Belle vie

BELLE VIE

Тем утром солнце внезапно показалось над крышами исторической части города. Никто его поначалу и не приметил: выглянуло — спряталось, появилось — и снова скрылось за облаками. Люди спешили куда-то, занятые своими мещанскими пустяками. Светотени размывались, щебет птиц терялся в клокотании колёс на мощёных улицах. На часах пробило одиннадцать утра. По давним поверьям, в это время облака расступались, открывая врата в рай; но кто теперь помнил те поверья?.. Лишь наблюдательные старожилы и люди с тонкой душевной организацией, видавшие, как вращаются флюгеры на старинных шпилях, как здания преклоняют перед прохожими каменные стены, закрывают двери и отворяют окна, могли почувствовать приближение стихии.
Весна уже вовсю властвовала над природой. На набережной цвела сакура, а перед окнами расстилались жёлтым ковром одуванчики; и только ни разу ещё в этом году не было грозы. С предгорий шли сухие порывы ветра. Должно быть, где-то лютовал фён и гнал на долины свои иссохшие слёзы.
Лодько держал в руке небольшую свечу и безотрывно смотрел на её мирное пламя. Невысокий огонёк создавал крохотный уголок уюта среди пустынных пространств городского храма. Стоявшие рядом прихожане держали в руках такие же свечи, и такие же огоньки собирались в отдававшее ладаном созвездие, пытающееся согреть холодный воздух.
Закрытый гроб стоял в окружении таких же закрытых домовин, под опутанными дымом кадил в лучах весеннего солнца сводами; и был он похож то ли на дорогое электрическое пианино, то ли на трамвай середины прошлого века, пока ещё стройный и не познавший рельсов. Всё это нагоняло какую-то первобытную тоску, родившуюся вместе с радостью и со всем светом, без причины и по воле Божьей.
Лодько наблюдал за соболезнующими взглядами случайных прохожих, чужих родственников и друзей. Он не находил объяснения кощунству телерепортёров и служителей церкви, превращающих траур в героический эпос и позволяющих вести съёмку на скорбной церемонии. Он видел взгляд своей матери, Александры Викторовны. Этот взгляд таил взволнованное море чувств: сожаления, страха, гордости — под маской разочарования. Лодько казалось, что он осознаёт реальность происходящего, отчего голову сдавливало, а пространство вокруг становилось тесным и враждебным. От него хотелось бежать куда глаза глядят и орать во весь голос. Но нельзя, нужно держаться…
Не все ещё могли читать мысли и видеть людей насквозь, оттого и не знали того, что знали Лодько и Александра Викторовна. А они знали, что гроб с фотографией их дорогого Нико, сына и брата, совершенно пуст…

Толпиться в духоте и слушать напрасные молитвы становилось невыносимо. Лодько потушил свечу и вышел на приступки.
— Душно там, да? — спросила его девушка, стоявшая у входа.
— Как видишь, вышел подышать.
— Обычно, когда говорят «подышать», подразумевают пойти потусоваться в курилке.
— Не, это не про меня. Просто не люблю толчеи и пустословия. А ты — тоже не там?
— Я там никого не знаю. Просто увидела новые фото на странице цифрового кладбища.
— Да не, я про курилку.
— А! Это всё дым, а его без огня не бывает. Я не люблю огня, я с ним знакома с детства.
— Что ж… — Лодько протянул ей руку. — Будь знакома и со мной: Лодько — Владимир то есть.
— Ксеня. Просто Ксеня.
Они улыбнулись друг другу.
— Значит, Ксеня, ты тут мимоходом?
— Можно и так сказать. Надо чем-нибудь себя занять вместо политдайджеста. А то это лютый скучняк.
— Это типа обязательного собрания?
— Ага, новый предмет в медколледже. Я в политике всё равно не особо понимаю.
— От неё никуда не денешься, — с сочувствием сказал Лодько. — А почему огня не любишь?
— Долгая история…
— Ну и вопрос, наверное, глупый.
— Ну да.
Ксеня спустилась вниз и села на ступени, вытянув ноги. Лодько сел рядом с ней.
— Там, в храме, кто-то из твоих? — спросила Ксеня, чуть замявшись.
— Брат.
— Наверно, не очень это как-то, тебе тут, со мной…
— Не-не, тяжело там стоять. Побуду тут, если ты не против.
— Я не против.
Они смотрели на небо, на прохожих и украдкой друг на друга, а когда их взгляды встретились, они снова неожиданно улыбнулись.
— Ты уже видела, как цветёт сакура?
— Да, вообще волшебно! У меня вся галерея в фотках.
— Здорово, что ты умеешь созерцать красоту.
— Ну а как, весна же! Или может, просто потому что у меня день рождения весной.
— А когда?
— Двадцать первого апреля.
— Так это ж совсем скоро!
— Уже? Надо устроить что-нибудь особенное…
Ксеня посмотрела на Лодько и заметила его печально-задумчивый взгляд.
— Ой, извини, я совсем не к месту…
— Да не, ничего страшного. Видимо, радости и печали в этом мире взаимно уравновешиваются.
— Или просто так мы случайно встретились.
— А хочешь, скажу тебе один любопытный факт?
— Давай.
— Спорим, ты никогда не задумывалась, что в нашем городе бульвар Мира ведёт к Вечному огню?
— Хм, а ведь и правда, какая игра слов… Ты умеешь удивлять!
— Подумаешь, просто как-то внимательно посмотрел вокруг…
Вдруг в этот момент Лодько понял, что только что словами предвосхитил своё ощущение — он ясно взглянул на мир и увидел, что весна уже здесь, холод тает на свету и забивается в чётко очерченные тени, солнце доверху наполняет улицу тёплым ароматом. И в этом аромате прямо перед ним ветер колышет русые пряди юной Ксени, её стрижка наподобие маллет обретает объём, а глаза отливают рефлексом небесной синевы…

— Спасибо тому, кто готовил, царствие небесное тому, кого поминаем! — говорили знакомые и соседи, расходясь по домам после горячих поминок.
Александра Викторовна провожала их и обменивалась с ними парой слов. Лодько молча стоял, прислонившись к дверному косяку, и только кивал на прощание. Когда все разошлись, он спросил у матери:
— Как там отец?
— Не звонил ещё, — ответила Александра Викторовна. — Нико должен бы уже добраться до перевала, а там отец его встретит. Дня через два будут на новом месте.
— А мы что будем делать?
— Пока подождём. Если всё пройдёт гладко, то и тебя к отцу переправим. Только нужно придумать как. Так, как с Нико, уже не получится. Считай, целый склад фейерверков взлетел на воздух.
— Ой, да эти салюты и так — деньги на ветер. Почему это кого-то должно взволновать?
— Это для обычных людей деньги на ветер. А другие на них прилично зарабатывают, и им не хочется, чтоб невостребованный товар пропадал даром. Знаешь, это как талант. Оставь товар себе — и словно зароешь свой талант. Выбросишь — всё равно что пропьёшь. Лучше пустить его в ход и получить с того ещё больше. А без таланта кто ты? Слабым никогда нет места.
— Мам, может, мне просто втихаря переплыть реку?
— Искать будут.
— Ну уж как-нибудь запутаю следы.
— Искать-то всё равно будут. Надо бы, чтобы тебя не искали. Знаешь ведь прекрасно, что за рекой ещё километров десять округа, патрули шерстят, авось поймают. Что тогда делать будем?!
— И отца, и Нико поймать могут, но разве риск не оправдан? Здесь уже всё продали почти, никакой работы нет. Что терять-то?
— Поймают тебя, а подставишь всех.
— Почему сразу так подставлю? Меня ещё никто в розыск не объявил, — воскликнул Лодько, но тотчас перешёл на шёпот.
— Ты скажи, ты хочешь просто взять и за рекой начать жизнь заново? Думаешь, прошлое тебя не настигнет? — строго спросила Александра Викторовна, едва сдерживая голос.
— Именно так и думаю. Кому до меня здесь какое дело?
— Ой, ладно, — она махнула рукой. — Закончишь универ…
— Вот именно, мне нужно сначала спокойно закончить универ. А там, может, и ограничения все снимут, и искать никого не придётся?
— Да, делай, что должен.
— Будь что будет…

Лодько не любил этих разговоров. Когда-то его семья жила небедно, а у него, вероятно, всё было для счастья. Но экономический кризис разорил не одну семью, вынудив искать новые пути. Люди стали массово уезжать в более зажиточные регионы. Энтропия общества достигла максимума, хаос порождал миграцию, и со временем стало сложно оформить документы, за границу перестали выпускать, а если и оставался такой путь, то на него попросту не было средств. Отец Лодько успел устроиться в зарубежную фирму, когда ещё это было возможным, но добираться через границу ему пришлось уже полулегальным методом. Он обосновался на новом месте и решил перевезти туда семью. Александра Викторовна поддерживала его идею, этого же хотел и Нико. Но устроиться на работу за кордон уже не получалось.
Нико работал на пиротехнической фабрике. Это не приносило большого дохода, но в один миг оказалось кстати. Когда на складе сдетонировали нераспроданные фейерверки, Нико быстро сообразил, что так можно скрыть свою личность и по-тихому перебраться за границу. А там уж как-нибудь сложится.
Следующим в очереди был Лодько. За долгие месяцы он усвоил мысли о переезде. Казалось, он этого желал, хотя никогда об этом самого себя не спрашивал.

Он возвращался домой по вечернему апрельскому проспекту. Уже зажглись на нём фонари и вывески магазинов, а над ними сюрреалистично горели в окнах ультрафиолетовые лампы. Лодько всё думал о той девушке, что встретил возле собора, и мечтал отыскать её. «Ксеня — так её звали? То есть Ксения, Оксана, Аксинья», — прикидывал он варианты имён, по которым стоит искать её в соцсетях. «Ну даже бог с ним, что Интернет бывает через раз, так всё равно сколько людей с таким именем в нашем городе?» Он знал лишь её имя и дату дня рождения, но на страницах, что ему попались, нужной даты он не нашёл, а люди на фотографиях были ему незнакомы.
Лодько зашёл в гастроном. Погружённый в размышления, он набирал продуктов на неделю, и в отделе бытовой химии ему в глаза бросилась реклама дешёвого шампуня, продаваемого в довесок к другим товарам. Увидев её, он почему-то подумал о политдайджестах, которые прогуливала Ксеня. «Она сказала, что это такой предмет новый… А где она учится?» — и тут он вспомнил про медколледж. Найти Ксеню стало только делом времени…

Наступило двадцать первое апреля. Лодько хотел встретить Ксеню в медколледже, заранее узнал расписание занятий, но без пропуска ему не удалось туда попасть. Что поделать, колледж всё одно более вероятное место встречи, нежели случайная городская улица. Пришлось ждать возле ворот, высматривая знакомый силуэт.
По окончании занятий студенты расходились по домам и на выходе из корпуса колледжа прикладывали свои пропуска, чтобы пройти через турникет. «Вот ведь дожили! — думал Лодько, вспоминая открытые двери своей школы. — Как на сверхсекретном производстве. А дети после из-за такой гиперзащиты не могут постоять ни за себя, ни за других». Внезапно в толпе он увидел студенток, а среди них — ту самую девушку с причёской типа маллет.
— Ксеня! — окликнул он её.
Она обернулась — и Лодько тотчас узнал её васильковые глаза.
— Оу, привет! — она пробилась к нему через толпу. — А ты как здесь?
— С днём рождения! — поздравил Лодько без лишних слов и подарил ей простенький браслет с бусинками цвета лаванды. — Говорят, такой оттенок хорошо действует на здоровье, успокаивает и настраивает на приятные мысли.
— Ух ты, спасибо!
Ксеня сразу примерила браслет, посмотрела на него вблизи и немного отдалив руку, повернув её ладонью вверх, а затем вниз.
— Слушай, я сегодня на вечеринку друзей собираю, приходи!
— А я не помешаю? Боюсь там выглядеть динозавром!
— Да не, брось! Приходи! Терешульская, дом три.
— Ладно, приду.
Уже после Лодько понял, что Ксеня не назвала времени начала вечеринки. Рассудив, что всем нужно собраться и подготовиться, он решил подойти к шести вечера — не слишком рано, если придётся ждать, и не чересчур поздно, если всё уже начнётся.

Лодько осторожно подошёл к двухэтажному дачному домику на Терешульской улице. Возле дома никого не было, но внутри звучал клубный эмбиент, и окна мерцали кислотными цветами. Лодько постучался в форточку — выглянула рыжеволосая девушка:
— Здрасьте! А вам кого?
— Ксеню позовите, пожалуйста.
Она обернулась, позвала Ксеню и сказала Лодько:
— Ща…
Ксеня открыла ему дверь:
— Рада, что ты здесь, — сказала она с улыбкой. — Пойдём!
Она проводила его в дом и представила своим друзьям.
— А это мои друзья. Это Дана, вы уже виделись, — сказала она, указав на девушку с рыжими волосами, — это Вика, её парень Артём, а там Ева и Макар. Мы вместе учимся.
— Приятно, — Лодько кивнул ребятам.
— Ксю, а ты не говорила, что с кем-то встречаешься! — пошутила Дана.
— Уймись! — пошутила в ответ Ксеня.
— Могу составить натальную карту, посмотреть, насколько подходите друг другу, — предложила Дана.
— Она у нас кудесница, — пояснила Ксеня.
— Ой, спасибо, но я как-то не хочу знать будущего, — вежливо отказался Лодько.
— Ну смотри, если что — обращайся.
В комнате кто-то шумно смеялся. Ксеня и Дана накрывали на стол. Лодько был слегка растерян.
— Хочешь вкусность? — спросила его Ксеня.
— Не откажусь.
Она угостила его долькой шоколада с необычным вкусом. В нём чувствовалась клюква и что-то терпкое.
— Необычный вкус, я такого никогда не пробовал.
— Конечно, это самодельный шоколад.
— Хм, а с чем он?
— С корнем солодки.
— С лакрицей?
— Именно.
— Класс! Я только мармелад такой помню.
— Так мы сюда его и добавляем. Берём обычный шоколад, на дольки ломаем, растапливаем в горячей воде, а после мешаем с ягодами и кусочками мармелада.
— Ну вы изобретатели!
В этот момент кто-то стал греметь в комнате чем-то металлическим и стеклянным. Ксеня пошла туда. Оказалось, Артём и Макар раскуривали кальян.
— Эй, камон, ещё дымить тут будете! Вон идите на балкон! — настойчиво сказала Ксеня.
Было заметно, что ей не нравится такое поведение.
— Хоть костёр посреди комнаты не развели!
— Ладно тебе, Ксю, расслабься! Восемнадцать лет бывает только раз! — воодушевила Дана.
Лодько наконец узнал, что Ксеня отмечала совершеннолетие. Он почему-то припомнил хулиганский тост со школы и двинул его:
— Теперь можно пить, курить и замуж выходить, причём совершенно законно!
Ксеня рассмеялась.
— С замужеством как-нибудь разберёмся, а вот выпить можно и сейчас. Ребят, пиво стынет в холодосе!..
 
— В лучшие молодые годы надо жить для себя, — убеждала Вика Артёма, стараясь заручиться поддержкой друзей.
— А ты знала, что сейчас в развитых странах показатель фертильности уже ниже единицы? Что ты на это скажешь? — парировал Артём.
— Классический пример потребительского отношения к жизни, — заметил Макар. — Сначала человек живёт для себя, потом вокруг все для этого человека, а он что миру приносит?
— А зачем что-то приносить, надо кайфовать. Вон боты за нас всё сделают, — вклинилась в пьяную беседу Ева, не совсем понимая, о чём идёт речь.
— Ага-ага, неосторожное обращение с искусственным интеллектом чревато снижением интеллекта натурального, — поправил её Артём.
— Это ты меня троллишь так? — возмутилась Ева.
— Ой, больше его слушай! — извиняясь, сказала Ксеня. — Ему конкретно башню сносит от микса пива и кальяна.
— Да уж, некисло вставляет, — негромко сказал Лодько.
— М-дэ…. Надо, кстати, подлечиться, — сказал Артём и вышел на балкон.
За ним на перекур ушёл Макар, и уже скоро они о чём-то расспорились, так что в стойках принялись играючи боксировать, уронили кальян и разбили колбу.
— Блин, ну как так-то! — недоумевала Вика.
Вместе с Евой они ушли собирать осколки с пола, а Ксеня пока унесла на кухню часть посуды.
Лодько чувствовал себя скованно среди этой молодёжной тусовки. Он наблюдал за ребятами и думал, что вчерашние мальчики и девочки так быстро стали юношами и девушками, живут уже своей жизнью, новомодной и неуправляемой.
— Как-то они на своей волне, — сказал он Ксене.
— Есть такое. Ну, знаешь, не со всеми мы очень близкие друзья. Просто хотелось собрать вечеринку, отметить день рождения.
— Понимаю…

После вечеринки Вика, Артём, Ева и Макар ушли, а Дана и Лодько остались помочь Ксене привести дом в порядок.
— Такое у нас афтерпати, — иронично заметила Дана.
— Ладно, сейчас посуду вымоем и по домам, — отмахнулась Ксеня. — Лодько, мы сможем Дану проводить?
— Без проблем.
Они заперли дом, убрали ключ в сейф и пошли домой.
Дана жила недалеко. До её дома было не больше трёх перекрёстков, и вечером этот путь пролетел незаметно. Проводив подругу, Ксеня собралась было прощаться с Лодько:
— Пойду тоже домой. Спасибо, что пришёл на вечеринку!
— Погоди, давай я тебя провожу. Не идти же тебе одной!
— Ну хорошо, но только до подъезда.
— А дальше нельзя?
— А там меня Чаплин заждался.
— Кто? Чаплин?
— Ага.
— Чарли, что ли?
— Ха-ха, нет! Это мой спаниель.
— О, у тебя собака есть?
— Есть. Но он с незнакомцами осторожен.
— Так надо просто познакомиться!
— Увидимся ещё — познакомлю.

Они неторопливо шли по аллее, словно смакуя благоухающее торжество весеннего цветения. Ксеня любовалась браслетом и делала снимки для своей фотоистории. Лодько приглядывался к её рукам.
— Прикольный у тебя маникюр! Голубые и золотистые узоры на белом очень идут тебе.
— Спасибо! К празднику решила сделать.
Ей захотелось ответить комплиментом на комплимент:
— А у тебя фактурные руки.
— Не замечал.
— Не, честно!
Лодько напряг ладони, выпрямил пальцы и с любопытством посмотрел на играющие в светотенях жилы.
— Да ну, одна кожа да кости! Наглядное пособие для анатома!
— А ты знаешь, сколько костей в скелете человека?
— Нет. Сколько?
— Двести шесть. А у новорождённого больше трёхсот.
— У-у, жуть. Откуда ты это знаешь?
— Медколледж даром не проходит.
— С такими познаниями тебя ждёт большое будущее.
— Увы, нет. Я от вида крови в обморок падаю, так что в хирурги мне дорога заказана. В лучшем случае в науку идти или в медички.
— Эх, досадно.
— Я особо не переживаю. Не в одном, так в другом повезёт.
— Хороший у тебя взгляд на мир…
Они свернули на улочку, плавно замедляя шаг, и наконец остановились у подъезда Ксени. Лодько посмотрел в её глаза — теперь они отливали морем и пиниями. И будто улыбались…
Мимо них промчался старый автомобиль. Музыка в нём играла так громко, что дребезжали двери и приоткрытые тонированные окна.
— Бешеные лихачи, чтоб у них сломалась эта колымага! — возмутилась Ксеня.
— Ой, ну ладно тебе, хочется молодёжи шумно погонять! — снисходительно ответил Лодько. — Это ж у них развлечение такое.
— Детский сад! Идиотские развлечения. Никогда с младшими не водилась.
— Хм, а у меня наоборот со старшими общение не задалось. Пацанов немного было, и то все какие-то фрики или ущербные, а девчонки тоже странные — гонялись за ними.
— Получается, мы нашли друг друга: я — старшего, а ты — младшую.
— Получается, так, — Лодько улыбнулся.

У них было много разного. Лодько часто путешествовал, а Ксеня только несколько раз была в столице. Он мечтал увидеть Большой каньон, а она — настоящие водопады и радугу над ними. Ему нравилась сдобная выпечка с топлёным молоком, а ей — окрошка на кефире. Его привлекали антикварные вещи, а её — новые технологии. Но при всей дихотомии они притягивались друг к другу всё сильнее.
Ксеня была молода и оптимистична. Она училась на фельдшера, жила с бабушкой, ежедневно ходила гулять со своим чёрным спаниелем по кличке Чаплин и очень любила делать эстетичные фотографии. Если бы Лодько попросили назвать её уникальную черту, он наверняка бы вспомнил очаровательный весёлый взгляд. Никогда прежде он не находил его особенным. Может быть, ему редко доводилось видеть улыбки и радость? А впрочем, её задорные прищуренные глаза хранили какую-то тайну. И ему только предстояло её разгадать…

Это был цветущий май. Уже хорошо знакомые, Лодько и Ксеня гуляли по городу, забегая то в минимаркеты, то в кофейни. После фиктивных похорон, сложных разговоров дома и какой-то всеобщей неопределённости Лодько с непониманием смотрел вокруг и удивлялся, как иначе здесь может выглядеть жизнь. Ксеня будто не знала никаких бед, легко воспринимала окружающий мир и хотела пробовать новые разновидности выпечки и кофе — это было так наивно и светло, что улыбка не сходила с уст. Улицы вторили её жизненной энергии, оптимистично заливались солнцем, а ветер колыхал рекламные вымпела на стилизованных под старину портиках. Влюблённую идиллию нарушал едва уловимый шлейф дыма: за городом, за холмами, полыхала свалка. Весенний мир словно представал перед глазами в разных ипостасях, но некое наваждение не давало забыть его истинного обличия.
— Ксеня, а расскажи всё-таки, почему, когда мы познакомились, ты сказала, что не любишь огня?
— Потому что… Это трудно объяснить.
— Ну хоть как…
— Лучше я тебе покажу, а ты после больше не спрашивай.
— Договорились!
Они вышли из кофейни и, словно забыв о своей цели и болтая о том, о сём, побрели на окраину, сначала тихим пешеходным бульваром, со множеством ответвлений на слепые улочки, а после малознакомым спальным районом, граничащим с частным сектором. Странной ретроспективой в мыслях Лодько промелькнул эпизод из юности…
Он намеренно пропустил нужный поворот: так охота было разузнать свой город, тем более теперь Лодько был уже не подростком, не студентом-перваком, и ему хотелось своего опыта, своей дороги. Улица действительно завела его в незнакомую часть города, но едва ли можно было назвать её уютной или хотя бы атмосферной. За овитыми виноградной лозой или плющом палисадами виднелись дома, многие из которых пустовали. Кое-где стояли старые автомобили, сломанные теплицы, лежали груды хлама и лохмотьев. Лавочки с потрескавшейся на них краской казались негостеприимными, и над садами словно нависла тишина полуденного ужаса. Лодько чувствовал себя жутко. Странно: некого бояться, ни бродячих собак, ни подозрительных личностей, но что-то недоброе закрадывалось в душу. И он тут же убежал назад к пропущенному повороту, ни разу не оглянувшись…
Они пришли. Перед ними показался заросший сад.
— Вот. Здесь был мой дом.
Лодько прошёл чуть вперёд и увидел руины фундамента. Местами кирпичи были в копоти, а рядом валялись обугленные головешки.
— А что случилось?
— Пожар. И у нас, и у соседей, — Ксеня кивнула в сторону соседнего участка. — Сказали, взрыв бытового газа у них был, а огонь быстро и на наш дом перекинулся.
Лодько посмотрел на такой же пустующий, заросший бурьяном соседский сад. Среди кустов и травы виднелись куски шифера и поржавевшая арматура. А теперь дым висел в воздухе, и казалось, что несчастье случилось здесь совсем недавно.
— Ты помнишь это?
— Не очень. Помню, это было ночью, зимой. Спросонья я услышала, как бьются стёкла — это родители выбивали окна и выбрасывали в них ценные вещи, которые были под рукой. На улице кто-то галдел, охал, все куда-то спешили, баллоны катили подальше от дома. А дым сжимал горло, и я не знала, что делать. Потом отец меня за руку схватил и через окно отдал в руки матери. Я смотрю — мой портфель лежит на снегу, тетради и него высыпались, я думаю, как же я в школу без тетрадей и учебников пойду, не понимаю ничего, медлю. Мама меня тащит за руку. Я ей говорю: «А Лялю забыли! Мы за ней не вернёмся?» Это моя любимая кукла была, я её почему-то Лялей звала. А мама мне отвечает: «Новую купим, ещё красивее будет!..»
— Значит, дым напоминает тебе о том пожаре…
— Заново разводит огонь и заставляет пережить тот страх. Такая вот вспышка из раннего детства. Я никому об этом не рассказывала. Ну, никто особо и не спрашивал.
Лодько сочувствовал Ксене. Ему никогда не доводилось терять своего дома, но в глазах Ксени он видел, как страшно оказаться в мире, где у тебя больше нет комнаты, своего укромного уголка.
— А теперь ты живёшь у бабушки?
— Да. Мама уехала в столицу, с отцом они разошлись, он тоже куда-то на заработки подался. Может быть, так было нужно: после пожара мало чего осталось, приходилось просить вещи у знакомых и незнакомых, что-то покупать. На всё нужны были средства… Ну, кто-то застал распад Союза, кто-то дефолт; всегда нужно было строить новую жизнь. Знаешь, наверно, потому каждый миг ценится больше.
— Оказывается, у тебя совсем не простая судьба, Ксеня…
— У каждого поколения свои кресты.
Лодько взял Ксеню за руку и приобнял.
— Здесь больше нет огня, но каждую секунду теплее от тебя.
Ксеня прижалась к Лодько, обхватив его за талию обеими руками. В этом объятии она чувствовала что-то прежде недостающее, доброе и родное, и в моменте ей хотелось, чтобы оно длилось как можно дольше.

Площадь пожара на свалке оказалась значительной, унять его не удавалось несколько дней, и по ночам над холмами адским жерлом алело его зарево, а в воздухе всё заметнее ощущался едкий дым.
Пока на улицах стоял смог, Лодько зависал в телефонных разговорах с Ксеней. Он узнавал её всё лучше и восхищался её способностью не унывать. Казалось бы, откуда черпать силы? Бабушка работает по сменам наборщицей на складе, так что дома нужно справляться одной. С родителями контакта нет, они уехали в столицу, между собой разладились и Ксеню ещё делить пытались: восприятие спутника как части семьи порой встречает необходимость проведения разделительной черты. Живя небогато, шиковать не приходится, и порадовать себя маникюром — это действительно событие. Ксеня и в медколледж пошла, потому что это был один из немногих вариантов бесплатно получить востребованную профессию.
Лодько не находил объяснения неиссякаемой жизненной энергии Ксени, не понимал, как она может быть оптимисткой после пережитой трагедии. Её улыбка и радость казались ему ненастоящими, но сердце им отчего-то верило. Может, оно чувствовало мир иначе и знало куда больше…

— Как это ощущается, что тебе двадцать три, и университет позади, и впереди такие перспективы? — поинтересовалась Ксеня, отмечая с Лодько его день рождения.
— Перспективы… Как бы сказать… Знаешь, что у нас среднестатистическая продолжительность жизни мужчин — семьдесят лет? И то до таких годов доживают далеко не все, а лишь те, кто защищён любящими крыльями. Сколько людей собьётся с пути, погибнет от алкоголя, наркотиков, сгинет в горячих точках или не вывезет здоровьем современной суеты? И только пятая, а то и десятая часть дошагает до такого рубежа. Так вот, двадцать три ощущается как потраченная зря часть жизни, за которую ничего не добился, а чего и добился — так, растерял по глупости.
— Не очень-то оптимистично.
— Ну, так оно вот. А перспективы… Да нет их!
— Почему?
— А потому что тут либо наука, либо карьера, отлежаться на диване не выйдет. Кому нужна наука, когда у нас нет без перебоев горячей воды и света? — Лодько развёл руками. — Руки! — он вскинул кисти перед лицом Ксени. — Вот что нужно. Руки и мозги. А у нас закрыли кафедру, потому что половина людей бросили учёбу, и все крупные фирмы области инжиниринга нейросетей развалились из-за шаткой экономики. Я не знаю, что мне делать. Кому я вообще тут сдался?
— Родным… Родине.
— Родине?! Ладно, а кому ты сдалась, Ксеня?
— Я?!
— Ну да, ты. Кому ты здесь сдалась?
— Ну, тоже… — Ксеня растерялась.
— Ну, тоже родине, родне, — Лодько перебил её. — А где она, родина-то? Что там с твоим родным домом стало?
— Сгорел.
— Сгорел. Потому что кто-то не подумал перекрыть газ. А мы все сдались. Даже не продались, а просто сдались.
— О чём ты вообще?
— О том, что нам всем предлагают просто сдаться без боя, опустить руки. Кто там нынче нужен на рынке? Пустые прилавки там, все — экономику восстанавливают. А людям за это заплатят пустыми цифрами, на которые нечего и не у кого приобрести.
— И что теперь делать? Караул кричать?
— Караул не караул, а думала ли ты когда-нибудь, что даже проститутки за своё дело деньгу имеют?
— То есть ты мне сейчас почти напрямую это предложил?
— Нет…
— Ну конечно. Вот чем оборачивается доброе желание поздравить с днём рождения!
— Погоди же…
— Нет, ты погоди! Ты, значит, считаешь допустимым пускать прахом все мои ожидания из-за своих разочарований? Ты считаешь нормальным напомнить, что всё моё прошлое сожжено дотла?
— Да, чёрт-те побери, я считаю это допустимым, — Лодько повысил голос. — Считаю это допустимым, потому что жизнь тут нас и так уже отымела, а ты ещё позволяешь ей пускать тебе пыль в глаза.
— Заткнись! Ты не пережил того, что пережила я.
— Мы все это пережили по-своему.
— У тебя-то квартира есть…
— Зато из родни — одна мама. Знаешь, в этом возрасте у родителей уже семья была, работа и старший брат мой. И всё оттого, что на твёрдой земле стояли, а не на зыбучих песках.
— А что изменилось?
— Всё изменилось.
— Вот именно, всё изменилось. А ты всё примеряешь на себя лекала двадцатилетней давности.
— Не лучше ли, как ты, возрождать свою жизнь из пепла, да?
— А что мне ещё делать?! Скажи, что?! — Ксеня едва не сорвала голос.
— Себя слушать.
— Да хоть не тебя! — она схватила принесённую коробку конфет и хотела было швырнуть её в Лодько, но сдержалась и ушла вон из квартиры, с силой хлопнув дверью.

Лодько открыл кран — горячей воды снова не было, но холодная теперь пришлась кстати. Остудив пыл, он спустился во двор. Ксеня со злости и обиды открыла коробку и жевала одну конфету за одной. Лодько сел рядом.
— Можно конфету?
— Нельзя. Ты не умеешь радоваться сам и не умеешь радовать других.
— Может, не умею. Но это не значит, что я бессердечен.
— Это сердце подговорило тебя разнести в пух и прах мечты восемнадцатилетней девушки, у которой жизнь ещё только начинается? Ты вот так обвинил всех в фатальных разрушениях, но ты-то чем краше, ты-то сам что построил?..
Лодько не ответил. Ксеня оставила ему в коробке одну конфету и ушла домой. Он хотел было проводить Ксеню, но то ли не смог, то ли испугался её сердитого взгляда. Ещё недолго он оставался во дворе, а затем взял коробку и поднялся в дом.
Стоило только открыть дверь — аромат старой мебели перебил всем мысли. Лодько раньше его не примечал, но сейчас этот аромат отчётливо сформировал ассоциацию с партером в драматическом театре, который ныне уже снесён. «А когда-то там давали „Осакамури“ и „Автобус“ — спектакли о насущных проблемах общества, — вспомнил Лодько. — Мы туда ходили с классом на родительскую субботу…» Он почувствовал, что невольно об этом думает. Почему-то от этих воспоминаний мысли его свернулись в клубок, а на сердце повисла мёртвая тишина…
На кухне в лучах солнца танцевала пыльца, тени от крон бегали по стенам. У плиты стояла джезва, лежала початая пачка вафель, а на холодильнике висел календарь с отмеченным красной рамкой сегодняшним днём. Это был бы хороший натюрморт, но хотелось заглушить этот мебельный аромат, не вписывающийся в радостную летнюю картину. Хотелось, чтобы в доме пахло жилым.
Лодько поставил в джезве кофе и припас сгущёнку и корицу — этот напиток был в меру крепким и в меру нежным, и, пожалуй, его вкус на мгновенье переносил в отзвуки беззаботной и безмерно свободной юности.
Скоро чашка была пуста, джезва вымыта, и только последняя конфета в подарочной коробке лежала нетронутой. Лодько ощутил, что ещё не готов ею порадоваться…

Открытые окна приносили прохладу и шум улицы — он мешал Лодько сосредоточиться. Надев наушники, Лодько отстранился от мира и забылся беспокойным сном.
Ему виделось, что он ждёт кого-то на рыночной площади, неподалёку от сцены-ракушки — летнего концертного зала. Собирался фестиваль, люди всё шли нескончаемым чередом, и вдруг в толпе он увидел Ксеню. Ещё бы не узнать её тёмного платья в мелкий цветок! Она заметила его и помахал ему рукой:
— Привет!
— Привет! Давно как не виделись!
— Да уж. Долго до концерта ещё?
— Не знаю. Подождём?
— Запросто.
Они сидели вдвоём на лавочке, смотрели на птиц, ловящих волны ветра, на людей, что предвкушали эмоции фестиваля. Ксеня прислонилась плечом к Лодько. Ему стало неловко, но он не подал виду. Но долго ли? Обаяние Ксени имело над ним немыслимую силу, и вот и он уже ближе к ней, она целует его — конечно, он позволяет ей. И только говорит:
— Ксеня, не надо нам…
Кажется, подошло начало фестиваля. Смолка шум аудиторий, на секунду штиль укрыл рыночную площадь.
— Ничего не надо, да… Хоть какой номер в гостинице, Лодько, чёртов номер — вот что сейчас надо! Я знаю, мы оба этого желаем.
— Не надо нам…
Больше они не говорили. Ксеня ушла и исчезла где-то среди зрителей. Лодько упорно думал, что сделал правильный выбор. Нужно только подождать.

Его разбудила жажда. Ах эта проклятая жара! Сна ни в одном глазу, и сил ни капли нет. На дворе уже стемнело, ветер немного утих, а на небосклоне показалась вечерняя звезда. Скоро она станет утренней. Хоть бы посмотреть на самолёты…
Лодько взял велосипед и помчался к дому Ксени. Он не был ни в чём уверен, но именно сейчас ему хотелось очаровать Ксеню тем, чем он когда-то очаровывался сам. Он позвонил ей — но безответно. Он позвонил ещё, и ещё, пока она наконец не сняла трубку:
— Ну что звонишь?
— Ксеня, выйдешь к подъезду?
— А извиниться не хочешь для начала?
— На что тебе мои слова, когда вот я здесь?
Ксеня выглянула в окно. Лодько ждал её у подъезда, прислонив велосипед к штакетнику. «Так и быть, надо выйти…» — подумала она.
— Привет!
— Привет… — Ксеня ответила сухо, скрестив руки.
Лодько обнял её и ловко заткнул открытку за поясок её платья.
— Что это? — она взяла открытку в руки.
— Ялта. Однажды я радовался морю, а теперь хочу с тобой поделиться этой радостью.
Ксеня посмотрела на него и на открытку, поджав губы.
— Извини меня за сказанное… — негромко сказал он. — А последнюю конфету мы с тобой вместе скушаем, это же наша общая радость.
Ксеня обняла Лодько одной рукой.
— Поехали прокатимся? — вдруг предложил Лодько.
— Куда кататься на ночь глядя? — ответила Ксеня скептично.
— А вот увидишь.
— Бабушка волноваться будет…
— Обещаю вернуть тебя целой и невредимой!

Они медленно ехали вдвоём на одном велосипеде по вечерним городским улицам. Каждая трещина на закалённом временем асфальте передавалась на колёса. Ближе к окраинам фонарные столбы горели через раз, и в полутьме сюрприз Лодько немного пугал Ксеню. Она не забоялась ехать дальше, но, когда они свернули на просёлок и миновали лесопосадку, уже всерьёз попросила Лодько повернуть обратно.
— Не бойся, дальше от дома не поедем. Уже отсюда всё видно.
От лесопосадки простиралось большое поле, на котором верещали красные огни аэродрома. Ветра почти не было, редкие комары вились в воздухе. На небе виднелись первые звёзды.
— Отец как-то привёз меня сюда, — сказал Лодько. — Мы тогда ехали на дачу на стареньком автобусе, двигатель его звенел, как дюжина стеклянных бутылок. И вот он по дороге сломался. Вместо того, чтоб ждать, отец предложил пройтись пешком. Вот мы пешком через эту лесопосадку вышли к аэродрому. Это казалось тогда целым походом, а уж когда я увидел взлетающий лайнер, мерцающий сигнальными огнями, так удивлению не было предела. Мне так захотелось стать пилотом, поднимать в небо самолёты и видеть землю с высоты… И после уж и детская мечта разбилась о реальность, и на дачу ездить перестали, а силуэты металлических птиц так и завораживали, так и восхищали…
— Вот, значит, кем ты хотел стать в детстве. Интересно, я никогда не замечала огней самолётов. Да и гул их, если честно, вызывал у меня тревогу.
— Они такие шумные, потому что быстрые и большие. А мы всегда испытываем страх перед тем, кто сильнее и больше нас.
— А сейчас ты хотел бы исполнить свою детскую мечту?
— Ну не пилотом, так хоть пассажиром бы полетать на четырёхтурбинном трансатлантическом авиалайнере!
— Трансатлантическом — это каком?
— Который может совершить кругосветное путешествие. Представляешь: всю планету из иллюминатора увидеть?!
Лодько слукавил, но это пробудило фантазию Ксени.
— А знаешь, — сказала она, — я вспоминаю свои энциклопедии. В них было написано про разные континенты и страны. Помню, там говорилось, что в Японии люди живут настолько чутко, что могут созерцать недолгое цветение сакуры, восхищаться его красивой грустью, и это настолько знакомо всему народу, что он придумал этому имя — моно-но-аварэ. На наш язык это не переводится, но это можно ощутить. А в далёком Уругвае давным-давно жили пастухи-фермеры гаучо, которые стали местной легендой, и какую-нибудь вещь сегодня могут назвать гаучо в подтверждение её высокого качества. Представляешь, как это удивительно? А я вот даже моря не видела никогда вживую, только на твоей открытке да где-нибудь в кино…
— Когда-нибудь ты непременно всё увидишь и почувствуешь. Раз уж тут ты умеешь жить и радоваться, со всеми трудностями здешними, так в мире, где есть место любви и совершенствованию…
— Я знаю, это называется belle vie. Я хочу belle vie, Лодько, понимаешь?
Ксеня закрыла глаза, и пейзаж вечернего поля с мигающими огнями взлётно-посадочной полосы преобразовался в её сознании в солнечный луг. Велосипед брошен неподалёку, по равнине гуляет летний ветерок, а Ксеня собирает полонику, думает о чём-то наивном и смешном. Всё так живо, так ярко в её воспоминании. Нет в нём только звуков. Она видит те образы, но тишина сжимает её сердце, и она слышит его плач — о детстве и деревне, дававших ей ощущение дома, которого у неё больше нет…
— Ксеня, смотри! — Лодько потормошил её за плечо и показал на аэродром.
Оттуда доносился усиливающийся шум двигателей, от которого по спине Ксени пробежала дрожь. Над полем показался пассажирский лайнер, стремительно взмывающий в небо. Казалось, он приветливо моргал молодым своими огнями. Ксеня провожала его взволнованным взглядом.
— Ты бы отправился в кругосветное путешествие? — спросила она Лодько.
— Думаю, это был бы интересный и полезный опыт… А ты?
— А вот я бы точно согласилась…

Домой они вернулись за полночь. Ирина Михайловна не ложилась спать, ждала Ксеню. Увидав её и Лодько в окно, она открыла входную дверь и встретила Ксеню незлобным:
— Идёшь?
— Иду, — тихо ответила Ксеня, боясь упрёка за позднюю прогулку. — Так вот долго получилось…
— Ну ладно. Хороший парень, до дома проводил.

Всю ночь Ксеня пребывала в странном возбуждении. Всё нутро её застыло в ожидании перелома мироощущения, который никак не мог произойти. Открытка с видом Ялты — курортного побережья и величавых гор — травила душу и нагоняла фрустрацию. Для Ксени это было чем-то заоблачным. Она мечтала вырваться из здешних бетонных коробок хотя бы в столицу, где магазины модных брендов, где вестибюли станций метрополитена украшены мозаиками. А море — это же стихия! Взглянуть бы на него краешком глаза, ощутить солёный бриз. Каким бы иероглифом далёкие японцы описали это чувство?
Ксене почему-то захотелось соединить свои мысли в лаконичном хайку — точно как это делают японские поэты. Она прониклась представлениями о кругосветных экспедициях и попробовала передать их атмосферу:

    О море моём
    Вееры ветра веют.
    Июльская ночь.

Под утро Ксеня задремала. В полусне ей слышались напевы бессарабской дойны. Она перенеслась в свой старый сад, уже покинутый, но на пожарище там пышно цвела яблоня. Звуки дойны становились всё яснее, и всё слаще становился аромат антоновки — Ксеня не могла наслушаться. Вдруг она проснулась. Открыв сонник, Ксеня вычитала, что такие знаки предвещают радость, счастье и благие вести. «Интересно, что это за новости, что принесут мне радость?..» — думала она.
За окном уже всходило солнце. Сил совсем не осталось. В предвкушении хороших впечатлений Ксеню настиг глубокий сон. Она проснулась уже после обеда и тут же позвонила Лодько:
— Алло!
— Привет!
— Не разбудила тебя?
— Нет, но я тоже вот недавно только проснулся.
— Хочешь, я покажу тебе место силы? — предложила Ксеня.
— А как же! Поднабраться сил после вчерашнего велопробега не помешает!

Из-за крыш и садов показался купол. Когда-то здесь стояла статная белёная церковь, но время не пощадило её, и теперь на месте бывшей колокольни часовня золотилась своим куполом. Возле часовни стоял большой дом — бывшая сельская школа. В огороженном низеньким штакетником палисаде росли пышные цветы. А напротив школы стояли вековые липы, которые, казалось, доставали до небес. В их раскидистых кронах пчёлы собирали нектар, а между липами притаился под посеревшей от времени двускатной крышей колодец с катушкой.
Ксеня вела Лодько через эту деревенскую улицу, словно знала её наизусть. Вскоре расступились дома и сады, и взгляду открылся простор. Деревня стояла на берегу неглубокого оврага. Весной и в первой половине лета по дну его бежал ручей. На покатом склоне стояла небольшая скамейка, вниз бежали тропинки до мостков, а на другой стороне расстилался луг.
— Вот мы и пришли, — сказала Ксеня. — Скамейка напротив Лопаты. Так назвали другой берег из-за выдающейся в сторону ручья округлой поляны.
— Это твоё место силы?
— Именно. Когда становилось тепло, я приходила сюда вечером и встречала закат. Солнце уже ласковое, не режет глаза, но наполняет витаминами, а ты погружаешься в звуки окружающей природы и словно слушаешь музыку горизонта. Ты знаешь про одного изобретателя, который придумал сканировать линии горизонта, преобразовывая их в мелодии? Вот и солнце сканирует контуры холмов, деревьев, зданий — и здесь ты слышишь эту мелодию, разную в разное время года.
— Встретим здесь закат сегодня?
— Если ты хочешь…
— Мы оба этого хотим.
Солнце согревало лица влюблённых, исполняя живописную мелодию пейзажа и медленно скатываясь за горизонт.

За Лопатой мерцали огни какого-то палаточного лагеря.
— А что это там? — кивнул Лодько в сторону огней.
— Табор приехал. Иногда цыгане здесь останавливаются.
— Ух!.. Ты когда-нибудь там бывала?
— Не-а.
— Может, сходим, посмотрим?
— Почему тебе это интересно?
— Насколько я знаю, то ли прадед мой, то ли его отец — был цыган. Получается, я тоже насколько-то часть этого народа.
— Надеюсь, они нас не украдут…
Они спустились к ручью, разулись, с обувкой в руках перешли через мелкое русло — и скоро уже шли через луговые травы и муравейники прямиком к табору.
Табор чем-то напоминал кемпинг. Поляну окружали автомобили и жилые прицепы, кое-где горели костры, стояли навесы. Людей ещё не было видно, но слышались голоса, в особенности детские, заливистые. Ксеня робко шла вслед за Лодько.
— Может, уже обратно? — спросила она, остановившись. — Не по себе как-то к цыганам идти.
— Ну что ты их как огня боишься?
Ксеня сердито посмотрела исподлобья, всем взглядом показывая, что сравнение с огнём было максимально неудачным.
— Блин, глупая шутка… Ладно, — Лодько согласился.
Они уже собрались возвращаться, как тут им встретился цыган лет сорока, с окладистой бородой, в которой проскальзывала седина.
— О, ребята, не хотите машину купить? — спросил он, показав на стоявшую поблизости синевато-серую «Таврию». — Недорого!
Ксеня с опаской посмотрела в сторону машины, затем на Лодько. Он же неожиданно спросил:
— Почём?
— Двадцать тысяч. Старенькая, 2007 года, но на ходу.
— Хм, в год моего рождения выпустили их последнюю партию, — усмехнулся Лодько.
— А почему продаёте? — поинтересовалась Ксеня.
— Так нам далеко за реку, в Сороки на зимовку, куда ж нам со старыми автомобилями!
— Как раз ведь доехали бы? — удивился Лодько.
— Э не, доехать-то доедешь, а там не пустят. Вот уж лучше кому на пользу, чем бросать зазря.
— А вдруг вам завтра она понадобится? — не унималась Ксеня. — Пожалеете, что продали?
— Ну так это будет завтра, — цыган махнул рукой на горизонт. — Рома живут сегодняшним днём, а вчера и завтра — не стоят ни ворожбы, ни сожаления. Так что, ребята, возьмите, будет вам, молодым, покататься?
— Григоре, — окликнула его подошедшая цыганка средних лет. — Опять своей кибиткой торгуешь? — Она повернулась к ребятам. — Ай, молодёжь! Знаете, что вас ждёт в жизни?
— Да кто ж знает! — ответил Лодько.
— А пойдём к огню да поглядим, — цыганка позвала их.
Ксеня настороженно посмотрела на костёр, словно вновь переживала воспоминание о пожаре. Лодько взял её за руку. Они пошли за цыганкой.
— Дай-ка мне свою ладонь, — сказала цыганка Лодько и принялась рассматривать линии на ней в свете огня. — Кай миро романыпэ… — она покачала головой. — Гаджё пришёл в наш табор, но он пришёл не просто так. В нём течёт кровь рома. Только от судьбы не сбежишь, — цыганка говорила двусмысленно и загадочно.
Лодько стоял, как заворожённый.
— А у тебя я вижу путь, — произнесла она, поглядев на ладонь Ксени. — Твоя доля — это его доля. Явэс бахталэ!
— Роза, ну что ты пугаешь ребят! — вдруг сказал цыганке молодой цыган, который стоял невдалеке. — К добрым гостям и мы по-доброму. Гили, кай ёнэ? — спросил он цыганку, что стояла рядом с ним. — Монти, айда! — позвал он своего товарища.
Монти взял гитару и сыграл пару мажорных аккордов. Они запели на три голоса, а Гили особенно характерно солировала:
— Кай ёнэ, ромалэ, кай ёнэ, мирэ, ё лава совна-яку-юнэ…
К ребятам подошёл Григоре и довольно сказал:
— Заслушались?! Ай, красиво они поют.
— А что это за песня? — спросил Лодько.
— Народная мудрость: живы будем, не помрём.
— Это на цыганском? — поинтересовалась Ксеня.
— На романи.
— Какой-то определённый говор?
— Ну как, язык-то у нас один. Но да, котляры, например, по-другому говорят, по-своему. Они и живут иначе, не поют, не танцуют.
— А вы с ними когда-то были одним народом?
— Как знать, все мы, может, когда-то были одним народом. А вон видишь чяворо, — Григоре показал взглядом на цыганят, резвившихся у шатра, — сначала чяворо по-родительски живёт, а вырастет, свою семью создаст — так уже немножко по-своему.
— Это и естественно же. Раньше подмастерье становился мастером, когда свой шедевр создаст, — к слову сказал Лодько.
— Вот-вот, а то так всю жизнь в помощниках ходить будешь.
Григоре помял свои сухие ладони и позвал одного из цыганят:
— Марко! Нэ, чюв-ка мангэ чяё.
Марко сбегал до шатра и принёс Григоре стакан чаю, в который был добавлен кусочек свежего яблока.
— Засуха в этом году стоит, вся земля пить просит, — сказал Григоре, сделав глоток.
— Ветер с гор все облака разогнал, у нас так иногда бывает, — ответил Лодько. — Столько лет люди здесь живут, а что с этой стихией делать, так и не придумали.
— Стихия всегда и везде вокруг вас, разве что не всегда заметна, покуда не встанешь на её пути. Людям хочется усмирить её, править миром, но необязательно так, что если вы обуздаете стихию, то обретёте счастье. Не каждому дана такая наблюдательность, чтобы предсказать стихию, а уж приручить её — то удел избранных… Знал я одного мольфара, что умел управлять погодой, что мог бы теперь заговорить сухие ветра и прекратить наши мучения от засухи; но он сам о себе однажды сказал, что все его несчастья в жизни — от великих знаний.
Чай с яблоком остывал в ладонях Григоре. Ксеня слушала его рассказы, осторожно наблюдая, как вечереющее небо отражается в стёклах автомобилей и как пестреют юбки цыганок в отблесках пламени. Теперь, посреди табора, она ощущала бьющую ключом энергию и, кажется, понимала, почему неподалёку, у садов, откуда до Лопаты рукой подать, её силы восполнялись. Это было похоже на перерождение, на цветение сакуры, на внезапно оживший в ощущениях вкус импортного шоколада с грушей и миндалём. Но сейчас эта энергия была во сто крат сильней. Она пробивалась через наступающие сумерки, крадущееся ночное молчание, когда миру ничего не остаётся, кроме как дожидаться утра. Она будила Ксеню и освещала ей новый взгляд на вещи.
Ксеня впервые по-настоящему задумалась о несправедливости. Вот предки Лодько — вольные люди: сегодня они стоят здесь, а зимовать уедут на юг, в Сороки. Наверное, они могут исколесить весь мир в поисках лучшего места для жизни. А её далёкие предки маялись на полонинах карпатской гряды, повинуясь воле гор. А почему? Им выпала такая доля, и теперь все потомки тоже должны её наследовать? Ксене вдруг стало обидно за тот соседский пожар, что перекинулся на их дом — ведь в нём погибли все картины её матери, а может, и всё её творчество, из-за чего ни она не смогла вернуться в профессию, ни отец не смог поправить положение. Должна ли теперь она, Ксеня, жить кое-как, словно плывя по течению?..
— А мне вот всегда было интересно узнать, — перебила она, — у вас, как у людей, живущих дорогой — как вы выбираете свои маршруты? Просто идёте наугад? И находите в этом пути счастье?
— У рома свои маршруты, когда наугад, а когда и нет. Почти всегда есть несколько дорог. А счастье — оно своё, и у каждого на своей дороге.
— Какая же дорога ждёт меня? — задумчиво спросила Ксеня будто бы саму себя.
— А что по твоей ладони Роза прочла? Явэна бахталы? Вероятно, будущее твоё — за непроторенными тропами.
Они ещё долго говорили о всяких чудесах, которые приключались давно и недавно, о дорогах и вечном поиске. Лодько и Ксеня ушли домой уже затемно, полные впечатлений, а где-то в таборе ещё слышались отзвуки гитары и скрипки, что словно подпевали народной мудрости:
— Джидэ яваса, кана на мэра-яса, нэ! Шукир ай заджива-яса…

Лодько не мог заснуть. После гадания цыганки ему не спалось, и особенно не давали покоя сказанные ею на цыганском языке слова. Он не знал их значения.
Под утро небо стало синевато-серым, ровно как та машина в таборе. Лодько поймал себя на мысли, что двадцать тысяч — это не так и много, и в конце концов, почему, если рома живут сегодняшним днём, а он тоже хоть на каплю цыган, почему же он не может взять и купить эту машину? Ну покатается он на ней неделю, насытит душу, а там продаст куда-нибудь — и вернёт эти деньги. Если сердце просит так, отчего не порадовать его? Не потому ли он радоваться не умеет? Что его останавливает?
Он достал из тайника нужную сумму и тайком отправился в табор. «Таврия» стояла всё на том же месте, но хозяина рядом не было. Лодько прошёлся по табору, спрашивая у цыган Григоре, пока тот наконец не вышел к нему.
— Что, надумал всё-таки купить?
— Надумал.
— Ну и правильно. Водить умеешь — садись да поезжай.
— А документы на неё?
— Эх, какие вопросы. Ездит она хорошо, но давно уж её с учёта сняли, так что документов нет. На дорогах осторожнее надо, а за городом — так катайся на здоровье.
Лодько терзали сомнения, всё же дело не совсем чистое. Раз документов нет, так и продать её не получится? Что скажет Ксеня? Откуда он двадцать тысяч возьмёт? Осень уже скоро, на дорогу деньги нужны. А хотя, вот не возьмёт он машину — так даже и не отомстит тому злому року, что отнял автомобиль у его семьи и дом у Ксени…
— А что значит «гаджё»? — спросил вдруг Лодько.
— Это тот, кто не ром.
— То есть я?
— И ты, и много кто.
Лодько подошёл к машине, осмотрел её и сказал:
— Была не была, беру!
— Бэшаса прэ моторо да яваса кэ тумэ, — пропел негромко Григоре, отдал Лодько ключи от «Таврии» и на дорожку постучал ладонью по её металлической крыше.

Из табора Лодько ехал в объезд, стараясь не попасться никому на глаза. Он пребывал одновременно в эйфории и нервном напряжении: он предвкушал открывшуюся ему с Ксеней свободу передвижения, но ему не хотелось ударить в грязь лицом, не справившись с капризным сцеплением. «Таврия» глохла с десяток раз на обратном пути. Лодько успокаивал себя, вспоминая, как в детстве, на старом автомобиле вместе с дедом ездил на речку за шиповником, и дед учил его управляться с механикой. Тогда это казалось сложным, но он смог приручить педаль, почувствовать её ход.
Лодько решил сделать ещё несколько кругов по пустырю…

Телефон неожиданно зазвонил в последобеденный тихий час:
— Ксеня, привет!
— Привет!
— А я к тебе с удивлением, — загадочно протянул Лодько.
— Это как так?
— Ну выходи скорей к подъезду!
Ксеня собралась, спустилась — и обомлела. Лодько стоял, скрестив руки и важно прислонившись спиной к синевато-серой «Таврии», которую он выкупил у цыгана.
— Ну что, го кататься?!
— Ты её купил? — от удивления Ксеня прижала ладони к щекам и покачала головой.
— Как видишь.
— Лодько, ты сошёл с ума! А если она угнанная? Да и деньги ты берёг…
— Ну да, берёг. А зачем? Я гаджё, понимаешь?
— Не понимаю.
— Эх…
— А правда, Лодько, зачем ты так?
— Захотелось какой-то радости, свободы. Может, что не вольный цыган я, может, что у отца была машина, а пришлось продать. Так хоть сейчас пусть такая будет…
Ксеня подошла к «Таврии», посмотрела на неё ближе.
— Ну поехали куда-нибудь, Ксеня? — Лодько открыл ей дверь, что с непривычки широко не распахивалась.
По-прежнему не понимая порывов Лодько, но веря его чутью, Ксеня согласилась. Они уехали на набережную, откуда открывался вид на умиротворяющие, существующие вне времени холмы, сверкающую реку и пристань на другом берегу. Там они долго стояли, прячась от прохладного ветра в машине, и молчали, то ли не хотя говорить, то ли не зная, с какой стороны подступиться к разговору.
— Гаджё… — задумчиво повторила Ксеня. — Тебе же так цыганка нагадала?
— Да.
— А что это значит?
— Что я ненастоящий цыган, что я живу не так, как бежит во мне кровь.
— А как ты хочешь жить?
— Я хочу, чтобы у нас с тобой всё было. И чтобы у нас с тобой всё было хорошо. Да, я совершил дурацкий поступок, я купил машину без документов и потратил наличные, которые теперь цифровой валютой не заменишь. Но разве двадцать тысяч — это большая цена для мечты? У нас теперь хоть что-то есть своё.
Ксеня ему не ответила.
— Я просто хотел, чтобы мы могли позволить себе большее. Хочется ведь прогресса, развития, хочется что-то создавать, а не ломать. Разрушения вокруг и так вдосталь.
— Ладно, я тебя не осуждаю. В конце концов, у наших родителей было что-то своё. Теперь и наша очередь.
— Интересно, если бы мы жили во времена своих родителей, смогли бы мы там построить свою жизнь?
— Наверно, смогли бы. Люди и мир всегда одинаковы.
— Но время…
— Время?
— Да. Что сейчас происходит — я не понимаю, я не могу представить, куда это всё повернётся. А тогда, кажется, всё было понятно.
— Ну, это тебе, оглядываясь туда, всё понятно. Не думаю, что в те времена люди знали жизнь наперёд.
— А я думаю, что это было проще. Как сейчас помню, соберём большую сумку, посидим на дорожку и едем в какой-нибудь новый тур. А возвращаясь, уже загадываем следующее направление и, кажется, понимаем, что желания сбудутся. Потому что исполнить их было реально. Я беру любую старую фотографию — всё просто и правдиво: вот универсал паркуется возле торгового центра — молодая семья приехала на шопинг, вот люди провожают взглядами разворачивающийся на кольце трамвай — рассматривают рекламный баннер на нём, вот длиннющая очередь возле стадиона — желающие спешат на концерт культовой и, к сожалению, распавшейся ныне группы. Я смотрю на эти снимки, и мозг рисует продолжение, даря мне ту жизнь, которой у меня никогда не было. Я там, среди бутиков, на остановке, в фан-зоне.
— Ты явно романтизируешь прошлое, Лодько.
— Зачем я здесь? Скажи, Ксеня…
— Затем, зачем и я. Оживить наш миг посреди вечности и сделать мир чуть лучше.
— Пожалуй. Жаль, что ураганы, наводнения, пожары вновь всё разрушают. А хочешь ли ты строить мир с нуля?
— А как иначе?
— Я думаю, что мы с тобой достойны лучшего. Есть же неизученные пирамиды в Антарктиде, лепра до конца не побеждена в далёких уголках. Даже искусственный интеллект ещё полностью не заменил пилотов и таксистов. В мире столько всего можно совершенствовать, а мы тут прозябаем без горячей воды и стабильного Интернета!
— Лодько, ты счастливый человек, я тебе завидую. Если б я немножко повидала мир и предполагала, что бывает по-другому… Расскажи мне, Лодько, расскажи мне, что ты видел…
— Разве что получше помню… Хочешь, расскажу про след дьявола?
— Хочу.
— В немецком Мюнхене есть величественный готический собор Фрауэнкирхе, две колокольни которого возвышаются над всеми зданиями города. Но знаменит он ещё тем, что в нём бывал сам Сатана. По легенде, собор строили таким монументальным, что Сатана испугался: пошатнёт этот храм его власть. Тогда он заключил с зодчим сделку, согласно которой собор будет неприкосновенен, однако в нём не должно быть окон. Дьявол думал, что в собор, куда не проникает солнечный свет, люди не пойдут. И вот когда много лет спустя собор возвели, но ещё не успели освятить, Сатана зашёл внутрь и обрадовался: окон нет! Но стоило ему сделать шаг вперёд — он увидел ослепительные витражи, до того скрытые колоннами. Сатана разозлился и в гневе топнул по мраморному полу — след его сапога по сей день там.
— Ты видел его?
— И даже ступал по нему своей детской ногой! Знаешь, когда там стоишь, то чувствуешь его дыхание.
— Дьявола?
— Ага. Говорят, конечно, что это сквозняк из-за открытых боковых дверей. Ну, сквозняк не сквозняк, а не покидает ощущение, что это место соединяет Его мир, — Лодько показал вверх, — и Его, — и опустил руку.
— Необычно!.. Наверно, по пламени свечи можно понять, кому на самом деле принадлежит собор. Бабушка говорила мне, что пламя бьётся в помещениях с недоброй аурой, а уж тем более с дыханием дьявола.
— Возможно. Я как-то не обратил внимания на свечи. Но даже если нет там дьявола, так его нетрудно отыскать: в музеях нескольких стран есть копии роденовской скульптурной композиции «Врата ада».
— Это над которыми написано: «Оставь надежду, всяк сюда входящий»?
— Lasciate ogne speranza, voi ch’entrate. Если верить «Божественной комедии» Данте Алигьери.
— Прикольно!
— Nessuno sente i cuori chiusi.
— Это тоже из «Божественной комедии»?
— Не, это так, просто на ум пришло. «Божественная комедия»… А вот бога, кстати, не знаю, где искать.
— Без чего не можешь жить — то и есть твой бог. Тебе, должно быть, тяжко без путешествий.
— Может быть. Хотя, я больше ценю не сами путешествия, а свободу отправиться в путь. А где твой бог?
— Не знаю. Со мной? На небе? Я знаю народное предание о нём и о сотворении мира.
— Расскажешь?
— Ну, ты, может, слышал его. Сначала всюду был большой бескрайний океан, и был среди него камень-островок. Стоял на этом камне бог и размышлял, как бы ему сотворить мир. Вдруг увидел он селезня, плывущего по воде. Бог попросил его нырнуть и достать со дна песок. Дважды нырял селезень, дважды раскидывал бог принесённый песок — тот рос, и создавалась из него вся земля. А на третий раз селезень — а это, оказывается, чёрт был, шайтан в его обличии — утаил часть песка во рту, чтобы собственный мир создать. Но как раскинул бог песок в третий раз, то и во рту у чёрта стал песок расти. Невмоготу стало чёрту терпеть, выплюнул он тот песок — но сотворились из него горы, овраги да всякие пустыни.
— Получается, мы живём в божественной долине, окружённой дьявольскими хребтами?
— Выходит, так, — Ксеня улыбнулась и развела руками.
— Занятно, — Лодько улыбнулся в ответ. — А знаешь, Ксеня, наверное, ты права: мир всегда примерно одинаковый. Меняются лишь объекты. А время — скоротечный миг. Но видим-то мы только часть этого мира. Не страшно ли узнать, что всё бывает по-другому, и за хребтами гор тоже есть долины?
— Конечно, страшно, Лодько. Но моё сердце открыто ко всему. Если мир так богат и разнообразен, я хотела бы узнать его. Я хочу быть свободной, от профессии, от мнений, от городов. Наверно, все труды и вся жизнь направлены на поиск такой свободы. Когда ты берёшь понемногу от каждой профессии, от каждого случая, общаешься с людьми и слышишь их рассуждения, знакомишься с разными культурами. «Свобода — это свобода выбора», — так ведь кто-то говорил? Я бы хотела попробовать в этом мире многое, не ради необходимости, а ради отсутствия границ — в выборе и изменении своих предпочтений. Пусть сегодня я одна, завтра другая, но опыт и внутренняя философия сделали бы меня достаточно сильной, чтобы оставаться собой всегда и везде.
— Светлые у тебя мысли, Ксеня…
— Просто экскурсия в табор пролила свет на некоторые тайны. Как фонарик среди всего бытийного мрака. А ведь цыгане в каком-то смысле действительно вольные люди. Им словно нет преград: сегодня здесь остановились, на зиму в Сороки поедут. Клёво!
— А ты чувствуешь скованность?
— Даже в самых простых вещах.
— Например?
— Ну, например, мост, — Ксеня показала на набережную. — Недавно ещё как на другой берег мост был, гоняли по нему на дачу за ягодами. А потом…
— …мост весной снесло, а денег на новый так и не нашлось.
— Ну вот, ты знаешь.
На набережной зажглись ажурные фонари. Их рельефные плафоны раскладывали свет на спектр радуги. Ксеня смотрела на них, прищурив глаза, и называла оттенки:
— Лимонный, фиалковый, лазурный, бирюзовый…
— Экрю, циан, джазовый джем, ультрамарин… — продолжал её ряд Лодько.
— Это серьёзно такие цвета есть?
— Ага, прикинь. Как-то интересовался этим, там много всяких необычных названий у оттенков.
— У тебя яркий взгляд на мир.
— Не-е, вот у кого на самом деле яркий взгляд, — Лодько показал на Ксеню. — Знаешь, однажды я покажу тебе те оттенки мира, что видел сам, а может, даже больше…
— Лодько, не бросай слов на ветер. Обидно, когда не сбывается.
— А я и не бросаю. Я серьёзно. У нас теперь есть машина, а значит, мы можем подальше прогуляться и побыстрей вернуться домой. Я верю, что это маленький шаг большой свободы.
— Ну, если так…
— Ксеня, — Лодько наклонился к ней и посмотрел в её глаза. — Я обещаю.
— Обещаешь?
— Мэ камам тут, — Лодько произнёс шёпотом.
Ксеня знала, что это значит: она слышала, как в таборе Лодько спрашивал про эти слова у Григоре. Взяв Лодько за руку, она поцеловала его в щёку и сказала:
— И я тебя…
В невзрачном салоне старого автомобиля, под играющими от вьющихся вокруг фонаря мотыльков лучами это признание казалось совсем простым, неромантичным. Но юное сердце трудно обмануть: что-то истинное в этом было.
 
— Лодько, скажи, а у тебя кто-то был до меня?
— У нас у всех раньше что-то было.
— Расскажи мне.
— Разве тебе хочется об этом знать?
— Мне кажется, ты хранишь тайну, которая мучит тебя.
— Ну, если так… Давно это было, как в прошлой жизни. И в какой-то степени действительно так. У отца тогда была машина, я на ней иногда катался. Университет открывал большие двери, планы какие-то строились. И девушка, конечно, была. А после грянул экономический кризис, все эти общественные потрясения, машину нам пришлось продать, с близкими разлучиться.
— И вы расстались?
— Не сразу. Мне доводилось быть по разные стороны границ, и мне, казалось бы, уже не привыкать. Ну что стоит, в самом деле, уехать туда, где лучше? А я боялся, видимо, не был ещё на краю, чтоб начать уже что-то делать. Она обвиняла себя в холодности, неуверенности, грубости и заносчивости, сожалела о несвершившейся жизни, упущенной мечте; клялась в любви, первой и единственной, просила прощения и была умна и милосердна отпустить меня. Должно быть, ей было страшно, больно, обидно, но я её не слышал, я стоял на перепутье и не знал, что делать, когда всё обращалось в прах. А надежда оставалась, и это тоже было искренне. Порою совесть мучила, а иногда проблёскивали светлые мысли. Однажды мне приснился колдовской сеанс, где мне сказал потусторонний голос: «Никто не слышит закрытые сердца». Думается, это о карме. Сначала я не слышал, а после не слышали меня. Я нащупывал закон этого равновесия, но что бы я ни делал — по сути я не делал ничего. Единственное, на что я был способен — проводить её на вокзал. Я отвёз её и уехал туда, где дороги заканчиваются. Заглушил мотор, остался в тишине, наблюдая, как хлопья декабрьского снега ложатся на тёплое стекло, обращаются в капли, скатываются вниз до трещины от встречного булыжника и заполняют её одна за одной. И вокруг была пустота, и я был в ней и вне себя. Ну, раз уж вне себя, то можно и на улицу пойти, на тротуары, что в Сочельник похоронит снег. Нет, ловить снежинки языком не буду, уж не дитя давно. А может, буду: какая теперь разница? Меня окружили театр, острог и закрытая площадь Свободы — ужель мне выбирать, куда податься? Я потерянно бродил по улице. Душа в смятении просила чардаша с цыганскими романсами. Они, как на виниловой пластинке, крутились в уме, а я им дирижировал и беззвучно подпевал…
Лодько замолчал.
— А дальше что было?
— А дальше я приехал домой. Диван с ночи там оставался разобранным, словно наскоро застеленная постель ждала нас вдвоём. А вернулся я один. Без сил упал, прильнул к подушке — и уловил знакомый аромат волос. Сквозь сомкнутые веки они ослепляли меня своими переливами, в мечтах, в воспоминаниях я касался их — и они, такие прямые, гладкие, таяли и струились меж моих пальцев. Без неё в этой комнате стало одиноко и тоскливо, и лишь благоговейный аромат на миг погружал в сладкую — а точнее, горькую — иллюзию.
— Ты знаешь, где она теперь?
— А ты как думаешь?
Разные исходы мелькнули в мыслях Ксени.
— Ты извини, что я тебе об этом говорю. Я просто не хочу, чтоб так случилось с нами, я не хочу ещё раз это пережить.
— Лодько, ну что теперь поделать, это твой опыт. Надеюсь, ты теперь смелее и сильнее…
— И лучше…
— Да, и лучше… Хорошо, что ты свободна от этого, — сказал он, наклонив голову, проведя рукой по своим чёрным коротким волосам и осторожно посмотрев на Ксеню.
— А что ты подразумеваешь под свободой? Что у меня не было отношений? Но жизнь не одними отношениями складывается.
— Ещё и то, что ты можешь всё написать с чистого листа.
— Справедливо. А тебе, так сказать, мешает почерк?
— Пожалуй…
— Кажется, ты слишком зациклен на прошлом. Пока твои ориентиры где-то там, ты будто падаешь, теряешь форму, стареешь, рассыпаешься — не достигая цели. Попробуй посмотреть вперёд!
— Смотрю. Но не знаю, на верном ли я пути…
— Тогда иди вперёд. И не держись за прошлое. Обидно, когда всё есть, а ты стоишь на месте. Мне знакомо это ощущение. Мы как-то с Даной зимой пошли салютами торговать. Вот стоим за прилавком, вокруг предпраздничная атмосфера, наряженные ёлки, снежок белеет всюду и — самое-то главное — каникулы!  А день рабочий, погулять нельзя. Но мы такую долю сами выбирали, а тебе что мешает?
— Ничего. Я самоотверженно люблю и следую своему выбору, а только нет ни радости, ни покоя, лишь борьба за наше счастье, что утекает сквозь ладони, как вода. Иногда я себя спрашиваю: а почему не может всегда быть так, как в то мгновение, когда всё было хорошо?
— Лодько, мгновение, когда всё хорошо — это всегда сейчас. Не терзай себя. Может, судьба подскажет, что нам делать.

В последний вечер августа Лодько, Ксеня и Чаплин пришли на место силы — встречать закат и провожать лето. Ручей здесь уже совсем иссяк, на Лопате слабый ветерок колыхал зонтики бедренца и розовые макушки кипрея, а трудолюбивые пчёлы собирали нектар с поздних медоносов. Ксеня фотографировала Чаплина, делала селфи с Лодько и старалась запечатлеть все мгновения убегающих каникул, словно делая последний глоток свежего лимонада в жаркий день.
— Как быстро лето прошло, — грустно сказала она.
— И не говори, — Лодько обнял её за плечи и поцеловал в щёку.
— Чем думаешь осенью заняться?
— Пока не знаю. Работу бы найти, хватит уж отдыхать. А у тебя какой план?
— У меня без изменений. Медколледж, практики, политдайджесты…
— Сколько тебе ещё учиться-то?
— Два года.
— Экватор, получается.
— Ага, половина пройдена, половина впереди.
Лодько посмотрел на Лопату и обратил внимание, что поле за ней пустовало.
— Смотри-ка, а табора-то нет! — он показал рукой на тот берег.
— Выходит, уехали…
Каждый из них в этот момент подумал о летнем походе к цыганам и о том, чем тот визит отозвался в душе.
— Слушай, Ксеня, а тебе вообще хочется вот это вот всё: медколледж, политдайджесты, практики?
— Ну, как сказать…
— Любопытно, что тобой движет. Я где-то слышал, что все действия сводятся к четырём мотивам: страсть, месть, власть и скука.
— Как-то маловато, мне кажется.
— Не, почему? Вот мной явно руководила месть, когда я покупал у цыгана «Таврию». А что ведёт тебя?
— Как будто, ничего. Я в целом не чувствую какого-либо желания. Просто так надо.
— Это странно.
— А почему ты спросил?
— Думаю, может, пора нам за табором, за реку? Знаешь, ведь мой брат давно уже там. Те похороны весной были лишь прикрытием.
— В смысле? То есть это всё была фикция? — воскликнула Ксеня, в сердцах взмахнув руками.
— Ну… — он замялся. — Это вот тоже так надо было.
— И что ещё ты от меня утаил?
— Что я хотел бы взять тебя с собой…за реку.
В золотистых лучах уходящего солнца Ксеня и Лодько выглядели  мило и романтично, а Чаплин глядел на них и не понимал, отчего они так взволнованы.

Ксеня всё не ложилась спать. Мысли кружились в её голове, как осенняя листва по сухим ещё мостовым. В домах давно уж потушили свет, а Ксеня прислонилась к окну и с закрытыми глазами слушала улицу. Изредка мимо проезжали автомашины, их лазерные фары озаряли комнату, и Ксене через то являлись цветовые пятна, превращавшиеся в суконные базары, цветочные луга на склонах незнакомых гор, оттенки светофоров на заграничных улицах. «Как бы, интересно, Лодько назвал те цвета? — думала Ксеня. — Экрю, циан, джазовый джем, ультрамарин?» Ей немыслимо хотелось пробовать все эти вкусы, жажда воли переполняла её лёгкие. Она тяжело вздохнула и вдруг услышала, как Ирина Михайловна ставит чайник на плиту. Ксеня  пошла на кухню.
— Йой, Ксеня, ты чего не спишь?
— Не знаю, жажда замучила. Наверно, всё этот фён. Надо тоже чаю навести.
— Прошу, сейчас сделаем.
В тишине казалось, что вся жизнь замерла. На улицах не слышалось студенческих голосов, хотя учёба только началась, ещё не обременила молодёжь, и ночи пока стояли тёплые. Света в окнах почти не было. Лишь вдалеке мерцающие фонари складывались в причудливые силуэты рун.
Тихонько и мерно бежала стрелка настенных часов. В этой ночной обстановке казалось, что чай остывал быстрее.
— О чём ты так задумалась? — спросила Ирина Михайловна. — Что-то волнует твоё сердце.
— Да так, думаю о маме. Почему они с папой разошлись, почему она бросила работу и пошла на рынок…
— Так ведь жизнь-то разная бывает. Мама твоя — человек творческий, а с творческим человеком непросто, и это кто угодно ощутил бы, не только твой отец. Тем более в сытые годы унывать от недостатка вдохновения куда ни шло, а как нам сверху ниспослали всякие кризисы — кому уж тут дело до творчества, когда работы нет, денег нет. Отец своей дорогой пошёл, а она своей.
— А насколько другой может быть жизнь?
— Это как поглядеть.
— Лодько, кажется, смотрит на неё иначе.
— Нравится он тебе.
Ксеня промолчала.
— Нравится! — протянула Ирина Михайловна со знанием дела. — Противоположности притягивают друг друга.
— Он интересные вещи рассказывал… — Ксеня остановилась, чувствуя желание похвастаться новыми знаниями, но одновременно и не хотела раскрывать всех секретов.
— А какие? — всё же полюбопытствовала Ирина Михайловна.
— Про след дьявола в немецкой кирхе, про скульптуры, про «Божественную комедию».
— Ты это любишь, правда. А что на самом деле тебя тревожит? Я вижу, что ты не просто загадочна, ты обеспокоена.
— Уедет он… А вот уедет — кто мне тогда расскажет о чудесах окружающего мира?
— А куда его душа зовёт?
— Куда уходит табор.
Ирина Михайловна открыла банку дягилевого мёда, добавила его в чай, размешала, попробовала — было в меру терпко и сладко. Пряный аромат наполнил кухню.
— Кого манит табор, тому здесь нет покоя и не будет. Остановишь ты его сейчас — назавтра он исчезнет сам.
— Бабуль, мне кажется, это меня манит табор…
Приоткрыв занавеску, Ирина Михайловна поглядела куда-то на горизонт, где в зареве теплиц терялся едва заметный Млечный путь.
— Так езжай с ним. Может, это шанс твой.
— Я так не могу, бросать всё.
— Было бы что бросать…
— Да даже было бы что бросать, вера какая-то нужна, что ли. Как в истории про состоявшегося бизнесмена, которому пришло на электронку письмо с предложением уйти в тибетский монастырь — и он всё бросил и пошёл.
— Ах, Ксеня, Ксеня… Любовь убивает веру — веру в предрассудки. Мне когда-то тоже казалось, что всё будет легко и постоянно. А жизнь-то умеет держать в тонусе. Ты знаешь, как мы с твоим дедушкой жить начинали?
— Мама об этом только вскользь упоминала.
— Значит, я тебе расскажу. Дед твой родился в Югославии, вырос там, выучился, а поскольку был человек смекалистый, выхлопотал себе командировку в наши края, тут мы и познакомились. Видный был какой, глаза янтарные, акцент южный, дипломированный специалист — как перед таким устоять? Так сошлись. Женились рано, я в институте ещё училась, мечты грандиозные были. Мы к нему на родину ездили. Хорошо там было, красиво. А потом что? Союзы распались, с бошняками разгорелся конфликт, и там уж сербы, хорваты, иностранцы — всех под одно грести стали, какая тут жизнь! Мы-то с ним уже здесь обосновались, а сестра у него там оставалась. Мы её сюда звали, а она нам: «Куда я поеду? У вас там уже не тот советский рай, который нам рисовали». Ну и что? Без вести пропала, так и не нашли. А поехала бы сюда — ну да, пришлось бы трудно поначалу. Дед твой вон сторожем на производство пошёл. Сейчас подумаешь, что это никчёмный труд — в кунге одному ночевать, но тогда это всё было лучше, чем слышать пулемётные очереди. Здесь, конечно, тоже бандитизм был, хулиганьё кругом; мы и машину-то, как купили, так у товарища-сослуживца в милицейском гараже оставляли, а то ведь угнать могли. Но когда на новом месте, в новой жизни есть всё то, что случалось раньше, и даже больше, тогда новая жизнь прежнюю перекрывает.
— Непростая эпоха была…
— Непростая, но по любви-то весело как-то было, светло…
— А после всех потрясений вы на его родину не ездили?
— Там была уже другая жизнь. Да и деревни его родной там уже не было.
— И почему не могут люди жить мирно?..
— Мирно… Князь Олег, как летописи гласят, жил мирно, а пал от своего же верного коня. Не чужие враги, так свои, а свои даже больнее бьют. В мироздании и плохое, и хорошее есть, всё по-своему нужно. Как говорят, бога хвалить — достойно, но мудрый не станет и дьявола проклинать. Всегда есть какое-то противостояние. Может, это и нормально — находиться в состоянии борьбы. Всю жизнь с чем-то борешься, как-никак.
— Не понимаю я всё-таки, как это так…
— Твёрдый характер должен быть. И у тебя он твёрдый. Ты в детстве-то ой какой настойчивой была! Помнишь ветлу возле нашего сада? Её тогда спилили, а пень здоровый остался. Отец тебе сказал, что вот скорчуем пень — сделаем тебе песочницу на этом месте. Ты летом туда по несколько раз на дню бегала, всё боролась с этим пнём, так и пристало его вывести, последний корень надрубить и устроить тебе песочницу.
Ксеня усмехнулась, вспомнив о своём пробивном прошлом.
— Пойдём-ка, Ксеня, я тебе кое-что покажу.
Они вышли на лоджию, где из ящика с барахлом Ирина Михайловна достала старый смартфон. Она вынула его из чехла — внутри показалась сотенная банкнота.
— Возьми, — она вложила её Ксене в руку, — эта сотня в прежние времена была моим талисманом и повидала много чего. Но это всего лишь деньги.
Чуть погодя, она добавила:
— Родители тебя ни за что бы не отпустили, потому что их поколение слабое, боязливое. Они бы отговаривали, я знаю. Но перемены неизбежны, их надо учиться принимать. Познаешь это не с ближним своим, так с детьми. Разве послушала бы я кого-нибудь, будь я на твоём месте?..
Странная улыбка скользнула по губам Ксени отблеском лазерных фар, и тени лоджии окрасились причудливыми полутонами и отзвуком керамических колодок.

Фён ослаб, но всё ещё теребил водную гладь, отчего было неясно, насколько сильно течение реки. Вода уже остыла, и никто не купался, к тому же по осени река всегда мелела, и пляж простирался чуть ли не на треть её русла.
Лодько спустился с берега и медленно пошёл по отмели, изучая впадины и наносы. Ему хотелось выведать, можно ли перейти реку вброд. Ксеня боялась заходить и ждала его на берегу. Вскоре Лодько махнул ей рукой и пошёл обратно, но когда до берега оставалось буквально шаг шагнуть, он случайно поскользнулся на илистом уклоне и плюхнулся в воду. Ксеня помогла ему подняться, но и сама прилично замочила одежду. На осеннем ветру было холодно.
— З-здесь глубоко, раз-зве что на порогах. А это у з-заповедника… — промолвил Лодько, стуча зубами.
Они поспешили домой — скорее переодеться и согреться.

Лодько зашёл в ванную и притронулся к полотенцесушителю — он был горячим, а значит, тёплый душ был не просто мечтой…
— Ксеня, у меня предложение. Не принять ли нам тёплый душ? Он был бы сейчас актуален.
— Да ладно, неужели в нужный момент дали воду?
— Сама проверь.
Ксеня приоткрыла кран — и так и застыла перед зеркалом. Она почувствовала лёгкий озноб. Это было приятное забытое ощущение, крохотная капля счастья из далёкого детства, когда зимой рано утром её будили в садик, было прохладно, хотелось ещё поспать; и вот она, сонная, умывалась, согревая руки под несильным потоком. Ассоциациями в уме пронеслись шерстяные гетры, нагретые утром на батарее, и стакан сладкого какао, что мама с любовью приготовила на завтрак. Уловить это тепло кончиками пальцев, кистью, предплечьем, чтобы оно обняло её всю! Насладиться всем жаром напитка, увидеть его, подержать в ладонях, подольше, пока ещё не остыл, насытиться им — пока не покинуло это прекрасное чувство… Жизнь Ксени начиналась заново, и это была уже новая жизнь. Она взглянула на отражение, но взгляд её сфокусировался где-то за ним, в зазеркалье, в параллельном пространстве. «А что, если всё было бы иначе?..»
— Пойдём? — спросила она, а сама ещё будто не вернулась в эту действительность. — Вместе?
Лодько оторопел: уж слишком неожиданно это было для него. Да, последние месяцы он замечал, что время бежит всё быстрее, и уже не стоит медлить с решениями, уже некогда мечтать, но всё ж не жил он ещё новым ритмом.
— Прямо так сразу?!
— Ну же, ловить момент пора. А не знаешь авантюризма — скажи себе, что так рационально. Ведь оно и в самом деле так.

На сломанной стойке лейку душа нельзя было закрепить, и Лодько держал её над собой и Ксеней, словно зонт. Они были ещё не совсем открыты, но уже немного ближе друг другу, и это был прекрасный миг — свободы от одиночества.
После лейка была на живую положена на решётчатую полку для мыла, а Ксеня и Лодько сидели на полу разогретой душевой кабины. Ксеня склонила голову на плечо Лодько и, казалось, погружалась в долгожданный полусон.
— Мне всегда нравились редкие моменты, когда удавалось вдоволь порадовать себя тёплым душем, — признался Лодько. — Именно здесь, в шуме сотен ручейков, меня настигали мысли о светлом, давно утраченном, но ещё не забытом.
— А у меня это были особые случаи, когда нагреешь воды, наберёшь ванну — и полежишь, поплачешь, помечтаешь о чём-нибудь. Я любила их за мгновения спокойствия, что они дарят. И теперь люблю, и теперь такое мгновение. А о чём же давнем думаешь ты?
— Не о давнем. Думаю: что же там, за рекой?
— Куда уехал табор?
— Да. Вольные люди. Вот бы так, как они…
— А что тебя останавливает?
Лодько промолчал. В шуме сотен ручейков он услышал ясный ответ, но пока не решился его озвучить.

Ему виделся странный сон. На снежащем экране ненастроенного телевизора среди помех мелькали очертания кого-то знакомого. Силуэт взмахивал своими длинными чёрными волосами с голубыми, как у Мальвины, выкрашенными мелками локонами, озирался по сторонам, будто ища кого-то, кричал глухим, загробным голосом; а картинка всё прояснялась, и вот Лодько ясно увидел свою давнюю подругу, с которой когда-то жил по соседству. Её глаза были закрыты, и она не могла открыть их. Внутренний голос подсказал ему обратиться к ней по имени — во сне он это имя знал, и только он произнёс его — глаза её открылись и прищурились в знакомой улыбке. В следующее мгновение они были уже в двухэтажном загородном доме где-то на побережье и рассматривали на стенах картины художников, которые творили здесь, вдохновляясь морем. Он присматривался к ней, находя её красивой и умиляясь её фиалковой кофточке и жемчужному кашемировому платку. Ему стало совестно, что в юности своей он этого не замечал и не ценил.
— Слушай, прости меня, если я тебя когда обидел.
— Ведьмой назвал просто, всего делов-то! — она рассмеялась, не восприняв его слова всерьёз.
— Нет, ты правда прости!..
Он коснулся рукой её лица, и все образы исчезли, как не бывало, а дальше уже ничего не было.

Наутро Лодько проснулся рано, солнце ещё не поднялось высоко над крышами, и по затенённым улочкам и закуткам ещё гуляла ночная прохлада. За открытой форточкой слышался шум улицы, сирены «скорых» и топот каблуков по мостовым, а ещё будто доносился из сквера аромат желтеющей листвы. «Осень пришла, — почувствовал Лодько. — Нужно что-то думать, нужно что-то делать».
Он выглянул в окно. Кое-где летали мухи, божьи коровки, строили свои дорожки муравьи, а по тротуарам с давно не белёными бордюрами шелестела опавшая листва. Взгляд его остановился на пустых скамейках в сквере. Словно карусель в галерее фотографий, показалась ему жизнь нарядных лет, когда улицы мостили красноватой брусчаткой, тут и там пестрела всеобъемлющая реклама, выросшие на месте вышедших в тираж советских заведений торговые центры развлекали городскую среду своими вывесками, а город изобиловал заграничными фасонами одежды и автомобилей. В этом мире нёсся он, Лодько, со своей подругой, имени которой теперь уже не вспомнить, на электросамокате, и впереди, казалось, только ленивые голуби да шустрые воробьи мешали их стремлению. Всё должно было быть прекрасно. Где ж это теперь?..
Но Лодько взглянул на Ксеню, мирно закутавшуюся в пушистый плед, и тут же все устаревшие мысли улетели прочь. Точка невозврата пройдена. Перед ним теперь нынешняя жизнь, в которой неуместны грёзы прошлого. Они были очаровательны, как цветы сакуры, но их век был столь же недолог. Лодько смотрел на золотую осеннюю улицу и ощущал то, что Ксеня по-японски называла моно-но-аварэ — лёгкую грусть о недолговечной красоте. Ещё во сне он был сильно привязан к тем мечтам, жил ими, а теперь он отпускал их, отпускал себя. Эта грань между привязанностью и готовностью отпустить — тонка, но заметна, точно как обмелевшая сентябрьская река.

— Отец вчера звонил, Нико у него, — радостно сказала Александра Викторовна, когда Лодько пришёл к ней.
— Как, всё хорошо?
— Да, никто не заметил, искать не будут, документы сделают, а там уж как-нибудь обживётся, обоснуется.
— Теперь, стало быть, и мой час пробил…
— Так вот отец тебя не застал, хотел тебе рассказать, как потише да незаметно до перевала добраться, а там уж полегче, главное, попутку не брать да людям поменьше верить.
— Я знаю, где перейти реку. У заповедника она должна быть по пояс глубиной, не больше.
— У заповедника? Да ведь там охрана по периметру!
— Мам, ты же сама говорила: делай, что должен…
— Будь что будет…
Александра Викторовна обняла Лодько и благословила его. Он чувствовал, что она теперь остаётся здесь одна, и всё же решил не медлить и выдвигаться в путь уже в ближайшие дни. Нужно только повидаться с Ксеней…

— Я должен сказать тебе важную вещь, — Лодько взял Ксеню за руку. — Я решил выезжать завтра ночью, — сказал он ей на ухо.
— Уже? Не верится, что так скоро. Собраться надо…
— Собраться… Точно уверена, что хочешь поехать со мной?
— Я? Зачем ты спрашиваешь? Знаешь, что словно в натуго затянутом корсете, даже дышать невозможно…
— Ладно, ладно, Ксеня, — сказал он шёпотом. — Иди домой, приготовь основное, что нужно: паспорт, деньги, телефон. Ерунду не бери — дело наживное. Я приеду завтра вечером и позвоню тебе.
— А Чапи как? Он же друг, часть семьи!
— Чапи? — Лодько задумался. — С нами поедет. Ему-то даже проще, не то что нам.

Лодько думал о цыганах и о стихии, о Ксене и о себе. Ему казалось, что здешняя засуха донекуда измотала землю, а здешняя жизнь заковала его и Ксеню в кандалы. Он прислушивался к завываниям ветра, будто стараясь распознать в них знакомые слова, и смотрел на горизонт. А город тихо спал под одеялом росы в колыбели ночи, лишь изредка грохот автомобилей резонировал в стёклах, и над холмами тлело медное зарево теплиц.
Рассматривая карту, отмеряя на ней расстояния по офицерской линейке, Лодько прикидывал, сколько времени и топлива потребуется на дорогу. Он уже припас документы, деньги, мобильник, сложил в рюкзак необходимые вещи: перочинный нож, фонарик, зажигалку, несколько пустых пакетов, карандаш — на случай какой-то нештатной ситуации. Продукты он собирался докупить днём.
Светало. Мир будто старался сберечь покой, но непреложно наступал огненный рассвет. Лодько включил подсветку настольных часов — крохотная лампа осветила циферблат уютным сливочным оттенком. Было 6:14 утра. Впереди трудный день и насыщенная ночь. Нужно немного вздремнуть…

День выдался сумбурный. Ксеня собирала сумку, бесцельно играла в онлайн-шашки, листала свою галерею, смотрела первые попавшиеся фильмы, с таким упоением, словно никогда их больше не увидит. Уходя на мнимую прогулку с Чаплином, она заглянула в комнату Ирины Михайловны — та уже отдыхала и не слышала, как Ксеня собирается в путь, не видела её взгляда — и вновь такого, будто бы в последний раз…
— Ну как, готова? — спросил её Лодько, когда они встретились у подъезда.
— Почти. Давай с Чапи прогуляемся немного?
— Давай.
Забросив сумки в машину, они направились к проспекту. На нём уже зажглись фонари и вывески магазинов.
— Ты брала что-нибудь из еды? — спросил Лодько.
— Так, на перекус.
— Отлично. Я купил продуктов, на пару дней хватит. У меня предложение: подкрепиться шоколадкой, — Лодько достал завёрнутый в бумагу шоколад и угостил её долькой. — Глюкоза, чистая энергия! А она нам сейчас нужна.
Ксеня узнала знакомый вкус клюквы и лакрицы.
— По твоему рецепту, — с гордостью отметил Лодько.
— А можно ещё? — попросила она, улыбнувшись.
Лодько рассмеялся.
— Знаешь, Ксеня, если бы в моей руке было счастье, я бы подарил его тебе. Сейчас в моей руке шоколадка, но это ничего не меняет…
Они обнялись. Пора было возвращаться к машине и выезжать. Ксеня потрепала Чаплина за холку, а он игриво завилял хвостом, ещё не осознавая предстоящего пути.

Чаплин резво запрыгнул на заднее сиденье, словно выбрав себе лучшее место. Лодько завёл мотор и перекрестился в путь на образа, приклеенные бывшим набожным владельцем на переднюю панель. Пока двигатель прогревался, Лодько вышел из машины и ждал Ксеню.
Она аккуратно упаковывала в непромокаемый пакет документы и телефон — чтобы при пересечении реки вброд не утратить всю историю, хранившуюся в её фотогалерее. Достав из кармана кожаной курточки сотенную купюру, что дала ей Ирина Михайловна, Ксеня отчего-то замешкалась. Во внутреннем кармане она нащупала студенческий билет и вдруг подумала о том, что впереди ещё два года колледжа, но всё это, кажется, не для неё. Ей вспомнилась история про пень и песочницу, и этот студенческий билет казался теперь последним корнем, который удерживает её здесь. Она решительно бросила его в урну.
Её увидел Лодько. Он ничего не сказал, лишь покачал головой. Незаметно от Ксени он достал выброшенный студенческий билет из урны и забрал его себе. «Билет в кармане — поезд не уйдёт», — всплыла в его памяти старая поговорка.

Они выехали в ночь. В городе и по окраинам их «Таврия» ехала не торопясь, неприметно, осаживаясь на поворотах, но ни разу не останавливаясь. Скоро остались позади места прогулок и квартиры, пропал из виду аэродром. Небо было ясным, звёздным, словно смилостивилось указать путникам дорогу.
Опасаясь быть замеченными, они ехали с выключенными фарами, вглядываясь в блестящую в свете убывающей луны поверхность трассы. Когда впереди показалась тихоходная фура, Лодько сбавил ход, чтобы двигаться позади неё, ориентируясь на её огни. Чаплин спал на заднем сиденье. Ксеня прислонила руку к воздуховоду, который наполнял стынущую на ветру «Таврию» теплом, закрыла глаза и не говорила ни слова.
На салонном зеркале поблёскивал в темноте брелок с символом инь и ян. Усталые мысли навевали мотив старинной колыбельной. Ксеня мысленно подпевала: «Уж ночка под оконцем, и спать ложится солнце...» Эти слова рисовали образы из какого-то мультфильма, добрые, убаюкивающие. А за кулисами этих картин Ксеню ждали сны.
Ей виделось будущее. Уже совсем скоро они будут у реки, после — на перевале, а там и во всех желанных городах необъятного мира. Не нужно будет прогуливать политдайджесты, ютиться по чужим комнатам, бедствовать и искать крупицы сахара в море жизненных горечей. Ради этого можно вытерпеть весь долгий путь, и купание в студёной осенней реке, и устойчивый дурман бензина в салоне старой машины. Они с Лодько едут к новой жизни, заветной belle vie, где самолёты — символ романтики путешествий, всегда есть горячая вода, а бог и дьявол встречаются в одном храме, как в далёкие мирные времена, когда дьявол ещё был ангелом. О этот мимолётный миг! Если бы он длился вечно…
Но вечно ли счастье? «Таврия» стала троить под утро, а после остановилась и больше не завелась. Может быть, топлива не хватило из-за большего расхода, а может, Лодько от волнения ошибся в расчётах. Так или иначе, толку от неё не было.
— Придётся оставить её здесь, пойдём пешком, — сказал он с сожалением.
— А далеко нам идти?
— Километра три.
— Уже светает. Может, дождёмся вечера в машине? А там по сумеркам незаметно перейдём реку? — предложила Ксеня.
— В этом есть логика.
Вдвоём они оттолкнули «Таврию» с дороги, к лесополосе, забрались внутрь и включили печку, пока ещё не остыл двигатель.
Солнце рассеяло понизу туман, из которого выплывали величавые кроны с шарами омелы и опоры линий электропередач. Земля обретала песчаный оттенок, в котором изредка синел цикорий, а наверху расстилалось нежное зефирное небо. После дорожной ночи клонило в сон.

Ксеня шла в сельский магазин. Улица была ей хорошо знакома, но теперь дорога была укатана каким-то странным хрустящим асфальтом. Ксеня пригляделась — это был не асфальт, а уголь, точно как в мешках для разведения костра. Вдруг на тропинке к одному из домов она увидела стоящий на табуретках гроб. И возле дома напротив — ещё один. И ещё, и так восемь раз ей виделись заколоченные лакированные домовины. А после они вмиг превратились в современные автомобили. Среди них были и простенькие, и элитные. Ксеня перенеслась в начало пути и проходила всю дорогу снова. Первый автомобиль засигналил, как только Ксеня миновала его. От испуга она побежала, и каждый автомобиль своим гудком лишь умножал её страх. Отрывками она произносила слова какой-то молитвы — оберега от сряща и беса полуденного. И навстречу ей явился крестный ход. Ксеня остановилась. Множество людей, знаменующихся крестным знамением, проходили будто сквозь неё со словами: «Нехорошо, когда без очереди! Молодые вперёд стариков идут…» Она хотела было осознать, к чему все эти слова, но откуда ни возьмись трёхглавый цербер бросился за ней со злобным рыком — но кажется, то было уже на излёте сна.
Она проснулась в ужасе. Чаплин лениво ворочался на заднем диване и смотрел на Ксеню, Лодько спал, всё вокруг было спокойно, но Ксеню не покидало убеждение, что этот кошмар предвещал что-то недоброе. Жаль, не было под рукою сонника…
— Лодько, — она потормошила его за плечо.
— Ай?
— Я видела кошмар.
Ксеня передала весь сон в деталях по свежим впечатлениям.
— Ты не думаешь, что это дурной знак? — спросила она Лодько.
— Не знаю. Все под Богом ходим.
— Но поступки-то человек совершает сам…
— …как велит сердце.
— Лодько, подумай обо всём. Решение, принятое под каким-либо воздействием, всё равно остаётся твоим решением. Может, от него теперь зависит и моя судьба.
— Ксеня, не волнуйся, всё будет хорошо! Помечтай о чём-нибудь из новой жизни, что тебя манит в ней, чего ты ждёшь…
Ксене представилась пугающая неизвестность и море трудностей, но вдруг среди всех тревог она поймала себя на мысли об итальянском побережье, где тайком ночью можно побежать на пляж и слушать там баркаролу прибоя, словно певучую неаполитанскую мелодию: «Sul mare luccica l’astro d’argenta…» Это был желанный край, чарующий своим шармом, пикантностью и гастрономией, ведь именно эта культура подарила мировой кухне пиццу — столь любимое Ксеней блюдо, которое редко удавалось пробовать, лишь по традиции на первое сентября в начальных классах и иногда уже в старшей школе. Теперь Ксеню тянуло туда, к невиданной земле обетованной, и все её мысли были лишь о ней.
А Лодько более не мог заснуть. Как последние минуты покоя перед звонком будильника, ловил он ускользающую натуру родины. Ему стала вдруг мила эта старенькая «Таврия», и в ней сейчас было уютно, в общем-то — как дома? Он вспомнил, что когда-то они с братом мечтали купить себе трембиты, закрепить их надёжно на велосипедах, как иногда возили на них же плинтусы, и поехать на соседние холмы — а оттуда трембитать друг другу. Вот ведь смешные и сумасбродные детские фантазии! А если честно-то, разве это когда-то станет возможным? Где там, в новой жизни, найдётся место трембитам, походам и добротному дому о семи окнах с резными наличниками, который Лодько хотел однажды выстроить? Придётся всё это оставить здесь, вместе с «Таврией». Видно, правы были те, кто говорил, что однажды всё исчезает, и у человека остаётся лишь он сам.

Они выждали недолгий уже световой день. Когда свечерело, Ксеня выманила на улицу Чаплина, Лодько аккуратно, не хлопая дверьми, закрыл «Таврию», спрятал ключ, и они направились через поле к заповеднику.
Земля вокруг них томилась от засушливого лета. Местами на просёлках зияли огромные трещины, а на муаровых грядах полей жидко зеленели озимые. Ксеня видела эти ростки культур и, кажется, понимала, что ими движет. Страсть к красоте, стремление улучшить мир, любовь к жизни — вот отчего всходят они, вот отчего люди вырезают из дерева фигуры, вышивают нарядные убранства, ездят поутру на заводы, ухаживают за цветами в клумбах. Они стремятся облагородить мир, даже эту засушливую землю, и Ксеня их отлично понимала, ведь и сама ещё недавно была такой. Но сейчас она точно чувствовала, что такая жизнь — не для неё. Чуть-чуть её мучила совесть за брошенный медколледж, будто она вдруг передумала спасать жизни, но может быть, она как раз и спасает — свою?
Периоды спокойствия и бурного развития всегда чередовались, и в этой жизни слишком долго длилось монотонное затишье. Теперь настало время авантюр. Это немалый риск, но ведь из хаоса рождаются шедевры. За достижениями следует переполох, когда нужно осмыслить всё произошедшее, и многие в нём потеряются. Но те, кто сможет поле перейти и жизнь прожить, увидят, как настанет следующая ровная эпоха.
Кружными путями, сделав крюк в пару километров, они наконец выбрались к заповеднику. Территорию его окружал металлический решётчатый забор, секции которого можно было отвернуть и снять — что Лодько заранее и предусмотрел. Он прислушался, оглянулся — никого вокруг не было. Пора начинать.
Ксеня ластила Чаплина, чтобы он не подал голоса и не привлёк лишнего внимания. Лодько попытался скрутить гайки креплений секции, но подбираться к ним было не с руки.
— Вот ведь закрутили гайки! Вечно с этими заборами такая канитель: как дорога — сплошняком ограды, как тупик — ворота нараспашку.
Он ослабил половину креплений, так что с одной стороны можно было отжать секцию и проникнуть внутрь. Первым резво пронырнул на территорию заповедника Чаплин, тут же бросившийся обнюхивать всё вокруг. За ним осторожно пробрались Ксеня и Лодько. Они предварительно сбросили рюкзаки и сами оказались внутри быстро, но вот с зацепившимся за арматуру секции рюкзаком пришлось помедлить…

Их застали врасплох. Они бросили рюкзак и сначала пытались бежать, но в сумерках листва и хвоя мельтешили в глазах, и было совсем не видно, где ямы, где пни, где упавшие ветки. Тогда они спрятались за деревья, думая загаситься — авось не найдут. Но Ксеня нервничала и громко дышала, как ни старалась она совладать с собой. Чаплин взволнованно крутился возле них, ожидая хозяйской команды, но хозяева теперь сами не знали, что делать. Вдруг Лодько сказал:
— Я придумал. Чапи! Ко мне! — громко позвал он, сорвался с места и побежал.
Чаплин задорно бежал за ним, догонял, обгонял и снова отставал. Он будто и не чувствовал людского страха, думал, что это такая пробежка, как в парке на прогулке. Ксеня бежала рядом с ними и тоже звала:
— Чапи, Чапи, стой!
Издалека слышались лишь шорохи, трески и отдельные слова, так что и вправду можно было подумать, что ребята пытаются догнать своего сбежавшего пса. Но охранники уже брали их в кольцо. Скоро Лодько и Ксеня резко остановились и замолчали: охранник в экипировке с оружием в руках встал у них на пути.
— Сивый, ну что там? — послышалось по рации, что висела у него на ремне.
— Перехватил.
— Давай на губу их.
Он достал фонарь и посветил на лица ребят.
— Слышали? Вперёд!
Ксеня была жутко напугана. Куда их ведут? Почему Лодько ничего не сделает? Зачем они вообще сюда влезли? Зачем она во всё это ввязалась?
— А, Чапи мой, Чапи… — вопросительно шептала она, словно в беспамятстве.
— Да прибежит твой Чапи, — властно оборвал Сивый.
— Они сказали «на губу»? — спросил Лодько непонимающе.
— Брось, сейчас проводят и отпустят, — ответил Сивый, хитро усмехнувшись.
Вскоре их привели к бытовке, той самой «губе». Там были ещё четверо охранников — как позже выяснилось, их звали Феникс, Лайм, Матёрый и Хорян. Все они выглядели недобрыми. Феникс смотрел искоса, на лице и руках его виднелись шрамы от ожогов. Лайм был молод, короткие волосы его взъерошились на макушке, но смотрел он холодно, злобно. Хорян и Матёрый походили то ли на солдат-наёмников, то ли на заключённых. А Сивый, ушедший на пост, как-то особенно подло усмехался.
Ребят завели внутрь. Хорян подошёл к ним вплотную, устрашающе взглянул:
— Долетались, соколики!
— Собака у нас сбежала, ловили её мы, — оправдался Лодько.
— Ага, — Хорян кивнул, а после схватил Лодько под челюсть и прижал его голову к стене. — А чё это ты гонишь-то?! Чё ты брешешь, а?! А ну…
— Дядя, дядя, — Ксеня вцепилась в рукав Хоряна, — пощадите, бежим мы, бежим, за реку надо нам, за реку…
Хорян посмотрел на неё, помолчал и убрал руку от Лодько, указав ребятам вниз:
— Тут сидеть! Копы приедут, разберутся, куда кому надо.
— Нам же сказали, что отпустят? — Ксеня боязливо глядела на Лодько.
— Кто сказал? — спросил Хорян. — Сивый? Ха-ха. Брешет, как сивый мерин.
Хорян вышел из бытовки, захлопнув дверь. Вскоре послышался лай. Ксеня узнала его, и душа её ушла в пятки:
— Чапи!..
Она чувствовала, что Чаплин прибежит к ним, и боялась, что с ним охранники церемониться не будут. Лодько обнимал её.
— Эй! Тут эта шавка! — крикнул кто-то.
— Ну успокой её! — послышалось в ответ.
— Тихо! — перебил кто-то.
Хорян открыл дверь.
— Чья собака?
— Наша, — уверенно ответил Лодько.
— Ты! — Хорян бросил взгляд на Ксеню. — Иди слови и угомони!
Лодько не хотел отпускать её, но Хорян недвусмысленно указал ему на дальний угол бытовки, приказав ждать здесь.
Ксеня робко вышла на улицу и огляделась по сторонам. Чаплин стоял поодаль, рычал и сердито лаял, стараясь напугать незнакомцев. Ксеня позвала его, но он не приблизился ни на шаг. Тогда она пошла к нему сама, еле выговаривая ласковое: «Чапи!»
— С вами на губе подождёт, а то бузить будет, — сказал Хорян.
Чаплин немного унялся, подпустил к себе Ксеню. Она потрепала его за ухом, погладила и взяла на руки. Они вернулись в бытовку, и Хорян закрыл за ними дверь на замок.
— Как ты? — Лодько обнял Ксеню. — Придумаем что-нибудь, окно высадим, ночью убежим…
— Убежим… Что мы есть будем завтра? — на эмоциях крикнула она, оттолкнув Лодько, но тут же попыталась сдержать себя и не сорваться. — Почему нельзя было просто перебросить рюкзак через забор?
— Стрессовая ситуация…
— А на кой чёрт надо было её создавать?! Думал бы головой своей — не возились бы там с рюкзаком и не оказались здесь!
— Тище, тише, Ксеня, я же тоже здесь, заодно с тобой. Не будем скандалить: жизнь проходит зря, когда не можешь помириться…
Она ничего не ответила. Чаплин ещё немного повертелся возле ног, виляя хвостом, а после лёг, и только его частое дыхание раздавалось среди тишины.

Прошёл час. Охранники стояли около входа и оживлённо беседовали. Ксеня слушала их разговор.
— Лайм, ты чё опять раскис-то?
— Да чё, Матёрый, задолбало, блин!
— Ой, да ладно те париться-то, ну с этой девкой разбежался, другую найдёшь! — воодушевлял Матёрый с нотой пофигизма.
— Ага, разбежаться — без проблем, а слова-то сказаны — это чё, значит, я типа должен, как мальчик, всё проглотить?!
— Плюс, я бы тоже терпеть не стал, — сказал кто-то вдогонку.
— Да я бы забил просто на это — и всё тут. Нервы ещё свои тратить! Пятая, десятая — там уже и не вспомнишь, какая из них что тебе сказала. С кем хорошо, того и вспоминай.
— Ну ты прям сердцеед! — опять усмехнулся кто-то.
— Не, Матёрый, ты вот мне скажи, это ж вопрос чувства собственного достоинства. Какого лешего баба права качает? — снова вступил Лайм.
— А тебе-то что с этого? Ты её слушай больше! Мужик — он делает, что хочет. А у бабы — бабье дело.
— Ха, как ты так просто живёшь!
— Как-как… Жить надо, пока живой, а погорюют за тебя на поминках.
Ксеня мельком увидела Лайма в окне. Она узнала его — это был парень Леси, её подруги детства. Они виделись на каникулах, давно это было, Ксеня ещё училась в средних классах. Тогда, понятно, все девчонки сохли по старшим пацанам и завидовали Лесе, что у неё есть парень. А потом… Как рассказывала Леся, до армии Лайм был добрым человеком, а после что-то в нём переменилось, он стал грубым, жестоким, позволял себе выражения вроде «Молчи, женщина!» и «Я тут решаю!» Они расстались, и Леся после долго боролась с депрессией. Ксеня не знала отношений подруги изнутри, и ей было жаль и её, и Лайма, потому что никому от такого исхода не стало хорошо. Но теперь она видела, как ведёт себя этот Лайм — и если сначала в её уме промелькнула идея попросить у него помощи, то теперь она решительно оставила эту затею.
— На всяких линиях побываешь — станешь ровным и к дерьму, и к сладостям. Я те скажу: жалость — это слабость. Было дело, дом зачищали, слышим, кто-то где-то мяукает, вроде как котёнка в комнате закрыли. А это ловушка! Откроешь дверь, а там заминировано, и взлетишь на воздух вместе со своей жалостью. Или вон миньоны какие-нито с поднятыми руками к тебе идут, как будто сдаются, ты их окружать, а за ними — всё тоже на растяжках, так уж скольких успокоили, прежде чем под ноги смотреть.
— У тебя, видать, сердце в бронике!
— От всякой фигни спасает. Ну хотя, так не всегда было. Я свою первую помню, прикольно с ней в юности на турбазе затусили. Море, пирсы, все дела. Ракушек насобираем, побрякушки сделаем и впарим иностранцам за баксы. А вечером на дискотеку. Никаких бед не знали и кайфовали. И ещё одна мне тоже запомнилась…
— А с ней чё?
— А тоже сначала всё нормас было. А после кукуха съехала, ну тогда частое явление было. Я не люблю, когда мозги компостируют, нанялся на работу, уехал, а за неё потом узнал, что пошла по нефорам, радужным, а там то ли сторчалась, то ли ещё чего, в общем, выпилилась. Внатуре конченая.
— Ну и нормально. Я всегда говорил: хочешь кого-то успокоить — начинай с себя, — встрял в разговор глухой голос.
— Ну, Феникс, ты конкретно псих! — Матёрый цокнул языком.
— Копы сказали, утром будут, — прервал беседу Сивый.
— Ясно. Когда надо, не дождёшься, — брякнул Феникс.
— Короче, закроем их, а утром сдадим, — подытожил Хорян.
Охранники разошлись, но чьи-то шаги ещё слышались возле двери. Чаплин настороженно смотрел на дверь. Лодько замер в тревожном ожидании. Ксеня почему-то думала о том, как же глупо будет завтра пойти в колледж после таких приключений…
Дверь вновь открылась, и в бытовку зашёл Хорян с алюминиевой кружкой в руках.
— Пейте, — он поставил кружку на стол.
— Что это? — спросил Лодько.
— Чифирь. Чтоб ночью не спали.
Лодько взял кружку — остывший чифирь становился мутным и приобретал оттенок кофе со сливками. На вкус он был гадким, но действительно бодрил. Уже начинало светать, усталость мучила разум, а сна так и не было…

Чаплин первым услышал стук по стеклу и заворочался. Лодько и Ксеня пригляделись — в окне маячил бритый затылок Хоряна. Через мгновение рама скрипнула, и окно приоткрылось. Время пришло. Лодько накинул на плечо сумку Ксени, взял Чаплина на руки и пропустил Ксеню вперёд. Они выбрались через окно на улицу.
— Текайте, соколики! На волю… — Хорян махнул рукой в стороны реки.
Они бежали со всех ног, едва разбирая дорогу в предрассветных сумерках. После бессонной ночи туман казался дымом, заря — отблесками пожара, пасмурное небо — цинковым листом, а треск веток — хрустом ломающихся костей. Дыхание сбивалось, но хотелось бежать ещё быстрее и ещё дальше. Они останавливались на несколько секунд, хватаясь за деревья, переводили дух и снова продолжали путь.
И вот она — заветная река, в которую можно войти лишь однажды. Она не знала беспокойства и размеренно несла свои воды по свинцовым поверхностям прибрежных камней. Здесь она была неглубока и от силы метров тридцать шириной, её запросто можно было перейти, как, должно быть, её перешли цыгане. Но это со свежими силами. А теперь было невыносимо сложно противостоять течению, идти поперёк него, боясь поскользнуться и от бессилия и страха пойти ко дну.
Ветра не было. Начинал моросить дождь. Со стороны города слышались раскаты: приближалась последняя осенняя гроза. Лодько шёл впереди, осторожно прощупывая дно, за ним след в след шла Ксеня, ухватившись одной рукой за сумку на плече Лодько, а другой рукой держа Чаплина. Ей хотелось обернуться и точно напоследок подумать обо всём светлом, что знала она на берегу, который оставался позади. Волосы её намокли, и она резко почувствовала, что холод пробирает её до костей. Она выглянула из-за спины Лодько — до другого берега осталось всего ничего, и ей так захотелось наконец ринуться к нему, скорее, что ноги подвели — и она оступилась. Лодько удержал её, но Чаплин вырвался и в смятении поплыл к ближайшей суше — каменному островку.
— Не ушиблась? — Лодько держал Ксеню обеими руками.
— Нет, всё в порядке.
— Давай на берег, я заберу Чапи…
Ксеня выбралась из реки и упала наземь буквально в двух шагах от воды. Все мысли смешались, не чувствовалось больше холода и утомления, но странным образом ощущала она, как ливень колотит её по лицу. Ей казалось, что она вновь слышит шум бьющихся стёкол, галдёж и оханье, видит свой портфель на снегу и людей, в спешке укатывающих от горящего дома газовые баллоны.
— Лодько, я забыла Лялю…
Всё растворилось в шуме капель.
— Ксеня! — услышала она сквозь монолог дождя. — Ксеня, помани Чапи, он боится!

Чаплин сидел на камне-островке, переминался передними лапами, испуганно глядел на ребят и жалобно скулил. Ксеня ненасытно смотрела на него с берега, манила к себе, а Лодько заходил всё глубже в русло, подзывая дорогого друга ласковым: «Чапи, Чапи!» Теперь, когда утих фён, река журчала живо. Её поверхность, словно океан в том космогоническом мифе, являла новое начало, среди которого здесь и сейчас создавался новый свет, где все города похожи друг на друга, стихия всемогуща, а время человека — мгновение средь вечности. Ещё виднелась родина, но дух свободы опьянял людей, и было в жизни место совершенству и любви. Разве не это та belle vie, о коей все мечтали?..

* * *


2024