Субботин. Белая Криница. 3

Глава 8
Учреждение архиерейской кафедры в Добрудже: избрание кандидатов на священные степени и отправление их в митрополию.

Для иноков Славского монастыря, питавших надежду что на соборном совещании 8-го июля должно последовать окончательное решение вопроса о белокриницком священстве, неудачный исход этого нового собора был событием заслуживавшим полного внимания. И как только сарыкойцы и другие несогласные на принятие иерархии лица, присутствовавшие на соборном заседании, оставили монастырь, настоятель инок Макарий и прочие славские отцы, вместе с журиловскими и некоторыми другими сторонниками иерархии, приступили к совещанию, что им остается предпринять теперь и как повести дело. Вразумить и привлечь на свою сторону противников не оставалось никакой надежды; но имелось в виду, что и они сами, приверженцы иерархии, теперь не так малосильны, чтобы нельзя было одним открыть сношения с митрополией по вопросу о священстве. Представлялись некоторые затруднения к поставлению собственно епископа при таком разделении народа, долженствовавшего составить его паству; но ничто не могло препятствовать поставлению священников и диаконов для самой обители Славской. Итак, не избрать ли и не отправить ли в Белую-Криницу достойных из числа братии по крайней мере для поставления в священнической и диаконский чин? Вот о чем держали совет славские отцы по отъезде сарыкойских и прочих некрасовских депутатов, враждебных белокриницкому священству. Целая ночь прошла в этих совещаниях; к утру последовало решение – отправить в митрополию для поставления во священники и диаконы двух достойных иноков, которые и были немедленно избраны. „9-го числа сего июля, писали потом старцы Славского монастыря, – с воссиянием солнца воссияла в сердцах наших благодать Божия, не взирая на все развраты противников наших, и сделали братский совет – избрать себе духовника из братии нашей, и с Божией помощию избрали из среды себя двух иноков: первого Аркадия, постриженника отца Дорофея, во священники, и второго Иакова, в диаконы“113. В тот же день из Славского монастыря дано было знать о состоявшемся решении не только журиловскому обществу, изъявившему особенное усердие к принятию бело-криницкого священства, но и в другие некрасовские общества, – сарыкойское, славское, каменское, людям известным своею расположенностию к новоучрежденной иерархии. Все одобряли предприятие славских отцов, желали ему благополучного окончания и спешили делать посильные приношения на необходимые по сему случаю расходы; а журиловское общество, кроме того, в надежде иметь и собственного священника, решилось приступить к устроению церкви в своей слободе.

Вообще сторонники белокриницкой иерархии теперь ликовали, как будто одержав победу над противниками, – „все радовались по великом безнадежии, ибо пред сим пришли в великое уныние в страшных от раздорных лиц сопротивлениях!“114. В этом благодушном настроении они подумали, что напрасно делают дело в половину, что следует теперь же, как было предложено с самого начала, приступить к избранию и епископа для всех некрасовских слобод. С этою целию назначено было в Славском скиту общее собрание. „По истечении нескольких дней по избрании двух чинов, – писали славские отцы, внезапу во всех наших единодушных братиях, как в иночествующих, так равно и в мирских, воспылало прежнее усердие – иметь нам у себя епископа, о чем все время подвизались. Посему и паки собрались на таковое согласие 20-го числа июля месяца, на память святого и славного пророка Илии“115.

Собрание происходило в скитском „молитвенном храме“; присутствовали, кроме иноков Славского скита, избранные лица от обществ журиловского, славского, сарыкойского и других. По открытии заседания, журиловские старики обратились с просьбой к настоятелю иноку Макарию, чтобы принял на себя звание епископа всех некрасовских старообрядческих слобод. Макарий благодарил за честь, но от епископства решительно отказался, под предлогом болезненности. Тогда его же, как председателя, начали просить чтоб указал достойного человека на сию высокую степень, – благословил, кого им следует выбрать. Макарий встал с места, и указав на Аркадия Лаврентьевского, сказал: „вот муж сильный понести иго епископства,– его убеждайте!“ Предложение инока Макария было встречено общим сочувствием: „возгласила вся братия, возгласил весь мир, все единодушно возгласили (обращаясь к Аркадию): буди нам пастырь и вождь ко спасению“116.

Нет сомнения, что приобретение епископства уже тогда составляло предмет желаний для Аркадия, который был вообще неравнодушен к власти и почестям: соборное прошение, притом же столь единогласно и усердно предложенное, не могло поэтому встретить противодействия с его стороны, и он, конечно, не замедлил бы дать свое согласие. Но в его жизни, как известно, было обстоятельство, служившее существенным препятствием к принятию архиерейского сана: он был женат на вдове, а таковых церковные правила решительно воспрещают производить не только в архиерейский сан, но даже во священники, или диаконы117. Имея в виду эти правила, которые ему хорошо были известны, Аркадий мог бы с твердою решительностью отклонить сделанное ему предложение, даже не входя в объяснение побуждающей к тому причины, о которой, надобно заметить, он вообще не любил говорить. Но снедаемый желанием епископства, и руководясь любимою старообрядческою мыслию, что в настоящие, гонительные для церкви, нуждные времена может быть и закону переменение, он питал надежду, что и правила, возбраняющие ему принятие архиерейского сана, по соображении всех обстоятельств, признаны будут также подлежащими пременению, удобообходимыми, и потому решился откровенно объяснить своим избирателям „богословные вины“, возбраняющая ему беспрекословно принять их предложение.

Итак, подобно старцу Макарию, инок Аркадий стал отклонять от себя избрание на епископство. Но старец Макарий стал говорить, что вина Аркадия веры не касается, а есть точию „греховная“, подлежащая прощению, почему и препятствием для него к принятию епископства поставлена быть не может, особенно если взять во внимание настоящие обстоятельства, когда для „христиан некрасовских“ нужен именно пастырь, подобный Аркадию. Потом с сильными доводами в извинение Аркадия и к убеждению его принять епископский сан выступил „великий книгчий“ – инок Евфросин. Он доказывал, что в настоящее время церковь существует не на „обдержных правилах“, и потому ныне руководствоваться церковными правилами в полной их силе никак невозможно: следственно и правила, относящиеся к настоящему случаю, удобно могут быть устранены ради нуждных обстоятельств, особенно если последует на то общее соборное решение. Вообще, по собственному свидетельству славских иноков, в ответ на объявленные от Аркадия некие богословные вины, которые возбраняли ему принять епископскую должность, были представлены еще важнее его причины, по коим можно иметь ему на сей предмет разрешение“. Но Аркадий, повидимому, оставался тверд в своем решении – не принимать архиерейства. Против доводов Евфросина он заметил, между прочим, что хотя славский собор судит снисходительно о его деле, но, быть может, совершенно иначе взглянет на это дело собор белокриницкий, от которого собственно и зависит поставление его в епископский сан. Евфросин ответил, что сам поедет в Белую-Криницу и лично объяснится с отцом Павлом. „Надеюсь на щедроты Божия, – прибавил он, что посредством всеосвященного собора сие дело разрешено будет, поскольку им во всем дана власть от Бога вязати и решити“. К этому настоятель инок Макарий с братией присоединили и свое моление, – „вси вообще рекли Аркадию: возложи, отче, все сие недоумение, вкупе и немощь свою, на Бога и на Пречистую Его Матерь, Заступницу роду христианскому, которая едина может все наше недоумение разрешить, и немощи наши понести, и все наше намерение во благое произвесть“118. Наконец и весь народ, увлеченный этим умилительным прением между просящими и отрицающимся, приступив к Аркадию, воскликнул: „грехи твои, отче, на нас да будут, тебя ответствуем!“ Наконец, Аркадий, сильно рассчитывавший на поддержку Евфросина и особенно на расположение инока Павла, которое служило для него ручательством, за верный успех его и на соборе Белокриницком, но как бы уступая только общему усердному молению, послушания ради, дал согласие, ответив: „буди воля Господня и святых отец молитва!“119.

Так последовало в Славском скиту избрание епископа всех некрасовских старообрядческих слобод. Теперь, по окончании этого важного дела, оставалось только отправить избранных лиц в митрополию для произведения в назначенные им степени, и назначить почетных депутатов для сопровождения их и представления митрополиту Амвросию. От Славской обители депутатом уже вызвался ехать инок Евфросин; журиловское общество, как принимавшее особенно близкое участие в деле, назначило собственно от себя двух „нарочитых“ людей: старика Григорья Архипова и Исая Иванова; депутатами от прочих обществ согласились ехать Савва Рукавишников и брат его Онисим Иванов с сыном. Затем составлено было от всего собора общее прошение „высокопреосвященнейшему владыке, митрополиту Амвросию и его наместнику преосвященному епископу Кириллу, и строителю киновий высокопреподобнейшему архимандриту отцу Геронтию, и смиренному и трудолюбивому отцу, иноку Павлу“. В этом прошении изложена история избрания всех трех лиц, представляемых для возведения в священные степени, и, разумеется, с большею подробностью говорилось о том, как все братство и весь народ умоляли Аркадия согласиться на принятие епископства, не взирая на препятствующая тому „богословные вины“. „Итако, полагаясь на милость Божию и Его Пречистую Матерь“, писано далее в прошении, „отправляем от себя к вашему всеосвященному собору сего, избранного промыслом Вышнего себе пастыря, отца Аркадия и двоих иноков: отца Аркадия и отца Иакова, и просим освященную главу начальника собора высокопреосвященнейшего владыку г. митрополита Амвросия, да возложением рук святительских получат благодать Святого Духа, а чрез них и мы да получим грехам нашим разрешение и совершенное прощение. Тем же просим вас: хиротонисай нам, о святая главо! первого в епископа, а второго в священники, третьего же в диаконы, и помолися о нас Господу Богу со всем Богом собранным собором, да процветает и прозябнет милость Божия в сердцах всех верных, подобно же да воссияет свет в сердцах во всех сопротивляющихся истине, да и тии с нами в едином согласии пребудут, якоже были прежде, ихже враг диавол завистию от нас отторгнул, да вси вкупе единодушно усты и сердцем прославим единого надо всеми Вседержителя Бога! Ему слава во веки, аминь“120. 23-го июля это прошение было подписано славским настоятелем иноком Макарием и всем братством, согласным на приятие священства, также представителями обществ: журиловского, славского и сарыкойского121. От журиловского общества, кроме того, составлено было особое прошение на имя Амвросия, которое должны были вручить ему назначенные от них депутаты. Журиловцы также излагали в кратких словах историю избрания Аркадиева и умоляли „высокопреосвященнейшую особу, кир митрополита Амбросия, произвести им пастыря и учителя Христова стада словесных овец, достопочтеннейшего во иноцех отца Аркадия в епископа“122. Немедленно после того, напутствованные молитвами и благословениями, депутаты с избранными на священные степени лицами, отправились в митрополию.

Глава 9
Учреждение архиерейской кафедры в Добрудже: поставление епископа и диакона в Славу и отправление их к месту служения.

Инок Павел получал время от времени то благоприятные, то неблагоприятные известия от Аркадия о стараниях славских отцов убедить некрасовские общества к принясвященства из Белой Криницы. Некоторые письма Аркадия он получил еще при московских гостях и читал В. В. Борисову. В конце июня он ожидал и самого прибытия задунайских избранников для поставления на священные степени123. Но ждать их пришлось довольно долго: только уже 9-го августа имел он утешение встретить наконец давно ожидаемых гостей124. Немедленно все прибывшие представлены были митрополиту Амвросию, и вручили ему привезенные прошения. Выслушав перевод прошений и получив объяснение, о каких богословных винах“, возбраняющих Аркадию принятие архиерейского сана, идет речь в этих прошениях, Амвросий объявил, что правилам церковным Аркадия действительно нельзя произвести ни в какую священную степень, тем паче в сан архиерея, и что он, Амвросий, вопреки правилам, столь ясным и решительным, не поступит. Но так как избрание Аркадия, яко достойного к принятию архиерейства, учинено было в Славском монастыре по соборному решению, то Амвросий признал нужным и теперь предоставить дело на рассмотрение собора, о составлении которого и издал повеление125. Инок Павел, голос которого и имел только значение на этом соборе, принял самое живое участие в деле, так близко касавшемся интересов новой, его трудами основанной и дорогой его сердцу иерархии. Лучшего архиерея для некрасовцев, как давно известный ему инок Аркадий, он не мог и желать; ему, конечно, было приятно и то, что ищет епископского поставления от митрополита Амвросия тот самый игумен Аркадий, который некогда, и еще в недавнее время, так недоверчиво и с такими „сумнениями“ относился к его предприятию об учреждении собственных старообрядческих епископов. Относительно же препятствий к произведению его в священные степени, представляемых каноническими правилами, Павел разделял мнение инока Евфросина, что препятствия сии, ради нуждных обстоятельств, можно признать не имеющими силы, и питал уверенность, что собор белокриницкий, а затем и сам митрополит Амвросий, с своей стороны, мнение это примут без прекословия. Собор принял беспрекословно; но Амвросий на этот раз не оправдал возлагаемых на него надежд: не смотря на представленные ему объяснения и доводы относительно возможности отступления от правил при настоящем случае, он, с замечательною в его положении твердостию, держался своего первоначального мнения относительно Аркадия. Любимой раскольниками теории „случайных, или нуждных обстоятельств“, их учения о церкви, существующей „не по обдержным правилам“, и тем не менее будто бы истинной и древлеправославной, Амвросий не принимал и не понимал (хотя сам принят был старообрядцами в силу этих именно ложных теорий учений): церковные правила ясно и решительно повелевают не возводить в священные степени, „аще кто вдовицу поймет“, и этих правил он не хотел нарушить даже для самого Аркадия, несмотря на все его личные достоинства. Таково было твердо выраженное мнение Амвросия, мнение, против которого и собор белокриницкий с Павлом во главе идти не мог. Надлежало повиноваться. Для Павла это было большим огорчением. И для Аркадия такой неожиданно – печальный исход его дела был также чувствительным поражением; но, покоряясь обстоятельствам, он умел с обычным самообладанием затаить нанесенную ему обиду, и рад был, что имел возможность отступить по крайней мере не теряя своего достоинства, ибо мог сказать, что решение Амвросия вполне согласно с его собственными желаниями, которые он так решительно заявил на соборе славском и которыми должен был пожертвовать только ради послушания, покоряясь общесоборному желанию и всенародному молению... Не менее прискорбно было и задунайским депутатам, особенно Евфросину, так полагавшемуся на свою начитанность, что митрополит Амвросий не утвердил к поставлению во епископы избранное и излюбленное ими лицо; но их утешили тем, что епископа они все-таки иметь будут, и что избрание Аркадия устранено для их же пользы, ибо для них, при происходящем теперь раздоре в некрасовских селениях, особенно важно и необходимо иметь такого епископа, который не мог бы представить противной партии ни малейшего повода к возражениям относительно законности его поставления. Для поставления в епископы задунайским старообрядцам соборне избран был другой инок Аркадий, прибывший собственно для поставления во священника. Амвросий одобрил и беспрекословно утвердил этот выбор. 11-го августа состоялось определение – инока Аркадия Дорофеева произвести по степеням во епископа, а инока Иакова поставить в диаконы126.

15-го августа, в праздник Успения Пресвятые Богородицы, Амвросий поставил Аркадия в диакона; потом 17-го числа во священника (тогда же посвящен в диаконы инок Иаков127; а в следующий воскресный день, 24-го августа, назначено было и поставление Аркадия во епископа. В этот памятный для задунайских раскольников день священно-инок Аркадий, милостию Божиею нареченный во святейшую епископию богохранимого места Славы“, в обычное время произнес архиерейскую присягу, где между прочим давал такое обещание, ставившее его в зависимость от Белокриницкой митрополии: „Еще же и церковный мир исповедаю соблюдати и ни единым же нравом противная мудрствовати во всем животе своем, во всем последуя и повинуяся преосвященному господину моему митрополиту Белокриницкому Амвросию... И внегда позовет мя к себе господин мой преосвященный митрополит Белокриницкий Амбросий, или в случае блюститель престола его, без всякого извета и слова идти мне на собор; хотя бы князь, или боляре, и удерживать мя хотели, отнюдь не буди мне ослушатися повеления господина моего митрополита Белокриницкого Амбросия николи же“128. Поставление во епископа совершил сам Амвросий, от которого потом Аркадий получил и ставленную грамоту за собственноручною его подписью129. В этой грамоте, по содержанию совершенно сходной со всеми выдаваемыми раскольничьим архиереям130, собственно об Аркадии и возведении его на архиерейскую степень говорилось следующее: „Аз смиренный Амбросий митрополит, Божиим промыслом удостоившийся удержавати новоучрежденный архиерейский престол белокриницкий и подчиненные сему престолу церкви не дремлющима очима посещати и укрепляти, якоже подобает, во спасение. А как древлеистинной христианской нашей религии целые общества находятся в разных государствах, и все оные, по особым сношениям, предварительно во учреждение архиерейского престола в Белой-Кринице единодушно с почтением согласовались: потому ныне, узнав совершенное учреждение сего престола, прибыли из Турецкой державы задунайских казацких обществ депутаты с общественным прошением, дабы из числа присланных вкупе с ними, предызбранных на всеобщем соборе, тамошнего же Славского скита благоговейных иноков двух Аркадиев, который по благоусмотрению нашему с освященным собором окажется достойнейшими, того хиротонисать постепенно поставить епископом Славским131 и для всех прочих задунайских слобод, кои суть в вере согласны и единодушны, понеже они не имеют у себя собственно своего законного духовного пастыря. Вследствие чего повелено от нас быти правильному соборному рассмотрению в присутствии моем, и по учиненным справкам заблагоразсудили признать наидостойнейшим инока Аркадия Дорофеева, которого аз, смиренный митрополит Амбросий, хиротонисав постепенно первее в иподиакона и диакона, потом в пресвитера, и наконец в епископа, вруча ему архипастырский жезл новоопределенной епархии Славской, яко достойну сущу восприяти архиерейское предстательство“132.

Своих забот о новоучреждаемой Славской епископской кафедре белокриницкие власти не ограничили только поставлением епископа и диакона. Так как некрасовцы желали иметь и священника, на каковую должность и прислан был инок Аркадий, столь неожиданно получивший теперь епископскую степень, то в удовлетворение этого желания присудили послать за Дунай одного из лучших священноиноков Белокриницкого монастыря, Евфросина, который был первым ставленником из всех старообрядцев, посвященных Амвросием в священный сан133. Была и еще просьба со стороны некрасовцев, которую инок Павел с такою же готовностью спешил удовлетворить. В „общественном прошении“ задунайские старообрядцы писали: „осмеливаемся просить вашу святыню снабдить нас нужными потребами, ибо мы, по скудости нашей, не имеем у себя нужных вещей, принадлежащих к церкви Божией, ни антиминсов, ни сосудов, ни Служебников, ниже Потребников, ни прочих нужных потреб, – кроме только имеем одно желание“. И вот что, по современной записи, сделано было в удовлетворение этой просьбы Белокриницкою обителью: „снабдило епископа Аркадия всею церковною принадлежностию, – как-то: святых икон целый иконостас, священных одежд – ризы и омофоры и прочих, книг в их новоучрежденную епископию дали довольно, число новопосвященных антиминсов пять, довольно дали и святого мира“134.

Более недели прожил еще в митрополии новопоставленный Славский епископ, и наконец 1-го сентября со всею своею свитою отправился восвояси, снабженный особым „поучительным наставлением о принятии его ко всему тамошнему духовенству и ко всем православным христианам“135. Для Аркадия и его спутников были устроены в митрополии торжественные проводы; „и провожаема была, – сказано в современной записи, – вся их свита от всей братии белокриницкой со звоном и пением духовным, и со многою радостию и любовный и лобзания раскланялись“136.

Вообще, поставление епископа для задунайских старообрядцев, хотя несколько и омраченное отказом Амвросия произвести в сей сан Аркадия Лаврентьевского, было событием весьма радостных для Павла и весьма важным для новоучрежденной иерархии. Аркадий Славский был первый епископ, поставленный для заграничных старообрядцев, т. е находящихся за границами австрийской империи: с его поставлением иерархия от Амвросия прочно насаждалась в турецких пределах, у здешних старообрядцев; а их примеру, как твердо надеялся Павел, не преминут последовать и старообрядцы других стран, особенно же российские, для которых собственно и учреждена иерархия. Итак Павел имел основание радоваться поставлению Славского епископа и так торжественно провожать его к месту его служения. Во время этих радостных торжеств все только смущены были заботами о Геронтии, в печальной судьбе которого уже более не могло быть сомнения, – она „обуревала“ тогда Павла и сущих с ним „крайним унынием и великим недоумением137.

Что же именно случилось с Геронтием?

Глава 10
Прибытие Геронтия в Москву и пребывание здесь.– Наблюдение над ним, устроенное правительством.– Отъезд из Москвы и арест.– Допросы.– Решение его дела.

Геронтий выехал из Белой-Криницы в первой половине января 1847 года. В качестве послушника, для услуг в пути и в Москве, он взял из монастыря монаха Дионисия, который был русский же выходец, земляк Павла, т.е. валдайский уроженец, Дмитрий Иванов. По пути они останавливались в Черновцах и во Львове: здесь, во Львове, 2 (14) февраля они выправили австрийские паспорты, – Геронтий на имя торговца Левонова, а Дионисий – на имя Абрама Ушакова. С этими, по форме правильными, паспортами они безопасно проехали границу и так же безопасно рассчитывали путешествовать по России, жить в Москве и устроить там все свои дела. На пути они останавливались на несколько времени в Киеве, у купца Конона Булышкина, старообрядца, очень преданного белокриницким деятелям, чрез посредство которого у них велись сношения с Москвой и другими местами особенно по переправке посылок и грузов, следовавших в Белую-Криницу. И на сей раз, кроме главного дела – утверждения в киевских поповцах преданности новой иерархии, Геронтий, конечно, вел переговоры и советовался с Булышкиным о удобнейших способах пересылки в Белую-Криницу чрез его посредство денег и разных вещей, какие будут собраны в Москве. В Москве Геронтий для большего удобства сношений с главарями поповцев Рогожского Кладбища и для большей безопасности от всяких подозрений на его счет остановился со своим спутником не у кого-либо из знакомых богатых старообрядцев, имевших в Москве большие дома, а на Орловском подворье, в Замоскворечьи (Якиманской части), у дворника-старообрядца Ильи Савельева, где обыкновенно останавливались приезжие иногородные торговцы-раскольники.

Устроившись таким образом, Геронтий принялся за дело, ради которого предпринял путешествие в Москву. На подворье бывал он редко, – большую часть времени проводил в свиданиях и беседах с главными лицами из московских старообрядцев. Беседовал, разумеется, всего более о новой иерархии и о том, как необходимо московским поповцам скорее заимствоваться от нее архиерейством и священством; приходилось решать разные, высказываемые некоторыми из поповцев, особенно единомышленниками и последователями Ивана Александрова, недоумения и сомнения относительно Амвросия. Ближайшим последствием этих бесед была посылка В. В. Борисова с Жигаревым в Белую-Криницу. Другим, наиболее важных для Геронтия делом в Москве служило приобретение необходимых для митрополии церковных и иных принадлежностей, о чем и Павел с своей стороны постоянно напоминал ему в письмах, делая указания, что именно требуется приобрести, особенно же изыскание и получение денежных средств на устройство монастыря, на жалованье Амвросию, на содержание его с семейством, а также и монастырской братии, наконец для покупки земель, столь необходимой ради обеспечения митрополии фундусом. О своих успехах и неудачах в Москве Геронтий аккуратно извещал монастырь в письмах к Павлу и казначею монастырскому Дорофею. Часть собранных денег и вещей он поспешил отправить в Белую-Криницу чрез посредство Булышкина; остальное намеревался доставить сам, лично

Так прожил Геронтий в Москве более трех месяцев, и во второй половине мая, именно 27 числа, намерен был выехать в обратный путь, о чем и известил письмом инока Павла. Между тем около двух уже месяцев над его жизнью и занятиями в Москве производился бдительный надзор особым, назначенным от правительства, чиновником, и решено было арестовать его в удобное для того время.

Учреждение раскольнической иерархии за границей русскими беглецами-монахами долго оставалось тайной для русского правительства. Все, известные читателям, сложные подробности хлопот, предпринятых по этому делу и совершенных Геронтием, Павлом и Алимпием в Черновцах, Львове и Вене, не исключая и самого представления двух раскольнических депутатов, беглых русских раскольников, австрийскому императору Фердинанду, разным эрцгерцогам и министрам, все их похождения в Константинополе и особенно продолжительные сношения с Амвросием, бегство этого последнего из Турции и затем пребывание в Вене, представление тому же императору Фердинанду и разным высокопоставленным лицам, – все это прошло совершенно незамеченным для наших послов и консулов в Австрийской империи и в Турции; никаких дипломатических сообщений наше министерство иностранных дел не получало от своих агентов в Вене и Константинополе о столь важном и громком деле, как похищение раскольниками митрополита из-под власти константинопольского патриарха и учреждение собственной митрополии в Буковине с разрешения самого австрийского правительства, ради враждебных против России целей явно потворствовавшего лукавым замыслам нескольких раскольнических монахов, русских беглецов, выдавших себя, как знало и само это правительство, за природных липован, состоящих под австрийским подданством138. Между тем, еще в 1846 г. собрал довольно точные сведения о раскольнических замыслах относительно учреждения архиерейской кафедры в Белой-Кринице и даже сделал весьма основательные предположения, что будет приобретен для занятия этой кафедры какой-нибудь из безместных греческих архиереев, которые во множестве проживали в Константинополе, путешествовавший именно для изучения быта заграничных раскольников чиновник министерства внутренних дел, известный ученый Н. И. Надеждин, и изложил свои наблюдения и соображения в весьма любопытной и основательно составленной официальной записке“139. Но записка эта до февраля 1847 года, повидимому, не была представлена министру, и первые сведения об учреждении белокриницкой иерархии получены были правительством только в январе этого года из донесения московского митрополита Филарета Святейшему Синоду о полученных им частным путем известиях, что за границей у раскольников учреждена архиерейская кафедра, и из довольно подробной записки об ее учреждении, около того же времени присланной министру народного просвещения львовским корреспондентом Археографической Комиссии – Д. И. Зубрицким: при отношениях от 11 и 12 января то и другое сообщение препровождены были в министерство внутренних дел, которым вскоре после того получено было подобного же рода известие от киевского военного генерал-губернатора, на основании показания, данного одним из заграничных выходцев: тогда наконец все эти сведения подтвердил и дополнил Надеждин, представивший свою записку. Свод всех сих сведений, с собственными по их поводу заключениями и соображениями, тогдашний министр внутренних дел Л. А. Перовский представил 9 февраля в секретный комитет по делам раскола. А 28 февраля из III отделения собственной Его Императорского Величества канцелярии сообщено и министру иностранных дел об учреждении в Буковине раскольнической архиерейской кафедры140. Таким образом уже только в начале 1847 г., и первоначально из частных донесений, наше правительство узнало наконец о событии такой чрезвычайной важности для русской церкви и русского государства, как учреждение за границей самостоятельной раскольнической архиерейской кафедры, тогда как можно было бы узнать о нем гораздо раньше, во-время принять меры против преступных замыслов и хлопот раскольников, тянувшихся целые шесть лет, остановить дело в самом начале и тем пресечь крайне прискорбные последствия его для церкви и государства, доселе не прекращающаяся141.

Так как известия о существовании за границей раскольнической митрополии, устроенной именно русскими раскольниками, начали появляться чаще и чаще, то 12 марта, чрез шефа жандармов графа А. Ф. Орлова, было объявлено министру внутренних дел, что Государь Император „признает необходимым привести в известность, в чем именно состоят сношения наших раскольников с раскольниками, живущими за границей, и положить преграду сим сношениям“. Ближайший надзор за точным исполнением Высочайшего повеления возложен был на министра внутренних дел, а шефу жандармов повелело оказывать министру всевозможные содействия. Для лучшего успеха их в этом деле сообщено было почтовому ведомству, чтобы письма наших раскольников в Серет, в Белокриницкий монастырь а оттуда в Россию под разными адресами, перелюстровывать и сообщать в копиях министерству“142. Благодаря таким мерам скоро обнаружилось и присутствие Геронтия в Москве. Это было весьма важным открытием. От Геронтия и из наблюдений над его действиями в Москве надеялись получить наиболее верные и наиболее подробные сведения относительно учрежденной за границею раскольнической митрополии, и потому из министерства внутренних дел последовало распоряжение учредить за ним бдительный секретный надзор, предоставив ему в то же время полную свободу действовать и вести сношения с московскими раскольниками143. Для наблюдений этих назначен был именно состоявший при министерстве надворный советник Мозжаков, „на которого во всех отношениях можно было положиться“144.

Это был действительно чиновник вполне преданный своему делу, весьма искусный и энергичный, а что всего важнее – редкой добросовестности и неподкупности. Со всем усердием приступил он к исполнению возложенного на него поручения. Занявши, под именем торговца, комнату на Орловском подворье, соседнюю с помещением Геронтия, он вместе с другими, бывшими в его распоряжении, агентами бдительно следил за всем, что делается у этого последнего, – кто посещает его, о чем ведутся беседы, равно как наблюдал за ним во время отлучек из квартиры, – куда, к кому и на долгое ли время уходит, когда и с чем возвращается145. О своих наблюдениях аккуратно, изо дня в день, посылал он письменные донесения в Петербург своему начальству146. На основании этих донесений министр внутренних дел мог уже во Всеподданнейшем докладе 16 апреля объяснить, что открыты весьма любопытные подробности“ дела, как-то: „имена главных московских раскольников, чрез которых производятся заграничные сношения, делаемый сбор денег и приготовление разных церковных утварей для отправления за границу под распоряжением Геронтия, переписка его с Казанью, Курском, Валдаем и другими городами и получение оттуда пожертвований деньгами и вещами; отправление из Москвы в Австрию депутатов для разрешения возникшего между раскольниками религиозного спора, и т. п.“147. В том же докладе министр выразил свое мнение, что „успех сделанных открытой зависел единственно от того, что ни австрийский выходец, ни московские раскольники не имели ни малейшего подозрения, что за ними непрерывно следят и наблюдают“, почему и нужно для продолжения успеха продолжать неизменно тот же способ действования, воздерживаясь от всякого употребления обыкновенных мер полицейского вмешательства“. Император Николай Павлович на этом докладе собственноручно надписал: „Ежели с одной стороны подобное тайное наблюдение представляет некоторые пользы, то с другой стороны явные уже действия раскольников и дерзость их требуют решительных ныне же мер, дабы зло не расплодилось так, что силой придется останавливать“148. Вскоре после этого Мозжакову послано было открытое предписание от начальника III отделения собственной Его Величества канцелярии, которым он мог требовать от московского жандармского начальства людей в свое распоряжение на случай арестования состоящих под его наблюдением лиц. В первых числах мая от Мозжакова получено было известие, что Геронтий и его спутник начинают собираться в обратный путь. В виду этого министр внутренних дел во Всеподданнейшем докладе 5 мая, по соглашению с графом Орловым, предлагал следующие дальнейшие мероприятия относительно состоящих под наблюдением заграничных раскольнических агентов: 1) „так как они намереваются скоро выехать обратно, то поспешить предписанием об их задержании; 2) задержание это произвести не в Москве, дабы не возбудить тем тревоги между московскими раскольниками, а также и для того, чтобы сказанных агентов захватить со всеми вещами и бумагами, которые они могут взять с собою; 3) посему распорядиться, чтобы задержание произошло в дороге, там, где это признано будет удобнее149, и притом сколь возможно осторожнее, без огласки; 4) задержанные лица со всем, что найдется при них, немедленно препроводить в С.-Петербург; 5) для сего имеющему произвести сие чиновнику дать в помощь секретно двух жандармов, которые и привезут сюда обоих преследуемых выходцев“. Император Николай Павлович одобрил эти предположения и собственноручно написал: на докладе: „Исполнить, доставив прямо к нам в штаб150. Между тем из Москвы в то же самое время Мозжаков извещал, что он тайно сопровождал Геронтия и Дионисия в их поездке на богомолье в Троицкую Сергиеву лавру, что по возвращении оттуда Геронтий начал ускорять свои сборы к отъезду, вообще стал обнаруживать особенное беспокойство и истреблять все получаемые им бумаги немедленно по получении, так как приметил производимые над ним бдительные наблюдения, и что поэтому он, Мозжаков, 6 мая обращался к московском у жандармскому начальнику генералу Перфильеву с просьбою оказать ему, на основании имеющегося у него открытого предписания, содействие к задержанию Геронтия и Дионисия, но генерал Перфильев не нашел себя в праве исполнить его просьбу без определенного именно на сей случай приказания151. Такое приказание после Всеподданнейшего высочайше утвержденного доклада 5-го мая было уже отправлено в Москву от шефа жандармов, о чем извещен был и Мозжаков, который мог теперь беспрепятственно воспользоваться помощию жандармского начальства, когда найдет нужным приступить к арестованию заграничных выходцев.

Геронтий действительно приметил наконец, что находится в Москве под бдительным полицейским надзором Еще 1-го мая писал он Павлу в Белую-Криницу „живем в номере между обеих сторон окружены неблаговолящими нашего подряда, и мастерам стараются воспрепятствовать: но Бог милостив“152. А 12 числа ему же писал еще подробнее: «Теперь уже к выезду паспорты получены, и на сей неделе, аще Господь поможет, то уже совсем соберемся и выедем; а чем выезд наш закончим, о том мы и сами не знаем: человек около двадцати, кои нам известны, а более неизвестных, даже два квартальные (?) секретно в простой одежде весьма строго подсматривают и не дают нам свободы отходить до торга, – на что уже, – пойдем к военному губернатору в его канцелярию для получения пасов, а они и туда следят. А чего они достигают, тому мы не известны. А живут около нас, рядом, в номерах – помянутый квартальный153 и унтер-офицер и пр. А одежду носят мещанскую и купецкую, и объявляют, якобы по коммерческим делам, и род жизни сказывают, кто тульский, калужский, кто смоленский купец: а дух и смысл у всех один“154. Итак, Геронтий в последнее время пребывания в Москве озабочен был примеченным бдительным надзором полиции за его действиями; но особенно не беспокоился, имея правильный заграничный паспорт и беспрепятственно получив из канцелярии московского военного губернатора документы на выезд за границу. Отъезд назначен был, как писал он Павлу, „непременно 27 числа“155; против этого срока он промедлил только один день, и 28 числа ночью действительно выехал вместе с Дионисием, казалось, вполне благополучно за московскую заставу по пути к Туле. Но здесь, за заставой, его встретили два экипажа тройками, в которых он приметил жандармов и которые неотступно сопровождали его потом более ста верст, до самой границы Московской губернии с Тульской. В Тульской губернии, на первой же почтовой станции, 29 числа, Геронтий и Дионисий были арестованы со всеми находившимися при них вещами, и в сопровождении жандармов, согласно Высочайшему повелению, отправлены в Петербург. Обратно через Москву их провезли ночью 30 числа“156.

В Петербурге Геронтий и Дионисий были помещены, каждый особо, в здании существовавшего тогда III отделения собственной Е. И. В. канцелярии. О прибытии их немедленно доведено было до сведения Государя, и тогда же следствие и дознание о них поручено было произвести состоявшему при министерстве внутренних дел действительному статскому советнику И. П. Липранди, как чиновнику особенно опытному и искусному в делах этого рода157. Следствие тянулось около двух месяцев, несмотря на то, что Липранди почти каждый день, а иногда и по нескольку раз в день, имел свидания с подсудимыми и вел расспросы, как ему казалось, с необыкновенным искусством158. Причина, почему следствие по столь важному делу тянулось так долго без желанных результатов, заключалась в характере обоих подсудимых, обнаруживших замечательную твердость в неуклонном исполнении своего заранее условленного плана, как и что отвечать на следствии соответственно имеющемуся у них австрийскому паспорту. Дионисий, по словам следователя, видный, здоровый мужчина „с быстрыми глазами, но взглядом не всегда прямым“, с первого же раза обнаружил ловкость в ведении разговора, твердость характера и проницательность; а особенно сильное впечатление произвел на следователя сам Геронтий, о котором он отзывается вообще весьма сочувственно. Вот как именно описывает его г. Липранди: „Геронтий был среднего роста, сухощав, с маленькой редкой бородкой, как и на голове, темных волос, несколько с проседью159; лицо продолговатое; физиономия чрезвычайно привлекательная, на которой изображалось смирение, никогда не изменявшееся (?); голос тихий, глаза карие, небольшие, но весьма живые; говор плавный, рассчитанный, память большая, и вообще он мне показался, как с первого раза, так и в продолжение всего времени, человеком умным, хитрым и вместе с тем твердым“160. Между прочим и под влиянием таких впечатлений, произведенных личностью Геронтия, следователь озаботился обставить его пребывание под арестом всеми возможными удобствами161, и допросы, вернее беседы с ним вел, обыкновенно за чаем. Геронтий при этом ловко уклонялся от всяких щекотливых вопросов, и особенно поражал следователя обильно приводимыми текстами из священного писания и отеческих творений, чем поставлял его, как „очень мало сведущего в богословии“, в большое затруднение. Г. Липранди решился даже пригласить для состязания с Геронтием на текстах Н. И. Надеждина, как получившего основательное богословское образование в духовной академии. Беседа, действительно, состоялась и „продолжалась около двух часов“, при чем г-ну Липранди показалось, что Геронтий едва ли не одержал победы“ над Надеждиным, „по крайней мере изобилием приводимых им текстов сравнительно с теми, которыми возражал“ последний162. Следствием предположено было достигнуть уяснения следующих вопросов относительно подсудимых: 1) кто они такие, действительно ли русские беглецы, когда бежали и какое имеют теперь звание? 2) зачем приехали теперь в Москву и зачем приезжали прежде неоднократно в Россию? 3) с кем из русских раскольников и какие имели сношения? 4) найденные при них деньги и предметы, имеющие по преимуществу церковное употребление, где ими куплены и для чего? Единственной материальной уликой против Геронтия и Дионисия могли служить только эти взятые при них вещи, и особенно могли бы служить письма, если бы такие оказались. Понимая такое значение писем, Геронтий, напуганный бдительными за ним наблюдениями в Москве и предвидя опасность путешествия, перед отъездом истребил всю имевшуюся у него корреспонденцию, а наиболее нужные и важные письма передал, без сомнения, кому-либо из близких московских знакомых на хранение: поэтому никаких писем и бумаг, которые могли бы служить уликой его действительного звания и действительных целей его приезда в Москву, при нем не оказалось163. О взятых же при арестовании книгах и вещах церковного употребления164 оба подсудимые одинаково объясняли, что они частию куплены, частию пожертвованы разными лицами из старообрядцев для их старообрядческих церквей за границей, а кем пожертвованы, того они сказать не могут. Затем, на все тонкие вопросы Липранди по прочим пунктам оба подсудимые отвечали, что они, как значится и в паспорте, природные буковинские жители, занимающиеся торговлей, и к духовному званию не принадлежат; в Москву приезжали для покупки разных нужных им вещей; а с кем из московских и русских старообрядцев находились в сношениях, объявить не могут, так как связаны словом хранить это в секрете165. Наконец, после долгих бесплодных расспросов и бесед с подсудимыми, следователь решился прибегнуть к хитрости, и сначала употребить ее в сношении с Дионисием. Он объявил этому последнему, что его товарищ, мнимый Левонов, как человек разумный, во всем признался, сказал о себе, что он архимандрит Белокриницкого монастыря и приезжал в Москву по делам новоустроенной в Белой-Кринице старообрядческой митрополии, при этом сказал некоторые подробности о митрополии и живущих там лицах, будто бы сообщенные уже самим Геронтием при его чистосердечном признании. Уловка не удалась. Дионисий твердо держался своих прежних показаний и прибавил, что Левонов может говорить о себе, что хочет, а он знает его не архимандритом, а купцом, как знают его и все. Удачнее был другой опыт, где г. Липранди прибег, по собственным словам его, „к рассчитанной внезапности, в важных случаях допускаемой и ему не раз удававшейся“. Это было вслед за описанной, неудавшейся попыткой вызвать признание от Дионисия. Прямо от него г. Липранди перешел в помещение Геронтия, велел подать чай и завел по обычаю разговор, в котором прямо объявил собеседнику, что он, Геронтий, совсем не торговец, а старообрядческий архимандрит, что об этом имеются достоверные известия и что напрасно он не говорить правды, так как его запирательство может иметь для него весьма тяжелые последствия. Геронтий продолжал утверждать, что он купец, как значится в его паспорте, и что это может засвидетельствовать, „весь город Черновцы“; однако приметно было, что слова следователя смутили его, – „чай в блюдечке, которое он держал, значительно заколыхался“. Что произошло далее, о том приводим рассказ самого г. Липранди. „Увидев, что Геронтий значительно взволнован, – пишет г. Липранди, – чтобы не дать ему успокоиться, я подал условленный знак. Дверь, находившаяся сзади кресел, на которых сидел Геронтий, отворилась и жандармский офицер ввел Ушакова (Дионисия). Я встал (Геронтий, обернувшись, посмотрел и тоже встал) и, подходя к Ушакову, возвысив несколько голос, сказал: Видишь ли, отец Геронтий умнее и набожнее тебя, – он сказал, кто он и кто ты: ты инок Дионисий“. И не дав обоим опомниться, я продолжал: „что же ты стоишь, не подходишь под благословение? Ушаков почти бросился к Геронтию, стоявшему от него шага на четыре, сделал земной поклон к ногам и не подымал головы“.

„Что же вы, о. Геронтий, не благословляете его?“ Это было тотчас сделано: оба облились слезами. Осеняя себя повторительным (?) крестным знамением, Геронтий не в силах был стоять, опустился в кресло. Все это, с появления Ушакова, едва ли продолжалось более минуты. Геронтий, придя несколько в себя, перекрестился и, обратившись ко мне, сказал нетвердым голосом: „гораздо легче на душе“. Перекрестил Ушакова, который сделал три земные поклона к ногам Геронтия, сказавшего какие-то молитвенные слова, и я отпустил первого, вполне довольный удавшимся расчетом“166. Удаче всего более способствовала, конечно, неожиданная встреча двух товарищей по несчастию, старца и послушника, так долго не видавших друг друга и жаждавших свидания, ничего не знавших и постоянно занятых мыслию о судьбе сотоварища. Следователь же „вполне доволен“ был тем, что достигнул главного, – признания со стороны подсудимых, что их паспорты фальшивые, хотя и правильны по форме, что они не те лица, какими значатся в паспорте; затем он надеялся уже легко достигнуть от них точного показания и по всем другим пунктам. Однако словесного признания было недостаточно, – надобно было получить от Геронтия письменное показанье о его личности и о цели его приезда в Москву. Липранди и предложил ему это сделать. Геронтий согласился и только спросил: как и что писать? Следователь предоставил ему писать как и что хочет, прибавив только, чтобы писал по совести, так как Государь великодушен и оценит искренность показания. Тут Геронтий первый раз услышал, что его делом интересуется сам Император Николай и „с удивлением спросил: неужели Государь будет знать?“ Потом сел, перекрестился, и начал писать. Это было после обеда, который подали в ту же комнату, где происходил допрос, и который вместе с Геронтием разделил и Липранди, решившийся не оставлять его до тех пор, пока не получит от него письменное показание. В час пополуночи Геронтий кончил свою работу и вручил г. Липранди показание, изложенное в форме письма на его имя: оно, по собственным словам Липранди, „превзошло всякое его ожидание“. Подчеркнув в нем места, более заслуживающие внимания, Липранди повез его к министру рано утром следующего дня, а министр приказал немедленно представить графу Орлову. Этот последний, должно быть по лицу Липранди, догадавшись о достигнутом им успехе, встретил его словами: „ну, что – победа?“ Липранди ответил: „полная, ваше сиятельство!“ Граф Орлов, внимательно прочитавши рукопись Геронтия и возвращая ее следователю, заметил: „да, так далеко этого и не ожидали!“ Однако, он считал необходимо нужным, чтобы показание было изложено не в виде письма на имя Липранди, а имело официальную форму следственных показаний, что и было потом достигнуто. Формальное показание Геронтия, собственноручно же им написанное, ничем не отличалось от прежнего, изложенного в форме письма на имя Липранди167.

Что же было в показании Геронтия такого, чем могли восхититься и Липранди и граф Орлов? По словам первого из них, показание это важно было потому, что „в нем не только видны были все тайные козни венского Двора, но и Геронтий, уподобляя себя Апостолу, делал воззвание к Государю о дозволении нашим раскольникам иметь попов, рукополагаемых в Австрийской Белокриницкой лжемитрополии“168. В своем показании169 Геронтий действительно излагает кратко и не вполне точно историю учреждения Белокриницкой иерархии, тщательно стараясь притом никого из деятелей не называть по имени, не упомянув даже имени Амвросия; но усмотреть из его показания „все тайные козни венского Двора не было возможности. Воззвание же к Государю о дозволении русским раскольникам заимствоваться священством из Белой-Криницы170 могло иметь важность разве в том отношении, что выдавало пред правительством желания и цели, с какими, при ближайшем содействии русских раскольников, была учреждена Белокриницкая митрополия, хотя в действительности эта мысль – об испрошении у самого русского правительства дозволения на свободное заимствование раскольническим священством из Белой-Криницы могла принадлежать только подобным Геронтию мечтателям, а сами российские старообрядцы считали ее несбыточною мечтой и рассчитывали воровски, помимо правительства, пользоваться белокриницким священством вместо бегствующего православного, пользоваться которым было уже слишком трудно171. Вообще же показание Геронтия, принятое следователем с таким доверием в его искренность, отличалось совершенной недобросовестностью,– перекрестясь и воображая, что якобы подражает Апостолам, „титлу коих на ся принял“, Геронтий спокойно написал о себе совершенную ложь, какую, прежде сочинял, вместе с Павлом, для австрийских чиновников, потворствовавших им в сочинении всякой лжи. Как этим последним, так и г. Липранди он написал в своем показании, что будто бы „родитель его Левон Белый из числа некрасовцев, жительство имел в Турции, за Дунаем“, потом при императоре Иосифе II, вместе с другими липованами перешел в Австрию и поселился в Белой-Кринице, где в 1790 г. он, Геронтий, и родился172, при крещении назван Никифором, и т. д. и т. д.173. Действительно важным в показании Геронтия было собственно его сознание, что он архимандрит, настоятель Белокриницкого монастыря, а не торговец, каким значился в паспорте, что принимал ближайшее участие в учреждении заграничной раскольнической иерархии и, как одно из наиболее видных в оной лиц, прибыл в Россию для привлечения русских старообрядцев в подчинение этой иерархий. Здесь уже имелись достаточные основания для произнесения над Геронтием обвинительного судебного приговора, который однако мог быть произнесен еще с большею основательностию, если бы было со всею ясностию установлено следствием, что Геронтий – беглый русский подданный, каким он был действительно и что так тщательно старался он скрыть, изложив в показании свою, давно измышленную, совершенно лживую биографию.

По окончании следствия, в своем донесении министру внутренних дел, следователь изложил именно сейчас указанные основания для окончательного приговора над Геронтием174. Приговор сей он формулировал в следующих выражениях: „Геронтия Левонова, настоятеля главного раскольничьего гнезда за границею, облеченного от тамошнего раскольничьего лжемитрополита в сан архимандритский, и прежде неоднократно приезжавшего в Россию, и теперь приехавшего в Россию, скрыв свое настоящее звание и намерения под ложным видом торговца, с действительною целию внушать нашим раскольникам законопреступные убеждения, намерения и действия, не выпускать из России, а заключить в каком-либо из отдаленных монастырей, например в Соловецком, где содержать в секрете, под строжайшим надзором, не дозволяя ни с кем никаких сношений“175. На основании этого „донесения“ последовал Всеподданнейший доклад шефа жандармов и министра внутренних дел, в котором кратко излагалась сущность следственного дела и в заключение говорилось: „Из раскрытых обстоятельств Ваше Императорское Величество усмотреть изволите, что подлежавшее исследованию дело имеет особенную важность не столько в своей отдельности, по большей или меньшей преступности участвовавших в нем лиц, сколько в связи с общим настоящим положением раскола у нас и за границей, которое дело само поставлено в таком свете, что не может не возбуждать всего внимания правительства“. Излагая вслед за сим предлагаемый на Высочайшее утверждение приговор Геронтию, граф Орлов и Перовский изменили несколько проектированный следователем и изложили его в следующем виде: „Геронтия Леонова, лицо главное, не только в рассматриваемом случае, но и во всех движениях раскола, возбужденных и питаемых современными заграничными происшествиями, не выпускать из России, а задержать в одной из государственных крепостей, какую Вашему Императорскому Величеству благоугодно будет назначить“176. Император Николай Павлович утвердил этот доклад, и назначил для заключения Геронтия Алексеевский равелин в Петропавловской крепости, куда и был он препровожден немедленно177. Отсюда он был потом переведен в Шлиссельбургскую крепость, где, после продолжительного пребывания в одиночном заключении, изъявил наконец желание присоединиться к православной церкви на правилах единоверия178.