Субботин. Белая Криница 1

Глава 1
Внутренние распоряжения: назначение Кирилла в духовники липованским обществам; послание к климоуцким беспоповцам; исправа Амвросиева семейства: официальное извещение о поставлении Кирилла в наместники. Ожидание гостей из Москвы.

В январе 1847 года, вскоре после праздника Богоявления, когда состоялось поставление Кирилла в звание епископа, наместника Белокриницкой митрополии1, настоятель монастыря новопоставленный архимандрит Геронтий отправился в Москву, чтобы лично со всею обстоятельностию сообщить здешним и иных мест российским старообрядцам о недавно совершившихся в Белой-Кринице столь важных для всего старообрядческого мира событиях. По отъезде Геронтия весь главный труд, не только по управлению монастырем и распоряжению монастырскими делами, но и по ведению „церковно-иерархических“ дел в новоучрежденной Белокриницкой митрополии, инок Павел принял на себя, и исполнял с свойственной ему самостоятельностью и настойчивостью. В монастыре, согласно Уставу, существовали, правда, разные должностные лица, заведывавшие каждое своею частью; но высший надзор над общим ходом дел несомненно принадлежал ему. И хотя занимал он не важную, повидимому, должность монастырского письмоводителя, но все беспрекословно повиновались ему, как лицу, стоявшему выше всего братства по уму и безукоризненной жизни, получившему притом великий авторитет в старообрядчестве своими трудами и подвигами по учреждению иерархии, увенчавшимися таким невероятным дотоле успехом. Точно так же в делах по митрополии хотя высшее распоряжение официально принадлежало митрополиту и исходило от его имени, но в действительности его именем распоряжался инок Павел, так как Амвросий, по незнанию старообрядческих нужд и обычаев, а потом и по отвращению от всего старообрядческого, не мог и не хотел заниматься сам этими делами, а потому нимало не препятствовал распоряжаться ими иноку Павлу, пред авторитетом которого, столь очевидным и в монастыре и в старообрядчестве, тоже невольно преклонялся. Павел же, одаренный не малыми дипломатическими способностями, умел, нисколько не унижая и не насилуя Амвросия, располагать его к утверждению своих предприятий и распоряжений „церковно-иерархического“ характера, а иное, без сомнения, делал от его имени и без его ведома. Что касается наместника Кирилла, то по своему невежеству и ничтожеству, и по совершенному пренебрежению, с каким относился к нему Павел, никакого личного участия в делах он принимать не мог. И мы действительно видим, что все известные нам церковно-иерархические и иные распоряжения по митрополии, сделанные за время Амвросиева пребывания в Белой-Кринице, носят на себе ясную печать происхождения от инока Павла.

Добившись учреждения иерархии, Павел и Геронтий более всего заботились теперь о распространении ее среди старообрядцев, о принятии старообрядцами, и особенно московскими и всероссийскими, епископов и попов белокриницкого поставления. Приглашение к этому московских и всероссийских старообрядцев, ради которых собственно и предприняты были хлопоты об учреждении иерархии, служило главною целию поездки Геронтия в Москву; Павел также хлопотал об этом, посылая и от себя лично и чрез посредство разных белокриницких жителей и жительниц во все места России, даже и в Сибирь, послания с описаниями совершившихся в Белой-Кринице радостных для старообрядчества торжеств, с известиями о явившемся здесь обилии священства и с приглашениями – приезжать сюда, чтобы насладиться лицезрением такой невиданной в старообрядчестве церковной красоты и заимствоваться отсюда священством2. Ближайшим же образом Павел, оставаясь главным и полным хозяином в Белой-Кринице, заботился о снабжении новоучрежденным священством своих буковинских старообрядцев. В самом монастыре уже имелся поставленный Амвросием полный „освященный“ собор; а липоване белокриницкие и климоуцкие еще не имели у себя священника нового поставления. Правда, при белокриницкой церкви состоял попом Иероним, нарочито приобретенный Павлом и Геронтием для совершения над Амвросием чиноприятия в раскол; но Павел, очевидно, питал большие сомнения относительно Иеронима, получившего исправу первоначально от лужковского попа, и потому очень желал его устранении от священнических обязанностей, хотя, как умный человек, должен бы понять, что если сомнительно священство Иеронима, который принял Амвросия и утвердил в звании первосвятителя „всех древлеправославных христиан“, то не менее сомнительно и первосвятительство Амвросия, не менее сомнительна и вся происшедшая от него иерархия. Кроме того смущали Павла и нравственные недостатки Иеронима, особенно не терпимые в духовнике; а он, к чести его должно сказать, будучи сам добрым иноком, очень болел о нравственных недостатках липованских иноков и липованских обществ, прилагал заботы об их исправления, а потому желал дать липованам и более достойного духовного отца, нежели каков был Иероним. Между тем выбрать среди липован достойное лицо для поставления во священника и убедить к принятию священства было весьма трудно. Поэтому инок Павел решил, в виду приближавшего великопостного времени, назначить в духовники для белокриницкого и климоуцкого липованских обществ бывшего дьяка белокриницкой церкви, теперешнего наместника митрополии – Кирилла, на что и липоване изъявили полное согласие3. Со стороны самого Кирилла и со стороны Амвросия отказа также не последовало. И вот 2 (14) февраля от имени Амвросия издается „циркулярная грамота“ об „определении преосвященного епископа, г-на Кирила, белокриницкому и климоуцкому обществам за духовного отца“, и того же числа по экземпляру этой грамоты послано „с нарочными“ белокриницкому и климоуцкому уставщикам для объявления обществам4. В грамоте, сочиненной Павлом, после указания на приближающееся время поста и на значение постного времени, говорилось от имени Амвросия: „мы, имеюще архипастырское старание о душах духовных чад пасства нашего и желающе всем очиститися душевных скверн и греха... того ради и определяем преосвященного епископа господина Кирила“5 всем вам за духовного отца, поверяюще ему, как то по Духу Святому любезному нашем и брату и сослужителю, сие попечение душ ваших, достойна его такового дела судяще за его смирение. Вы же все, любезные наши чада, постарайтесь каждый о своем спасении, избегающе лености, злобы, зависти, неправды; прибегайте с любовию, с кротостию и чистосердечием к реченному духовному вашему отцу“6...

И назначение Кирилла в духовники и это увещательное от имени Амвросия послание о христианском препровождении наступающего постного времени должны были, по расчетам Павла, со всею ясностию показать липованам великое преимущество нынешнего их положения при новоучрежденной иерархии в сравнении с прежним, когда они оставались совсем без попов, или должны были обращаться к беглым, пьяным и корыстолюбивым; а с тем вместе то и другое должны были способствовать утверждению в липованах преданности новой иерархии и распространению ее в местных липованских обществах. Среди липован поповщинского согласия, впрочем, и с самого начала не много было сомневающихся относительно Амвросия и законности происшедшей от него иерархии, так как Павел умел успокоить и тех, кто соблазнился столь противным липованскому обычаю поведением Амвросия и его спутников при самом вступлении в Белую-Криницу7, а потом, в отклонение всяких соблазнов, старался как можно менее показывать Амвросия липованам. Избрание же а произведение из среды самих линован их бывшего дьяка Киприяна в епископа-наместника митрополии, а теперь назначение того же Кирилла им в духовники должно было еще более способствовать устранению недовольства со стороны липован новою иерархией8. Но между ними были и беспоповцы, а в Климоуцах составляли даже преобладающее население. Павел с самого приезда в Белую-Криницу возымел желание обратить их в свое согласие, чтобы сделать потом верными последователями белокриницкого священства. Их-то особенно имел он в виду и теперь, стараясь с наилучшей стороны выставить положение старообрядчества при новоучрежденной иерархии – и этим назначением даже епископа, притом из своих, в духовники липованам-поповцам, и этим изданием от имени митроп. Амвросия назидательной грамоты по случаю наступавшего поста, особый экземпляр которой, очевидно не без намерения, распорядился послать в Климоуцы, где он не мог не сделаться известным и беспоповцам. Не довольствуясь этим, Павел, и не в первый уже раз, решился войти потом в прямые письменные сношения с климоуцкими беспоповцами для привлечения их под паству новоучрежденной в Белокриницком монастыре старообрядческой иерархии, – написал к ним от лица же Амвросия9 „духовное увещание, дабы соединились во едину православную веру староверческой религии“. Увещание было написано на имя „депутата“ климоуцких беспоповцев – Михайлы Федорова, который был действительно самым видных и зажиточным между ними лицом10, „со всеми прочими единомысленными с ним беспоповцами“, – и отправлено в Климоуцы 1 (13) марта. Для лучшего достижения своей цели Павел нашел нужным придать этому делу официальный характер, – отправил „увещание“ с белокриницким дворником Федором Петровым, который должен был потребовать от Михайлы Федорова собственноручной росписки в получении увещания. Дворник – начальственное лицо среди липован: ослушаться его, особенно когда он явился от имени митрополита, признанного императорским австрийским правительством, Михайла Федоров не нашел возможности: он принял „увещание“ и дал требуемую росписку в получении, которую дворник и доставил Павлу11. В „увещании“ Павел требовал от климоуцких беспоповцев именем Амвросия, чтобы „дали от себя письменный ответ“ и на это увещание и на „прежнее, которое им сообщено было от братства Белокриницкого монастыря“. Дав росписку в получении „увещания“, Михаила Федоров обязывался отчасти и к доставлению требуемого „письменного ответа“ на него, – на что, как надобно полагать, и рассчитывал инок Павел, питая полную уверенность победит беспоповцев в письменном ратоборстве. Но Павел ошибся в расчетах. Климоуцкие беспоповцы, вовсе не желая изменять своих верований, но и считая себя совсем бессильными для письменных препирательств с таким искусным в сочинительстве лицом, как инок Павел, уклонились от письменного ответа на „увещание“; а потом на помощь им в борьбе против белокриницких проповедников и защитников новоявленной старообрядческой иерархии пришел человек, с которым и Павлу было не под силу бороться, – другой инок Павел, приезжавший к ним из Пруссии и устроивший у них беспоповщинскую иноческую киновию. Таким образом старания Павла Белокриницкого привести климоуцких беспоповцев в подчинение новой, его трудами учрежденной, иерархии не имели успеха.

Успешнее исполнил Павел другое свое предприятие. Три месяца прошло от дня торжественного принятия Амвросия в раскол, а сын его Георгий с женою все еще не принял „исправы“, оставался по-прежнему в греческой религии, хотя без стеснения ходил к липованским службам. Понятно, что ни сам он, ни его отец, внутренно скорбевший о измене православной церкви и начинавший постепенно узнавать нечестие „липованской ереси“, вовсе не желали этой неправы и, быть может, намеревались вовсе уклониться от нее, так как в официальном условии, заключенном между Амвросием и Павлом, но было о том упоминания. Но Павел, конечно, и прежде приезда Амвросия с сыном в Белую-Криницу говорил им о необходимости и Георгию с женою принять „древлеправославие“, на что с их стороны получил, конечно, и словесное согласие, а теперь, в Белой-Кринице, неоднократно напоминал Георгию об исполнении этого долга, побуждаемые особенно тем, что он постоянно находился при отце, в самом монастыре, и посещал липованские службы, чем мог производить (и производил) соблазн среди липован, очень враждебно относившихся к присутствию иноверцев за их службами. Притом же Павел понимал, что не одни липоване, а и российские старообрядцы могут весьма не выгодно взглянуть на пребывание Амвросиева сына в греческом исповедании, а враги нового священства легко могут воспользоваться этих обстоятельством к его осуждению. В первое хлопотливое время по приезде Амвросия, когда предстояло столько неотложных дел первостепенной важности, было не до того, чтобы ухаживать за Георгием: а теперь, по окончании важнейшего дела – поставлении наместника и по отъезде Геронтия, Павел на свободе приступил к Георгию с настоятельным требованием – принять исправу в старообрядчество, разъяснив ему всю необходимость последовать примеру отца. При полной материальной зависимости от Павла Георгий не мог более упорствовать, и „исправа“ над ним с женою была совершена, только, по его просьбе, не торжественно; за то, в показание своей принадлежности к старообрядчеству, он „на первой неделе поста со всем своим семейством говел и причащался со всеми служащими при доме“, как извещал Павел некоторых своих знакомых12.

Между тем Павел не очень заботился об исполнении другого, притом важного дела, которым, казалось бы, следовало поспешить. Целый месяц со времени поставления Кирилла в наместники не посылал он официального уведомления об этом правительству, каковое требовалось для утверждения Кирилла в звании наместника. Только уже 8(20) февраля Амвросий подписал донесение крайзамту, которым уведомлял, что „на основании всевысочайшего позволения“ произвел Кирилла во все священные степени до епископа включительно и в Белокриницком монастыре „пребывание ему на основании монастырского Устава определил“, о чем просил крайзамт „донести и далее высочайшему правительству“. Донесение это отправлено было в Черновцы, для представления крайзамту, с обычным в таких случаях послом– иноком Алимпием13. Надобно полагать, что такой медлительности в этом деле Павел не допустил бы, если бы жребий быть наместником выпал не на Кирилла, к которому не питал он никакого уважения и от которого не ожидал ничего доброго для иерархии, на первых порах столь нуждавшейся в умных и опытных ее представителях, а напр. на его друга и сотрудника – Геронтия: только необходимость заставила его выполнить наконец эту формальность.

Вскоре потом, на шестой неделе великого поста, инок Павел получил от Геронтия известие из Москвы, что в Белую-Криницу отправляются по поручению московского старообрядческого общества два посла для личного ознакомления с положением дел в митрополии и для присутствия при варении мира, которое необходимо совершить по настоятельной в оном нужде и для которого московские гости привезут все потребные вещества. Павлу приходилось нередко встречать в Белой-Кринице приходивших сюда старообрядцев, и заграничных и российским. Кроме простолюдинов, во множестве уходивших тогда из России заграницу, и именно в Буковину, где явилось полное старообрядческое священство, бывали посетители и из почетных в старообрядчестве людей,– приезжала напр. из Измаила жена богатого рыбопромышленника Беляева с сыном14, а вскоре по поставлении Кирилла приезжали из Балты двое старообрядцев Миляков и Киселев, тщательно входившие в рассмотрение белокриницких дел и порядков15. Но московские гости, о которых извещал Геронтий, были особого рода, – ехали по поручению общества, от которого зависела в материальном отношении вся судьба митрополии, ехали притом с важным поручением: нужно было поэтому приготовиться к их принятию, чтобы показать им митрополию с наилучшей стороны.

Глава 2
Путешествие и приезд В. В. Борисова и Ф. Жигарева в Белую-Криницу.– Мироварение.– Пасха.– Беседы с иноком Павлом.– Поездка в Молдавию.

Приехавши в Москву, беседуя с влиятельными лицами здешнего старообрядческого общества о совершившихся в Белой-Кринице великих для старообрядческого мира событиях, Геронтий выражал им постоянно сожаление, что не прислали никого для присутствования на торжестве прибытия Амвросия в Белую-Криницу и принятия его в старообрядчество. Некоторые и из самих московских старообрядцев соглашались, что следовало бы это сделать, говорили, что у них имелся и способный для такого дела человек – зять Досужева, одного из попечителей Рогожского кладбища, Василий Васильич Борисов, весьма интересующийся их церковными делами, начитанный и большой знаток церковного устава, что ему и предлагали ехать на белокриницкие торжества, так как он человек свободный, не связанный ни торговыми, ни семейными делами, да он по робости и изнеженности отказался ехать так далеко16; а теперь, – прибавляли, – сам же толкует, что у нас не было настоящего мира и неизвестно, каким миром мазали Амвросия, что необходимо по крайней мере теперь, когда у нас есть свои епископы, позаботиться об устранении этого недостатка, безотлагательно сварить настоящее миро. Московские передовые старообрядцы находили, что это его замечание вполне справедливо и о сварении мира надобно позаботиться; Геронтий с своей стороны изъявил на это полное согласие и предложил немедленно (так как шла уже вторая половина поста) отправить в Белую-Криницу для присутствования при мироварении, а вместе и для ознакомления с положением митрополии, самого В. В. Борисова. Рогожские попечители охотно приняли это предложение; но имея в виду характер Василья Васильича, объявили, что одного его отпускать неудобно и сам он не согласится один ехать, а нужно дать ему надежного спутника. Выбрать его было не трудно, – выбрали именно рогожского певчего, славившегося своим голосом, Федора Васильева Жигарева, которому и сделали о том предложение. Жигарев с радостью принял „поручение общества“, как он выражался. Ему приказали немедленно отправиться в кремль, добиться доступа в мироварную палату, тщательно осмотреть, какие там устроены приспособления для варения мира, а затем в лавке у своего же „христианина“ Винокурова взять потребное количество всех нужных для мироварения материалов. Переговорить же с В. В. Борисовым о поездке и убедить его, чтобы не отказывался, поручили самому Геронтию, который и устроил с ним свидание. В. В. Борисов, тогда еще молодой человек, лет 30, одинокий, никакими делами не занимавшийся, был действительно хороший начетчик, любил беседовать о религиозных вопросах со старообрядческими старцами и старицами, а особенно любил странствовать по старообрядческим монастырям и скитам, чтобы послушать истовой церковной службы и хорошего пения, в котором и сам быль искусен“17. Поездка в Белую-Криницу, в новую старообрядческую митрополию, представлявшая столько интересного была поэтому желательным для него предложением. Но он любил путешествовать с удобствами, для своего удовольствия, всячески избегая неприятностей, трудностей, тем паче опасностей; а длинный путь до Белой-Криницы угрожал большими трудностями в виду приближавшейся весенней распутицы; особенно же пугала его тайная переправа через границу, сопряженная с великими страхами и опасностями, о которых он слышал некогда от Иеронима. Василий Васильич указал Геронтию на все эти опасения и начал отказываться от поездки в Белую-Криницу, несмотря на все желание побывать там. Однако Геронтий умел отклонить все его страхи подробными наставлениями, как вести себя при переходе чрез границу, и обещаниями облегчить для него все трудности. Притом объявил, что поездка его – уже дело решенное, что ему назначен и спутник – Жигарев, которому поручено заготовить все нужное в дорогу и для предположенного мироварения. Назначенный спутник не особенно нравился Василью Васильичу: по его словам, „это был человек дерзкий, страшный ругатель, особенно в пьяном виде, во время запоев, которые случались с ним нередко“; но приняв во внимание, что были у Жигарева и качества, весьма полезные в далеком и опасном путешествии, – ловкость, расторопность, смелость и находчивость в трудных обстоятельствах, и что противиться уже сделанному попечителями распоряжению о его поездке неудобно, изъявил согласие ехать18.

Перед отъездом В. В. Борисов сходил получить благословение в путь к старейшему и наиболее чтимому из двух остававшихся на Рогожском кладбище дозволенных беглых попов Ивану Матвеичу Ястребову. Этот поп, в высшей степени хитрый19, был, разумеется, весьма недоволен учреждением Белокриницкой иерархии, наносившей роковой удар беглопоповству; но зная, что иерархия задумана и покровительствуется самыми богатыми из его рогожских прихожан, в угоду им скрывал свое недовольство и даже, в своих личных интересах, когда требовалось, называл ее законною. И Василью Васильичу, зятю одного из попечителей, отправлявшемуся в Белую-Криницу по поручению общества, Ястребов охотно дал благословение на поездку, даже вручил сткляночку иосифовского будто бы мира, откуда-то им взятого, с приказанием непременно влить его в новое, когда будут варить. Выехал Василий Васильич из Москвы со своим спутником 27 февраля, в четверток четвертой недели поста, и так как к вербному воскресенью непременно требовалось поспеть в Белую-Криницу, чтобы с понедельника страстной недели начать мироварение, то ехать нужно было с большою скоростью.

Как и опасался Василий Васильич, путешествие было очень трудно, сопряжено с разными неприятностями и приключениями, среди которых ему пришлось оценить вполне находчивость и смелость своего спутника. Целых две недели тащились они до Днестра, на противоположной стороне которого, за Хотином, в Грозенцах должны были передать врученное им от Геронтия письмо Гурию Ильичу, известному агенту белокриницких иноков, которому Геронтий поручал позаботиться о безопасной переправе путешественников через границу. Подъехав к Днестру, они с ужасом увидели, что река в полном разливе и громадные льдины несутся во всю ее ширину. Переправляться было страшно; между тем медлить нельзя, так как был уже четверток шестой недели, а в субботу непременно нужно быт в монастыре. Жигарев, презирая все опасности, решился переправиться через реку один, чтобы поскорее увидеться с Гурием и о всем посоветоваться, а товарища упросил остаться ночевать на здешнем берегу, обещая утром, когда по его расчетам река должна была очиститься, снова приехать за ним и за вещами. С большими опасностями он успел действительно переправиться через Днестр, разыскал в Грозенцах белокриницкого агента и по совещании с ним решил, что нужно немедленно ехать в монастырь, где нетерпеливо ожидают московских гостей; товарища же с вещами Гурий обещал переправить на другой день. В письме, которое представил Жигарев, Геронтий просил Гурия Ильича перевести московских гостей через границу законным порядком, под именем подрядчиков каменной работы, которая производилась в монастыре. Согласно этой просьбе Гурий представил Жигарева смотрителю таможни, как подрядчика, едущего в Белокриницкий монастырь на работы; но смотритель в этот раз не поддался на обман, – объявили, что приезжий с его окладистой русой бородой больше походить на едущего ставиться в попы, чем на подрядчика, да и приметы имеет совсем не те, какие указаны в паспорте мнимого подрядчика, поэтому решительно отказался пропустить его через границу. Опытный в делах такого рода, Гурий не нашел возможным настаивать в своей просьбе пред смотрителем таможни, и Жигареву оставался один способ добраться до Белой Криницы – тайный переход через границу по способу контрабандистов. Жигарев, конечно, не задумался прибегнуть к этому средству, и в ту же ночь, при помощи искусного проводника, доставлявшего всякую контрабанду в монастырь и которого все звали попросту Тимошкой, благополучно перешел границу; только переходить пришлось по пояс в воде, и ради такого случая Жигарев, всю дорогу не бравший хмельного в рот, разрешил себе выпить даже с излишком. Инок Павел, конечно, был обрадован приездом гостя, хотя и смутился несколько его возбужденным видом, а еще более тем, что узнал об его спутнике, которым особенно интересовался: он весьма озабочен был, как Василий Васильич и находящиеся при нем необходимые для мироварения материалы прибудут в монастырь20. Между тем Василий Васильич провел самую тревожную ночь, оставшись один-одинешенек на берегу Днестра в грязной жидовской корчме. К его счастию река за ночь действительно очистилась, а утром он получил известие, что на другом берегу его ожидает экипаж с лошадьми. Здесь он надеялся встретить Жигарева, согласно его обещанию; но, к удивлению, нашел при лошадях только одну женщину, которая оказалась женою Гурия Ильича и приехала именно за тем, чтобы отвезти его в Грозенцы. Еще более удивился и огорчился он, узнавши, что Жигарев не только не дождался его, а уже находится теперь в Белой Кринице. Но его огорчение достигло высшей степени, когда Гурий Ильич объявил, что теперь, после неудачи с Жигаревым, уже нечего и обращаться к смотрителю таможни для получения пропуска через границу, – что и поклажу, которой ждут в монастыре, надобно отправить и ему самому отправиться, если хочет, ночью, контрабандным способом. Видя крайний испуг Василия Васильича, Гурий предложил ему прожить до пасхи в Грозенцах, обещая на пасхе найти случай благополучно доставить его в монастырь; но он решился даже перенести все страхи тайного перехода через границу, лишь бы только в торжественные дни страстной недели и в светлый праздник не оставаться одному и без церковной службы, – стал просить, чтобы перевели через границу и его так же, как перевели Жигарева. Ночью явился Тимошка, забрал товар, согласился, хотя не очень охотно, взять и Василья Васильича: под его руководством, с великими страхами и опасениями, трусливый московский посол благополучно переправился через границу, – даже и наполненную водой канаву удалось ему перейти по каким-то мосткам. Неподалеку стояли дроги, высланные для перевозки его товара, а на большой дороге ждала его пара откормленных монастырских коней с экипажем, на которых он и доехал удобно, впрочем для большей безопасности переряженный в липованский кафтан и липованскую шапку, вместо московского картуза, сначала до Черновиц, где останавливались отдохнуть, а потом и до Белой Криницы. Въехав в монастырь, Василий Васильич был очень смущен неожиданной встречей: по монастырю ходил в спальном халате, распевая пьяным голосом: Слава в вышних Богу, его спутник Жигарев... Зато утешил его радушный прием инока Павла. Павел дал ему помещение в кельях архимандрита, пустовавших за отсутствием Геронтия, с участием расспрашивал о путешествии и особенно интересовался получить сведения о пребывании Геронтия в Москве.

Устроив Василия Васильича, Павел однако же немедленно занялся разбором и сортировкой привезенных специй и трав для мироварения, которое надлежало начать с великого понедельника. Под его наблюдением работа была скоро окончена. Это происходило вечером в Лазареву субботу. Тогда же, немного оправившись с дороги, Василий Васильич просил Павла представить его Амвросию, которого поскорее хотелось ему увидеть; но Павел, вообще неохотно допускавший старообрядцев до личных сношений с Амвросием, под разными предлогами отклонял эту просьбу московского гостя до более удобного времени. Первый раз Василий Васильич увидел Амвросия на следующий день, в воскресенье, за обедней. Обедню служил наместник Кирилл: во время службы вошел и Амвросий, одетый в голубую шелковую рясу с широкими рукавами, несогласно старообрядческому обычаю, но в старообрядческой камилавке, круглой с обручиком. На москвичей, привыкших к торжественным служениям в великолепных рогожских часовнях, белокриницкая служба в небольшой деревянной, скудно украшенной церкви, при неискусном пении безголосых монахов, произвела невыгодное впечатление, и сам Кирилл в архиерейском облачении показался им мало похожим на архиерея, в умиление совсем не привел их своим архиерейским служением. После обедни Павел пригласил Василия Васильича представиться митрополиту. Аудиенция была очень краткая, в присутствии Павла и Огняновича, который служил за переводчика: входить в желаемые расспросы при таком способе объяснения Василий Васильич находил весьма затруднительным, да и Павел видимо желал скорейшего прекращения аудиенции. После трапезы Павел водил гостя познакомиться и с сыном Амвросия, который жил в монастырской гостинице, у самой ограды.

Наконец приступили к мироварению. Вот как описывает его очевидец – сам В. В. Борисов: „В неделю цветную, против великого понедельника, по уставу мироварения (не знаю, где нашли они такой устав) отправлялась всенощная сошествию Свитого Духа, а в понедельник утром, перед часами (литургий не служили до великого четвертка), митрополит Амвросий пришел в трапезу, где собралась вся братия. Трапеза эта была простая деревянная черная изба, в роде артельной кухни; впереди стояло несколько икон на полках; посредине была устроена небольшая печь, и в нее вмазан котел ведра в два величиною. По обычном начале Амвросий взял лучину и зажег в печи дрова; вял в котел крестообразно по три ковша деревянного масла, виноградного вина и воды. Сделав это, он немедленно ушел к себе. Благовонные специя, мелко истолченные, всыпали в котел епископ Кирилл и священники Иероним и Евфросин; два диакона в стихарях попеременно мешали в котле нарочно приготовленными для того веслами“. Так продолжалось, при чтении Евангелия, до великого четвертка. „В четверток после утрени, когда совсем уже остыло миро, немедленно разлили его в кувшины и с подобающею честию перенесли в церковь. Литургию в этот день служили соборне оба архиерея – и Амвросий и Кирилл. После обедни налили для нас новоосвященного мира четыре довольно большие графина, пробки залили сургучом и запечатали монастырскою печатью. Надобно сознаться, – прибавляет В. В. Борисов, – миро сварили мы как-то не совсем удачно: запах еще ничего, довольно приятный; но цвет вышел какой-то мутный. Но мы на первый случай и таким были очень довольны21.

Между тем, во время самого мироварения, во вторник, случилось обстоятельство, страшно перепугавшее московских гостей и действительно угрожавшее им большими неприятностями. От смотрителя ли таможни, так подозрительно отнесшегося к Жигареву, или от кого из самих липован местная полиция проведала о секретном прибытии в Белокриницкий монастырь каких-то подозрительных людей из России, и мандатор прислал двух гайдуков с требованием выдать приезжих. Даже сам инок Павел растерялся; но Жигарев поспешил немедленно скрыться в сад, а затем в поле, куда за ним последовал и товарищ: здесь просидели они все время, проклиная прославленную свободу заграничной жизни, пока не известили их, что опасность миновала и Павел успел кое-как устроить дело посланными от мандатора. Однако дальнейшее пребывание их в монастыре Павел считал небезопасным, и потому озаботился выправить для них австрийские, а потом молдавские паспорты22.

Празднование пасхи в Белокриницком монастыре также не произвело особого впечатления на московских гостей. В. В. Борисов заметил только, что в первый день „службу совершал сам Амвросий, собором, – возгласы говорил по-славянски, звонким, крикливым голосом и с сильным греческим акцентом; Евангелие читал по-славянски же: и возгласы и Евангелие переложил для него Огнянович на греческие буквы23... Это была первая (и единственная) пасха, встреченная и проведенная Амвросием в Белой Кринице, – не в православной церкви, а в расколе. И служил он в светлый день обедню для липован, с их обрядами, конечно, не в светлом настроении духа; зато уже всю неделю более и не служил, предоставив это своему наместнику. Впрочем, и обедню служили в монастыре не каждый день светлой недели24.

Свободные для всех праздничные дни В. В. Борисов проводил в наблюдениях за порядками в монастыре и в интимных беседах с иноком Павлом. В порядках монастырских и в церковных службах он находил у белокриницких иноков некоторые несогласия с обычаями старообрядцев, на что и старался обратить внимание Павла. Указал, напр., на то, что иноки даже и в торжественных служениях не надевают соборных мантий. Павел согласился, что это неприлично, особенно когда служит архиерей, но делается не по небрежности, а за недостатком мантий, и что позаботится приобрести их25. А услышав, что при служении Амвросием литургии, по возглашении диакона, и певчие запели: Господи, спаси благочестивые, чего у старообрядцев не полагается, Василий Васильич, бывший тогда ревнителем старообрядчества, даже с негодованием указал Павлу на это никонианское новшество. Павел с со крушением ответил, что в этом (как и в некоторых других частностях) сделана необходимая уступка Амвросию. „Не мало мы с ним спорили об этом, прибавил Павел, – не слушает, да и только! – что, говорить, вы тут за ересь нашли молиться Богу о спасении благочестивых!“ Обратил внимание московский наблюдатель и на то, что Амвросий совсем не ходил в церковь. Павел объяснял и оправдывал это тем, что славянской речи Амвросий не понимает, потому и службу славянскую не зачем ему слушать26. Но разве Амвросий не знал порядка службы, или не мог следить за ней по греческому Служебнику, и разве сам не отправлял службы при сослужении и пении липован! Павлу, очевидно, не хотелось сознаться, что Амвросий обнаруживал не только равнодушие, но и отвращение к липованской религии и службе, а служил лишь по крайней необходимости, по настоятельному требованию Павла. Чаще и с особенной обстоятельностью беседовал В. В. Борисов с иноком Павлом о существующем среди старообрядцев сомнении относительно крещения Амвросия, – не обливанец ли он, так как в старообрядчестве утвердилось мнение, что у греков употребляется поливательное крещение. Василий Васильич говорил Павлу, что таких сумнящихся не мало и в Москве, по милости известного Гусева27, который решительно восстал против новой иерархии, называя Амвросия обливанцем, и имеет многих последователей, что поэтому необходимо бы произвести на родине Амвросия тщательные исследования, как он был крещен и как вообще крестят там греки, – он даже не прочь был и сам отправиться в Энос, благо находился уже за границей. Никто не мог лучше Павла оценить основательность этих замечаний, и с крайним огорчением он должен был признать, что написанное им еще до принятия Амвросия сочинение о всеобдержном употреблении у греков трехпогружательного крещения28, на которое он так рассчитывал, большинства старообрядцев и за границей, и в России не разубедило в их прежних понятиях о греках. Понимая, каким действительно важным препятствием успеху новоучрежденной иерархии являются эти сомнения старообрядцев о крещении Амвросия, и Павел находил весьма полезным и желательным, чтобы такой человек, как В. В. Борисов, пользующийся доверием московского старообрядческого общества и имеющий родственные связи с значительнейшими его членами, лично побывал в Эносе и привез оттуда известие о всеобдержном употреблении трехпогружательного крещения у эносских греков, чем мог бы удостоверить и разубедить сумнящихся. Поэтому он весьма рад был высказанному Василием Васильичем намерению съездить в Энос и готов был всячески содействовать его осуществлению. Дело это совсем было устроилось, – Василий Васильич решился ехать и Павел даже выдал ему из монастырских денег потребную сумму на путешествие; но услышав о трудностях морского плавания и опасаясь за свое здоровье, отказался и возвратил деньги. В частых откровенных беседах с гостем Павел повествовал ему о своих собственных путешествиях и вообще подвигах ради „восстановления“ иерархии, показывал ему относящаяся к этому делу письма и разные бумаги. Всем этим московский гость очень интересовался, а некоторые бумаги, в том числе и известные письма Павла из Иерусалима и Царя-града29, взял в Москву; он просил также дать ему и полученные при нем любопытные письма Аркадия Лаврентьевского о делах у добруджинских старообрядцев, которые Павел читал ему, на что последний и изъявил согласие30.

Как человек умный, любознательный и сведущий в Писании, В.В. Борисов вообще пользовался особым вниманием со стороны Павла и прочих белокриницких „старцев“. Этому не мало способствовало, разумеется и родство его с Досужевым, одним из попечителей Рогожского Кладбища, – в Белой Кринице его даже и звали по фамилии Досужевым. Последнее обстоятельство было побуждением и для Амвросиева сына, в чаянии будущих благ из Москвы, пригласить почетного московского гостя в восприемники родившегося у него в страстную неделю сына. Василий Васильич согласился и вступил таким образом даже в родство с Амвросием31. Восприемницею была жившая в Белой Кринице некая девица Анастасия, вышедшая также из России32.

После пасхи московским гостям не было надобности оставаться более в Белой Кринице. Но Геронтий, при прощании с Василием Васильичем в Москве, выразил надежду еще при нем возвратиться в монастырь и застать его здесь: поэтому Василий Васильич желал дождаться Геронтия и узнать от него московские новости. Ему хотелось еще видеть в Белой Кринице хиротонию священника, и он просил Павла устроить это дело, при чем поставил Павлу на вид, что весьма неудобно и даже неприлично священноиноку Иерониму, который все еще оставался приходским священником у липован, хотя уже и не был духовником, исправлять у мирян требы венчать браки, давать молитву роженицам, крестить младенцев, и что по этому хорошо бы поставить приходского священника именно в Белую Криницу, или в Климоуцы. Павел отвечал, что все это вполне справедливо, что он и сам давно уже помышляет об этом, но трудно найти среди липован человека способного и готового принять священство; однако обещал позаботиться о приискании такового. А так как московским гостям небезопасно было жить в Белой Кринице, то Павел посоветовал им съездить на время в Молдавию, чтобы там выправить себе и молдавские паспорты, с которыми удобно могут жить за границей. Гости охотно приняли этот совет и в самое Фомино воскресенье выехали из Белой Криницы вместе с ризничим, иноком Онуфрием, который, будучи соседом Василия Васильича по келье, близко сошелся с ним и вызвался ему сопутствовать.

Поездка в Молдавию продолжалась более трех недель. Сначала путешественники пожили несколько дней в Мануиловском старообрядческом скиту у настоятеля инока Иоиля: скит, расположенный в дикой, но живописной местности33, оказался очень бедным и неустроенным, – жили в нем вкупе иноки и инокини, что было тогда в обычае у старообрядцев. Из Мануиловки проехали в Яссы, где ласково были приняты попечителем местной старообрядческой церкви Никифором Панкратьевым, а также и почетными ясскими старообрядцами. Благодаря их содействию, московские гости легко получили нужные паспорты и возвратились в Белую Криницу молдавскими купцами.

Глава 3
Распоряжения о монастырях.– Брачные дела.

В отсутствие московских гостей, немедленно по отъезде их в Молдавию и минований праздничных дней, инок Павел издал, от имени Амвросия, два распоряжения, касавшаяся благоустройства иноческих обителей. Первое, вызванное, очевидно, обстоятельствами, нарушавшими благоприличие, на которые, быть может, указал и наблюдательный московский гость, касалось самих белокриницких обителей – мужской и женской, именно происходивших между ними слишком свободных сообщений. Женский монастырь, или скит, состоял весь из инокинь и белиц российского происхождения, бежавших за границу, точно так же, как и мужской из беглых русских же раскольнических монахов и бельцов. Во главе инокинь стояли тогда некие Павлина и Андра34: к ним-то инок Павел и нашел нужным обратиться от имени Амвросия с требованием, чтобы они и подчиненные им сестры ходили в мужской монастырь только в определенное время, в часы церковных служб, для присутствия в церкви, или в трапезу, а в монашеские кельи чтобы никогда и ни под каким предлогом не ходили35. Однако при этом не сделано было распоряжения, чтобы белокриницкие иноки в свою очередь также не ходили без особенной нужды в женские обители, а тем паче в кельи к монахиням и белицам, чем они свободно могли пользоваться, и действительно пользовались. Сделанным распоряжением устранялся только соблазн в ограде мужского монастыря. Другое распоряжение имело в виду Мануиловский скит, – тот самый, который посетили тогда московское гости и в котором, по словам В. В. Борисова, жили вкупе иноки и инокини. Молдавские, собственно же ясские старообрядцы, от которых почетные представители присутствовали даже при принятии Амвросия в раскол, с самого же начала охотно приняли белокриницкую иерархию. Но в Мануиловке были и не расположенные к этой иерархии, с сомнением смотревшие на Амвросия, под влиянием своего известного попа Алексея Булгакова, который вел себя очень двусмысленно в отношении к Белой Кринице и совершившемуся там, столь важному для старообрядчества, событию36. Если поп Алексей открыто не восстал против новой иерархии, которой несомненно не сочувствовал, равно как не признавал законною, то лишь только из уважения к ясскому богатому старообрядческому обществу, беспрекословно принявшему эту иерархию, из опасения – лишиться его расположения и сопряженных с оным выгод. Настоятель Мануиловского скита, тот самый Иоиль, что был настоятелем в Белой Кринице, когда приехали туда Павел и Геронтий, и после известной истории так безцеремонно был ими выпровожен в Молдавию37, не мог быть также искренним приверженцем устроенной его изгнателями иерархии; но тоже в угоду ясским старообрядцам принял ее, и даже решился просить митрополита о преобразовании своего скита в общежительный монастырь и о позволении построить с помощию благотворителей новую церковь вместо существовавшей, крайне убогой38. Павел находил, что эту обращенную к Амвросию просьбу следует уважить в видах поднятия нравственности раскольнических монастырей именно под влиянием новой, правильно устроенной старообрядческой иерархии, и в таком виде объяснил дело Амвросию. 1-го (13-го) апреля от имени сего последнего издана была грамота Иоилю на „сограждение общежительного монастыря в Молдавии, если правительство высокого молдавского княжества соблаговолит на такой предмет свободу“, при чем, в видах именно поднятия нравственности монахов, поставлено условием в грамоте, чтобы „монастырь имел содержание собственно общебратскими трудами и изделиями и доходами, а не от скитания и попрошайничества, на таких точно правилах, на каких ныне существует Белокриницкий монастырь“. К грамоте была поэтому присоединена в руководство „выписка из Устава Белокриницкого монастыря за шнуром и митрополитской печатию“39. Иоилю дано было также разрешение из митрополии производить сбор на сооружение монастыря и построение в нем церкви во имя святителя Николы40.

Незадолго перед тем, из Молдавии же, поп Алексей Булгаков возбудил брачное дело, – первое из таких дел, над разрешением которых Павлу не раз приходилось потом трудиться. В Яссах два лица из богатых старообрядческих семейств, Алексей Родионов Фомин и Екатерина Николаева Богомолова вступили в брак и были повенчаны, вероятно, не попом Алексеем. Этот последний почему-то нашел их брак незаконным и написал иноку Павлу письмо, в котором просил его доложить дело митрополиту Амвросию и с своей стороны предлагал или развести новобрачных, или запретить им вход в церковь на богомоление. В ответ ему предписано было – изложить дело подробнее и указать запретительные правила, относящаяся к браку Богомолова с Фоминой: тогда, по рассмотрении правил, насколько они касаются того брака, обещано было решить дело, „как закон повелевает“. Это переписка происходила в марте. 8 мая поп Алексей послал другое письмо иноку Павлу, в котором привел требуемые правила и снова просил или расторгнуть брак Богомолова и Фоминой, или воспретить им вход в церковь на общую молитву. 18 мая Павел препроводил к Булгакову „обстоятельный ответ“, что приведенные им правила не приложимы к рассматриваемому браку и требование его о расторжении брака, также о воспрещении бракосочетавшимся присутствия на общих церковных богомолениях, неосновательно41.

В то же время Павлу пришлось заняться решением другого бракоразводного дела, поступившего от старообрядцев уже русского пограничного селения – Трубного. Один из жителей этого селения, Филимон Петров Тугарев женился на восприемной дочери, со внешних выкрестке“, почетного местного жителя Ефима Кузмина Лакеева. Год жили они согласно; потом начались раздоры: жена несколько раз бегала от мужа, стала дурно жить, наконец совсем его оставила, ушла за границу, в Молдавию, прижила незаконных детей, и даже перешла в прежнюю „обливанского крещения веру, к руснацкому попу“. После этого муж ее, с согласия родителей, но не спросясь общества, „предстоятелей церковных“, вступил во второй брак, – для венчания он ездил в Чернобольский монастырь, так как попа в Грубном не было. Это произошло в октябре 1846 г. За вступление во второй брак при живой жене и особенно за то, что так поступлено без ведома и согласия местных „предстоятелей церковных“, грубенское общество старообрядцев отлучило не только новобрачных Тугаревых, но и „весь их род“, от присутствия на общих молениях, – „от храму“; но, не будучи уверены в правильности такого решения, грубенское старообрядцы признали нужным представить это дело на рассмотрение нового старообрядческого митрополита, о котором, значит, не имели сомнения. 2 апреля 1847 г. с некоей женкой Федосьей Лукьяновой они отправили в Белокриницкий монастырь прошение с изложением дела. В заключение они писали: „теперь, святые отцы, просим вас, Бога ради разрешите, грехи их (отлученных) каким основанием быть, потому что в недостатке ума нашего; то мы просим вашего преподобия, стада Христова и пресвятого владыку, потрудитесь, разберите, есть ли какое правило, и пришлите нам известие“42. Павлу весьма приятно было такое признание грубенскими старообрядцами высшего авторитета митрополии в решении духовных дел. Немедленно принялся он за приискание в Кормчей правил, относящихся к настоящему делу. На основании 9 и 21 прр. св. Василия Великого (Кормч., 21 гл.) и 17-й гл. в книге Матфея Правильника, он решил, что если сам Филимон Петров не изобличен обществом в наказуемых по правилам преступлениях против жены (которые и исчислил на основании новых заповедей Иустиниана и 13 гл. Матвея Правильника), и, напротив, если его первая жена, „изобличена в пороках, в прелюбодействе и даже в отступлении, то прощается Филимон в поятии другой жены и разрешается от запрещения, довлеет бо ему претерпевшу доселе“; буде же первая жена неповинна в пороках, за которые обвиняется, а виноват в них сам Филимон, то „дондеже не разведется со второю женою, да будет в том же запрещении, в каком ныне находится; прочим же семейства его довлеет прошедшее, а на будущее время да будут прощены и на соборное богослужение допущены, если только они к потворству прелюбодейства и бесчиния сына своего непричастны“. Такого именно содержания, якобы „по повелению г-на митрополита Амвросия“, на рассмотрение и решение которого будто бы представлено было все дело, инок Павел сочинил „послание от Белокриницкого монастыря селения Грубна предстоятелям церковным43. 3-го апреля оно было отправлено по назначению с той же Феодосьей44. Полученное из митрополии послание, изложенное в условном смысле, не удовлетворило грубенских старообрядцев. Особенно недоволен был таким условным решением дела заинтересованный в нем Ефим Лакеев, ожидавший, что в митрополии подтвердят правилами положенное на Филимона Петрова отлучение. По его настоянию дело оставлено было в прежнем положении; а в июне сам он, с двумя другими грубенскими старообрядцами, взятыми в качестве свидетелей, явился в митрополию для личных объяснений по делу Филимона. 14-го июня им „учинено“ было при свидетелях подробное показание“, из которого выяснилась полная виновность первой жены Филимона и оказалось еще, что из Грубного посылали в Куреневский монастырь, учинить о сем деле справку, как повелевают правила св. отец, и прибывшие оттоле со справкою объявили обществу, что „или распущен да будет брак, или отлучить от церкви и от собора православных навсегда не только Филимона со второю женою, но даже отца и матерь его и все семейство их, участвовавшее в бракосочетании“45. Инок Павел нашел оскорбительным для митрополии оказанное под влиянием Лакеева неповиновение первому монастырскому решению относительно Филимона Петрова, и особенно то, что авторитету митрополии противопоставлен авторитет Куреневского монастыря, которым очевидно прикрывался Лакеев. От имени Амвросия он издал новое „решение“ по настоящему делу, в коем „повелевалось немедленно и решительно поступить по первому посланию“, что послано в Грубно 3 апреля, т.е. подтверждалось, что Филимон Петров со второю женою разрешается согласно правил Василия Великого от всякой епитимии. „Довлеет им, сказано в „решении“, и семейству его прежнего, понеже бо и тому не подлежали, и брак Филимонов со второю женою да почитается законным. А если Ефим Кузмин надеется оправдать запрещение законными правилами, то пусть первее представит от Куреневского монастыря грамоту, по каким именно правилам оный в таком деле поступил: тогда будем видеть“. А так как из показания Лакеева обнаружилось, что он был отчасти виновником проступков своей приемной дочери, первой жены Филимоновой, то определено: „хотя и Ефимова в том грехе ненамеренность, обаче, когда Филимон и его родители безвинно пострадали от церкви отлучение, кольми паче сам Ефим со всем его семейством должен законно понести таковую же епитимию, по крайней мере, подобную своему свату“46. Так властно инок Павел, от имени Амвросия, отстаивал свои определения и отстранял поползновения к неповиновению им! Но здесь же он должен был испытать, что и привыкшие к бесправию старообрядцы не особенно расположены подчиняться даже авторитету митрополита. Дело Филимона Тугарева этим не кончилось, – оно тянулось еще около года. Грубенские „предстоятели церковные и старейшие прихожане“ прислали новое прошение в митрополию о том, чтобы Тугаревых не освобождать от церковного отлучения, даже усилить им наказание. 29 марта 1848 года отправлено в ответь им новое, составленное Павлом „послание“, в котором говорилось между прочим: „Если ревнуете большему запрещению, то да не будет ваша ревность без разума, ибо безгласно никакая казнь церковная ни на кого не возлагается; для того большего вашего ревнования неоднократно поведено чрез Ефима Козмина представить прежде доказательные правила, по рассмотрении коих, если истинно будет подлежать Филимон Петров большему наказанию, тогда абие навершится; кроме же всего такового изъяснения за неуместную дерзость подлежать будет, как уже и подлежит, сам Ефим Козмин равному запрещению, какое выдержал сват его Тугарев... И воистину, если ныне еще преслушаете и не представите ясного обличения от св. Писания, и отлучите Филимона от собора верных, то уже всяко и сами, а наипаче Ефим Козмин с женою то же понесут, и все участвовавшие в безрассудной своей дерзости“47. Но даже и это грозное послание не подействовало на грубенских старообрядцев. В Куреневский монастырь за справками о правилах они не хотели ехать, а посылали туда, если хочет, самого Филимона, которого по-прежнему не допускали на общую молитву. Тогда этот последний в свою очередь обратился в Белокриницкий монастырь с жалобой на притеснения от общества. В упорстве, с каким грубенские старообрядцы отказывались подчиниться данному из митрополии решению дела, Павел усмотрел уже явное неуважение и противление епископской власти, и потому новым, еще более грозным обличительным посланием, уже от имени Кирилла, 31 мая 1848 г. старался доказать им, в какой тяжкий грех впадают они, оказывая такое упорное неповиновение, и „сверх архиерейского решения, также сверх правил святых отец ища, акибы верховнейшего, суда иноческого“, и даже посылая за оным самого Филимона, который „тамо искать суда никак не обязан, понеже имеет себе полное разрешение архиерейское, на св. правилах основанное“. Дело это, писал он далее, „показует вовсе акибы не единоверных нам христиан, но похоже неких раздорников за безмерное противление“. Полагая, что таких „раздорников“ в грубенском обществе незначительное количество и таковы именно, как жаловался Тугарев, „первостатейные люди и блюстители их церкви“, в заключение грамоты Павел писал от лица Кирилла: „Оставляя противников, подтверждаю всем нашим единоверным, если кто отревает и гнушается нашего единоверного церкви сына, тот яве отревает и гнушается самых нас, сущих благодатию Божиею освященных, и если после сего услышано будет у нас прежнее ваше противоборство, ей постраждете, что вам обещается. Итак из двух едино изберите, вам глаголю, православнии, или за предание в поругание раздорникам вашего по плоти и крови Христовой брата клятву, или за защиту его благословение“48. Неизвестно, какие последствия имело это последнее послание из митрополии грубенскому обществу старообрядцев; но все это дело Филимона Тугарева и Ефима Лакеева достаточно свидетельствует, как старался Павел утвердить авторитетность митрополии по решению церковных дел в первые же годы ее существования.