Тайна старого моря. Часть IV. Искания. Глава 14

Глава 14
ЖЕНА
Отношения с Антоном развивались стремительно, по крайней мере, с его стороны. Я же все время чего-то боялась и была не готова впустить в свою жизнь нового человека, хотя прекрасно помнила, как всегда ждала появления Белодеревцева.
Антон жил вместе с родителями, ведь маме постоянно нужна была помощь. Отец его Владимир Федорович оказался известным в городе ученым-геологом – вышел на пенсию и продолжал заниматься наукой, работая над каким-то главным трудом своей жизни, который пока никому не показывал. По всему было видно, что Владимир Белодеревцев – человек творческий и окрыленный своими идеями, к тому же доброжелательный и чрезвычайно порядочный, воспитанный на идеалах советского поколения. Мама Наталья Ивановна общалась мало, но когда выходила из своей комнаты, то всегда приветливо улыбалась. При знакомстве с этой необычайной красоты женщиной я поняла, откуда у Антона такие синие глаза. Я каждый раз любовалась ею: белая кожа, вьющиеся от природы тяжелые темно-русые локоны, классические черты лица...
Иногда Белодеревцев, заработавшись, так и ночевал в театре, который стал ему вторым домом. «Меня тут каждая мышь знает», – шутил он. И действительно – Антон всем был как родной, особенно почему-то вахтерше Инне Львовне Мендельсон, всю жизнь посвятившей сцене. Она постоянно педалировала тему своей актерской карьеры. Инна Львовна была завуалированного возраста женщиной – на вид ей давали от семидесяти до девяноста. Маленькая и юркая, старушка напоминала полевую мышь: сморщенное личико, довольно крупный по сравнению с остальными чертами острый нос и неизменное пенсне – как заверяла сама Мендельсон, купленное в специализированном магазине еще во времена Станиславского. Инна Львовна постоянно держала в руках вязание и совершала какие-то имитирующие движения – то ли носок, то ли варежка были связаны всегда наполовину, но зато ее хитрые глаза-бусинки всегда за всеми следили. Нередко она останавливала меня, чтобы поболтать о своем о женском, пока Антон в конце смены доделывал работу. В ходе душевных бесед я узнала, что, оказывается, жена А.П. Чехова Ольга Леонардовна Книппер была четвероюродной бабушкой Инны Львовны со стороны матери, а отец вахтерши Лев Мендельсон родом из Глазова, что на севере Удмуртской республики, служил уездным лекарем при царизме, как раз тем самым, о котором упоминал Иван Сергеевич Тургенев в своих «Записках охотника»... Я не пыталась разобраться во всех ветвях этого сомнительного генеалогического древа, потому как, например, последнее утверждение относительно Тургенева было явно следствием обыкновенного старческого маразма. Еще Инна Львовна упивалась темой семьи и брачных уз, а у меня постоянно спрашивала возраст и, в очередной раз услышав, что мне двадцать девять, с театральным трагизмом качала головой, как в бреду повторяя одну и ту же фразу: «Мда-а-а-а... Поезд уже ушел».
Где-то в начале лета, как раз за месяц до моего тридцатилетия, меня в очередной раз подвел холодильник – стал угрожающе стучать,  напоминая музыку колес удаляющегося поезда, вероятно, того, о котором любила упоминать Мендельсон. Горько усмехнувшись, я решила наконец пожаловаться на это безобразие Антону, который в отличие от всех моих знакомых, блистательно разбирался в технике. Кроме того, его гуманитарные познания, в том числе и в художественной литературе, были настолько глубоки, что я как филолог не успевала поражаться этому. Вероятно, помимо пытливого ума, сказалось непременно влияние его отца, также обладавшего многосторонними талантами.
В тот вечер, приготовив романтический ужин, в ожидании Белодеревцева я достала с полки альбом с семейными фотографиями и увлеклась просмотром. Мама с косами, совсем девчонка, незадолго до встречи с отцом, задумчивыми глазами с поволокой смотрела на меня с портрета. Отец с романтической копной пшеничных волос и устремленным вдаль взглядом – образ был поистине Есенинский, тоже немного печальным, с оттенком фатализма. Зачем встретились мои родители, если все в их жизни было не так: оборвавшаяся любовь, а может, ее и вовсе не было. Я снова вспомнила трагическую папину кончину и пошла перекреститься перед иконой. Зажгла свечу и долго смотрела на вечереющее небо. Двор был пуст – дети здесь редко играли, вероятно, потому, что дом довоенной постройки был заселен в основном стариками. Снова вспомнился веселый взгляд Антона и его смешные высказывания по поводу возраста. «Я в том возрасте, когда глупости делаются осознанно и с удовольствием», – как-то недавно заявил он. Я снова долго размышляла над этой фразой, но так ничего и не поняла, сочтя ее за очередную шутку. Мне казалось, что Белодеревцев сам не знал, когда он серьезен: сначала говорил, а потом уже думал. Я даже иногда обижалась на него, но потом, вспомнив про эту особенность, сразу все прощала. Я думала о нем с улыбкой и теплом. Иногда пыталась представить, а что было бы, если бы Антон куда-нибудь исчез из моей жизни. И не могла ответить на этот вопрос, отчего мне становилось совсем тревожно. Вообще, тревогу я высасывала буквально из пальца, и настроение на весь день было испорчено.
Однажды, проснувшись посреди ночи, я увидела, что Белодеревцев не спит и, отдернув штору, стоит и смотрит в окно. Он не мог рано ложиться, часто вставал курить, общался с моими котами. Особенно ему понравился Бывалый. Антон называл его Циклопом за то, что кот видел только одним глазом. Вообще, из своей любви к греко-римской мифологии Белодеревцев часто пользовался античными терминами и именами: дворника называл Дионисием, тетю Галю – Артемидой за ее вечное покровительство всему живому на земле. Соседка с первого же знакомства вручила ему упаковку свино-говяжьих пельменей высшего сорта и две банки майонеза в придачу.
Заметив мое пробуждение, Антон, не отрывая взгляда от улицы, с волнением произнес:
– Я тебя люблю, и мне кажется, что это будет самое сильное чувство в моей жизни.
Я промолчала и озадаченная снова опустилась на подушку. Эту фразу я запомнила на всю жизнь. По мере того, как я думала о его словах, я снова испытывала волнение. Что именно вводило меня в такое состояние, я сначала не могла объяснить. Но в минуты, когда вспоминала свое прошлое, то отчетливо осознавала, что боюсь – любви. Ведь я давно и накрепко закрыла для нее свое сердце. А вдруг что-то произойдет, думала я, а что именно могло произойти, точно сформулировать не получалось. Быть может, я и выводов тоже боялась.
Отложив фотографии, я пошла на кухню, решив заняться повседневными делами: помыла сковородки, нарезала зелень для салата, подмела пол. Вернувшись в здесь и сейчас, почувствовала облегчение и разрешила себе немного порадоваться. Казалось бы, чего проще – радуйся и всё тут. Но для меня это была нелегкая задача.
Я посмотрела на часы – они показывали половину восьмого. Вечер окончательно вступил в свои права, и линия горизонта окрасилась бордовым цветом – закат был на редкость красив. Антон обещал прийти после работы в восемь – говорил, что соскучился, да и хотел принести какую-то деталь для холодильника. Но стрелка часов уже достигла четверти девятого, а Белодеревцева все не было и телефон мой молчал. Обычно Антон никогда не опаздывал и был хозяином своего слова. Успокоившись, я покормила прожорливых котов и снова открыла альбом. От психологов я где-то слышала, что рассматривание фотографий сродни нирване. Полистав еще немного, я вспомнила о родителях Антона – они мне очень нравились и я даже скучала по ним. Хоть бы его мама скорее выздоровела, пожелала я следом. Тишина сковала пространство вокруг меня, и лишь недавно купленный на распродаже будильник деликатно, как по маслу, отбивал ход времени. Я забеспокоилась о своей маме. Старалась звонить каждый день – мама чувствовала себя, слава богу, бодро, жила по-прежнему одна, с Ночкой. А брат частенько навещал ее. Неугомонная мама приходила каждую субботу к нему в квартиру и устраивала генеральную уборку, гоняя кошек.

Антон не появился и на следующий день. Чтобы хоть немного успокоиться, я решила побелить потолок в ванной. Впереди как раз намечалось два выходных. Я купила эмульсию, достала из кладовки широкую кисточку, в старой кастрюле размешала краску, надела фартук, повязала волосы платком, как истинный маляр, и приступила к работе. Сначала промыла потолок и начала красить. «Шир-шир, шик-шик!» – ловко выделывала кисть, вдоль и поперек закрашивая потолочные проплешины. В результате получился просто шик: я залюбовалась проделанной работой, просто глаз было не оторвать – так преобразилась ванная комната.
Все это, безусловно, немного снова отвлекло. Но в воскресенье я уже не выдержала и решила позвонить родителям Антона. Но трубку никто не взял. Дальше проявлять свою настойчивость я не решилась. Может, он бросить меня хочет, а я тут навязываюсь – последовала предательская мысль.
В понедельник я, как обычно, отправилась на работу, борясь с желанием вечером зайти в театр. Мне почему-то все это было в тягость, ведь я же девушка – как можно проявлять такую активность, сам объявится: телефоны все есть, адрес мой знает. А если с ним что случилось? Этот вариант развития событий в конце концов перевесил все мои остальные чувства.
Я приближалась к театру. Его окна горели – видимо, шел спектакль. Наверное, сейчас он занят или того хуже – сидит в зрительном зрительном зале и позабыл про меня. Я потянулась рукой к дверной ручке и на несколько секунд замешкалась. Может, домой вернуться? Ну уж нет! И, полная решимости, вошла внутрь.
Знакомые люстры в холле встретили меня торжественным светом: конечно, это входило в их обязанности – светить и развлекать. А мне было совсем не до веселья. Набрав в грудь воздуха, с бешено колотящимся сердцем, решительно направилась к служебному помещению.
– Добрий вечер! – раздался за моей спиной скрипучий голос.
Ах, да, я впопыхах не заметила вахтершу, какая досада... Инна Львовна Мендельсон блеснула на меня пенсне и, отложив вязание, приготовилась к долгожданной беседе.
– Здравствуйте, Инна Львовна! Как поживаете? – я задержалась, исполняя ритуал вынужденной вежливости.
–  Че пришла-то? Если на спектакль – то уже заканчивается. А если к твоему – так нету его! – сразу перешла к делу вахтерша.
Я пригляделась к ее лицу и заметила, что у Инны Львовны были по-старчески слезящиеся глаза, а под ними свисали испещренные сетью морщин красноватые мешочки.
– Отработался? – робко спросила я.
– Белодеревцев-то? – вахтерша снова блеснула на меня пенсне: – Так уехал он. Ты разве не знаешь?
– Нет, – похолодела я.
– К семье отпросился! Ты разве не знаешь? – повторила она.
– Нет.
– Жена у него и сын в Заречном живут, – отчиталась Инна Львовна и, усевшись поудобнее, продолжила беседу: – А тебе лет-то сколько?
– Двадцать девять, – на автомате ответила я.
– Мда... Поезд уже ушел, – привычно протянула Мендельсон, ностальгически замигав, будто представляя, как в ее молодости ходили паровозы.
– К жене уехал? – на всякий случай переспросила я.
– К жене, – значительно ответила Инна Львовна и добавила: – А что такого? Я тоже встречалась с женатыми. Взять Маяковского, например! Но семья – это все же святое...
Продолжение следует.