Субботин. Белая КРиница. 8

Глава 1
Новые меры против климоуцких беспоповцев.

Мы видели, что одним из самых первых распоряжений инока Павла по учреждении иерархии, едва Амвросий занял свою новую кафедру в Белой-Кринице, было официальное послание от имени последнего к климоуцким беспоповцам с приглашением – принять новоучрежденное священство. Так же точно и теперь одно из самых первых распоряжений, какое было им сделано от имени Кирилла, по возведении его на кафедру Амвросия, касалось тех же климоуцких беспоповцев. Но на сей раз дело шло уже не о том, чтобы привлечь их к принятию белокриницкого священства. После первой неудачи Павел еще менее мог рассчитывать теперь на успех подобного предприятия, так как у климоуцких беспоповцев уже имелось, привезенное из Москвы, с Преображенского Кладбища, составленное Петром Иванычем Ледневым (столь известным впоследствии под монашеским именем Павла Прусского), сочинение, в котором изложены были доказательства незаконности нового белокриницкого священства и которым климоуцкие беспоповцы пользовались при встречах и беседах с климоуцкими и белокриницкими поповцами327. Австрийский Павел, несомненно, знал об этом и, потерявши надежду на привлечение климоуцких беспоповцев под духовную власть митрополии, начал теперь хлопотать уже только о том, чтобы уронить их в глазах правительства и добиться административного разграничения между ними и поповцами, принявшими белокриницкое священство. Он воспользовался тем обстоятельством, что у беспоповцев происходили браки, совершение которых, разумеется, он признавал не законным, и, будто бы по просьбе возмущенных этим климоуцких поповцев, написал прошение в Крайзамт, чтобы правительство произвело следствие о „беззаконных браках и грубиянствах“ беспоповцев (вероятно, разумея под грубиянствами их смелые и резкие обличения незаконности белокриницкого священства), – чтобы потом, по производстве следствия, лишило их права на пользование дарованною липованам привилегией Иосифа II, и совершенно отделило бы их от поповцев, даже подчинило бы ведению особого дворника. Кирилл подписал это прошение, и 25 января 1849 г. оно было препровождено в Крайзамт328. Это был прямо донос на беспоповцев. Павел, с таким негодованием вопиявший против мнимых „клевет“ русского правительства на беглеца Амвросия, преступно изменившего православию, сам однако находил дозволительным, если даже не богоугодным делом такие доносы, и притом на старообрядцев же, только другого согласия. Но он не принял в соображение того, о чем сам же писал московским друзьям своим, забыл, что тогда, при новых конституционных порядках в Австрии, была предоставлена всем религиям полная свобода и правительство не считало нужным вмешиваться в чьи-либо религиозные споры и несогласия. Жалоба на беспоповцев, поданная Кириллом, была поэтому оставлена без внимания, так, что, спустя месяц, именно 23 февраля, Кирилл отправил в Крайзамт, уже на имя президента, второе, сочиненное Павлом, прошение, чтобы правительством, быль исследован „по крайней мере один пункт“,– чтобы вытребовано было „на протокол“ от климоуцких беспоповцев показание, „одной ли они (липованской) религии, то есть признают ли они за истину (существующее теперь у липован) священство и духовных пастырей“. Тогда „сим легким способом“, писал он, откроется, что беспоповцы отвергают то, что „повелевается“ не только Евангелием и „всем христианским долгом“, но и привилегией Иосифа II, которая „первым пунктом религию липован именно с духовенством означает“, откроется и „вся их прелесть, лукавство и напрасные клеветы (?) и прочие поступки их противные христианству“329. Но и это второе прошение, как внушенное очевидною враждою к людям иных религиозных мнений, оставлено правительством без удовлетворения.

Итак, попытка инока Павла не удалась и на помощь внешней власти в борьбе с климоуцкими беспоповцами уже нельзя было рассчитывать; оставалось действовать своими внутренними средствами. И так как беспоповцы, по-видимому, не давали Павлу покоя, своими толками о незаконности белокриницкого священства могли поколебать преданность ему даже и в самих поповцах. то в устранение такой опасности он признал необходимым – посредством „окружной грамоты“, изданной от имени митрополита, разъяснить самим буковинским половцам все нечестие беспоповцев и чрез это внушить им полное отвращение к этим последним. 13 февраля 1850 года Кириллом действительно подписано составленное Павлом сочинение, под заглавием: „Окружная грамота к благоговейным пресвитерам и ко всем нашим православным христианам, во обществах в Буковине живущим, к извещению и подтверждению истины, во отвращение же беззаконий беспоповцев330. В этой грамоте ясно отразилась вся тогдашняя ненависть Павла к беспоповцам, которых объявил он богомерзкими горше жидов и всех когда-либо бывших на свете еретиков, забывши, что они столь же строго, как и половцы, содержат основные догматы раскола: двуперстие, имя Исус, сугубое аллилуия и проч. и проч. Любопытно, что в этой грамоте Павел очень мало, почти мимоходом, говорит о главном недостатке беспоповцев – неимении священства. Он, как видно, избегал говорить об этом потому, что опасался напомнить беспоповщинские возражения против новоучрежденного в Белой-Кринице священства. Он подробно говорил только о том, что у беспоповцев нет приобщения святых тайн и указал еще на их, беззаконные“ браки: этого было достаточно для него, чтобы достигнуть цели представить беспоповцев злейшими во всем мире еретиками, хотя они были только самыми истовыми последователями предков, первых учителей и насадителей раскола, и хотя многое, что Павел говорил в их обличение, можно обратить против него самого.

Сколько есть на свете вер и ересей, – так начиналась окружная грамота, – все оные по крайней мере имеют извет о себе, яко содержат от предков своих свои книги и по оным, как заповедано, исполняют свой закон. Только жиды и беспоповцы содержать у себя книги, а предписанного в оных самого главного закона, как те, равно и другое, не исполняют, наипаче же и противоборствуют своим книгам: темже убо всех еретиков, древних и новых, нечестием своим превосходят“.

Указавши кратко, в чем противятся своим книгам жиды, не принявшие возвещенного пророками Христа, Павел приводит далее против беспоповцев „свидетельство тех самых книг, которые они у себя содержат “, осуждающая их „яко безбожников и неверных“

Полемический прием вполне верный и самый сильный; но Павел забыл, что он с таким же успехом может быть обращен и против него самого: старопечатные книги одинаково обличают и беспоповцев и поповцев, двести лет пробавлявшихся беглыми, от ереси принятыми, попами, а потом принявших беглого же, подвергнутого чиноприятию от ереси, митрополита

Из каких же книг и какие свидетельства в обличение беспоповцев приводил Павел?

Во-первых из Евангелия и из послания к Коринфянам он привел слова, что приношение бескровной жертвы, установленной Христом, будет продолжаться до второго Его пришествия, дондеже приидет. „А беспоповщина глаголют, яко то было, но уже погибло, а ныне того нет: следовательно в них и Христова завета нет; потому и стали они неверующие Христову закону, горше всякого еретика, сущий беззаконники и безбожники, подобни жидам“.

Потом Павел привел из Соборника слова: „иже церкве Божия и причастия святых тайн удаляющии, врази Божии бывают, а бесом друзи“,– и прибавляет: „Слышите православной, страшную и ужасную беду, чему беспоповцы удостоились от священные тоя книги, у них самих содержимой, – врагами Божиими уподобились и самим бесом друзьями: то какое может быть добро от врагов Божиих, паче же от бесовских друзей! Аще с еретики гнусно есть смешаватися, кольми паче не подобает примешатися к бесовским друзьям – беспоповцам“.

Такими же обличениями беспоповцам за неимение таинства причащения заключает Павел выписки из Книги о вере; а заметив, что „приходящих в беззаконную их веру они заставляют говорить проклятие по великому Потребнику“, где проклинаются между прочим „не исповедующие бескровные жертвы“, Павел прибавляет: „Вопроси: кто у них исповедует и где именно совершаему бескровному жертвоприношению исповедует быти? Услышит: нигде! То явно уже они стали прокляты, да еще сами на себе сие проклятие произносят по содержимой ими книге – великому Потребнику. Вообразите, православные, есть ли на целом свете в каких еретиках еще такое безумие, чтобы содержащимися у себе книгами сами себе проклинали, каковы зде беспоповцы“.

Все это справедливо и беспоповцы несомненно заслуживали таких обличений; но Павел должен был знать, что лишение таинства причащения они оправдывали неимением законного священства, которым только и может быть совершаемо сие таинство. Павлу следовало поэтому прежде всего обличить их за неимение священства; а этого именно он и не сделал, хотя в тех же самых, чтимых и беспоповцами, старопечатных книгах мог бы найти весьма сильные свидетельства о необходимости священства в церкви Христовой. Не сделал же потому, что священством, т. е. истинным священством, беспоповцы справедливо признают только то которое, при неповрежденном хранении веры, непрерывно ведет свою преемственность от самих Апостолов и состоит из трех чинов, с епископом во главе, который один только может совершать поставление в священные саны, без которого поэтому не может быть и прочих чинов иерархий; а такого священства не имеют и сами поповцы, двести лет остававшиеся без епископов, без совершения таинства хиротонии в их именуемой церкви, с одними беглыми, от ереси принимаемыми попами, а теперь имеющие попов и архиереев, ведущих начало от беглого же, от ереси принятого, митрополита. Павел знал это и понимал, как неудобно для него обличать и поносить беспоповцев за неимение епископов и священников: потому и свидетельств из старопечатных книг, столь многочисленных, о необходимом и непрерывном существовании священства и особенно епископства в церкви Христовой не привел в обличение беспоповцев. Правда, очень кратко, без подробных объяснений и без резких отзывов о беспоповцах, как бы мимоходом, он привел слова Матфея Правильника: „еретицы глаголем быти всех не причащающихся освящений от священников“, и слова Гаврила Филадельфийского: „уне есть всему миру погибнути, нежели священству и спасаемым не быти; якоже бо душа в теле, тако и священство в мире, а без священства же спастися невозможно“. Но слова эти требовали именно объяснений, о каком священстве говорится в них, о том ли, какое недавно появилось в Белой-Кринице, чтобы достаточно обличались ими не принявшие этого священства климоуцкие беспоповцы. Павел же этого не сделал, равно как не привел, очевидно, с намерением из тех же уважаемых старообрядцами старопечатных книг другие свидетельства о необходимости священства, более сильные и ясно обличающие несоответствие белокриницкого священства истинному священству церкви Христовой.

Итак, почти минуя обличения в неимении священства, Павел указал своим „православным християнам“ в обличение беспоповцев главным образом на то, что они остаются без причастия святых таин, в чем однако они оправдывались и оправдываются именно прекращением священства в мире.

Другим наиболее сильным обличением против беспоповцев Павел выставил их „беззаконные браки“:

„Сверх вышепрописанного, как всем вам православным не безызвестно, что в прошедшем годе каково было их явное на беззаконное дело сваживание, паче же блудническое смешение... Безпоповцам не довольно того беззакония, что просто своднически совокупляются и блудным уподобляются. Вот ныне еще сатана вовлек их на горшее зло, дабы не только были блудниками, но дабы сам сатана участвовал в их венчании с демоны своими. Слышите православные, из нижеследующего. Как всем уже известно, что ныне у беспоповцев простолюдин мужик дерзает венчать браки священническим чином: сие есть, по писанному, горше самого беса, преобразующегося во ангела светла. Ужас обдержит нас о том, како они, держа в недрах у себя священную книгу Номоканон, не ужасаются, вопреки оной, самым делом сие творить (следует выписка известного места из Номоканона). А посему подобает всем вам, православным нашим христианам, удаляться всячески, якоже от самого диявола и диавольского дела, тако и от оных беспоповцев и от оного беспоповского попа, ложных ложного венчателя, и венчавшихся от него бесовских друзей“.

Невозможно допустить, чтобы не только федосеевцы-безбрачники, к согласию которых принадлежали климоуцкие беспоповцы, но и приемлющие так называемые бессвященнословные браки (если таковые были между ними), могли совершать венчание „священническим чином“. Напротив, и у брачных беспоповцев составлены были свои, отличные от священнического, чины благословения, или венчания браков. Однако Павел говорит об этом употреблении беспоповцами „священнического чина“ в венчании браков, как о деле известном, и за него осыпает беспоповцев самыми жестокими укоризнами, забыв опять что и свое самочиние в благословении браков они оправдывают неимением, или прекращением истинного священства на земли, за каковую проповедь прежде всего и следовало Павлу обличить их, чего он не сделал и не нашел удобным сделать.

„Окружная грамота“ заключена была следующими словами:

„Ныне видите, православные, ясно, якоже в начале сей грамоты рекохом, что беспоповцы не только отчуждены суть далече от истины, но и в целом свете всех еретиков древних и новых превзошли своим нечестием и беззаконием, понеже сии нынешние беспоповцы собор всех богостудных качеств в себе собрали, как то выше означено... А по таковым богостудным и безбожным их качествам, строжайше наказую вас всех, возлюбленная чада нашего смирения, усердные саны древлеистннные церкви, да отнюдь не сообщается с таковыми беззаконниками в ястии и питии, а наипаче в богомолении. Аще ли кто в ястии и питии сообщится с ними, не имея нужды, ни житейской потребы, да не приимется таковый в церковь на соборную службу, д;ндеже принесет прощение; а за богомоление с беспоповцами, если о ком-либо дознано от нас будет, то таковый на жестокую епитимию духовным судом истязан будет“.

Изданием такого содержания „окружной грамоты“ от имени белокриницкого митрополита Павел надеялся достигнуть того, о чем напрасно просили Крайзамт, т. е. резкою гранью отделить „богомерзких“ беспоповцев от своих „благочестивых християн“, принявших новую иерархию, оградить этих последних от всякого с ними общения, а на случай неизбежных с ними встреч дать, как ему казалось, достаточно сильное оружие против их нападений на белокриницкое священство“331. Впоследствии, Павлу пришлось, конечно пожалеть, что так жестоко отозвался о беспоповцах, назвав их хуже жидов и горше бесов, когда задумал одного из этих самых беспоповцев, горшего бесов, произвести даже в сан архиепископа. Надобно полагать, что от этого последнего тщательно сокрыто было содержание и самое существование „окружной грамоты“...

Глава 2
Дело Германа.

Легко было Павлу метать громы обличений и проклятий на „богомерзких“ беспоповцев; но приходилось с тяжелым и заботливым чувством готовить подобные громы и против своих, даже против самих членов учрежденной им иерархии, так как беспорядки в ней стали обнаруживаться все чаще и чаще.

Как только кончилось неприятное дело об Иоасафе, отрекшемся от священства, из Мануиловского монастыря, где он служил, отправляя также необходимые мирские требы, прибыл в Белую-Криницу настоятель Иоиль с избранным в преемники Иоасафу другим иноком, Иоасафом же, названным в отличие от первого – вторым, для поставления его во священники. Это было 30 октября 1848 г., в то время, как туда приехал и мануиловский поп Алексей с депутатами для поставления им диакона. В их присутствии, 4 ноября, происходило в митрополии „соборное“ суждение о некоем молдавском же священноиноке Германе. Как видно, этот Герман был из числа прежних, беглых иеромонахов332, но вскоре же по учреждении белокриницкой иерархии признал ее и подчинился ведению митрополии, из которой и получил разрешение – продолжать священническую службу у раскольников. Между тем до митрополии стали доходить „разные неприятные слухи“ о Германе, который, подобно всем беглым раскольническим попам предавался и пьянству и распутству. „По отдаленности его пребывания в молдавских пределах“ (как впоследствии объяснял сам Павел) митрополия не могла произвести о нем надлежащего следствия, да и должна была „по необходимости терпеть его самовольные слабости, так как настояла в тех прошедших годах повсеместная в священстве зело крайняя нужда“. Но теперь, когда нужда в священстве миновала, когда, по словам Павла, „оным недостаткам получилось избавление“, нашли нужным произвести следствие о „приключениях и слабостях“ Германа, именно воспользовавшись прибытием в митрополию попа Алексея, Иоиля и молдавских депутатов, которые могли иметь точные сведения об его поведении. „Неприятные слухи“ о Германе были подтверждены этими свидетелями, да и сам Герман, тоже находившийся в Белой-Кринице, признался в своих проступках и слабостях и смиренно просили прощения. И вот, для „беспристрастного рассуждения“ и решения по делу Германа, в митрополии составлен был, под председательством Кирилла, собор, на которому присутствовали: Онуфрий, „все священноиноки и мирские священноиереи, монастырские соборные старцы и прибывшие из Молдавии гости“. На соборе этом состоялось определение в следующих трех пунктах: 1) „все прежние невольные и вольные приключения и погрешности, которые доныне сделались известны, прощались Герману и священнодействовать ему разрешалось, с тем обаче, дабы прежние его слабости и нелепости отнюдь не слышались (?) нигде; 2) священнодействовать ему все так, как достоит действительному православному священнику, но только в иноческих общежительных монастырях, или в скитах; в мирских же обществах и в частных где-либо домах отнюдь не дерзать какая-либо освящения, или тайны совершать под страхом жестокой епитимии, или совершенного отлучения; если же прилучится быть в мирском доме, то позволялось там трапезу благословить и просящим благословение подать и на храмовых праздниках обычно и благочинно праздновать, или разве еще где в случае, за отсутствием мирского священника, при смертном часе мирскому человеку сделать исповедь и причастие св. таин подать“; 3) „если в Молдавии и других пределах, паче чаяния, не обрящет себе покоя, тогда позволялось прибыть на жительство в Белокриницкий монастырь и жить благоговейно и смиренно повиноваться, и во всей точности последовать правилам монастырским“333.

Под врученною Герману „прощальной грамотой“ Кирилл подписался еще епископом, блюстителем митрополичьего престола. Но вот, когда он уже сделался митрополитом, стали доходить до Белой Криницы слухи, что Герман не исправился, на соборное о нем постановление мало обращает внимания и между прочим, вопреки прямому запрещению, обвенчал брак, притом же незаконный, – именно женщину после семилетней разлуки с мужем повенчал вторым браком с другим мужем. Павел нашел нужным потребовать от него объяснений о новых его бесчиниях. Напомнив ему состоявшееся на белокриницком соборе запрещение совершать какие-либо таинства у мирян под страхом жестокой епитимии, и 85-е правило Номоканона, в котором повелено: „калугер, сый пресвитер, не венчает женитву, неключимо бо есть“, он спрашивал Германа: „на каком основании, калугер сый, дерзнул совершить брак, будучи под правилом от митрополии и от Номоканона запрещением?“ Запрос этот, подписанный Кириллом, отправлен был к Герману 15 июня 1849 года. Получив его, Герман обиделся, увидел в нем излишнюю строгость и притязательность со стороны правителей митрополии. Оказалось, что и прежнее соборное определение по его делу он считал большой для него обидой. В ответе своем от 10-го июля он именно писал, что его вторично оскорбили невинно, и доказывал, что будто бы правильно, по закону поступил, обвенчав вторым браком жену, находившуюся „в семилетнем несвидании“ с первым мужем, при чем прибавил: „смотри в Кормчей о браках“, сослался еще на „мирские российские указы“ о браках, находящиеся в Своде законов, и на пример совершения таковых браков „покойным отцом Мануилом“, как видно, одним из прежних беглых иеромонахов.

Отповедь Германа получена была в Белой Кринице 13 июля, а через три дня, 16-го числа, Кирилл подписал уже сочиненную Павлом в ответ на нее обличительную грамоту, в которой была указана вся неосновательность оправданий Германа334. Объяснив, что в соборном определении не сделано ему обиды, напротив оказано снисхождение, и точными выписками доказав, что совершением брака он учинил прямое нарушение второго пункта этого определения, коим воспрещалось ему „под страхом жестокой епитимии и совершенного отлучения“ отправлять какие-либо требы у мирян, Павел далее опроверг приведенные Германом доказательства мнимой законности совершенного им брака. Он привел выписку из правил, свидетельствующую, что подобные браки дозволяются „не за разлучение, или несвидание точию“, хотя бы и семилетнее, „но за совершенное безвестие о самой жизни“ отлучившейся брачной половины. Сделав потом, согласно требованию Германа, справку „в Кормчей о браках“, какие правила должен соблюдать приходский священник пред совершением и при совершении брака, Павел спрашивал его: „А твое преподобие кто определил быть парохиальным священником? Или от кого принял еси дозволение и благословение на таковое не удобь достойное сопряжение? Еда (если забыл) не напомнила тебе твоя мантия и камилавка“. О ссылке на действующие в России узаконения Павел заметил только: „сие крайне нас удивило и в недоумение привело; это не иначе, что сам показуешь свое забвение о себе самом, не только о сане священноинока, но даже о вере и жительстве“. Любопытно, наконец, что писал Павел по поводу Германова указания на пример „священноинока Мануила“: „От того никакой основательной силы тебе ныне иметь невозможно, понеже нуждное и случайное в закон не приводится. Ибо когда покойный отец Мануил был в таковом обстоятельстве, аки сам себе купец и продавец, сиречь сам себе иерей и архиерей, сам себя связывал и разрешал; но ныне у нас, благодатию Христовою уже таковой бывшей нужды отнюдь не настоит“. Достоин внимания и некоторого удивления столь откровенный отзыв Павла о „бегствующем священстве“, которым его предки пробавлялись целых двести лет. Ужели не понимал он, что произносить жестокий приговор над всем прошлым поповщинского раскола, которое служит основанием и его настоящего, что произнес приговор и над самим Амвросием, от которого началась нынешняя иерархия поповцев, ибо и он был „сам себе купец и продавец?...“

Достаточно поучив Германа, Павел не желал однакоже какою-либо тяжкою карою вооружить его против митрополии и сделать врагом белокриницкой иерархии; напротив, принявши во внимание, что и сам Герман в конце своей отповеди просил прощения за свой проступок, решил и еще оказать ему снисхождение „в последний уже раз прощаем тебе сие преступление твое, – говорилось в заключении грамоты, – и повелеваем жительство стяжать тебе по точной силе прежде данной тебе грамоты нашей, под страхом за нарушение жестокой епитимии, совершенного отлучения“.

Исправился ли Герман, или продолжал чинить прежние „нелепости“ и бесчиния к прискорбию Павла, и долго ли чинил их, остается неизвестным,– след его пропал в истории белокриницкого священства.

Глава 3
Неустройства в Мануиловском монастыре и дело Мануиловского попа Алексея.

Почти в то же самое время, как велись объяснения с Германом, началось дело о другом из старых раскольнических бесчинников, о самом настоятеле Мануиловского монастыря Иоиле, который не задолго перед тем, на белокриницком соборе, свидетельствовал вместе с другими о бесчиниях Германа. Иоасаф 2-й, с которым Иоиль приезжал тогда в митрополию, тогда же поставленный в иеромонаха335, жил в Мануиловском монастыре с секретным повидимому поручением наблюдать за Иоилем и за порядками в монастыре, которые очень заботили Павла, для приведения которых в надлежащий вид при отъезде Иоиля и Иоасафа из Белой Криницы были вручены даже им новые дополнительные к монастырскому уставу правила, скрепленные Кириллом336. Маленький Мануиловский скит обращен был в общежительный монастырь еще при Амвросии, и тогда же настоятелю выдан были монастырский устав, составленный по образцу белокриницкого337: к нему-то и сделаны были теперь, по требованию обстоятельств, дополнения. Но никакие уставы и дополнения к ним не помогали делу: прежние, еще скитские, бесчиния продолжались и в общежительном монастыре, а главным виновником их, подававшим пример, был сам настоятель Иоиль. Дошло до того, наконец, что в митрополии получены были 22 июня 1849 г. от самих обществ мануиловского и ясского жалобные прошения на беспорядки и великие соблазны настоятеля Мануиловского Никольского монастыря инока Иоиля, с убедительною просьбою, дабы отрешить его от должности, а на место его поставить игуменом священноинока Иоасафа 2-го“338. А еще ранее этого вытребован был и 16 июня прибыл в митрополию „для личного объяснения“ сам Иоасаф. Он подтвердил справедливость жалобы ясских и мануиловских старообрядцев на беспорядки, чинимые Иоилем, а тогда состоялась в митрополии „резолюция“: назначить Иоасафа „наместником настоятеля Иоиля и надзирателем за порядками по дополнительным вторительно правилам“. 25 июля Иоасафу вручена была эта „резолюция“ в списках для доставления мануиловскому и ясскому обществам, и особая грамота Иоилю с братией, извещавшая о состоявшемся назначении339. Таким образом окончательного „отрешения“ Иоиля от настоятельской должности, о чем просили ясское и мануиловское общества, все-таки не последовало, даже и за „великие соблазны“ его. Павел поступил так снисходительно с Иоилем, быть-может, потому, что продолжал чувствовать себя виноватым перед ним, припоминая, как не деликатно, даже вероломно, вскоре же по приезде с Геронтием в Белокриницкий монастырь, где Иоиль был тогда настоятелем, они выгнали его оттуда. Но вызванная снисходительностью полумера, как и следовало ожидать, не принесла пользы. В звании наместника настоятеля Иоасаф не мог восстановить порядка в монастыре и только, повидимому, стал в неприятные отношения и к настоятелю и к монастырскому братству, по крайней мере не прошло и четырех месяцев по назначении его „наместником“, как он самовольно ушел из Мануиловского монастыря в Славский, к епископу Аркадию, и подал этому последнему 12-го ноября прошение, в котором говорил, что желает „остаться на жительство в славской епархии без священнодейства“, и даже изъявлял желание, „чтобы лишен был сану священства“. Аркадий, при своем „донесении“, препроводил просьбу Иоасафа в митрополию. Здесь она получена была 27 декабря. Самовольным отъездом Иоасафа в чужую епархию Павел был очень недоволен и, по силе 15 апостольского правила340, считал его подлежащим извержению из сана, если только не возвратится снова к своему епархиальному архиерею. В таком смысле и послан был 27 декабря ответ Аркадию: ему поручалось, дабы сделал на основании 15 пр. св. Апостол священноиноку Иоасафу извержение (при чем посылался и чин извержения), если только не восхощет возвратиться в митрополию“; а по извержении дозволялось Иоасафу жить в Славской епархии341. Расстрижения однако не последовало: Иоасаф возвратился под управление Кирилла, и снова поступил в наместники Мануиловского монастыря, а через год с небольшим был определен, на место Иоиля, умершего в начале 1851 г., уже и в настоятели, с возведением даже в сан священноигумена“, на каковое звание была ему выдана от Кирилла грамота342.

Незадолго перед тем, как получено было в митрополии известие об отъезде Иоасафа из Молдавии в Турцию к Аркадию, началось дело и еще об одном молдавском же видном представителе раскола, – о самом попе Алексее Булгакове. Оказалось, что этот, не менее Иеронима знаменитый в истории австрийского священства поп, – ибо если Иероним чрез перемазание преподал (мнимую) благодать архиерейства Амвросию, то самому Иерониму преподал чрез такое же перемазание (мнимую) благодать иерейства поп Алексей, за каковую услугу и награжден был недавно бархатною малинового цвета скуфьею, оказалось, что этот пресловутый раскольнической поп верит волшебству и прибегает к ворожбе. У него случилась кража денег (а он известен был как человек богатый) 343, и после тщетных попыток отыскать пропажу он пригласил к себе в дом гадалку, вероятно, из многочисленных в Молдавии цыганок-ворожей, чтобы указала ему вора. Мануиловские старообрядцы узнали об этом и донесли в митрополию. Обвинение было из очень тяжких, ибо по соборным правилам и по Номоканону священник, прибегший к волхвованию, подлежит лишению священства. И вот 8 декабря 1849 г. в митрополии, по обычаю, составлен был собор для рассуждений о деле попа Алексея. Так как в доносе упоминалось, что Алексей не сознается в ворожбе, то определено было „послать на место (в Мануиловку) трех членов (собора): священноинока Евфросина и священноиерея Саву (Фурмовского, незадолго перед тем рукоположенного из Климоуцких жителей) и архидиакона Арсения, дабы исследовали истину, взяли показания и наконец очную ставку344. 15 числа следователи отправились в Мануиловку345, и жили там довольно долго, производя следствие, – допрашивали свидетелей под присягой, отобрали показания от самого попа Алексея и дали ему очную ставку со свидетелями. Алексей не сознавался, говорил, что свидетели хотя и „видели чародейку, приходившую в его дом“, она приходила без его ведома, приглашена была его сыном в заднюю комнату“ (о чем писал и в митрополию); наконец, однако сознался в своем грех и просил прощения. Все показания были следователями записаны и, по возвращении в митрополию 1-го января 1850 г., переданы Павлу. 3-го числа составлен был опять у собор из духовных лиц“ для суждения о представленном следователями деле попа Алексея и для решения. Решение это было уже заранее составлено Павлом и собор, по обычаю, только утвердил его. В решении этом, или соборном приговоре, именно говорилось346:

„По произведении следствия посланными нашими членами в Мануиловке, на месте жительства парахиального священника Алексея Егорова открылось его законопреступление, яко он, будучи слуга Божий, в свой дом принимал слугу сатанину, сиречь чародейку, для узнания, кто похитил у него деньги, в каковом грехе он изобличен достоверными свидетели по долгу присяги; однако, как он священник Егоров сделал извет в своем письменном к нам ответе, даже с обвинением свидетелей, хотя они правда что видели чародейку, приходившую в его дом, но того не знают, что якобы чародейку призывал сын его в заднюю комнату без его ведома, потому и не сознает себя в том виновна347. А потому (?) для изнесения на него праведного суждения и решения учинена по делам справка, по которой оказалось следующее: что еще в 7356 (1848) году судьбам Всевышнего угодно было, да священник мануиловский Алексей Егоров, последовавшим ему вдовством, не к тому будет в миру, понеже, как изъясняеть стоглавный собор, во главе 77, глаголя сице: „аще у попа умрет попадья, идет в монастырь, имея священство свое“ и проч.

Соборное определение. Запрещается священнику Алексею отныне впредь ничего священнического действовать, оставляется же ему токмо священническое звание и седалище со священными лицы и благословение на трапезу, д;ндеже в мирском образе пребудет; а когда пожелает согласно стоглавного собора и заповедей в оном изображенных св. Петра Митрополита и Фотия, поступить в иночество, тогда да священнодействует в монастыре, а не в мирских. Темже убо и мы, наипаче к сему священноиерою Алексею движимы будучи крайним человеколюбием и состраданием в таковом неожиданном его искушении, вспоминая во благочестии подвиги, сущу ему от внешней церкви обратившемуся и уже многолетные труды в беспорочном священнодействии подъемшему, оставляем ему вход в иночество, и тогда правильно в монастыре священнодействовать“348.

Итак, из сострадания к неожиданно искусившемуся попу Алексею и в уважение его прежних подвигов и многолетних трудов во благочестии, а собственно из опасения нажить сильного врага митрополии и новому раскольническому священству в лице этого старого „от внешней церкви обратившегося“ попа, инок Павел и здесь допустил явное отступление от строгости церковных правил (36 Лаодикийского собора и 15 в Номоканоне), по силе которых Алексей подлежал извержению из сана и отлучению от церкви: на основании не относящихся к настоящему случаю постановлений Стоглавого собора о вдовых попах, вовсе неповинных в грехе волшебства, постановлено – дозволить ему священнодействовать, если примет пострижение в монашество, которого именно требует от него Стоглав, как от вдового попа, а не как от учинившего тяжкий грех волшебства. Это снисходительное постановление белокриницкого собора, за подписью всех присутствовавших на нем, отправлено было 10-го января в Мануиловку, с нарочитым послом, каковым назначен был, по важности дела, сам инок Алимпий, для объявления его Алексею и „Мануиловской громаде“. К соборному постановлению было присоединено какое-то еще „дополнение митрополитское“349, содержавшее вероятно убеждения и советы Алексею – покориться соборному решению. Он рассудил, что более ничего и не остается ему делать для сохранения своего достоинства и дальнейшего пребывания в мануиловских пределах, с которыми сроднился, где было у него благоустроенное хозяйство, как именно подчиниться. Прожив по получении соборного решения более года под запрещением, он отправился наконец в митрополию просить пострижения в иноки с тем, чтобы жить ему в Молдавии же, в Мануиловском монастыре, – и 16 октября 1851 г. был пострижен под именем Александра. На другой день, снабженный грамотою Кирилла и особым предписанием к мануиловскому игумен у Иоасафу, он отправился из Белой Криницы на место своих новых, иноческих подвигов350. Нет сомнения, что монашество поп Алексей принял в рассчетах достигнуть высших степеней в Белокриницкой иерархии, и рассчеты эти, как будто, стали осуществляться: года через полтора он определен был „Мануиловскому Никольскому монастырю полным настоятелем“, вместо Иоасафа, который основал тогда новый монастырь в Тиссе, и отправился туда игуменствовать351. Но здесь и положен был конец его честолюбивым надеждам, ему пришлось даже, как увидим, оставить и настоятельство... 352.

Глава 4
Поездка Павла и Алимпия к Амвросию.

Прошел ровно год со времени отъезда Амвросия из Вены в назначенное ему место ссылки городок Цилль. Для Белокриницкого монастыря настал срок уплаты ему условленного ежегодного жалованья в 500 червонцев. Павел весьма озабочен был своевременной их уплатой. Во-первых, он знал, что замедление, тем паче прекращение этой уплаты причинило бы Амвросию великое огорчение; а огорчать его Павлу очень не хотелось даже из одного участия к его печальной судьбе, виновником которой, по совести, должен был признать именно себя, помня, как обольщал его своими лукавыми беседами и как увлек наконец в бегство от патриарха, которое неизбежно должно было иметь печальный исход. Кроме того он и опасался, как бы неаккуратностью в уплате жалованья не навести Амвросия на гнев против митрополии, что было бы теперь особенно не ко времени. Теперь напротив была настоятельная нужда приобрести особенную благосклонность Амвросия. Мы видели, что возведение Кирилла в сан митрополита, т. е. на кафедру Амвросия, было сделано не только без согласия со стороны последнего, но и без всяких с ним сношений по этому делу: Павел очень хорошо сознавал, что Амвросий имел полное право оскорбиться таким пренебрежительным к нему отношением в церковном деле, столь близко его касающемся, сознавал также, что возведение Кирилла в митрополиты, устроенное без согласия Амвросия, было делом канонически незаконным, и нужно было по крайней мере теперь получить от него это согласие, а следовательно требовалось и особое его благоволение. Вот почему так нужно было Павлу задобрить Амвросия своевременною уплатою 500 червонцев. Поэтому же, несмотря на необходимость его присутствия в митрополии, Павел нашел нужным съездить к Амвросию сам, чтобы лично, со всем подобающим искусством, изложить ему дело Кирилла и добиться желаемого успеха.

Как скоро потребная для уплаты Амвросию сумма была получена, разумеется, из Москвы, Павел действительно собрался ехать. В спутники себе он взял своего старого товарища по трудным и опасным странствиям для отыскания древлеправославных епископов, участвовавшего с ним и в совращении Амвросия, пресловутого инока Алимпия. На сей раз (как и прежде) Алимпий нужен был не для разглагольствий с Амвросием, не для снискания его благосклонности по делу о Кирилле (здесь Алимпий мог скорее повредить своею дерзостью), а на случай могущих встретиться опасностей в путешествии, и именно со стороны правительства, так как свидание липованских иноков с сосланным митрополитом, которому строжайшим образом воспрещены всякие сношения с липованами, несомненно грозило подобного рода опасностями, а многоопытный и неустрашимый инок Алимпий был именно находчив в опасностях такого рода и умел обращаться с австрийскими чинами.

Из Белой Криницы Павел и Алимпий выехали 27 июля 1849 г353, а в Цилль приехали 13-го августа354. Такая продолжительность поездки объясняется тем, что они останавливались в Черновцах и потом довольно долго пробыли в Вене, где им нужно было повидаться с адвокатом Дворачком по какому-то „громадскому делу“355. И проезд от Вены до Цилли, по словам Павла, был, тогда не скорый и трудный. „От Вены до Цилли, писал он, расстояние еще не меньше, как от нашей губернии (Черновиц) до Вены, но за такими ужасными каменными превысокими горами, так что в самом центре едва проезд одной дороги проломан, где и машина пройти никак не может, – прекращается миль на пять“356. В Цилли Павел и Алимпий прожили несколько дней. Отсюда Павел послал в Белую Криницу, Кириллу и Онуфрию с братией, два письма, в которых описал свою встречу с Амвросием, свидания и разговоры с ним; но письма эти, как и писанные из Палестины, Константинополя и других мест во время странствий и хлопот по отысканию епископа, не отличаются правдой и откровенностью, они назначалися для распространения среди старообрядцев и писаны с преднамеренною целию внушить этим последним особенное уважение к Амвросию, как невинному страдальцу за старообрядчество, якобы сохраняющему и в заточении неизменную преданность „древлеправославию“357. По этому о тех щекотливых предметах, о которых неудобно было доводить до сведения „единоверных христиан“, Павел ничего не говорил в своих письмах. Так ни слова не сказал он даже о самом главном, ради чего и ездил к Амвросию, – о том, как вручил ему червонцы, которые Амвросий, по своему обычаю, не только пересчитал, но и тщательно пересмотрел, при чем сомнительные относительно полновесности отбрасывал и требовал заменить другими, „безсумнительными“; ни слова не сказал и о том, как вел с Амвросием речь о возведении Кирилла в митрополиты и как просил о признании его в этом сане, на что, как скажем далее, желаемого соизволения от него не добился. В письмах, повторяем, Павел подробно описал только свою встречу с Амвросием, его образ жизни в ссылке, и старался поставить на вид его мнимую преданность старообрядчеству358.

На другой день по приезде, утром в 9 часов (это было воскресенье), Павел и Алимпий отыскали дом, где жил Амвросий, и вошли. Амвросий несомненно ожидал из Белой Криницы присылки тем или иным способом следующего ему жалованья; но чтобы сам Павел и Алимпий предприняли для этого путешествие в Цилль, это было для него неожиданностью, и потому был не мало изумлен их внезапным приходом. Вот что писал об этом Павел: „Он как отворил дверь (сам одевши в обычной его келейной одежде, – на голове спальная камилавочка, а на ногах чулочки и пантофли) и, увидев нас стоящих двух, вовсе неожиданно и нечаянно (ибо мы не предварили его известием своим), ужаснулся и, сплеснув руками и прижав сжатые свои руки к себе к груди, воскликнул: о, Боже мой, Боже! Потом мы вступили в его горницу; а он от радости не знал что делать, – засуетился, готовил нам место. Мы помолились Богу пред иконами и поклонились в землю к его ногам, и он благословил нас крестным знамением по долгу христианскому, а мы целовали его руку“. Сына Амвросиева, Георгия, не было дома; но он скоро возвратился и не менее отца обрадовался гостям. Сели за стол: „митрополит посадил нас по обе стороны себя и от неизъяснимой радости не знал, о чем наперед вопрошать, и тут расспрашивал нас и нам рассказывал много, много, обо всем и обо всем“.

Если Амвросий, прожив с небольшим год в Белой-Кринице и приучился несколько понимать и объясняться по-русски, то годичное пребывание в немецком городе, без всякой практики в разговоре с русскими, конечно, ослабило в значительной степени и это небольшое знакомство с русским языком: значит, объясняться приходилось больше чрез посредство сына, который, сколько можно судить по его письмам, более отца усвоил себе русскую речь, и, хотя с трудом, мог говорить по-русски. Живой беседы у Павла с Амвросием по этому самому быть не могло,– расспросы к рассказы, о которых сообщал он в письме, велись вовсе не так быстро и оживленно, как он описывал. Из этих рассказов Павел сообщал в Белую-Криницу о жизни Амвросия в ссылке следующие известия. „От высочайшего правительства было строго предписано цилльскому начальству, вероятно с навождения русского, содержать Амвросия от всех сокровенно, обаче не под стражей... Из сего замечательно, – прибавлял Павел с своей стороны, – что русскому хотелось сделать так, – как и отца Геронтия от всех скрыть митрополита безвестно; но австрийское правительство пощадило его безвинность“ (!). „Итак теперь он, г-н митрополит, сидит всегда один себе в своей камере, не имея никаких знакомых и приятелей... Разносит же свою скуку ходит с своим сыном вне города на нивах, под высокими холмами, окружающими сей город“... „Даже не всем известен, отколь пришел и зачем сидит в Цилли, разве приближенным и начальникам одним; даже камилавку и мантийцу носить только в своем доме, а когда идет на прогулку, то в простой его одежде, и на голове носит шляпу, что неприметно, какой он есть, духовный, или простой, чтобы не всякому торчал в глазах“. А сын Амвросия напротив „хвалился, что его в городе везде почитают и всегда во всех случаях уважают, как митрополитского сына“, что уже не совсем согласно с предыдущими известиями о пребывании Амвросия в полной безвестности. Гораздо откровеннее была невестка Амвросия, – она говорила Павлу, что „соседи поносят их некоими безбожными еретиками, или мнят лютераны, или кальвины за то, что никто из семейства не ходит в их церковь“, т. е. в католическую церковь, ибо в Цилли, по словам Павла, „народ весь католицкого западного закона, а восточного закона не имеется не только ни одной церкви, но ниже одного человека“. Положение неприятное; но Павел указал на него с тою целию, чтобы ведали старообрядцы, как твердо Амвросий и его семейство держались раскола и охраняли себя от всяких сношений с еретиками. Напрасно однакоже не навел он справок и не сообщил в письме о том, не открыл ли Амвросий сношений с греками, во множестве населяющими Триест, всего на шесть часов пути отстоящий от Цилли, сношения с которым были поэтому весьма удобны. Если сам Амвросий, обязанный безвыездно жить в Цилли, не мог посещать Триест, то сын несомненно бывал там и завязав знакомства с греками, которые, и больше, разумеется, духовные лица, в свою очередь начали посещать ссыльного митрополита. Рассказывать об этом своим липованским гостям, Амвросий и Георгий, разумеется, находили неудобным; но это было так.

А из того, о чем сам Амвросий расспрашивал гостей и что рассказывали ему эти последние, Павел сообщал только, что Амвросий вспоминал некоего Афанасия, с которым имел обычай гулять в Белокриницком саду, и что ему сообщено было о последовавшей незадолго перед тем кончине его воспринимателя в древлеправославие – Иеронима, „который не чаял вовсе в таких еще цветущих своих летах окончит течение своей жизни359. Но главным предметом сообщений со стороны Павла служили, конечно, церковно-иерархические дела митрополии и прежде всего совершившееся занятие Кириллом Белокриницкой кафедры с возведением в сан митрополита, о каковых сообщениях и о том, как они приняты Амвросием, Павел в письмах своих и не нашел удобным упомянуть. Нет сомнения, что Павел с свойственным ему искусством изложил Амвросию причины и обстоятельства, побудившие совершить соборное избрание и поставление Кирилла в митрополиты без предварительных с ним сношений, просил в том прощения и умолял – своим согласием и благословением утвердить соборне совершенное дело, обещая от митрополии и на будущее время столь же неукоснительно доставлять, в знак всегдашней к нему благодарности, посильную лепту, как и теперь доставлены только-что полученные им червонцы. Но Амвросий, как истый грек, сообразил, что он может извлечь большая выгоды для себя, если поудержится от признания за Кириллом митрополичьего сана, которое, очевидно, считают в Белой-Кринице нужным, – что этим он будет держать митрополию в зависимости от себя и крепче обезпечити правильное получение и жалованья и других подарков из митрополии. Амвросий отвечал, что, не имея надежды возвратиться в Белую-Криницу, он, конечно, не может быть действительным, управляющим митрополиею митрополитом, и предоставляет эту власть Кириллу, как „восприемнику его престола“, даже будто бы объявил (как сообщал сам Павел), что если бы и мог возвратиться в Белую-Криницу, то не вступил бы уже в управление митрополиею, и в знак того, что предоставляет сию власть своим преемникам, объявили, что всем им, „начиная от господина Кирилла“, пошлет в благословение свою архиерейскую мантию, которую и вручил действительно Павлу и Алимпию для доставления в митрополию; но признать Кирилла в сане митрополита, утвердить своим согласием совершившееся уже возведение его на митрополичий престол, значить, признать законным это дело, на сей раз решительно отказался; он предоставил Кириллу, вероятно, по просьбе же Павла, только титло архиепископа, но не „митрополита всех древлеправославных христиан“, это последнее титло оставил за собой, как ему одному принадлежащее. Что было именно так, это можно видеть уже довольно ясно и из Павлова письма в Белую-Криницу, писанного после двухдневных бесед и переговоров с Амвросием, 16-го августа. Если бы разговор по делу Кирилла увенчался успехом, Павел, разумеется, в восторженных словах описал бы своим „возлюбленным отцам и братиям“, как Амбросий возрадовался, услышав о состоявшемся соборном произведении Кирилла в митрополиты, как охотно дал свое согласие на это богоугодное дело и утвердил его своим благословением; а вместо этого Павел ограничился именно следующим уведомлением: „г-н митрополит Амбросий вручил нам свою архиерейскую мантию в знак его благословения, с тем дабы оную носили восприемники его престола весьма бережно на долгое время, а ему если когда Господь Бог благоволит отселе освободиться и к нам в Бело-Криницу возвратиться, то уже желает быть в покое, утешаясь (!) уже сделанным от него благоустройством (?) во всей иерархий нашей“. Достойно внимания, что и сам Павел, говоря о даре Амвросия, „восприемникам его престола“, не назвал их митрополитами. А прямым, документальным доказательством того, что Амвросий отказался признать Кирилла митрополитом, служит тогда же подписанное им собственное письмо в Белую-Криницу, в котором он называет Кирилла только „восприемником его престола г-м Белокриницким архиепископом“, а не митрополитом360.

Упомянутое сейчас письмо Амвросий написал по убеждению Павла, – собственно говоря, он только подписал письмо, а сочинил его сам Павел. Письму этому Павел придал форму и значение архипастырской благословенной грамоты заточенного митрополита всему старообрядчеству, приемлющему основанную им иерархию, среди которого и предполагалось распространить, сию грамоту. Начиналось оно весьма торжественно:

„Аз, Божиею милостию, смиренный митрополит Амбросий, удаленный ненавистию враждебников наших от вашего сожительства, но духом не разлученный от вас, о Христе чад моих, сим моим писанием посылаю вам мое архипастырское прощение, мир и благословение: во-первых, возлюбленному моему по Духу Святому брату и восприемнику моего престола г-ну Белокриницкому архиепископу Кирилле, и боголюбивому епископу Онуфрию и прочим церковнослужителям: священноиноку Аркадию, священноиереом: Захарию, Тимофею и Сисою, архидиакону Арсению и иеродиаконам Савве и Георгию и всем вкупе монастырского общебратства богоподвижным инокам и бельцам и во обществах сущим всем нашим православным христианам во веки нерушимо. А притом приношу, кому достоит, мое чувствительное благодарение за прибытие семо, ко мне страждущему и утесненному, любезных и приятных для меня посетителей, честных отцов, инока Алимпия и инока Павла361, и за человеколюбное мне утешение“.

Здесь, под этим „человеколюбным утешением“ разумелось и привезенное „любезными и приятными посетителями в полном количестве жалованье, за что и воздавалась благодарность „кому следует“, т. е. тем, кто дал потребную для сего „утешения“ сумму. Это было таким образом своего рода извещение о получении денег, и с этого времени такие прикровенные извещения Амвросий присылал в Белую-Криницу каждый год по получении условленных 500 червонцев.

Далее в письме преподавалось благословение Аркадию Славскому:

„При сем еще прошу донести от меня боголюбивому епископу Аркадию такое же мое архипастырское прощение, мир и благословение со всем его освященным клиром и всему православному нашему христианству, за Дунаем живущему, такожде и в Браилове и Молдине сущим“.

Но засим, казалось бы, должно было следовать преподание такого же благословения другому, как Аркадий, за пределы Австрии поставленному, епископу – Софронию Симбирскому, с его российскою паствою, которая достойна была даже особого внимания; и однако в письме нет ни слова ни о Софронии, ни о находящемся под его паствою „христианстве“. Нельзя допустить, чтобы такое предпочтение Аркадию и невнимание к Софронию сделано было потому, что Аркадий был ставленник Амвросия, а Софроний получил поставление уже по удалении Амвросия из Белой-Криницы и был ему лично не известен, нельзя потому, что в том же письме преподавалось благословение даже попу Сысою и разным иеродиаконам, поставленным уже после Амвросия и конечно ему не известным. Надобно поэтому полагать, что Павел, по каким-либо особым причинам, не нашел удобным сообщить Амвросию даже и о самом поставлении епископа на Россию, – стеснялся, быть может, допущенными и при этом поставлении незаконностями, которые мог бы указать ему Амвросий, или же опасался, что Амвросий увидит здесь начавшиеся особенно тесные связи митрополии с русскими старообрядцами и предъявить притязательность на участие в предполагаемых богатых приношениях из России, какие получила и будет еще получать митрополия. Иначе трудно понять, отчего Павел, написавши от имени Амвросия мир и благословение поименно даже неизвестным ему липованским попам и дьяконам, а потом особо задунайскому епископу с его паствой, не написал такого благословения единственному российском у епископу с его паствою. Ему без сомнения напомнил бы об этом и сам Амвросий, если бы знал, то есть если бы Павел сообщил ему, о существований такого епископа. Ясно, что Павел вообще держал себя очень осторожно и не искренно с своим „страждущим в заточении“ первосвятителем, оберегая материальные интересы митрополии.

Письмо заключено было следующим заветом Амвросия и следующим упоминанием об его даре „восприемникам его престола“:

„Еще заповедаю навсегда едину заповедь: дабы во священных церквах наших, егда будет соборная архиерейская служба, тогда дабы священно-служители в алтаре, при престоле Божием, пели Святый Боже по-гречески, в знак памяти сперва от меня начавшейся у вас литургии архиерейской362. Посылаю при сем мою святительскую мантию, да будет она, якоже и жезл мой, восприемникам престола моего, начиная от господина Кирилла и прочим последующим, в знак чувственного моего благословения и в вечную незабвенно память363.

„В вечную память“ чего, или о чем? – этого Павел не договорил; но, очевидно, мантия Амвросия, как и его жезл, должны служить всегдашним напоминанием, или обличением для старообрядцев, что их священство ведет свое начало не от Апостолов и времен апостольских, а от Амвросия, только со времени его бегства к раскольникам и разрыва с священноначалием православной церкви, в непрерывной преемственности продолжающимся от времен апостольских. Достойно внимания, что в письмо Амвросия Павел не включил того, что будто бы Амвросий говорил ему лично, когда вручал мантию для доставления в Белую-Криницу, – именно того, что сам он во всяком случае, даже если-б и возвратился в митрополию, желает оставаться „в покое“, предоставив свои права „восприемникам его престола“, довольствуясь и будто бы „утешаясь уже сделанным от него благоустройством (липованской) иерархии“. Заявление это представляло великую важность для дальнейшего положения митрополия, и внести его в архипастырское послание Амвросия являлась настоятельная надобность. А так как оно не внесено, то остается предположить одно из двух: или Амвросий не позволил Павлу написать от его имени то, о чем говорил не сериозно, чего в действительности и не думал исполнять, или же, что гораздо вероятнее, и не говорил совсем того, о чем Павел написал в своем собственном письме, назначенном для распространения между старообрядцами, которым полезно было внушить, что Амвросий сам отказался навсегда от участия в делах митрополии, предоставив их в полное ведение своим „восприемникам“. Приведенные Павлом будто бы амвросиевы слова даже имеют весьма приметную связь с тем, что, как мы видели, раньше писал он Аркадию Славскому: „бывший митрополит Амбросий остается в судьбах Божиих образом заштатного. Теперь Амвросий, по письму Павла, как будто сам подтверждает этот белокриницкий о нем приговор, изъявляя желание навсегда остаться „в покое“, „образом заштатного“...

Составленное Павлом послание Амвросий подписал 16 августа, и в тот же день, с своим собственным письмом, Павел отправил его по почте в Белую-Криницу, а сам остался еще на некоторое время в Цилли, „погостить“ у Амвросия. Однако Амвросий, оставшись наедине с сыном, рассудил, что он поступил неосторожно, отправив собственноручно подписанное письмо в Белую-Криницу, так как оно может послужить для него уликой в продолжении строго воспрещенных правительством сношений с липованами и ухудшить его положение в ссылке. Поэтому на другой же день он заставил Павла снова написать в митрополию, чтобы хранили в полном секрете его письмо, что Павел и исполнил немедленно. „Ныне, – писал он, – митрополит Амбросий скоро повелел нарочито написать к вам сие письмо, дабы вы, прочитавши вчерашние посланные к вам письма, елико возможно сохранили их, дабы не открыть внешним и врагам беспоповцам, а наипаче о том, что митрополит Амбросий присылает к вам письма за собственным его подписом; ибо он очень опасается, не пострадать бы горше, как и отец Геронтий, вовсе безвестно“. Однако с своей стороны Павел прибавлял, что от своих „единоверных“ скрывать эти письма не следует, даже „грешно“, напротив „необходимо нужно показывать“ им. В этом втором письме своем364, которое также „необходимо нужно“ было показать „единоверным“, Павел, в назидание им, описал умилительную сцену, бывшую накануне, после отправления писем. Известно, что Амвросий еще в Вене, пред отъездом в ссылку, отверг с негодованием белокриницкое предложение послать с ним в Цилли, для отправления служб по липованскому обряду, священноинока Иеронима с походною церковью, и даже прогнал прибывшего с этою целию Иеронима365. В Белой Кринице были весьма огорчены этим событием и все, особенно Павел, смущались тем, что Амвросий живет, не слушая липованских церковных служб и даже не причащаясь. Своей поездкой к Амвросию Павел желал воспользоваться и для устранения этого недостатка. Имел ли он обычай во время путешествий, на смертный случай, возит с собою запасные дары, или только теперь, ради Амвросия, решился взять их (хотя, не будучи священником, не имел на то права), но оказалось, что во время поездки в Цилль имелся у него „богородичный маленький образ“, с „потаинником“, в который помещен был „запасной агнец“. И вот, когда Амвросий, вспоминая неожиданную смерть Иеронима, начал будто бы, жаловаться на судьбу своего несчастия“, что и сам, или кто-нибудь из его семьи могут умереть без причастия, Павел воспользовался этим, чтобы предложить Амвросию имевшийся у него запас. И вот, что произошло тогда, по описанию Павла:

„Тут мне пришло на память (!), что в потаиннике имеющегося у меня богородичного маленького образа хранится запасный агнец на нужный случай для святого причащения, и говорю ому: владыко святый! вам бы можно иметь у себя в запасе так, как и мы имеем. Он абие с восторгом вопросил: неужели вы имеете? Я сказал: ей! – Так покажи сейчас! Не стал более о прочем продолжать, только требовал скорее. Я сказал, что в потаиннике в иконе с прочими вещами на станции366, где сначала мы остановились. Он борзо, по его обычаю, сказал: гайда, гайда! И я скоро сходил и принес, и лишь только развернул иконочку и открыл потаинник, он с нетерпеливою желанностью ухватил к себе совсем и убрал к своим иконам. Мы просили нам на всякий случай хот две частички; а он повторял: вы ныне богаты, хвалите Бога! а нам здесь взять негде! Однако, наконец, опять взял и, развернув, отделил нам две маленькие частицы367, и паки убрал. И мы его усердию и такой набожности много радуемся“.

Так ли было в действительности, проверить нечем; а то не подлежит сомнению, что Павел подробно описал все это в успокоение и утешение старообрядцам, чтобы и они „порадовались набожности Амвросия“.

Между тем оказалось, что „гостить“ у Амвросия Павлу и Алимпию было не безопасно. Не знаем, продолжал ли Павел, после известного случая в Кутайсе368, совершать свои путешествия в иноческом образе, в кафтыре и манатейке, или скрывал на это время свой иноческий чин; но во всяком случае появление липованских путешественников в маленьком немецком городке, довольно продолжительное здесь пребывание, особенно же постоянные свидания с ссыльным митрополитом, внушили подозрение местному начальству, – Павлу и Алимпию угрожал арест, который мог иметь неприятные последствия и для Амвросия. Проведав об этом, они немедленно уехали из Цилли обратно в Вену, откуда и известили белокриницких отцов о скором возвращении своем в митрополию369. Сюда они возвратились 27 сентября370, пробыв ровно два месяца в отлучке из Белой-Криницы.

Своей поездкой к Амвросию Павел был и доволок и не доволен. Утешало его то, что освободился от тяжкой заботы об уплате Амвросию 600 червонцев и на целый год в этом отношении мог быть спокоен. Доволен был и тем, что своими письмами из Цилли мог внушит старообрядцам доверие к продолжающейся якобы неизменной преданности ссыльного митрополита „древлеправославию“ и „порадовать“ их его набожностию. Но он был очень недоволен тем, что не достиг главного, за чем ездил, – признания за Кириллом митрополичьего сана, и что об этом придется еще хлопотать...