Пенелопа против цезаря

Время галопом мчалось к полудню, а решение по грандиозному мероприятию висело в воздухе, не желая оседать в головах собравшихся на летучку ответственных музейных сотрудников. За отведённые на принятие консенсуса два часа стены старого директорского кабинета увидели и услышали всё – от истерик до заявлений по собственному желанию. Пятеро хранителей старины глубокой и не очень, не скупясь на колкие аргументы, медленно, но верно доводили до инфаркта директора  музея, взявшего на себя роль рефери и раз двести об этом пожалевшего. В итоге, не выдержав психологической атаки, несчастный хватил по столу тяжёлым кулаком и после надрывного «прекратить свару!» страшно закатил глаза и стал прерывистыми движениями рвать на шее душивший его галстук. Сие непредвиденное обстоятельство привело к долгожданному перемирию, а витавшее в воздухе решение осело, наконец, в голове старшего научного сотрудника Митина. Результатом осчастливившего всех инсайта явились спущенные в корзину заявления и заблестевшие надеждой утопленные в истерике глаза.
- Семён Романович, вы — гений! Вы — ангел, вы – спаситель нашего музея! – заведующая фондовым отделом не скупилась на похвалу, больно бившую по самолюбию коллег, которые, впрочем, дружно кивали головами и усилием воли изображали сладостное умиротворение на тронутых чёрной завистью лицах.
Семён Романович театральным жестом отмахивался от свалившейся на него славы и чувствовал себя Цезарем перед сенатом ненавистников — Цезарем, роль которого спустя несколько месяцев ему суждено было мастерски воплотить в жизнь.

I

Нелегка судьба современных служителей вечного, ибо оное помимо своих обычных жертв вознамерилось требовать жертв особенных, непредсказуемых, не стоящих в одном ряду с банальным и всем приевшимся; жертв, способных на такое послевкусие, при котором ничто из обыденного и в рот не полезет. И притом именно послевкусие, а не благородную отрыжку от неудобоваримых новшеств. Вот и придумывай, как знаешь, хоть голова пусть треснет.
У сотрудников большого краеведческого музея голова трещала уже пятый месяц кряду: на кону стоял президентский грант, за который бились все музеи края. Да что там края! Все музеи страны бились. Единодушно принятая на летучке идея старшего научного сотрудника Митина грозила, конечно, переплюнуть всякое творческое безумие, но продвигалась с большим трудом и крупными скандалами. В конце концов грант был выигран, и в кратчайшие сроки требовалось воплотить его в жизнь. На счастье музея к проекту подключились добропорядочные спонсоры, воспринявшие гениальную идею Митина как свою собственную. Пустив обильную слезу умиления, они принялись помогать самозабвенно и самоотрешённо. А дело предстояло немалое…
Собственно говоря, музейная головная боль заключалась в создании пяти мини-колоний, способных представить вниманию зрителя наиважнейшие исторические эпохи, покрывшие своей сенью чудный край от древности до покорения. И колонии эти обязаны были непременно произвести на посетителей незабываемое впечатление, ради которого музейщики, не жалея грантовских денег, заботливо воссоздавали каждую ландшафтную деталь, каждый архитектурный завиток и каждую складку на исторических костюмах. В итоге всё вышло довольно мило, и колонии предстали перед потенциальными экскурсантами во всём своём реконструированном изобилии. Особенно ярко и интересно раскрылись римская и греческая эпохи, утонувшие в славных годах великого Цезаря и унылых буднях Пенелопы соответственно. Во всех пяти колониях предполагалось безвыездное нахождение научных сотрудников и смотрителей музея, сменявших друг друга по вахтовому принципу, проведение экскурсий и интерактивных шоу-занятий.
Инаугурация проекта состоялась в середине мая, и все замерли в напряжённом ожидании. В довесок ко всеобщему нервному накалу директор музея учредил нечто вроде соцсоревнования, посулив победившей колонии приличные премиальные. Словом, старт был дан, и кони понеслись.
Первые две недели все были охвачены сладкой эйфорией, однако, к концу первого месяца глава римской колонии вынужден был отметить неприятную для себя особенность: его мини-империя перестала быть объектом массового туристического интереса, превратившись в дополнительный объект для посещения после визита в другую колонию — греческую. После долгих, мучительных раздумий римский начальник – он же Гай Юлий Цезарь, он же старший научный сотрудник Семён Романович Митин – констатировал, что подведомственная ему территория начинает медленно скатываться в тартарары. Конечно, виной досадного для римлян преимущества Итаки могло быть удачное расположение последней: маленький мирок греков примостился в красивой тихой бухте с кипарисами и эвкалиптами, бесподобно сверкая сквозь сочную листву стилизованными под белый мрамор декорациями. К тому же хозяйка Итаки – она же Пенелопа, она же заведующая фондовым отделом Светлана Николаевна Крамарева – беспеременно воплощала  в жизнь неиссякаемые творческие идеи в виде мастер-классов по греческому рукоделию, кулинарии и спектаклей из жизни Одиссея и компании. Помимо всего прочего, у греков имелся мини-отель, готовый принять туристов на день-другой, которые, впрочем, подкупленные восхитительными видами, задерживались здесь и дольше.
Цезарь тоже без дела не сидел: его легион, состоящий из двух научных сотрудников и смотрителей, был горазд на всевозможные выдумки, касающиеся, большей частью,  периода римских войн и завоеваний. Разумеется, Цезарь понимал и выгодное положение Итаки, и стратегию Пенелопы, но… С недавних пор он начал подозревать, что оттоку туристов обязано откровенное жульничество Крамаревой, нашедшее отражение в бессовестном сманивании посетителей на свою территорию. Как следствие, народ просто не успевал добираться до римлян, оседая в греческом поселении. Так это было в действительности или нет — неизвестно, однако Цезарь убеждал себя и других, что это было именно так, из-за чего прохладные отношения между коллегами переросли в холодную войну, которая в итоге вылилась в горячее противостояние. Не один раз они пытались обсудить возникшую проблему, в том числе и на повышенных тонах, но увы, делу это ничуть не помогло.
Как-то раз под вечер уставший от моральных терзаний Цезарь, не выдержав накала страстей, отправился в греческую колонию для серьёзного выяснения отношений с коварной Пенелопой. Он ходил по веранде, сгорая от праведного гнева, в то время как злодейка невозмутимо полулежала на кушетке, с лёгкостью отбиваясь от неоспоримых отточенных аргументов, миномётной очередью бросаемых в её бессовестное негреческое лицо.
- Я не понимаю, Семён, чем ты собственно недоволен? Я не виновата, что посетители выбирают меня, а не тебя. Значит, лучше надо организовывать работу.
- Что?! Как лучше?.. Да ты…, да т…, я вообще не понимаю!!! У тебя совесть есть? Ты видела, как у меня всё организовано? Ты передо мной стоишь, до меня люди не доходят!
- Ну а я что сделаю? Стой у меня перед воротами с плакатом и всех зазывай к себе, я не против.
- Ты издеваешься?!
- Нет. Я просто не понимаю, в чём ты меня обвиняешь. У скифов и татар тоже людей полно, я уже о турках не говорю, – ты к ним не лезешь, а меня увидел! Ну, ты посмотри…
- Ты вообще меня слышишь? Где турки и где мы! Сколько километров до них до всех, а мы рядом, и ты моих людей перебиваешь!
- Да ты что! – возмущённая Пенелопа поднялась с кушетки и двинулась на Цезаря. – - Сёма, включи мозги! Кого я у тебя перебиваю?
- Противная ты баба, Светлана, – парировал Цезарь, пятясь к выходу. – Ох и подлая…
Пенелопа открыла рот, собираясь отвесить Цезарю ответное оскорбление, но тут же остановилась, заметив возникшие на поляне перед верандой фигуры посетителей, жадно вслушивающихся в столь живой разговор. Пришлось на ходу менять тактику, превращая ссору в фарс, одновременно сохраняя её сюжетную линию. Указав Цезарю взглядом на зрителей, Пенелопа, театрально взмахнув рукой, протяжным томным голосом пропела:
- О, несравненный Цезарь, властелин великого Рима! Вы разбили мне сердце своими необдуманными словами… И пусть нас разделяют эпохи — мы навсегда сможем остаться добрыми друзьями…
- Ага, – буркнул в ответ властелин Рима, не имея ни малейшего желания веселить публику.
- Но неужели вы так жестоки ко мне — бедной женщине, утомлённой долгим ожиданием своего супруга?
Цезарь хмыкнул. И тут его осенило:
- Эх, Пенелопа, если ты и в самом деле была такой, как сейчас, то как я понимаю Одиссея!
На поляне послышалось довольное хихиканье. Пенелопа позеленела.
- Ступай прочь от меня, ничтожный римлянин, ты окончательно уронил в моих глазах свою патрицианскую честь!
Цезарь остался доволен выступлением и, спустившись с веранды под аплодисменты зрителей, пошлёпал по утоптанной песчаной дорожке в свою империю. Он шёл быстро, неуклюже ставя ноги в неудобных римских сандалиях и обдумывая на ходу план дальнейших действий. Он немного успокоился, выпустив в противницу ряд острых ядовитых стрел, и теперь, если его что-то и раздражало, так это постоянно спадающая с плеча тога. Устав её поправлять, Цезарь гневно рванул ненавистное облачение, однако, вспомнив, что под ним у него практически ничего нет, приладил тогу на место.

II

В последующие за громким демаршем дни жизнь в римском государстве к лучшему не изменилась. Разумеется,  Цезарь не встал с плакатом у ворот греческой колонии — не стал бы он унижать себя столь дешёвым авантюризмом. В его голове зрел более совершенный план. Конечно, можно сказать, что старший научный сотрудник Митин был ослеплён завистью и обидой, но не оправдывает ли любые средства цель, сулящая приличные премиальные? Митин решил, что оправдывает и потому, дождавшись тёмной, безлунной ночи, покинул свой Рим и направился в сторону ненавистной Итаки. Он бесшумно скользил по песчаной дорожке, временами прячась за стволами деревьев или припадая к земле, аккуратно прижимая к груди небольшой рюкзак. Стоит заметить, что Митин никогда не был ни отъявленным следопытом, ни искателем приключений, и посему только одно это ночное путешествие поднимало его в собственных глазах на недосягаемую высоту. Добравшись, наконец, до лёгкого решётчатого забора, великий Цезарь перевёл дух и, оглядевшись по сторонам, начал извлекать из рюкзака его содержимое. О, дух соревнования — двигатель прогресса, что же ты делаешь с человеческим сердцем в момент его неуёмной тяги к первенству! И что же ты сделал со старшим научным сотрудником — мужем науки и высоких знаний, теперь в защитной спецовке сидящим на земле перед батареей смертоносного оружия... Смертоносного? Неужели дни несчастной Пенелопы сочтены? Отнюдь. Не хотел славный римлянин гибели своей бессовестной коллеги, он искал лишь справедливого воздаяния и, движимый этими поисками, намеревался произвести у греков маленький переполох.
В погоне за привлекательностью и необычностью греки, впрочем, как и сам Цезарь, нарядили свои деревья в разноцветные гирлянды, создав атмосферу мягкого уюта и ожидаемой сказки. Более того, вся эта лампочная иллюминация служила единственным источником освещения Итаки, не считая голубоватой подсветки «дворца» и стоящих вдоль главной аллейки фонарей в форме амфор и лекиф. Так вот, обиженный Цезарь приготовился лишить греков части этой красоты при помощи нехитрого античного оружия в виде пакли и стрел. Облюбовав площадку перед решётчатым забором, наполовину освещённую лампочными деревьями, он деловито насадил на концы стрел смоченную в горючем растворе паклю и, прицелившись, выстрелил из лука в небольшую липку. Не будучи отличником боевой подготовки, Митин мог рассчитывать лишь на удачу, и она его не подвела.
Его целью в данной войне было имитировать пожар в результате короткого замыкания, а если повезёт, то и спровоцировать это самое замыкание, могущее спалить не только несчастные насаждения, но и следы преступления, дабы сие злодеяние выглядело как форс мажор по естественным причинам. Причём, по мнению Цезаря, огонь не должен был распространиться на строения, ибо неподалёку находился огнетушитель и мирно спящий на боевом посту сторож.
С упоением забросав кусками пакли три липки и одну берёзку, Цезарь приступил к финальной части операции: собственно поджогу. Для этого в деревья были выпущены горящие стрелы, после чего герой быстро ретировался, не дожидаясь, пока всё это полыхнёт. Убегая, он краем глаза заметил, что ветки начали вспыхивать одна за другой, увлекая в процесс разноцветные лампочки вместе с проводами. Примерно на полпути Цезарь обернулся, желая ещё раз взглянуть на дело рук своих и, убедившись, что переполох начался, помчался дальше. Он бежал счастливый и лёгкий, рассекая ночной воздух своим могучим коренастым торсом, до конца не веря в собственную гениальность, полный надежд и умиротворения. Достигнув родных римских стен, Цезарь долго переводил дух, любуясь ночным небом, потом бесшумно проник в свою каморку и забылся сладким тревожным сном до утра.

Утром римский городок гудел от новостей. Коллеги сообщили Митину, что на греческой территории выгорели дотла десять деревьев и едва не загорелась деревянная ротонда. Согласно первым заключениям, виной ЧП стало короткое замыкание одной из гирлянд, в результате чего последние оказались под жёстким запретом во всех мини-колониях, включая римскую. Итаку закрыли на три дня до выяснения обстоятельств. Митин ликовал — он был отмщён. Правда, ненадолго... Спустя три дня Итаку открыли, и туристы, едва начавшие осваивать римскую землю, вновь переметнулись к грекам. Цезарь затосковал. Он сутками ломал голову над тем, как ему заманить побольше туристов, придумывал и то, и это, изобретая всё новые приманки, но, увы, греческая территория казалась всем землёй обетованной, и Цезарь никак не мог понять, что у него идёт не так. Раз по пять на дню он собирал летучки, устраивал рекламные акции — ничего не помогало: Пенелопа тянула к себе посетителей почище всякого магнита. Цезарь метался по городку, рискуя своим мрачным видом распугать и без того редких визитёров.
В таком подавленном состоянии застал Митина явившийся из города кум. Он ходил по «империи», наполняя воздух восторженными возгласами «вот это да!», «ну надо же!», «а придумано-то как!», всматриваясь в каждую деталь и восхищался, восхищался… Митин угрюмо следовал за ним. А кума интересовало буквально всё: и изящный римский атриум с фонтаном, и маленькая терма, и крохотный акведук, и мастерские, и оружейная палата — всё, что так или иначе касалось истории несравненного Рима. Не выдержав его восхвалений, Митин резко махнул рукой и неожиданно для самого себя расплакался куму в жилетку. Кум слушал внимательно и, растрогавшись, так же неожиданно предложил Митину свою помощь.
Вечером, подкрепившись отнюдь не римским напитком, кумовья разработали план действий. Кум раскритиковал Цезаря за пожар и выложил свою версию решения проблемы.

Шёл второй месяц мероприятия. В тихую лунную ночь по утоптанной песчаной дорожке из римского городка в сторону Итаки выдвинулись две невысокие фигуры в тёмных длинных плащах с капюшонами. Не доходя метров пятьдесят до пункта назначения, они остановились возле небольшого холма, являвшего собой вход в подземные коммуникации, питающие водой греческую колонию. Проложены они были ещё в незапамятные века, и появление Нью-Итаки дало им шанс на вторую жизнь. Митин знал, что коммуникации находятся в свободном доступе, поскольку обитатели Итаки и их превратили в достопримечательность, с успехом демонстрируя досужей публике «сооружение времён...». Словом, без труда открыв аутентичноподремонтированную дверь, Митин с кумом проникли внутрь. Злоумышленники предполагали оставить Итаку без воды, о чём свидетельствовал принесённый ими ящик с инструментами и массивный переносной фонарь, включённый тут же по проникновению в историческое подземелье.
- Как думаешь, если идти по туннелю, до греков дойдёшь? – спросил кум, с интересом разглядывая старинные кирпичные своды.
- Не знаю, не задумывался, – буркнул в ответ Митин. Он вооружился уже разводным ключом и готов был приступить к умышленной порче государственного имущества, как вдруг…
- До чего дошёл человек! Гад Юлий Цезарь…, да не один! Кто это с тобой: Помпей или Красс? Никак не пойму...
Цезарь замер в позе сгорбленного гнома, неловко повернув голову в сторону раскатистого восклицания. В такой же позе замер и Помпей-Красс, глядя на силуэт непонятно откуда взявшейся женщины. В проёме распахнутой настежь двери, загораживая собой Луну, над тёмным подземельем возвышалась зловещая фигура Пенелопы. Утративший способность говорить Цезарь молча созерцал это явление.
Не ожидала, не ожидала… И пожар — дело рук твоих? А я-то ещё сомневалась. Ну, ладно, господа, я за полицией, – и Пенелопа исчезла так же внезапно, как и появилась, громко хлопнув дверью, и подельники услышали звук закрывающихся снаружи засовов.
- Кто это? – прошептал кум, не сразу придя в сознание.
- Пенелопа…, – выдавил Цезарь сквозь крепко сжатые зубы.
- А-а-а-а. И что теперь?
- Откуда я знаю! За полицией пошла.
- Может, дверь выбить?
- Попробуй. Там засовы на всю ширину. Видел?
Цезарь устало прислонился к стене, выпустив из рук разводной ключ:
- Ну, всё, теперь конец…
Не в силах сохранять вертикальное положение, Митин начал сползать вниз, ухватившись по пути за плохо различимый выступ, который раскрошился под его сильной ладонью, вследствие чего Семён Романович легко скатился на пол, зажав в кулаке кусок старой штукатурки. Вслед за  выступом из стены вывалился кирпич, больно ударив несчастного по ноге, отчего Цезарь разразился тирадой, достойной лишь трудов Сенеки и Цицерона. Кум безучастно оглядывался по сторонам, освещая подземелье мощным фонарём. И тут луч, непроизвольно скользнув поверх головы Митина, обнаружил на месте отвалившегося кирпича нечто такое, что тут же привлекло его внимание — в образовавшейся пустоте покоился некий предмет, который явно не был частью водопроводного сооружения. Кум незамедлительно заявил об этом своему напарнику.
- А ну, посвети, – Митин, кряхтя, поднялся и вгляделся в дыру. Не раздумывая, он сунул туда руку и извлёк на свет фонаря небольшой твёрдый свёрток, обёрнутый старой газетой, которая быстро порвалась в руках следопытов, выбросив в воздух клубы пыли. Кумовья расчихались. Под затрапезным покрытием таилась лакированная шкатулка с нехитрым замком, нажав на который, мужчины получили доступ к её содержимому.
- Мать честная! – ёмко выразил кум своё изумление, увидев заигравшие на свету огранки старинных орденов. – Вот это мы удачно попались! Это что такое?
- Ордена, – Митин аккуратно исследовал найденные сокровища.
- А чьи?
- Я знаю? На них не написано. Девятнадцатый век… Знать бы, откуда они здесь.
- А, может, этой скажем, что мы за ними приходили, а? Мол, знали, что они здесь и пришли.
- Ага, ночью и с водопроводными инструментами.
- Ну и что! Инструменты спрячем.
- Можно в принципе…

Пенелопа вернулась утром, как только занялся рассвет, одна, без полиции. Злоумышленников она нашла спящими на полу со старинной шкатулкой в руках.

III

- Ну что, Семён Романович, будем говорить или…
- Что «или»?
Митин стоял в небольшой комнате, служившей Пенелопе рабочим кабинетом, и ждал своей участи.
- Полагаю, ты в состоянии сказать правду.
- Какую правду?
Крамарева методично молчала, и это молчание выводило Митина из себя. Набравшись смелости, он решился-таки на авантюру:
- Не взглянешь? Прелюбопытнейшая вещица.
Крамарева ухмыльнулась, искоса глядя на протянутый ей артефакт.
- Я её отыскал, а твоё дело — дать оценку.
- Отыскал? Ночью в моих коммуникациях?
- Не зарывайтесь, Светлана Николаевна, коммуникации не ваши.
Митин ждал, когда у Крамаревой разыграется профессиональный аппетит. В итоге, повинуясь многолетнему фондовому инстинкту, заведующая приняла предложение и, осторожно откинув крышку, застыла в блаженном предвкушении сенсации. Митин хорошо знал и этот осторожный жест, и этот цепкий взгляд, и напряжённый лоб и понял, что в руках у его коллеги оказалось нечто действительно ценное.
- Слушай, Митин, как тебе это удаётся?
- Что, на самом деле что-то особенное?
- Вторая половина девятнадцатого века. Владимир, Георгий… Вот это сокровище! Странно, как же они очутились в этом колодце? Так откуда ты о них узнал?
- У меня тоже есть свои секреты, – застенчиво развёл руками Митин. Заведующая посмотрела на него с подозрением.
- Ладно. Через три дня сменяюсь, поеду в город, покопаюсь в архивах, может, что-нибудь и найду.
- Зачем? Просто сдай их в фонд.
- Митин, тебе неинтересно, почему этот клад обитал здесь больше ста лет и его никто не искал?
- Действительно, почему?
Светлана убрала шкатулку в сейф и, поймав на себе растерянный взгляд Семёна, быстро сказала:
- Не переживай, я всем скажу, что это ты её нашёл.

– – –
Отшумела весёлая летняя пора, привнёсшая в жизнь большого музея новое мероприятие и новые горизонты. Покрылись музейной пылью ссоры и обиды противоборствующих сторон, закрылись на зиму исторические колонии, по-братски разделили между собой директорскую премию все участники грандиозного проекта. Митин вновь стал Митиным, а Крамарева — Крамаревой.
Всю осень и всю зиму последняя собирала информацию о найденных орденах и уже было отчаялась, как, наконец, к весне её поиски увенчались мало-мальским успехом, о котором Светлана Николаевна поспешила сообщить Семёну Романовичу:
- В фондовых загашниках мне попалась на глаза интересная заметка о судебном процессе над неким поручиком Велкиным, осуждённым за кражу наград полковника Белогорского в 1900 году. Вот здесь описание тех самых наград. Похожи на наши. А Велкин вроде бы умер в казематах в 1901.
- Ну, и каким образом ордена здесь очутились?
- Без понятия. Может, спрятал?
- А смысл было красть? И почему засудили, если орденов при нём не нашли?
- Свидетели зато нашлись. Его видели в доме полковника в тот день, когда ордена пропали. И видел его адъютант Белогорского, которому этот доверял как самому себе. Надо потомков Белогорского искать.
- Зачем?
- Чтобы награды вернуть. Ну а если никого не найдём, они у нас останутся.
Митин неодобрительно пожал плечами:
- Сдай их в фонд.
Но Крамарева была женщиной настойчивой, и к исходу мая у неё на руках уже имелся адрес последних прямых потомков обокраденного полковника, проживавших ныне в Германии где-то под Дюссельдорфом. Тут же списавшись с оными, Светлана Николаевна получила ответное письмо, в котором правнучка Белогорского выражала свою безграничную признательность и сообщала, что для дальнейших переговоров в Россию готов выехать её сын. Заведующая фондовым отделом была вне себя от радости.
Потомок Белогорского прибыл ближе к середине июня. Стойко перенеся все музейные расшаркивания, он осел, наконец, в кабинете Светланы Николаевны в ожидании того, ради чего, собственно говоря, и прибыл. Спокойно, с благоговением открыл он старенькую шкатулку и нерешительно положил на ладонь византийский крест с двумя золотыми мечами. Финифть играла в солнечном свете гранатовым отливом, и Белогорский зачарованно любовался её красотой.
- Необыкновенно, – сказал он, глядя на заведующую. – Но стоит подумать, что из-за этих наград была сломана человеческая жизнь.
- Но разве похититель не понёс заслуженного наказания?
- Похититель? Неужели вам ничего не известно?!
Крамарева нахмурилась.
- Как? Так вы думали…?
Молодой человек аккуратно вернул орден на его прежнее место и, вынув из портфеля тонкую папку, положил её перед Светланой:
- А я решил, что вы знаете эту историю. Не напрасно я захватил его с собой.
Из папки было извлечено письмо, написанное, судя по конверту, около века тому назад.
- Дело в том, – продолжил гость, – что Велкин не похищал этих наград.
- Как?!
- Всё вышло весьма банально. Настоящим их похитителем явился адъютант моего пращура поручик Слащинин. Это он выкрал награды из сейфа, а виновным выставил несчастного Велкина.
- Но зачем?
- Обычная зависть. Велкин был на хорошем счету у полковника, ему обещали повышение и перевод в столицу. Слащинин же оказался временно не у дел из-за какого-то недоразумения и боялся, что Велкин его сместит, поэтому и сделал всё, чтобы этого не случилось. В тот день полковник вызвал Велкина к себе, но сам срочно отбыл к губернатору, велев своему адъютанту сказать Велкину не ждать его долго и ехать домой. Слащинин же, ничего не сказав, провёл Велкина в кабинет, и Велкин ждал долго в кабинете, после чего всё-таки уехал. Прислуга видела, как он выходил в отсутствии полковника, а позже при обыске в кармане шинели Велкина нашли медаль из пропавшей коллекции.
- Но откуда такая уверенность, что это сделал не Велкин?
Белогорский протянул Светлане письмо:
- Прочтите, это признание Слащинина. Он оставил его своей дочери.
Светлана побежала глазами по строкам, местами пожелтевшим и выцветшим:
«Любимая моя Аннушка! Пишу тебе, потому что у меня не хватило мужества всё рассказать, глядя в твоё милое светлое лицо. Мне теперь невыносимо стыдно от мысли, что ты узнаешь, какой твой отец малодушный, подлый человек, решивший, что его собственное благополучие достойно жертвы чужой, ни в чём не повинной жизни. Ты, верно, знаешь историю, которая произошла в доме полковника Белогорского, очень давно, когда тебя ещё не было на свете. Так вот, не буду пускаться в долгие описания, а скажу прямо, что это я украл тогда его награды. Я, а не бедный Велкин. И почему украл? Потому ли, что доедал последний кусок хлеба? Если бы так, то мне хотя бы было какое-то оправдание. Но нет. Украл намеренно, чтобы обвинить невиновного. И улику в его карман подбросил: глядите, мол, вор каков… И что же? С тех пор ни дня не прошло, чтобы Велкин перед моими глазами не стоял. Корю себя ежечасно, да что толку… Застрелиться хотел — не смог, на войне ни одна пуля не брала: видать, нарочно Господь обрёк меня на эти ужасные муки. Совесть — она ведь почище любой чахотки человека изводит. Хотел вначале сознаться, да смалодушничал. А как Велкин помер, так и вовсе всё под откос пошло. После его смерти что изменишь? Только матери его и сестре помогал, да и то через чужих людей... Белогорский догадывался, полагаю, меня он всё одно от себя отставил, и карьера моя не сложилась. Когда он умирал, я приехал, хотел сознаться, да вновь смалодушничал. Вот так и прожил. Теперь сам на чужбине иду в могилу, уж и не знаю, как с Богом буду встречаться. Полжизни каялся, а простит ли? Простишь ли ты меня, доченька?
Теперь ты знаешь всё. Прошу же, родная, найди дочерей Белогорского, они тоже в эмиграции, расскажи им всё. Велкиных уже ты навряд ли сыщешь. Прости и прощай.

P.S. А награды те злосчастные в России остались, перед нашим исходом я спрятал их от большевиков в заброшенном колодце. А забрать не сумел. Не знаю, что с ними стало, да и не интересно мне уже это знать...»

Светлана долго хранила молчание, перечитывая это глубокое, так неожиданно раскрывшееся откровение. Сколько человеческой боли таил в себе клад, совершенно сомнительным образом найденный в старых коммуникациях импровизированный Итаки...
- А Велкин, – наконец очнулась она, – как он умер?
- Бабушка рассказывала, что умер он от чахотки в камере спустя полгода после ареста. Это был громкий процесс, о нём тогда много писали.
- А что стало с его семьёй?
- Не знаю, ими в ту пору никто не занимался. Мой прапрадед скончался в девятнадцатом, его дочери в двадцатом оказались в Европе. Слащинин тоже эмигрировал, бедствовал. Умер в сорок восьмом, через два года его дочь отыскала мою прабабку. Вот так всё и выяснилось.
- Невероятно…
- Честно говоря, мы и не думали, что эти награды когда-нибудь отыщутся.
- Да, награды! – спохватилась заведующая и подала Белогорскому заранее подготовленные документы. – Это подробная опись коллекции. Вам необходимо расписаться здесь и здесь.
- Зачем? – удивился Белогорский
- Ну как же? Это необходимо для того, чтобы вы смогли забрать коллекцию полковника. Документы составлены по всем правилам, остаётся ещё небольшая проволочка, но теперь мы быстро сможем её уладить...
- Знаете, – ответил гость, выждав некоторое время, – это было оговорено в кругу нашей семьи: мы полагаем, что раз награды не покинули Россию в смутное время, они должны навсегда остаться на русской земле, как и их законный владелец — мой прапрадед, полковник от инфантерии Николай Николаевич Белогорский. И это письмо тоже пусть останется у вас, как запоздалое оправдание несправедливо осуждённого. И ещё. Я хотел бы просить вас подать эту историю в прессу: возможно, у семьи Велкина остались потомки — пусть они знают правду.
- В таком случае нужно делать новые документы.
- Я подожду. И последняя просьба: вы писали нам, что награды обнаружил ваш коллега, я хотел бы выразить ему свою благодарность.

– – –
Летняя пора вернула историческим колониям их обитателей, посему Цезарь принял делегацию в своём мини-Риме. Потомок полковника Белогорского был восхищён идеей мероприятия и обещал его развитию всяческое посильное содействие. Он пробыл в римской колонии целый день и уехал лишь под вечер, не переставая благодарить Митина за найденную коллекцию. Митин хотел было сознаться, что благодарить стоит не его, а Пенелопу, но последняя находилась тут же и к откровениям не располагала.
Оставшись один, Цезарь долго сидел в своём атриуме, вспоминая каждое слово поведанной ему истории. Ему было над чем подумать…