Субботин. Белая КРиница. 10

Глава 8
Признание австрийской иерархии у некрасовцев турецким правительством.

Хотя существование австрийской иерархии у некрасовцев и было уже дозволено турецким правительством, но им желательно было, для вящшего торжества над ее противниками и для совершенного ее обеспечения на будущее время, получить не дозволение только, а и законное ее утверждение самим султаном, с признанием прав ее, как иерархии, ни от какой духовной власти в Турции независимой. Учреждение архиепископии в Славе еще более усилило эти желания принявших иерархию некрасовцев. Сначала они хотели употребить в посредство для ходатайств в Константинополе местную турецкую власть – в Бабадаге; но с ее стороны не изъявлено было особой готовности ходатайствовать за новое духовенство некрасовцев. Видя это и, по учреждении архиепископии, воспалившись особенным желанием со всею прочностию утвердить в Добруджне духовенство австрийское, главный ревнитель его, Гончаров, ободренный своими недавними успехами в Царь-граде и крепко надеясь на помощь Чайковского и прочих „благодетельных панов“, решился действовать самостоятельно, принять все хлопоты по этому делу на себя. Он взял в товарищи себе, как второго депутата от некрасовцев, Михайлу Андреева, и отправился с этою целию в Константинополь. „После трехлетнего изнурения церкви задунайской от враждебных раздорников наших, – писал впоследствии Аркадий, – начали мы принимать меры о исходатайствовании от высокой порты нам фирмана, т.е. государственного указа на наше духовенство, коего еще не имели некрасовцы... Несколько разов просили мы местное начальство о выдаче нам одобрения в Константинополь к высоким властям; но все было тщетно. Наконец изъявил ревность наш коренной житель Иосиф Семенович Гончаров... С помощию самого Бога, без одобрения, прибыл в восточную столицу, в Царь-град, и начал ходатайствовать у высоких властей“413. Это было в начале марта 1851 года; 20-го числа этого месяца тот же Аркадий писал в Белую Криницу: „Журиловское депутаты, Михайло Андреев и Иосиф Семенов Гончаров, по общественном у делу находятся в Царе-граде и между прочим подали прошение министру о нашей архиепископии, дабы правительство выдало нам фирман (указ) на утверждение, и сия просьба пошла по дистанциям. Что будет, Бог весть. К нам в Тульчу назначен паша на управление, коем у будут принадлежать наши города и все наши некрасовцы: слух имеем, что ему поручено и о нашей архиепископии произвести секретное следствие и потом донести в Царь-град, отколь ожидать должно или фирман, или отказ о оном деле“414. Но Гончаров не слишком нуждался в добрых отзывах о некрасовском духовенстве нового Тульчинского паши: константинопольские друзья приняли такое живое участие в его деле, что ему удалось легко и свободно провести его по всем „дистанциям“.

Положение дел на Востоке было тогда очень тревожно, и в виду грядущих событий пан Чайковский с товарищами находил весьма нужным теснее сблизиться с некрасовцами. Упрочить за собой и за турецким правительством, их расположение и преданность он наделялся именно исходатайствованием их духовенству таких прав, какими не пользовалось в Турции даже и православное греческое духовенство, потому с особенным усердием принялся хлопотать по делу Гончарова. Он сам поручился за совершенную благонадежность в политическом и иных отношениях нового некрасовского духовенства, – и, как писал Аркадий, с помощию такой „высокой особы“, Гончаров успешно „прошел все дистанции, достигнул до самого высочайшего императорского престола, вступило дело в государственную канцелярию“. Случилось, правда, во время делопроизводства одно обстоятельство, сильно напугавшее Гончарова; но тревога оказалась напрасною. Так как дело шло собственно о духовенстве, то в одном из присутственных мест сообразили, что оно ближайшим образом касается константинопольского патриарха, и потому препроводили его для зависящих распоряжений в патриархию. От патриархии Гончаров не ожидал, конечно, ничего доброго своему делу, хорошо зная, какое близкое участие принимал недавно Константинопольский патриарх в осуждении Амвросия, по требованию русского правительства. Сильно озабоченный, он поспешил принять меры к возвращению дела из патриаршей канцелярии, как поступившего туда по ошибке. Но оказалось, что и сам патриарх признал дело до него не касающимся и потому возвратил его без всяких с своей стороны замечаний. Таким образом это неожиданное и единственное затруднение, встреченное Гончаровым, устранилось само собою. Наконец в последних числах июня Гончарову выдан был, самим султаном подписанный и засвидетельствованный высшими сановниками империи, фирман, которым турецкое правительство объявляло свою волю, чтобы с Игнат-казаками, его верными подданными, все обходились благосклонно, „дабы они под его покровительским крылом свободным воздухом в благополучии отдыхали“, а относительно религии и духовенства Игнат-казаков делало распоряжение, чтобы ныне свободно и в предтекущие времена пользовались они, Игнат-казаки, своею собственною, от других не принадлежащею верой, и чтобы никакая другая церковная власть в их дела не мешалась, имеючи (так как имеют) они собственное свое священство415. Эти последние слова имели особенную важность для Аркадия и всей его паствы: в них заключалось и признание верховною властию действительного, законного существования у некрасовцев их собственного священства, и предоставление этому именно священству полного и беспрепятственного распоряжения церковными делами у некрасовцев.

Получение фирмана было истинным праздником для Славской архиепископии: старцы возносили молитву за „доброго султана“, благодарили и осыпали похвалами неутомимого Осипа Семеновича, поздравляли друг друга с получением „монаршей милости“. По случаю такого радостного события предположено было устроить и нарочитое торжество: „ныне, – писалось в известительном послании из Славской обители,– ныне в наших архипастырех и во всех отцех н в мирских положено: в память сей монаршей милости в непродолжительном времени составить светлый праздник во всех наших церквах и принести Всемогущему Господу Богу и Возбранной Воеводе Пречистой Богородице благодарственные молитвы, и обще молить Господа Бога за кроткого нашего царя; вечно благодарим и молим Бога о здравии и спасении трудившегося безмездно раба Христова Иосифа“. Но прежде всего надлежало предъявить фирман местным гражданским властям, так как в нем было сказано: „повелеваем всем нашим каймаканам и начальникам, дабы нынешний наш фирман в точности и верно исполнен был“. „Фирман объявили мы, – говорится в том же известительном послании, – тульчинскому каймакану, начальнику пяти городов, или уездов: он принял его с великим благоговением и приказал завести в журнал кадии, то-ест прокурора, от слова до слова, ради покровительства наших всех единоверных. Объявили и в нашем городе, называемом Бабадаг, и также завели в журнал. Объявляем и в Мачине, ради покровительства каменской церкви, священства и жителей ее“. Затем пожелали как можно скорее известить о своей радости и ближайших по месту жительства старообрядцев. С этою целию составлено было Аркадием лаврентьевским, от имени и по поручению архиепископа Аркадия известительное послание, в котором повествовалось как именно и чрез кого получек был фирман; к посланию приложена была и точная копия с самого фирмана. И послание, и фирман просили, для общего сведения, прочесть по церквам. „Объявляем всем нашим единоверным православным христианам: благоугодно архиепископии Славской чтобы прочитано было в церквах Каменской и Браиловской и всем Христианом до города Ясс, а из Ясс чтобы в наискорейшее время доставили Мануиловским церквам, а из Мануиловки препроводили бы в Белокриницкую митрополию, и дабы вручили своеручно отцу нашему и владыке высокопреосвященному митрополиту Кирилле и его наместнику владыке Онуфрию со всем священным собором и всей богоподвижной братии, а наипаче трудившимся в сем деле отцам Павлу и Алимпию“. К Павлу и Алимпию в послании сделано было особое, многозначительное обращение: „Труд ваш, отцы святии, принес нам пользу не точию душевную, но и гражданскую. Наш добрый император проникнул угнетения наши от северного поветрия, высочайше повелевает всем своим начальникам, чтобы покровительствовать нас и дабы мы под его крылом отдыхали, веру свою содержали, церкви и священство беспрепятственно имели бы свое собственное, а не заимствовали бы от России, как прежде“.

„Уведомление“, в котором говорилось все это, по прочтении в назначенных местах, наконец доставлено было подлинником в Белую-Криницу. Здесь его получили именно 25 июля 1851 года416, приняли с живейшей радостью. Особенно утешался этими известиями из Славы инок Павел, которому воздавалась такая благодарность за предпринятый им труд учреждения новой старообрядческой иерархии. Признание и твердое обеспечение ее дальнейшего существования в турецких пределах, „“посредством изданного самим султаном фирмана, служило для него действительно приятной наградой за подъятые труды по учреждению иерархии и внушало отрадную надежду на дальнейшие ее успехи. Но в тоже самое время, как мы сказали выше, к великому его огорчению, из России приходили весьма неутешительные слухи о положении там новоучрежденного священства и, чем особенно смущался Павел, о действиях самого, поставленного для российских старообрядцев, епископа Софрония.

Глава 9
Отношения российских старообрядцев к новоучрежденной иерархии.– Положение Софрония в России.– Слухи об его незаконных действиях.

По смерти Громова главными покровителями и помощниками учредителей старообрядческого епископства сделались, как известно, московские богатые прихожане Рогожского Кладбища – Рахмановы с их родственниками и приближенными: они посылали обильную денежную помощь на хлопоты по учреждению иерархии за границей и дали обещание обеспечить ее дальнейшее существование; с ними Павел и Геронтий находились в постоянных сношениях и не раз приезжали к ним в Москву для личных объяснений по делу об иерархии, которое вели с таким усердием. По окончании этого дела, когда Геронтий уже в звании белокриницкого архимандрита прибыл в Москву, чтобы сообщить подробности о митрополите Амвросии, о новопоставленном наместнике, о положении новоучрежденной старообрядческой митрополии, посоветоваться о мерах к обеспечению ее дальнейшего существования и к подчинению ей российских старообрядцев, те же богатые прихожане Рогожского Кладбища – Рахмановы, Солдатенков, Досужев, Мартынов, Свешников, Баулин, Соколов и другие приняли его с великим радушием и изъявили полную готовность способствовать водворению и распространению в Москве и по всей России у старообрядцев нового белокриницкого священства. С таким же сочувствием отнесся к нему влиятельный на Кладбище конторщик Дмитрий Корнеев. В угоду богатым прихожанам, но совсем не искренно, согласился признать белокриницкую иерархию даже и главный из остававшихся на Рогожском Кладбище „дозволенных“ попов Иван Матвеев Ястребов. В видах содействия распространению в Россий новой старообрядческой иерархии от всех этих лиц, по предложению Геронтия, снаряжено было известное посольство Борисова и Жигарева в Белую-Криницу для ближайшего ознакомления с митрополией и для присутствия на мироварении417. По всему этому следовало ожидать быстрого и широкого распространения белокриницкого священства среди московских поповцев; но на первых же порах много воспрепятствовал его распространению, и именно между старообрядцами среднего класса, своей проповедью против него известный дворник из Рогожской Иван Александров Гусев, выступивший в свое время горячим противником и самой мысли об учреждении самостоятельной старообрядческой иерархии с епископами во главе, а потом уже до конца оставшийся врагом белокриницкого священства: как человек, пользовавшийся большим влиянием в своей среде, он многих удержал в беглопоповстве, возбудив боязнь к „поветрию, нанесенному от запада“, как называл он белокриницкое священство. Затем печальный исход последней поездки Геронтия в Москву и начавшиеся допросы соприкосновенных к его делу лиц, из богатой раскольнической среды охладили на время усердие к иерархии и в этих последних. Когда В. В. Борисов и Жигарев возвратились в Москву из своей поездки за миром, они боялись даже ехать прямо на Рогожское кладбище, избрали окольный путь, а рогожские правители встретили их с крайней тревогой, как рассказывает сам В. В. Борисов418. Опасения были не напрасны: обоих посланников, о путешествии которых в Белую-Криницу было известно правительству, вскоре же потребовали к ответу, и Жигарева постигла даже печальная участь419. В виду таких обстоятельств и хитрый поп И. М. Ястребов поспешил отказаться от притворно изъявленного им согласия на признание белокриницкой иерархии, учрежденной на замену беглопоповства, стал открыто на сторону Гусева. По указанию и под влиянием этого последнего составлен был 8 ноября 1847 г. на Рогожском Кладбище под председательством Ястребова, собор „насчет Австрии“, на котором он первый принес покаяние и просил прощения у своих прихожан за сообщение с Белокриницкой митрополией, а затем было постановлено никакого общения с нею не иметь и привезенное оттуда миро оставить без употребления. Один из горячих последователей Гусева писал об этом соборе: „Во-первых положил начало священноиерей Иван Матвеич, от скверных прочел молитву, сначала себя помянул и по записке потом и всех православных христиан: пред Евангелием и пред св. иконами дали клятвенное обещание, чтобы с австрийскими более дел никаких не иметь, к ним ничего не посылать, и от них ничего не брать и за истину не почитать, а что Жигаревым из Австрии было привезено, называлось фарисейская закваска, в том во всем сознались, а прежде были не в сознании. Оное в дело еще не было употреблено, и не будет420. В то же время и полученное Гусевым известное письмо задунайских некрасовцев, в котором с уверенностью говорилось об обливанстве Амвросия и которому он постарался дать широкую известность среди старообрядцев, весьма много усилило в них предубеждение против нового священства от Амвросия. Вскоре же сам Гусев писал некрасовцам: „И здесь, в Москве, в обществе заражены сим поветрием, нанесенным от запада, но только небольшая часть, – не более как человек 50 во всем обществе, только первенствующие; а то хотя и имеют сей в себе заразительный дух некоторые, но по наставлению некоторых, прибегают к истинному Божественному писанию, и оно творить пиющих е неблазненно изблевати яд сей. И у нас стараются и просят Бога, чтобы помог Господь очистить сие поветрие, отгнать от востока и севера к западу“421. Предпринятые правительством строгие меры против появления и распространения австрийской иерархии у русских раскольников как ни были стеснительны для поповцев, но искоренить расположение к принятию ее в тех, кто был расположен ее принять, конечно, не могли, напротив могли скорее возбудить к ней сочувствие. Гораздо опаснее для новой раскольнической иерархии была эта направленная против нее проповедь Гусева и его сторонников, а особенно вредило ей распространение письма некрасовцев и посеянное этим письмом сомнение относительно Амвросиева крещения, поддерживаемое издавна существующим у старообрядцев мнением о поливательном в греках крещении, которое хотя и старался заранее ослабить инок Павел, предвидевший как оно опасно будет для новой иерархии, имеющей произойти от беглого греческого митрополита, но искоренить не мог. Под влиянием таких слухов и толков большинство поповцев, и в Москве и в других местах России, отнеслись весьма враждебно к новой иерархии, и так было долгое время422. Итак, в первые годы по учреждении белокриницкое священство очень медленно и с большими опасениями усвоялось российскими старообрядцами,– беглопоповцы, несмотря на все затруднения в приобретении бегствующих иереев, чуждались его, как ведущего начало от обливанца, как западного, папского поветрия423. Но были между ними и сторонники новой иерархии, как в Москве, так и по другим местам России, свидетельством чего служат самые сношения Павла и его белокриницких сотрудников не только с Москвой, но также с Киевом, Балтой, Кременчугом, Казанью, Саратовом, Вольском, особенно с ближайшими раскольническими населениями Подольской и Кишиневской губерний424.

Так неодинаково относились российские старообрядцы к новоучрежденной за границею старообрядческой иерархии и так еще жалко было ее положение в России, когда прибыл сюда первый поставленный в Белой-Кринице русский старообрядческий епископ – Софроний Симбирский. Ему предстояло – основать приходы там, где есть хоть немного старообрядцев, готовых принять белокриницкую иерархию, т. е. поставить им попов, и заботиться особенно о привлечении к общению с Белой-Криницей тех старообрядцев, которые или ко знают еще о новой иерархии, или враждебно против нее настроены. С такою именно целью Павел и решился послать епископа в Россию, избрав для этой миссии, на беду себе и иерархии, Софрония, явившегося с предложением своих услуг.

В Москве покровители и сторонники Белокриницкой иерархии, значительно успокоившиеся по окончании Геронтиева дела, после всех возбужденных им тревог, и тем более готовые теперь действовать в пользу иерархии, приняли с большим усердием явившегося из Белой-Криницы первого российского епископа старообрядцев. На Рогожском Кладбище под особое покровительство принял его конторщик Корнеев. Вскоре однакоже оказалось, что о приезде в Россию раскольнического епископа уже известно правительству; пребывание его в Москве сделалось весьма опасным: агенты тайной полиции следили за ним и неоднократно предпринимали попытку взять его в тех раскольнических домах, куда, по собранным сведениям, он предполагал явиться для служения, или просто для временного жительства. Раскольники в то время уже вполне владели искусством разузнавать намерения полиции, ладить с нею и принимать заблаговременно меры к ограждению безопасности преследуемых правительством своих деятелей: поэтому Софроний, который и сам был одним из первых раскольнических искусников этого рода, без труда спасался от учрежденного над ним полицейского надзора425. Но тем не менее положение его в России и особенно пребывание в Москве было очень затруднительно. Из Москвы поэтому он предпринимал с большими также предосторожностями поездки в Петербург, в Поволжские губернии, на Дон, на Урал и в другие места к старообрядцам, лично знакомым, или таким, на благосклонность которых мог рассчитывать426. Правда, предпринятые против него гонения, от которых он искусно спасался, могли служить даже на пользу и ему и его делу, увеличивая его значение в глазах старообрядцев, как гонимого архипастыря старообрядцев, и способствуя чрез это умножению его паствы, устроению по разным местам приходов из последователей белокриницкой иерархии. Но все же однако, заботясь по преимуществу об охранении своей личной безопасности, Софроний достигал в этом отношении успехом далеко не таких, какие желательны были Павлу и прочим ревнителям новоучрежденной иерархии.

В Белую-Криницу приходили слухи и о затруднительном положении Софрония и о малых успехах его в распространении иерархии. Павел особенно жалел об этих неуспехах и, как видно, не чужд был мысли, что вина за них отчасти падает на самого Софрония, который, при всей затруднительности своего положения, мог бы с большей энергией действовать в умножении последователей белокриницкой иерархии. В своих заботах о том, как бы успешнее достигнуть этого распространения иерархии среди российских поповцев, он пришел к мысли, что одного епископа для действования среди старообрядцев всей обширной России крайне недостаточно, что необходимо поставить еще одного, или двух. А так как поставление их в самой митрополии, строго запрещенное австрийским правительством, не безопасно, да и людей годных к произведению в епископы именно для России не имеется, то Павел присудил, что можно поручить самому Софронию избрать на месте и поставить таковых. И вот, действительно, Павел написал от имени Кирилла и Онуфрия грамоту к Софронию, в которой говорилось:

„Доходят до нас сведения, что вы, в немже месте пребываете, слава Богу, благодатию Христовою сохраняемы есте здравы и благополучны, о чем мы, благодаря Бога, радуемся; только за настоящей там великой боязнию не имеете таких сил, или духа, чтобы при толико сильной угрозе послужить вторым Иосифом щедрым пшеницедавцем в пользу верующих и до смерти изнемогающих душевным гладом. Хотя мы за то вас чрез меру вашей силы не обвиняем, но обаче за верующих не мало от души соболезнуем. Почему с общего нашего о Христе соборного согласия умоляем ваше преосвященство, не отступайте от предприятого вашего намерения и ига Христова, но елико сил ваших доставать будет, при помощи всемогущего Бога, имейте попечение за всех единоверных наших христиан сущих: ибо доколь обстоит гонение, дотоль нет пределов по епархиям разделения“.

„С нашей же стороны, елико возможность наша есть, усердствуем содействовать вашей немощи, а именно: егда не возможно вам быть вторым Иосифом, открытым пшеницедавцем, будьте вторым Евсевием, епископом Самосатским, о немже пишется в Житии его 22 июня сице: „Евсевий святый, утаив сан свой святительский, в воинская облечеся, обхождав Сирию, Финикию и Палестину, утверждая христианы во святой вере: идеже аще обреташе церкви без служителей, поставляше иереи и диаконы и прочие клирики, а инде и епископы постави от тех, ихже обрете мудрствующих православно“. Мы же, по таковому смотрительному случаю, в вспомоществование ваше, поручаем вашему преосвященству избрать достойного и деятельного человека и поставить во епископа по вашему благоусмотрению... по поставлении нас уведомить, и мы беспрекословно подтвердим. Впрочем, если и еще за благоусмотрением вашим окажется потребность и в другое где место (поставить) епископа, может быт в соседство к персидским пределам, то также поручаем вашему преосвященству поставить и другого епископа, на тех же вышепрописанных святоподобных примерах, и о том также нас уведомить по вашей возможности“427.

Грамота была подписана Кириллом и Онуфрием 1 мая 1850 года и отправлена по назначению.

Софроний нимало не умилился красноречивыми указаниями Павла на пример Иосифа пшеницедавца и на пример св. Евсевия Самосатского, – ни тем, ни другим вовсе не думал руководствоваться; но он понял хорошо, какие выгоды может извлечь из присланной ему митрополитом грамоты. Этой грамотой, во-первых, признавалось за ним звание и право епископа всех, повсюду в России находящихся, старообрядцев, какие изъявят готовность принять новоучрежденную иерархию, несмотря на то, что он называется Симбирским, ибо „доколе обстоит гонение (а на него во всякое время можно сослаться), дотоле нет пределов по епархиям разделения“. Во-вторых, этою грамотою давалось ему право единолично поставить еще епископа для России, и даже двух, а пользуясь этим правом он мог считать себя стоящим, и действительно стать, во главе самостоятельной старообрядческой иерархии в России, не стесняясь зависимостью от митрополии, так как на выраженное в грамоте требование – доносить митрополиту о каждом поставлении епископа можно и не обращать внимания. Впоследствии он и постарался действительно воспользоваться этими правами и отстаивал их; но теперь пока не видел в том надобности, особенно считал излишним ставить новых епископов, ибо вовсе не желал иметь себе соперника в лице нового архиерея, а хотел как можно долее пользоваться выгодами единственного для всех российских старообрядцев поставщика новых попов, ради чего собственно и искал архиерейства. Эти выгоды он вскоре же начал извлекать из своего звания открыто и нагло. Он издал грамоту, которою обязывал каждого поставленного им попа делиться с ним известною частью доходов, и кроме того на поставление попа по желанию того или другого старообрядческого общества соглашался не иначе, как за плату, какую сам назначит. Это была открытая симония, и таков был, достойный раскольников, первый их епископ в России!428 Такое поведение Софрония производило соблазн даже среди старообрядцев, как известно, крайне снисходительных ко всяким слабостям своих пастырей, а противникам новой иерархии в их среде давало новый повод к открытому ее порицанию. Слухи о всем этом дошли до Белой Криницы, и Павел, уже значительно поколебавшийся в своем доверии к Софронию, был до крайности смущен этими новыми, прискорбными о нем известиями429. Он решил, что для поправления дела необходимо поставить нового, более ревностного и добросовестного, епископа для России и подчинить ему Софрония. Начали искать подходящего к такому назначению человека, и выбор Павла остановился на недавно прибывшем в Климоуцы беспоповщинском иноке Антонии.

Глава 10
Биография Антония до приезда его в Климоуцы.

Антоний430, в мире Андрей Иларионов Шутов, родился в 1800 году. Родители его были крестьяне села Анастасьина, Коломенского уезда, Московской губернии. Семья принадлежала к православной церкви и Андрей крещен был, а потом, когда на шестнадцатом году жизни вступал в брак, то и венчан православным священником. Через пять лет после женитьбы, служа на фабрике известного попечителя Преображенского Кладбища, богача Ф. А. Гучкова, Шутов перешел из церкви в беспоповщину, по федосеевскому согласию, и перекрещен в Хапиловском пруде431. Что именно расположило его оставить православную церковь и сделаться беспоповцем, решить трудно. Быть может его отец и мать, числясь православными, действительно придерживались старины, как утверждает его биограф-старообрядец, и внушали ему расположение к старообрядчеству, которое потом и увлекло его в раскол; но с большею вероятностию можно предполагать здесь влияние беспоповщинских учителей и особенно желание угодить Гучкову, благоволение которого всего удобнее было приобрести принятием федосеевского крещения. Как бы то ни было, только, перейдя в федосеевство, Шутов сделался великим его ревнителем. Согласно бракоборным правилам секты, он бросил жену, которую также перевел в раскол и впоследствии заставил постричься в инокини, поместив на женское отделение Преображенского Кладбища432. Горячая преданность беспоповству и ненависть к православной церкви, сначала, быть может, и притворные, в угоду федосеевцам, а потом вполне им овладевшие и при каждом удобном случае резко выражаемые, привлекли к нему особое благоволение Гучкова: пользуясь своим влиянием на Преображенском Кладбище, Гучков поместил его сюда, записав в Московское цеховое общество, в котором он и числился до самой смерти433, а потом доставил ему на Кладбище и должность казначея. Тогдашний настоятель Преображенского Кладбища Семен Кузьмин, или „Кузьмич“, как попросту его звали, пользовавшийся большим уважением у федосеевцев, не питал расположения к Шутову и по должности казначея не делал ему доверия, напротив сам хранил громадные кладбищенские капиталы и бесконтрольно распоряжался ими. Шутов старался показать свое значение на кладбище не влиянием на хозяйственные дела, чего Кузьмич не дозволял ему, а вмешательством во внутренние кладбищенские порядки, выставляя себя ревнителем федосеевства, при чем обыкновенно действовал и выражался крайне грубо434.

В половине 40-х годов, когда строгие правительственные меры грозили опасностью самому существованию обоих раскольнических Кладбищ в Москве, Андрей Ларионов выступил в качестве особого ревнителя федосеевщины и учинил поступок, возбудивший много толков о нем у московских старообрядцев. Приведем подлинный интересный рассказ об этом о. Павла, который имел о деле самые точные сведения:

„Зная о многочисленном кладбищенском богатстве, а с другой стороны видя, что настали для старообрядцев самые неблагоприятные времена, усиливались строгости со стороны правительства, Андрей Ларионов возымел мысль уехать от „антихристовой прелести“ за границу, к живущим там русским старообрядцам, завести там беспоповщинскую обитель, снабдив ее от богатого Преображенского Кладбища деньгами, книгами, иконами. С этою целию он посылал человека в Пруссию проведать, какое воззрение имеет прусское правительство на обитающих там старообрядцев и можно ли там поселиться вновь приходящим и завести обитель; просил своего посланца съездить затем и в Австрию, в Буковину. Посланный, возвратившись, привез Андрею Ларионову удовлетворительные отзывы. Тогда Андрей Ларионов начал предлагать старшему настоятелю Кладбища Семену Кузьмичу завести местечко за границей. – „Вот, батюшка, говорил он Кузьмичу, антихрист-то все наше богатство в свои руки заберет! какая с того польза будет! А покуда все это в твоих руках, нужно тебе сделать что; возможно: надо местечко завести за границей, устроить там для христиан убежище“. Кузьмич, не имея большой доверенности к Андрею Ларионову, не соглашался на его предложение. Тогда Андрей Ларионов решился сделать дело без благословения Кузьмича. За несколько лет до этого, попечители Кладбища начали настаивать, чтобы Кузьмич, лежавшие без всякого дохода общественные деньги положил, куда следует, для приращения процентами. Кузьмич не соглашался, почитая это дело нехристианским; однакоже, несмотря на это, сами попечители распорядились некоторую часть капитала положить в одно из кредитных учреждений. Об этом поступке их Кузьмич вспоминал впоследствии с обидой, а на приобретенные процентные бумаги смотрел с пренебрежением, не хотел получать с них и проценты. Бумаги лежали в особом сундуке вместе с разными кладбищенскими документами. В этот сундук был предоставлен доступ казначею, а сам Кузьмич редко в него смотрел. В одно благоприятное время, по каким-то потребностям рассматривая документы в сундуке, Андрей Ларионов воспользовался процентами за несколько лет с капитала в хранившихся там бумагах, и с этою суммою отправился за границу, в Австрию, не сказавшись Кузьмичу. Хватились казначея; сделали осмотр бумагам (наличные деньги Кузьмич хранил у себя): бумаги нашли все в целости, а целы ли проценты, не догадались взглянуть; о казначее же Кузьмич и рукою махнул: хорошо, что все цело! Но тут примешалось обстоятельство, которое заставило обратить особое внимание на отъезд Шутова. На Преображенском Кладбище хранились, как драгоценность, рукописные книги, под названием „Новые Пандекты“, в десяти частях, собранные знаменитым наставником Сергеем Семеновым Гнусиным, собственной его руки. Один из кладбищенских отцов, по имени Зиновий, тогда живший на родине во Владимирской губернии, взял „Пандекты“ с собой на прочитание. Об этом как-то забыли, и так как книг на Кладбище не было, то и прошла молва, что Андрей Ларивонов увез их с собой. Похищение такой драгоценности смутило преображенцев. Один из них, в горячах, прибежал к Семену Кузьмичу и требовал с угрозою, чтобы он казначея воротил и книги от него отобрал; а если он того не захочет сделать, то грозил донести генерал губернатору, что Кузьмич сам проводил казначея за границу. Кузьмич испугался и обещал все сделать; он написал об этом деле в Киев к купцам Почининым, принадлежавшим к федосеевскому согласию, письмо, чтобы они приостановили Андрея Ларионова, если он к ним явится (как надеялись), и не отпускали за границу. Письмо захватило Андрея Ларионова еще в Киеве. Починины, как ни было совестно пред гостем, должны были объявить ему письмо. Шутов дал слово Почининым возвратиться назад. Однако он стыдился прямо ехать в Москву. Деньги переслал туда по почте, а сам отправился в Черниговскую губернию, в находившуюся при Злынской слободе беспоповщинскую обитель. Между тем „Пандекты“ в Москве разыскали, потом получили и деньги от Андрея Ларионова. Итак в Москве успокоились. Тогда Гучков стал опять ходатайствовать пред попечителями и Семеном Кузьмичом за Шутова, уверяя, что он действовал по ревности к благочестию. Кузьмич написал письмо к Андрею Ларионову, чтобы он возвратился на прежнюю свою должность казначея, что он и исполнил435.

Итак первая попытка устроить за границею, в Австрии, или в Пруссии, беспоповщинскую киновию на средства Преображенского Кладбища, для дальнейшего процветания федосеевства, которому в России угрожала опасность, Андрею Ларионову не удалась. Но этого замысла он не оставил, и когда вскоре потом приехал в Москву на Преображенское кладбище Петр Иванович Леднев, будущий инок Павел Прусский, он старался привлечь к участию в осуществлении своего плана этого гостя, обратившего на себя внимание федосеевцев и радушно принятого Семеном Кузьмичем. П. И. Леднев не изъявил согласия – участвовать в его предприятии, понимая, что Кузьмич, не расположенный к Шутову, особенно же после недавней истории, средств на осуществление его не даст; но самое предприятие находил в интересах федосеевства достойным внимания и сочувствия, и потому вошел в совещания об нем с другим видным на кладбище лицом – головщиком Алексеем Михеевым, который пользовался у Кузьмича большим, нежели Шутов, доверием и скорее мог рассчитывать на помощь с его стороны. Михеев не отказался участвовать в деле, но только под тем условием, если сам П. И. Леднев согласится ехать с ним и с Шутовым за границу, чтобы помочь им в устроении монастыря. П. И. Леднев изъявил на это согласие, хотя приехал в Москву с иными намерениями и никак не предполагал ехать за границу. Переговорили с Семеном Кузьминым, и тот, полагая, что они втроем устроят полезное для федосеевства дело, обещал дать им денег, икон и книг. Осенью 1847 г. П. И. Леднев, по поручению обоих товарищей, отправился в Пруссию. Там, в Гумбиненском округе, близ населенной беспоповцами деревни Войново, при озере, он нашел маленькую беспоповщинскую обитель, в которой на время и поселился, а в Москву дал известие, что здесь можно купить землю для постройки монастыря. Весной 1849 года приехал к нему Алексей Михеев с деньгами, данными Кузьмичем для покупки земли под монастырь. Землю купили и решили начать постройку часовни и келий. Алексей Михеев вскоре после этого уехал опять в Москву, чтобы приготовиться к окончательному переезду за границу, и все труды по устройству монастыря пали на одного П. И. Леднева. В течение двух лет он успел привести его в надлежащее устройство, и сам в это время принял уже иночество с именем Павла. Для часовни и для келий от Андрея Ларионова получено было достаточное количество икон и книг. Весной 1850 года Алексей Михеев окончательно переехал в Пруссию, и тут оказалось, что участие в деле об учреждении федосеевского монастыря за границей он принял в расчетах быть главным, если не единственным его хозяином и неограниченным распорядителем получаемых из Москвы с Преображенского Кладбища денег. Ему стало досадно, что о. Павел, разделявший с братией все монастырские труды, приобрел на нее большое нравственное влияние и потому может быть сильным его соперником, – своего неудовольствия он не скрывал. Тогда о. Павел, избегая неприятностей, предоставил Алексею. Михееву распоряжаться в прусском монастыре, как знает, а сам уехал в Австрию, в Климоуцы, где его приняли радушно, узнавшие его еще в Москве, беспоповцы – Мироновы: на их земле, под горою, на которой расположено селение, инок Павел устроил также небольшую беспоповщинскую киновию, где и поселился. Между тем в это именно время приехал в Пруссию, в новоустроенный монастырь, и Андрей Ларивонов, по пути заезжавший в Злынский беспоповщинский монастырь и принявший там пострижение с именем Антония. Он был крайне удивлен, не найдя о. Павла в монастыре и узнав о причине, побудившей его уехать в Австрию. Михеич же, видя в Антонии не менее опасного соперника, встретил его и обошелся с ним также весьма недружелюбно. Считая себя влиятельным на Преображенском Кладбище лицом и инициатором дела об учреждении монастыря в Пруссии, Антоний быль кровно оскорблен таким приемом со стороны Алексея Михеева, бывшего притом его давним другом. Он весьма не долго пожил в прусском монастыре; потому взял принадлежавшая ему лично иконы и книги и уехал также в Климоуцы к о. Павлу. Здесь его приняли радушно, и он изъявил желание остаться навсегда в климоуцкой беспоповщинской киновии. Он надеялся на одного, близкого ему и богатого федосеевца, которого успел увлечь в раскол из православной церкви, что тот поможет ему и здесь устроиться с полным довольством. Это было в самом начале 1851 года436.

Таким образом Антоний, неожиданно для него самого сделался обитателем климоуцкой беспоповщинской киновии по соседству с Белой-Криницей, и это соседство имело потом решительное значение для всей дальнейшей его жизни.