Глава 23. Я вижу Солнце

   Взгляд у Ирины стал глубоким и спокойным, как вода в колодце, только где-то в затененной глубине скрывалась печаль. Воспаленная, закипающая слезой боль неприятия и недоверия ушла.


   "Со мной всё в порядке", - заверяла она мужа.


   Он заметил перемену, когда она впервые сказала: "Ма была..."  Из месяца в
месяц  Ирина не могла говорить о Ма в прошедшем времени.


   "Ма говорит, что лучше сперва обкатать мясо в муке и слегка поджарить и
лишь потом тушить..."


   "Ма делает это по-другому..." - говорила она, и Ивар, озабоченный такой настойчивостью, отводил глаза.


   "Знаешь", - как-то сказала Ирина, - когда я вспоминаю её, мне становится легче,будто она снова рядом, как в детстве".


   Ивар положил руку Ирине на плечо и слегка сжал его. Он не знал, что тут говорить.


   "Однажды мы были в Москве, Ма была в командировке, работала в библиотеке имени Ленина - самой большой в стране - и отец взял отпуск, и мы поехали в Москву все вместе. Мне было пять или шесть, нет, думаю, шесть лет.


   Я говорила, что семья отца до войны жила в Москве? Поэтому он и поехал
с Ма - показать нам старые места, хотя родственников давно не осталось и даже
их старый дом уже снесли.


   Мы остановились в гостинице "Москва". Пока Ма работала в библиотеке, отец водил меня в Зоопарк, или в цирк, или в Детский Мир.

 А вечером, когда приходила Ма,  он бежал к своему другу. "Дядя Павел" так я его звала, хотя он вовсе не доводился мне дядей.


   Отец сидел десять лет с дядей Павлом на угольных шахтах в Ухте. Разве я не
рассказывала? Он удрал на фронт, воевать с фашистами, когда ему едва исполнилось шестнадцать, и как-то нашел там своего отца, военного хирурга.


Он был допризывник и у него отобрали "Вальтер", который он где-то подобрал и заставили расстаться с гранатами и патронами. А он всё равно грозился, что снова убежит и уйдет в партизаны, так что мой дед отослал его в Узбекистан, в школу радистов.


   Он выучился и воевал на фронте пока не был ранен - рядом взорвался  то ли снаряд, то ли мина и осколки засели в легком.


   В Москве, в военном  госпитале, часть осколков вынули, но несколько остались, их было опасно трогать из-за близости к артерии. Там, в палате для выздоравливающих, он рассказал приятелям-солдатам анекдот про Сталина, и кто-то "настучал".


 Отцу дали десять лет, кажется, по 58-ой, за "антисоветскую пропаганду" и послали на шахту - это с осколком-то в легком. Дядя Павел тоже сидел за "политику", в те дни это было просто.


   Так что, отец передавал меня Ма и бежал пить пиво с дядей Павлом, а потом
они ходили на футбол.


   Как-то раз билетов не досталось, но оба ни за что не пропустили бы матч.
Дядя Павел сделал напряженное "гэбистское" лицо и показал, что-то контроллеру на входе.

Он всегда ходил в костюме с галстуком и шляпой, и контролер вытянулся по стойке смирно. "Со мной", - кивнул на отца дядя Павел, делая вид, что за кем-то наблюдает в толпе. Испуганный контролер пропустил обоих.


   Вечером они со смехом рассказывали Ма, как надули контролера, показав ему
зеркальце  в красной коже, "косившее" под удостоверение КГБ.


   Ма только руками всплеснула: "А если бы вас задержали?"


   Оба захохотали ещё пуще.


   В эти две недели у Ма совсем не оставалось времени посмотреть Москву.
Утром - в библиотеку, вечером  - прогулка.  Как-то раз, мы вернулись с прогулки и пошли в ресторан, тут же в гостинице. Официантка взяла заказ и куда-то пропала, а я сидела и капризничала. Я так пнула стол из-под низу, что  все приборы подпрыгнули.


   "Хочу есть", - заявила я.


   "Тише, тише, - покраснела Ма. - Веди себя, как положено".


   Я спрыгнула со стула и принялась бродить между столами, жалуясь, что "женщина в белом фартуке" не дает нам поесть. Я набрала у сострадательных людей горку хлеба, прежде чем Ма изловила меня и утащила на место.


   Ма раньше останавливалась в "Москве", и ей было стыдно.


   Когда командировка закончилась, у Ма начались неприятности в институте.
Директор разорался, что её не за тем в Москву посылали, чтобы семейные каникулы разводить. Директор был надутый бюрократ сталинского пошиба.
Он заявил, что Ма не справилась с работой.


   Я слышала, как родители говорили  обо всем на кухне, когда я, по их мнению, спала в комнате. Работники библиотеки Ленина сказали, что список, данный Ма, и за месяц не успеть обработать, не говоря уж о двух неделях.


   Несмотря на это, лишь несколько вопросов остались не выяснены, но директор поднял страшный шум и снял Ма с должности. Она заведовала технической библиотекой.


   "За некомпетентность" было написано в приказе. Ма переводили на ниже-
оплачиваемую должность, что добавляло унижения.


   Конечно же, весь сыр-бор был не из-за работы в Ленинской библиотеке.
Люди шептались, что директорской племяннице, только-только закончившей
университет нужно было "хорошее место", только и всего.


   Ма отказалась подписать приказ, заперла и опечатала библиотеку - она лично
отвечала за все секретные и не секретные материалы -  и отказалась вступать в
 новую должность. Вдобавок она подала в суд.


   Люди опешили. Только подумать, подать в суд на самого директора!  После
этого к нам домой заходили только несколько хороших друзей. Даже на улице
соседи здоровались, пряча глаза.


   Адвокат сказал, что Ма всё сделала правильно.  Подпиши она приказ, это означало бы, что она не протестует. А появись  - хоть на пять минут - на новой работе, это значило бы, что практически она исполнила приказ (подпись уже не играла бы роли). Закон на этот счет очень заковырист.   


   В городском суде Ма проиграла, но адвокат подал в Верховный на пересмотр.


   "Черт возьми, должна же быть справедливость в этой стране", - ворчал адвокат и оглядывался.


   Пять месяцев Ма сидела дома, без работы, пока дело дошло до суда.


   Директор счел ниже своего достоинства лично присутствовать на суде, зато
отправил туда два автобуса сотрудников - для науки, чтоб другим неповадно было.


   Когда во второй половине дня автобусы вернулись из Тбилиси, никто не смел
показаться директору на глаза. Народ выскальзывал из автобусов и растворялся в институтских коридорах. Замдиректора никак не мог преодолеть пятнадцать метров красной ковровой дорожки до массивных директорских дверей.


   Директор видел автобусы и сидел, ожидая отчета.  Никто не докладывал. Он
вызвал секретаршу, она понятия не имела, где зам. Он нажимал на кнопки "селектора": все начальники отделов "только что вышли".


  "Да что здесь происходит?" - наконец заорал он, распахивая массивные деревянные двери.


   В этот день старого крючкотвора хватил удар.


   Через несколько дней к нам домой пришла институтская кассирша и принесла
деньги для Ма - за все пять месяцев, что она просидела дома.


 Я никогда в жизни столько денег не видела и все глядела, как они считают, считают за столом. Ма восстановили в должности.


   Позднее, когда я подросла, Ма призналась, что никогда не выиграла бы дела
не будь она членом  компартии с кристально чистым прошлым.


   Она ведь была первым секретарем ЛКСМ  в Гори, на родине Сталина.
Она отказалась от невероятно перспективной должности и на годы зарылась в технической библиотеке,  когда вышла замуж за отца. "Честный человек может
служить Родине на любом месте", - говорила она.  (Конечно, она не могла оставаться первым секретарем и выходить замуж за "политического".) 

   
   "Пятьсот рублей по тем временам были  очень большими деньгами. Ма купила себе новое платье, а летом мы поехали на Черное море, мы каждый год там отдыхали.


   Однажды, мне было тогда лет десять, мы приехали на море и поселились  в пансионе. Когда рано утром мы спустились в столовую, Ма вдруг крепко взяла меня за руку и вывела на улицу.


   "Мы здесь есть не станем", - сказала она.


   Я спросила,  почему. Она отвечала, что мы пойдем в кафе или ресторан в городе. Я спросила, почему. Я могла кого хочешь "достать" своими вопросами.


   Наконец,  Ма призналась, что увидела огромную крысу, та сидела на столике
и причесывала усы, пока посетителей не было в зале. В эту столовую мы больше даже не заглядывали.


   Каждое утро мы завтракали в кафе и шли на пляж. Лучшее время на пляже с восьми до одиннадцати, потом солнце печет слишком сильно и вредно загорать до четырех или пяти.


   После одиннадцати мы скрывались в тенистых аллеях Центрального парка, сидели на зеленых деревянных скамьях или гуляли от фонтана к фонтану. Отец неизменно встречал кого-либо из старых знакомых и нырял в прохладу бильярдной или шел пить пиво в порт.(Он всегда сильно выпивал, это было одной из причин, почему Ма потом развелась.)


   В парке мы снова шли в кафе и ели пышки со сливками. Я с ума сходила по  пышкам со сливками. Знаешь, круглые золотистые пышки, прямо из кипящего масла и присыпанные белой сахарной пудрой? Я их обожала. Я целый год дожидалась, пока мы приедем и пойдем в это кафе. В другом городе, я и смотреть на них не хотела, а в Сочи... Даже не знаю почему, может это жгучее солнце, безумно синее море, старомодный духовой оркестр в парке делали пышки здесь совершенно особенными.


   В тот  год, мне на второй день едва не сделалось дурно от этих пышек. Может быть сливки попались слишком жирные, или день был слишком душным, или масло было другое, только пышка застряла у меня в горле, и я, выпучив глаза, сидела и боялась вздохнуть, чтобы она не выпрыгнула обратно.


   От запаха кипящего масла, плывшего по кафе, мне делалось тошно, от одного
вида сливок - мутило. Ма тут же вывела меня на воздух. Потом мне несколько лет
едва не становилось  дурно от одного запаха этих пышек.


   На центральный пляж мы никогда не ходили. Там такое столпотворение
вечно, ступить некуда. Кроме того, море там из-за взбаламученного песка потеряло цвет и выглядело, как смешанное с мочой. Повсюду плещутся голые ребятишки, колышутся надувные мячики, утята,  матрасы. Песок сюда завозили перед сезоном. Вообще-то на пляже кроме гальки и валунов ничего не было.


   "Лучше уж платить за автобус и купаться за городом", - говорила Ма.


   Все пляжи за городом были бесплатными, их называли "дикими". Там не было ни деревянных шезлонгов,  ни зонтиков на прокат, ни пестрых водных велосипедов, зато море поражало синевой и под ногами никто не путался.


   Ма расстилала наш коврик, прижимала его по углам  камнями. Затем мы поднимали "парус" - старую простыню, привязанную к двум длинным и двум коротким  палкам. "Парус" отбрасывал тень на коврик и мы доставали из сумки лимонад, бутылки с водой и арбуз и все такое. И я бежала к морю.


   Море лизало берег длинными ленивыми волнами, по их выгибающимся спинам  за горизонт скакали серебряные зайчики, а в выцветшем от жары голубом небе медленно плыло белое, раскаленное Солнце.


   Ма выгоняла меня из воды погреться, и горячие камни впивались мне в спину.
Я поворачивала лицо к добела раскаленному Солнцу, которое  видела даже с закрытыми глазами и робкий бриз высушивал алмазные капли с моего лица.
 
 
   Ты знаешь, я закрываю глаза и снова вижу это белое Солнце...


***