Статья Олега Качмарского о романе А. Курцева

Между суллой и августом аве цезарь!

Он погиб на пятьдесят шестом году жизни и был сопричтен к богам, не только словами указов, но и убеждением толпы. Во всяком случае, когда во время игр, которые впервые в честь его обожествления давал его наследник Август, хвостатая звезда сияла в небе семь ночей подряд, появляясь около одиннадцатого часа, то все поверили, что это душа Цезаря, вознесенного на небо.
Гай СветонийТранквилл. Жизнь двенадцати цезарей

1
Роман Андрея Курцева «Император иллюзий» прежде всего – будучи ещё не прочитанным – поражает объёмом: 700 страниц убористого текста! Так, что аж страшно подступиться! Возможно ли проглотить такую глыбу? Однако попробуем…
«Шумный город плавился от небывалой жары и искусно подогреваемой в людях ненависти. Сухие, горячие, слегка приправленные капельками средиземноморской влаги африканские ветры в тот год принесли на своих крыльях довольно раннюю весну. Далеко на север отогнали они свинцовые тучи, за зиму буквально исхлеставшие землю струями дождя, дождя пополам с грязновато-серым снегом, дождя, что пронизывал до самых костей. Солнце быстро согрело землю и развеселило берега Тибра свежей зеленью травы. Плащи уступили место хитонам и тогам; оттаяли людские тела, но оставались холодными сердца и души. Марий и Сулла, Сулла и Марий – затмевающие глаза честолюбие и жажда власти. Правда, маленькие ручейки крови еще не превратились в багровые потоки, еще не валялись на улицах истерзанные и поруганные распаленной толпой тела, еще не кружилось, прицеливаясь к закрытым смертью глазам, черное воронье, однако раскаленный воздух уже был донельзя пронизан громовыми раскатами грядущей бури.
– Гай Юлий! Гай Юлий! – немного охрипший от бесполезного крика голос старика-капсария то всплывал над заполонившей улицы толпой, то безнадежно тонул в разноголосом гомоне римских улочек…»
Давно замечено: внятность начала – первого предложения, первого абзаца – свидетельствует о внятности всего произведения. Потому как, приступая к созданию своего опуса, подсознательно или сознательно автор фокусируется на главной его, основополагающей идее. И данный случай весьма показателен: уже первое предложение с чрезвычайной ясностью говорит об общем содержании книги. Это та капля, молекула, единица измерения, в которой содержится 700-страничный мир.
При небывалой жаре оставались холодными сердца и души. Здесь автор использует параллель двух пространств – внешнего и внутреннего. Изобразить природный фон, погодные условия вплоть до температуры воздуха – изобразить в первых же строках – для того чтоб больше к этому не возвращаться, всецело переместившись в пространство психическое, психологическое, в пространство политического противостояния. Оно здесь заключено в известной исторической оппозиции: Марий и Сулла – но это опять-таки не что иное как фон, то энергетическое состояние, в которое изначально вынужден погрузиться главный герой – Гай Юлий. Вернее, он вступает в игру, рождаясь из её недр.В этом и состоит главная особенность романа, сфокусированного не на внешнем, и не на внутреннем, а прежде всего, на интеллектуальной сфере, на ментальном пространстве, где развёртывается основное действо.

2
Необычность видится вот в чём. В курской глубинке, в провинции, вдали от главных литературных магистралей человек решил вдруг написать о Цезаре! Хотя… что сейчас представляют собой эти самые литературные магистрали?
– Какая книга за последние лет 20 стала настоящим литературным событием?
– Никакая!
– Почему?
– Потому что если провинциальные писатели в массе своей, как те акыны, пишут исключительно о том, что видят, и шаг влево-вправо – расстрел на месте за попытку бегства в запределье; иными словами, если на периферии напрочь забыличто такое фантазия (в пространстве настоящей литературы, а не фэнтезийной белиберды), – то в центре – потому что пишут всякую хрень – Путь Бро, Лёд, Голубое сало (да, наверное, «хрень» в данном случае является наиболее адекватным определением)…
Кто знает нынешних лауреатов различных лит. премий – всяких там российских нацбестов и букеров? Нужны кому-то писания их лауреатов?
А ещё можно зайти в книжную лавку – и глянуть, кого там распространяют. Просто какая-тозаунывная никому не нужная лабуда. Вот, правда, Пелевин что-то там наваял про Павла – но это не более как вольное паразитирование на исторических образах. Постмодернизм. А куда подевалась настоящая литература?
Но стоп! Уже второй раз мы произносим это слово – настоящая… Посему прежде чем принять вопрос к рассмотрению, нужно чётко уяснить, что сие значит? И легче всего это сделать на примерах.
Вот, например, «Мартовские иды» (1948)Торнтона Уайлдера – роман в письмах о последних днях Юлия Цезаря; «Воспоминания Адриана» (1951) Маргерит Юрсенар, написанные в виде посланий римского императора Публия Элия Адриана будущему императору Марку Аврелию. Или же «Я, Клавдий» (1934) и «Божественный Клавдий» (1935) от Роберта Грейвса, пророка Белой Богини, – о событиях царствования Августа, Тиберия, Калигулы и самого Клавдия, от лица которого ведётся повествование.
Если же обратиться к традиции отечественной… Вообще исторический жанр занимает в русской литературе – и в советскую, и в досоветскую эпоху – бескрайнее пространство. Посему сосредоточимся в конкретном направлении – если не исключительно Рима, то хотя бы Средиземноморья эпохи античности. И первое, что приходит на ум по ассоциации с разбираемым произведением – роман Георгия Гулиа «Сулла» (1971)… а далее – по цепочке: «Митридат» (1973) Виталия Полупуднева, «Таис Афинская» (1972) Ивана Ефремова… Не помешает вспомнить и монументальное полотно Валентина Иванова «Русь изначальная» (1961) – наряду с Русью в центре внимания здесь также Восточная Римская империя. Если же непосредственно оЗападной – тогда «В дни Каракаллы» («XV легион», 1937) Антонина Ладинского.
Все вышеназванные произведения чрезвычайно интересны, каждое из них – целый мир, космос, художественная Вселенная, событие в литературе, открывающее новые горизонты, а также заставляющее идти вглубь. А там – на глубинах – романы из истории античного Рима «Алтарь победы» (1913) и «Юпитер поверженный» (оставшийся, увы, незаконченным) Валерия Брюсова;  «Смерть богов. Юлиан Отступник» (1895) и гораздо более поздние «Рождение богов. Тутанкамон на Крите» (1924) и «Мессия» (1927)Дмитрия Мережковского.
А ещё глубже – у самого основания – «Иоанн Цимисхий» (1841) – который, по сути, является первым русским историческим романом, в котором автор вышел за пределы национальной истории; и наконец – в качестве отправной точки – «Клятва при Гробе Господнем» (1832) – начало традиции – возможно, что и непревзойдённое поныне – философского метаисторического романа;имя автора, как известно, Николай Полевой – кстати сказать, тоже курянин.   
Из контекста следуют три вывода:
1.Читаем любую из названных книг – и понимаем, что такое настоящая литература…
2. Но видим также, что всё это – дела давно минувших дней, преданья старины глубокой – не только описанные в этих книгах события, но и сами книги, коим уже от 50-ти добез малого 200-от лет со времени их создания.
3.И потому нынешнее обращение Андрея Курцева к образу Юлия Цезаря можно воспринимать не иначе как томление, тоску по настоящей литературе.
Но всё же сформулируем: настоящее – этокогда глубоко, значительно, оригинально, мастерски… Впрочем, два первых признака взаимосвязаны: когда глубоко – тогда и значимо, и наоборот: раз значимо – стало быть глубоко. Ибо значение определяется глубиной: о чём речь? что за идеи? на какой глубине находятся? А вот насчёт мастерски, а тем более оригинально – так ведь могут сказать и о текстах Сорокина – его почитатели. Да и глубину для себя они там найдут. Посему необходимо уточнение: настоящее предполагает здоровое сознание – не ущербно-шизофреническое. И тут в силу вступают критерии, не столько литературные, сколько метафизические и… математические – понятия об отрицательных и мнимых величинах…



3
А теперь давайте посмотрим насколько выявленным критериям – глубоко, значительно, оригинально, мастерски – соответствует разбираемый нами роман.
Прежде всего что оно такое? Роман исторический – и так как любое произведение искусства не может пребывать в вакууме, а всегда в качестве питательной среды предполагает какой-либо контекст, вот мы этот контекст слегка обозначили.
Однако… вот что интересно: ни на одно из упомянутых нами тематически сходных произведений наш роман не похож! В том смысле, что выполнен совсем в другой технике, стилистической манере, с другой определяющей концепцией. И потому здесь вырисовывается ещё один контекст –как это ни удивительно, но по стилю, манере, концепции детище А. Курцева ближе не к беллетристике нового времени, а к трудам античных историков. Тит Ливий, Корнелий Тацит, и те, с которыми роман соприкасается событийно, информационная его первооснова – Светоний, Плутарх, наконец, сам Гай Юлий с его «Записками».
Главный предмет здесь не столько художественный, сколько ментальный, интеллектуальный. Не разнообразные жанровые сцены из жизни той эпохи, а… Цезарь и только Цезарь. Не реконструкция всей тогдашней жизни во всём её многообразии – хотя не без этого, – а… художественная… нет, не художественная! а ментальная, интеллектуальная биография великого политика в тогдашнем политическом контексте. Очень чёткая и ясная, по-латински несколько суховатая, но от этого не менее интересная.
А ещё это ни много ни мало настоящий учебник политологии – концентрат знаний по основам, искусству политики, по римскому праву, демократии, сенату-парламенту со всеми его крючкотворными и коррупционными потрохами. То, что ничуть не изменилось вплоть до наших дней. Перед нами суть политики, её душа, а вернее отсутствие таковой.
Принято, например, резко противопоставлять республику единоличной власти, монархии, самодержавию – и Цезарь в этом смысле – тот, кто попрал демократические основы Римской республики. Однако… не спеши делать поспешные выводы, основанные на поверхностных схемах, а лучше – советует Цезарь:
«…Оглянись вокруг. Наша пресловутая республика прогнила насквозь. Сенат велеречив, глуп и недальновиден. Суды продажны. Народ развращен до предела. Вместо того чтобы работать, люди дерутся за бесплатное зерно, а набив желудки, тащатся смотреть гладиаторские игры и пустые спектакли, разыгрываемые дешевыми актерами… Сегодняшний Рим напоминает мне крепкое с виду дерево, стоящее на разложившихся корнях. Мало того что гнилые корни отравляют ствол и ветви; для дерева становится опасным даже легкое дуновение ветра, а уж буря, без сомнения, грозит опрокинуть его навзничь».
А вот как он поступает с основами пресловутого римского права, легшего в основу права европейского, на которое даже сегодня наивные смотрят как на некий образец для всеобщего подражания. 
«– Для Гая Юлия нет ничего общепринятого, – снова пожал плечами оратор. – Он сам для себя закон, и любой закон он прочтет так, как ему нужно, вывернув его с целью выгодного для себя толкования наизнанку. Ты же знаешь, нет ничего более двусмысленного, чем наши законы. Любой мало-мальски приличный адвокат найдет в них тысячу лазеек». – Почему же он так поступает? Очевидно потому, что именно под это оно и заточено…
И ещё одно понятие, лежащее в основе демократии. Цезарь объясняет, что есть толпа…
«Как зарождается этот зверь? Десять совершенно простых здравомыслящих человек – не толпа. И сто человек, не потерявших нить разума, еще тоже не толпа. Однако заставьте эту сотню утратить способность осознавать реальность жизни, дайте ей возможность забыть об окружающем мире, о сиюминутных проблемах, явите ей чудо и замените ум верой, – и вы получите толпу. Зверь проснется. Зверь поначалу добрый и ласковый, словно теленок, торопливо идущий за тем, кто дал ему веру. Однако доброта его кажущаяся, ибо любая вера дает иллюзию временной свободы, суррогат освобождения от уз и оков обыденности. А ведь давно известно, что никакой бурный прилив не в состоянии поднять таких волн в океане, какими бывают движения толпы, когда она упивается новой и недолговечной свободой. Пробудившись, этот монолитный зверь убивает в себе любые сомнения и колебания. Даже крохотной искорки достаточно для того, чтобы зверь этот превратился в яростное пламя, пожирающее все на своем пути…»
И разве не о нашем времени эти слова? Речь как будто о современных «цветных революциях»… И как всегда…
«– Чистое белье нынче не в очень большой цене, – сердито барабаня пальцами по столу, отвечал Цезарь. – К тому же у политика просто не может быть чистого белья. Политика – это всегда грязь. И чем выше политика, тем больше в ней грязи. Почему, спросишь ты? Отвечаю. Потому что когда я управляю только самим собой, я вправе оставаться кристально чистым и честным человеком. В этом случае я отвечаю лишь за собственные поступки и совершенно не склонен обманывать себя. Однако чем больше людей у меня в подчинении, тем меньше возможностей контролировать их поведение. А двуногие, Леонидас, отчего-то не желают жить в честности. Они алчут зависти, лести, ненависти, им по душе жадность, чревоугодие, сладострастие, гордыня. Наверное, они пытаются подражать богам, не чуждым перечисленным мною порокам. И вот, управляя человеческим стадом, пастух просто обязан хотя бы изредка опускаться до уровня своих овец и коз, иначе он перестанет их понимать, и стадо разбредется в разные стороны. Может быть, Спуринна, я и хотел бы спать на подушке благородства, укрываясь одеялом честности, но не могу этого сделать».


4
Глубина проникновения в предмет, пожалуй, и является главным достоинством данного произведения. Значимость же самого предмета не вызывает никаких сомнений. Кроме политики это понимание ни много ни мало человеческой природы. В качестве наглядного примера приведём три – доведённых ну просто до совершенства! – частности. Солдаты на войне; люди вообще и царица египетская Клеопатра.
«К слову сказать, женщин, взятых в плен, не жалели. Изголодавшиеся солдаты насиловали даже не успевшие еще остыть трупы; живым же приходилось куда тяжелее.
– Останови их, Цезарь, – просил друга Спуринна в редких разговорах у ночного костра или очага, растопленного в одном из захваченных домов. – Они же люди, а не звери! Они должны понять это.
– Наверное, ты прав, Леонидас. Некоторые из них еще и сейчас похожи на людей. Однако в остальных наружу прорывается спрятанная в каждом из нас звериная сущность. Надеюсь, что из меня ей не выбраться, но кто знает, где находится предел нашего сдерживающего человеческого начала. Их не остановить, Спуринна, и ты понимаешь это лучше меня. Все обозлены, обозлены холодом, стрелами из засады, полуголодным своим существованием, отсутствием женщин и близостью смерти. Злоба победила в них тот страх, который усмиряет в человеке зверя. Терпи. Конец похода уже близок. Терпи, Леонидас. Собери волю в кулак и иди, оказывай помощь больным и раненым, и помни, пожалуйста, при этом, что перед тобой все-таки люди, люди, которые только на время позабыли о том, кто они».
Но это, так сказать, в экстремальных условиях. А в обычных…«Ты удивишься, если задумаешься над тем, как мало вокруг нас умных людей; еще меньше, чем порядочных». – Это тот случай, о котором говорится: ни добавить, ни убавить…
Что же до царицы египетской… образ её здесь периферийный – в том смысле, что не она здесь в центре внимания, не ей посвящен роман, но!… вот вся её сущность (sic!) в одном всего лишь абзаце:
«Она села, по-мужски широко расставив свои будто выточенные из коричневато-желтого мрамора ноги, позволив ему подробно разглядеть во время затянувшейся паузы соски крупной аккуратной груди, плоский живот и почти полностью лишенное волос пространство между бедрами. В ее поведении не было игры или нарочитого желания соблазнить его. Клеопатра вела себя с естеством приготовившейся к прыжку дикой кошки».
Можно, конечно, обратить внимание на то, что в этом описании имеем не только Клеопатру, но и концентрат всего женского начала – во всяком случае, проявление его в низшем астрале. Но особенность творческой манеры А. Курцева состоит в том, что его формулировки, по сути, не требуют больше никаких пояснений и расшифровок – настолько исчерпывающе они ясны. Недаром ведь он ещё и автор книги – собрания афоризмов – «Мой мир. Моя жизнь. Мои мысли» (2016) и других книг, пользующихся удивительной популярностью. И в настоящей рецензии подаём пространные цитаты, чтобы и потенциальный читатель смог насладиться мастерством автора, ясностью его мысли. В дифференциальных глубинах при интегральном свете…

5
Но если это – как мы назвали – учебник политологии, то вновь возникает главный политический вопрос: что же всё-таки лучше – республика или монархия, демократия или диктатура, народовластие или самодержавие?
На этот вопрос и должен был ответить главный герой романа. И ответ его таков: какреспублика может быть здоровой или больной, так и монархия может быть здоровой или больной. Зависит сие как от правителей – будь-то монарх, диктатор, либо избранные временщики, – так и от общего состояния общества, то бишь от энергий, доминирующих в нём в данное время. Иными словами, не от формы зависит, а от содержания.
Цезарь пришёл на изломе Римской республики, во время её упадка – внутреннего вырождения. Он нёс в себе энергии обновления, способные вдохнуть в государственный организм новые силы и новое содержание. И то, что он должен был сделать, он сделал. Прошёл весь путь, оказавшись наконец на вершине политической власти. И уже там…
«Глядя в скопившийся по углам сумрак, он думал о том, что добился в жизни всего, поднялся на самые недосягаемые высоты политики, стал первым из первых. Теперь он мог просто наблюдать копошащийся внизу людской муравейник, мог приказать ему двигаться в любом направлении, мог раздавить любое не понравившееся ему насекомое. Теперь маленький мальчик из Субурры мог позволить себе все.
Оценивал ли он свое положение с позиции счастья? Вряд ли. Цезарь прекрасно осознавал эфемерность данного понятия. Счастье – идеал, придуманный бесчисленным множеством глупцов. Счастья не существует. Оно – самая обыкновенная иллюзия. Как, впрочем, и многое из того, что нас окружает.
Власть? Он, император, – носитель верховной власти в стране, управляющей практически всем миром. Увы, на вершине власти холодно и пустынно. Только с трудом вскарабкавшись на этот «горный пик», начинаешь ощущать на нем всю огромную тяжесть давящей на тебя ответственности. Нищему легко страдать лишь за свои поступки, он не является объектом зависти и не нужен никому кроме самого себя. Властелин же отвечает за действия и судьбы сотен тысяч подданных, его критикуют, ему завидуют, против него плетут интриги и козни; он заложник множества совершенно не управляемых обстоятельств. Он – раб, раб, над которым куда больше власти имеет одна крошечная, поселившаяся в его организме опухоль. Следовательно, власть – иллюзия».
Итого, всё, что ему здесь принадлежит, чего он здесь достиг – всё… суета сует и вечное томление – поскольку относится к миру преходящему, иллюзорному. Миру людей, а не богов. Таким образом, герой находит самоопределение, ставшее также и названием всего романа – Император иллюзий. При этом, анализируя и синтезируя, он также находит и то, ради чего стоило жить – дело, которое передаёт эстафетой своему внучатому племяннику и приёмному сыну Октавиану Августу.
Для потомков он стал образцом – нет, не совершенного человека, но идеального политика, практически полубога. Очевидно, что именно этот статус, означающий идеальное воплощение самого понятия«политик», говоря платоновским языком, первоидею, и побудило Андрея Курцева реконструировать ментальную его биографию. Ну а глубокое погружение в предмет позволило уловить главный его секрет – секрет соответствия.То, что собственную волю он поверял волей богов – ориентируясь на высшее, а не на низшее. Что хорошо видно из следующего эпизода:
«Жители одного из сел вблизи Брундизия обвинили легионера в грабеже крестьян и смерти изнасилованной солдатами девушки. Обычная война, обычный случай, обычное право сильного. Обычный, но не для Гая Юлия. Выявив всех участников нападения на деревню, он приказал выстроить легионы на плацу, проведя перед строем восемнадцать лишенных воинской амуниции и оружия солдат.
Напуганная, но все еще надеющаяся на помилование (ведь их император прощал даже своих откровенных врагов!) кучка людей ежилась на холодном мартовском ветру, терпеливо ожидая решения своей участи.
– Шел ли ты на грабеж, насилие и убийство по собственному желанию или по приказу центуриона Вариния? – по очереди спрашивал Цезарь у каждого из легионеров.
– По приказу, – ответили тринадцать из семнадцати, и лишь четверо не отказались от своего командира, заявив, что не столько выполняли приказ, сколько разделяли его мнение о праве поступать по принципу: на войне как на войне.
– Ответь мне, Вариний, – обратился Гай Юлий к опальному центуриону, – ты и твои солдаты были голодны и вы напали, чтобы добыть себе хлеба?
– Нет, император, – потупив взор, произнес офицер.
– Может быть, тебе и твоим людям задержали выплату жалования, и вам срочно потребовались деньги?
– Нет, император.
– Значит, атаковав деревню, ты расправлялся с нашим общим врагом?
– Нет, император.
– Тогда почему же ты нарушил приказ своего императора, обагрив свой благородный солдатский меч кровью своих же соплеменников?!
– Война, император, – низко наклонив голову, ответил центурион.
– Война, – задумчиво произнес Цезарь, – А что говорит римский устав по поводу легионеров, нарушивших приказ своего командира во время военных действий?
– Легионер, нарушивший приказ своего командира во время военных действий, должен быть казнен! – гордо выпрямившись, громко отчеканил Вариний. Он понял все, и желал принять смерть достойно.
– Я рад, центурион, что ты помнишь об этом и не забываешь о своей воинской чести. И ты прекрасно знаешь, что в таких случаях велит боевому офицеру его честь.
Цезарь обнажил свой меч и протянул его острием вперед Варинию.
Возникшая пауза оказалась мимолетной. Руки центуриона приняли меч императора, перехватив его за клинок у самой рукояти, и ударом снизу вверх погрузили металл в живую плоть. Еще мгновение Вариний, наклонившись вперед, стоял на ногах, после чего рухнул, словно подкошенный, к ногам обожаемого им командующего.
– Похоронить его как человека, чья честь осталась незапятнанной! – отдал приказ Гай Юлий. – Вы четверо искупите свой проступок в первом же бою, искупите пролитой кровью. И если центурионы не представят вас к награде, то всех вас ожидает подобная участь. Этих, – Цезарь небрежно махнул рукой в сторону тринадцати отрекшихся от своего командира легионеров, – разоружить, лишить всех наград и выгнать за пределы лагеря. Отныне они не солдаты, а простые римские граждане.
– Квириты! – обратился император к стоящим поодаль жителям разграбленной деревушки. – Если вы выдвинете против них официальное обвинение, я берусь защищать ваши права. Решитесь на самосуд – ваше право! На войне как на войне!»
И что тут скажешь? Не иначе как из мира божественных соответствий сам по себе возникает единственно уместный в данном случае возглас – Аве Цезарь!
Олег Качмарский