Кожу режу

     Режу кожу ножницами. Твою кожу режу. Ты кричишь и материшься, а мне совсем не больно. Ты заходишься в истошном плаче, из вспоротых жил хлещет кровь – только, опять-таки, ни капельки не больно. Мне не больно, мне не больно. Режу, режу, режу. Потому что люблю и хочу тебя коснуться. Обнять ты не разрешил, «назад пути нет, пойми ты уже, раз и навсегда», хотя там, в тоннеле, ты смотрел на меня с желанием и даже сам был уверен, что идешь ко мне за лаской, и только в прихожей поменялся. Ты опять спрашивал про него и на этот раз голос твой прозвучал слишком иначе. Даже хуже, чем в бистро. Это был вроде твой голос, такой знакомый и привычный, интонации твои, ты даже картавил, как всегда, и даже дольше положенного протянул последнюю гласную, тоже как всегда. Но это был чужой голос. Холодный, отстраненный и никогда меня не любивший. Как-будто тот, кто любил меня, спрятался куда-то глубоко в твоем теле, забрав с собой все: твой ласкающий взгляд, твои целующие меня губы, твой полный эмпатии голос. Даже руки. Даже руки у этого теперешнего тебя какие-то не такие. Когда я попыталась обнять тебя, эти чужие руки оттолкнули меня и чужим ртом ты выговаривал чудовищные слова, от которых я пыталась оградиться истерическим смехом. Я поняла, что произошло самое страшное, что могло случиться.

     Я потеряла тебя.

     — Мы расстались полтора года назад! До тебя только дошло?! Ты уже полтора года как меня потеряла!

     Не совсем. Когда ты ушел от меня к Ильдико, — соврав при этом, что уходишь в никуда, потому что не можешь больше терпеть моих выходок, — я знала, что это временно. Потому что любовь она либо есть либо нет, ты знаешь, что я не верю в полутона. Любовь, которая может закончиться, никогда и не начиналась, а то, что ты любил меня искренне и по-настоящему, я знаю наверняка.
     Это одно из немногих точных знаний, которые я вынесла из своей недолгой жизни.

     Наши отношения становились все сложнее, ты жаловался на мой сверхконтроль и постоянную ревность, утверждал, что я не оставила тебе иного выхода. Я все понимаю. Но ты любил меня. И никогда в моей жизни не было и не будет ничего важнее этой твоей любви. А сейчас, когда я не нашла тебя в твоем теле, когда руки, служившие мне опорой и защитой, оттолкнули меня, а глаза, в глубине которых я некогда нашла оправдание своего существования, посмотрели на меня с презрением... вот именно тогда я поняла, что потеряла тебя.
     И что обязана найти. Во имя любви. И найду, во что бы мне это ни стало. Я загляну под кожу. Если тебя нет и там, я пойду дальше. Буду искать сквозь мускулы и нервные окончания, я доберусь до костей и до самой души, но я найду тебя, бейби.

     А теперь ты удивляешься. И говоришь, что тебе больно. Знаешь, раньше я резала кожу на своих пальцах и на груди, и это было действительно больно, а когда режешь кожу другому, тебе, например, тогда совсем не больно. Странно, правда? Тебе придется потерпеть, потому что я делаю это ради тебя. Неужели ты сам не хочешь снова стать собой? Прости, что так медленно, но это ювелирная работа и мне нужно сосредоточиться. Куда легче было напоить тебя снотворным и связать, а резать... это я впервые. Часы цедят секунды. Каждый надрез длится вечность.

     Какое странное имя — Ильдико. Прожив в Будапеште два года, я к нему даже привыкла и в воображении моем сразу вырисовываются женские силуэты при упоминании этого бесполого имени. Но одно дело, когда это просто женское венгерское имя, а другое — когда так зовут моего злейшего врага. А ты знаешь, я сразу поняла, что ты с ней замутил задолго до того, как порвал со мной. И дело даже не в её сториз в инстаграме, где в будний день, когда ты вроде как ушел на встречу с клиентом, сидишь за одним с ней столиком в кафешке на улице Ваци. «Мы там с клиентом и встречались, а потом я заметил ее и подошел», да, конечно, тогда я поверила, но ближе к эпилогу кусочки пазла всегда складываются особо красиво. Ты думаешь, я поверю, что на пятом месяце беременности бывает такой живот?!

     — Я говорил, говорил, что тебе нужно к психологу, потому что ты... !!!

     Далее неразборчиво. Вернее, там дальше много неправды и восклицательных знаков. Впрочем, может ты и прав, но я не буду записывать твои слова здесь. Откуда мне знать, где ее ребенок? Тибор — алкаш, нашел кому верить. Неправда, я понятия не имею. А все, что ты скажешь, останется в этой глухонемой комнате, в пределах этих светлоголубых (с дурацкими ромашками) обоев, потому что комната будет молчать и я – буду молчать обо всем, что ты сказал, зато напишу о своем, о том, чего я не сказала, но зато я об этом напишу. И поэтому то, о чем я думаю сейчас, имеет куда более ощутимый вес нежели вся та грязь, которую ты выплескиваешь на меня по мере того, как я разрезаю твои ладони… А ты сопротивляешься. А веревка крепкая. А я не верю в твои «больно». Мне не больно. Значит никому не больно. Бейби, ты забыл, что я центр вселенной? Твоей вселенной. Ты говорил. Что это не так. Что так быть не должно и что ты имеешь право на независимость от меня.
     Независимость от меня это смазливые фотки с Ильдико на фоне Цепного моста? Ты еще и по-венгерски выучился писать, чтобы поразить ее воображение, да?! А ничего, что она подставила меня перед продюсером? И ты прекрасно это знал! Я тебе все-все рассказывала, и то, как меня потом вызывали к Лайошу, и то, как я осталась без роли именно по ее вине. То есть ты до сих пор искренне веришь, что совершенно случайно мою роль отдали ей, да? Чтобы она сыграла русскую, не зная по-русски ни одного слова?! С дубляжом, как в «Иронии судьбы», только на этот раз моей.

     — Я брошу ее! Клянусь тебе, я брошу ее!

     Сейчас ты, разумеется, клянешься. Ты настолько слаб, что вместо того, чтобы разобраться в происходящем между нами, ты стремишься только к приуменьшению боли. Разве такой ты на самом деле?! Нет, конечно. Ты сильный. Всегда и во всем я рассчитывала только на тебя. Помнишь, как хозяйка квартиры грозилась выставить меня ночью в десятиградусный мороз? Мне было так страшно, что я даже перечить ей не могла, вместо этого я стала наспех напяливать на себя все самое теплое, что попадалось под руку: майку, потом водолазку, сверху еще зеленый вязаный свитер, накинула даже шарф. Она ругалась и бранилась, я не понимала всего, потому что мои знания венгерского на тот момент были самые базовые, и от этого было еще страшнее, хотя умом-то я понимала, что эта женщина не может сделать мне абсолютно ничего. Но это только умом. А тело сжималось до размеров иссохшего изюма и я готова была ночевать на морозе, лишь бы не слышать ее брани. Но когда я была уже на пороге и непослушные ноги никак не попадали в пасти ботинок, появился ты. Как гора, что защищает долину от ураганов.

     Наверное, душа твоя ушла в пятки, говорят же так? Может, ты чего-то испугался, и спрятался туда? Хорошо. Буду резать пятки. Может, ты там? Любимый, ты что, в пятках? Это сложнее: ногами ты дергаешься как истеричная девица.

     Моя роль. Знаешь, когда меня уволили, я проплакала целый месяц. Несколько раз я писала Лайошу, просила дать мне шанс. Все-таки это был мой шанс стать настоящей актрисой. И если бы не завистливая Ильдико... а сейчас, когда прошло полтора года, я сомневаюсь в нужности всего этого. Ведь моя роль была гротескной и все равно я не смогла бы раскрыться полностью в этом кино. Ведь Настя должна была быть забитой, некрасивой, неряшливой. Именно такой была тогда она, твоя Ильдико, но мало кто тогда понимал, что это проявления зарождающейся жизни под ее сердцем.

     Знаешь, если бы мне предложили выбирать между кино и тобой, я (даже не сомневайся), выбрала бы тебя. Да и причем здесь частица «бы», когда я уже выбрала, оставив все на заднем плане, все: полицию, будущее, твой уход, испорченный паркет, ножницы, которые теперь наверняка придется выбросить. Я выбрала тебя. Я хочу найти тебя в тебе и узнать тебя. Казалось бы, так мало, правда? Я просто хочу увидеть тебя и узнать. Увидеть в тебе тебя. И для этого я режу твою кожу. Потому что только так могу делать что-то с тобой. С тобой! А что именно – мне уже не важно. Любить, губить, обнимать, резать, кормить, мять твои глаза своими кулачками. Все равно. Главное – проделывать это с тобой, бейби. Раз уж обниматься и целоваться ты запрещаешь. Да, знаю, сейчас, когда ты связан  по рукам и ногам, я могла бы спокойно и обнимать тебя и целовать, и даже могла бы раздеть тебя догола и заняться с тобой любовью. Но я ведь знаю, что реакции будут не твои. Реакции на все эти мои действия будут чужие. Ты будешь ненавидеть меня, я буду вызывать в тебе жалость, тебе будут противны моя касания и мое тело.
     А сейчас, когда я режу тебе кожу, ты кричишь от боли. Ты орешь. Ты проклинаешь и ненавидишь меня. И это адекватная реакция тебя, того тебя, которого я люблю и знаю, на действия, которые я совершаю сейчас. Это ты. Ты так громко кричишь, что оттуда из самых недер я слышу твой голос. Твой.
Но мне нужно добыть тебя всего. Целиком.

     Я уже обрезала все – руки, ноги, локти, скоро перейду на спину. Шрамы останутся везде. Яркими воспоминаниями о моем взаимодействии с тобой. Только это и важно здесь, бейби. МОЕМ. С ТОБОЙ.
     Ради этого я готова на все. Чтобы между нами не было этой венгерской шлюхи. Знаешь, за что я ненавижу ее больше всего? Не за то, что она увела тебя или подставила меня перед Лайошем, хотя за это тоже гореть ей в аду моими руками сотворенным. И даже не за то, что она обокрала тебя таким бессовестным образом. Она испортила мои воспоминания о тебе. Когда я листаю страницы своей памяти, как ленту соцсетей, она жирной кляксой обезображивает все, что связано с тобой. Это как если на объективе фотоаппарата вовремя не заметить грязную точку, то потом на всех фотографиях в одном и том же месте мельтешит эта нелепая точка и портит кадр. В одном и том же месте: в сердце.

     Я видела ее на последнем месяце беременности. Вернее, вас. Вы шли в торговый центр, тот, что в Буде, как он назывался, мом-парк? Она едва передвигала отекшие лодыжки. Странно, что мне удалось это разглядеть из окна магазина, в котором я примеряла обувь, но меня поразило то, как она подурнела. Пигметные пятна надгубья, висящий подбородок, размазанный по лицу нос. По-старушачьи мелкими рывками дышала ее грудь. А ты просто плелся рядом. Как уже ненужный придаток. Потому что главное у тебя она уже отняла. Теперь она хранила главную часть тебя у себя в животе, подумать только. Я знала, что она это знает, как и знает любая женщина. И именно в тот момент я обрела надежду. Нет, я не думала, что ты бросишь ее потому, что она подурнела, просто я поняла, что Ильдико незачем будет иметь двух тебя. Одного она обязательно оставит мне. Я ждала. Через три месяца я написала тебе сообщение. Ты не ответил. Ты был с ней. И тот, второй, которого она родила, тоже был с ней. Зачем ей двое? Это было нечестно. Кстати, я долго рассматривала этого маленького тебя, но и в нем тебя не узнала.

     — Ты ненавидишь её, а больно мне!
    Я временно откладываю ножницы в сторону, подальше от тебя, чтобы сделать вот что. Я знаю, моя любовь делает тебе больно, но так бывает, когда любишь слишком сильно. Тебе хочется, чтобы я привела сюда и ее и стала бы разрезать ее растянутое после родов тело? Ты знаешь, я могу исполосовать ее душу, не дотрагиваясь до нее пальцем. Смотри. Минутку, нужно поискать в шкафу, я спрятала ее где-то в кармане плаща. А, вот. Голубая бумажка. Всего лишь маленькая голубая бумажка, да? Смотри. Беру ножницы и кромсаю ее. Сначала пополам. Потом еще. Еще, еще и еще. Ты молчишь, разинув рот, потому что не понимаешь, Ильдико тоже где-то сейчас сидит и, может, пьет чай, или вино, пусть пьет хоть вино, на ней теперь нет никакой ответственности. А между тем я разрезаю ей душу, вдоль и поперек. И отсутствие сейчас у нее крика даже хуже для нее. Потому что ужас происходящего дойдет до нее только потом, со временем, он будет медленно и верно прокалывать все ее существо, боль будет тупая, медленная, долгая как ад.

     Режу, режу, режу эти несчастные огрызки бумаги. Мелко, мелко, мелко. И почему-то плачу. Почему я плачу? Разве мне больно? Разве мне не все равно? Кажется, ты истекаешь кровью. Кажется, ты бледнеешь. Кажется, это ты. Я закрываю лицо ладонями и захлебываюсь в слезах.

     — Бейби... — вдруг слышу твой голос откуда-то издалека. Поднимаю голову и вижу тебя. Ты сидишь, весь в крови и перевязанный, бледный и изнеможденный, и смотришь на меня. Я читаю в твоих глазах сострадание. Ты вспомнил меня. Вместе с зараженной кровью из тебя вытекла вся фальшь и остался только ты. Ты, ты, ты. Я узнаю тебя. Из миллиона людей, живых и придуманных, прописанных и давно мертвых — я всегда узнаю тебя. Вдруг ты напрягаешься от моего взгляда, между бровями появляются морщинки — недоброе предзнаменование. Что-то в тебе меняется и я понимаю, что теряю тебя. Сейчас ты снова станешь чужим и посмотришь на меня нелюбящим взглядом. Я дотягиваюсь до ножниц, что валяются под гармонью отопительных труб, и с размаху вонзаю их тебе прямо в сердце. Чтобы ты не успел снова стать тем, кто ушел к Ильдико! Чтобы ты навсегда, на веки вечные, остался моим! Моим, моим, моим. Ты кричишь! Так истошно ты еще не кричал. Настолько СОБОЙ ты еще не был! Только сейчас я наконец могу коснуться твоих губ — потому что это наконец твои губы настолько, насколько это вообще возможно. Целую тебя. Ты не целуешь меня в ответ. На мой поцелуй ты отвечаешь агоническими стонами. На мои объятия корчишься от боли. Все это длится долго. Часы застыли в вечности. Последний твой стон стихает не сразу. Он еще долго дрожит в воздухе.

***
     Иду вдоль перил по Цепному мосту. Сложными танцевальными па иду на свидание с тобой. В правом верхнем углу неба высится Рыбацкий Бастион, внизу, по грязным дунайским водам, плывет корабль с туристами. Так много людей, бейби, так много. И среди нет больше ни одного такого тебя. Я так скучала, бейби. И наконец ты написал мне. Сам написал. Хотя, конечно, мог бы и позвонить, но после полуторагодовалой разлуки я согласна и на сообщение. «Давай встретимся», вот и все. Два слова. Два слова, которых я ждала восемнадцать месяцев. Два слова и я бегу в «Дерине», в наше любимое бистро.
     Скорее бы, скорее уже увидеть тебя. Как же мне надоело все, что не ты! Мне надоели люди. Меня достала эта река, которую я пересекаю каждый день в поисках новых ролей, мне осточертел этот город вместе с его шестью мостами, вместе с его Будой и его Пештом, я не могу больше жить в этом мире, где нет тебя.

     Уютный столик у окна в «Дерине». Подоконник украшен гирляндами, тут и там горшки со свежими цветами. На мне красное обтягивающее платье чуть выше колен. Идеально подчеркивает талию — недаром два месяца сидела на интервальном голодании. Немного зябко, из окна поддувает. Но если накинуть шарф, ты не обратишь внимания на мои тонкие руки и косточки у декольте. Лучше дождаться.
     — Привет, — слышу твой голос за спиной. Вроде голос твой, но в то же время он какой-то чужой. Так здороваются с незначительными приятелями или на официальных встречах.
     Убираю локон из-за ушей, чтоб он прикрыл ухо. Так я смотрюсь выгоднее. Оборачиваюсь с готовой улыбкой на лице.
     Ты смотришь так, как-будто не любишь меня.

     Я встаю, чтобы поцеловать в знак приветствия. Тянусь к тебе губами и всем телом, чтобы ты услышал терпкий аромат духов, которые окунут тебя в самые горячие воспоминания о нашей любви. Ты отстраняешься. Уходя от неловкости, проходишь к месту напротив и садишься за стол.
     Я сажусь обратно. Выпрямляю спину. Подчеркнуть грудь. Наверное, тебе неловко после нашего долгого расставания... иначе зачем бы ты стал приглашать меня на свидание?
     — Где он? — отчеканиваешь ты.
     Тут же подскакивает официант с меню. Здоровается по-английски и спрашивает, принести ли нам что-нибудь из напитков для начала.
     — Розовое вино, — кокетливо улыбаюсь официанту и смотрю на него так, чтобы тебе отчетливо был виден мой профиль. Я долго готовилась.
     — Я спрашиваю, где он? — ты смотришь на меня в упор.
     — О ком ты? — полушепотом спрашиваю я.
     — А вам, сэр? — не успокаивается официант.
     Ты сверлишь меня взглядом. Мне становится не по себе. Мне неловко перед официантом, что он подумает, в конце концов.
     — Он подумает, — улыбаюсь я официанту, но на этот раз улыбка у меня выходит измученной. Я перестаю что либо понимать. Чего ты добиваешься? Я так готовилась к нашему свиданию, наряжалась, а ты.
     — Что ты несешь? И ты не спросишь, как у меня дела? Как я сама? — говорю уже без улыбки.
     — Нет, — твои ответы режут воздух. Мне становится сложнее дышать. Ты смотришь какими-то другими глазами. Я вдруг понимаю, что не узнаю тебя. — Ильди мне все рассказала. К ней приходил этот твой друг барыга. Он все рассказал ей, что ребенка похитила ты и куда-то его спрятала.

     Официант подбегает с бокалом розового вина. Еще раз спрашивает у тебя о напитке, но быстро все сообразив, ретируется. Подкашиваются коленки. Теплая влага переполняет веки, растворяется в туши и грязными лужами бежит по щекам. Как такое могло случиться...
     — Ильди сразу хотела идти в полицию, но я упросил ее дать тебе шанс. Или ты сейчас же вернешь нам его, или... или я убью тебя.

     Почему я плачу? Почему так мутно стало перед глазами? Накидываю шарф на шею, одними руками ищу за спиной пальто... тело уходит само, не спросив у меня разрешения.
Ты подзываешь рукой официанта и просишь чек. Прядь за ухо. Я встаю, на ходу хватаю сумку и перчатки. Гуччи. Твой подарок. Фрилансер в чужой стране дарил мне перчатки от Гуччи. Ты любил меня. Что же произошло? На ходу расталкиваю новоприбывших посетителей, отворачиваюсь от метртоделя, чтобы не прощаться.

     Бегу. Ты догоняешь. Каблуки лупят асфальт. Ты ругаешься. Я стараюсь не слушать. На какое-то мгновение ты останавливаешься и отстаешь. А потом снова догоняешь с видоизмененной тактикой. Ты пытаешься утешить. Ты больше не злишься. Больше не спрашиваешь ничего. Только идешь следом. Бежишь следом. Отстань, я домой. Давай такси? Нет, я пешком. Иди в свою полицию, повелся на слова какого-то алкаша, как ты смеешь вообще?! Я с тобой, можно ведь мне к тебе?
     В состоянии потрясения я забыла, что нужно пешком перейти длиннющий автострадный тоннель, в котором одна загазованность, и причем в начале даже табличка с предупреждением, мол, надышитесь, не отвечаем. В тоннеле все слова, что мы могли бы сказать друг другу, утонули бы в шуме пролетающих мимо автомобилей. Поэтому мы идем молча. И это молчание спасает. «Я сестра мужа Ильдико, конечно, конечно она знает, что я пришла». Я давно следила. Я знала, по каким дням и часам приходит нянечка, чтобы Ильдико смогла немного выспаться и принять душ. «Давайте я посижу, ооо, какая сладость! Какие щечки! Копия мой брат!». И когда я бежала с этим странным орущим существом в руках по городу, я думала только о том, что мне нужен другой ты, а этого я верну Ильди, когда она вернет мне тебя. Все должно быть честно, так я думала. А потом эти кочевые старики в Сентендре, маленьком городке недалеко от Будапешта, я отдала им все свои сбережения и сказала, что позвоню, как только буду готова забрать сына обратно. Они нацарапали номер своего мобильного на голубом клочке бумаги и нехотя согласились на странную авантюру, которую придумал для меня Тибор, сумасшедший оператор, с которым я работала в рекламных роликах. А теперь ты идешь за мной. Фары ослепляют глаза, а я все вижу. Ты, такой любимый и большой. Совсем рядом шагаешь. Впритык. Я смотрю на тебя исподлобья, когда ты не видишь, и даже кажется, что начинаю узнавать тебя. Насколько это возможно в этой темноте, изредка освещаемой фарами. Ты что-то говоришь, но ревущая магистраль мешает расслышать. В ответ я просто улыбаюсь. Наконец-то это ты. И я вдруг понимаю, что сейчас мы выйдем из этого долбанного тоннеля, вырвемся на свежий воздух, вздохнем наконец полной грудью. Вместе. Ты и я. А потом пойдем ко мне. Скинем с себя все: одежду, измены, предательство, прошлое, Ильдико с ее ребенком. Останемся только мы. Такие, какими были с самого начала, влюбленные друг в друга. Будут касания и поцелуи, жаркая встреча после долгой разлуки, ты скажешь мне все те слова, за которые я тебя когда-то полюбила и благодаря которым впервые в жизни почувствовала себя нужной. А потом, уже под утро, я позвоню Ильдико, попрошу у нее за все прощения и с голубой бумажки продиктую номер телефона, всего девять цифр, которых ей будет вполне достаточно.