Субботин. Белая Криница. 5

Глава 14
Суд над Амвросием: вопросные ему пункты и ответы на них; первое решение по его делу.

Когда Амвросий со своими спутниками – Алимпием и Огняновичем приехал во Львов, губернатор граф Стадион объявил ему, что по императорскому повелению он должен немедленно отправиться в Вену для необходимых по возбужденному о нем делу объяснений, – а по какому именно делу, не объявил. Этим Амвросий был не мало смущен, и в недоумении отправился с теми же спутниками в столицу. Они прибыли туда 15 (27) декабря 1847 года, и около месяца не могли дознаться, зачем вызван митрополит, тщетно обращаясь за справками к своим прежним благоприятелям и покровителям, конечно, при содействии своего адвоката: Дворачка. Испросили даже аудиенцию у наиболее горячего из покровителей– эрцгерцога Лудвига; но и этот последний, приняв их по-прежнему благосклонно, не мог объяснить, по какому делу Амвросий вытребован в Вену217. Наконец, уже 18 (30) января 1848 года от министра внутренних дел графа Инцаги предложены были Амвросию вопросные пункты, по которым требовалось от него дать ответы, и не позднее, как в течение восьми дней. Вместе с сим ему сообщено было письмо на его имя от константинопольского патриарха Анфима, и требовалось обратить внимание на изложенные в оном жалобы на него; сообщалось также, что на него поступила жалоба от русского императорского двора. Самые вопросы составлены были соответственно жалобе патриарха и протесту русского правительства. Даны были именно следующие девять вопросов: 1) как могли вы объявлять (ausgeben) о себе, что посланы в Буковину от константинопольского патриарха? 2) как могли вы терпеть (gеdulden), чтобы в Белокриницкий монастырь были принимаемы без высокого дозволения (ohne hohere Bewilligung) русские подданные, из которых 3) одни – преступники (Verbrecher), 4) другие – беглые монахи русских монастырей, а 5) другие – скрывающиеся от наказания? 6) как могли терпеть, чтобы монастырский настоятель и один сопровождавший его инок, с фальшивым паспортом, под видом купцов, три раза ездили в Россию? 7) как могли терпеть, чтобы монастырь постоянно (fortw;hrend) посылал эмиссаров в Россию? 8) как могли вы дозволить (erlauben) расширение вашей духовной власти на Россию, когда вам назначено было только (ihre Bestimmung doch nur war) иметь духовное попечение (geistlich zu sorgen) о живущих в Буковине липованах? 9) наконец, как могли вы без разрешения поставлять русских подданных во священники? В конце вопросов было сделано от министра следующее внушительное прибавление: Я приглашаю ваше преосвященство письменно объясниться по каждому из сих пунктов (auf Punkt f;r Punkt) с самой строгой справедливостью, равно как сообщить, что вы намерены отвечать на предъявления (Weisungen) константинопольского патриарха; вместе с сим я объявляю вам, что в Буковину вы более не можете возвратиться (bemerke, dass siе nach der Bukowina nicht mehr zur;ckkehren d;rfen)“218.

Несмотря на это, столь решительно выраженное объявление министра о невозможности для Амвросия возвратиться в Буковину, т. е. в Белую-Криницу, на место его служения, самые вопросы, на которые приглашался он ответить, не могли особенно смутить его, равно как не представляли большой трудности для решения, и по самому их содержанию, и особенно в виду того внимания и покровительства, какие оказаны были самим австрийским правительством учреждению в Белой-Кринице раскольнической митрополии, именно в видах враждебных России, предъявления которой, как можно было надеяться по этому самому, и теперь австрийское правительство постарается искусным образом отклонить. Такого мнения был и старый адвокат липован – Дворачек, к которому Алимпий и Огнянович обратились немедленно по приезде в Вену, чтобы пригласить его на помощь Амвросию. Под руководством Дворачка и были составлены краткие, но твердо выраженные ответы по всем девяти вопросным пунктами. Первый вопрос о том, как мог Амвросий объявлять о себе, что послан в Буковину от константинопольского патриарха, был со стороны австрийского правительства совершенно неуместным вопросом, так как при производстве дела об утверждении Амвросия в звании липованского верховного пастыря ни правительство это не спрашивало его о посольстве от патриарха, ни сам он не упоминал о том; напротив, и он и главные ходатаи по учреждению митрополии – Павел и Алимпий всячески старались именно о том, чтобы со стороны правительства не возбуждалось и вопроса об участии, или неучастии патриарха в отъезде Амвросия из Константинополя в Буковину. Правильнее было бы предложить Амвросию вопрос: как мог он не объявить правительству, что ушел из Царьграда без дозволения патриарха, или что не был послан в Буковину патриархом? – хотя и этот вопрос не мог бы иметь законной силы в виду того, что само же австрийское правительство, собирая в Константинополе дипломатическим путем справки об Амвросии, и не думало допытываться там, послан ли он от патриарха и с его ли дозволения явился в Австрию, – и делало это с намерением, так как знало об его самовольном отъезде оттуда и не придавало тому никакого значения. Понятно отсюда, что на первый вопрос нетрудно было ответить, и действительно, ответ дан вполне основательный с формальной стороны: „Я никогда никому не хвалился и не говорил, и самому императору не объяснял, что я от патриарха в Буковину послан, в чем никто и обличить меня не может; но я, представя грамоты219, уверял только о своем сане, что не запрещен, а свободен; вероятно, что меня в том и справки220 оправдали, почему я принят и в австрийское подданство“. Таким образом вина, изложенная в первом вопросном пункте, была искусно и вполне справедливо сложена на само австрийское правительство. На следующие четыре вопроса (2–5) Амвросий ответил, что во время его пребывания в Белокриницком монастыре „не был туда принят ни один человек из русских подданных“. Это был ложный ответ. По совести, Амвросий мог бы написать, что он никогда не давал дозволения принимать в монастырь русских подданных, бежавших из России, и совсем не знал, есть ли они в монастыре, так как Павел с прочими распорядителями не находил нужным и спрашивать его разрешения на принятие в монастырь кого-либо, а тем паче разных русских выходцев, не находил нужным даже доводить о таковых и до сведения Амвросия. Между тем русские беглецы никогда в таком большом количестве не являлись в Белую-Криницу, как именно вслед за учреждением в ней митрополии, во время Амвросиева здесь пребывания, потому отвечая, будто в это время ни один человек из русских подданных не был принят в монастырь, Амвросий говорил (или его заставили говорить) явную неправду. Формально же ответ был основательный, или вернее – очень искусный: правительству предоставлялось самому узнать правду, и если бы оказалось, что русское подданные принимались в Белой-Кринице, то вина должна падать на само же местное правительство, которое или не знало о беглецах, тогда как должно было знать, или зная, потворствовало им. Искусно отвечено было и на шестой вопросный пункт, о Геронтии. Здесь составитель ответов воспользовался незадолго до Геронтиева отъезда в Москву полученным от австрийского правительства дозволением привозить из России церковные вещи для монастыря221, и тем обстоятельством, что паспорт на имя купца Геронтий предусмотрительно выправил во Львове, на пути в Россию, т. е. уже по выезде из Белой-Криницы, почему поездку Геронтия в Москву за церковными вещами можно было объявить вполне законною, а о паспорте, на какое звание он выправлен, отозваться полным неведением. В ответе именно говорилось: „Настоятель поехал в Россию действительно для покупки потребных монастырю вещей из церковной утвари, о чем уже прежде монастырь подавал прошение высокому правительству, чтобы не оплачивать их пошлиной, на что и решение получено, а не для какого-либо духовного действования, и ездил при мне один только раз; под каким же званием он взял паспорт в Лемберге, мне не известно, ибо он из Лемберга в монастырь не возвращался“. Наконец, отрицательно же, и с некоторою справедливостию, ответил Амвросий на остальные три (7–9) вопроса: „от монастыря эмиссары в Россию отнюдь посылаемы не были; я никогда не расширял моей власти на Россию, никогда о том в Россию и не писал, а мое попечение было только о находящихся в Буковине староверческих обществах, я посвящал во священство жителей монастыря и избранных из староверческих обществ лиц, добродетелию и ревностию по благочестию от того же народа засвидетельствованных, но не в Россию и не подданных русских“. Этими последними словами составитель ответов вероятно хотел сказать, что если Амвросий и поставил епископа и священников не австрийским старообрядческим обществам, то все же не в Россию, а в Турцию и Молдавию, для России же действительно не был поставлен им никто. Вообще, ответить на девять вопросных пунктов, предложенных Амвросию австрийским министром внутренних дел, не представлялось особенной трудности в виду того, что Амвросий быль уполномочен действовать по-архиерейски в Белокриницком монастыре самим императорским австрийским правительством, – и ответы даны были с надлежащей твердостью и решительностью.

Гораздо труднее было дать объяснения по обвинениям, предъявленным к Амвросию в патриаршем послании. Правда, патриарх Анфим, не обратив, к удивлению, никакого внимания в своем письме к Амвросию на самое главное из его преступных действий, указанное в послании российского Святейшего Синода, именно на то, что он вошел в общение с людьми, канонически отлученными от церкви собором 1667 года и „неблагословенный у неблагословенных священная действовать начал“, – сделав такое существенно важное опущение, патриарх этим самым значительно облегчил для Амвросия возможность отвечать на его письмо. Но в письме все-таки прямо указывалось на „безрассудное, безумное бегство“ его из Константинополя, на „противное священным канонам удаление от церкви“ и на „дерзость, с какою при этом (т. е. в удалении от церкви) совершает он архиерейские действия, поставление недостойных людей в священные саны“, причем указаны и канонические правила, возбраняющие так действовать под угрозой извержения из сана. Опровергнуть это, – доказать, что никакого „бегства“, никакого „удаления от церкви“ он не учинил, Амвросию, очевидно, не представлялось никакой возможности в виду столь решительного заявления о том со стороны самого константинопольского патриарха. Поэтому, как бы сознаваясь косвенно и в бегстве от патриарха и в удалении от церкви, он старается лишь оправдать их пред австрийским правительством. Не только с канонической точки зрения, но и просто по здравому смыслу, равно как по требованиям христианской нравственности, обязательными в особенности для пастырей церкви, тем паче для епископа, оправдания Амвросия, изложенные им в трех пунктах, были вполне ничтожны и нимало не убедительны. Свое бегство от патриарха, в ведении которого находился, и даже от церкви, в которой получил архиерейское поставление и служителем которой был дотоле, он оправдывает тем одним, что после смещения его с Босанской кафедры он напрасно ожидал от патриархов, сменявшихся один за другим, назначения на какую-либо новую епархию, и потому находился в бедственном материальном положении, хотя сам сознается, что получал из патриархии небольшую пенсию. Итак, греческий митрополит оправдывал не только свое бегство от патриарха, но и свою измену православной церкви личною ему обидою со стороны духовной власти в Константинополе и своим стесненным материальным положением! Оправдание недостаточное, даже неприличное и лицу не духовного звания, решившемуся по таким побуждениям учинить бегство и изменить своему долгу. А с канонической точки зрения, Амвросий только тогда мог бы оправдать свое удаление из греческой церкви в иное религиозное общество, если бы указал за этой церковью какая-либо догматическая погрешности, воспрещающие по соборным правилам общение с нею и ее пастырями, проповедующими ересь, чего он в своем объяснении не сделал и не мог сделать; бегство же и в таком случае недозволительно, напротив, не бегая, он бы должен был в лицо обличить еретических проповедников и тем оправдать свое удаление от общения с ними и церковию, которая состоит под их управлением; особенно же ничем не может быть оправдано бегство, какое учинил митрополит Амвросий, перерядившись в казацкое платье и взяв паспорт на имя майносского казака некрасовца, т.е. поступив так, как делают только скрывающиеся от законной кары преступники. В первом пункте своего объяснения Амвросий именно рассказывал, как в 1841 г. „без всякой причины“ смещен был с Босанской епархии, при чем упомянул, что „нынешний“ патриарх Анфим, бывший тогда его агентом“, ходатайствовал за него даже пред русским посланником г. Титовым, который спрашивал тогдашнего патриарха о вине, за какую он смещен, и получил ответ, что смещение последовало „по клевете босанских начальников“; как поэтому надеялся он, что патриарх „определит его на другую епархию, а между тем, в течение пяти лет, тогдашние патриархи Анфим, Герман и Мелетий „не показали к нему никакого знака человеколюбия и братолюбия, но оставили только на малой пенсии при патриархии, еще далее в ожидании ваканции“. Во втором пункте он говорил уже о приславшем послание „нынешнем“ патриарх Анфиме третьем, что и он, „зная все его (Амвросия) несчастие и страдание, а притом даже и самую его невинность“, как бывший его „агент“, „не обратил на него своих очей“, на открывавшаяся праздные в епархиях кафедры „поставлял своих любимцев, молодых и вовсе неискусных диаконов, а не его, или подобных ему страдальцев, которых в Царьграде есть довольно и которые терпят и страждут до сих пор“ (однакоже, следовало бы прибавить, при всех своих „страданиях“ не допускают и мысли о бегстве куда-либо, тем паче о измене православию). Не указав таким образом ничего, хотя бы сколько-нибудь уважительного в оправдание своего позорного бегства из Константинополя и преступной измены православию, в чем обвинялся патриаршим посланием, Амвросий в следующем, третьем пункте своего объяснения писал уже о том, что расположило его без колебания занять не существовавшую архиерейскую кафедру у раскольников в Белой-Кринице. В письме патриарха даже не было и упоминания о занятии Амвросием кафедры у раскольников: значить, не было прямой надобности и говорить об этом в объяснениях на патриаршее письмо; но речь о том должна была иметь значение в глазах австрийского правительства, и потому вот что именно писал Амвросий в третьем пункте своего объяснения:

„Однако (т. е. между тем как „подобные мне страдальцы епископы терпят и страждут до сих пор“) мне, по благости Божией (!), явилась луча из царства австрийского, которая посредством всевысочайшего указа подала позволение почти осиротевшему народу искать и привесть себе архиерея из-за границы. Я принял такое известие за единственный промысл Божий(!) и отважился прибыть в Буковину, не бродяжества ради (в чем его и не обвиняли), но во-первых для моего спасения (ужели духовного и вечного? и спокойствия, а во-вторых не пренебрег такое доброе дело(?) для упасения лишенные пастыря овец, которых я не украл (это верно, – они сами украли Амвросия и сделали себе пастырем) и ни от кого не отнял, но, последуя примерам апостольским(!) пришел защитить их (от кого?) и быть им во отца и утешителя, не мешаясь во овцы чуждые, имущие своих духовных пастырей, как-то и правила апостольские и соборы не дозволяют, которые правила я не опровергаю, а с подтверждением признаю“.

В устах греческого архиерея, ради личных неприятностей и материальных нужд (как и сак сознался) позорно бежавшего к раскольникам, изменившего православной церкви, публично проклявшего ее мнимые ереси (о которых, как причине удаления от нее, но осмелился и упомянуть в своем объяснении, и даже дозволившего раскольникам перемазать его каким-то фальшивым миром, как будто не получившего в греческой церкви и правильного миропомазания, – в его устах звучат преступным кощунством эти слова о благости и промысле Божием, якобы устроивших его бегство к раскольникам в Белую-Криницу. Была очевидная ложь и в тех его словах, что занявши праздную, а в действительности не существовавшую кафедру у раскольников, не только без законного поставления и назначения на оную от высшей церковной власти, как требуется канонами церкви, но и с отречением от той церковной власти, которою удостоен был епископского звания, – что поступив так, он будто бы следовал апостольскому примеру и соборным правилам. Трудно решить, понимал ли все это кощунство и всю эту ложь сам Амвросий, подписывая свое объяснение, а также и тот, кто писал для него это объяснение; но и тот и другой могли рассчитывать, что они останутся непонятными для австрийского правительства, и потому могут быть употреблены; а сделав притом упоминания об „осиротевшем“ народе, оставшемся без пастыря, и особенно о благодеяниях этому народу самого австрийского правительства, „посредством всевысочайшего указа“ давшего сему народу дозволение „искать и привезти“ себе пастыря, каковым дозволением и воспользовался Амвросий, сделав такие напоминания, они могли еще смелее рассчитывать на оправдание Амвросия австрийским императорским правительством против представленных патриархом жалоб. Наконец, упомянув, как бы мимоходом, что приведенные в патриаршем послании канонические правила к нему будто бы не относятся, Амвросий в ответ на приглашение патриарха возвратиться в Константинополь, писал, Что „вспять возвратиться отнюдь не желает“, напротив, „благодаря Бога, желает останки сил старых своих лет положить и самую жизнь скончать“ там, куда пришел „Божиим благоволением и по царской милости“, т.е. именно в Белой-Кринице с званием липованского митрополита222.

Эти ответы и объяснения были приготовлены к назначенному министром сроку. Амвросий, равно как его спутники и советники были, повидимому, вполне уверены в их силе и убедительности, потому не слишком беспокоились за успех дела, особенно же имея в виду, что в нем замешано и само австрийское правительство, рассчитывая также на его прежнюю к ним благосклонность, которой, как они видели, не поколебала и не могла поколебать притязательность соседней державы, не пользующейся особым его вниманием и расположением223. Амвросий решился даже лично явиться к министру, чтобы вручить ему свои письменные объяснения по вопросным пунктам и просить о защите от притязаний патриарха и русского двора. 26 генваря (7 февраля), вместе с Алимпием и Огняновичем, он действительно был принят графом Инцаги, – и принят весьма благосклонно: взяв от него объяснения и выслушав его, министр однако объявил, что дело его, как дипломатическое, подлежит решению министерства иностранных дел и потому объяснения его будет препровождены к князю Меттерниху, и какое от этого министра последует решение, о том будет ему сообщено. Ободренные благосклонным приемом министра внутренних дел, Амвросий и его спутники решили, что следует лично представиться и иностранных дел министру с просьбою о защите, что и решено было сделать чрез несколько дней224. 31-го января (13 февраля) они явились к Mеттерниху; но приняты не были. Уже это обстоятельство должно было показать им, что в министерстве иностранных дел неблагосклонно отнеслись к делу Амвросия; однакоже они не предавались еще унынию и не оставляли надежды на благополучный исход дела, зная притом, что оно уже было доложено императору, от которого и следовало ждать решения225. В таком ожидании пробыли они в Вене еще около двух недель, когда наконец чрез министра внутренних дел было сообщено Амвросию это высочайшее решение по его делу.

Что поданные Амвросием объяснения по обвинениям против него, поступившим от русского императорского правительства и от патриарха константинопольского, совсем не удовлетворительны, это не трудно было видеть и человеку не такого ума, каков был в своем роде знаменитый князь Меттерних. Как нельзя лучше понимал он также незаконность и недобросовестность, допущенные австрийским правительством в учреждении архиерейской кафедры для раскольников в Бедой-Кринице и в допущении беглеца-Амвросия к занятию этой кафедры. Однакоже в другое время и при других обстоятельствах он постарался бы с обычной ему ловкостью отстранять требования русского правительства и оставить без всякого внимания жалобы константинопольского патриарха; но теперь обстоятельства и время были не таковы, чтобы защищать явно несправедливые действия Австрии и сколько-нибудь дорожить каким-то беглым греческим архиереем. Требования русского императора были выражены весьма настойчиво, даже с угрозою войны в том случае, если не будут удовлетворены австрийским правительством, и, зная характер императора Николая, Меттерних не сомневался, что он исполнит свою угрозу. А между тем политические соображения требовали именно тогда всего более заботиться, чтобы, не только не раздражать могущественного соседа, но и всячески поддерживать и утверждать его в дружеских отношениях к Австрии: среди народов западной Европы тогда уже происходили волнения, угрожавшие повсюду смятениями, – во Франции со дня на день ожидался государственный переворот, и в самой Австрии, среди ее разноплеменного населения, примечалось уже опасное для императорского правительства брожение. В такое время лишиться могущественного и рыцарски честного союзника, даже превратить его во врага ради каких-то липован и их беглого митрополита – было бы недозволительным безрассудством, и князь Меттерних признал необходимым вполне удовлетворить русское правительство в его требованиях, – Амвросия навсегда удалить из Буковины и самый монастырь Белокриницкий с его митрополией закрыть. В таком смысле он представил по Амвросиеву делу доклад императору Фердинанду, и этот последний утвердил его доклад 22 (10) февраля, а через день, именно 24 (12) февраля, от министра внутренних дел последовало на имя Амвросия официальное о том извещение следующего содержания:

„Объяснение вашего преосвященства от 7 числа сего месяца его императорскому величеству представлено.

„Его величество высочайшим решением от 22 (10) сего текущего месяца на вашу просьбу о возвращении в Белокриницкий монастырь, находящийся в Буковине, не соизволил, но повелел уведомить вас, что ваше возвращение в Буковину не может более иметь места (nicht mehr Statt finden).

„После такового высочайшего повеления о вашей дальнейшей деятельности для липован в Буковине не может быть и речи (keine Rede mehr sein).

„Посему я вынужденным себя нахожу настоятельно требовать от вашего преосвященства, чтобы вы объявили ваше решение (Entschluss)226 и представили оное мне в течение восьми дней. И еще поставляю вам на вид, что ваше преосвященство только до сообщения мне вашего ответа можете оставаться в Вене“227.

Глава 15
Суд над Амвросием; объяснение и просьба его об оставлении в австрийских пределах; прошение о нем, поданное Алимпием; окончательное решение дела; отъезд в Цилли.

Итак, судьба Амвросия в сущности была уже решена императорским декретом от 22 (10) февраля 1848 года. Его объяснениями на вопросные пункты, вопреки его ожиданиям и надеждам его руководителей, не придано никакого значения, об их содержании даже и не упомянуто в декрете, а прямо объявлялось, что возвращение в Буковину и дальнейшее пребывание и действование у липован в качестве их митрополита решительно воспрещается Амвросию. Просить и ожидать какого-либо изменения в последовавшем от самого императора решении дела не оставалось никакой возможности. Амвросий и его спутники были глубоко огорчены, такими печальным и к тому же совершенно неожиданным для них решением228. Что оставалось теперь делать? – следовало, по требованию министра, объявить, как Амвросий намерен поступить, – возвратится ли в Константинополь, к патриарху, согласно его требованию, или предаст свою дальнейшую участь в полное распоряжение австрийского правительства. Возвратиться к патриарху, принести пред ним раскаяние в своей тяжкой вине против церкви, испросить его прощение, притом с надеждою на милость и попечение, как он обещал в своем послании, это было бы единственно правильным и законным поступком со стороны Амвросия в его тогдашнем положении, если бы он, оставив самолюбие и житейские расчеты, понимал всю тяжесть своей вины и свой нравственный долг, если бы дорожил православною церковию и трепетал своей страшной ответственности пред Богом; но Амвросий дошел уже до такой степени духовного падения, что без ужаса не мог представить себе возвращения в прежнюю среду греческих архиереев под зависимость от патриарха, – ему виделся здесь такой позор, которому он готов был предпочесть даже смерть. Оставалось просить австрийское правительство о дозволений – провести остаток жизни в пределах Австрии, основывая эту просьбу не только на прежнем благоволении к нему правительства, которое само утвердило его в звании липованского митрополита, но и на том счастливом для Амвросия обстоятельстве, что они уже принят в австрийское подданство. Так и решено было поступить. В прошении на имя министра внутренних дел, которое было составлено тем же неизменным адвокатом Белокриницкого монастыря Дворачком, весьма искусно указывалось именно на особое внимание императора к липованам и лично к самому Амвросию, которое внушило этому последнему полнейшую надежду, что никогда не лишится его милости. Прежде всего „с ужасом и трепетом сердца“ Амвросий заявляет здесь, что „по нечаянном (постигшем его) несчастии никак не в состоянии решительно что для себя сказать, так как намерение его было под щитом цесарско-императорской милости, которую его величество благоизволило подать староверческому народу в Буковине, найти для своего спасения(?) и в старости желаемое спокойствие и дойти в тихое пристанище“. Далее говорить, что только „видя в руках белокриницких депутатов высочайшее императорское позволение“ решился он удалиться из Константинополя в Буковину к старообрядцам, „чтобы жить в недрах счастливейшей императорской державы, верным подданным, каковым по высочайшей царской милости и своему сердечному желанию и состоит уже, до самого последнего издыхания, моляся Всевышнему о здравии и долголетней жизни всемилостивейшего императора и державного отца“. Потому, писал он далее, мое настоящее несчастие тем горчее, чем сладостнее была надежда на мое благополучие. „Я не плачу о лишении моей прежней митрополии Босанской: там виновны мусульманы, враги креста Христова; но всего прискорбнее, что ныне уже и под скипетром христианского императора второе, новое подъемлю наказание в лишении нововрученной (?) мне паствы и новоучрежденного архиерейского престола в Белокринице“, да еще под угрозой „или возвратиться к патриарху, или подвергнуться вечному заточению“. Относительно того, какое из этих двух решений его участи он избирает, Амвросий писал далее: „Как верный кесаро-королевский подданный, к ногам его императорского величества раболепно припадаю и мою седую главу прахом посыпаю и царской милости прошу, которая независтно и богато изливается на всех верных подданных благополучнейшей сей державы, милости моей старости и последним дням много плачевной моей жизни: прошу, чтобы мне дано было время во-первых для привезения из Буковины в Вену сына моего с его семейством и чтобы при мне он находился для призрения и утехи моей старости по смерть мою, во-вторых же чтобы всевысочайшим промышлением царским было назначено, откуда мне получать ежегодное и званию моему соразмерное довольное содержание на мои руки, а не из-под аресту (?). За сим предаю себя благоутробию и милости человеколюбивейшего нашего монарха, который, по данной ему от Бога благости, воистину пожалеет о моей старости и оставит меня жить свободно в царской его державе в таком месте, где бы я не был угнетаем от завистников моих, а не выдаст меня в Турцию патриарху, ибо я жив туда возвратиться не имею уже ни сил, ни духа“229.

Прошение это было подано 3 марта (22 февраля), т. е. именно в тот срок, какой назначен был Амвросию министром внутренних дел для отзыва на императорский декрет. А вскоре затем, когда еще на просьбу не могло последовать и ответа, в Вене совершился государственный переворот, произошли сильные общественные беспорядки, среди которых правительству было уже не до Амвросиева дела: император Фердинанд вынужден был дать конституцию; князь Меттерних, которого белокриницкие деятеля считали главным виновником неблагоприятного исхода в деле Амвросия, должен был скрыться из Вены, и прочие министры были удалены; во главе конституционного правительства стал в звании президента граф Коловрат, тот самый, что в 1843 году, будучи министром внутренних дел, принимал в особой аудиенций Павла и Алимпия, хлопотавших тогда о дозволении открыть липованскую архиерейскую кафедру в Белокриницком монастыре, и, по свидетельству самого Павла, „больше всех прочих важных особ возымел ревность к полному удовлетворению их просьбы“230. Амвросий, Дворачек и Алимпий с живейшей радостью встретили совершившийся в Австрии государственный переворот и это назначение Коловрата на пост министра-президента в конституционном правительстве: при новых объявленных правительством гражданских и религиозных правах, при покровительстве столь расположенного к ним главы правительства они надеялись поправить дело Амвросия, добиться его возвращения в Белую-Криницу для отправления своих обязанностей липованского митрополита. Решено было подать о том прошение новому правительству; но признано за лучшее теперь уже действовать не от имени самого Амвросия, а от Белокриницкого монастыря и от имени всех староверческих обществ в Буковине, как пользующихся новыми конституционными правами; а представителем их мог выступить Алимпий, законно признанный их депутат. От имени, Алимпия Милорадова, депутата Белокриницкого монастыря и всех обществ староверческих в Буковине“, было написано Дворачком прошение его высокопревосходительству кесаро-королевскому министру-президенту графу Коловрату о скорейшем возвращении Амвросия в Белокриницкий монастырь для успокоения народа (zur Beruhigung des Volkes)231. Прошение это, как и все писанные Дворачком, составлено было очень искусно: в нем он старался особенно поставить на вид правительству происходящие будто бы волнения в старообрядческих обществах Буковины по поводу взятия от них Амвросия, что для правительства, смущенного недавними беспорядками, должно было иметь по его расчетам не малую важность. Сначала было упомянуто, что проситель в качестве депутата Белокриницкого монастыря и всех староверческих обществ в Буковине „один раз имел уже высокое счастие вкусить сладкий плод отеческого старания и милости“ его превосходительства. Засим излагалась кратко, но обстоятельно и точно, известная и Коловрату история учреждения старообрядческой митрополии в Белой-Кринице; далее говорилось о неожиданном вызове Амвросия в Вену по поводу „несправедливых и неосновательных доношений на него русского двора и цареградского патриарха“, о требовании от него ответа по обвинительным против него пунктам, поданных им объяснениях, и о том, что на оправдания его не обращено никакого внимания, а дано всевысочайше решение, что „его возвращение в Белокриницкий монастырь на дальнейшее действие для старообрядцев в Буковине больше не может иметь места“. Затем говорилось:

„Это неожиданное решение возбудило величайшие замешательства и смятения не только в монастырском братстве, но и во всех старообрядческих обществах Буковины, которые единогласно выразили намерение немедленно отправить в Вену значительное число депутатов для личных объяснений с императором по поводу такого прискорбного определения (diеses ungl;cklichen Ausschpruches), и только благоразумнейшие из монастырских иноков по сыновней любви ко всемилостивейшему монарху и в твердой надежде на него, своими увещаниями и предостережениями успели отклонить общества от этого намерения232.

„А так как мне честное собрание монастырское в обязанность оное дело возложило и повелело все нужные способы употребить к возвращении преосвященного митрополита Амвросия, почему и повергаюсь к ногам вашего превосходительства, прося милостивейшего и скорейшего позволения к возвращению преосвященного митрополита Амвросия в Белокриницкий монастырь233. Понеже в сих благословенных днях всем под высокославным австрийским скипетром соединенным краям и народам, чрез приятие своих желаний (durch diе Erh;rung ihrer W;nsche) высочайшие благодеяния показаны, и старообрядческие общества также не меньше верны к высокославному императорскому дому, и для такового благодеяния и они также достойными себя чувствуют.

„Благоизвольте убо, ваше превосходительство, сие наше нижайшее прошение всемилостивейше выслушать, дабы мы, вместе с нашим верховным пастырем234, о многолетнем здравии вашего превосходительства Всемогущего непрестанно молить могли“.

Прошение это было подано Алимпием 26(14) марта. Его приняли благосклонно, – и Амвросий оставался в Вене с полною надеждою на счастливый исход его дела. Но в Вене происходило тогда столько событий первостепенной важности, что многие и несравненно более важные дела оставлялись без внимания: поэтому и Амвросию долго пришлось ждать, когда наконец вспомнят об нем и решат его участь. Недовольный такою медлительностью, Алимпий решился об учиненной липованам якобы несправедливости отнятием у них митрополита напомнить на общеславянском революционном сейме, который в конце мая должен был открыться в Праге. Он действительно отправился на сейм, произнес там какую-то речь о несправедливостях австрийского и русского правительств к славянам липованского закона, не имевшую, как и самое восстание в Праге, никакого успеха235. Вскоре по возвращении его в Вену, именно 23 (11) июня, последовал ответ на его прошение, а вместе и на просьбу Амвросия, совсем не такой, какого ожидали. Оказалось и конституционное правительство, в тогдашнее, столь тревожное для Австрии время, не нашло возможным отказать русскому императору в его настоятельном требовании Амвросиева удаления из Белой-Криницы: Амвросий уведомлялся, что императорское решение о воспрещении ему дальнейшего пребывания у буковинских липован в качестве их митрополита остается в силе, и что ему назначается для постоянного и безвыездного жительства город Цилли, в Штирии236. Однако Алимпий и сам Амвросий даже после этого все еще не теряли надежды на отмену состоявшегося о нем решения, имея в виду не вполне еще установившийся конституционный порядок дел в государстве и полагая, что окончательное решение ему должно последовать после ожидаемого съезда в Вену депутаций от всего государства, когда новые конституционные правила должны войти в полную силу. Под влиянием венских друзей, утверждавших их именно в этой мысли, они питали такую уверенность в благополучном исходе дела, что Павел, с их слов, писал об Амвросии в Москву от 23 июня: „честных седин любезного нашего отца обратно к себе ожидаем, – хотя разрешения ему еще нет, за неутверждением новых государственных законов, так как его дело при старом законе совершенно закончено, но уверяют, что после депутации, имеющей быть со всего государства в столице 26 будущего июля, получить свободу совершенно“237. А между тем именно это 26 число июля (по новому стилю) и оказалось днем, когда последовало окончательное, совершенно в ином смысле против ожидаемого ими, решение участи Амвросия. Австрийское правительство так дорожило тогда добрыми отношениями к нему императора Николая, к великодушной помощи которого вскоре потом предстояло ему прибегнуть, что, не смотря ни на какие конституционные законы и права, признало необходимым оставить в полной силе уже состоявшееся определение по делу об Амвросии. Подписанный 26 (14) июля 1848 г. министром внутренних дел Добгольфом и сообщенный Амвросию указ был следующего содержания:

„Сие решение с строжайшим подтверждением дается вам, дабы вы отнюдь не имели никакого с липованами союза, но с получения сего немедленно отправились в назначенное вам местопребывание в город Цилли, и там будете находиться по смерть вашу, с тем замечанием, что выезд из города никуда не дозволяется вам без дозволения от тамошнего губернатора.

„Два переданные мне министерские повеления при сем же к вам прилагаю, с тем означением, что для проезда вашего в Цилль и для содержания вашего там на первый раз назначено вам получить 300 левов серебром, а на дальнейшее жительство ваше в Цилли определенное царством содержание там получать будете, как есть сообщено тамошнему губернатору.

„Кондиция же вам сделана подпорою царства, дабы вы удержаны были всякого содействия, влияния и даже сношения с липованами внутренними, равно и заграничными, в противном же случае какого вашего неисполнительного поступка примете тягчайшее воспрещение“238.

Итак, все надежды Амвросия с товарищами на конституционные права, в силу которых могло бы быть отменено прежнее решение его дела, оказались тщетными: подтверждение прежнего определения о выезде на безвыходное по самую смерть жительство в штирийский городок Цилль было вновь объявлено теперь в таких решительных выражениях, что оставалось только повиноваться беспрекословно. Впрочем, полгода почти проживши в Вене, вдали от Белой-Криницы, от опротивевших ему там липованских порядков и липованского общества, Амвросий мог быть даже весьма доволен состоявшимся решением его участи: в Константинополь, к патриарху, чего так боялся он, его не выслали; местом заточения назначили город совсем не захолустный, стоявший недалеко от таких видных пунктов, как Герц и Триест, населенный в значительной степени греками; обещано и содержание от правительства, как он надеялся, соответствующее его званию. А так как, несмотря на строжайшее воспрещение иметь какая-либо сношения с липованами и даже на прямое воспрещение получать от них какую-либо помощь, он был уверен в получении от монастыря условленного по контракту ежегодного жалованья в 500 червонцев, то материальное положение в Цилли являлось отнюдь не хуже белокриницкого. По всему этому назначенная ему ссылка представлялась уже не особенно тяжелою, даже отчасти желательною для него, как освобождение от опротивевших ему липован. В это время сын его с семейством находился уже в Вене, за ними незадолго перед тем ездил в Белую-Криницу сам Алимпий. Павел нашел необходимым тогда же прислать к Амвросию попа Иеронима с походною церковию, присутствие которых при ссыльном митрополите должно было напоминать ему о его принадлежности к именуемому старообрядчеству, а для самих старообрядцев, особенно российских, служить свидетельством его якобы неизменной верности этому старообрядчеству239. Сколько рад был Амвросий приезду сына с семьей, столько же неприятно было ему появление раскольнического попа, назначенного, вопреки его желанию, сопутствовать ему в предназначенную ссылку. Но от этого неприятного спутника позаботилось освободить его само правительство: узнав о прибытии к Амвросию липованского попа с церковью, оно справедливо усмотрело здесь нарушение предписанного ему прекращения всяких дальнейших сношений с липованами, и потому немедленно было сделано распоряжение о высылке из Вены не только Иеронима с походной церковью, но и „депутата Белокриницкого монастыря и всех липованских обществ в Буковине“ – Алимпия Милорадова. Мало того, и сам Амвросий отправлен был в ссылку один, в сопровождении полицейского чиновника, его сыну с семейством не дозволено было с ним ехать: он остался на время в Вене, имея притом в виду, что отца его могут перевести на жительство и в другое еще место240.

Таким образом ровно через полгода после неожиданного и, как полагал он, на короткое время отъезда из Белой-Криницы, Амвросий был навсегда удален оттуда и отправлен в назначенное ему место ссылки, где и было суждено ему прожить до самой смерти. Он должен был радоваться и благодарить Бога, что правительство таким способом пресекло его дальнейшую преступную деятельность у раскольников в их Белокриницкой митрополии, в качестве главы их незаконной иерархии, одним учреждением которой он уже навсегда опозорил свое имя в истории православной церкви, положив вместе с тем пятно и на греческое духовенство, из среды которого вышел на свое преступное дело у раскольников.

Глава 16
Невзгоды, постигшие белокриницких ставленников в Турции: замыслы против них сарыкойских и других противников иерархии; приезд Аркадия; заключение в тюрьму, следствие и освобождение.

Когда производилось в Вене следственное дело об Амвросии, кончившееся его ссылкой на безысходное жительство в штирийский городок, в то же время и поставленный им первый за пределы Австрии епископ – Аркадий Славский с прочими при нем духовными лицами подвергнут был турецким правительством суду и на первых порах испытал тяжелые огорчения.

Сарыкойские депутаты, противники нового священства, бывшие на славском соборе 8 июля 1847 г., как мы говорили, отправились домой с полною уверенностью, что дело о поставлении священников для добруджинских старообрядцев им удалось оттянуть до Покрова и что к тому времени можно будет даже совсем потушить его. Это они передали своему обществу, которое было очень довольно таким исходом дела. Но на другой же день по приезде депутатов сделалось известным, что за ночь славские отцы успели не только решить вопрос о принятии белокриницкого священства, но и выбрали кандидатов на поставление в попы и диаконы; а вскоре потом получилось известие, что выбран ими кандидат и в епископы, тот самый Аркадий лаврентьевский, который так много говорил на славском соборе в защиту белокриницкого священства. Все эти вести привели сарыкойское общество в неописанное волнение. Собрали большой круг. Есаул объявил на кругу что случилось, и предложил миру на рассуждение вопрос: как поступить теперь? Присутствовавший на кругу московский гость Слезкин подал мысль – написать в Москву, к тамошним „христианам“, у них попросить совета, как поступить в настоящих обстоятельствах, – прямо спросить: можно ли заимствоваться священством от Амвросия, о котором есть подозрение, что он обливанец? Слезкин указал и человека в Москве, способного дать желаемый, ответ– именно дворника из Рогожской, Ивана Александрова Гусева, который известен был между московскими поповнами как большой начетчик, ревнитель старой веры и горячий противник новоучрежденной белокриницкой иерархии. На кругу приняли совет Слезкина. Написать письмо поручили Михайле Иванову Кудрявцеву, как более других грамотному, что он и исполнил без промедления. 4-го августа опять составили большой круг, чтобы выслушать и подписать письмо. Начиналось оно витиеватым обращением к Гусеву: „истинные православные веры блюстителю, крепкому поборнику догматов святые соборные и апостольские восточные церкви, зельному прорицателю божественного писания, ревнителю горного Иерусалима жития“, и пр. и пр. Затем следовал рассказ об Амвросии и о разногласиях возникших между некрасовцами относительно принятия от него священников. „Рождение его, Амвросия, в городе Юнусе... А вблизи сего города Юнуса наши христиане неподалеку жительствовали и ныне по торговой части заимствующие часто бывают, и очевидно несколько раз видели греческое крещение и свидетельствуют пред иконой, что в греках, в Юнусе, даже и по всей Греции, погружают младенца до плеч иереи трижды, а потом из той же купели трижды обливают без погружения. И мы сему их свидетельству несумненно веруем, и вас нашею совестью уверяем, что истинно есть свидетельство“. Вина за то, что, несмотря на обливанство Амвросия, многое из некрасовцев согласились принять от него священство, в письме слагалась главным образом на Аркадия, Лаврентьева монастыря настоятеля, и того же монастыря инока Евфросина: они на соборах защищали Амвросия и склонили в его пользу славских иноков, также две слободы, Журиловку и Славу; по их же настоянию избран в епископы сам Аркадий лаврентьевский и еще двое, – один в священники, другой в диаконы, и отправлены для поставления к митрополиту в Белую Криницу 23 июля. „И теперь вы, милостивейшей государь и о Христе благотворитель Иоанн Александрович, писано было в заключение, – рассудите сей раздор церковный, будет ли в сем раздоре благодать Св. Духа действовать, или нет; и просим вас, Господа ради, если к вам будут от сего числа из Белой Криницы письмы в Москву, или из-за Дуная о поставлении за Дунай епископа, и будут вас уверять, что задунайцы согласны, то не верьте их письмам, Господа ради: понеже мы не согласны от греческого патриарха за вышепоявленное греческое крещение принимать священство, если не докажут из отеческих правил; а если правило велит от такового хиротонисания принимать священство, то без сомнения будем согласны принять оное от белокриницкого митрополита... Мы зашедшие с давних времен в Турцию, и божественных книг мало у нас имеется: то, Господа ради, просим и молим вас слезно, не презрите нашего к вам слезного прошения, воспишите к нам по получении сей епистолии, на котором ваши московские и прочие все христиане окрестные положении основываются и како разумеют о сем митрополите“241. Таким образом некрасовцы обращались к московским старообрядцам за советом и сами с своей стороны решительно уверяли их, что Амвросий действительно обливанец. Письмо это прочитанное на кругу, очень понравилось сарыкойцам. Начали сейчас же собирать подписи к нему. Присутствовавший здесь Гончаров рассказывает: „Чудо было зрети и удивлению достойно, как они со тщанием к подписи толпились, – друг друга реяху, даже сделали шум большой, – один кричит: меня подписывай! а другие горланят: нас подписывай! А я сидел и удивлялся безумному их успеху“242. Всех подписавшихся было 38 человек. После этого все время, пока избранные на поставление в священные степени лица ездили в Белую Криницу, у сарыкойцев происходили шумные совещания о том, как поступить им, когда приедет в Славу новопоставленный епископ с священником и диаконом. Совета из Москвы, от Гусева, не надеялись скоро получить. Один из горячих противников, новоучрежденного священства, Платон Семенов, подал мысль – перенести дело на суд турецкого правительства. „Ежели бы мир с умом был, – говорил он, – так поехал бы в Бабу (Бабадаг), да сказал бы начальству, что наши-де взяли греческую веру, соединились с греками, и теперь вам, туркам, могут зло учинить“! Когда эти речи дошли до стариков, одни их одобряли: „это он хорошо выдумал, так и надо сделать!“ другое же говорили, что это опасная затея: „дело большое у царя кляузы делать; помилуй Бог чего худого! тогда и нам бы не досталось страдать!“243. Между тем получено было известие, что новопоставленный епископ Славский приехал из Австрии и вступил в отправление своих обязанностей.

Путешествие Аркадия совершалось довольно медленно. 1-го сентября выехав из Белой Криницы с священноиноком Евфросином и иеродиаконом Иаковом (забракованный Амвросием Аркадий лаврентьевский, должно быть, стыда ради ко поехал в Славу, а остался в Белой Кринице), он только в последних числах этого месяца достиг пределов своей епархии. Вступал он в эту свою епархию не без опасений. На пути лежало селение Камень, известное своим нерасположением к новоучрежденной иерархии еще с тех пор, как Амвросий с Павлом проезжал через Добруджу и так опасался неприятностей от каменских жителей. И Аркадий поэтому не ожидал от них хорошей встречи. Но случилось не так. Услышав, что новопоставленный епископ приехал в Браилов, каменские старообрядцы составили круг и миром решили – „послать стариков навстречу ему с хлебом и просить, чтобы посетил их своим честным приездом; а когда приехал, „все поклонились ему до земли“244. Это было накануне праздника Покрова Богородицы: каменские жители просили Аркадия отпраздновать у них праздник, и Аркадий с радостью исполнил их желание. Вообще, ему доставил большое утешение этот радушный и торжественный прием при самом вступлении его в пределы епархии, притом же сделанный каменскими жителями, от которых ничего подобного он не мог и ожидать. Еще радостнее и торжественнее была встреча, устроенная славскою братией и журиловцами. О том, в сане епископа встречали не своего первоначального избранника, едва ли кому приходило и на мысль при тогдашнем праздничном настроении духа; да и кроме того, с последовавшею переменой мирились охотно потому, что все знали Аркадия как человека вполне достойного полученной им степени по доброму нраву и воздержной жизни. Журиловцы, всем обществом, не преминули даже, вскоре по приезде новопоставленного владыки, препроводить в Белую Криницу благодарственное послание Амвросию „за рукоположение преосвященного епископа Аркадия и за милосердие к ним, сирым и странным и не имевшим где главы подклонити, а ныне чающим обрести покой“245. Они извещали также белокриницких благодетелей своих, что все у них благополучно, начатое построение церкви идет успешно и в праздник Введения надеются освятить. С первых чисел ноября они начали уже рассылать в разные старообрядческие общества приглашения в Журиловку на предназначенное освящение храма.

Известия о всем этом, особенно же о предстоящем освящении церкви в Журиловке, крайне беспокоили и смущали сарыкойцев. Относительно журиловского празднества старики сарыкойские, после долгих совещаний, решили, что необходимо принять самые решительные меры против тех, кто вздумал бы ехать на освящение церкви. Есаул сделал по селу закличку, что кто поедет в Журиловку, пусть забирает жену и детей и выезжает совсем из селения, а то убьют и разграбят. Несмотря на эти угрозы, Гончаров и еще четверо зажиточных сарыкойских казаков решились ехать на такое невиданное торжество, как освящение церкви, совершаемое архиереем. Накануне Введения они отправились в Журиловку. Народу собралось там довольно; на утро ожидали епископа с духовенством. К празднику все было готово; но праздника справить не удалось.

В тот же день, накануне Введения, упомянутый выше Платон Семенов сделал донос турецкому начальству в Бабадаге.

– Вы здесь начальники? – спросил он, явившись прямо в собрание турецкого меджлиса.

– Мы начальники.

– Что же вы здесь рассматриваете?

– Какое дело есть, то и смотрим.

– Ну, так плохо же вы смотрите; как бы вы смотрели хорошенько, не допустили бы себя до разорения.

Турки встревожились.

– До какого разорения? что такое говоришь ты?

– А разве вы не знаете, что наши приняли греческую веру и согласились с греками делать вам зловредство? Я, жалеючи вас, говорю вам об этом.

Меджлис потребовал, чтоб указаны были главные зачинщики и виновники этого дела. Платон назвал прежде всех Гончарова, потом епископа, священника и диакона. В Славский скит немедленно отправили гаваса за Аркадием и прочими лицами; тогда же послали приказ в Журиловку, чтобы Гончаров и старики журиловские немедленно ехали в Бабадаг. Когда утром 21-го ноября явились они в кунак, меджлис уже был в полном сборе, и только что Гончаров предстал пред лицо этого судилища, как аян отдал гавасам приказ отвести Гончарова в тюрьму. Не входя в разбирательство дела, туда же приказали отвести и Аркадия со священноиноком Евфросином и с диаконом, а прочих отпустили по домам, строго наказав, чтобы в следующее воскресенье, 23-го ноября, народ изо всех селений явился для суда и расправы. Таким образом этот день, в который журиловцы надеялись отпраздновать освящение своей новой церкви, оказался одним из самых злополучных для епископа и для всего общества некрасовцев, принявших белокриницкое священство: с этого дня началась для Аркадия и главных его сторонников тяжелая пора испытаний.

В воскресенье съехались в Бабадаг некрасовцы из Сарыкоя, Славы и Журиловки; приехал и настоятель Славского скита инок Макарий с братией: собралось столько народу, что не могли и поместиться на дворе кунака. Аян приказал гавасам надеть полное вооружение. Меджлис во всем составе явился производить суд. Народ разделили на две стороны, – на одной стояли сарыкойцы и прочие, не расположенные к белокриницкому священству, на другой – журиловцы и скитские. Стали допрашивать, кто хочет принять греческую веру, то-есть священство от Амвросия, и кто не хочет. Из среды сарыкойцев выступил Яков Тюлень, и громко провозгласил: „кто не хочет в греческую веру? подымай руки“. – Весь народ, кроме журиловских и скитских, подняли руки кверху, „даже смотреть было ужасно, – замечает Гончаров, – и яко гром загремел, закричали: не хотим в греческую веру!“. Тогда и с противной стороны вышел журиловский церковный строитель Михайла Андреев и также провозгласил: „кто согласен принять епископа? выходи сюда!“ Но едва сказал он это, как был схвачен и отведен в тюрьму к Гончарову. Потом вызвали и прочих главных сторонников нового священства, которые подписались на прошении к Амвросию о поставлении епископа, – журиловского Дмитрия Сеткаря, и славских атамана Викула Карнеева и уставщика Ефима Гапеева: их также отвели в тюрьму. Затем Макарию со славскими иноками велели отправляться домой. Старец Макарий заплакал уходя, и, посмотрев на темницу, где заключен был Аркадий с прочими узниками, громко сказал: не бойся малое стадо и проч. Турки спросили Тюленя: что старик говорит? Тюлень отвечал: это он вашу и нашу веру ругает! Макария велели воротить и также отвести в тюрьму. Теперь нужно было как-нибудь кончить дело с народом, – хотели именно ото всех получить подписку, что священства из белокриницкой митрополии не желают и не принимают. Сарыкойские и славские готовы были немедленно подписаться; журиловские отвечали, что не откажутся от епископа и священников, хотя бы за них и пострадать пришлось. К ним приступили с угрозами, – говорили, что разорят в конец, если не дадут подписей, исключат из казацкого звания, лишат всех казацких привилегий, станут брать харач и т. п. Журиловцы крепились; однакоже их силой заставили подписаться. Этим на первое время и кончен был суд. Сарыкойцы отправились домой с торжеством и долго пировали по случаю по беды над противниками; у журиловцев, напротив, и у славских иноков большое было горе.

Относительно посаженных в тюрьму было постановлено содержать их под строгим караулом. С Гончаровым посажено было пять человек: инок Макарий, Михайла Андреев, Дмитрий Сеткарь, Викул Карнеев и Ефим Гапеев. Место, куда их заключили, представляло замечательный образчик турецких тюрем по маленьким городам. Это была какая-то холодная, смрадная и темная конюшня: „Такая была несусветная тьма, – пишет Гончаров, – что даже друг друга в глаза не видать, а теснота такая, что негде даже и поворотиться; огонь светили в нощи и во дни“. К заключенным никого из знакомых и близких не пускали. Аркадию с двумя товарищами отвели тюремное отделение несколько почище. Никакие просьбы родных об облегчении их участи не имели успеха; противники, торжествовавшие победу, только глумились над заключенными“246.

Между тем бабадагские власти рассудили, что держать в тюрьме несколько человек, и в том числе такое значительное лицо, как епископ, нельзя же без сообщения о том высшим чинам. Во второй половине января 1848 года, спустя именно семь недель со времени заключения Аркадия и Гончарова с прочими, они послали донесение рущукскому губернатору Садык-паше, при чем препроводили и отобранные от некрасовцев подписки о нежелании иметь новоучрежденное священство, в доказательство того, что лица содержащаяся под стражей единственные и главные виновники заведения у некрасовцев этого нового священства. Тогда же, вероятно из опасения ответственности перед высшим начальством, они облегчили несколько и положение заключенных.

Когда журиловские узнали, что дело их послано в Рущук „к апаше“, они также отправили туда посольство – хлопотать пред начальством за своих узников и вообще объяснить ему сущность дела. Садык-паша выслушал их, и чтоб исследовать надлежащим образом дело, послал в Бабадаг своего чиновника, который по приезде в город немедленно начал следствие. В общее собрание меджлиса приглашены были опять сарыкойские, славские и журиловские некрасовцы. Так как единственным законным основанием для заключения в тюрьму Аркадия и прочих служили подписки, данные самими журиловцами, что нового священства и они принимать не желают, то на это обстоятельство присланный губернатором чиновник и обратил особенное внимание. Он спросил журиловцев:

– Вы жалуетесь, что заключили вашего епископа и не дозволяют вам иметь духовенство, какое вы желаете: зачем же вы сами подписались, что этого епископа и духовенство это принимать не хочете?

– Как же вам было не подписаться, – отвечали журиловцы, – когда нам делали разные пристрастия и разными бедами грозили, – говорили: коли не подпишетесь, разорим село ваше, и харач платить будете, и разошлем вас по селениям? Страха ради мы и подписались!

Чиновник поверил журиловским старикам и сказал им, что их дело правое. На другой день он вытребовал для допроса троих заключенных – Михаила Андреева, Гончарова и инока Макария. „Пришли гавасы в тюрьму, – повествует Гончаров, – ваяли нас и привели к нему. Он когда увидел нас, спросил: за что вы посажены? Мы поклонились ему и заплакали слезно. Он нам сказал весьма ласково: не бойтесь и расскажите, как дело было. Мы ему рассказали все подробно. Он нам еще сказал: не бойтесь; я отпишу, что ваше дело справедливо, а сам поеду в Тульчу и там буду ожидать от апаши ответа“.

После этого первого следствия журиловцы, действительно, ободрились и начали усердно хлопотать об освобождении заключенных. Но и сарыкойцы, в союзе с бабадагским начальством, недовольным следствием губернаторского чиновника, напали с новым ожесточением на журиловцев и послали начальству в Рущук новые доносы на них, особенно же на скитских иноков247; а у себя поставили правилом: если кто вместе с журиловцами и вообще приемлющими новое священство соединится в молении, не иначе принимать таких в общение, как под третий чин, если же кто будет крещен, или венчан новыми попами, тех перекрещивать и снова венчать. В этой взаимной борьбе приемлющих и не приемлющих белокриницкое священство прошло еще два месяца, пока чиновник, производивший следствие, послал, наконец, из Тульчи все дело в Рущук на рассмотрение губернатора. Садык-паша, рассмотрев дело, и принимая в расчет новые доносы от сарыкойцев, нашел нужным послать на место другого чиновника, более значительного, Тифтедаря-эфенди, которого снабдил важными полномочиями. Тифтедарь на пути в Бабадаг виделся в Тульче с прежним следователем и имел беседу о деле некрасовцев с тульчинским начальством, которому дело это было довольно известно. Все держались того мнения, что никаких опасных для турецкого правительства замыслов в принятии нового священства со стороны некрасовцев не было, и что лица, посаженные в тюрьму, терпят неволю напрасно, только по злобе на над противной партии, не желающей нового священства. Таким образом Тифтедарь-эфенди приехал в Бабадаг расположенный действовать в пользу журиловской стороны. Он приехал 9-го апреля, в великий пяток, и немедленно сделал распоряжение, чтобы сарыкойское, славское и журиловское общества явились для допросов. На другой день, в великую субботу, собрался меджлис в полном составе: семнадцать чиновников было, кроме простых людей“. Из Сарыкоя, Славы и Журиловки приехали выборные. После допроса и рассмотрения дела Тифтедарь-эфенди сделал определение – всех содержащихся в тюрьме выпустить на свободу. Бабадагское начальство на этот раз не хотело подчиниться решению присланного губернатором чиновника; сарыкойские и славские депутаты, с своей стороны, также требовали настойчиво – не освобождать заключенных. Но Тифтедарь, несмотря на все это, был тверд в своем решении, и узники были бы немедленно выпущены на волю, если бы не случилось следующее обстоятельство: один из заключенных, Дмитрий Сеткарь, „изнемог от малодушия и ослабел в терпении“, – послал сказать сарыкойцам, что отказывается от нового священства. Сарыкойцы и бабадагское начальство воспользовались этим обстоятельством и поставили его на вид рущукскому чиновнику, как доказательство, что и сами заключенные сознаются, наконец, в своей вине. Тифтедарь был приведен этим в недоумение. Приказал привести Сеткаря на кунак: здесь, к великому огорчению журиловцев, он объявил, что действительно отрекается от нового священства248. Тогда нашли нужным допросить и прочих заключенных: привели на кунак Михаила Андреева и Гончарова, которым также предложили отречься от нового священства. Те не согласились. Опять посадили их в тюрьму, и все усилия Тифтедаря-эфенди освободить заключенных после этого не имели уже успеха, он принужден быль отступиться; однако, уезжая, дал решительный приказ бабадагскому начальству выпустить на свободу всех посаженных в тюрьму, а журиловским старикам велел приехать в Рущук, если их дело затянется еще дольше.

Итак, бабадагским узникам, к великому их огорчению, пришлось и праздник Пасхи просидеть в тюрьме. Не менее их скорбели об этом и журиловцы. В первый же день Пасхи они общим советом положили употребить все старания об освобождении заключенных, и как только прошла святая неделя, журиловские старики, действительно, отправились в Рущук „стараться за своих страдальцев“. Услышав об этом, бабадагское начальство, чтоб избежать ответственности, поспешило исполнить распоряжение Тифтедаря-эфенди о выпуске заключенных на свободу. Собрался меджлис; призвали Михаила Андреева, Гончарова, инока Макария и объявили им, что они могут идти по домами, что только епископ, священник и диакон останутся до времени под стражей. Старик Макарий отказывался выходить из тюрьмы без епископа; но его выслали насильно.

Между тем журиловские старики лично изложили свою жалобу рущукскому губернатору Садык-паше. Их показания были согласны с донесением Тифтедаря-эфенди, и потому Садык-паша изъявил готовность им покровительствовать. Но чтобы кончить дело у некрасовцев, живших в империи на особых правах и преимущественно в отношении к религии находившихся в исключительном положении, он не видел иного средства, как переписать всех принимающих новое священство и не принимающих, – определить, которых больше по числу, которых меньше, и отделить одних от других. Это поручение он возложил на одного из первых своих чиновников – Амет-эфенди, а в помощники ему назначил любимца своего – грека Стамакия. Амет-эфенди поехал сначала в Мачин и Тульчу собрать нужные ему сведения, а Стамакий отправился прямо в некрасовские слободы „ревизовать, кто куда согласен“. В Сарыкое все объявили, что нового священства но принимают: „хотя и были согласные, но страха ради утаилися, да не постраждут что таково, якоже и мы“, замечает Гончаров; в Славе оказались и согласные и несогласные на принятие белокриницкого священства; а в Журиловке все решительно, за исключением какого-то Маргульки, объявили себя на стороне епископа и новых попов. Придав этим показаниям законную, официальную форму, Стамакий представил их Амету-эфенди, который не замедлил приехать в Бабадаг. Здесь, в полном собрании меджлиса, он объявил, чтобы отныне те, которые не хотят принимать новоучрежденное священство, предоставили принявшим это священство полную свободу пользоваться им безвозбранно. Между тем Стамакий, еще на пути в некрасовские селения, заезжал в Бабадаг и отдал приказание отпустить Аркадия со всеми прочими, содержавшимися под стражей, что и было немедленно исполнено249.

Таким образом новопоставленный славский епископ, почти полгода проведший в заключении250, получил наконец свободу, и дело некрасовцев– сторонников белокриницкого священства областным турецким правительством решено в их пользу. Впрочем и после этого противная партия не успокоилась: недовольная судом областного начальства, она решилась перенести дело на суд верховного правительства в Константинополе, и вожди этой партии с уверенностью говорили, что австрийским попам не бывать у некрасовцев, что заводчиков этого нового священства они опять засадят в тюрьму и уморят там.

Угрозы и похвальба сарыкойцев не могли не тревожить Аркадия и преданную ему часть некрасовского населения Добруджи: клеветы, которыми старались они подействовать на правительство, были так важны, что нельзя было оставить их без внимания. К этим тревогам присоединилась новая: в некрасовских селениях появилась холера, и народ начал впадать в уныние. Вообще, первое время по освобождении Аркадия из-под стражи было исполнено разных тревог и опасений; тем не менее однакоже славский епископ спешил воспользоваться свободой, чтоб исполнит самые необходимые дела, и прежде всего совершить освящение давно приготовленной журиловской церкви, так неожиданно оттянувшееся на долгое время, и поставить для журиловских некрасовцев священника, в котором теперь, по случаю повальной болезни, имелась особенная нужда, тем больше, что священноинок Евфросин вскоре по освобождении заболел холерой251. Славские отцы полагали, что такое празднество, как освящение церкви, благотворно подействует на дух народа, впадавшего в уныние, и на самих противников новоучрежденного священства. 27-го мая совершено было это освящение церкви со всем возможным для первого некрасовского епископа благолепием, и на всех, действительно, произвело впечатление очень сильное: народу казалось, что с этого времени как будто прекратились все невзгоды; а общества каменское, браиловское, тульчинское тогда же приняли намерение, по примеру журиловцев, и у себя устроить церкви; нашлось также не мало между сарыкойскими и особенно славскими некрасовцами сочувствующих журиловцам и изъявивших готовность принять новое священство. Впоследствии, извещая белокриницкого митрополита о своем празднике, журиловцы писали: „Наша журиловская Покровская церковь освящена мая месяца 27-го числа, по освобождении из заключения нашего епископа с причтом и самих нас: она освящена в самое бурное время, когда свирепствовали наши предатели, когда пылало пламя в наших жилищах, тогда, когда летал меч над главами нашими, она освящена в самое то время, когда воздух наполнен был ветротлением, и народ умирал от холеры: в самое то время явися всему миру церковь Христова в нашем селении! По освящении же все бедствия наши аки ветром развеяны быша; народ, видя благолепие несказанное, возревновали все иметь тихое пристанище душам своим“ и пр.252. Для новоосвященной церкви Аркадий поставил священника – Даниила Григорьева и диакона – Симеона.

Глава 17
Следственная комиссия в Белокриницком монастыре.– Временное закрытие монастыря.– Восстановление в нем прежнего порядка.

Получая прискорбные известия из Вены об Амвросии и из Турции об Аркадии, иноку Павлу с Кириллом и со всех белокриницким братством, пришлось в довершение огорчений, трепетать за судьбу и самой митрополии, самой обители Белокриницкой.

В уважение требований русского правительства в тот же день 22 (10) февраля 1848 г., когда по представлению Меттерниха состоялось императорское повеление об удалении Амвросия на всегдашнее время из Буковины, последовало распоряжение о закрытии и Белокриницкого монастыря, где жил он в качестве верховного пастыря липован, что было равносильно распоряжению об уничтожении и самой митрополии, или воспрещению дальнейшего существования основанной Амвросием иерархии. Черновицкому крайзамту предписано было назначить особую комиссию для приведения в исполнение этого императорского декрета.

Для монастыря и в настоящем случае большую выгоду представляло то обстоятельство, что комиссия, долженствовавшая привести в исполнение императорский декрет, назначена была из черновицкого крайзамта, где имелись у Павла благоприятели – разные благодетельные паны“. Один из них накануне того дня, когда должка была прибыть комиссия, лично явился в монастырь, чтобы уведомить о предстоящем ее приезде, сообщить, что поручено ей исследовать, и таким образом дать возможность монастырским властям хоть сколько-нибудь приготовиться к ее встрече, сделать самонужнейшие соответственные распоряжения. Сам Павел, вскоре же по отъезде комиссии, писал об этом в Москву: „В четверток на первой неделе великого поста почти прибегает в монастырь один некоторый пан и по-приятельски извещает, что сегодня, или утром, по императорскому повелению прибудет в монастырь комиссия – всех людей, живущих в монастыре наистрожайше переспросить, и кои окажутся иностранцы, хотя и по паспортам, но недавно приписаны, всех выслать за границу к своим прежним местам, а кои самые уроженцы австрийские, тех вывести в село Белую-Криницу, а монастырь затворить и запечатать“253. Это было в последний день февраля; а 1-го марта, действительно, явилась в монастырь назначенная крайзамтом комиссия. В течение суток Павел с своими сотрудниками, без сомнения, успел кое-что сделать для обезопашения нужнейших монастырю лиц от предстоявших расследований комиссии, и мог встретить ее достаточно приготовленный к ответу254. Комиссия, по прибытии, предъявила императорский декрет следующего содержания: „1) монастырь закрыть провизиально, сиречь на время; иноков, кои иностранцы, и бельцов выслать вон и отправить в их места, здешних же перевести в свои сельские общества; 2) верховному их святителю Амвросию не позволяется в Буковину к липованам возвратиться; 3) священство им для обществ оставить, не отступая от данных им от императоров привилегий, только бы средство учредить, дабы соседственные государства относительно их веры не имели неудовольствия и никакой причины жаловаться на них“255. Во исполнение первого пункта этого декрета, комиссия производила свои исследования в течение трех дней, с 1 (12) по 3(15) марта, „потребовав всех живущих в монастыре священных, иночествующих и бельцов на протокол“256, и все это время, по собственному свидетельству Павла, „была весьма для них благонамеренна“, будто бы потому, что не открыла ничего противозаконного“257, а в сущности потому, что по обычаю смотрела сквозь пальцы даже на явные беззакония белокриницких калугеров, каковую снисходительность Павел не преминул, конечно, приобрести, давши, как и в прежнее время, приличную взятку г-ну крайс-комиссару. Несомненно русские выходцы, каков был и сам Павел, успевшие бессовестнейшим образом выдать себя прежним комиссиям за местных буковинских уроженцев и за коренных австрийских подданных, что; теперь могло бы быть обнаружено, оставлены, именно как коренные буковинские жители, в неприкосновенности; иностранцев, т. е. не успевших приобрести правильных австрийских паспортов, или таких, о которых Павел не очень заботился, чтобы оставить их в монастыре, оказалось только 22 человека: всем им комиссия постановила выдать паспорты на высылку за границу, к местам их прежнего жительства258; остальные же, и именно все „действующие по монастырю“ лица, признаны не подлежащими высылке259. В силу того же императорского декрета и они должны были выдти из монастыря „в свои сельские общества“; а монастырь подлежал закрытию. Но и здесь комиссия оказала снисхождение липованским калугерам, в монастыре дозволила остаться „для присмотра“ самому Кириллу и Павлу, как признанному правительством монастырскому депутату. Когда же, соответственно третьему пункту декрета, комиссия пригласила старших лиц, из местного липованского общества для объявления им императорского повеления относительно духовенства, которое они могут иметь по силе данных им привилегий, но с тем условием, чтобы чрез это не подавалось повода к жалобам со стороны соседственных государств, то представители липованского общества, наученные, без сомнения, иноком Павлом, заявили, что коль скоро император дозволяет им иметь духовенство, необходимо иметь им епископа, а так как епископы, по их закону, могут быть только из монахов, то необходимо, чтобы у них был и монастырь. В этом смысле они тут же подали комиссару и прошение на имя императорского правительства. Комиссия признала дозволительным, чтобы Кирилл оставался при отправлении у липован своих епископских обязанностей, равно как и то, чтобы подчиненное ему приходское духовенство, под его надзором, продолжало свою службу, а прошение липован приняла для дальнейшего препровождения260. 3-го (15) марта эта комиссия, по выражению Павла, „окончила протоколы“ и объявила монастырь „закрытым провизиально“261, дозволив, как уже сказано, оставаться в нем Кириллу и Павлу с несколькими стариками и прислужниками для сбережения до разрешения“.

Вскоре же по отъезде комиссии Павел получил из Вены от Алимпия известие о происшедшем там государственном перевороте, и это внушило ему надежду, что при новых порядках в государстве дело о монастыре кончится благополучно, как того же надеялся тогда и по делу Амвросия. От 16 марта он писал уже в Москву: „У нас, по закрытии монастыря, в котором оставлены только слабые и епископ Кирилл и несколько людей из числа нас для сбережения до разрешения, все еще по старому. Но в главном правительстве в те же самые первые числа сего марта, т. е. 1, 2 и 3, когда закрывали монастырь и розыски чинили, учинился, и внутри самой столицы Вены, весьма важный и ужасный переворот, о котором не умею вкратце выразить... За монастырь надеемся разрешение по-старому: теперь закрыть только на случай, временно“262. Итак особенных опасений за судьбу монастыря Павел уже не имел: но его несколько беспокоило то обстоятельство, что назначенные к высылке за границу монастырские жители, которыми, очевидно, и сам он не очень дорожил, все еще не получали паспортов на выезд и, живя вне монастыря, находились однако на монастырском содержании, а некоторые даже предъявляли требования на получение своей доли из монастырского имущества263. Впрочем, эта забота скоро миновала: 31 марта (12 апреля) паспорты были выданы, и девятнадцать человек из двадцати двух, назначенных к высылке за границу, в тот же день отправились в путь, а трое за болезнию остались264. Гораздо более беспокоило Павла другое обстоятельство слишком большие экстренные расходы и явившийся вследствие того недостаток в деньгах. Благосклонность комиссии была куплена, конечно, не дешево; высланных за-границу монастырских жителей также нельзя было оставить без помощи; а всего более требовалось денег в Вену, где жил Амвросий с Алимпием и Огняновичем, деньги требовались не только на прожитие в столице и на ведение дела, но и лично самому Амвросию, который в виду постигших его невзгод обнаружил уже особенную притязательность на этот счет. „В Вену беспрестанные значительные требования денег, писал Павел в Москву, потому что теперь для митрополита окончательное дело, ибо ему того не видно, что будет освобожден (как рассчитывали тогда Павел и Алимпий), а видится что уже сделано (т. е. состоявшийся декрет о ссылке). И на нас негодует, что его сделали несчастным, и при таком несчастии не можем его удовлетворить“, т. е. давать столько денег, сколько ему желательно. Наконец и сын Амвросия, собираясь уезжать вместе с семейством в Вену, требовал себе, согласно условию, полного вознаграждения265. В виду всего этого Павел настоятельно просил московских благоприятелей о высылке ему денег, как видно, из особого, существовавшего в Москве, собственно на митрополию определимого капитала: „в таких обстоятельствах, – писал он, – паки и паки просим не оставлять нашей просьбы, о чем вас уже многократными убеждениями в трех письмах просили, – прислать нам денег с процентами с июля, пришлите теперь, не ожидая сроку“266.

Между тем постепенно входившие в силу новые конституционные порядки в австрийской империи все более и более усиливали надежду белокриницих деятелей на благополучный исход дела об Амвросии и монастыре. И если надежда на возвращение Амвросия в Белую-Криницу, как мы видели, не оправдалась, то напротив восстановление монастыря в прежнем его положении устроилось легко само собою, без особого разрешения, а просто в силу предоставленной конституциею свободы каждому в удовлетворении его религиозных потребностей. Правда, в июне месяце Павел имел от Алимпия из Вены известие, что он получил 18(26) мая от министра отрицательный ответь на просьбу об открытии монастыря267; но тогда же в монастыре уже все почти происходило по старому: выселенные из него иноки и бельцы один за другим возвратились в свои кельи, ожидалось возвращение и некоторых из числа высланных за-границу; ежедневные службы отправлялись по-прежнему, хотя за недостатком „священников“ приходилось править чреду и самому Кириллу; этот последний начал производить и поставления в священные саны. Тогда же, именно 23 июня, Павел писал в Москву: „Ныне в государстве нашем новые права, и неоднократно объявлены, но еще настояще не утверждены; но уже всем нациям и религиям совершенная вольность предоставлена. Так убо и нашей фабрики мастера, прикащики и работники, за высылкою иностранных, остальные теперь все, как некие слабые без матери пчелки, собрались в одну кучу... В нашей фабрике теперь из прежнего народа осталось только 36 человек и с чернорабочими, кроме ожидаемых, имеющих придти из отсутствия. Заведенная машина, с помощию Божиею, и ныне по-прежнему вседневно еще действует; в ней упражняются, почти без различия, и самые фабриканты за мастеровых, а мастера за рабочих“. Теперь и самое опасение навсегда лишиться Амвросия уже не беспокоило Павла, как будто он, и даже открыто, радовался удалению этого, по необходимости принятого от „ереси“ и в сущности не оставлявшего своей „ереси“ грека: „теперь, писал он, у нас архиереев и попов сколько угодно себе поставляй!“ И всем этим, особенно же беспрепятственным самовольным открытием монастыря и восстановлением в нем прежнего порядка липоване обязаны были, по собственному сознанию Павла, внезапно разразившейся в Вене революции. Он, как и в других случаях, видел в этом даже нечто сверхъестественное, устроенное свыше для прославления старообрядчества и восстановленной им полной иерархии в старообрядчестве, а вместе и для наказания ее врагов. В том же письме он писал: „Праведный суд всемогущего Бога не закоснел открыться на повелевших сие (т. е. подвергнуть монастырь закрытию). В тые бо самые дни, в который день комиссия накрыла в наш дом, то-есть 1 числа марта, в тот самый день открылась в столичном городе Вене ужасная и даже от веков небывалая революция, а в третий день, когда у нас опечатывали дом и всю фабрику, и всех прикащиков и рабочих выгнали вон, тогда в Вене принудили царя подписать на конституционные правила; а главного виновника, наведшего на наш дом толикую напасть, князя Меттерниха, министра иностранных дел, который клевету со стороны Севера в недрах своих имел, хотя не по нашему делу, но попущением Божиим совершенно вон из вены изгнали, и еще смертию угрожали, еслибы только не укрылся“. Однако, несмотря на все выгоды, извлеченные им в тогдашних трудных для митрополии обстоятельствах из объявленных в Австрии конституционных порядков, несмотря на восхваляемую им полную свободу поставлять попов и архиереев в конституционном государстве, Павел, как человек воспитанный в строгих древлерусских понятиях, понимал и чувствовал, каким великим злом угрожает человечеству дальнейшее неудержимое распространение политической свободы в государствах. Тогда-то именно, в письме, из которого мы сделали предыдущая выписки, изложил он московским друзьям свои понятия о „всемирной конституции“, и предостерегал их от этого, на погибель мира уготованного, зла: „Ей, ей, – писал он, – но веселит меня открытая в здешних странах, многими ублажаемая, такая великая свобода и вольность, понеже превосходит меры. Говорится пословица: всякое дело красит мера, и чрезмерная воля доводит людей до неволи. Если мы посмотрим на эту вольность с другой стороны, то увидим, что по истине не есть воля, но горе, а вслед за тем грядет вдвое... Хощу открыть вам ужасное ожидание о всемирной конституции, что значит нож медом намазан и уготовляется рано или поздно на заклание всего мира. Не продолжаю вам о началах ее, ибо медом вольности помазана: вам довольно в предосторожность, – только слова того, если услышите, конституция, бойтеся, яко некоего кровожадного губителя, являющегося вам под видом миротворителя... 268.

Так решительно инок Павел осуждал в душе данную конституцией религиозную и всяческую свободу в Австрийской империи; но это вовсе не препятствовало ему с спокойной совестью воспользоваться новой свободой в самых широких размерах: он но только открыл запечатанный Белокриницкий монастырь и восстановил в нем все прежние порядки, но немедленно же начал принимать меры к упрочению и дальнейшему распространению новоучрежденной иерархии. С этою целию в Белокриницком монастыре поставлено было несколько лиц в диаконы и священники, как для самого монастыря, так и для некоторых липованских селений269, а что всего важнее, – было приступлено даже к поставлению епископов, и притом не для местных старообрядцев, а за границу и в самую Россию, что уже было прямым нарушением императорского декрета, объявленного недавно приезжавшею в монастырь комиссиею.