но Али быстро меня осадил:
- Ты врешь или обманываешь? Если врешь, не надо, не веришь мне, обижаешь. Если обмануть хочешь, лучше сразу уходи. Паспорт вернут - и уходи.
- Мух у вас здесь много, - сказал я, покраснев. - Злые они.
- Зло в мире для того, чтобы люди могли отличать от него добро. Видеть зло и принимать зло - разные вещи. Доброе и злое в природе человека. Обманывать - зло. Врать - не видеть добро. Ты врешь.
- Вру, - согласился я. - Прости. Только всего тебе сказать не могу.
- И не говори всего. Скажи, что можешь. Только не ври, потому что ты мне понравился.
Я стал рассказывать. Про чашки и брюлики не сказал, конечно. Сказал только, что мы одну штуку нашли, вещицу эту взять у нас хотят, но где она точно не знают, поэтому еще и на друзей наших думают. Вот и бегаем. Своих надо предупредить, они по разным СО раскиданы, свою задницу из-под колес убрать и вещицу сохранить, не для себя, для государства. Про Юсупова тоже рассказал. Али его не знал, но, что он за птица понял.
- Может, пока спрятать тебе эту штуку? - спросил Али. - Пока пыль не сядет.
- Да нет. Надо в Москву ее доставить, чтоб там отдать. Вашей милиции, ты уж прости, как-то я не доверяю.
- А кровь на штуке этой есть?
- Есть. И еще, боюсь, будет.
Али помолчал.
- Здесь, - сказал он наконец, - я вам помогу уйти. А там уж сами. Разных я русских видел, - добавил он, - и живых и мертвых. Вы живые.
- Спасибо, конечно, товарищ Али. Только Седов-то в милиции, а я, получается, нелегал.
- С Седовым надо подождать, - спокойно сказал Али, подлив мне чайку. - А ты не нелегал. Ты уважаемый человек, святой. Тебя теперь в округе никто пальцем не тронет. Только мычи и денежку считай, Хызр.
- Почему ты меня Хызром называешь?
- Хызр - это святой такой. Его могила в каждом, считай, районе есть. И за границей. Очень его народ наш уважает.
- А Хызр давно умер?
- Хызр не умер. Он вечен. Как добро.
- Поэтому у него могил столько?
- Да, - коротко ответил Али.

* * *

Далеко на север от Индии, за высокими заснеженными перевалами и пустынями, на горе, среди дремучего леса жил отшельник со своей верной женою. Жил в праведности и чистоте душевной и телесной, трудился, добывал пропитание в лесах, славил богов и чурался нечистых мыслей и дел, свершая свой отшельнический подвиг вдали от людской суеты и мирских соблазнов. Во всем была жена верным другом и помощником отшельнику. А детей у них не было.
Весть о святости этого человека достигла круга высших небожителей. И многие из них тому радовались, глядя на отшельника и его жену с небес. Дошла эта весть и до Шивы, и полюбопытствовал он взглянуть на семью отшельника. И зауважал Шива праведника, но, когда взор его упал на жену святого, увидел он, что она прекрасна, синяя шея его налилась кровью и стала лиловой, а страсть к жене отшельника победила уважение к оному. Решил Шива овладеть прекрасной женщиной и стал исполнять задуманное. Он спустился с небес на землю и притаился у хижины, дожидаясь, когда отшельник удалится в дебри по своим праведным делам, сам же, приняв облик ушедшего предстал перед его женой.
- Жена моя, - сказал хитрый Шива, - пришло время исполнения долга, я хочу сейчас же возлечь с тобой.
Удивилась женщина, что муж воротился столь скоро и подступил к ней с делом, так хорошо исполненным совсем недавно, второй раз за утро. Но ничего не сказала она, а покорилась Шиве, думая, что он ее муж. Про себя же обрадовалась, ибо была хорошей женой и любила своего мужа. Шива же, добившись своего, отбыл на небеса и вскоре забыл и про отшельника и про его красавицу-жену.
Верная же жена дожидалась возвращения отшельника, приготовив обед и сделав все необходимое по хозяйству. Вечером же, лежа возле супруга и ласково глядя на святого подвижника, жена позволила себе первой заговорить с ним:
- Супруг мой! Сегодня ты был ко мне особенно расположен. Но как удается тебе менять цвет своей шеи? Вернувшись утром, чтоб быть со мной во второй раз за утро, имел ты шею синего цвета, сейчас же она у тебя смугла, как обычно. Мне не дано постичь подобного, но, мыслю, святость твоя, воистину, велика и возрастает день ото дня.
Отшельник, услышав жену, сперва смутился, но затем силой духовного зрения постиг свершившееся. Покинул дух его чертог умиротворенности и вторгся в обитель мести. Вскочил святой и закричал в возбуждении:
- Горе нам! Горе мне и тебе, несчастная! многие годы подвига подвижничества обернулись оскверненным храмом моей святости! И не постичь мне закон колеса Сансары! Горе мне, обесчещенному! Горе и тебе, женщина, согрешившая по неведению во исполнение своего назначения. Не жена ты мне более, не жена! Но и тебе горе, синешеий! Трепещи, Шива, ибо свершил ты непотребное, и прокляну я тебя страшным проклятьем!
И, выйдя из хижины, проклял отшельник Шиву. А затем удалился в дебри, даже не взглянув на свою жену, стоявшую на пороге дома. Больше о нем ничего не слышали.
Жена же его от горя превратилась в камень.
Шива же и думать о них забыл, а продолжал соблазнять женщин всеми ему доступными средствами. Но слишком уж серьезным оказалось проклятье святого праведника. И однажды было замечено, что животворящая оплодотворяющая сила, потребная для рождения, появления в природе любого живого существа - растения ли, животного ли - сила, олицетворением и бессменным носителем которой являлся злосчастный и легкомысленный Шива, она исчезла. Все живое в природе перестало плодоносить, и мир оказался обреченным на гибель раньше положенного срока. Боги бросились к Шиве с расспросами. Тот сначала их всех осмеял, сказав, что все его осталось при нем, а мир полон неумех, надо просто хорошо стараться, и тогда все у всех будет получаться. Но боги не отступились от беспечного Шивы, и тут-то все открылось. Осмотрели боги гениталии Шивы и увидели, что не хватает у него самого главного для появления животворящего семени. Испугавшийся Шива клялся, что не помнит, где и когда произошла пропажа. Сначала подумали о кознях злых демонов-рикшасов, но тут кто-то вспомнил о недавнем проклятии. Столь страшным оно оказалось, что исправить уже ничего нельзя. Но боги нашли выход и смогли вернуть ,Шиве то, что ему не хватало, позаимствовав это у молодого барашка. Все вернулась на круги своя, и вскоре совсем забылась история с отшельником и его женой.
Но для последней имела она свое продолжение. Много лет прошло, и случилось так кто-то из богов, может быть, Кришна, оказался на земле по своим делам. И однажды он споткнулся в лесу о камень. Превратился камень этот в жену отшельника. Жила она еще на земле положенный ей срок, а когда он истек, умерла. Все оставшиеся годы жила она в чистоте и праведности, горько сокрушаясь о давнем своем грехе. На месте ее могилы арии-огнепоклонники сложили свой храм и молились на него.
Позже в эти края пришли мусульмане. Земли стали к тому времени пустые и каменистые, ибо дремучие леса давно были изведены огнепоклонниками. Бросовые земли. Храм язычников мусульмане разрушили, развали по камушку. И появилась легенда, что камни это непростые. Ни утопить, ни намочить такой камень нельзя, если же какой правоверный мусульманин коснется его, то обожжется до кости, а на месте ожога появиться незакрывающаяся язва, излечить которую может только священный камень Кааба...

* * *

Камень неестественно быстро даже для среднеазиатской жары высыхал. Тем более удивительным это было, что соседние камни были еще вполне влажными от брызг. Даже когда Капитонов направил остатки струи на странный камень, он остался совершенно сухим. Он запахнул халат и тронул камень ногой.
- Может, от ракеты отвалился? - сказал он вслух.
Почему эта мысль пришла к нему в голову, он не стал задумываться. Голова его была занята совсем другим. Он стоял на склоне полого холма и пытался в стелющемся над долиной мареве разглядеть цель своего похода - дом отдыха им. ХIV партсъезда. взгляд его снова упал на сухой камень. Был он какой-то не такой, как все остальные. Капитонов, сам не зная зачем, нагнулся м сунул его, красновато поблескивавший, гладкий и приятный на ощупь, в авоську с лепешками и бутылкой воды, вздохнул и потрусил по щебенистой дороге вниз. Али был хорошим парнем, дал ему еды и воды, сунул в карман неведомо как добытый им паспорт, объяснил, куда идти, но сам с ним не пошел. Капитонов даже не спросил почему. Он понимал, что находится отнюдь не под Торжком, а совсем в другом месте, совершенно, для него загадочном, к чему начал уже привыкать. Как говаривала одна его подружка с кафедры этнографии: “Для того, чтобы понять психологию древних китайцев, надо самому быть древним китайцем”.
Вечером в дом Али кто-то стукнул, он вышел, в темноте раздавались негромкие голоса, потом он вернулся, сказал, что Седов уже не в милиции, из милиции вывели его двое, не милиционеры, посадили в белую “копейку” № 13-24 КАТ и увезли в дом отдыха им. ХIV партсъезда. Али предположил, что там его будут держать до приезда хозяина
- Юсупова? - спросил Капитонов.
- Тебе виднее, - ответил Али. - Лучше бы тебе его завтра оттуда вытащить.
- Как думаешь, сторожат его крепко?
- Вряд ли. Заперли, небось, где-нибудь и балдеют.
- Сколько их?
- Двое, может, трое. Еды грузили мало. Совсем мало. Тебе идти пора.
Капитонов поднялся. Али проводил его до окраины поселка, объясняя по дороге, как добраться до дома отдыха и где там что расположено. Потом сунул ему в руки сумку с водой и лепешками, Капитонов и не заметил, что он Али нес ее с собой.
- Нож возьми, - Али протянул какой-то предмет. Тяжелая сталь с костяной ручкой в мягких ножнах приятно оттягивала руку.
- По мышку повесь. Удобнее.
Капитонов остановился и застегнул ремешок на плече под халатом.
- Хороший сабза, - сказал Али. - Лучше руби, только ручку держи, он сам все сделает.
Раньше от подобного совета Капитонова покоробило бы. Сейчас же наличие ножа вполне укладывалось в понимание того необходимого, что предстояло совершить.
- Если совсем плохо будет, доберись до Самарканда, к дяде моему обратись. Вот адрес. Я ему про тебя передам. Но по пустякам не беспокой.
- Дядя твой начальник партийный? - отважился спросить Капитонов.
- Дядя суфий. Он с секретарем обкома вместе хадж делал. Вернее, это секретарь с ним ездил.
Кончились последние дома. Журчал арык, истерично орали друг на друга тысячи цикад. Они стояли по деревом. Что-то мягко чмокнуло в макушку Капитонова, с которой он стянул тюбетейку, теплый сок потек по лицу, он провел по щеке, пальцы стали сладкими.
- Тутовник созрел, - проговорил Али и быстро, не оборачиваясь зашагал прочь.
Капитонов шагал по ночной степи. Ему стало необыкновенно легко. Все было ясно и понятно, не нужно вопросов, что делать и стоит ли это делать вообще. Он шел выполнять важную работу, которую выполнить необходимо. Необходимость превратилась в неизбежность, и это даровало ему чувство удивительной свободы.
- Как все просто, - думал он. - И я ведь не один. Сколько людей до меня и сколько будет после, которые просто делают свое дело.
Высоко в небе медленно проплывали цветные огоньки самолета.
- Вот самолет летит. А ведет его такой же мужик. летит не падает. Потому что это его дело. И долетит, куда надо, сможет, потому что это нужно и правильно. На этом все и держится. И иначе нельзя. Почему? Да не почему. Нельзя и все.

* * *

Иргаш сидел на красном туркменском ковре среди цветущих деревьев и пил гранатовый шербет. Перед ним под чудесную музыку кружились юные девы в прозрачных одеждах. Прекрасные гурии с едва оформившимися грудями, прекрасным телом, луноликие. Они танцевали для него. Все здесь было для него - гурии, сад, музыка, обильный яства. Иргаш был молод и могуч, повелитель и победитель. Кровь, горячая, как ласки горных таджичек, бурлила в жилах, сердце билось ровно и тяжко, руки налиты силой. Иргаш потянулся к ближайшей из танцующих, властно притянул ее к себе за податливый гибкий стан, ощутил прохладу покровов и жар юного тела, атлас белой кожи был нежнее дорого китайского шелка. Увидел глаза, огромные глаза дикой серны, совсем близко. Потянулся жадным ртом к алому бутону - губам гурии, влажным, чуть приоткрытым, но скрывающим пока жемчуг зубов. Почувствовал дыхание девы - аромат мускуса и меда. Сладчайший поцелуй ждал его. Дева трепетала под его могучей рукой, как пойманная птица. Знал Иргаш, что ожидание желаемого и предвкушение возможного приятнее обладания имеющимся и наслаждением от полученного.
Сейчас он возьмет ее, вопьется в нектар ее уст, будет сосать ее медвяный язык и ласкать сливы твердых набухших сосков, мять упругие груди, белые, как чаши из кости индийских слонов. И он совлечет с нее одежды, а она совлечет одежды с него. И дева взойдет на башню желания и исполнит на ней танец торжества плоти, а потом еще и еще раз, и остальные гурии тож, и не будет сытости в них, лишь вечное желание дарить наслаждение ему, Иргашу, их хозяину и повелителю. Не мог терпеть больше Иргаш и впился ртом в алчущие, дразнящие губы девы рая...
Старик закашлялся, замычал, скинул с лица овечью папаху и сел на топчане, плюясь и утирая зеленоватые сопли. Сторож дома отдыха был худ, одет рваный халат и засаленную тюбетейку. Слезящиеся глаза уставились на человека, сидевшего в углу на табурете. Рассвет равнодушно заглядывал в грязное окошко проходной. Человек молчал, внимательно и строго смотрел на Иргаша. Тот наконец прокашлялся.
- Ты кто? - спросил сиплым голосом сторож.
Дышалось тяжело. Сладковатый запах анаши за ночь не выветрился, спертый воздух не хотел заполнять легкие. Человек в углу продолжал молчать, и старик начал его почему-то бояться. Сердце бешено стучало.
- Ты кто, человек? - повторил он громко, стараясь казаться важным и придать своему голосу строгость. На всякий случай, он повторил этот вопрос по-русски. Иргаш не темный декханин, Иргаш сторож ома отдыха, он знает русский, умеет писать свое имя. Даже важный завхоз Алиев вечерами заходит к старому Иргашу за травкой, хлопает по плечу, смеется. Иргаша здесь уважают, и нечего его пугать.
Эти мысли пробежали по негустым извилинам старой головы обкурившегося сторожа в направлении языка, и он вдруг сказал, сам не ожидая от себя такой храбрости:
- Документы попрошу.
Голос подвел-таки. Конец фразы вышел похож на предсмертный вздох старой велосипедной шины, но сказано было по-русски и достаточно внушительно. Человек в углу холодно улыбнулся и вежливо произнес:
- Салам алейкум.
- Алейкум салам, машинально откликнулся Иргаш. Пришелец ему определенно не нравился
Мужчина встал, спиной закрывая окошко, тень его упала на лицо сторожа. Бы он огромен и черен, как ифрит из сказки. Старый халат, из-под которого торчала майка с какими-то надписями, калоши на босых ногах... Человек медленно поднял руку и протянул вытянутый палец к лицу Иргаша.
- Так ты осмеливаешься говорить со мной на языке неверных кафиров, презренный терякеш?!
Голос его прозвучал резко, как удар бича. То, что сам говоривший обратился к нему по-русски, на языке этих самых кафиров, до Иргаша не дошло. Дошло другое - сторож провинился, ошибся, а этот человек имеет власть с него за ошибку спросить и наказать, и накажет, еще как накажет. В чем суть ошибки, Иргаш понимал плохо. Перед ним стоял человек, имеющий право карать, и говорил, что сторож ошибся, значит, так и есть.
“Но кто же он? - робкая попытка остатков здравого смысла навести порядок в гудящей голове привела лишь к тому, что последняя тень сомнения была категорично заменена безапелляционным императивом: - Это большой начальник!” Не дело Иргаша спрашивать его о старой одежде и причинах появления здесь в столь ранний час.
Намертво усвоенная им с раннего детства истина - начальник тот, кто сильнее, значит, кто сильнее, тот начальник - поставила сейчас все по своим местам. Ученые называют подобное устойчивое запоминание модным ныне словом импринтинг. Иргаш этого слова не знал, хотя сам часто применял принцип импринтинга практически. Например, он нещадно бил собак, охраняющих территорию дома отдыха тяжелым обрезком резинового шланга, привязав их предварительно к дереву и одев на морду свою овечью папаху. Собаки в душной темноте, под градом побоев заходились истошным визгом от страха. Потом, только завидев Иргаша в папахе, скуля, разбегались. А сперва кусались. Теперь же Иргаш самого себя почувствовал привязанным к дереву псом, которого хозяин намеревается примерно проучить. Он упал на колени перед черным незнакомцем и тихо завыл.
Капитонов смотрел на сторожа и уже знал, что будет делать дальше. Он не ожидал столь быстрой виктории, но отлично понимал, что это только начало, правда, начало удачное. Сторож скулил, скулил, скорчившись на грязном полу. Голова его с седым ежиком начала подергиваться, на макушке выступили бисеринки пота. Иргаша трясло, скрюченные пальцы заскребли по полу, правая нога мелко задергалась. Капитонову этот цирк начал надоедать и он сурово рявкнул:
- Где русский?
Сторож никак на это не отреагировал, продолжая трястись мелкой дрожью. Капитонов нагнулся, сгреб его за шиворот и попытался поставить на ноги. голова Иргаша откинулась, изо рта полетели брызги грязной пены, глаза сторожа закатились, желтые белки были устремлены куда-то мимо Капитонова и реальной жизни вообще. Резкая вонь ударила в нос. Капитонова замутило, он разжал пальцы, сторож осел, икнул, стал хрипеть, но вскоре затих, скорчившись на полу в позе эмбриона. В сторожке явно стало светлее. Запах блевоты и дерьма душил Капитонова, он испугался, что сейчас потеряет сознание, задохнется, упадет рядом с этим, может быть, уже и неживым анашистом. “Эпикантус, - всплыло в голове у Капитонова. - Эпикантус”. Слово это, за которое зацепились мозги, пытаясь понять, что оно значит, счастливым образом не дало сознанию отключиться. Распахнув дверь, он перевалился через порог и прислонился к стене, продолжая повторять: “Эпикантус. Это эпикантус”. Звон в голове не стихал. Капитонов потер лицо. Рядом с ним на дорожку села серая птаха.
- Что такое эпикантус? - громко спросил у нее Капитонов.
Птаха наклонила голову набок, глянула строго бисеринкой черного глаза, презрительно дернула хвостиком, нагадила и пскакала по своим делам мимо проходной. Капитонов пришел в себя. Надо было торопиться. Первоначальный план дал трещину. Капитонов, как только подошел к дому отдыха и увидел спящего сторожа в проходной, решил, что сторожа надо нейтрализовать, допросить, взять его одежду и постараться найти Седова, прикидываясь своим. Капитонов вернулся в проходную. снимать со сторожа халат не стал, а папаху с топчана взял зачем-то, преодолевая брезгливость, нахлобучил ее на голову и глянул на лежащего. Опять начало мутить. Капитонов потряс головой и твердо шагнул через вторую дверь на вражескую территорию.
Утреннее солнце ударило жарким лучом из-за крыши жилого корпуса в небритый подбородок, и Капитонов поспешил  нырнуть под деревья. Совсем рядом раздался собачий лай. Капитонов ломанулся через кусты в сторону от главного корпуса. “Тут где-то должен быть бассейн. Интересно, а собаки в воде кусают? Змеи не кусают. Дроздов рассказывал. А собаки?” Лай приближался.

* * *

Седов проснулся от собачьего лая. Всю ночь, лежа в каменном подвале на мешках с изюмом, он мучился от лая собак и запаха сухофруктов. Забылся лишь под утро. Послышался окрик по-узбекски. Лай стал удаляться. Седов понял, что уснуть больше не удастся. Он оглядел свою тюрьму. Свет из окошка размером с задницу совсем юного пионера озарял подвал размером 5х5 с лесенкой к двери, находящейся в двух метрах от пола. Железная дверь была заперта. Кроме Седова и изюма внутри подвала находились бидон с водой, фанерный ящик без крышки с какой-то разлохмаченной брошюрой внутри, в дальнем углу стояла банка с этикеткой “Нар-ширез”, она была пустой и пахла мочой. “Сервис, мать их”, - беззлобно выругался Седов и использовал банку по назначению. Окошко было высоко - метра три - не достать.
Когда вечером его затолкали сюда два недобрых узбека, он сразу же обследовал свое узилище практически в полной темноте. Контрольный утренний осмотр, хотя и позволил обнаружить много нового, но утешил слабо. Седов потер ноющую скулу. Как сказал этот интеллектуал с золотой фиксой: “Стрела пущена, а птица еще поет в кустах”. Красиво. Седов, правда, тоже разок успел дать ему в ухо. До сих пор приятно вспоминать. Они его конечно потом втроем-то помяли, но втроем. Седов быстро понял, что гадам этим он зачем-то нужен живым и здоровым. Вот почему, когда волокли его от машины к подвалу, он много чего успел сказать им. Это пришло от дедушки, которого Седов сразу вспомнил.
Дедушка был контр-адмиралом. В отставке. На пенсии. Жил все время на даче на Клязьме. Седов гостил у него на каникулах. Дед скучал, в первый же год, как поселился в дачном поселке, разругался с соседями. И прежде всего - с композитором-песенником Ивановым, все свои разговоры начинавшим нытьем о маленьких гонорарах, а заканчивающий сладкими воспоминаниями о том, как однажды работал он в Мегионе программу с Катей Ковач. Контр-адмирал трижды удостаивался чести быть посвященным через забор в подробности финансовой деятельности этих поцев из бухгалтерии Союза композиторов и в особенности сексуальных фантазий гастролирующих певичек из стран народной демократии. В четвертый раз старый моряк, у которого с утра разыгрался ревматизм, встретил разговорчивого Иванова по дороге к аптеке, угрюмо шел метров сто со своим соседом, молча слушая его историю, потом остановился, тяжело глянул своими серыми и холодными, как балтийское небо, глазами в карие, часто моргающие за стеклами очков глазки песенника и произнес проникновенный текст. Был он солон, как пот рулевого в девятибалльный шторм, неповторим и незабываем, как ночь в тропических широтах, и тяжел, как морская служба. О, если бы у песенника Иванова достало таланта положить этот текст на музыку! Но таланта у него не достало. Присев и задрожав лицом, композитор забормотал извинения и бросился в проулок. Контр-адмирал продолжил свой путь в аптеку за змеиным ядом.
С тех пор в дачном поселке старого адмирала стали чураться, поговаривали, что он не в себе и, по слухам, антисемит, воевал за арабов при Суэце, хотя понятное дело - военный, приказ выполнял, но все-таки... и т.д. и т.п. Адмирала это отношение дачного бомонда не волновало совершенно, даже, наверное, устраивало. Внук этих тонкостей не понимал, только видел, что дед всегда один. Седов жалел деда, хотя и не очень понимал в своем полудетском состоянии за что. Родители Седова были биологами, болтались по командировкам, жили своей жизнью, а дед - своей, да и та - в прошлом. У Седова же вся жизнь была еще только в будущем. Может быть, поэтому дед и внук сошлись. Дед был невысок, суховат и педантичен. Внук тоже любил порядок, да и внешне они были схожи. Вместе красили домик, стригли кусты, гуляли. Иногда дед брал внука с собой, когда ходил на берег водохранилища. Седов знал, что дед ходил к воде, когда был уж совсем не в духе. У воды внуку полагалось тихо сидеть и молчать, иначе все быстро заканчивалось. Как-то в один из первых выходов  внук спросил стоящего в воде и курящего деда, почему люди живут не там и не с теми, с кем хотят. Тогда родители как раз уехали на полгода на Камчатку, мальчик скучал без них, ему тоже хотелось на край земли, но его не взяли - далеко и долго для ребенка. И вопрос этот Седов задал для себя, а получилось, что задел деда. Тот молча вышел из воды, откатал штаны, вдел босые ноги в сандалии, буркнул: “Пойдем, сыро тут”, - и пошлепал к дому. Дорогой молчали. потом на веранде пили чай в сумерках. Тоже молча. Наползал туман, лето кончалось, с глянцевых листьев сирени, росшей вокруг веранды, скатывались капельки росы. Пахло мокрой травой, землей и яблоками. Дед сидел, положив тяжелые руки с набухшими суставами пальцев на деревянный стол, порыв ветра бросил ему лицо горсть росинок. Но дед его не вытирал, а продолжал сидеть, глядя в туман, сгущавшийся в саду. Седову захотелось заплакать, его охватило чувство непонятной тоски, которая охватывает каждого человека хотя бы раз в жизни и которую люди помнят всю жизнь. Иногда накатит она от журавлиного прощального крика, и ты замираешь, закинув голову, жадно ища в октябрьском небе, обрамленном золотом березовых вершин, еле видимый клин. Иногда зимой, придешь под вечер, в жаркую избу с лютого мороза, оттаиваешь, стоя у натопленной печи и глядя на огонь, и сквозь запахи жилья и дыма войдет в тебя это чувство, и сразу станет тепло и грустно. Иногда приходит оно ранним мартом, когда среди слепящих синих сугробов вдруг почувствуешь едва уловимый дух можжевельника - запах весны, талого снега и жизни, и ускользающее понимание того, что вот оно, настоящее, невыразимое, мгновенное и истинное. Может быть, это дышит мироздание. Или, может быть, это напоминание об утраченном и надежде на то, что когда-нибудь...
Тогда на веранде у Седова защипало в глазах, но он держался, понимая какой-то древней, рожденной задолго до него, корневой своей сутью, что вот сейчас, этим вечером открылось ему нечто необыкновенно важное. В тиши вечера вдруг не ко времени резко и коротко крикнула птица. “Чайка” , - хрипло буркнул дед. А его внук заплакал. Он плакал как плачут только или совсем маленькие несправедливо обиженные дети или суровые ветераны, глядя на старые кадры пройденной ими войны. Плачут навзрыд, не стесняясь. Такие слезы делают детей взрослее, а взрослых - лучше. Когда внук наплакался, судорожно вздохнул и затих на груди у старого моряка, тот опустил руку ему на голову и сказал очень ясным и молодым голосом: “Когда-нибудь”.
Были и другие вечера у воды. Дед много говорил, а Седов слушал. О себе дед рассказывал мало, но большее о друзьях, огромном незнакомом мире и море. Никогда не говорил он о войнах. А Седов не спрашивал. Была в рассказах у деда одна особенность. Любую историю он пересыпал морскими забористым матерком, выходило это у него так складно, гладко, главное, по теме, что Седов не испытывал никакого смущения и неудобства. Всего-то они с дедом так беседовали до конца августа - начались школьные занятия, Седов уехал в Москву к тетке, сестре отца, но эта морская речь запала ему в голову на всю жизнь.
Вчера он этим сукам и выдал тот старый запас. Понимай они получше по-русски, он так легко не отделался бы, факт. Седова это развеселило. Он улыбался и думал о деде. Старый адмирал умер той же осенью. Умер тихо, на даче. Один. От инфаркта. На похороны Седов не пошел - болел ангиной, температура поднялась под сорок, он метался, бредил, не мог глотать даже тепловатый клюквенный морс. На могилу на Даниловском кладбище ходил редко, хотел помнить деда живым. И помнил. Вот сейчас вспомнилось это дедово “когда-нибудь”. И смысл сказанного тогда вошел в него сегодняшнего. Голос деда ударил в уши: “Что расселся, как баба на заборе?!” Седов вскочил.
От двери к верхнему косяку шел провод, заканчивающийся пластмассовой блямбой. Пожарная сигнализация. Спички оказались на месте. “Хрен вам, пуделя обоссанные, а не Седов”, - сказал он вслух. Стал метаться в поисках бумаги. Схватил книжку из ящика, машинально прочитал на обложке: “ОСВОД. Помощь утопающим”. Кто мог утопать в этих горных безводных краях оставалось загадкой. Вскарабкавшись по лестнице, Седов сунул брошюру под провод поближе к блямбе и стал чиркать спичками. Те упрямо ломались. Наконец бумага занялась. Он спрыгнул с лестницы и рванул ее за ржавый поручень на себя. Лестница упала, а поручень, железный уголок в метр длиной, остался в руке. Седов этого не ожидал и обрадовался. продолжая действовать с точностью автомата, он снял с себя штормовку и, ловко подпрыгнув, влепил ее в амбразуру окошка. “Ткаченко, Советский Союз!” - зло произнес он. Стало почти темно, только слабо тлел учебник по спасению на водах. Седов ждал. прошло несколько минут. Раздался шелест. Горящая книжка упала на пол, огонь пропал. Седов выругался и решил, что вся затея пошла насмарку, но тут услышал отдаленный звон пожарной сирены. Вскоре снаружи послышался топот ног, задвигались засовы. “Комм цу мир цурюк поближе”, - прошептал внук контр-адмирала и поднял железку над головой.

* * *

Был ли в доме отдыха им. ХIV съезда бассейн, Капитонов так и не узнал. Он выскочил на площадку, покрытую жухлой колючей травой. Собак он не видел, но понимал, что они рядом. Издали раздался чей-то окрик по-узбекски. Сердце Капитонова страшно билось в ставшей вдруг тесной груди, воздуха не хватало. Посреди площадки стоял столб с прожектором и громкоговорителем на верхушке. Он прислонился спиной к нагретому бетону и повернулся к трещавшим кустам. Из них выскочили три собаки. Как по команде, они перестали лаять и урча двинулись к прижавшемуся к столбу Капитонову. Собаки были большие, рыжие и, судя по виду, давно не кормленные. Он видел, как под негустой шерстью перекатывались бугристые мышцы, видел большие желтые зубы. Казались, псы улыбаются, но улыбаются нехорошо, недобро. “Если стоять и не двигаться, может, и отпустят”, - подумал Капитонов. Но глаза собак говорили о другом: нет, не отпустят. Слышалось цоканье по асфальту когтей и тяжелое дыхание. Чужое солнце равнодушно глядело с неба, лениво ожидая развязки, чтобы быстро высушить потом лужу крови и груду костей. Эта картина ярко предстала перед взором живого пока Капитонова. В авоське, которую он так и не бросил, звякнуло. “Камень! Там же камень!” Он выхватил его и поднял над головой. Собак это не впечатлило. До ближайшего пса оставалось метров пять. Казалось, можно было услышать, как звенят нервы изготовившегося к последнему бою аспиранта. И тут в репродукторе на столбе что-то треснуло и запикало. Собаки остановились и сели полукругом, не сводя глаз с человека с авоськой, стоявшего под мерно пикающим столбом. “Пикай! Пикай!” - умолял про себя Капитонов, но столб его не послушался. Последний сигнал вышел несколько длиннее и над площадкой вновь повисла тишина. Собаки поднялись. Сердце ухнуло вниз вместе с выпавшей из руки авоськой. Но тут прямо в кровожадные пасти, в глубь их темного и жестокого естества страшным ударом вломился мощный и непобедимый первый аккорд гимна Советского Союза. Собаки дернулись и подались назад. Человек, секунду назад, казалось, смирившийся со своей участью, вдруг вырос, воздетая рука с камнем стала грозной и тяжелой, а репродуктор продолжал реветь голосами тысяч и тысяч героев, которым нет преград ни в море, ни на суше. Капитонов вдруг понял, что он не один, что вместе с ним его могучая Родина, все те, кто жил и живет на бескрайних ее просторах. “Я - гражданин Советского Союза”, - твердо произнес Капитонов, и был он в этот момент и ратником на Куликовом поле, и измученным поражениями солдатом 41 года, и Анкой-пулеметчицей, из-за спин которых на супостата вдруг грянул засадный полк витязей Боброка, поднялись в подмосковной метели в отчаянную и неудержимую штыковую атаку сибирские полки, лавой обрушились бойцы-чапаевцы под черными крыльями бурок. Капитонов сорвал с головы папаху, швырнул ею в псов и рванулся вперед, вперед, вперед...
Когда он пришел в себя, собак на площадке не было. Репродуктор молчал, наводя на мысль, что все случившееся было галлюцинацией истощенного бессонницей капитоновского сознания. Капитонов поднял папаху и увидел, что все еще сжимает камень побелевшими пальцами. Сунув его за пазуху и ощутив в верху живота, приятное тепло, он решительно двинулся по узкой тропке назад, к корпусу. Теперь Капитонов твердо знал, что спасет Седова, его уверенность и невозмутимость крепли с каждым шагом. Когда впереди завыла сирена, он, не раздумывая, побежал навстречу ей тяжелой рысью ветерана азиатских походов Искандера Двурогого. Бежать, правда, было не очень далеко. Сирена стихла. За поворотом открылась еще одна площадка, обсаженная тополями, ветви которых закрывали этажи главного корпуса. На площадке стояло приземистое бетонное сооружение. Дверь его была открыта внутрь, в черном проеме застыл в нелепой позе высунувшийся по пояс Седов. Перед дверью сидели давешние три собаки и тихо рычали. Седов махал перед собой какой-то железкой, не решаясь вылезать из подвала.
- Миша, шугани их, - без предисловий обратился он к Седову, совсем не удивившись их встрече. Капитонов решительно двинулся к собакам и, для убедительности махнув папахой, твердо сказал: “Пошли вон!” Собаки вскочили и, заскулив, исчезли в кустах.
- Привет, - сказал Седов.
- Вылезай, - ответил Капитонов, - сваливать пора.
Седов почти уже вылез из проема двери, но вдруг нырнул обратно с криком:
- Черт! Куртку забыл.
Он возился в темноте внизу. Капитонов собрался было его поторопить, но тут услышал топот ног за спиной. “Атас!” - крикнул он Седову, поворачиваясь к бегущим. Их было двое - тот, со сломанным носом, и еще один в джинсовом костюме, высокий и жилистый. Он-то и бежал впереди. Капитонов, расставив ноги в пыльных калошах, ждал. Тут он увидел, как бегущий сзади сломоносый достает нож. “У меня же тоже есть!” - успел подумать Капитонов, но тут джинсовый прыгнул ногами вперед, и Капитонов понял, что с ножом никак не успевает. Чуть присев, он попытался уйти вправо, швырнув в нападающего все ту же папаху. Она мягко накрыла лицо противника, тот перестал его видеть, но левой ногой успел попасть в плечо. Капитонов покатился по траве. Было больно, но глаза фиксировали противников. Не ожидая препятствия в виде папахи, приземлился джинсовый неудачно, грохнувшись прямо на задницу. Он глухо замычал от боли и ярости. Сломоносый изменил траекторию, огибая лежащего и шел на сближение. Капитонов вскочил. Бегущий выбросил руку с ножом вверх, в живот толстого гяура. Но проделал он это со свойственными его народу горячностью и завышенной самооценкой. Хотя и грамотно. Капитонов же, напротив, был холоден и расчетлив, как доцент Кукушкин на пересдаче старославянского языка. Крепко схватив запястье сломоносого, он на полусогнутой левой ноге, чуть повернулся, пропуская нож вместе с бегущим бандитом перед собой, тут же резко рванул его руку вверх. Противник его потерял равновесие, ноги его забежали вперед, тело же с воздетой рукой вытянулось под опасным обратным углом. Правой, сжимавшей камень, Капитонов ударил его в челюсть. Удар получился плохим - плечо, отбитое джинсовым, занемело - но все же попал в цель. Сломоносый опрокинулся на спину. Капитонов сразу его отпустил, постарался побыстрее развернуться, но был сбит подкатом сзади. Это его завалил джинсовый каратист. Он бросился Капитонову на спину, вдавливая того в землю, стальные пальцы искали глаза и рот самозваного Хызра. Тот ловил эти пальцы, крутил головой, но узбек вцепился  в него, как клещ. Он уже почти добрался до правого глаза. Дико зарычав, Капитонов рванулся и сумел встать, качаясь и почти ничего не видя. Джинсовый продолжал висеть у него на спине, теперь он начал давить на шею. “Врешь, не возьмешь!” - прохрипел Капитонов. Ему удалось отцепить от себя левую руку врага, он вытянул ее не плечо и дернул вниз. В локтевом суставе каратиста хрустнуло, джинсовый зашипел, но еще глубже погрузил пальцы правой руки в шею полузадохшегося Капитонова. В глазах поплыло, видение приближающегося к нему сломоносого, острая боль начала разрывать мозг и вдруг сразу отпустила. Висевший на нем человек рухнул на землю. Это удачно сработала железка Седова, который, паразит, все-таки наконец вылез. Курточку он, кстати, нашел и даже успел надеть. “Аккуратист хренов!” - раздраженно подумал Капитонов, тщетно ища в душе чувство благодарности к своему спасителю. Шея Капитонова дико болела, правая рука почти не двигалась. А на них шел, страшно вращая глазами, сломоносый, который успел подобрать свой нож. И опять было ясно, что свой нож, так уютно висящий под халатом под левой подмышкой, Капитонов достать никак не успевает. Седов стоял бледный и ничего не делал. Одно дело - валить уголком вот так, по спине, а сделать то же самое, глядя в эти сумасшедшие желтые глаза - совсем другое. Сломоносый взмахнул ножом.
- Денис, бей! - заорал Капитонов, отскакивая в сторону.
Седов как-то испуганно и неуверенно бросил вперед руку с уголком, попал в предплечье сломоносому, нож упал. Не обращая на это внимания, бандит с размаху заехал правой рукой Капитонову в ухо и тут же - в грудь Седову, но уже левой. Капитонов упал, больно ударился задом о что-то твердое, рука его нашарила камень. Он не видел ничего, кроме цветных кругов, разбегающихся перед глазами, и пополз на четвереньках к Седову, который, охнув, начал медленно заваливаться назад, как сосна в фильмах про лесорубов. Тут сломоносый ошибся. Он нагнулся, чтобы поднять выпавший из руки Седова уголок, но Капитонов-то был уже совсем рядом, у ног. Схватив бандита за штаны, он свалил его в партер и стал бить здоровой левой с камнем куда попало. Уголок - плохое оружие в партере, сломоносый это понял быстро, он был тертым бойцом. Узбек перехватил руку с камнем и стал ее выворачивать, катаясь с Капитоновым по траве. Последний сумел достать своего врага головой в лицо, сломанный нос привычно брызнул кровью, но сил уже не оставалось совсем, он понимал, что рано или поздно бандит вывернет его руку, и тут почувствовал острую боль. Это сломоносый укусил его. Так укусил даже через халат, что камень выпал из руки Капитонова, бандит же сразу схватил его, чтобы тут же чпокнуть в темечко ослабевшего вконец противника. Но вдруг сломоносый отбросил камень в сторону, дико заорал, вскочил, тряся и дуя на ладонь, как от внезапного ожога. Он метнулся прочь. Через несколько секунд послышался шум мотора отъезжающей машины.
У Капитонова не осталось сил даже для того, чтобы повернуть голову и посмотреть в ту сторону. Он лежал, прижимаясь щекой к пахнущей полынью земле и глядел на тихо икающего Седова, который сидел в двух шагах от него. “Любители абсента”, - выдала новую порцию маразма сорная память. Капитонов засмеялся. Наконец они встали и подошли к лежащему без движения джинсовому каратисту. он дышал, но глаз не открывал.
- Чего с ним делать будем? - спросил Капитонов.
- В подвал, - коротко ответил Седов и добавил: - Там еще один валяется. Полиглот фиксатый. Я его урюком завалил.
- Не помрет?
- Не должен.
Они нагнулись к джинсовому.
- За руку не бери, я ее сломал, по-моему, - сказал Капитонов.
Подняв бандита, который вдруг глухо застонал, они потащили его к двери подвала.
- А тут еще есть? - пыхтя, спросил Седов по дороге.
- Тебя сколько везли?
- Трое. Сторож еще тут был. И собаки.
- Двое, получается, здесь, - с этими словами тело каратиста мягко упало на мешки в чрево подвала, - один уехал. Полный комплект.
- А чего он уехал? Про шайтана что-то кричал...
- Не знаю. Может, потому что я Хызр... - выдвинул неожиданную даже для самого себя версию Капитонов.
- Хызр - это кто?
- Святой волшебник-бродяга. Справедливый и могущественный.
- Ты обкурился?
- Не курил я. И не пил, - вздохнул Капитонов, - хотя очень хочется. Про Хызра мне Али рассказал, а он врать не будет.
- А Али кто такой?
- Друг мой здешний. Потом как-нибудь расскажу.
Капитонов оглядывался, словно искал что-то.
- Камушек тут был один... Потерялся...
- Хватит с нас камушков. Пошли в дом. Мне еще надо свои вещи и документы найти.
Капитонов уж махнул было рукой, решив, что, действительно, Бог с ним с камнем, может, все ему только показалось, но тут увидел его. Он высовывал свой гладкий красноватый бок из пожелтевшей травы, росшей по сторонам асфальтовой дорожки к корпусу. Капитонов поднял его и сказал:
- Пошли скорее. Мне надо тут еще какой-нибудь зеленки найти, а то меня покусали.
- Собаки?
- Узбеки твои.
- Почему мои?
- Мои что ли?
Седов подумал обижаться или нет, а потом сказал:
- Куртку жалко, испачкалась сильно.
- Можешь халат мой взять.
- Сам носи. Ты же теперь Хызр.
- Кстати, надо там одежду для меня поискать. Не хочу больше в таком виде шататься. Да и опасно.
- Наоборот. Тебя же за местного принимают.
- Тебя-то не принимают. А Хызр с непонятным гяуром в обнимку - это гораздо подозрительнее двух придурковатых русских.
Синяки ссадины болели, конечно, но им было хорошо. Они остались живы, свободны и снова вместе.
Корпус стоял перед ними, глядя пустыми окнами в никуда. Дверь была распахнута. У ступенек невысокого крыльца лежали рыжие собаки. Увидев Седова и Капитонова, они поднялись и отошли подальше. И опять улеглись, старательно делая вид, что они ничего не замечают и не их это дело, кто тут ходит.
- Седов, что такое эпикантус?
- Не помню, - неуверенно ответил внук адмирала и добавил: - Давно сдавали. Может, ритор какой?
- Может, снасть на корабле?
- Может быть, и снасть. А зачем тебе?
- Да так, глупость это.
В этот момент где-то в корпусе закричали. Закричали по-русски.

* * *

Дорога круто шла под гору, и Седов, еще не вполне оклемавшийся от заточения и побоев, пару раз уже чуть не приложился носом об азиатские валуны. Оба раза его ловил Марат, тоже недавний узник, свежеосвобожденный нашим лихим налетом на дом отдыха. Впрочем, если можно назвать узником человека, обретающегося хоть и за запертыми, но обитыми дерматином дверьми в номере с кондиционером и телевизором, тогда рыбки Седова в аквариуме с подсветкой - злостные пираньи, п которым сковорода плачет. Примерно так я размышлял, следуя за двумя бывшими заключенными и пытаясь представить, как выгляжу я со стороны в новой одежде. Кроссовки слегка жали, но это было вполне терпимо, хотя, конечно, пешком я в них до Самарканда не дойду. А направлялись мы именно в этот город не потому, что нас обуяла страсть к изучению достопримечательностей, но лишь потому, что это был ближайший город, в котором был аэропорт и из которого можно было добраться до Целинограда. Как мы будем туда добираться, было не очень понятно, но нас это не волновало. За время своих странствий мы привыкли уже не заглядывать далеко вперед и концентрироваться на решении ближайшей задачи. Кроме того, меня грела мысль, что в крайнем случае, как и говорил Али, нам поможет его дядя-суфий. В Целиноград же мы направлялись именно потому, что в Узбекистане делать нам больше было нечего, Марат у Лехи в его городишке с трудно выговариваемым названием уже побывал и чашку, как водится, получил и разбил. В этом мы ему сразу поверили, а вот в то, что он ничего не рассказал людям Юсупова, которые его в этом самом Шахрисабзе чуть ли не с поличным взяли, про Максима с Генкой, не поверили. Больно уж комфортно его содержали. С седовским подвалом и сравнивать смешно.
 Марата в доме отдыха встретить мы, конечно, не ожидали и даже слегка обалдели, когда увидели его рожу, высовывающуюся из окошка верхнего этажа. Он кричал, что его заперли, просил освободить. Дверь была крепкой, пришлось повозиться, но с помощью верного уголка, за которым сбегал Седов, мы ее все-таки выломали. Интересно, когда ломали, даже не думали о той подлой роли, которую Марат сыграл в этом деле, просто пытались освободить своего товарища, брошенного в темницу гнусными бандитами. Но когда вошли в его узилище, сразу насупились, заподозрили недоброе, вспомнили, что он у Седова чашку спер, после его побега все и завертелось. Я угрюмо посмотрел на него и потребовал объяснить, что все это значит. Марат обещал обо всем честно рассказать, но не здесь, потому что надо же отсюда срочно бежать, ведь бандиты скоро вернуться, будут нас ловить, самим нам уйти будет трудно, а он такие тропы тут знает, что ни одна собака не найдет... Врал он или нет, не знаю, но он явно боялся оставаться в своей такой милой тюрьме и не ждал ничего хорошего от новой встречи с юсуповцами. “Враг моего врага - мой друг”, - подумал я и мы решили взять его с собой с условием, что он все нам расскажет. Теперь мы скользили и карабкались по каменистым склонам, а Марат горько каялся в содеянном, умолял простить, успевая при этом периодически ловить падающего Седова. Из его сбивчивых объяснений картин получалась в целом такая.
Марат, когда Юсупов чашкой заинтересовался, сразу связал это с красухинской посылкой и пьянкой на вокзале, в этом он оказался значительнее сообразительнее, чем мы. Как узнал, что Красухина убили, догадался, что в чашке этой нечто весьма ценное, дороже человеческой жизни, решил рискнуть, сыграть в свою игру. Клялся, что и не подозревал, что так все обернется, что Юсупов так серьезно за нас возьмется. Он понял, ценный груз находится в одной из оставшихся пяти чашек и бросился объезжать их владельцев, у Антонова и Лехи успел побывать, но ничего не нашел. Тут-то его люди Юсупова и взяли. Они, видать, тоже не дураки оказались, хотя, как про другие чашки догадались, он не знал. А может, и не догадались, просто за ним следили. Его в этот дом отдыха и сунули, чтоб под ногами не вертелся. Грубо с ним обходиться не решались, потому что их семья в республике известная, дедушкин брат - народный художник, да и сам дедушка - не последний человек, поэтому и поместили в относительно комфортные условия, но выпускать из комнаты не выпускали и п телефону звонить не давали. На вопрос о том, знает ли дед, что с его коллекциями за границу разные штуки переправляют, Марат стал божиться, что не знает, что деда только его поделки интересуют, он всегда такой был, его соседи слегка чокнутым всю жизнь считали, в семье тоже этого увлечения не понимали, постоянно брата его деду в пример ставили, а он только посмеивался и все с глиной возился, не женился даже; а с десяток лет назад его работы на какой-то выставке областной народных умельцев искусствоведы из Москвы заметили, и пошло-поехало. Статьи в газетах, портреты, выставки международные, разные музеи его чашки-кувшины покупать стали, за границей тоже, частные коллекционеры опять же здорово заинтересовались; а дед этого будто и не замечал, хоть денег у него теперь много стало и слава по всей республике, только он каким был, таким и остался, сам со своими выставками ни разу нигде не бывал, хотя мог бы, наверное, уже весь мир объездить, и Париж, и Мюнхен, и Амстердам... Но дед только посмеивался и говорил, что ему дома хорошо, всю жизнь из него не уезжал, а уж на старости лет тем более не поедет и, вообще, суеты не любит, если на суету отвлекаться, хорошей вещи не сделаешь, у него же лет не так много осталось, жизнь-то кончается, хочется побольше успеть, в Парижах же разных и без него люди хорошо, видать, живут, вот и пусть живут, он им мешать не будет. Об отказе деда ездить за границу Марат рассказывал с плохо скрываемой досадой и раздражением, из чего я сделал вывод, что тут ему можно вполне доверять и народный художник Абаев к этой истории отношения не имеет. Как только Седов стал спрашивать о московских корнях завертевшихся событий, Марат стал путаться, бубнил, что он ничего не знал, хотя подозрения были, что это он Красухина познакомил с теми, кто дедовские выставки организовывал, сидели как-то в одной компании, какую роль во всем этом играет Юсупов, он понятия не имеет, видимо, просто следит, чтобы на его территории все в порядке было, каналу ничего не мешало, но это только его, Марата, предположения, сам в это никогда не лез, лезть не будет и нам не советует, если жизнь дорога...
- Ладно, -перебил его Седов, вероятно, как и я, поняв, что правды от Марата в этом вопросе мы не добьемся, - скажи лучше, почему Красухин сам посылку не отвез, а мне доверил, если она такая уж ценная?
Марат сказал, что за Красухина ручаться не может, но предполагает, что тот просто испугался, потому что Марат точно знает, Красухина по каким-то делам весной раза три вызывали в милицию, грозились взять подписку о невыезде, это ему Красухин по пьяни сам проговорился, может, и взяли они эту невыездную подписку, неизвестно. Факт только тот, что Володька последние месяцы нервный очень стал, думал, что за ним везде следят...
Марат, не знал, что Седова тоже в дом отдыха привезли. А потом нас в окошко своей тюрьмы увидел и звать стал. Подождал, чем дело кончиться, пионер-герой, и позвал. Надо было бы, конечно, там его и оставить. Пусть Юсупов на нем зло срывает. Но товарищ все-таки. Хотя теперь только и по учебе. Он деньги стал предлагать. Вам, говорит, деньги на дорогу нужны, я не взял, а Седов взял. Потом меня дураком назвал, все, что мы в аванс получили, у меня в поезде попятили, а у Седова при задержании отняли. Паспорт его и вещи мы в доме отдыха нашли, а денег не было. Без денег до Самарканда добраться, конечно, было бы тяжеловато, по-своему Седов, конечно, прав, только...
С Маратом расстались уже по вечер, перед ночевкой. Он нас вывел к шоссе на Самарканд, сказал, что добраться туда автостопом особых проблем не составит и попрощался. Горячим наше прощание назвать было трудно, но морду мы ему не били, во-первых, не было на это никаких сил, ныло все тело, но все заглушала боль в кровь стертых ног, а во-вторых, он мог бы с нами и хуже поступить, да и каялся, вроде бы, искренне. Бог ему судья.
Мы с Седовым единогласно решили, что надо нам хоть чуть-чуть отдохнуть и поспать. Второй бессонной ночи после всего пережитого я бы не вынес, Седов тоже валился с ног. Заснули прямо на земле в жидком придорожном леске.

* * *

Самарканд не показался мне жемчужиной востока. То есть, лазоревые купола - это конечно... Но в целом ничего жемчужного там не было. После милиции и подвала в доме отдыха я никак не мог отойти, все мерещилось чего-то. Самарканд от Майданака далеко, но Юсупов вполне мог до нас и здесь дотянуться. иногда он представлялся мне прямо-таки демонической личностью. обладающей сверхъестественной силой. Здесь мы не так бросались в глаза, как в каком-нибудь Октябрьчи, туристов все-таки куча... Когда я думал о туристах, сердце мое начинало сладко сжиматься, даже страх отходил на второй план. Меня пьянила мысль о Татьяне. В душе жила идиотская надежда встретить ее тут. Она работала гидом в “Интуристе” и, как мне было точно известно, иногда возила группы в Самарканд. При трезвом анализа выходило, что вероятность ее приезда сюда именно сейчас не очень велика, вряд ли выше вероятность того, что я ее встречу в этом городе, даже если она здесь, и самое смешное, что даже если мы увидимся, встреча эта вряд ли что-нибудь изменит. Но мне не хотелось быть трезвым. Я находился между жизнью и смертью неизвестно где, направляясь неизвестно куда, будущее мое виделось темным вне зависимости от того, было ли оно в моих собственных руках и определялось неведомым роком. Голый человек на голой земле. Вот он вам ваш экзистенциализм! Чувствуешь себя осенней нитью паутины, которую несет куда-то безжалостный ветер. В этом невесомом состоянии была своя прелесть. Все предыдущие волнения, проблемы, планы на будущее с высоты свободного падения казались до обидного глупыми, а копошащиеся в них люди и сам я недавний - бесконечно жалкими. Оставалось только самое важное. Выжить - это важно. Предупредить ребят - это важно. Татьяна - это тоже важно. Она научила меня слышать, как идет снег, у нее были золотые волосы, все время выбивающиеся из-под платка, и она...
Она стояла у мавзолея Тамерлана и рассказывала что-то мордатым голландским придуркам, увешанным фотоаппаратами. Я смотрел на нее и улыбался улыбкой идиота. Мне повезло, что я убежал из скверика, где мы с Капитоновым закусывали. Он-то остался заканчивать трапезу. Окончательно вжившись в образ местного, Капитонов потерял всяческую брезгливость, а я - нет.
В этот сквер мы зашли, потому что у меня началась паранойя. На вокзале, куда мы зашли, чтобы посмотреть расписание поездов, хотя ясно было, что по железной дороге ехать самоубийственно, меня начало трясти. Казалось, все на нас оглядываются. Хотелось убежать и бежать, не оглядываясь, в неизвестном направлении. С другой стороны, неудержимо тянуло к вокзальному отделению милиции. Очень хотелось взглянуть на наши портреты, а потом, стоя рядом с ними, улыбаться проходящим милиционерам, проверяя, узнают или нет. Подобная раздвоенность рождала трясение членов и всего организма в целом. В каждом третьем мужчине вне виделся узбек со сломанным носом. В некоторых женщинах тоже. Вспоминались детские книжки о советских разведчиках, которые спиной чувствовали слежку. Я тоже чувствовал слежку, хотя и не был советским разведчиком. Пришлось сказать об этом Капитонову. Он был спокоен. Халата и тюбетейки на нем уже не было, но восточный фатализм вошел в его кровь, отравив ее покорностью судьбе и верой в предопределенность. Капитонов ласково взял меня за руку и повлек куда-то по только ему известному маршруту, конечной точкой которого была скамейка в пустынном скверике недалеко от центра города, а промежуточной остановкой явился продмаг, где мы купили батон колбасы, хлеб и бутылку водки. Не давая наполнить голодный желудок, Капитонов заставил меня выпить натощак сто грамм и выкурить “Беломор”. Через пару минут мне стало лучше, трясение прекратилось, раздвоенность ушла. На ее место пришло желание стать алкоголиком, ни о чем, кроме водки не думать, ни за что не отвечать... Мы стали кушать. И все было хорошо, пока не пришел узбек. Пришел он не один, а с семейством. Толстая жена в платке и четверо детей опустились на траву и уставили бессмысленные взоры в пространство, глава же рода сел на соседнюю скамейку и стал смотреть на нас. Я не люблю, когда на меня пристально смотрят. Особенно, когда я ем. Особенно узбеки. Может, он был голодный, не знаю, но он, не отрывая глаз смотрел, как мы поглощаем колбасу. Потом снял носок. Это меня заинтересовало. Он развязал узелок, который лежал рядом с ним, и достал из него здоровенный тесак. Я напрягся и толкнул Капитонова. Увидев происходящее, он тоже забеспокоился. Узбек же, положив ногу без носка на колено другой ноги, стал резать тесаком зеленовато-коричневые, как панцирь черепахи, ногти. Я отвернулся, сдерживя блевоту.
- Не переживай, - сказал Капитонов. - Обычная гигиеническая процедура. Колбасу-то будешь доедать?
Так вот и случилось, что он остался в сквере доедать колбасу, а я отправился проветриться, сказав, что через полчасика вернусь.
На ней было легкое летнее платье чуть ниже колен, но открывающее плечи, что, конечно, бросало вызов местному общественному мнению. Компенсировал подобную вольность платок на голове. Он ей очень шел. Я сразу вспомнил, что тогда она тоже была в платке.

Шел дождь, и нам разрешили не работать. Кто-то спал, кто-то играл в карты. Мы пошли в столовую, располагавшуюся метрах в 30 от нашего барака, пили там водку и безобидно флиртовали с поварихами. Картофельная страда была в разгаре. В колхозе к тому времени мы провели уже недели три - достаточный срок, чтобы проникнуться мыслью, что продавленная раскладушка и есть твое место в жизни, научиться ругаться с колхозными бригадирами, забыть про университет и какую-либо интеллектуальную жизнь вообще, развлекаться по вечерам пением похабных песен под окнами женской палаты... Москва казалась чем-то очень далеким и не совсем реальным. Реальными были мешки с картошкой, которые приходилось закидывать в раздолбанные бездорожьем грузовики, набухшие от дождя ватники, измазанные глиной сапоги, отвратительная водка из местного сельмага...
Я стоял на крыльце столовой и курил. И был чуть пьян. Чувствовал некоторую грусть и необыкновенную легкость. В таком состоянии хочется писать стихи, и то, что придумывается, кажется прекрасным, достойным самых лучших поэтов, правда, утром похмелье усугубляется еще и осознанием, что опять написал редкостную дрянь. Но это будет утром, а тогда был только ранний вечер, еще не стемнело, и было мне светло и печально. Она шла мимо мокнущих бревен к бараку. В цветном платке, из-под которого выбилась прядь волос. Я шагнул ей навстречу. Трезвым никогда бы этого не сделал, потому что робел. Это скуластое лицо и легкая бесплотная фигура тянули меня к себе с первого дня, как я их увидел. Тянули и вызывали страх. Я встал у нее на пути, и она остановилась. В глазах ее не было ни испуга, ни удивления. В них открывалась зеленая бездна. Хотелось сгинуть в этой зелени, которая переливалась, постоянно меняя оттенки. То походила на ядовито яркую траву, скрывающую гибельную трясину, то на темную от тропических ливней амазонскую сельву, то на неспокойную пустыню самого далеко моря, которой уже коснулось дыхание приближающегося шторма... Я сдвинул платок ей на затылок и провел пальцами по мокрым волосам. Она взяла меня за руку. Просто взяла за руку. Все мое тело наполнилось сладкой болью. Мы стояли под проливным дождем между столовой и бараком, и я обнимал ее, крепко прижимая к себе...
В конце ноября я провожал ее от Рената. У того был день рождения. Вышли из метро и шли по совершенно пустым улицам. Наступила зима, и снег густо валил огромными сухими хлопьями. Было за полночь. У ее подъезда стояло какое-то дерево. Я в деревьях не разбираюсь. Оно почему-то сохранило много листьев. Таня остановилась.
- Слышишь?
- Что? - не понял я.
- Как идет снег.
Когда какая-нибудь из необычно больших снежинок падала на сухой лист, раздавался легкий шелест, отчетливо слышимый в морозной тишине.
- Слышу, - сказал я.
- Вот, теперь ты знаешь...
Она шагнула ко мне, быстро поцеловала в губы и скрылась в освещенном подъезде.
Я долго сидел на скамейке и курил, глядя, как зажглось, а потом погасло ее окно. И слушал, как идет снег.
Ушел я от ее дома около двух. Транспорт, конечно, уже не ходил, но, к моему удивлению, подвезти меня, причем всего за трояк, согласился шофер машины, которая посыпала гололед песком.

Голландцы (а может, бельгийцы - я в них не разбираюсь) стал усаживаться в автобус. Я подошел к Татьяне и сказал:
- Привет.
- Здравствуй, - ответила она, конечно же, не удивившись.
Я знал, что должен сказать сейчас что-то очень важное, что-то, что все исправит и поставит на свои места, когда я подходил к ней, то хорошо знал, что и как я скажу, но увидев ее глаза, почти все забыл, а то, что помнил, казалось чрезвычайно глупым  ненужным. Я растерялся, а она стояла передо мной и молчала. Я разозлился вдруг и на себя и на нее и сказал:
- Зачем ты целовалась со Шпильманом?
- Ты приехал сюда, чтобы еще раз спросить меня об этом? - спросила она совершенно серьезно.
- И вновь ты не ответила на мой вопрос.
- Это скучно, Седов. Тебя это не касается, да и вообще не имеет никакого значения.
- Ха! - воскликнул я. - Ты сначала изранила мое сердце, а потом вложила в отверстые стигматы семена антисемитизма, которые, замечу, дали обильные всходы, теперь же утверждаешь, что мой прямой вопрос о причинах твоей гнусной связи со Шпильманом не имеет значения.
Татьяна пожала плечами и направилась к автобусу.
- Конечно, - бросил я ей в спину, - надутые буржуа, набитые твердой валютой, тебе дороже человека, готового отдать за тебя жизнь, а теперь взывающего о помощи.
- Какого рода помощь тебе требуется? - язвительно спросила она, обернувшись.
- Меня хотели убить, Таня, - проникновенно выдохнул я и принялся разматывать грязный бинт, чтобы ее зеленым глазам открылся кровоточащий рубец.
Это была одна из самых эффектных моих импровизаций, и она произвела впечатление.
- А Капитонов здесь? - зачем-то спросила Татьяна.
- Там сидит, - кивнул я на скверик.
- Сейчас я туристов отправлю и к вам приду.
Мне хотелось, чтобы она сказала, не “к вам”, а “к тебе”... Она поговорила с шофером и в микрофон сказала что-то голландцам, которые старательно закивали головами, и выпорхнув из дверей, быстро пошла ко мне.

* * *

Узбек с ногтями уже ушел. Мы сидели втроем на скамейке. Я очень смутился, когда увидел, что Седов ведет Татьяну. Я, признаться, всегда смущался, когда видел ее. Руки становились непропорционально большими, начинали страшно мешать, жили собственной жизнью, не желая оставаться за спиной, куда я пытался их засунуть. Еще большее неудобство доставляли глаза. Они постоянно бегали, лишь иногда останавливаясь, причем на тех предметах, на которых как раз останавливаться не следовало. Татьяна, когда говорила, всегда смотрела прямо в лицо собеседнику своими огромными зелеными глазами, и это было невыносимо. Мудрый Хызр враз превратился в придурковатого мямлю. Татьяна явно оказывала мне больше внимания, чем Седову, но я хорошо понимал, что делает она это только, чтобы разозлить его, и от этого я страдал еще больше.
- Привет, ужасно рада тебя видеть, - сказала Татьяна.
- Врет, ни хрена она не рада, - отозвался у нее из-за спины угрюмый Седов, из чего я сделал вывод, что его она встретила совсем не так.
Она продолжала, не обращая внимания на моего друга:
- Что тут у вас случилось?
- Именно тут пока ничего не случилось, - вновь перебил ее Седов, - но случиться... - мрачно предрек он, что при этом имелось в виду, я плохо понял.
- Я не тебя спрашиваю.
Мы сидели втроем на скамейке и разговаривали примерно в таком же духе. Татьяна расспрашивала о подробностях наших приключений, Седов ее постоянно задирал, она старалась не обращать внимания, иногда огрызалась. На мою долю пришлось лишь несколько коротких реплик, по большей же части я молчал.
Даже у Седова в его сверхвозбужденном состоянии хватило ума не сообщать ей про бриллианты. Сказали, что возник у нас конфликт с одним крупным бандитом из местных, что он натравил на нас милицию, что теперь нас разыскивают и менты и бандиты, а нам надо поскорее выбраться из этого чертова Узбекистана и попасть при этом в Целиноград.
- Вам билеты нужны? - наивно поинтересовалась Татьяна.
- В самолет без паспорта не пустят, - ответил я.
- Ну и что?
- Нас же милиция разыскивает.
- А, ну да...
- Тань, - вмешался Седов, - выкради нам парочку паспортов твоих голландцев.
- Зачем?
- Мы фотографии в них свои вклеим и улетим.
Многолетнее общение с Седовым позволило мне понять, что он шутит, Татьяна же об этом не догадалась и растерялась, что случалось с ней крайне редко.
- Но... Я не могу... И потом... Там же нет визы в Целиноград. Вас все равно задержат и меня...
- Вот-вот, - горько заметил Седов, - права была моя бабушка, утверждавшая, что друзья познаются в беде. Только теперь я понимаю...
- Не тошни, - я попытался остановить его, но Седова несло.
-Придется идти туда пешком. Таня, пойдем с нами! Ты увидишь то, чего не видела никогда раньше. Мы будем останавливаться в попутных кишлаках и давать представления на главной площади селения. Капитонов освоит хождение по канату в разные стороны, я - огнеглотание, а ты будешь исполнять танец живота. Благодарные декхане, приобщенные к культуре нашей агитбригадой, станут подносить нам самые питательные продукты местного сельского хозяйства и провожать до околицы восхищенными взглядами. Не упускай свой шанс, Таня. Пошли!
- Она не может, - сказал я, - у нее голландцы.
- Перестаньте трепаться. Давайте лучше подумаем, как я могу помочь.
- Я знаю, - ответил Седов, - как ты можешь мне помочь. Но ты ведь не согласишься.
- Ты нам чем не можешь помочь, - успокоил я ее совесть. - Посиди с нами. Просто посиди. Хочешь водки?
- Нет. Водки не хочу, я бы вина какого-нибудь кислого выпила.
Прошло полчаса. Мы сидели на той же скамейке. Татьяна потягивала “Вазисубани” из пластикового стаканчика и закусывала виноградом. Мы пили водку. Все успокоилось. Мое смущение ушло, а Седов стал добрым и покладистым. Исчез чужой душный город, в котором нас подстерегали опасности. Мы были где-то у Чистых прудов, а может, на необитаемом острове. Но острове хорошо знакомом. Может, это была другая планета. Завтра произойдет конец света или родится новый мир. Это не так уж важно. Важно здесь и сейчас, мы трое и никого вокруг. Мир теряет четкие очертания, цвет, запах, форму, становится нематериальным, входит в каждого из нас, помещается целиком, кончаясь там, где кончаемся мы. И мы говорили. И ничего не ждали. Просто жили. Жили без прошлого и будущего. Потому что их не было, существовало только настоящее. Это совсем не то, о чем говорил Августин, нет это другое. Это многие чувствуют, но не хватает слов, чтобы его описать. Такое случается редко. И продолжается, как правило, недолго.
- Хорошо, - тихо сказала Таня, и солнечный зайчик, пробившись сквозь густую листву, заиграл на ее скулах.
- Хорошо, - согласились мы.
- А ведь я сюда случайно попала. Как странно...
- Почему случайно?
- Должна была Людка лететь, вы ее не знаете, но ее в Антверпен отправили. Вместо шефини нашей, Ворониной. Убили ее. А там выставка.
- Кого убили?
- Воронину. Там дни советской культуры. Она с выставкой поехала. Между прочим, и керамику Абаева повезла. Марата Абаева дяди.
- Что ты сказала? - поперхнулся Седов.
- Вы разве не знаете? У Марата дядя - местная знаменитость.
- Знаем, знаем. А убили кого?
- Я же сказала. Старшего переводчика нашего. Она все время с разными выставками ездит. Кстати, год назад того же Абаева в Мюнхен возила. А теперь застрелили... Почему - неизвестно. Об этом, что застрелили, у нас не распространяются, но все знают. Портрет в траурной рамке повесили, некролог...
Мы, конечно, допили то, что у нас оставалось. Но хорошо уже не было. Мы вернулись в чужой, враждебно равнодушный Самарканд, здесь и сейчас ушло, осталось не очень веселое прошлое и тревожное будущее. Татьяну мы проводили до гостиницы.

* * *

Мне очень хотелось, чтобы дерево, под которым мы сидели, называлось чинарой. Весь набор был бы тогда налицо: уютный узбекский дворик, дастархан, сидение по по-турецки, пиалы с зеленым чаем и неторопливый разговор совсем не о том, о чем все хотят поговорить. Так что чинара пришлась бы  в самый раз.
Рашид Рахимович подливал нам чай и расспрашивал о московской жизни. Рашид Рахимович - это дядя чайханищика Али из Октябрьчи, с которым Капитонов так тесно познакомился. На второй день нашего пребывания в Самарканде после ночевки все в том же сквере мы окончательно поняли, то, что было ясно с самого начала - без чьей-либо помощи мы сможем добраться до Целинограда только пешком. Пешком далеко. Это и без карты ясно. Если же посмотреть на карту, то станет очевидным, что дело наше - дрянь. Вот и отправились мы к Рашиду Рахимовичу Абдувалиеву, инструктору местного культпросвета, суфию, человеку слишком умному, чтобы занимать высокие посты. По тому, как он нас принял, что суфий Абдувалиев отлично знал, кто мы такие. Впрочем, создавалось впечатление, что он знает все. Выяснив особенности московского климата, узнав, сколько новых станций метро открыли в столице за последний год, выслушав наши похвалы красотам Самарканда, он спросил, опустив нос в чашку с чаем:
- А куда теперь направляетесь?
- В Целиноград, - ответил я без обиняков, потому что устал от восточной хитрости, и поймал на себе укоризненный взгляд Капитонова.
Рашид Рахимович кивнул и плеснул еще чая в наши чашки.
- Только нас милиция ищет, - продолжал я, идя напролом. - Поэтому самим нам в Целиноград никак не уехать. А здесь нас или менты возьмут или подручные гада одного.
- Ему не до вас сейчас, - неожиданно произнес Рашид Рахимович, говоривший тихо и очень спокойно, но так, что мы слушали его, боясь пропустить хоть слово. - Месяц назад следователи из Москвы приехали. Много приехало. Значит, много посадят. Все затаились, ждут. Абаев хороший художник. Честный человек. А его опозорили. В грязную историю замешали. Кому это понравится? И крови много. В такое время только глупый человек шуметь будет, а умного человека не видно и не слышно. Если и надо кого арестовать, то лучше уж глупого человека. Он теперь это понимает. Ему объяснили. Не до вас ему. Может, уже арестовали.
Наш хозяин надолго замолчал. Попивал чаек, смотрел на солнце. Мы терпеливо ждали.
- В милиции в Лингаре тоже глупые люди, если в такое время с глупым человеком связались. Боятся теперь. Назад, конечно, все свернуть трудно, но искать сильно не будут.
Следующая пауза была в два раза длиннее предыдущей.
- Вам из республики лучше уехать. Много шума вокруг вас. Все может случится. Милиция арестует - плохо. В тюрьму посадят. Потом доказывай. Есть теперь люди, которые не хотят, чтоб вас милиция арестовала. Очень не хотят. Раньше милиция вас им бы и отдала, а теперь она вас следователям из Москвы отдаст. А это всем плохо. Нужно вам из республики уезжать.
Когда до меня дошел смысл сказанного, то надежда, которая родилась в мой душе после предыдущего монолога Абдувалиева сменилась новой тревогой. Я заерзал и беспокойно посмотрел на Капитонова, но тот сохранял невозмутимость. Рашид Рахимович продолжал:
- Как уехать? Это я вам скажу. Целиноград хороший город. Но артистов там мало. Концертов мало. Туда наши артисты завтра поедут. Им все равно, куда ехать, пусть в Целиноград едут. Вот и вы артисты будете. На народных инструментах в ансамбле будете играть. А сейчас давайте плов кушать.
Конечно же, плов! Значит, мы точно сидели под чинарой.
Плов был вкусный. И дыня вкусная. и виноград. За обедом Рашид Рахимович познакомил нас с планом культурно-просветительских мероприятий по городу и области на ближайший месяц. Мы внимательно выслушали его, а потом несдержанный Седов допустил очередную бестактность.
- А когда можно встретиться с другими артистами из ансамбля народных инструментов? - спросил он.
- Зачем с ними знакомиться? - резонно поинтересовался Рашид Рахимович.
Ответить на этот вопрос Седов не мог.
- В Целинограде день города скоро. Самый молодой город Средней Азии. Самарканд - самый старый. Конечно, мы их поздравлять будем. Братство народов потому что. Много артистов поедет. Театр наш поедет. Но вам с ними нельзя. Администратор там - строгий человек. Русский. К нам недавно приехал. трудно с ним договориться. Ансамбль я вместе с ними пошлю. Ансамбль доволен будет. Им премию комсомола республики хочется. А играют только на свадьбах. Даже в рестораны не зовут. В ресторане Пугачеву слушать любят. А Пугачеву на народных инструментах как играть?
Мы с Седовым почтительно кивнули, полностью соглашаясь с тезисом про Пугачеву и узбекские народные инструменты.
- Поэтому на свадьбах только играют. И пьяные поэтому всегда. А когда не пьют, анашу курят. Зачем с ними знакомиться?
Уничтоженный Седов подавленно молчал.
- Театр завтра на поезде поедет. А ансамбль я на самолете отправлю. Не через аэропорт. Бояться е надо. Другой самолет. Сегодня у меня переночуете. А завтра поедем.
Утром и поехали. Ночь мы провели на топчанах под той же чинарой. Этому предшествовало много слов, много еды и звонок Рашида Рахимовича какому-то начальнику, с которым наш хозяин договаривался насчет самолета. Из беседы мы поняли, что начальник - военный и что речь идет о военном самолете. Товарищ Абдувалиев, туманно намекая на дружеский долг, просил отвезти группу артистов в Целиноград. Собеседник, видимо, всей душой был рад помочь ему, но лететь соглашался почему-то только в Ашхабад. Рашид Рахимович говорил, что Ашхабад, конечно же, тоже прекрасный город, но туда он отправит артистов в следующий раз, завтра же ему нужен самолет до Целинограда. Разговор перемежался многословными комплиментами и пожеланиями здоровья огромному количеству неведомых нам родственников из знакомых, причем каждое из имен, как я теперь понимаю, служило аргументом в споре о маршруте самолета. Через час высокие договаривающиеся стороны пошли на взаимные уступки, согласившись на компромисс: самолет полетит до Кызыл-Орды. Это, правда, не совсем Целиноград, но все-таки тоже Казахстан, оттуда до Целинограда на поезде всего несколько часов.
Повесив трубку, Рашид Рахимович долго грустно смотрел на телефон, а потом сказал, поясняя происходящее:
- Полковник - хороший человек, но баран упрямый.
Его бронзовое лицо еще больше потемнело. До этого я и представить не мог, что он способен на эмоции. Я решился спросить:
- А народным инструментам позвонить не надо?
- Они знают, - последовал короткий ответ. - Завтра будут вас на аэродроме ждать.
Мы с Капитоновым обменялись взглядами, в которых читалось изумленное восхищение всезнанием и всесилием этого великого человека. Все-таки нам здорово повезло, что мы оказались в бане рядом с его племянником.

* * *

Аэродром, куда привез нас Рашид Рахимович привез нас своем “жигуленке”, находился в километрах в пятнадцати от города. Перед выездом он протянул нам два пакета и пояснил:
- Это ваши концертные костюмы. Надо надеть.
Суетливый Седов вновь проявил бестактность:
- Мы же выступать не будем. Зачем нам концертные костюмы?
Рашид Рахимович терпеливо пояснил:
- Весь ансамбль в них ходит, не снимает никогда. Вы должны, как они, быть.
Как мы потом убедились, игроки на народных инструментах даже спали в концертных костюмах, представлявших собой тройки из качественного зеленого вельвета. Натягивать на себя подобную одежду, учитывая климатические условия, не хотелось, но приходилось с благодарностью подчиняться.
Музыканты, мучимые похмельем больше, чем жарой, ждали нас у въезда на военный аэродром. Когда мы подъехали, они вяло просили закурить у молоденького солдата с автоматом, охранявшего ворота с красной звездой. Ворота эти вскоре после того, как Рашид Рахимович позвонил куда-то с вахты, открылись, и мы покатили к видневшимся вдали зданиям. Музыканты же со всеми своими народными инструментами потащились за нами пешком.
Прощание с суфием Абдувалиевым было коротким и теплым. Этот человек вызывал у нас искреннюю симпатию, и мы были ему по-настоящему благодарны. Как выразить свои чувства мы, глупые гяуры, представляли себе плохо. Рашид Рахимович, взглянув в наши глаза, наполненные горячим туманом, все понял без слов, крепко пожал нам руки и со словами: “Может, еще увидимся”, - сел в машину и укатил.
Молодой лейтенант махнул нам рукой, приглашая следовать за собой. Мы, слившись с остальными членами ансамбля, направились к ангару, перед одним из которых стояла конструкция, именовавшаяся военно-транспортным самолетом.
- Это мы на этом полетим? - спросил Седов.
Лейтенант ничего не ответил, только открыл в брюхе аппарата какой-то люк. Первыми, довольно урча, полезли исполнители народных песен. Внутри самолет выглядел значительно лучше, чем снаружи, даже относительно уютно. Музыканты мгновенно расползлись по многочисленным закуткам, и через минуту каждый из них храпел в своем углу. Мы им завидовали. Сами-то заснуть не могли. Чувствовали мы себя, как кильки в поставленной на раскаленную печь консервной банке. Мы разделись до пояса, но это слабо помогало.
- Когда взлетим, легче будет, - неуверенно пообещал Капитонов и пояснил: - Там наверху прохладнее.
Я угрюмо кивнул в ответ. Прошел час. Тихий зной колыхался над аэродромом. Лейтенант давно ушел, никто не появлялся. Мы сидели у открытого люки, вбирали в легкие раскаленный воздух и мечтали хоть о каком-нибудь ветерке.
- Давай водки выпьем, - предложил я.
- Противно, - сказал Капитонов.
- Это пока противно, надо себя пересилить, потому что когда выпьешь, сразу станет легче.
Капитонов, по-моему, не очень мне поверил, но делать-то все равно было абсолютно нечего, и он извлек из мешка горячую водку.
Легче не стало. Принятые сто грамм вообще ничего не изменили. Не удалось даже хоть чуть-чуть захмелеть. Все тут же выходило с потом. Мы выпили еще по сто, и результат оказался точно таким же. Тут пришли пилоты. Было их трое и появились они из ниоткуда. Подняв головы от кружек, мы увидели перед собой трех помятых мужчин в военной форме, с тоской разглядывающих нашу бутылку. Некоторое время мы смотрели друг на друга, потом человек в форме капитана авиации сиплым голосом спросил:
- Это вас в Кызыл-Орду везти?
- Нас, - кивнул я.
- Принять бы на дорожку, - заметил капитан, и тоска в его глазах стала еще пронзительнее, а двое летчиков у его за спиной сглотнули столь громко и дружно, что у меня мелькнула мысль о розыгрыше, ибо подобной синхронности не бывает в природе. Но лица просящих исключали даже мысль о каких-либо шутках. Бутылку мы допили уже впятером. На летчиков в отличие от нас водка произвела самое благодатное действие. Морщины на их лицах стали разглаживаться, исчезли синеватый отлив кожи и блевотная мутность на дне глаз. Они объяснили нам, что этот полет им не нравится, что лететь должна была другая бригада, а у них выходной, но их сорвали и заставили лететь. Да еще в этой колымаге.
- Она уже лет десять, как свой ресурс выработала, - доверительно сообщил нам капитан, оказавшийся командиром экипажа.
- А как же... - засуетился Седов.
- Не боись, долетим как-нибудь, оптимистично пообещал капитан. - Раньше же он не падал. Так почему именно сегодня должен упасть?
Летчики почему-то дружно засмеялись этим словам своего командира и отправились в кабину, предложив нам готовиться к взлету. в чем должна была состоять подготовка, они не объяснили, но мы сочли за благо сесть на одну из скамеек, стоящих вдоль бортов и пристегнуться.
Несмотря на нехорошие звуки из мотора и ненормальное трясение левого крыла, о чем меня старательно информировал Седов, спрашивая, какие молитвы следует читать перед смертью, у меня было отличное настроение. Мы летели к свободе! Не будет отныне изнуряющей борьбы за жизнь, не будет глухонемых дервишей и подземных казематов, никто не станет давить нас тракторами и охотиться за нашими скальпами. Под нами не было ни единого облачка. Внизу лежала земля, на которую я совершенно не хотел больше ступать и к которой испытывал странную благодарность. Квадраты полей, нитки каналов, игрушечные кишлаки, ленты дорог...
Дверь кабины пилотов открылась, и оттуда вышел все тот же капитан.
- Ребят, а у вас еще выпить есть? - спросил он.
Я был просветлен и благостен. Я испытывал искреннюю любовь к увозившему нас от опасностей капитану и поэтому развязал свой мешок и достал заначенную на черный день бутылку, жестом приглашая мужественного пилота присаживаться. Капитан удовлетворенно крякнул и сказал:
- Спасибо, сейчас ребят позову.
Но звать никого было не надо, потому что двое уже маячили за его спиной.
Когда выпили по первой, нервный Седов не смог больше сдерживаться и задал давно мучивший его вопрос:
- Если вы все тут, то кто же самолет ведет?
- Автопилот, - ответил капитан.
Этот короткий диалог почему-то заставил летчиков вновь разрезвиться, и они долго смялись, видимо, чему-то своему. Из вежливости я посмеялся вместе с ними. Седов не стал. Бутылку допили быстро. Капитан предложил спеть. Мы затянули “Подмосковные вечера”, нанеся этим очередной удар эстету Седову, который хотя и натянуто улыбался, слушая наши рулады, но в лице его читалось, что чувствует он себя так, будто под нос ему сунули вонючую портянку. Разрумянившийся капитан обнял меня за плечи и спросил:
- Ребят, а хотите порулить?
Седов еще больше побледнел и вжался в скамейку, я же сказал мужественным голосом:
- Хочу, и смело взглянул в открытой лицо командира экипажа военно-транспотрного самолета.
Я никогда не дружил с мальчиками, которые хотели стать космонавтами. Я их ненавидел. Высота внушала мне ужас, а любой полет - отвращение. В то время как мои сверстники прыгали с родительскими зонтиками с крыш гаражей, сараев - отовсюду, куда могли залезть, я читал книжки и дрался с будущими покорителями вселенной. Я был маленький и злой. Писателя Горького я ненавидел еще больше, чем космонавтов. То есть серьезное подозрение к нему закралось в мою душу уже тогда, когда бабушка подсунула мне легенду о Данко. Главный герой этой пламенной галиматьи очень походил по степени самозабвенности на будущих космонавтов, двое из которых уже успели сломать ноги, прыгнув с балкона третьего этажа, где жил один из этих кретинов. С Данко скрепя сердце, чтобы не обижать бабушку, я еще мог примириться. Окончательно добила меня, вызвав стойкую неприязнь к Горькому, первому съезду советских писателей и методу соцреализма, именно “Песня о соколе”. “Рожденный ползать...” Тьфу! О ней и говорить не хочу. Даже “Девушка и смерть” и то не столь говняцкая.
Короче, летать я не любил. И наш полет в Кызыл-Орду не нравился мне с самого начала. Потому-то я пил. Но стало еще хуже. Капитонов ушел в кабину, и я понял, что это конец. Когда самолет лег на крыло, я закрыл глаза. Кошмар продолжался долго. мы ухали в ямы, нас болтало... Музыканты, выползли из своих углов и стали дружно блевать прямо на пол. Мне тоже хотелось. Но от страха я даже блевать не мог. Наконец самолет пошел относительно нормально, и мне стало ясно, что эксперимент закончен. Капитонов вышел, счастливо пошатываясь, и радостно спросил:
- Ну как?
Ответом ему были взгляды безвинных музыкантов и мои холодные, как сталь, глаза
- Если ты стремился превратить наш самолет в большой гигиенический пакет, то тебе это удалось, - сухо сказал я.

* * *

В городе Кызыл-Орда аэропорт находится в самом центре города. И это правильно, потому что удобно. Во всяком случае, для тех, кто в этом городе не живет. Мы долго катили по взлетно-посадочной полосе, обгоняя городские автобусы, пока наконец не остановились под рукой бронзового Ленина. Попрощавшись с пилотами, мы отправились на вокзал, находившийся, как и следовало ожидать, рядом с аэропортом. мне положительно начинал нравиться этот город с не очень благозвучным названием. Как старый маньяк, я сразу же отыскал привокзальное отделение милиции и посмотрел, кто же здесь разыскивается. Наших портретов там не было. Это внушало еще большую симпатию к Кызыл-Орде.
Поезд на Целиноград отправлялся через пять часов. Это время надо было провести с пользой. В привокзальном буфете продавали разливное пиво и это решало все наши проблемы. Может, кто-то скажет, что мы много пили. Не совсем так. Хотя и пили, но исключительно от страха и неуверенности в будущем. Теперь же решили выпить, пребывая в состоянии расслабленности. Надо заметить, что это состояние и сыграло со мной злую шутку. Я потерял бдительность, решив, что все теперь позади и нам ничего не угрожает.
Основные события произошли в туалете. Здесь необходимо сделать небольшое отступление и сказать несколько слов о привокзальных туалетах в Средней Азии. Но, к сожалению, у меня это не получится, ибо русскому языку, несмотря на все его богатство, этих нескольких слов как раз и не хватает. Замечу лишь, что и в этом отношении город Кызыл-Орда выгодно отличался от остальных поселений, которые мы посещали, покинув Москву. Во-первых, там было чисто. Знаю, что никто мне не поверит, но повторю: чисто! Во-вторых, там имелись закрывающиеся на шпингалет кабинки, причем довольно просторные. В-третьих, вместо прорубленных в полу дырок взор радовали настоящие белые унитазы.
После первой кружки я с большим удовольствием посетил местный туалет, а через час отправился туда во второй раз. Я оказался там единственным посетителем, завсегдатаи вокзала предпочитали справлять нужду в окрестных кустах, видимо, не решаясь осквернять подобного великолепия. Немного полюбовавшись на так понравившийся мне туалет, я направился к кабинке и сполна насладился опустошением мочевого пузыря. Я уже готовился застегнуть штаны, когда дверь кабинки, лишь прикрытая мной, но не замкнутая на шпингалет, бесшумно распахнулась, и я увидел на пороге того самого узбека со сломанным носом. Он смотрел на меня и улыбался. Потом он шагнул вперед и в отличие от меня закрыл дверь на шпингалет.
- Теперь поговорим, - выдохнул сломоносый мне в лицо зловонным ртом и достал нож.
Может, потому что я был пьян, может, еще по какой причине, но я почему-то почувствовал не страх, а ярость. Главное, сразу стало ясно, что делать. Я одновременно врезал ему коленом между ног и лбом в переносицу. Он явно не ожидал столь стремительного и комплексного нападения, охнул, ударился о дверь и, отпустив меня, присел. Я вскочил на унитаз, подтянулся за стенки кабины и одним прыжком вырвался из западни. Он совершил первую из своих ошибок. Вместо того, чтобы открыть запертую им дверь, сломоносый зачем-то бросился повторять мой маршрут, но, наверное, мои удары произвели некоторое действие, движения его стали не столь уверены, нога соскользнула и провалилась в очко. Этого я, правда, уже не видел, но услышал за спиной грохот падения, характерный звук сломанной кости и глухой хрип. За мной никто не гнался, но останавливаться, чтобы разобраться в обстановке, я не стал.

* * *

Нет, положительно, город Кызыл-Орда выгодно отличался от других городов Средней Азии и Казахстана. Пиво в привокзальном буфете казалось свежим и неразбавленным. Последнее, конечно, было невозможно, но так действительно казалось, значит, разбавляли грамотно и по совести. Я взял нам по очередной кружке и, сидя за колченогим столом, наслаждался “Беломором”, когда из туалета вернулся Седов, возбужденный больше обычного. Одним глотком отхлебнув полкружки, он схватил меня за рукав и прошипел:
- Валить отсюда надо. Сломоносый здесь.
- Где? - спросил я, не сразу поняв, что он имеет в виду.
- В сортире. Он меня поймал. Я вырвался, а он в очко провалился. По-моему, крепко там застрял.
- Пойдем посмотрим.
- Ты что? А если он не один? Лучше валить отсюда!
- Если б он был не один, тебя б из сортира не выпустили. Это первое. А во-вторых, от опасности не надо бегать, ее надо уничтожать.
Я был доволен произнесенным афоризмом и уверенной походкой хозяина жизни направился к туалетам. Семенивший рядом Седов, раздавленный моим ницшеанством, промямлил:
- У него же нож.
- У меня тоже, - веско бросил я, не оборачиваясь, и ощутил упиравшуюся по мышку рукоять подаренного Али ножа, о котором, признаться, совсем забыл, спасибо, что Седов напомнил.
Мы зашли в кабины, соседние с той, где стонал узбек, встали на толчки и, перегнувшись через переборки, наблюдали за ним.
- Ну, - сказал я, - чего ж ты никак не угомонишься? Хозяина твоего, небось, уже посадили, а ты все за нами скачешь.
- У-у, шакал! - прорычал в ответ пленник унитаза. - У собаки хозяин, у меня нет. Два раза от меня ушел. Два раза меня в лицо бил. Ты умрешь теперь. Или я умру. Везде найду!
Он грозил тесаком, но особо не дергался. Нога, видно, действительно была сломана, и боль давала о себе знать.
- Может, чтоб не мучиться, зарезать тебя, козла? - спокойно спросил я, извлекая нож.
Сломоносый вскинул голову и дико посмотрел на меня. Такого он не ожидал. Глаза Седова округлились, рот приоткрылся, а сам он побледнел еще сильнее обычного. Подобный демарш с моей стороны и его застал врасплох, как говорят наши футбольные комментаторы.
- Впрочем, я тебя даже резать не буду. Попрошу дежурного по вокзалу, чтоб ментов вызвал. Человек, скажу, в туалете кричит, ножом машет. Народ соберется, менты придут. Смеяться над тобой, дружок, будут. До конца жизни над тобой смеяться будут. Это, скажут тот, который в унитаз свалился. Позор ведь для джигита, а?
Мои слова произвели на него впечатление еще большее, чем нож. Во взгляде мелькнули страх и тоска. Он прислонился к перегородке, закрыл глаза и тихо завыл. Тело его при этом мерно раскачивалось из стороны в сторону.
- Давай его достанем оттуда, - брезгливо сказал сердобольный Седов.
- Придется, - согласился я.
Через пару минут мы вернулись с обрезком водопроводной трубы, найденным в кустах.
- Выброси нож, придурок! - сказал я узбеку. - Сейчас мы тебя вытащим. Выброси нож!
Он послушался.
-Теперь дверь открой.
Морщась от боли, сломоносый дотянулся до шпингалета и отодвинул его.
- Мы с тобой - красноармейцы Суховы, - сказал Седов, - а он - Саид.
Я не ответил, примеряясь к унитазу.
- Ну, терпи теперь, сука, не ори только, - обратился я к сломоносому и, занеся трубу сколько хватало замаха, врезал по унитазу. Он раскололся и пленник оказался на свободе.
Узбек попытался встать на выдернутую из обломков ногу, о тут же  вскрикнул и, если б я его не подхватил, грохнулся бы на пол. Я аккуратно опустил его вниз и прислонил к стене.
- Тебе к врачу надо. Только это уж ты сам как-нибудь до медпункта доползи. Мы тебя туда не понесем.
Мы с Седовым ушли.

* * *

Коровник строили в степи. Кому нужен этот коровник в ста километрах от Целинограда и в двадцати пяти от ближайшего населенного пункта было не очень понятно. По сравнению с этим местом Майданак казался очагом цивилизации. По бездорожью до правления колхоза нужно было добираться часа полтора. Впрочем, как заверял нас Максим, чрезвычайно обрадованный встречей, обещали, что после постройки коровника сюда дорогу проведут. Логичнее, по-моему, было бы наоборот, но с логикой в этих краях, как и на территории всего бывшего СССР, обстояло не совсем благополучно. За месяц степной жизни Максим с Генкой окрепли и возмужали. В заострившихся и побронзовевших лицах обозначилась суровая мужественность, так нравящаяся женщинам и режиссерам советских фильмов про председателей колхозов и секретарей райкомов.
Про чашки мы им даже ничего не стали говорить. просто объяснили, что на Майданаке у нас возникли серьезные неприятности с местным начальством, поэтому мы сочли за благо смыться оттуда, т.к. все могло кончиться совсем плохо. Это Максиму с Генкой было понятно, потому что приехали мы на строительство коровника натурально в кульминационный момент противостояния противостояния уже с местным начальством, которое было еще почище майданакского и о котором речь еще впереди.
Мы объяснили, что направляемся в Москву, а к ним заехали повидаться, узнать, как дела. Невзначай спросили, кстати, как там наши чашки. Генка сокрушенно сказал, что свою он, видимо, потерял в дороге, потому что давно не может ее никак найти. Максим же заявил, что в здешних условиях подобная чашка - предмет нефункциональный и что он предпочитает пользоваться обычной алюминиевой. Я тонко предложил ему отдать эту чашку мне, чтоб я ее увез в Москву, где она будет сохраннее. Максима моя просьба несколько озадачила, но спорить он не стал и отдал чашку мне. Еще больше их с Генкой напрягла моя фраза о том, что, дескать, если кто-нибудь станет про эти чашки спрашивать, то ничего не объяснять, а просто сказать, что да, были у них чашки, но они их нам отдали, а мы с ними в Москву уехали. Несколько удивленные, они пообещали, что именно так и сделают, но особо не расспрашивали, т.к. у них своих неприятностей хватало. К рассказу об этих неприятностях, которые сыграли определенную роль в нашей судьбе, как и мы в их развитии, я и перехожу.
Мгушников было семеро. Помимо Максима с Генкой, еще один экзотический аспирант - Жозе из Бразилии. Он преклонялся перед великой русской культурой, любил коммунизм и отлично играл в футбол. В Россию приехал он по зову сердца лет десять назад, поучил два высших образования и теперь учился в аспирантуре, совершенно не жалея о солнечных пляжах Капакабаны и сохраняя приподнятую восторженность при столкновении с загадками русской души и достижениями советского народа. Неформальным лидером мгушной группы был башкирин Эльдар, человек-тайна. На каком именно факультете он учился и был ли он аспирантом, вечерником или комендантом оставалось неясным. Вопросов ему никто не задавал, это даже в голову никому не приходило. Был он могуч, кряжист и немногословен, но слова его оказывались тяжелы, как булыжники. Он пользовался непререкаемым авторитетом. На гусеничном тракторе работал Володя из Ставрополя, студент четвертого курса, сухой и нервный. В университет он поступил после того, как не задалась его карьера боксера. Дослужился Володя до кандидатов в мастера спорта, но потом бросил это дело. Еще был Женя, замечательный тем, что отлично пел под гитару и имел какой-то пояс по карате. Еще с ними работал непонятный Сережа, личность смутная и с описываемыми событиями связанная своим в них пассивным участием, поэтому я о нем и говорить-то не буду.
К числу строителей принадлежали также три студента одного из московских мединститутов, зашуганные очкарики, хилые и несчастные. Была еще колоритная парочка. Папа и сын. Бандеровцы. Самые что ни на есть натуральные. Папа был маленький, жилистый и костистый. Сын являл полную ему противоположность. Ражый румяный детина, здоровый, как бык, и наивный, как слеза ребенка. Держались они от всех в отдалении, но, по рассказу Генки, однажды сынок, которого, как вы, конечно, понимаете, звали Грицко, привлеченный пением Жени подсел к костру мгушников. После какого-то блатного романса он пустил слезу и проникновенно сказал (сказал, кстати по-русски, без всяких там хохлятских прибамбасов):
- Эх! Тебя б к нам на зону! Цены б тебе не было, на руках бы носили...
После этого из уст расчувствовавшегося бандеровца полились рассказы про лагерное житье-бытье и про жизнь их семьи, из которых стало известно, что папа его сидит с небольшими перерывами за бандитизм и антисоветскую деятельность, начиная с 45 года, а лет шесть назад и сын двинулся по отцовским стопам, сделав первую ходку, которая произвела на него столь сильное впечатление.
Таковы были строители коровника, представлявшие собой одну из противоборствующих сторон в конфликте, к кульминации которого мы как раз и прибыли. Вторая была представлена начальником строительства, ингушом Костоевым, и пятью его братьями. Все шестеро были здоровые, черные и страшные. Они открыто мухлевали с нарядами, не соблюдали требований КЗОТа и физически воздействовали на роптавших работников. Правда, не на всех. Мгушников не трогали, с ними у ингушей был вооруженный нейтралитет; пробегавшие иногда искры гасились совместными усилиями обеих сторон, понимавших силу друг друга и старавшихся не доводить дело до прямого столкновения. Опасались братья связываться и с бандеровцами, старший из которых излучал чувствуемый даже на расстоянии заряд непонятной, но ясной угрозы и готовность, не задумываясь, отправить на тот свет любого. Вкупе с богатым боевым опытом старца эта готовность многое значила. Поэтому почти весь запас горского мужества и законной гордости кавказцев расходовался на несчастных медиков, которых периодически лупили и которым не платили денег. Работали они практически бесплатно, а уезжать боялись, ибо товарищ Костоев пообещал, что, если они смоются до окончания строительства, он их лично найдет и каждого своими руками и задушит. Медики покорились судьбе, ходили забитые и понурые. Такова была обстановка на день нашего приезда. На следующий же день она круто изменилась.
Володя из Ставрополя (который в настоящее время стал знатным казаком, приезжает частенько в Москву с нагайкой и в штанах с лампасами - именно в таком виде встретил я его однажды в метро) работал на гусеничном кране, передвигая с места на место бетонные блоки. За ним наблюдал младший из братьев и, видимо, чем-то он там был недоволен, считал, наверное, что блоки перемещаются куда-то не туда, стал критиковать работу крановщика и давать ему всяческие разные советы. По уверению Володи, он из-за шума мотора ничего не слышал, но молодой ингуш решил, что его дельные замечания нагло и демонстративно игнорируются. Кавказская кровь закипела (ей много-то для этого и не надо), он вскочил на приступку и, схватив Володю за штормовку, выдернул того из кабины. Володя, поглощенный производственным процессом, нападения не ожидал и к сопротивлению не подготовился. Он вылетел из кабины и упал на выжженную солнцем землю с довольно большой высоты. Тут кровь закипела уже у него. Володя поднялся, честно предупредил: “Убью, сука!” - и двинулся к ингушу. Будущий казак был не особенно высок и узок в кости, о его боксерском прошлом младший из братьев, который был тяжелее килограмм на 15, ничего не знал и поэтому смотрел на приближение Володи со снисходительной улыбкой. Однако через секунду он оказался свален на землю хуком в челюсть. Ингуш встал, еще не очень понимая, что происходит, стал махать руками, но тут же снова оказался на земле уже после прямого в нос, изрядно этим прямым расквашенный. До него дошло, что противник ему не по зубам, он тяжело поднялся и поспешил к своим братьям. Бежал он, часто спотыкаясь и высоко подбрасывая квадратный зад. Володя его не преследовал.
Он пошел к нашим и, собрав их, объяснил, что произошло. Немногословный Эльдар резюмировал:
- Кровь будет.
Все посуровели лицами. Слова “боец стройотряда” переставали быть романтической метафорой. Между палаткой строителей и деревянной хибарой ингушей протянулась линия высокого напряжения. Тут к нам явились трое медиков. Были они бледны, глаза же горели решимостью. Они заявили, что инцидент произошел на их глазах, что они понимают неизбежность разборки и просят разрешения влиться в наши ряды. Эльдар благосклонно кивнул, давая понять, что в этот трудный час пригодиться любой, даже медики. На коротком собрании решили также освободить от участия в надвигавшейся резне Жозе как представителя иностранного государства. Тот вспыхнул, разорвал на груди рубаху и заявил, что не оставит товарищей в трудную минуту. Эту фразу он повторял до тех пор, пока его не попросили заткнуться.
В напряженном ожидании тянулись томительные минуты. Мы ждали ингушей, но они не торопились. первым не выдержал Капитонов. Взяв старую газету, он заявил:
- Я в сортир пошел, - и вышел з палатки.
Ни Седову, ни Капитонову ни разу не приходило в голову, как много в этой истории связано с туалетами. Однако посторонний наблюдатель не может не заметить ведущей роли указанных заведений в описываемых событиях. Сама жизнь героев оказывается в постоянной зависимости от отправления естественных надобностей. Почему же такое судьбоносное значение имеет телесный низ? З ответом на этот вопрос советую обратиться к фрейдистам и бахтинистам, я же его, ответа этого, не знаю.
- Идут, - встревоженно сказал через некоторое время один из медиков, глядящий в окошко палатки.
Через поле к строителям двигались ингуши. ступали они тяжело и угрюмо, в руках все шестеро держали прутья арматуры. Мгушники и медики вышли им навстречу. Оба отряда остановились метрах в десяти друг от друга и замерли в зловещем молчании. Неизвестно, долго ли бы продолжалось это противостояние на Угре и чем бы оно кончилось, но тут как раз за спинами братьев отворилась дверь сортира и вышел Капитонов. Он недоуменно стоял, пытаясь понять происходящее, потом в мозгу у него что-то замкнулось, как тогда в Октябрьчи. Он ощутил в себе первобытную силу, издал страшный рык, растопырил руки и ринулся на врага. Капитоновский вопль заставил кусты согнуться, а ингушей в ужасе присесть. Они не поняли, что произошло, лишь осознали, что враг зашел с тыла. Причем, сколько этих врагов, сообразить никак не могли, ибо громоздкий Капитонов двигался с таким проворством и махал кулаками с такой частотой, что казался многоголовым и многоруким.
Вдохновенные его порывом, остальные бойцы устремились вперед. Капитонову уже успели вмазать железным прутом по хребтине, но он сперва даже не почувствовал боли, так как именно в это мгновение погружал костяшки пальцев во что-то жирно чавкающее, оказавшееся рожей старшего Костоева. Потом Капитонов стал оседать на землю, но исход битвы был уже предрешен. До ингушей дошло, что взять противника на понт не удалось, драться же с врагом, который их не боится, настроен решительно, да еще в два раза превосходит числено, они не привыкли и поспешили ретироваться. Их гнали до штабной хибары, где они успели запереться, попытались высадить дверь, но она оказалась крепкой. Тогда выбили окна обломками кирпичей, швырнули еще пару камней в черноту убого здания, после чего, поостыв вернулись к сидевшему на земле Капитонову, который постанывал и морщился от боли. Ему помогли подняться и довели до палатки, где отдали в руки медиков. Внимательно осмотрев быстро набухающий багровый рубец, шедший наискось через полспины, они заявили, что позвоночник и ребра целы, никакие жизненно важные органы не задеты. Диагноз обрадовал Капитонова, который тут же потребовал водки, которая за выдающееся геройство была ему сразу выделена из сокровенных запасов Эльдара, сурового хранителя последних.

* * *

Через час этой тряски я стал опасаться, что мы его не довезем. Жозе был совершенно серым, ничего не говорил, только до крови закусил нижнюю губу. Мы везли его в Москву. Сначала нужно было добраться до Целинограда.
Вечером того же дня, когда состоялась драка с ингушами, Жозе почувствовал острую боль в паху. Медики заявили, что это аппендицит и больной нуждается в срочной операции. Нужно было ехать в районный центр. Машина имелась только одна - штабной “газик” Костоева. Эльдар с Женей отправились на переговоры. Видимо, произошедшее днем столкновение произвело серьезное впечатление на старшего из братьев, он оказался на удивление покладист и машину выделил. Эльдар сел за руль, а мы с Седовым стали санитарами. Было решено, что мы для этого подходим больше всего, потому что мне и так следовало показать полученную в бою травму нормальным врачам, может, даже рентген сделать, а Седов, понятно со мной. Нам и так в Москву было пора, до нее же значительно ближе от районного центра, чем от коровника.
Районную больницу описывать не буду. Скажу сразу, что свой рубец я там показывать отказался. У Жозе выхода не было, и он лег на операционный стол. Большим счастьем являлось уже то, что встал он с него живым.. Оперировал угрюмый врач-немец с трясущимися от хронического пьянства руками. Благодарение Господу, что вырезал он то, что надо, и не забыл в ране ни скальпеля, ни зажима, ни даже тампона. Нам было сказано, что оставить Жозе в больнице нет никакой возможности, так как койко-места все заняты и даже существует очередь, чтоб на них полежать. Сообщение это Жозе несказанно обрадовало, он, хотя и потерял способность к сопротивлению, но оставаться в местной клинике, несмотря на все восхищение нашей страной не хотел.
Суровый Эльдар принял решение отправить больного в Москву, обязав нас быть сопровождающими. Теперь он вез нас в Целиноград, откуда, как было точно известно, летают самолеты на Москву.
Повязка Жозе намокла от крови, у нас появились серьезные опасения, что у него разошлись швы. Вдобавок ко всему пошел дождь. Стало как-то совсем нехорошо. Я думал о превратностях жизни, занесших бразильца в казахскую степь, заставляющих его сочиться кровью и подпрыгивать на колдобинах. И вновь не мог ответить себе на проклятый вопрос, имеет ли все происходящее в этом мире некоторый смысл или всем правит случай, дурацкий случай... Сердце почему-то сжала тоска. Я вдруг вспомнил Андрея Викторовича, преподавателя художественной студии при доме пионеров в подмосковном городке, где я родился и живу до сих пор. Как и всё в нашем городе, да и во всех таких городах, дом пионеров был второго сорта. И студия была второго сорта. И сам Андрей Викторович был какой-то потасканный. Еще не старый, но с рно поседевшими висками, большими залысинами, всегда в одном и том же сером пиджаке  пузырящихся на коленях брюках, он не был хорошим преподавателем. Мы его раздражали. Раздражала наша бестолковость, неумение делать элементарные, по его мнению, вещи, то, что мы все время отвлекались, опаздывали, и многое другое. Он часто выходил из себя и кричал на нас тонким срывающимся голосом, ломким, как у подростка. Мы его не боялись. И не любили. Был он жалкий. Потом я узнаю, что таких людей называют неудачниками. Потом, вспоминая его, я буду думать о том, что он тоже был молодым и мечтал, наверное, как на его выставки будут стоять огромные очереди, а его картины станут покупать самые знаменитые музеи... Вместо этого ему приходилось объяснять, что такое композиция бестолковым лоботрясам, получать жалкую зарплату, иногда подрабатывать рисованием дурацких афиш для местного кинотеатра с его дурацкими фильмами. И так до конца жизни. И больше уже ничего не будет.
Однажды Андрей Викторович пришел на занятия еще более потертый, чем обычно. В тот день он совсем не кричал и был на удивление тих. Он сказал, что сегодня у нас свободная тема, раздал коробки с пластилином и заявил, что мы можем делать все, что хотим, пусть, сказал он совсем тихо, проявиться наша фантазия. И отвернулся к окну. Так и простоял все занятие, глядя на сгущающиеся сумерки.
Другие ребята лепили индейцев, рыцарей, космические корабли и древние замки. А я долго сидел и думал, что же сделать мне, как проявить свою фантазию. Я глядел на Андрея Викторовича и вместе с ним всматривался в темноту за окном, пытаясь понять, что же такого интересного он там увидел. Руки мои сами собой стали мять пластилин и лепить из него что-то, что именно, я и сам не понимал. Черно-синие волны, вздымающаяся из бездны, готовая накрыть и меня и весь мир вокруг. Еще чернее ее черноты были извивающиеся в ней змеи, ее прорезал луч света, странного света, недоброго и неземного. Она несла с собой неукротимую беспощадность и неизбежность, но было в ней что-то ненастоящее, игрушечное. Ужас понарошку. Тот страх, который ты испытываешь во сне и который тебе даже приятен, потому что знаешь - если станет совсем плохо, всегда можно проснуться, и все кончиться.
Андрей Викторович начал ходить между столами и смотреть на наши поделки. Он ничего не говорил, лишь иногда кивал головой, что, судя по всему, означало одобрение. У моего стола он остановился и долго рассматривал изваянное мной.
- Что это? - спросил он.
И я вдруг понял, что это. Понял, что я вылепил.
- Ночь, - ответил я. - Ночь из пластилина.
Андрей Викторович вдруг положил руку мне на голову и потрепал по волосам. Мне показалось, что рука его подрагивает, я подумал, что он плачет и с испугом взглянул вверх. Глаза его были сухи и устремлены в темноту за окном.
Газик болтало и трясло. Дождь усиливался. Жозе начал постанывать.

* * *

Билетов на Москву, конечно, не было. Мы с Капитоновым умоляли, грозили, орали что-то, ругались с людьми из очереди, пытавшихся объяснить на, что мы здесь не одни. Эльдар давно уехал, оставив нам деньги на билеты. Жозе растянулся на скамейке в зале ожидания и пытался дремать. Кровотечение, хотя и уменьшилось, но все еще продолжалось. Единственное, чего нам удалось добиться, - это привести к нему врача из местного медпункта. Тот покачал головой и сказал, что больного нужно срочно отправить в стационар. Я заорал, что именно этого мы и хотим, но нам не дают билетов в Москву. Капитонов добавил, что этот капризный иностранец соглашается лежать в больнице только в столице, и стал уговаривать врача помочь нам с билетами. Тот, помявшись какое-то время, повел-таки нас к начальнику. Что это был за начальник, осталось неизвестно, да не так уж это, честно говоря, и важно. Начальник беседовал с пузатым майором милиции, от которого пахло свежим пивом и кислым потом. Начальник выслушал нас с гримасой брезгливости на усталом лице и сказал:
- Ну, а если нет билетов, что я могу сделать? Людей с рейса прикажите снимать?
- А он чего, правда, иностранец? - поинтересовался майор.
- Правда, - злобно сказал я.
- Из самой Бразилии?
Мы с Капитоновым дружно кивнули.
- Да какая разница... - начал было начальник, но милиционер его уже не слушал.
- Дай-ка я на него посмотрю, сказал он и направился в зал ожидания.
Жозе дремал, отвернувшись к спинке скамейки. Майор потряс его за плечо.
- Эй, слышь! А ты Пеле видел? Пеле, говорю, видел?
Жозе повернулся к майору и дико посмотрел на него. Тот, решив, видимо, что иностранец плохо его понимает, стал говорить очень громко и медленно.
- Пеле, понимаешь, Пеле, тут милиционер показал на свой черный, начищенный до блеска сапог, - футболист, футбол, - он стал изображать удар ногой по мячу, - ты его видел? - тут мент стал тыкать пальцем себе в правый глаз, который при этом старательно таращил.
Жозе , наверное, решил, что перед ним сумасшедший и с опаской покачал головой.
- Эх! - досадливо крякнул майор и недоверчиво спросил: - А ты и правда из Бразилии?
Жозе кивнул, но в глазах у него начал разгораться нехороший блеск.
- Ну-ка, скажи что-нибудь по-бразильски, - даже не попросил, а приказал майор.
Жозе сказал. Говорил он долго. Я, конечно, бразильского не знаю, но догадаться, о чем шла речь, было не трудно. Ме стало страшно. Я решил, что Жозе все испортил, что теперь мы не доберемся даже до Астрахани, куда нас уговаривали лететь кассиры. Но мент, наоборот, ужасно развеселился. Хлопнул себя руками по ляжкам и залился тонким смехом, столь неожиданным при его корпулентности.
- От ведь!... - сказал он. - Хороший у них язык! - последние слова были обращены к нам с Капитоновым, и мы вежливо согласились.
- Ладно, - объявил майор, - я его с собой в Москву возьму. Мне все равно туда лететь. Отвезу уж его, так и быть.
- А мы? - тупо спросил я.
- Не могу ж я весь аэропорт с собой взять, - пожал плечами майор и, не обращая больше на нас внимания, подозвал к себе маячившего поблизости сержанта и приказал ему грузить иностранца в самолет.
Мы шли рядом и говорили ободряющие слова. Жозе, плохо, -по-моему, воспринимающий окружающую действительность, неожиданно схватил меня за руку, притянул к себе и горячо прошептал:
- Знаешь, что бы ни случилось, я рад, что часть меня останется в русской земле.
Он имел в виду свой аппендикс.

* * *

Путь в Москву был долгим, но рассказывать о нем подробно не хочется. Мы полетели-таки в Астрахань. Билетов на Москву там, конечно, тоже не было. Были на Смоленск. От Смоленска мы решили добираться на электричках. Что мы и сделали, прибыв на Белорусский вокзал к полночи и практически без денег.
Кто-то, может, и забыл про брюлики, но мы-то помнили. И всю  дорогу до Москвы думали, что с ними делать. И решили. На верную мысль навела нас коробка с пластилином, продававшаяся почему-то в киоске “Союзпечать” в Гжатске, то бишь Гагарине. Сомнения наши были понятны. Отдавать брюлики в милицию мы не собирались. Во-первых, кто их знает, может, нас разыскивали не только в Узбекистане, во-вторых, ментам веры не было, возьмут себе, потом на нас же и повесят. Поэтому и отпал предлагавшийся Седовым вариант с подбросом. Но не полностью. Сделать так, чтобы коробку нашли те, кому положено, - это решение было признано верным. Поскольку ментам, как я уже сказал, веры не было, оставалась только одна организация, которой мы не то чтобы доверяли, но в которой не сомневались. Телефона этой организации мы, конечно, не знали, значит, следовало позвонить по 02 и сообщить им нечто такое, чем заниматься стали бы не они, а та самая организация, о которой все уже догадались. Тут-то на глаза нам и попалась коробка с пластилином. В мусорном ведре на вокзале мы нашли еще одну коробку, на этот раз пустую, из-под подарочного шоколадного набора “Южная ночь”. В нее и положили брюлики, прикрыв густым слоем пластилина, призванного изображать пластиковую взрывчатку. Часа за три до Москвы все было уже готово, и мы предались привычному занятию - пили для храбрости водку, на покупку которой выскребли из карманов последнюю мелочь. Захмелев (за последние сутки мы съели на двоих полбуханки черного хлеба и банку сайры), осоловело смотрели в окно. Над подмосковными лесами висели облака, моросил мелкий дождик. Я захотел пить, но воды не было. Седов вспомнил о фляге, которую он набрал у того целебного источника. Сунул ее куда-то в рюкзак и потом забыл, а сейчас вспомнил. Разворошив вещи, он радостно достал ее и протянул мне.
- Только все не выпивай. Будет хоть какой какой-нибудь сувенир в память о пережитом.
Все я выпивать не стал. Я вообще из этой фляги пить не стал. Вода протухла и страшно воняла. Седов расстроился.
- Я думал она волшебная, - почти серьезно сказал он.
Я решил его утешить и подарить ему тот чудесный камень, который спас нам жизнь в доме отдыха, чем не сувенир. Но когда я достал его из мешка, оказалось, что это самый обыкновенный камень. Он не отливал красноватым светом и не был необычно теплым для камня. Я даже решил, что все мои предыдущие ощущения, связанные с ним были галлюцинацией.
Нам стало грустно. Мы молча смотрели в окно.
- Слушай, - сказал Седов, - вот мы все время путешествуем, а зачем?
- Что значит зачем? - не понял я.
- У всех великих путешественников была цель. У Колумба была. У Магеллана. У Радищева! У него была замечательная цель. Даже у Чичикова... Гнусная, конечно, недостойная Человека с большой буквы, но была. А у нас нет цели.
- А у Колобка? - спросил я. - У Колобка не было цели. В его скитаниях отсутствовала телеологичность.
- Колобок был типичным экзистенциалистом, - отозвался Седов. - Постоянно оказываясь в пограничных ситуациях, он просто спасал свою жизнь.
- Мы тоже.
- Знаешь, - воодушевился Седов, - ведь ты прав! Но, Боже мой, до чего же обидно уподобиться не Радищеву или хотя бы какому-нибудь Эрнану Кортесу, а всего лишь Колобку!
- Jedem das sein, - сказал я равнодушно, будучи не в силах разделить седовскую тоску.
Остаток пути до Москвы ехали молча.

* * *

Народу на вокзале было мало. Типичная вокзальная публика. Мы сели на два свободных кресла в зале ожидания. Капитонов незаметно сунул завернутую в газету коробку “Южной ночи” под сидение. Теперь нужно было позвонить по 02 и сказать, что политические террористы собираются взорвать Белорусский вокзал, и назвать точное местонахождение пластиковой бомбы. Решили, что позвонит Капитонов. У него голос посолиднее. Он оставил мне мешок и штормовку и направился к телефону-автомату, находящемуся рядом с (sic!) туалетами. Но как только он снял трубку, к нему подошли два мента и начали о чем-то беседовать. Я вжался в кресло и сделал вид, что сплю, из-под полуопущенных век наблюдая за происходящим. Капитонов пытался уговорить ментов, а те, крепко схватив его за предплечья, предлагали следовать за ними. Он пошел. Все трое проходили мимо меня. Капитонов сделал страшные глаза и проговорил одними губами:
- Иди домой.
Я значительно моргнул, показывая, что все понял. Главное оставалось для меня загадкой. Взять с собой коробку или оставить под сидением? Все было так хорошо запланировано, и на тебе! Домой я решил не ходить, коробку под сидением оставить, наблюдать за ней и за дверью привокзального отделения одновременно. Может, удастся узнать что-нибудь о Капитонове. Все его вещи и документы остались у меня. Подмывало пойти к ментам и сдаться. Капитонову это, конечно, не поможет, зато очистит мою совесть, которая сладко ворковала мне, что я подлец, бросивший своего друга в трудную минуту. Кроме совести, у меня еще оставался разум, который все-таки победил и заставил оставаться на месте.

Менты попросили меня показать документы. Я хотел сунуть руку в карман штормовки, но обнаружил, что оставил ее на кресле рядом с Седовым. Дернулся к нему, но сразу сообразил, что, если это не обычная проверка документов, а продолжение наших узбекских розысков, то наводить на него ментов никак нельзя. Желая выиграть время, стал шарить по карманам и вдруг обнаружил в рубахе на груди пропуск в общежитие. В общежитии я никогда не жил, но пропуск имел. Правда, он оказался просроченным и ментов никак не устроил. Мне предложили пройти. И я прошел. Мысли путались в голове, потому что их было много. Во-первых, я гадал, почему меня задержали, связано ли это с нашими узбекскими приключениями или нет. Во-вторых, я беспокоился за коробку, она останется бесхозной, и все может быть. В-третьих, Седов; ему, конечно, лучше валить с вокзала, потому что, если ищут нас обоих, то вокзал начнут прочесывать и его возьмут, а кроме того, он мог выкинуть какую-нибудь глупость - человек с повышенной нервной возбудимостью  богатой фантазией непредсказуем. Такое обилие самых разных соображений мешало мне сосредоточиться и решить, как же себя вести.
Два сержанта, столь живо заинтересовавшиеся моими документами, посадили меня на колченогий стул перед усатым капитаном с усталым лицом и красными глазами, протянули ему единственный нашедшийся у меня документ и, в двух словах объяснив, в чем дело, удалились. “Может, за Седовым”, - с тревогой подумал я.
- Рассказывайте, - очень грустно предложил капитан.
Что рассказывать, я плохо себе представлял, решил косить под бестолкового и уныло забубнил, что еду из деревни, где строил дом, а в электричке уснул, и рюкзак с документами и всем прочим добром украли. Ехать мне надо в Дедовск, где я, собственно, проживаю, но ночью электрички не ходят, вот на вокзале до утра и решил перекантоваться, а пропуск я обязательно продлю, просто сейчас лето, на факультете никого не и...
- Давно бродяжничаете? - прервал мой монолог капитан.
Вся мудрость мира, весь жизненный опыт всех поколений после Адама в его бесконечной унылости звучал в этом вопросе. Я поднял взгляд на капитана и понял, какие глаза были у Экклезиаста, когда он восклицал, что все есть суета сует и томление духа. Тоска жала мое сердце. Стало ясно, что никакие слова уже не нужны, они ничто, и сам я ничто, и этот мир ничто, и...
Мы с капитаном смотрели друг на друга и молчали, осознавая суетность любых дерзаний и бессмысленность стремлений. Я сделал над собой огромное усилие, опустил глаза и твердо сказал:
- Я не бродяга. Я в МГУ учусь. Аспирант. А живу в Дедовске.
Я назвал свой адрес и предупредил, что телефона нет.
- Кто может вас опознать, - устало спросил капитан.
- Что ж я, труп, чтоб меня опознавать? - обиделся я.
В лице милиционера читался ответ и на этот вопрос - какая, в сущности, разница? Я стал лихорадочно соображать, кто бы мог подтвердить, что Капитонов - это Капитонов. Вспоминая известные мне телефоны, отбрасывал их один за другим. Кого-то не было в Москве, на кого-то звонок из милиции посреди ночи произвел бы не самое приятное впечатление. Передо мной возникли зеленые глаза Татьяны, которые никогда ничему не удивляются. Только бы она не улетела со своими фламандцами куда-нибудь в Хабаровск! Она не улетела. Хоть в этом мне повезло. Капитан остался удовлетворен полученными от нее объяснениями и описанием моей внешности. Повесив трубку, он какое-то время сидел, задумавшись, а потом сказал:
- Иди отсюда.
Не веря собственному счастью, я начал подниматься со стула.
- На Дедовск с какого вокзала? - поинтересовался капитан.
- С Рижского.
- Вот туда и отправляйся.
- Но ведь... Транспорт не ходит...
- Чтоб я тебя здесь больше не видел, - вздохнул мой собеседник, - Осознал?
- Осознал, - радостно сообщил я и поспешил к двери.

* * *

Позвонили они с улицы. Оставаться на вокзале было опасно. Потом, стоя у окна, наблюдали, что происходит в зале ожидания. События разворачивались быстро. Сначала дремавший на противоположном подоконнике бомж вдруг вскочил и решительно направился к креслу, под которым лежала коробка с бриллиантами. Убедившись в том, что она на месте, он достал из кармана обтрюханного плаща рацию и что-то коротко сказал в нее. Через полминуты около него уже стояли три молодых человека в одинаковых серых костюмах. Получив необходимые инструкции, двое из них побежали куда-то в глубь вокзала.
- Понеслась, - удовлетворенно констатировал Капитонов.
- Сваливаем, - потянул его за рукав Седов. - Вдруг они сейчас вокзал оцепят?
Угроза была реальной, и дожидаться развязки они не стали. Когда вышли на Бутырский вал, Седов сказал:
- Пошли ко мне. Мои все, наверняка, на даче, так что есть, думаю, нечего, но хоть переночуешь.
- Нет, - ответил Капитонов. - Я домой хочу. Часа через три уже первая электричка пойдет. Как раз пока дойду...
- Как знаешь, - пожал плечами Седов. - Пока. Позвони. Я дома буду, - он двинулся по Алексндра Невского к “Новослободской”.
- Пока, - сказал ему вслед Капитонов и зашагал к Савеловскому вокзалу.
Улица была совершенно пустынной. половина фонарей не горела. через несколько минут он услышал позади себя шум и оглянулся. К нему приближалась странная процессия. Впереди ехала запряженная парой лошадей пролетка, набитая красноармейцами, за ней следовал старинный автомобиль с революционными матросами и комиссаром, на боку у которого висела деревянная коробка с маузером. Капитонов сперва опешил, но потом сообразил, что это, наверное, снимают кино. Он махнул рукой, к его удивлению автомобиль остановился.
- Ребят, вы куда? - спросил Капитонов
- В Марьину рощу, - ответил шофер.
- Не подбросите? Мне на Рижский, а денег нет.
- Садись, - разрешил милосердный шофер и кивнул на место рядом с комиссаром, который тут же вежливо подвинулся.
Капитонов поспешил воспользоваться приглашением, и они двинулись дальше. Через пару минут он поинтересовался:
- А чего там, в Марьиной роще?
- Банду брать будем, - равнодушно ответил клюющий носом комиссар.
- А меня возьмете?
- Возьмем, коль не боишься.
- А оружие дадите? - воодушевился Капитонов.
- В бою добудешь, - устало сказал комиссар и надвинул на глаза фуражку с красной звездой.

Май - август 1998 г.