Часть 1 Через тернии Глава 1 Два коршуна

Г л а в а  I

ДВА  КОРШУНА

Ad cogitantum et agendum
homo natus est.
Для мысли и деяния рожден
человек.


I.

Шумный город плавился от небывалой жары и искусно подогреваемой в людях ненависти. Сухие, горячие, слегка приправленные капельками средиземноморской вла-ги африканские ветры в тот год принесли на своих крыльях довольно раннюю весну. Далеко на север отогнали они свинцовые тучи, за зиму буквально исхлеставшие землю струями дождя, дождя пополам с грязновато-серым снегом, дождя, что пронизывал до самых костей. Солнце быстро согрело землю и развеселило берега Тибра свежей зеле-нью травы. Плащи уступили место хитонам и тогам; оттаяли людские тела, но остава-лись холодными сердца и души. Марий и Сулла, Сулла и Марий - затмевающие глаза честолюбие и жажда власти. Правда, маленькие ручейки крови еще не превратились в багровые потоки, еще не валялись на улицах истерзанные и поруганные распаленной толпой тела, еще не кружилось, прицеливаясь к закрытым смертью глазам, черное во-ронье, однако раскаленный воздух уже был донельзя пронизан громовыми раскатами грядущей бури.
- Гай Юлий! Гай Юлий! – немного охрипший от бесполезного крика голос ста-рика-капсария то всплывал над заполонившей улицы толпой, то безнадежно тонул в разноголосом гомоне римских улочек. Так случалось далеко не впервые, когда вечно морщившийся от боли в скованных артритом коленях Архилох терял вверенного его попечению юного ученика известного в Риме грамматика Филопатра. В первый раз старый раб действительно испугался. Воображение живо нарисовало ему раскраснев-шиеся от ярости и вина, обильно смоченные потом щеки Цезаря Старшего и грустное, со многим смирившееся выражение лица его жены Аврелии, а также прибавило ощущений будущей боли в терзаемой плетьми спине. В тот первый раз он бессильно опустил набитую свитками бессмертных творений Гомера, Эзопа, Афрания и Ливия Андроника капсу на мостовую и прислонился к стене ближайшего дома, прижав свою морщинистую ладонь к трепещущему в груди сердцу.   
- Я здесь! – не по-мальчишески крепкие пальцы сдавили локоть Архилоха так неожиданно, что грек вздрогнул, поперхнувшись готовыми сорваться с губ, слегка при-правленными ругательствами древней Эллады нравоучениями. Воображаемые плети отступили, прекратив терзать его плоть, однако буквально тут же старика пробила хо-лодная дрожь: это затряслись отпущенные облегчением туго натянутые струны расша-лившихся нервов. 
- Ну, что ты, Архилох! Я не хотел тебя пугать! Я просто бегал на берег Тибра! Я ведь знал, что ты не отпустишь, а там паводок. Это же так красиво: мощь воды, перед которой не могут устоять не то, что творения человека, но даже столетние деревья; даже камни и те поддаются ее бешеному напору. Вот, что значит настоящая сила! Я хочу быть таким же!
Так извинился тот, кого поручили вниманию и заботам старого капсария. Это было три года тому назад. И раб все понял. Понял и не произнес ни слова, лишь уко-ризненно покачал головой и прибавил к невысказанным словам глубокий вздох не то порицания шкодливому проступку, не то сожаления об ушедших днях собственной мо-лодости. Он не выдал молодого хозяина, ничего не рассказав ни озабоченной домашни-ми проблемами Аврелии, ни тем более вспыльчивому Гаю Юлию Цезарю Старшему.
За три прошедших года они повторили свою «игру» во внезапные исчезновения раз, потом другой, потом третий. При этом призрак плети уже не терзал душу Архило-ха, и уже не лопались от волнения жилки в углах его подслеповатых глаз. Не очень час-то, но отнюдь не редко, почти каждую неделю подопечный капсария исчезал, не говоря ни слова, а приставленный к нему раб усердно делал вид, что ищет мальчика в толпе, хотя прекрасно знал, где начинаются и где заканчиваются эти мнимые поиски. Вот и сегодня был обычный день их привычной игры…

*    *    *

Мальчик любил, очень любил наблюдать две вещи: спокойное журчание вод-ных струй и неуловимое порхание лепестков огня. Часами. Вглядываясь в эти явления, он думал, думал и еще раз думал. Чем порождается мысль? Мысль мудреца – созерца-тельным спокойствием, мысль воина – бряцанием оружия и грохотом триумфальных труб, мысль торговца – сладостным перезвоном льющихся в кошель монет, мысль па-харя – ласковым шуршанием полновесных колосьев ржи, мысль же юности порождает-ся неудовлетворенностью жизнью. 
О том, что в этой жизни что-то не так, маленький Гай начал догадываться семи-восьми лет отроду: по вечно недовольному лицу старшей сестры Юлии, по красноватым от плохо скрываемых слез глазам матери, по багровым, в синих прожилках щекам Цезаря Старшего, вечно выдыхавшего из себя сладко-приторные винные пары. Прямые и косвенные признаки семейных неудач и неурядиц, - мальчик мало что смыслил в их нюансах, и тем более мало что в них понимал. Ему было ясно лишь одно, - радость, обычная повседневная радость давно покинула его близких. Именно покинула, потому что Гай достаточно легко извлекал из своих младенческих лет и безобидные сестринские шалости, и материнский смех, и голос отца, мурлыкающий простенькие напевы незамысловатых италийских песенок. Особенно хорошо Гай Юлий помнил историю старика, мальчика и их ослика, над которыми вовсю потешался острый на язык городской люд. Между тем, недогадливая троица все не могла и не могла понять, как же им расположиться друг относительно друга: кому ехать верхом, а кому тащиться за хвостом ишака. Наверное, песня запомнилась оттого, что отец пел ее в те минуты, когда у сына болело разбитое при падении колено, или поднимался вдруг сопровождавший насморк жар, или на глазах появлялись крупные слезы обиды от ироничных выходок достаточно взрослой Юлией. Еще старший Цезарь часто рисовал на песке забавные фигурки зверей, очень похожие на настоящих животных. А, пребывая в хорошем настроении, он поднимал Гая высоко на плечи, так, что, даже подпрыгнув, сестра не могла достать его босых пяток; и мог свободно поместить во рту целых два куриных яйца – фокус, который младший Цезарь не сумел повторить ни разу в своей последующей жизни. Но больше всего Гаю нравилось биться на легких деревянных мечах и одерживать победы над «вероломными германскими племенами, над тевтонами и кимврами». Отец сражался на той войне в армии прославленного дяди Мария и вернулся с золотым венком и легкой прихрамывающей походкой.      
Отец. С высоты прожитых лет Гаю стало понятно, что Цезарь Старший был прост и непритязателен. Он исполнил свой долг римского гражданина: он защищал страну, он зачал и воспитал сына и дочь, он хранил и оберегал свой домашний очаг. И он был бы счастлив, счастлив по-своему и сполна, если бы…
Однако создать гармонию двух людей подчас не под силу даже заключающим «небесные браки» богам. Да и глупости все это; и боги здесь вовсе не причем. Люди сами строят свой общий быт, возводя его кирпичик за кирпичиком, скрупулезно, внимательно и осторожно, стараясь не задеть такую ранимую сущность друг друга. И редко кому это удается.
У Аврелии, горячо любимой им матушки, это не получилось. Ей хотелось столь многого, и еще – она была очень и очень самолюбива. «Путь чести – cursus honorum - вот долг каждого настоящего римлянина, чьи корни уходят вглубь патрицианской семьи!», - так она говорила своему мужу, чуть поджав свои изящно очерченные полноватые губы: признак страсти, доставшийся Цезарю Младшему по наследству и сводивший с ума не одну женщину в его жизни. И еще она говорила: «Твой брат, Секст, носил консульские знаки отличия, а чем ты хуже его?!». А вот фраза, которой заканчивались все их разговоры на повышенных тонах, после чего один выпивал кубок неразбавленного вина, а другая смахивала то и дело набегавшие на глаза слезы: «Бесцельно бродить по окрестностям, слушать глупые плебейские песенки, подставлять бока солнцу, напиваться подобно варвару и при этом ощущать себя довольным собой – удел слабых и недостойных людей! А ведь у тебя растет сын! Какой пример ты подаешь Гаю Юлию?!».
Он так любил их обоих, а они так не понимали и не подходили друг другу!

*    *    *

А еще мальчик любил мечтать. Совсем маленьким он мечтал о шелковых мате-ринских волосах, смоляные локоны которых сами собой накручивались на его пальцы всякий раз, когда Аврелия наклонялась, чтобы пожелать «спокойной ночи» или уте-шить его обидчивые слезы боли в разбитых падениями локтях и коленях.
- Гай Юлий, - говорила матушка. – Мужчина не должен плакать, по крайней мере, на людях. И даже, оставаясь один, он имеет право только на одну скупую слезин-ку в углу глаза, и то лишь для того, чтобы вызвавшее слезу огромное горе не разорвало бы ему сердце.   
Эти волосы сводили его с ума. Их теплый запах отдавал свежеиспеченным хле-бом и едва тронутым кислинкой молоком для приготовления брынзы. Они успокаивали и манили в неведомую даль. От них так сладко щемило сердце. Мальчик запомнил их на всю жизнь; и хотя в зрелости своей, как и подавляющее большинство любвеобиль-ных людей, в пустых застольных мужских разговорах соглашался с пьяными восхвале-ниями белых кудрей, однако жен предпочитал выбирать черноволосых и ошибся в сво-ем выборе только один раз.
Подрастая, он подмечал в окружающем быту, что отсчитываемые в руки слуг деньги всегда превращались в мясо и овощи, в вино и масло, в одежду и обувь, и тогда все вокруг были сыты и не страдали от дождя и холода, а, следовательно, чаще смея-лись и радовались далеко не легкой своей жизни. И еще он знал, что чем больше этих самых денег, тем больше количество привносимых в дом благ, тем спокойнее отец, улыбчивее мать, разговорчивее рабы и вольноотпущенники. А потому он часто мечтал о том, что когда-нибудь построит такой дом, а может быть и целый город домов, где в каждой комнате будут уютно сосуществовать плотные кольца чесночных колбас и гор-ки овальных сыров, островки испеченных лепешек и груды маслин. И нисколько не мешая снеди, в этих же комнатах расположатся стопки шерстяных одеял и полотняных тканей всех сортов и расцветок. А в бассейнах будет журчать чистая вода, готовая раз-бавить вино из амфор, стоящих вдоль стен вперемешку с кувшинами оливкового масла.
И помня о подобных мечтах, бывший мальчик в зрелости своей прекрасно осознавал, сколько и чего не хватает каждому его солдату, каждому слуге, каждому ра-бу и каждому «благородному» патрицию, и в чем разнятся их запросы и чаяния.
В девять лет мирным мечтам Гая Юлия пришел конец.
Той ненастной осенней ночью разбушевавшаяся погода завывала за стенами дома порывами холодного ветра, барабаня по скатам крыш тяжелыми каплями моно-тонного дождевого потока. Пахло сыростью, и даже горевшие без перерыва жаровни были не в состоянии высушить и изгнать этот едкий запах пропитанного водой дыма. Холод и влага царили повсюду, нагоняя уныние и безотчетное томление в груди. В та-кие ночи люди легко сходят с ума или совершают отвратительные по безрассудству по-ступки, особенно если им сопутствует душевное одиночество.
Мальчик дремал, уютно свернувшись калачиком под толстым шерстяным одея-лом, бережно хранившим тепло его тела, когда в сон к нему проникло вдруг мерное по-стукивание металла о металл. Гай Юлий приоткрыл глаза и вслушался в царящую во-круг темноту. Шум доносился со стороны отцовского кабинета. То нарастая, то затихая, рокот дождя разрезали лязг и скрежет оружия. Подняться, сунуть ноги в сандалии и, поеживаясь от холода, завернуться в одеяло, - на это потребовалось несколько мгновений, после чего мальчик крадучись двинулся в направлении таблиния. 
Отодвинув в сторону занавешивавшую дверной проем тяжелую ткань, он за-глянул в кабинет. Отец сидел на низенькой скамейке спиной к входу. Его согбенные плечи были покрыты военным плащом. В таблинии к влажному воздуху примешива-лись густые винные пары. Из опрокинутого кубка по мраморному полу, напоминая кровь, растекалась тягучая малиновая жидкость. Отец был пьян. Правая ладонь его сжимала рукоять боевого меча. Клинок периодически поднимался над плитами на вы-соту ладони и гулко опускался, царапая камень монотонностью своих ударов. Через три-четыре такта лезвие меняло свое направление, скрежеща по распластанному у от-цовских ног щиту, и снова принималось терзать ни в чем не повинный мрамор. Высту-киваемая безумная песня гладиуса буквально загипнотизировала мальчика. Комната постепенно исчезла из его взора, сменившись утренним туманом серых равнин, по которым катилась тяжелая поступь вооруженных легионеров. Их лица были размыты, силуэты обманчивы, но шаг тверд и решителен, а боевое бряцание обнаженных мечей о щиты явственно и реально. 
- Подойди ко мне, мой сын, - голос Цезаря Старшего прозвучал глухо, заставив Гая вздрогнуть. Он вырвал мальчика из глубины нахлынувшего видения, и теперь пря-мо на него смотрели воспаленно-красные, мутные от вина отцовские глаза. – Подойди ближе!
Да, Гай Юлий Цезарь Старший никогда не был консулом, но повелевать он умел, и его тихий голос казался сильнее сотни орущих на плацу глоток военных трибу-нов и центурионов. Мальчик заворожено двинулся вперед, глядя ясными синими глаза-ми в отяжелевшие зрачки взрослого человека. Шаг, еще шаг и еще один, а меч тем вре-менем продолжал выстукивать свою боевую песню. Вот, наконец, они встретились: клинок легко взлетел в воздух и, слегка уколов кожу, уперся в грудь ребенка.
- Гай Юлий, - голос отца дрожал. – Ты слышишь, слышишь их?
Мальчик молчал. Он не был напуган, скорее удивлен, но он не знал, что же от-ветить этому такому близкому и такому сейчас далекому человеку, не знал, как следует поступать в подобных случаях, и какие слова могут успокоить воспаленный мозг слу-шателя.
- Ты слышишь, как воют трубы, как ревут сотни обезумевших глоток, как зве-нит разбуженное оружие? Ты различаешь их ненавидящие друг друга глаза и смерть за их спинами и готовую прорваться наружу кровь, море крови, в которой плавают отруб-ленные руки и головы? Видишь, их губы алчут крови и не могут насытиться? Кровь, кровь, кровь, всюду кровь, - произнося это, мужчина судорожно сжал рукоять клинка и медленно подался вперед. И легкий укол перешел в боль, боль усилилась, а сквозь бе-лое полотно рубашки проступила настоящая кровь: маленькая красная капелька, почти сразу же превратившаяся в пятно малинового «сиропа». Гай Юлий зажмурил глаза. И опять он не испугался, просто в лицо ему дохнула разверзшаяся под ногами бездна. Там жило неведомое, и именно оно заставляло сомкнуть веки, потому что нет на свете тако-го героя, который сумел бы не отвести взгляда от никем доселе непознанной глубины вечности. По телу мальчика прошла дрожь, за которой пришла спасительная потеря сознания.   
Он очнулся в своей постели от яркого света наступившего погожего дня. Во-круг было тихо. Минувшая ночь оставила ему лишь воспоминания. Чтобы взрослые не стыдились себя, Цезарь никогда не раскроет тайники собственной памяти никому из близких, даже намеком не даст понять, что помнит все. А еще у него осталась спаси-тельная дрожь, которая будет приходить на помощь всякий раз при свидании с бездной. И еще изменились его мечты. Отныне он видел перед собой лишь сомкнутые колонны солдат, ловил на себе их преданные и восхищенные взгляды, слышал их торжествую-щий воинственный клич и грозную непобедимую поступь; он вел их в бой в развеваю-щемся за плечами красном плаще триумфатора.


II.

- Приветствую тебя, Гай Юлий Цезарь, будущий консул Великого Рима! – не-много насмешливый голос возвратил его от мечтаний к действительности. На плечо опустилась крепкая юношеская рука, рука друга.
- Приветствую и тебя, Леонидас, - не отрывая прищуренных глаз от игравших на воде солнечных бликов, ответил Цезарь. Леонидас Спуринна – друг и соратник всех проказ и шалостей последних лет. Улыбаясь, Гай Юлий приподнялся с локтя для руко-пожатия. Дружба патриция из знатного, но обедневшего рода и сына греческого воль-ноотпущенника из Фракии зародилась больше двух лет назад.

*    *    *

К тому времени он приходил на берег Тибра всего лишь несколько раз, но все равно уже успел облюбовать себе местечко в густой траве, пахнущей странной смесью из отходов городской жизни и приносимой средиземноморским бризом свежести. От-сюда блеск воды казался наиболее завораживающим, и отсюда были хорошо видны шедшие из Остии галеры: мерный плеск преодолевающих встречное течение весел, крики надсмотрщиков, свист бичей и ритмичное постукивание отбивающих свой мотив барабанов. Здесь ему мечталось лучше всего, здесь явственнее всего слышались гул предстоящих походов и триумфальные рукоплескания форума.
Однако на этот раз его место было занято стайкой весело щебетавшей детворы; той, кому вовсе не было нужды посещать занятия у грамматика, той, чью одежду со-ставляли простые панталоны, чьи загорелые спины и грязные ноги явственно выдавали принадлежность к низшим слоям римского плебса. Они играли в простую игру, пытаясь половчее вонзить в землю острие видавшего виды ножа с деревянной рукоятью: с колена, с пальцев, с подбородка и даже со лба. Шум стоял невообразимый, но мальчик дождался кратковременной паузы, чтобы явственно и спокойно произнести: «Это мое место».
- Ты его купил? – задал вопрос самый старший из компании, жилистый и креп-ко сбитый парнишка, наверное, его ровесник: он единственный из ребят носил корот-кую тунику.
- Нет, но когда я прихожу сюда, то сижу на этом месте.
- А ты кто такой? – пискнул тоненький голосок из-за спины вожака.
- Гай Юлий Цезарь Младший.
- Ах, Гай Юлий Цезарь Младший, - насмешливо повторил старший из мальчи-ков. – Тогда вот что, Гай из рода Юлиев, сегодня ты немного припозднился к своему месту, а потому найди себе другое: берег Тибра достаточно большой для этого.
- Это мое место, - упрямо повторил Цезарь. Он не провоцировал конфликт, он просто слишком быстро привыкал к чему-либо и с трудом расставался с этим, а еще он не привык отступать, даже если их было пятеро, а он один.
- Эй, патриций, у тебя локоны растрепались! – весело крикнул один из ребят, подобравшийся сзади. Его грязные пальцы ловко взъерошили завитки уложенной при-чески и стремительно отдернулись назад. 
Сжимая кулаки, Гай Юлий обернулся к обидчику, и в это время спереди его с силой дернули за край лацерны. Стягивавшая плащ застежка с хрустом отлетела с плеча на землю. Подарок матери! В нем мгновенно закипела ярость.  Мальчик взмахнул рукой, целя в чье-то лицо, но промахнулся, взмахнул еще раз, и снова неудача. Противник ловко уклонялся от столкновения: вступать в драку с юным патрицием было небезопасно, за холмом могли скрываться охранявшие его рабы.
- Эй, остудись-ка! – внезапный толчок в плечо опрокинул Цезаря, заставив по-катиться с крутого обрыва вниз. Прохладная осенняя вода мягко приняла его в свои объятия. Мальчик попытался ухватиться за край берега, - он не умел плавать, - однако набежавшая волна швырнула его на середину быстрого течения. Судорожные движения рук позволили Гаю Юлию продержаться на поверхности лишь несколько мгновений, а потом бурлящий поток накрыл его с головой. И вновь перед ним раскрылась бездна, за которой мгновенно пришла спасительная дрожь. Цезарь потерял сознание.
Когда он очнулся, туника была почти сухой. Он лежал на расстеленной лацер-не, оторванная застежка находилась рядом. 
- Я не знал, что ты не умеешь плавать, - из развеселой компании остался только один вожак.
- Давно я лежу? – в сознании Цезаря мгновенно выросло перепуганное лицо Архилоха.
- Не больше двух четвертей клепсидры.
- Это ты вытащил меня из воды?
Парень тряхнул черными слегка вьющимися волосами.
- Ты спас мне жизнь.
- Всего лишь исправил собственную ошибку, - казалось, что его бывший обид-чик смущен, а, впрочем, так оно, очевидно, и было.
- Ты спас жизнь будущему консулу Великого Рима, - в ломающемся от возраста и волнения голосе Цезаря скользнула доля невольного пафоса, в ответ на который черноволосый лишь удивленно вытаращил свои столь же темные глаза.
- Гай Юлий Цезарь Младший, потомок Энея и его сына Юла. Наш божествен-ный род идет от самой Венеры, - мальчик встал и протянул руку. – Будем друзьями.
На этот раз парень оставил услышанные слова без улыбки: ведь не каждый же день тебе предлагает дружбу патриций, пускай еще мальчик. Он снова вскинул голову, - жест, который сохранится у него на всю жизнь: в волнении он всегда будет пытаться тряхнуть вихрами, даже тогда, когда на их месте образуется старческая лысина, - и от-ветил на рукопожатие. 
- Леонидас Спуринна, - грек, сын фракийского вольноотпущенника.
Все также сжимая руку, Цезарь спросил:
- Ты научишь меня плавать?
- Да. И еще научу драться.
- Я умею мечом. Немного, - в сказанном им не было хвастовства, только кон-статация факта.
- Я научу тебя драться голыми руками, на тот случай, если под ладонью не окажется меча.

*    *    *

- Армия Мария и Цинны у ворот Рима! – они не виделись несколько дней, и Спуринна выпалил взволновавшую всех новость сразу же после приветствия.
- Я знаю. Они стояли там уже позавчера вечером, - спокойно произнес Цезарь. – Это уже не новость. Да и что в этом особенного: законно избранный консул вернулся, чтобы править Вечным городом. Консул Рузон был не прав, когда заставил Цинну по-кинуть Рим несколько месяцев назад. Во-первых, закон требует, чтобы между консуля-рами существовало хотя бы внешнее уважение прав друг друга, а, во-вторых, на что при этом рассчитывал Гней Октавий? На то, что Цинна, будто побитый пес, будет, унижен-но виляя хвостом, дожидаться возвращения Суллы из азиатского похода?
- Но он привел с собой солдат.
- Он привел с собой Гая Мария. А нынешнее положение Мария отнюдь не таково, что он может спокойно разгуливать по Италии без опасения быть зарезанным приспешниками Луция Корнелия Суллы.

*    *    *

Гай Марий. Одни называли его зарвавшимся выскочкой, другие возмутителем спокойствия и губителем нации, третьи спасителем республики и героем Рима. Для Гая Юлия он был в первую очередь мужем родной тетки по отцовской линии. Когда юная сестра Гая Юлия Цезаря Старшего связала свою жизнь с почти сорокалетним «стари-ком», окружающие посчитали, что таким образом обедневшее семейство Цезарей пыта-ется поправить свое финансовое положение. Ведь тогда еще не было победоносной аф-риканской войны и пленения Югурты, не существовало угрозы завоевания Италии во-инственными германскими племенами и их разгрома у Секстиевых Акв и Верцелл. В то время Марий еще и не помышлял о том, что будет избран консулом Рима шесть раз и сможет рассчитывать на свой седьмой срок пребывания в высшей магистратуре. Два-дцать лет назад никто еще не мог предсказать всех взлетов и падений в головокружи-тельной карьере полководца, а Юлия уже любила своего мужа и хранила ему верность так, что ее поведение должно было бы стать примером для любой италийской женщи-ны. 
Дядя и племянник виделись достаточно редко: Марий не очень любил детей, не делая особого исключения даже для собственного сына. А потому в памяти Цезаря запечатлелся свой особенный образ великого римлянина. Грубый, привыкший повеле-вать, зычный голос; наскоро обтесанные черты лица, из которых наиболее выдающими-ся казались высокий лоб с морщинами гнева, крупный нос и глубокие складки презре-ния по обеим сторонам чувственных губ; а также рассказы, бесконечные восхищенные рассказы тетки Юлии.
Цезарь помнил их наизусть.
О той близости, которая связывала полководца и его армию. Ведь впервые в ис-тории Рима Марий призвал под сень военных орлов простых граждан и италиков. Не взирая на их имущественное положение, он заставил казну выделить средства на воо-ружение своих солдат. Он учил и натаскивал свое войско, находясь при этом рядом с каждым из них. Солдаты совершали длинные переходы, и Марий шел рядом; они рыли рвы вокруг походных лагерей, и Марий не выпускал лопату из рук; они тащили на себе свою нелегкую поклажу, и Марий показывал, как это делать с наименьшими затратами сил. В конце концов, за выносливость, трудолюбие и послушание их прозвали «марие-выми мулами». Однако воины носили это прозвище с особой гордостью, потому что следом за тяжестью их солдатской жизни летела радость великих побед, а с радостью в их нищие дома приходили  достаток и веселье.
Гай Марий учил не только тому, как переносить тяготы военных походов и сражений, он служил примером того, как следует переносить боль и страдания. Юлия рассказывала, что, мучаясь от безобразного расширения вен на ногах, в одном из похо-дов он пригласил в палатку военного лекаря и попросил того применить свое искусство врачевания. Эскулап, держа в руках прокаленный на огне ланцет, потребовал связать Мария, дабы последний не совершал от боли лишних и небезопасных под ножом дви-жений. Полководец отказался. Стиснув зубы, он без единого стона перенес больше два-дцати надрезов на одном бедре, однако потом сказал: «Вторую ногу оставь в покое. Я вижу, что исцеление не стоит такой боли». После операции он хромал по лагерю боль-ше двух недель, а солдаты провожали его взглядами, в которых легко читались гордость и уважение.
Но особенно Гаю Юлию нравился рассказ о двух коршунах. Впервые они поя-вились на глаза солдатам перед Секстиевыми Аквами, тогда, когда до альпийских гра-ниц Рима оставалось каких-нибудь два перехода. Целую неделю перед этим мимо укре-пленного лагеря Мария катилось море германцев: вооруженных одетых в звериные шкуры воинов, сидящих на телегах женщин, стариков и детей, плетущихся в обозе ко-ров и коз. Они смеялись над римлянами, спрашивая, не желают ли те передать что-либо собственным женам в Риме, до которого варвары рассчитывали добраться без особых трудов и потерь. В ответ солдаты пускали редкие, не причинявшие вреда стрелы и скрежетали зубами. Они кричали своему полководцу: «Неужели ты закалял нас только для того, чтобы копать рвы и возводить стены военных лагерей?! Неужели это и есть те подвиги, к которым ты готовил нас, изнуряя тяжелыми переходами и упражнениями с оружием?! Неужели ты опасаешься судеб Карбона и Цепиона, которых разбили наши враги?!». Однако Марий молчал и лишь презрительно усмехался уголками своих жестко поджатых губ. Наконец, утром седьмого дня он выстроил армию на плацу и вскинул ладонь кверху: «Смотрите!». И тысячи глаз устремились ввысь. Прямо над их головами в синеве небес парили две птицы. «Эти коршуны – посланцы самого Марса! – прокричал Марий. – Они прилетели, чтобы провозгласить нашу победу! Видите, как сверкает медь их ошейников?! Так будут сверкать ваши мечи, когда вы возденете их в знак своей непобедимости! Боги милостивы к нам! Небеса доставили нам свой знак, и теперь мы выступаем». А потом была битва, и была победа. Первая победа в той нелегкой войне. И коршуны весь день кружили над полем сражения, а потом растаяли в вечернем небе, чтобы отныне появляться накануне военных столкновений, знаменуя очередную победу Мария. «Мариевы мулы» верили им и ни разу не разочаровались в этой своей вере.

*    *    *

- Но ты не знаешь самого главного. Воины Мария идут по улицам Рима, обна-жив свои мечи, и обагряя их кровью! Они движутся к форуму! И цель их – сенат! – вы-крикнул Спуринна.
- Этого не может быть! Ни один вооруженный солдат не имеет права пересту-пить границу Вечного города. Это противоречит закону! – он хорошо знал законы, этот юный Цезарь, и как любой истинный римлянин негодовал, когда их нарушали, тем бо-лее нарушали те, кто был призван блюсти их чистоту и неприкосновенность. – Ты про-сто смеешься надо мной.
- Если изрубленный на куски сенатор Анхарий – это смешно, значит, я действительно смеюсь, - пожал плечами Леонидас; он так и не выпустил протянутое ему для рукопожатия предплечье.
- Квинт Анхарий?! За что?! Этот трусливый старик за всю свою жизнь никому не причинил вреда, говорят, что в сенате он даже кашлял всегда с опаской: как бы не впутаться в какую-нибудь распрю между сильными мира сего.
- Проходя мимо, Марий не ответил на его приветствие. Солдаты посчитали это достаточным поводом для расправы.
- А что, Марий?
- Даже не обернулся, хотя, захлебываясь собственной кровью, Анхарий хрипел о пощаде и помощи.
- Это все россказни! – Гаю Юлию не хотелось верить в услышанное, даже если оно исходило из уст друга. Ведь сотворив себе кумиров и боготворя их, мы вовсе не то-ропимся признавать ошибочность собственных взглядов, не спешим низвергать пригре-тых в сердцах богов с их пьедесталов, - мы боимся потерять с таким трудом приобре-таемую в жизни точку опоры. – У Гая Мария всегда было много врагов, готовых опоро-чить каждый его шаг.
- Это не россказни, Цезарь!
- У тебя есть доказательства?!
- Да. Этими доказательствами являются мои глаза, да и твои вскоре станут еще большими доказательствами. Пойдем, - Спуринна потянул друга за руку. – Время меч-таний, похоже, окончилось и окончилось безвозвратно!


III.

- Сначала разыщем Архилоха, - Гай Юлий не терял голову и не забывал ни о чем. – Он наверняка извелся от страха.
- Рискуем пропустить самое важное, - только и заметил Леонидас. Он знал, что спорить с Цезарем просто бесполезно. Когда-то этот мальчик сказал ему: «Меня ведут по жизни боги: Марс и Венера, Венера и Марс. Я верю им, как верю и в то, что каждый мой шаг предопределен, а каждый поступок предписан. Я готов выслушать любое мне-ние, но сделаю по-своему, сделаю так, как подскажет мне направляемый богами разум. И буду прав!». «Хорошо, хоть выслушаешь», - насмешливо ответил тогда Спуринна, однако сказанное запомнил.
- Самое важное сейчас мысли и чувства напуганного человека, пускай раба, но он отвечает за мою жизнь, он близок мне, а я в ответе за его судьбу. Так что поторопимся, чтобы не отстать от событий.
Рим опустел. Исчезла толпа, унесся куда-то вдаль шумный гул раскаленных улиц, осталась одна лишь ненависть. И ненависть эта была не одинока; рука об руку с ней по камням мостовых гордо вышагивал страх. Эта парочка наследила повсюду. О ней вопили наглухо закрытые двери домов и спрятавшиеся в них притихшие, понизив-шие голос до внутреннего шепота люди. Ненависть попадалась на глаза опрокинутыми навзничь, смятыми, в окровавленных одеждах телами, а страх заставлял убраться в глубь широко раскрытых онемевших ртов готовые сорваться с губ горестные крики и стенания осиротевших родственников.  Ненависть пересекала Вечный город широкими шагами смерти, то обгоняя своего спутника, то пропуская страх далеко вперед для того, чтобы леденить сердца людей, лишая их способности к сопротивлению.
Архилоха они нашли недалеко от дома грамматика. Бедняга капсарий букваль-но вжался между двумя полуколоннами, пытаясь раствориться в ноздреватой твердости известковых стен.
- Домой? – вопрос раба прозвучал радостно: теперь-то его одинокому волнению пришел конец. 
- На форум! – не терпящим возражения тоном отрезал Гай Юлий.
- Но там же солдаты! – глаза Архилоха округлились от ужаса. – Они вооруже-ны, их мечи обагрены кровью!
- Я хочу видеть это собственными глазами.
- Для чего?!
- Для того чтобы яснее понять, как разрушаются вековые устои государства, в котором мне довелось родиться и, как мне кажется, еще некоторое время придется жить.
- Но Аврелия?! Ведь ваша матушка будет так взволнована и рассержена!
- Ах, Архилох, Архилох, предоставь улаживать это мне самому: я уже далеко не маленький мальчик. И не волнуйся, твоей тощей спине ничего не грозит - всю вину я беру на себя. Леонидас тому свидетель. 

*    *    *

Казалось, на форуме собрался если не весь Рим, то его добрая половина. С тру-дом протиснувшись между беспорядочным нагромождением статуй, облепленных го-рожанами всех сословий, они добрались до ряда деревянных лавок менял и стряпчих. Подтянуться на руках и забраться повыше не составило большого труда. Непрерывно испускавший горестные вздохи Архилох остался внизу, попытавшись втиснуться между колонной портика и приклеившейся к ней стеной одной из лавок.
Зал заседаний сената лежал как на ладони. На площадке перед дверями курии жиденькой стайкой белых голубей теснилась группа из нескольких десятков сенаторов, - всех, кого страх и ненависть не разогнали по наглухо закрытым домам. Консул Рузон стоял впереди, у самого края стелившейся вниз от здания лестницы. Именно там, на выбеленных временем ступенях, и оставалось единственно свободное пространство, над которым висела тишина. На другом краю, у начала подъема толпились сверкавшие на солнце шлемы военной когорты. Цезарь не видел, но знал, что по лицам солдат стекает выжатый жарой соленый пот, смешанный с пылью италийских дорог. Он скапливается на нахмуренных бровях, пощипывает в налившихся кровью глазах, ручей-ками бежит по напряженным скулам к плотно сжатым губам и стекает под пластины доспехов, туда, где бешено стучат переполненные ненавистью сердца. Эти люди прошли тысячи стадий, чтобы мстить, мстить за поруганную честь своих командиров, чьи спины, покрытые красными палудаментами, кровавыми пятнами знаменовали сегодня новую страницу в истории республики. 
- Консул Луций Корнелий Цинна, - Гней Октавий Рузон рискнул, наконец, на-рушить хрупкую тишину остекленевшего форума, – тебе ли не знать, что законы Рима запрещают переступать границы Великого города с оружием в руках! Что делают здесь эти люди?! И почему рядом с тобой я вижу изгнанного Гая Мария?!
- Консул Гней Октавий Рузон, - Цинна начал свой ответ столь же торжественно выспренно, как и его товарищ по должности, но закончил быстро и кратко, – эти люди пришли, чтобы восстановить справедливость и вернуть утраченные права.
- У тебя никто не отбирал твоих прав. Ты сам, по доброй воле, оставил Рим не-сколько недель назад. И тому есть множество свидетельств.
- Ты глуп, Рузон, - Цинна поднялся на одну ступеньку вверх, и когорта качну-лась вслед за ним. – Глуп, если ведешь подобные речи. Римский народ знает, что поки-нуть дом меня заставила вовсе не добрая воля, а происки недоброжелателей, твои про-иски, Гней Октавий, твои и твоего хозяина Суллы. И мне пришлось бежать, чтобы не погибнуть от рук подосланных тобой наемных убийц и чтобы не подвергнуть опасности мою семью. Это ты, именно ты, заставил меня вернуться во главе стоящих за моей спиной истинных римских граждан, чтобы восстановить свое честное имя и защитить жизни тех, кто еще предан республике и ее идеалам.
- Красиво говорит, - прошептал в ухо Цезарю Леонидас.
- История свидетельствует о многих делах, начинавшихся красивыми словами, но каков был их конец? – ответил другу Гай Юлий.
Тем временем небольшое пространство на лестнице сократилось еще на одну ступеньку.
- Ты пролил кровь, Цинна! – голос Рузона сорвался на резанувший слух поро-сячий визг.
- Я не желал ее, Гней Октавий, как не желаю и сейчас, - Цинна говорил по-прежнему спокойно, тщательно взвешивая слова и расставляя акценты. – Крови хотите вы: ты и твои сторонники. Римский народ знает это. Вы несете с собой зло, как и ваш отбывший на Восток диктатор. Остановитесь, пока не поздно!
- Остановись ты! – видя, как неуклонно сокращается поглощаемое солдатскими калигами количество ступеней, продолжал брызгать слюной Рузон.
- Заклинаю тебя, Гней Октавий, сложи свои полномочия, возьми своих сторон-ников и покинь форум. Дай республике и ее народу вздохнуть свободно. Ты пока еще в силах остановить льющуюся по улицам Рима кровь, - между ними осталось только две ступени, и Цинна протянул ладонь, чтобы положить ее на плечо коллеги по консулату.
- Не трогай меня, предатель! – крик Рузона взорвался истошными нотами. – Я законно избранный консул! Меня избрал римский на…
Фраза споткнулась о выброшенный навстречу Гнею Октавию солдатский меч. Теряющее жизнь тело качнулось вперед, но было остановлено новыми ударами уже не-скольких клинков, превративших его в кровавую кашу. Перед дверями сенатской курии началась жестокая резня.


IV.

Подгоняемый амбициями своей жены Гай Юлий Цезарь Старший достиг-таки предпоследней станции на «пути чести» римского патриция: избранный на предшест-вующий год претором весь следующий год он управлял назначенной ему сенатом про-винцией. Несколько дней пути, что отделяли Пизу от Рима, сильно отдалили его и от кровавых римских событий весны и лета года текущего. Подувший же к началу октября со стороны Альп холодный осенний ветер примчал к воротам дома Цезарей гонца со страшной вестью, - следом за посланником из Пизы тащился обоз с набальзамирован-ным для похорон телом бывшего пропретора. Он умер сидя за рабочим столом, на кото-ром вместо предназначенных к разбору прошений высились небольшая амфора и кубок с неразбавленным вином; еще две такие же, но пустые амфоры сиротливо жались к ду-бовой ножке кресла. Его обнаружили рано утром с застывшей на лице счастливой улыбкой.
Умер патриций, и на его мало-мальски приличные похороны были нужны деньги, которых в семье просто не существовало, зато они в достаточном количестве водились у мужа сестры покойного – у Гая Мария.
Аврелия совершенно правильно рассчитала, что у богача просить милостыню нужно тогда, когда настроение подающего ее наиболее приподнятое, а ничто так не растапливает сердце, как идущее от желудка послеобеденное тепло. Когда Юлия при-няла невестку с племянником, мужчины еще возлежали в триклинии, но в женских по-коях уже текла оживленная беседа.
- Я подготовила его заранее, - грустно улыбнулась Юлия. – Общаться с ним становится все труднее и труднее. Он не терпит никого, с трудом делая исключение для меня и сына. Теперь он разговаривает с одним лишь Луцием Корнелием: Цинна заме-нил Марию и семью, и армию, и народ, и даже Вечный город. Сколько ты хотела про-сить?
- Думаю, триста тысяч сестерциев будет достаточно. Скромно, конечно, не до игр и гладиаторских боев, но на раздачу хлеба нищим хватит.
- Я вела речь о пятистах тысячах. Он согласился.
Прислушивающийся к негромким переговорам женщин Цезарь не сразу заме-тил, что в комнате находится еще одна женщина, совсем юная девушка, не старше че-тырнадцати лет. Наверное, он повел себя бестактно, а что же еще должно сказать о че-ловеке, впившемся взглядом в другого человека и рассматривающим его с неприкры-тым интересом. Однако дело того стоило. Даже густая копна вьющихся, перехваченных лентой черных волос не могла скрыть высокий лоб, плавно перетекавший в очертания изящного носика, в свою очередь уютно уместившегося между ямочками двух розовых щек. Чуть полноватые губы говорили скорее не о капризном нраве их хозяйки, а об ее чувственности и скрытой до поры бездне наслаждения, готового водопадом пролиться на будущего избранника. Мягкий овал подбородка – свидетельство покладистости и уступчивости, перекликался с предназначенными для поцелуев овалами оголенных локтей и коленей. Не по возрасту развитая грудь приподнимала ткань туники высоко к верху и заставляла дыхание прерываться, а сердце стучать громче и чаще. Незнакомка держала в руках свиток, - наверное, читала список какой-нибудь греческой комедии, но и наблюдала за происходящим из-под приспущенных век. Заметив на себе вниматель-ный взгляд юноши, она забавно сморщила носик, весело высунула дразнящий язык и отвернулась. Гай Юлий смутился, и тут же услышал голос тетки:
- Знакомьтесь. Корнелия – дочь Луция Корнелия Цинны. Она не похожа на сво-его отца.   
Увы, познакомиться не удалось: раб пригласил их в триклиний.
Еды на столах уже не было, - в воздухе витал лишь тонкий аромат съеденных блюд, зато кратер был полон вина, перетекавшего в зажатые в холеных пальцах золотые кубки. Марий и Цинна возлежали голова к голове, обсуждая предстоящие выборы ма-гистратур на следующий год. Бесспорно, оба должны были стать консулами, причем Марий – уже в седьмой раз. Наконец-то исполнялось данное ему двадцать лет назад предсказание: он не умрет до тех пор, пока Великий Рим не изберет его консулом на седьмой срок.
Разговора матери и дяди Цезарь не слышал. Сначала все заглушил явственно стоявший перед глазами облик черноволосой красавицы, а потом…, потом Гай Юлий заметил, что по пальцам вершителей римских судеб течет неосторожно пролитое вино. Малиновый цвет напомнил ему лужи запекшейся на мостовых крови. Эти двое не раз-решали убирать трупы поверженных противников в течение нескольких дней, пока на-глое воронье не выклевывало им глаза, а искаженные муками мертвые лица не обгрыза-ли бродившие по городу псы. А потом Цинна приказал рубить сенаторские головы и выставлять их на форуме. Так расправлялись со сторонниками Суллы. Кровь лилась ре-кой, а с ней текли и отнятые у семей убитых деньги. И ненависть не могла насытиться, и страх заледенил сердца, души и мысли. И люди обезумели и шли на казнь безропот-но, словно овцы на заклание. Сумевших бежать оказалось немного. Остальные же, не переставая, горланили на улицах имена Мария и Цинны. Партия оптиматов потерпела сокрушительное поражение, партия популяров, поддерживаемая простолюдинами Ри-ма, захватила власть на ближайшие три года.
А еще, наблюдая профиль склоненных друг к другу голов, Цезарь вспомнил вдруг историю о двух вестниках победы, о двух коршунах Гая Мария. Сегодня эти коршуны спустились на землю, и сегодня оба они пировали в этом триклинии.
Итак, он ничего не слышал, ни единого слова, однако ощущение униженности безденежья не покидало его до самого дома, до самого конца его жизни. Он помнил это ощущение даже тогда, когда деньги, наконец, заплескались у его ног ласковым, лижу-щим ноги прибоем.

*    *    *

День похорон выдался пасмурным. С самого утра лил противный холодный дождь. Мокрая одежда липла к телу, усиливая ощущение холода настолько, что к тому моменту, когда процессия приблизилась, наконец, к погребальному костру, Гая Юлия начала бить мелкая дрожь. Он крепился всю дорогу, но как только трубы музыкантов затянули свою заунывную мелодию, Цезарь расплакался, будто мальчишка. Слезы ме-шались с дождем, и оттого казалось, что рыдают не только родственники, но и нанятые за деньги мимы и плакальщицы. Приглядевшись, можно было увидеть, как ручейки дождливых слез текут по восковым маскам предков дома Юлиев: казалось, что и они оплакивают покойного.
Эти маски преследовали Цезаря на протяжении всей болезни, которая не замедлила свалить юношу с ног сразу же после похорон. Жар настиг его прямо у неохотно разгоравшихся мокрых погребальных бревен. Распорядитель подал родственникам пылающие факелы, но как только, отвернув лица, они приблизились к возлежавшему на костре телу, часть факелов, обиженно зашипев, погасла. Огонь же других робко лизнул обильно пролитое масло и, ощутив благодатную почву, с тонким писком взвился к серой небесной хляби.
Больше Гай Юлий ничего не помнил. Он не видел ни того, как выгоревший пе-пел отца поместили в бронзовую урну, не поднимал поминальный кубок с разбавлен-ным вином, не участвовал в обряде очищения. Он метался в бреду, выкрикивая имена отца и многих своих предков вплоть до праматери рода – богини Венеры. Не различая озабоченных лиц матери, сестры и реже тетки, Цезарь видел склоненные к нему воско-вые маски. Он говорил с ними, обещая чтить память отца и пройти так и не завершен-ный покойным «путь чести» до самого его окончания.
Очнулся Гай Юлий лишь тогда, когда за стенами дома вступил в свои права хо-лодный зимний ветер. Он был еще слишком слаб, а потому почти не отреагировал на слова матери о том, что весной предстоит его свадьба: он берет в жены дочь богатого всадника Марка Коссуция. Да и сделка выглядела слишком привлекательной. Коссуций роднился с одним из самых знатных римских родов, а семья Цезаря получала с прида-ным невесты такие необходимые им всем средства к существованию.

*    *    *

Марий умер незадолго до его свадьбы, умер от удара: слишком много пил, на-верное, чтобы забыться. А забываться было от чего. Ручейки крови на улицах смени-лись потоками дождевой воды, а вот страх и ненависть поселились в Вечном городе на-долго.
Последнее консульство Гая Мария продолжалось всего лишь несколько недель. Несколько недель беспробудного пьянства, и устроенные Цинной пышные похороны. Триста пар гладиаторов, девять дней раздачи хлеба и мяса. Хвала и слава Цинне! О, римский народ был удовлетворен сполна! Об этом народе не зря говорили, что двумя краеугольными камнями его счастья являются развлечения и подачки. Хлеба и зрелищ! Это сказано о нем, о народе Великого Рима.   
Гая Юлия отправили в забвение на целых два года. Что вспоминал он потом о последних годах своей юности?
Тысячи прочитанных и проанализированных строк: Энниевы «Анналы», исто-рию Пунических войн, разрозненные свитки с наставлениями прославленных полко-водцев о теории и практике ведения войн и выигрыша сражений, знаменитый перевод «Одиссеи» Ливия Андроника, сохранившиеся речи пламенных Гракхов. Столько, сколько он прочитал за эти два спокойных года, он не прочтет больше за всю свою ос-тавшуюся жизнь.
Разговоры со Спуринной. Их дружба, дружба плебея и патриция, на которую многие, в том числе и родственники жены, смотрели осуждающе, крепла день ото дня. Они говорили обо всем: о римской политике, о судьбах государства и его народа, о про-читанных Цезарем книгах, о гладиаторских боях, о женщинах, наконец. Это именно Леонидасу Гай Юлий прочитал первые собственного сочинения строки. Вполне естест-венно, что сообразно возрасту автора, это были стихи (слабое подражание Гомеру, как оценит их Цезарь спустя несколько десятилетий):
 
- Розовощекой восстала от сна на востоке богиня Аврора,
  Солнечный день предвещая походкой своею незримой.
День, что покоем был должен дышать под небес голубым покрывалом,
Лодки у берега Тибра качая волной безмятежной. 
Но не случилось того, или боги свой суд рассудили иначе,
Стало то утро предвестником жатвы обильно кровавой!

А еще он вспоминал Коссуцию. Свою первую жену и первую познанную им женщину. Она была старше шестнадцатилетнего Цезаря на год (что в этом возрасте для женщины совсем не мало) и выше его почти на целую голову.  Уже только это одно привело Гая Юлия в такое смущение, что их первая ночь могла бы оказаться и послед-ней. Но, не произнеся ни слова, Коссуция встала перед застывшим на краешке свадеб-ного ложа юношей и, закинув руки, сбросила то, что скрывало красиво сложенную фи-гуру с волнующим треугольником черных волос внизу манившего своей округлостью живота. А потом, также молча, она опустилась перед ним на колени, расстегнула пряж-ки его сандалий и принялась целовать ноги от кончиков пальцев до колен, а потом вы-ше, и еще выше. И тогда он овладел ею в припадке страсти, овладел в течение несколь-ких минут, после чего долго раздумывал над благодарным поцелуем в губы, опасаясь неуклюжего столкновения двух длинных носов. Жена поцеловала его сама, и страх пе-ред женщиной растаял в нем без следа, растаял на всю оставшуюся жизнь. В любви они научили друг друга многому. А в остальном Коссуция была молчалива, покорна и неза-метна. Любила ли она Гая Юлия? Судя по радостному блеску ее глаз в редкие минуты их общения, - да. Но она не мешала ему ни в чем, а это очень устраивало Цезаря.
И именно Коссуция, сгорая от смущения, что посмела нарушить покой мужа, сказала ему:
- Прости меня, Гай Юлий, но там к тебе посланник от Луция Корнелия Цинны.