Письмо 29. 1822 г. , 21 июня. А. Бестужеву

Письмо 29
А.А.Бестужеву.
21 июня 1822 г.
Из Кишинева в Петербург


Милостивый государь
Александр Александрович!
Давно собирался я напомнить вам о своем существовании. Почитая прелестные ваши дарования и, признаюсь, невольно любя едкость вашей остроты, хотел я связаться с вами на письме, не из одного самолюбия, но также из любви к истине. Вы предупредили меня. Письмо ваше так мило, что невозможно с вами скромничать. Знаю, что ему не совсем бы должно верить, но верю поневоле и благодарю вас, как представителя вкуса и верного стража и покровителя нашей словесности.

Посылаю вам мои бессарабские бредни и желаю, чтоб они вам пригодились. Кланяйтесь от меня цензуре, старинной моей приятельнице; кажется, голубушка еще поумнела. Не понимаю, что могло встревожить ее целомудренность в моих элегических отрывках — однако должно нам настоять из одного честолюбия — отдаю их в полное ваше распоряжение. Предвижу препятствия в напечатании стихов к Овидию, но старушку можно и должно обмануть, ибо она очень глупа — по-видимому, ее настращали моим именем; не называйте меня, а поднесите ей мои стихи под именем кого вам угодно (например, услужливого Плетнева или какого-нибудь нежного путешественника, скитающегося по Тавриде), повторяю вам, она ужасно бестолкова, но впрочем довольно сговорчива. Главное дело в том, чтоб имя мое до нее не дошло, и все будет слажено.

С живейшим удовольствием увидел я в письме вашем несколько строк К.Ф.Рылеева, они порука мне в его дружестве и воспоминании. Обнимите его за меня, любезный Александр Александрович, как я вас обниму при нашем свидании.
21 июня 1822.
Кишинев.
Пушкин.   
***
К Овидию

Овидий, я живу близ тихих берегов,
Которым изгнанных отеческих богов
Ты некогда принес и пепел свой оставил.
Твой безотрадный плач места сии прославил;
И лиры нежный глас еще не онемел;
Еще твоей молвой наполнен сей предел.
Ты живо впечатлел в моем воображенье
Пустыню мрачную, поэта заточенье,
Туманный свод небес, обычные снега
И краткой теплотой согретые луга.
Как часто, увлечен унылых струн игрою,
Я сердцем следовал, Овидий, за тобою!
Я видел твой корабль игралищем валов
И якорь, верженный близ диких берегов,
Где ждет певца любви жестокая награда.
Там нивы без теней, холмы без винограда;
Рожденные в снегах для ужасов войны,
Там хладной Скифии свирепые сыны,
За Истром утаясь, добычи ожидают
И селам каждый миг набегом угрожают.
Преграды нет для них: в волнах они плывут
И по; льду звучному бестрепетно идут.
Ты сам (дивись, Назон, дивись судьбе превратной!),
Ты, с юных лет презрев волненье жизни ратной,
Привыкнув розами венчать свои власы
И в неге провождать беспечные часы,
Ты будешь принужден взложить и шлем тяжелый,
И грозный меч хранить близ лиры оробелой.
Ни дочерь, ни жена, ни верный сонм друзей,
Ни музы, легкие подруги прежних дней,
Изгнанного певца не усладят печали.
Напрасно грации стихи твои венчали,
Напрасно юноши их помнят наизусть:
Ни слава, ни лета, ни жалобы, ни грусть,
Ни песни робкие Октавия не тронут;
Дни старости твоей в забвении потонут.
Златой Италии роскошный гражданин,
В отчизне варваров безвестен и один,
Ты звуков родины вокруг себя не слышишь;
Ты в тяжкой горести далекой дружбе пишешь:
«О, возвратите мне священный град отцов
И тени мирные наследственных садов!
О други, Августу мольбы мои несите,
Карающую длань слезами отклоните,
Но если гневный бог досель неумолим
И век мне не видать тебя, великий Рим, —
Последнею мольбой смягчая рок ужасный,
Приближьте хоть мой гроб к Италии прекрасной!»
Чье сердце хладное, презревшее харит,
Твое уныние и слезы укорит?
Кто в грубой гордости прочтет без умиленья
Сии элегии, последние творенья,
Где ты свой тщетный стон потомству передал?
Суровый славянин, я слез не проливал,
Но понимаю их; изгнанник самовольный,
И светом, и собой, и жизнью недовольный,
С душой задумчивой, я ныне посетил
Страну, где грустный век ты некогда влачил.
Здесь, оживив тобой мечты воображенья,
Я повторил твои, Овидий, песнопенья
И их печальные картины поверял;
Но взор обманутым мечтаньям изменял.
Изгнание твое пленяло втайне очи,
Привыкшие к снегам угрюмой полуночи.
Здесь долго светится небесная лазурь;
Здесь кратко царствует жестокость зимних бурь.
На скифских берегах переселенец новый,
Сын юга, виноград блистает пурпуровый.
Уж пасмурный декабрь на русские луга
Слоями расстилал пушистые снега;
Зима дышала там — а с вешней теплотою
Здесь солнце ясное катилось надо мною;
Младою зеленью пестрел увядший луг;
Свободные поля взрывал уж ранний плуг;
Чуть веял ветерок, под вечер холодея;
Едва прозрачный лед, над озером тускнея,
Кристаллом покрывал недвижные струи.
Я вспомнил опыты несмелые твои,
Сей день, замеченный крылатым вдохновеньем,
Когда ты в первый раз вверял с недоуменьем
Шаги свои волнам, окованным зимой...
И по; льду новому, казалось, предо мной
Скользила тень твоя, и жалобные звуки
Неслися издали, как томный стон разлуки.
Утешься; не увял Овидиев венец!
Увы, среди толпы затерянный певец,
Безвестен буду я для новых поколений,
И, жертва темная, умрет мой слабый гений
С печальной жизнию, с минутною молвой...
Но если, обо мне потомок поздний мой
Узнав, придет искать в стране сей отдаленной
Близ праха славного мой след уединенный —
Брегов забвения оставя хладну сень,
К нему слетит моя признательная тень,
И будет мило мне его воспоминанье.
Да сохранится же заветное преданье:
Как ты, враждующей покорствуя судьбе,
Не славой — участью я равен был тебе.
Здесь, лирой северной пустыни оглашая,
Скитался я в те дни, как на брега Дуная
Великодушный грек свободу вызывал,
И ни единый друг мне в мире не внимал;
Но чуждые холмы, поля и рощи сонны,
И музы мирные мне были благосклонны
_________
Примечания:

- Стихотворение "К Овидию" не имеет фамилии, да это и понятно - усыновить его арап Пушкин не мог (Суровый славянин, я слез не проливал).

- Стихотворение «К Овидию» было послано Бестужеву 21 июня 1822 г. и напечатано без подписи (**) в «Полярной звезде на 1823 год».

- (**) Читается как "две звезды" - (Полярная и Пушкин), (автор).

- Бессарабские бредни — стихотворения Пушкина для альманаха Рылеева и Бестужева «Полярная звезда».

- Иван Петрович Липранди вспоминал: «Овидий очень занимал Пушкина; не знаю, читал ли он его прежде, но знаю то, что первая книга, им у меня взятая — был Овидий, во французском переводе, и книги эти оставались у него с 1820 по 1823 год».

- В письмах Пушкина есть цитаты из Овидия на латыни. Вероятно, издание Липранди содержало не только перевод на французский, но и латинский текст Овидия (Томашевский).

- Из всех "южных" творений, , Пушкин выделял свое послание «К Овидию». Через месяц, 21 июля, он в письме к брату запрашивает: «Каково идет издание Бестужева? читал ли ты мои стихи, ему посланные?». В октябре ему же он пишет: «... получено ли мое послание к Овидию? будет ли напечатано?»
(Томашевский).

- По получении альманаха (через полгода), где было помещено послание со (**) вместо подписи, он пишет брату (30 января 1823 г.): «Каковы стихи к Овидию? душа моя, и Руслан, и Пленник, и No;l, и всё дрянь в сравнении с ними. Ради бога, люби две звездочки, они обещают достойного соперника знаменитому Панаеву, знаменитому Рылееву и прочим знаменитым нашим поэтам» (Томашевский).

- Позднее Пушкин писал о «Разбойниках»: «... как слог я ничего лучше не написал (кроме послания к Овидию)» (черновой текст письма Вяземскому 14 октября 1823 г.)(Томашевский). Несмотря на слог поэма "Братья-разбойники" была Пушкиным сожжена. У Н.Н.Рылеева, кому она была посвящена, осталось предисловие, где ещё нет главного героя, а есть сюжет из реальной истории побега из тюрьмы Екатеринославля двух братьев, переплывших Днепр в кандалах. Пушкин тоже предпринял попытку переплыть Днепр, но вода в мае была так холодна, что он заболел, а братья нет. История удачного побега братьев из криминальной превращается в чудесное избавление (автор).

- Посылая это стихотворение А.Бестужеву для «Полярной звезды» при письме 21 июня 1822 г., Пушкин опасался глупой цензуры (см. текст письма).

- К имени поэта внимание Пушкина привлекла легенда, указывавшая на Бессарабию как на место ссылки Овидия. Пушкин знал ошибочность этого предания и в примечании к стихотворению писал: «Мнение, будто бы Овидий был сослан в нынешний Акерман, ни на чем не основано. В своих элегиях он ясно назначает местом своего пребывания город Томы (Tomi) при самом устье Дуная» (И.П.Липранди)..

- Мнение, оспариваемое Пушкиным, было высказано П.Свиньиным в статье «Воспоминания в степях Бессарабских» (Отечественные записки, 1821, ч. 5, № 9, январь, стр. 7—10). И. П. Липранди писал: «Пушкин одинаково, как и мы все, смеялся над П. П. Свиньиным, вообразившим Аккерман местом ссылки Овидия» (Пушкин в воспоминаниях и рассказах современников, стр. 213).

- Овидий начал писать, едва ступив на борт корабля. Уже к прибытию в место ссылки у него была готова первая книга «Скорбных элегий», которую он немедленно отправил назад в Рим с тем же кораблём. Название книги по латыни – «Tristia»: Муза средь стольких невзгод – о чужестранка моя! (Овидий).

- Описание пребывания Овидия в ссылке основано на изучении элегий из книг «Tristia» и «Ex Ponto». Можно привести много мест из элегий Овидия, которыми воспользовался Пушкин при описании его жизни в изгнании, например:

Там нивы без теней, холмы без винограда...
.........
Там хладной Скифии свирепые сыны,
За Истром утаясь, добычи ожидают
И селам каждый миг набегом угрожают.
Преграды нет для них: в волнах они плывут
И по льду звучному бестрепетно идут.
............
Ты сам (дивись, Назон, дивись судьбе превратной!),
Ты, с юных лет презрев волненье жизни ратной,
Привыкнув розами венчать свои власы
И в неге провождать беспечные часы,
Ты будешь принужден взложить и шлем тяжелый
И грозный меч хранить близ лиры оробелой (Пушкин, Томашевский).

- Послание было первым опытом Пушкина воссоздания образа прошлого не из воспоминаний, а по историческим и литературным источникам. Он писал брату по поводу готовившегося сборника стихотворений: «Думаю, что Послание к Овидию, Вчера был день и Море могут быть разнообразия ради помещены в Элегиях» (27 марта 1825 г.). Очевидно, Пушкин чувствовал жанровое родство данного послания с историческими элегиями Батюшкова; кроме того, обширная личная тема,  также предполагала осмыслять его как элегию. Но в конце концов Пушкин отнес послание в раздел «Смеси» (позднее переименованный в «Разные стихотворения»). П.Плетнев, судивший по внешним признакам, выразил свое недоумение по поводу жанрового распределения в готовившемся сборнике стихотворений Пушкина: «Кажется, в распоряжении есть странности. Отчего, например, "К Лицинию" - в Посланиях, а "К Овидию" - в Разных стихотворениях?» (письмо Пушкину 26 сентября 1825 г.). Однако, несмотря на то, Пушкин оставил данное стихотворение в «Разных стихотворениях» (Томашевский).
Всё-таки, обращение к ушедшим в мир иной с жалобами и сочувствием, как к живым собеседникам, но знаменующим не столько великого человека со схожей судьбой (что всегда поддерживает), сколько его "солнце" для Пушкина - вне жанра. Это ближе к молитве (автор).

- В 1836 г. в рецензии на «Фракийские элегии» Теплякова Пушкин дал характеристику произведений Овидия в ссылке. Процитировав стихи Грессе, в которых французский поэт презрительно отозвался о сборнике «Tristia», Пушкин возражает: «Книга Tristium не заслуживала такого строгого осуждения. Она выше, по нашему мнению, всех прочих сочинений Овидиевых (кроме „Превращений“). Героиды, элегии любовные и самая поэма „Ars amandi“, мнимая причина его изгнания, уступают„ Элегиям Понтийским“. В сих последних более истинного чувства, более простодушия, более индивидуальности и менее холодного остроумия. Сколько яркости в описании чуждого климата и чуждой земли! Сколько живости в подробностях! И какая грусть о Риме! Какие трогательные жалобы!» В этом отзыве чувствуется автор послания к Овидию: Пушкин отмечает именно то, что он перенес из элегий Овидия в характеристику римского поэта, данную в послании. Это еще яснее в дальнейших словах рецензии. Оспаривая историческую верность стиха Теплякова:
"Радостно на смертный мчался бой...", Пушкин пишет: «Овидий добродушно признается, что он и смолоду не был охотник до войны, что тяжело ему под старость покрывать седину свою шлемом и трепетной рукою хвататься за меч при первой вести о набеге (см. «Trist. Lib. IV. El. 1)» (Б
Томашевский).

- Имя Овидия Пушкин прилагал не только к себе, но и к Баратынскому, находившемуся в Финляндии, во искупление своей детской провинности. Пушкин после, в 1822 г., говорил в стихотворении «Баратынскому из Бессарабии»:
Еще доныне тень Назона
Дунайских ищет берегов;
Она летит на сладкий зов
Питомцев муз и Аполлона,
И с нею часто при луне
Брожу вдоль берега крутого;
Но, друг, обнять милее мне
В тебе Овидия живого (Б.Томашевский).

- Исторические параллели вдохновляли Пушкина и до ссылки, и в последующих годы.   Но в лицейском стихотворении «К Лицинию» Рим изображен как обобщающая абстракция, как условное поэтическое иносказание, не требующее сочувствия к живому человеку.  Отношение Пушкина к Овидию - сожаление о том, что нет его в живых, сложилось, конечно, в годы создания данного послания и «Цыган», где возобновлена та же тема изгнанного Овидия) (Томашевский).

- Это вечная дилемма - трудно любить того, кого уже нет, за его вымыслы. Из неё выросла идея бога и способность его любить за его горестную жизнь, так напоминающую нашу, и за сочувствие и участие к нашей горестной жизни (автор).

- В стремлении показать индивидуальность героя, Пушкин обращается к его восприятию природы берегов Черного моря. Особенность разработки темы природы состоит в контрастном восприятии одной и той же природы в психологии южанина и северянина. В литературе о Пушкине было высказано странное мнение, что разница в описании природы в элегии Овидия и в собственном восприятии Пушкина объясняется изменением климата за 19 веков. В действительности в намерения Пушкина входили не только историко-климатические наблюдения. Стихи основаны именно на том предположении, что оба поэта — и Овидий и Пушкин — видели одну и ту же страну, с одним и тем же климатом. Разница восприятия характеризует различие самих наблюдателей:

Я повторил твои, Овидий, песнопенья
И их печальные картины поверял;
Но взор обманутым мечтаньям изменял.
Изгнание твое пленяло втайне очи,
Привыкшие к снегам угрюмой полуночи.

Весь смысл стихотворения в том, что Овидий мечтает о Риме, а Пушкин о севере, о Петербурге. Эта параллель севера и Бессарабии подчеркнута:

Уж пасмурный декабрь на русские луга
Слоями расстилал пушистые снега;
Зима дышала там — а с вышней теплотою
Здесь солнце ясное катилось надо мною;
Младою зеленью пестрел увядший луг...

Психологический контраст подчеркнут и в отношении к изгнанию. Изложив жалобы и моления Овидия о прощении, Пушкин говорит о себе:

Суровый славянин, я слез не проливал.

Еще яснее говорили о том же заключительные стихи беловой рукописи:

Не славой — участью я равен был тебе,
Но не унизил ввек изменой беззаконной
Ни гордой совести, ни лиры непреклонной.

Эти стихи, слишком обнаруживавшие личность автора, были устранены Пушкиным из окончательного текста, появившегося в печати.

Впрочем, уже в беловом тексте рукописи Пушкин наряду с биографическим образом изгнанника вводит и романтический свой образ — добровольного беглеца:

...изгнанник самовольный,
И светом, и собой, и жизнью недовольный,
С душой задумчивой я ныне посетил
Страну, где грустный век ты некогда влачил.

И сделано это вовсе не для цензурного сокрытия истинных обстоятельств. Начиная с элегии «Погасло дневное светило», Пушкин изображает себя добровольным изгнанником, и двойная интерпретация удаления на юг сохранилась даже в разных редакциях отдельных строф восьмой главы «Евгения Онегина».

Устранив последние два стиха, Пушкин в печати заменил их шестью новыми, подчеркивавшими современную обстановку изгнания:

Здесь, лирой северной пустыни оглашая,
Скитался я в те дни, как на брега Дуная
Великодушный грек свободу вызывал...

По-видимому, самому Пушкину казалось наиболее ценным широкое объединение темы личной, элегической и объективно-исторической, темы природы, темы современности. Пушкин нашел разрешение трудной задачи связать естественным ходом развития сюжета все эти волновавшие его темы (Б.Тимашевский)

- Пушкин имеет в виду стихи П.Плетнева, писанные им от имени других поэтов, находившихся в отъезде: «Батюшков из Рима» (Сын отечества, 1821, ч. 68, № 8, 19 февраля, стр. 35—37) и «Жуковский из Берлина» (Сын отечества, 1822, ч. 75, № 7, 18 февраля, стр. 327—329). Первое из этих стихотворений привлекло внимание вследствие того болезненно-обидчивого отношения к нему, которое проявил Батюшков (Тимашевский).

- Овидий: «На краю света я заброшен у берега моря, где почва покрыта вечными снегами. Земля не родит ни плодов, ни сладкого винограда, не зеленеют ни ивы в долине, ни дубы на горе» (Понтийские письма, кн. I, эл. 3, ст. 49—52).

- Овидий: «Пока еще воздух тепел, нас защищает Истр: он отгоняет войны своими текучими водами... Но едва ветры сковывают воды, Истр замерзает и незаметно течет в море скрытыми водами; там, где плыли суда, ходят пешком, и копыто коня ударяет по воде, отвердевшей от мороза; и по новым мостам, под которыми текут воды, тянут сарматские быки варварские повозки» (Скорби, кн. III, эл. 10, ст. 7—8 и 29—34).

Иллюстрация: Овидий до ссылки и во время ссылки.

Источник:

Источник: http://pushkin-lit.ru/pushkin/pisma/029.htm