Поговорили

Посвящено А.Н. и О.З.,
которые оба сильно изменили мою жизнь.

Ей почти девятнадцать. Знающая почти все о литературе, она подрабатывала в библиотеке, в которой первый раз была тогда с Адамом. Он был таким же "Человеком который НЕ смеется", так она называла молодых людей, в которых ей доводилось влюбляться за не столь долгую жизнь. Или любить. Этель нравилось ходить по неярким улочкам Фюссена, который так откликался ее почти страдающим всхлипам и вздохам по былым чувствам. Ношванштайн пробуждал в ней мысли о счастливых сказках и принцессах с чудовищами, о романтичных историях и подвигах средневековых рыцарей. А в неоготических фасадах Хоэншвангау Этель видела маленького Людвига, людей Вельфов и Рихарда Вагнера, который отражался в ней мистицизмом и романтическим духом Мейербера. Все это ей нравилось. Она зачитывалась Гессе, ища в его текстах религиозные мотивы и ответы на вопросы о том, как жить. Она слушала романтичного Коэна и читала его пошлую поэзию. Она желала ходить за руку с ним, с Адамом, по закаулкам любимого Фюссена, а потом они бы забыли все, отправились бы в Париж, жили бы вместе счастливо. И все было бы просто. И все было бы хорошо.

– Ты так это себе представляла? – с горькой усмешкой послышался голос моего старого друга. – Мне жаль, Этель.
– Так и было бы, я клянусь! Я верила в это, я не хотела, чтобы было иначе, и я правда старалась.
– Я знаю. Но он не был способен любить, ты понимаешь это, родная?

Я понимаю и понимала это с самого начала. И с самого начала хотела верить, что все будет по-другому. Иллюзии, как они порой обманывают нас, закрывают нам глаза на очевидные вещи. "Родная" от моего Франца слышится так по-уютному тепло, как бы я хотела вернуться во времена, когда мы могли разговаривать чаще, прогуливаться по Райхенштрассе и просто быть. Латте – черная смородина с мятой, его ужасно пахнущие сигареты, разговоры о литературе, поэзия Бродского и Рэмбо, рассказы Джеймса Олдриджа и такие счастливые мы. Франц был намного старше меня, но стал мне товарищем, или даже просто родным человеком, и я никогда бы не променяла время проведенное с ним на кого-то другого. Даже, наверное, на Адама.

– Он писал тебе что-то?
– Ничего особенного, тот разговор был последним, далее были только фразы, какие-то глупости, ничего особенного. – Я отвечала не совсем уверенно.
– Ты бы смогла простить его за свои страдания?
– Простить можно лишь того, кто просит об этом.

Иногда хочется пройти все то, что проходил Эдмон Дантес, чтобы, возможно, понять, что мои чувства не такие уж и сильные, и не страдаю я вовсе. Столько лет потратить на месть! Смогла бы я? А смогла бы простить его? Если бы он попросил меня лично, глядя на меня, и в его глазах я увидела бы искреннее сострадание и попытку понять меня и мои чувства, то да, конечно я бы простила. Я бы простила ему все на свете. Даже убийство.

– Он, по-твоему, убийца?
– Он хуже...

Нойншванштайн едва можно разглядеть среди густого тумана. Этель и Франц стояли на мосту Мариенбрюке, пытаясь найти вершины романтических "куполов". Им казалось, они упадут, и только мост спасает их от почти неизбежной смерти. Мужчина взял ее за руку, как бы говоря: "Не бойся, я всегда буду рядом". И его глаза, почти что скрытые под соленым наводнением, будто бы засверкали ярче, мокрый пепел перерождался в синюю сталь айсберга. Этель вновь подумала об Адаме – у него тоже были такие глаза. Но руки были другие, больше и грубее. А казалось бы, любовь! Франца она тоже когда-то любила.

Начинался ураган. Нойншванштайн грозно смотрел на девушку с ее уже поседевшим другом. Этель боялась упасть или прыгнуть, все было бы одно. Но уходить с Мариенбрюке надо было. Франц бормотал что-то невнятное, почти шепотом. Девушка не вслушивалась – если нужно будет, он ей скажет. Она все еще думала об Адаме.

– Родная, приезжай ко мне почаще, я совсем тебя не вижу. – Франц почти плакал.
– Конечно! Я же говорила, что буду, помнишь?
– Ты только не торопись. Приезжай, когда будет время.
– Обещаю.
– Все еще думаешь об Адаме? – после небольшой паузы спросил ее Франц.

К сожалению. К сожалению, Этель не просто думала о нем, Адам там жил. Он расположился там на светло-голубом диванчике, с розовым игристым, слушая подаренные девушкой пластинки: "You leapt from crumbling bridges watching cityscapes turn to dust...", покуривая их любимые сигареты, ну и Cigarettes After Sex. Он жил там веселый и добродушный, там он танцевал с ней, обхватив талию, там они читали поэзию, пока она лежала на его груди, там они посмотрели "Ла-ла-ленд", там она плакала над концовкой, а он гладил ее по голове, целуя в макушку или лоб.
 
– Нет.

Франц отпустил ее посиневшую и охолодевшую руку.
 
– Нет - значит нет. – Заключил он. – Поезжай домой.
– Слишком много, чтобы умереть, слишком мало, чтобы жить.

Она развернулась на маленьких каблучках, побежала домой. Франц перестал волноваться. На следующий день Этель вернулась на Мариенбрюке. Смотрела на все еще романтический Нойншванштайн. Держала в руках "Книгу Томления...". Посмотрела вниз – страшная мысль пронеслась в ее голове. Но позвонил ее Франц.