Часть 1 Через тернии Глава 2 Любовь и политика

Г л а в а  II

ЛЮБОВЬ  И  ПОЛИТИКА

Honeste servit qui succumbit
tempori.
Поддаться обстоятельствам
не стыдно.


I.

- Если ты так же умен, как и красив, то мой выбор удваивает свою привлека-тельность.
Тогда, на форуме, этот голос звучал грубо и резко, он был донельзя пропитан кровью и ненавистью. Сегодня этот же голос казался обволакивающим, усыпляющим бдительность и немного вкрадчивым. Услышав его, Цезарь вздрогнул от неожиданно-сти. Он находился в этой комнате несколько минут, в течение которых был абсолютно уверен, что кроме него в помещении больше никого нет. Здесь был небольшой бассейн с источавшей ароматный пар, густо усыпанной лепестками роз горячей водой. Было множество расставленных по краям водной поверхности мраморных статуй. Было оби-лие ярких, изображавших достаточно откровенные сцены любви настенных фресок. Но не было никого живого. Во всяком случае, так считал юный Цезарь, и, как выяснилось, совершенно напрасно. В дальнем углу бассейна скрытая паром и нагромождением мра-морных выступов над лепестковым изобилием качалась круглая голова.
Мокрые от влаги колечки слегка завитых волос обрамляли высокий лоб Цинны благородной сединой. Из-под густых бровей на юношу уставился проницательный взгляд цепких неопределенного цвета глаз. «Так смотрят лишь на тех, в ком заведомо подозревают обман» - подумал Гай Юлий и был недалек от истины, ибо Цинна подоз-ревал всех и вся. Общее впечатление недоверия усугублял мясистый, нависающий над сжатыми губами, немного крючковатый нос.
- Рад приветствовать тебя, Луций Корнелий, - попытался сгладить неловкость встречи Цезарь.
- И я рад приветствовать тебя, Гай Юлий, - все так же убаюкивающее мягко ответил консул. – Извини, что вынужден принимать тебя здесь. Погода портится, и у меня ломит все кости. Врачи рекомендуют пар, чистотел и пион с лепестками роз. Приходится следовать их советам.
- Помогает? – вежливо поддержал начало беседы юноша.
- Помогает ли? Человеку помогают боги, если на то существует их доброе же-лание. Иногда человек помогает себе сам, если ему хватает силы воли, чтобы противо-стоять окружающим нас многочисленным соблазнам. И, наконец, если человек доста-точно сообразителен, чтобы отличить глупые советы от умных, ему помогает использо-вание разума других людей. А служители Эскулапа? Что ж иногда нам помогают и они, - Цинна усмехнулся. – Если не доводят до погребального костра.
Вслед за саркастической шуткой наступило неловкое молчание. Голова над водой продолжала рассматривать его, не производя ни малейшего намерения приступить к объяснению цели приглашения. Впрочем, приглашения ли? Положение семейства Цезарей было двойственным. С одной стороны Гай Юлий по-прежнему приходился племянником вдове усопшего Мария, но с другой существовал и убитый по приказу Цинны один из вождей оптиматов, бывший консул Луций Юлий Цезарь, дядя по линии отца. Чаши жизненных весов колеблются непрерывно, и трудно предугадать, в какую сторону они качнутся в то или иное мгновение.
Молчание затянулось.
Даже если бы в помещении оказалось вдруг кресло, Цезарь не рискнул бы си-деть в присутствии старшего, тем более человека, занимающего высокое положение вершителя римских судеб. Однако и стояние на краю бассейна казалось довольно уни-зительным. А голова над лепестками внимательно наблюдала за тем, как юнец выберется из заведомо подстроенного умным и хитрым политиком затруднительного положения. Будет в позе просителя переминаться с ноги на ногу? Застынет каменным болваном с гордо вскинутой патрицианской головой? Покраснеет, будто стыдливая девица, или покроется восковой бледностью на играющих желваках? Ни то, ни другое, ни третье: Цезарь просто отступил на шаг назад, ровно настолько, чтобы опереться плечом о выступающую из стены полуколонну. Левая рука расслаблена вдоль туловища, пальцы правой немного небрежно касаются тщательно уложенных складок тоги, правая нога чуть согнута в колене, голова совсем немного, но склонена к левому плечу. Поза внимательно слушающего, но уверенного в себе человека. Ни гонора, ни трусости, ни смущения, - одно только голое внимание с достаточной дозой почтения и ни более того.
- Республика переживает далеко не лучшие времена, - вкрадчивый голос зазву-чал жестко и увесисто. – Мы достаточно щедро проливали кровь и в более ранние пе-риоды нашей истории, в основном - кровь плебеев. Но никогда прежде римские улицы не видели такого количества патрицианской крови. Я скорблю. Однако доведись начи-нать сначала, в существующих условиях я повторил бы каждый свой шаг. Почему? Да потому, что многовековая история Рима зашла в тупик. Посмотри на нас. Патриции и всадники торгуют собой, словно падшие женщины из захудалых притонов. Деньги окончательно затмили разум. Тебе нужна родословная? Заплати и стань приемным сы-ном самого знаменитого рода. Необходимо лжесвидетельство в суде? Сестерции купят тебе и это, причем в таком количестве, что противная сторона просто утонет в море желающих подтвердить твою невиновность. Хочешь прибрать к рукам чужие земли? Нет проблем, плати, и необходимые бумаги будут выправлены по самому высшему разряду. Ради денег мы женимся и разводимся, крадем и убиваем, продаем свое тело и душу. А еще мы завидуем и ненавидим. Завидуем тем, кто удачливее, напористее, шире шагает по жизни. А ненавидим остатки ума, чести и честности. Вот такие мы – нынешние потомки Ромула!
Голова дернулась, и над водой появилась широкая грудь с мощными покатыми плечами. Цинну переполняло возбуждение.
- Мы неудержимо несемся к пропасти. Куда подевалась римская гордость, где прячется желание служить родине и ее народу, да и на каких задворках оказалась сама эта родина?! В последние годы мы убиваем не внешних врагов, мы уничтожаем римлян и италиков. И сегодняшний день – это еще не конец. Пройдут месяцы, и с Востока вер-нется диктатор, а вместе с ним и толпа трусливых прихлебателей: ты же прекрасно знаешь, что сегодня льстить и лизать задницу куда надежней, чем, засучив рукава, добывать славу и достаток, сохраняя доброе имя. Сулла не пощадит никого. Поверь, Гай Юлий, реки крови, крови очистительной, превратятся в моря, в которых алая влага из наших жил будет смешана без разбора. Пострадают правые и виноватые. 
«Пострадавших правых немало уже и сегодня», – подумал про себя Цезарь, однако не проронил ни слова, внимательно изучая собеседника и вслушиваясь в его слова.
- Республику сменит диктатура! Пока еще есть время, мы должны сделать все, чтобы не нарушить наших вековых устоев и традиций. Популяры должны выстоять, защитившись образцовым соблюдением законов, достойным подражания поведением и, если потребуется, силой и мощью легионов. Только если потребуется, говорю я!
Цинна помолчал, переводя дыхание, после чего снова продолжил вкрадчиво и проникновенно:
- Популярам необходима свежая кровь. Партия нуждается в новых лидерах, в тех, кто не запятнал своего честного имени грязью интриг и предательства и не обагрил края тоги кровью соотечественников. Род Цезарей ведет свое происхождение от божественного Энея. Небожители покровительствуют ему, а в его истории можно вспомнить немало славных имен. Ты молод и умен, Цезарь, ты можешь стать одним из новых лидеров партии, чтобы противостоять Сулле, чтобы защитить республику и доброе имя своего дяди Мария!
«Жертва на заклание, - пронеслось в голове Цезаря. – Тебе нужна благородная жертва, чтобы унавозить начатое дело. Ты хочешь восстановить против Суллы весь римский народ, справедливо опасаясь сенаторского предательства и ножа в спину. Нужна ли тебе республика? Возможно. Но также тебе необходимо сохранить свою жизнь, свой род и свои деньги. Ах, Луций Корнелий, Луций Корнелий, так ли далеко ты оторвался от тех, кого убивали по твоему приказу?!».
- Каким же видится мое нынешнее предназначение благородному Корнелию Цинне? - именно эти слова он произнес вслух и, не меняя позы, застыл в ожидании от-вета.
- Стать одним из нас! Появляться на форуме! Слушать, слушать, слушать и го-ворить! Идеи и лозунги популяров должны дойти до самого последнего уголка римских сердец.
- Для того чтобы тебя выслушали в Риме, нужно иметь должность.
- Ты прав, юный Цезарь, и должность для тебя найдется.
- Путь чести начинается со службы в армии. Ты прочишь мне карьеру воина?
- Нет, - взмах рук заставил водную поверхность расплескаться мириадами мелких брызг. – У нас нет столько времени! Тебе следует начинать сразу.
- Ритор? Адвокат? Фламин? Гаруспик? Какую стезю ты уготовил Цезарю?
- Для обдумывания еще есть время, а пока что тебе необходимо сделать шаг в другом направлении, - властитель Рима говорил так, будто вопрос решен, и согласие Цезаря получено.
- В каком?
- Тебе необходимо жениться!
- Но я уже женат!
- На мешке с деньгами, - в голосе консула промелькнула насмешка.
- На женщине, - с достоинством ответил Гай Юлий.
- Ты ее любишь?
- Это вопрос моего сердца, но никак не предмет беседы между мужчинами. Во всяком случае, я ее уважаю и ценю.
- Как и деньги ее папаши, - усмехнулся Цинна и вздернул ладонь, заметив мелькнувшее в глазах собеседника негодование. – Умерь свой юношеский максима-лизм! Ты не в кругу сверстников. Лучше подумай. Твой тесть принадлежит к оптима-там и должность для начала карьеры обеспечить тебе при всей туго набитой мошне он не в состоянии. Что остается? Ждать милости богов?
- Остается армия!
- Армия?! О чем ты говоришь, мальчишка! Ты видел их натруженные ладони и спины, их стертые до крови пятки, ты спал в их палатках в снег и дождь, ты дышал пы-лью жарких италийских дорог?! Ты - рафинированный читатель свитков, ты – человек не меча, но слова! И к тому же ты страдаешь падучей.
- Поздравляю! – на этот раз ирония скользнула в голосе Цезаря. – У тебя пре-красные осведомители.
- Стараюсь, - крепко сбитое тело Цинны снова погрузилось в воду, оставляя на поверхности одну только голову; консул успокоился. – Что тебе мешает, Цезарь? Ты ведь женат простым браком, а я предлагаю тебе полный обряд конфарреации. К тому же развод в Риме дело самое, что ни на есть, обычное. Да и новая невеста намного богаче твоей жены. Откажешься от полученного приданого, оставишь дом Коссуции и, пожалуйста, готовься к свадьбе и переезду.
- Могу я узнать имя?
- Не только узнать, но и увидеть. Корнелия! – грубо выкрикнул, повернув го-лову, Цинна.
С той встречи в доме Мария прошло больше двух лет, совершивших малень-кое, однако такое обыкновенное, чудо: привлекшая его внимание девочка стала очаро-вательной девушкой. Легкая туника и сандалии – вот и вся ее одежда. По-домашнему просто, и в то же время Цезарь отчетливо уловил, что здесь потрудились чей-то изо-щренный ум и не менее искусные руки. Одеяние открывало глазу ровно столько, сколь-ко нужно, чтобы свести с ума даже искушенного в любовных делах мужчину, оставляя при этом богатейший простор для самой изощренной фантазии. Обнаженные до верх-ней трети бедер ноги являли собой стройные изгибы, достойные даже самой матери-Венеры. Гладкая кожа их отливала розовым мрамором, сгущавшимся полутенью там, где внутренняя линия бедра плавно переходила в прикрытое тканью лоно. Глубокий, вырез на груди обрамлял складками два задорно вздернувших материю довольно круп-ных для небольшого роста девушки овала с торчавшими в разные стороны бусинками сосков. Чуть удлиненная шея утопала в густом водопаде вьющихся черных локонов, небрежно прихваченных на затылке зеленой лентой. Тот же памятный носик посереди-не ямочек на щеках, чуть прикушенные от волнения губы, овальный подбородок и гла-за, которые сразили Цезаря, будто занесенный в смертельном ударе солдатский меч. Открытые навстречу неведомому, одновременно они хранили в тени густых ресниц ка-кую-то волнующую, отдававшую влажным блеском тайну. И эту тайну хотелось немед-ленно раскрыть, потому что за семью ее печатями почти наверняка пряталось то, что могло вознести любого мужчину к неведомым доселе вершинам счастья. 
Гай Юлий почувствовал, что воздух у него груди кончился, что ноздри его раздуваются как у загнанного хищника, рот судорожно открыт, а глаза буквально по-жирают приготовленную для него жертву.
- Хороша?!
«О, боги! – тоскливо недовольно подумал юноша. – Он ведет себя не как отец и консул, а как торгующий лошадьми барышник!».
- Так ты согласен?!
Темные вишни девичьих глаз посмотрели на него чуть ли не с мольбой. Это потом он узнал от Корнелии, что в случае его отказа ее ждала судьба быть проданной замуж за одного из Метеллов, старого, жирного и обрюзгшего от обжорства представи-теля тихой сенатской оппозиции, за подобную цену готового переметнуться к популя-рам со всеми своими потрохами. Но это было потом, а пока что Цезарь видел перед со-бой разверзшуюся бездну, в которой он тонул, и тонул без остатка.
- Эй, юноша, у тебя еще будет достаточно времени, и чтобы сойти с ума от на-слаждения, и чтобы задохнуться от ненависти к надоевшей и опостылевшей жене. Жизнь длинна, и, поверь мне, у всех она протекает по одним и тем же законам. Лучше ответь, да или нет!
И он ответил «да», и глаза напротив вспыхнули радостью.
- Помочь тебе с Коссуцием? - бросил на прощание Цинна.
- Со своими проблемами, консул, я привык разбираться сам! – Цезарь уходил с явным сожалением, но достойно.

*    *    *

Разговор с Коссуцией все не складывался, хотя со дня встречи с Цинной про-шла почти неделя, неделя внутренней борьбы и переживаний. В тот вечер, по возвра-щении мужа, она лишь долго ловила его взгляд и, поймав его, произнесла только одну фразу: «Так плохо?».
- Все в порядке, - буркнул Гай Юлий, отводя глаза в сторону. – Если хочешь знать, то разговор шел о политике. И пока все выглядит нормально.
За два года замужества она успела изучить своего Цезаря и хорошо понимала, что поступки его порой необъяснимы, по крайней мере, сразу, а в словах почти всегда скрывается едва различимый, понятный лишь ему одному, подтекст. Ну, например, что значит «нормально»? Нормально для кого? Для Цезаря, для них обоих? И что означает «пока»? Это пока продлится год, месяц, неделю или пару дней? В результате, он еще даже не успел открыть рот для объяснений, а она уже многое прекрасно поняла и по-грустнела.
Он же все последующие дни боролся с собой. Впрочем, также он будет бо-роться с собой всю оставшуюся жизнь, день за днем, месяц за месяцем, год за годом. Он будет принимать решения только тогда, когда сумеет убедить себя в собственной правоте и непогрешимости. Иногда на это уходили мгновения, и тогда он считал подобные шаги откровением свыше. Но подчас он вынашивал свой очередной шаг годами. И тогда он мрачнел, лицо его приобретало болезненное выражение, он становился невыносимым для близких, и при этом ненавидел самого себя.
Повод! Гаю Юлию был необходим серьезный повод для развода! Но какой? Любовь? Да, он не любил Коссуцию, но она полностью устраивала его своей поклади-стостью, покорностью, невмешательством в его, Цезаря, дела. А любил ли он ту, дру-гую? Это еще вопрос. Он видел перед собой ее бархатные блестящие глаза (у Коссуции они давно потеряли свой первоначальный, восторженный блеск: настоящая супруже-ская жизнь принесла ей много разочарований). Он помнил грудь Корнелии, крупную, наполненную соками, сладострастную грудь, готовую разорвать ткань туники на части (грудь его жены была маленькой и изящной, она вся легко умещалась в его ладони). Он загорался от одной лишь мысли об удаляющихся, покачивающихся широких бедрах дочери Цинны (бедра Коссуции не выдавались ничем: обычный овал от талии до колен, и не более того). Но можно ли все это было назвать любовью? Цезарь сомневался, а от этого нервничал еще больше.
Другим поводом к разводу могла стать измена. Однако Коссуция если и поки-дала пределы дома, то в сопровождении нескольких рабов, да и сами эти «выходы в свет» ограничивались лавками, торговавшими мелкими женскими ухищрениями для поддержания телесной красоты и привлекательности. Во всем остальном жена его была образцом поведения римской матроны.
Неравенство положения? Но Цезарь заведомо знал, на что шел. Его семья нуж-далась в деньгах, и она их получила с лихвой. Неравенство интеллекта? Ну, этот повод в обществе, где женщине при определенном уважении ее прав всегда отводилось второ-степенное место, не заслуживал даже малейшего рассмотрения.
Гай Юлий поделился своими проблемами со Спуринной. Леонидас выслушал его спокойно.
- Ситуация понятна, и в ней мне бы хотелось обратить твое внимание на три вопроса. 
- Давай, но прошу тебя без нравоучений.
- Какие уж тут нравоучения, если ты давно все решил, Цезарь. Поучать следует колеблющегося человека, принявшего же решение можно только попытаться предосте-речь. Итак, вопрос первый. Мне ее жалко. Коссуция не заслуживает подобного хода событий. Она хорошая жена и достойная женщина.
- Ничего себе друг, - Гай Юлий хлопнул кулаком о ладонь. – А меня тебе не жалко?
- Не жалко. Ты - сильный человек, Цезарь. Сильные люди и жалость – вещи несовместимые. Но, сознавая определенную несправедливость своего поступка, ты бу-дешь страдать, а мне бы этого не хотелось. 
- А может быть, я буду счастлив, вдвойне, втройне, в десятки раз?!
- Может быть. И это второй вопрос. Рассматривая его, мне кажется, что ты су-ешь голову в петлю. Да, на сегодня Цинна – законный консул и лидер популяров. Не сомневаюсь, что его изберут консулом и на следующий год. Но что будет потом? Вести с Востока довольно противоречивы, однако бесспорно одно – Сулла одерживает побе-ды. Рано или поздно война закончится, и диктатор возвратится в Рим, возвратится во главе своих закаленных в боях легионов. Снова прольется кровь, и мне не хочется, что-бы это была твоя кровь, Цезарь.
- Но у Цинны тоже есть легионы.
- Но они собирались Марием и шли за его именем. А теперь Мария, увы, нет. И, наконец, третий вопрос. Если помнишь, мы оба мечтали об армии, о той наиболее достойной дороге, которой римский гражданин идет по своему «пути чести». Мне все-гда казалось, что именно это - твой путь, Гай Юлий, и мой путь рядом с тобой. А сейчас ты так легко отказываешься от наших чаяний.
- Не легко, - угрюмо заметил Цезарь. – Но что, если это судьба?! Если так ре-шили боги?!
- Ну, что же, - вздохнул Спуринна. – В споре с Цезарем всегда побеждает Це-зарь. За годы общения с тобой я хорошо усвоил эту истину. Спасибо, что хотя бы вы-слушал мои доводы. Ты принял решение, я буду рядом с тобой. Как и всегда.

*    *    *

Ночь перед расставанием выдалась жесткой. Вернувшись поздно, он овладел спавшей Коссуцией, овладел грубо, взял ее так, как ей никогда не нравилось, как маль-чика, причинив боль и вызвав слезы. Откинувшись навзничь, Гай Юлий слышал зати-хающие всхлипывания жены.
«Пускай, - думал он. – Боль вызовет неприязнь, неприязнь породит ненависть, а с ненавистью в душе расставание пройдет куда легче, чем с любовью!».
Утром он нанес ей удар ниже пояса.
- Ты бесплодна, Коссуция, а мне нужен продолжатель рода.
- Но ведь ты никогда не хотел детей! – ее изумлению не было предела. И ведь она была права. Детей он недолюбливал. Года полтора назад в очередной приход в многочисленное семейство Спуринны, занимавшее несколько комнат пятиэтажной инсулы в центре Субурры, он в очередной раз был облеплен младшими братьями Леонидаса, с которыми затеял веселую возню. «И как это тебе только удается? Сорванцы ждут тебя больше, чем родителей. Ты так любишь детей», – сказала тогда мать Спуринны. «Это дети любят его, - возразила ей старая бабка Леонидаса. – Он умеет обращаться с детьми, но любить их он не будет никогда. Для этого он слишком любит женщин». Цезарь сделал вид, что не обратил на эти слова никакого внимания, однако запомнил их на всю жизнь и, по глубокому размышлению, согласился с ними безоговорочно.
- Это с твоего согласия я пью полынь и папоротник, чтобы избежать нежелан-ной беременности! – продолжала Коссуция. Ее опухшее от ночных слез лицо покры-лось малиновыми пятнами возмущения и стыда. Жалкое и некрасивое лицо!
- Людям свойственно перекладывать ответственность за свои поступки на пле-чи других, - риторически произнес Гай Юлий. – Я не настаиваю ни на чем. Деньги и дом остаются тебе. Я же ухожу сегодня и навсегда. Прощай.
Больше он не видел Коссуцию никогда.


II.

При обручении оба обменялись простыми железными кольцами, надев их на безымянный палец левой руки, тот палец, что имеет нерв, соединяющий его с самим сердцем. Тогда он впервые прикоснулся к ее коже, гладкой, теплой, трепетно-нежной. Тогда же он впервые ощутил ее запах, который пробивался через тонкие ароматы вос-точных масел и благовоний. Этот запах напомнил ему материнский. Хлеб и молоко. Только хлеб отдавал легким дымком, а молоко щекотало ноздри свежестью и паром.
Жрецы принесли вести о благоприятности утренних гаданий по полету птиц, после чего процессия двинулась к храму покровительницы браков Юноны, где их ожи-дали великий понтифик и фламин Юпитера.
Впервые в своей жизни он очутился в центре внимания такого количества лю-дей. Казалось, весь сенат, все патриции и их жены пришли засвидетельствовать почте-ние молодым и их родителям. Количество же простых горожан и вовсе не поддавалось счету: любопытство и надежда на бесплатные подношения привели сюда чуть ли не половину всего Рима. Цезарь знал об этом, но видел толпу, словно в тумане. Это потом он научится ораторствовать, выделяя в массе каждое лицо, обращаясь к каждому отдельному слушателю, находя дорогу к сердцу каждого из них. Сейчас он различал одну лишь Корнелию. Длинная белая стола скрывала все прелести, составляющие гордость любой женщины, но он прекрасно знал, что они там, они существуют, они принадлежат ему и ждут своего часа. Густые, непокорные черные волосы оттеняла шафранового цвета палла, окаймлявшая лицо и ниспадавшая почти до самой земли. Никаких украшений, никаких притираний; ее лицо и так было подобно лицу спустившейся на землю богини.
Их усадили на двойное кресло, покрытое шкурой жертвенной овцы, сложили ладони правых рук вместе и, произнеся священные слова о приобщении жены к имуще-ству и святыням мужа, принесли положенные жертвы Юноне. Десять свидетелей вни-мательно слушали то, что было написано в свадебных табличках. Щедрость Цинны не знала границ: дом на Палатине, пять миллионов сестерций, драгоценности, домашняя утварь, рабы, - перечень приданого едва уместился на одиннадцати табличках. Спустя некоторое время Цезарь понял, что щедрость тестя имела и двойное дно: так он пытался защитить хотя бы часть имущества семьи от Суллы. Он был дальновиден, этот Цинна, и никогда не был излишне самоуверен. Он знал, что благосклонность богов – вещь переменчивая. Но тогда Гай Юлий пропустил все, что слышали его уши. В тот момент Цезарь жил глазами и сердцем, и все это было приковано к одной лишь Корнелии.
Они разделились, чтобы согласно обряду Цезарь встретил жену у дверей дома. Ночь вступила в свои права, и на небе ярко засияла покровительница рода Венера.
- Кто ты? – спросил он у женщины, покорно стоящей со склоненной, прикры-той до кончика носа головой. Густая желтизна паллы в свете луны стала белой.
- Где ты будешь Гай, там и я буду, Гайя, - услышал он тихий ответ, полный го-товности разделить жизнь и судьбу своего мужа. И она делила их до самой своей смер-ти.

*    *    *

Первую брачную ночь Цезарь запомнил на всю жизнь, запомнил потому, что именно в эту ночь по воле случая или по предписанию богов Корнелия зачала его един-ственного ребенка, его любовь и жертву будущих политических интриг ее отца, его Юлию.
На этот раз все было иначе. Он разделся раньше жены, и уже обнаженный мед-ленно откинул головной конец паллы, зарываясь пальцами рук в пенные волны густых волос. Их губы оказались рядом, но Цезарь не торопился: сначала волосы, лоб, глаза, переносица, завитки обоих ушей, щеки, подбородок и только потом губы. Он впился в чуть пересохшие от волнения лепестки, проникая щекочущим языком сквозь полуот-крытый овал, и ощутил привычное шевеление плоти внизу живота. Все шло хорошо, так, как надо, и он прекрасно вел свою партию в этой игре любви.
Застежки отпустили тяжелую ткань столы к ногам замершей Корнелии. Гай Юлий обошел ее сзади и, встав на колени, медленно заскользил губами вдоль упругих ног, приподнимая тунику своими крепкими руками. Бедра, ягодицы, спина, плечи, шея, - все это жило и трепетало в его объятиях в сопровождении музыки ее пре-рывистого дыхания. А когда двинувшиеся вперед пальцы, перебирая упругость груди, достигли напрягшихся сосков, ее губы испустили слабый стон. Этот тихий звук был подобен раскату грома, за которым последовала настоящая буря страсти, где уже не было наставника и ученицы, слепого и его поводыря, где столкнулись две не на шутку разыгравшихся стихии.
Остановились они только под утро. Но и тогда, когда их обессиленные стра-стью души уже мирно покоились на смятом супружеском ложе, пальцы рук влюблен-ных все еще неугомонно скользили по пленительным изгибам разгоряченных тел.

*    *    *

Они свято верили в свою республику, эти «кровавые идеалисты», и свято вери-ли в то, что убивают ради благого дела. Таким был и Луций Корнелий Цинна. Да, и к его рукам прилипало «случайное» золото, и его имущество росло за счет за бесценок скупаемых домов покинувших пределы Рима беженцев, да и он не чурался трофеев смутного времени, однако три года его консулата много сделали для римского плебса. Он расширил права народа на выборах и упорядочил сами выборы, он ввел чеканку полновесной серебряной и золотой монеты, безжалостно карая недобросовестных ме-нял и фальшивомонетчиков, он дал простым людям вздохнуть свободно. Три года правления Цинны оказались островком мира в грозном море войн и столкновений по-следних десятилетий.
Он сделал ставку на простонародье и не прогадал. И теперь даже вся армия го-товившегося к возвращению Суллы не могла обеспечить диктатору свободного въезда на вожделенный римский форум. Ликующий народ, покорный сенат, легионы ветера-нов Мария составляли силу, достойную дать отпор желаниям Луция Корнелия Суллы вырвать верховную власть и взять ее в свои руки. Возвращения восточного войска ожи-дали еще этой осенью, однако, покоритель Востока не стал торопиться. Поговаривали, что он отложил отплытие из-за рано пришедших на просторы средиземноморья зимних бурь. Может и так. В то же время наводнившие Италию шпионы Суллы подняли волне-ния среди расквартированных в Кампании легионеров Гая Мария, и холодное ноябрь-ское утро погнало Цинну навстречу солдатскому бунту.
Накануне вечером в жарко натопленном таблинии дома Цезаря тесть и зять за-говорились далеко заполночь.
- Итак, фламин Юпитера? – продолжая начатый разговор, задал вопрос Цезарь. – Один из трех великих фламинов, член жреческой коллегии пятнадцати. Неплохо для начала, однако у этой должности есть и свои минусы.
- Какие? – усмехнулся Цинна. – Уж не то ли, что ты не сможешь смотреть на вооруженных солдат за пределами городских стен? Ничего страшного. В случае необ-ходимости их поведут в бой твои легаты. Рим еще не оскудел на полководцев. Ты мо-жешь сказать, что при этом тебе не достанется слава победы. Возможно, но зато на твою голову никогда не падет позор поражения. К тому же историю республики помнят не по именам солдат, а по именам консулов. А уж консулом, поверь мне, в этой должности ты можешь стать, минуя ступени других магистратур. А может тебе не нравится выходить из дому с покрытой головой? Или не хочется, чтобы ножки твоей кровати были покрыты слоем грязи? Или ты не любишь спать в одиночестве? Согласен, все это глупые ограничения. И это не главное. Главное в том, что фламин Юпитера неприкосновенен. Ты можешь гарантировать, что мы победим в войне с Суллой?
Цезарь покачал головой.
- Вот то-то. И я не могу. А в случае поражения первой упадет с плеч моя голо-ва. Твоя покатится следом. Это если ты останешься простым смертным. Фламин Юпи-тера – защита посильнее солдатских мечей. Ты можешь умереть от болезни или старос-ти, или оставить должность в случае смерти жены, - Цинна сделал охранительный знак, – но во всех остальных случаях ты и твоя семья можете спать спокойно. А ведь ты любишь свою семью, Гай Юлий?
Мысленно перед его взором промелькнул образ Корнелли с заметно округ-лившимся к шестому месяцу беременности животом. Этот живот Цезарь помнил во всех подробностях, радуясь, как мальчишка, в те мгновения, когда видел его ежедневно растущий профиль, и когда любовно поглаживал его гладкую кожу, соприкасаясь с толчками обитающей в нем жизни. И он снова ответил «да».
- Ну, вот, и я тоже не хочу, чтобы мой внук остался сиротой раньше времени.
- Не внук. У Корнелии будет девочка.
- Нет, внук, - твердо сказал Цинна. – Поменьше слушай пустую болтовню. Ле-кари и повитухи врут на каждом шагу. И потом, разве ты не хочешь иметь продолжате-ля рода? Ты ведь последний из Цезарей. Над остальными постаралось безжалостное время.
Юноша пожал плечами. Во-первых, он не собирался спорить с богами, а, во-вторых, будущий ребенок интересовал его куда меньше, чем вопрос о скорейшем воз-вращении полноценных ночных отношений с Корнелией. И Цезарь перевел разговор в другую плоскость.
- Мне кажется, ты напрасно едешь один.
На этот раз пожал плечами Цинна:
- Если дело зашло слишком далеко, то не спасет ни сотня вооруженных рабов, ни тем более дюжина ликторов. Да и к тому же не хочется выглядеть в глазах солдат трусом.
- Трусость и осторожность – вещи довольно разные, - возразил Цезарь. 
- Эти ребята следовали за Марием не один год, да и я прошагал с ними почти половину всей Италии. Я знаю их, а они знают меня. Поверь, разговор с ними напря-мую получится более простым, нежели я стану выкрикивать лозунги из-за спин воору-женной охраны. И потом я им верю. Однако если со мной все же случиться непредви-денное…, - Цинна помолчал. – А впрочем, ничего непредвиденного случиться не мо-жет. Через несколько дней я вернусь целым и невредимым.
Спустя несколько дней сопровождавший консула старый и преданный раб вер-нулся один.

*    *    *

Как всегда во главе солдатского бунта стояли центурионы. Выходцы из всад-нического сословия, они крайне болезненно относились ко всем ситуациям, касавшимся выплаты денег. На войне у легионера была добыча: золото, вещи, рабы; в мирное время солдат кормился либо за счет полученной в собственность государственной земли, либо за счет выплат из казны все того же государства. Задержки жалования случались не редко, ибо к деньгам легионеров не прикладывал руку разве что ленивый. Воровали все, начиная с ведавшего выплатами чиновника и заканчивая все тем же центурионом. Виновных ловили за руку, отстраняли от должности, наказывали штрафами, иногда подвергали тюремному заключению или даже казни, но воровство продолжало оставаться неотъемлемой частью армейского быта. Прекрасно осознавая это, Цинна ехал в Кампанию со спокойной душой и небольшим запасом сестерций для первоочередных выплат. Даже въехав в подготовленный к зиме лагерь и уловив на себе суровые и неприязненные взгляды рядовых легионеров, он не забеспокоился, потому что точно знал: звон монет способен развеять любые тучи.
Спешившись у палатки военного трибуна, он вошел внутрь. Минуция Главка Цинна знал больше десяти лет и по службе в армии, и по встречам в доме его отца, с которым Луций Корнелий решал свои финансовые вопросы. Старый знакомый выгля-дел озабоченным и несколько испуганным.
- Надеюсь, ты приехал с охраной, консул? – вставая из-за стола для рукопожа-тия, бросил вместо приветствия Главк, окидывая взглядом военный мундир нежданного гостя.
- Приветствую тебя, дорогой Минуций, - попытался разрядить напряжение Цинна, с улыбкой пожимая протянутую руку.
- И я приветствую тебя, Луций Корнелий. Так ты с охраной?
- Зачем она мне, если я среди друзей и преданных мне воинов? Неужели все так плохо, Минуций, что я должен защищать себя от своих?
Ответа он не услышал: топоча калигами и скрипя кожей доспехов, в палатку ввалилось полтора десятка центурионов.
- Ого! Да к нам пожаловал сам консул! – выкрикнул без всякого почтения чей-то голос.
- Цинна, ты привез нам деньги или, как всегда, благие обещания?! – простуже-но прохрипел другой.
- Со мной немного денег для начала выплат, - оборачиваясь, спокойно произ-нес Луций Корнелий.
- А остальные? Когда будет все наше жалование?! – на этот раз голосов было несколько. Во время разговора полог палатки трибуна то и дело открывался, впуская новых офицеров. Задние напирали, придвигая передних к столу, и скоро расстояние между центурионами и Цинной сократилось до размера вытянутой руки. Но и это не обеспокоило консула. Поискав глазами знакомые лица, он остановился взглядом на примипиле одной из когорт легиона Марке Валерии.
- Такое впечатление, что передо мной не боевые ветераны, а кучка жалких торговок с рыночной площади. С каких это пор солдаты принялись верещать, будто вздорные бабы?! Вы в первый раз не видите денег несколько месяцев?! Или, быть может, вы вообще никогда не держали в руках ни одного сестерция и так горите желанием потрогать его пальцами?!! Или римские легионеры разучились терпеть и ждать?!! – с каждой фразой голос Цинны становился тверже и жестче.
- Все! Хватит! Довольно! Натерпелись! – донеслось до него с разных сторон. – Отдай наши деньги, Цинна! Солдаты сидят на чечевице и бобах второй месяц, а ты, не-бось, жрешь мясо каждый день, в то время как наши семьи голодают! В армии у Суллы такого наверняка нет! Может нам стоит выйти к нему навстречу с покаянными рожами, и тогда он нам заплатит сполна?! 
Лицо консула побагровело от гнева.
- Кто это сказал?! Ты?! Ты?! Ты?! – указательный палец Луция Корнелия ме-тался из стороны в сторону. – Или может быть это ты, мой боевой товарищ, продался шпионам Суллы?!
Он схватил примипила за края палудамента и рванул плащ резким движением. В разгоряченные ноздри консула ударил чесночный запах привычной солдатской по-хлебки. Марк Валерий сдавил запястья Цинны, медленно отрывая его руки от себя.
- Ты пахнешь сытостью, консул, сытостью и благовониями. Похоже, ты не го-лодаешь и не мерзнешь. И у тебя нет солдатских вшей. Так кто же из нас двоих преда-тель?
Отброшенная ладонь Луция Корнелия потянулась к висевшему на поясе гла-диусу и опоздала на какое-то мгновение. Меч Валерия вошел в его правое подреберье по самую рукоять, продырявив плащ на уровне лопатки. Еще секунду округлившиеся глаза консула Великого Рима недоуменно смотрели вперед, а затем тело Цинны мешковато опустилось на посыпанный песком пол палатки, марая светло-серую поверхность потеками бурой крови. С последним вздохом этой отлетающей жизни в воздухе Италии окончательно растворился героический дух Гая Мария. Дорога к власти для Суллы отныне была открыта настежь. 

*    *    *

Больше всего Цезарь опасался, что страшная новость вызовет преждевремен-ные роды, однако Корнелия выстояла. Она родила маленькую Юлию в положенный срок, и в феврале Гай Юлий стал отцом здорового и крепкого ребенка.
Начало года ознаменовалось еще одной, далеко не самой приятной новостью. В марте в гавани Брундизия с шестью восточными легионами высадился Луций Корне-лий Сулла.


III.

В период междоусобицы форум затихал, превращаясь в некое подобие гигант-ского некрополя с множеством статуй, посвященных богам и выдающимся римлянам, чьи имена жизнь вписала в историю государства золотыми буквами. Немногие риско-вавшие покидать свои дома сенаторы прогуливались меж мраморных изваяний, словно белые, окаймленные красной полосой по краю тог тени. Они почти не разговаривали, опасаясь открывать рот перед теми, кто мог потом свидетельствовать против них, донося очередному оседлавшему Рим диктатору. Страх и ненависть снова безраздельно завладели городскими улицами. Наметившийся при Цинне мир завершился очередным расколом. Популяры еще были сильны, однако партия оптиматов приподнимала голову, присматриваясь к новым возможностям передела сфер влияния, имущества и денег. 
Фортуна сотворила очередной зигзаг, поставив под угрозу и его намечавшуюся карьеру, и благополучие семьи, и самоё жизнь. Сулла еще не вошел в Рим, еще не появились проскрипции, еще не полетели головы противников, однако зять бывшего первого в республике человека внезапно оказался не очень-то и нужен своим бывшим сторонникам. Напевы безудержно расточавшихся дифирамбов растаяли без следа. Нет, с ним по-прежнему здоровались, но уже не так сердечно, и далеко не все: некоторые делали вид, что не замечают эту по-юношески долговязую фигуру с аккуратно уложенными завитками темно-русых волос.
Соблюдая внешние приличия, Цезарь весьма болезненно переживал в душе каждый косо брошенный взгляд, каждый шепоток за спиной, каждую отвернутую от него голову.
«Ах, Цинна, Цинна, - проносилось в его мозгу. – Как же ты ошибался! Где те-перь эти люди, о благополучии которых ты пекся подчас больше, чем о благополучии собственном? Где тот, клявшийся в преданности, тебе римский народ? Где лебезивший перед тобой сенат? Продажные шлюхи! Псы, трусливо опасающиеся даже собственного хвоста! Но что, что же ты сделал не так? Дал им много и сразу, а толпе нельзя позволять насыщаться до отвала. Ее необходимо держать впроголодь, подкидывая своевременные подачки и подкармливая сладкими обещаниями. И тогда толпа будет идти за тобой долго, ровно до тех пор, пока у тебя не останется денег на подачки или пока ты не перекормишь ее до ожирения. Ты сделал ставку на армию, но опять просчитался. «Мариевы мулы» воюют теперь не за идею, да и какая идея может быть в междоусобной драке! Теперь римским легионерам нужны деньги. Они любят того, кто им платит, ну, может быть, еще того, кто наравне делит с ними тяготы солдатской жизни. Но Марий был таким, а ты всегда ставил себя чуть выше центуриона и куда выше рядового легионера. И они не простили тебе этого!».
Вынужденный бездельничать, Гай Юлий много и долго размышлял, размыш-лял и беседовал с теми из сенаторов, кто еще не боялся ответить на обращенную к ним речь, со Спуринной, с Юлией. Впрочем, с Юлией он говорил мало, предпочитая зани-мать домашнее времяпрепровождение чтением, физическими упражнениями и любо-вью.
Леонидас же советовал бежать.
- Куда, мой друг? Где сегодня ожидают Цезаря?
- Все очень просто! Разбросай деньги по родственникам, передай жену и дочь в руки матери, и скачи к Норбану: консул всегда был верен Марию и Цинне и не откажет тебе в должности легата.
- А как же фламин Юпитера?
- Но ведь ты до сих пор так и не вступил в эту должность. Прошло больше по-лугода, а ты все еще числишься в претендентах, в претендентах, правда, безоговороч-ных, однако пребывание на посту и надежда заполучить пост – это отнюдь не одно и то же.
Однако едва лишь Гай Юлий открывал рот, чтобы заговорить об отъезде, как тут же закрывал его, не в силах выносить слезы жены и упреки матери. А вскоре и сама возможность покинуть Рим исчезла без следа. В начале осени Сулла нанес Норбану сокрушительное поражение, разгромив стоявшие в Кампании легионы и переманив их остатки на свою сторону. Рим отворил диктатору свои ворота.
На этот раз резня проводилась расчетливо и скрупулезно. Вначале «Меченый», ибо Сулла означает не что иное, как «покрытый красными пятнами», поделил сословие патрициев и всадников на «наших» и «не наших». При этом он основывался как на личной неприязни, так и на многочисленных доносах, чьи авторы получали долю от имущества осуждаемого на смерть. А потом появились проскрипции – списки тех, кто объявлялся диктатором вне закона. И снова потекли реки крови. Луций Корнелий Сулла сдержался лишь на несколько месяцев, лишь до тех пор, пока ровно через год от момента вступления на форум не разгромил у Коллинских ворот Рима семидесятитысячную армию, состоявшую из племени самнитов и недобитых остатков войск Мария и Цинны. Сражение оказалось ожесточенным. Город Ромула не видел такой братоубийственного избиения от самого своего существования. Римляне резали друг друга почти два дня, резали без перерыва на ночь и сон, и чаша весов колебалась достаточно долго. Вот когда Цезарь пожалел о бесславной кончине Цинны. Победу Сулле принесли два его легата: Марк Лициний Красс и Гней Публий Помпей. Тогда Гай Юлий еще не знал, что пройдет совсем немного времени, и он свяжет себя с этими именами на все оставшуюся жизнь

*    *    *

Скверную новость в дом принес Спуринна.
- Твое имя внесено в проскрипции.
Сказанное дошло с трудом вместе со всхлипываниями прижавшейся к мужу Корнелии. Но и после этого Цезарь никак не прореагировал на услышанное. Третий день его била лихорадка. Голова раскалывалась на десятки обломков, из глаз по рас-пухшему носу текли слезы, в горле першило. Он попытался приподняться на локте, ощутив противную липкость пропитанной потом туники, и снова обессилено откинулся на подушки.  Накатившая пелена услужливо поднесла памяти четырехдневной давности разговор с диктатором.
На встрече настоял Аврелий Котта. Дед по матери был соратником и близким другом Суллы, если у диктаторов, конечно, могут быть друзья. Аврелия безоговорочно поддержала отца, пытаясь убедить Гая Юлия в необходимости подобного свидания:
- Речь идет о твоей жизни! Сохранив ее, ты сохранишь и надежды. Ведь никто не вечен, и безжалостное время одинаково регулярно провожает до погребального са-вана как последних нищих, так и всесильных правителей. Я уверена, что светлые дни рода Юлиев еще впереди. Но для этого нужно жить. Смерть оборвет все и разом. Пом-ни, - ты последний из Цезарей. Я хочу дожить до того дня, когда имя моего сына с бла-гоговением произнесет каждый римский гражданин.
- С благоговением? – усмехнулся Гай Юлий. – А что если с ненавистью, ма-тушка?
- Не говори ерунды! – вспылила Аврелия.
- Отчего же. У каждого поступка, каждого шага, каждого вздоха существует две стороны: лицо и изнанка. И ведь вот что интересно, - обе эти «матроны» довольно значительно разнятся и с виду и изнутри.
- Не умничай! – в ее голосе зазвучали истерические нотки обиды. – Слушай, что тебе говорит мать!
- Слушаю, и очень внимательно, - чем больше распалялась женщина, тем спо-койнее вел себя мужчина.
- Он сделает тебе предложение и тебе следует с ним согласиться. Твой дед уже обо всем договорился.
- Позволь поинтересоваться, что же это за предложение? Предать? Убить? Пасть ниц и покаянно поцеловать его ступни?
- Прекрати!!! – по лицу матери прокатилась волна гнева. – Ты всего лишь дол-жен развестись с Корнелией. И все!
- И все?! Такая малость! - притворно всплеснул руками Цезарь.
- Да, малость! Не ты - первый, не ты - последний. Собственная жизнь того сто-ит!
- А ее жизнь? Чего стоят жизнь и судьба Корнелии?
- Что-то не помню, чтобы ты задавал этот вопрос, когда уходил от Коссуции, - Аврелия хорошо знала собственного сына, знала все его слабые стороны и болевые точки.
Он нахмурился и тут же парировал, не задумываясь:
- Зато я, матушка, помню все прекрасно. Тот развод проходил с твоего ведома и согласия. Ну, правда, Цинна тогда был Цинной, а не горсткой пепла в урне с прахом. Поздравляю! Ты умеешь прекрасно приспосабливаться к обстоятельствам. Как жаль, что не смогла научить этому моего отца! Или он оказался плохим учеником? Наверное, как я?
Он буквально сочился издевкой, этот Цезарь. Это потом он научится скрывать свои мысли и чувства под наносной шелухой слов и жестов, а сейчас запал юности вел его напролом к одному лишь ему известному решению.
- Глупый осел! – Аврелия закусила губу от досады. – Как же ты иногда напо-минаешь своего отца!
- Но, согласись, я ведь и его сын тоже.
- Ну что, убудет от тебя что ли? – женщина попыталась сменить направление убеждений. – Взгляни на Помпея. Ведь развелся же он со своей первой женой ради бра-ка с приемной дочерью Суллы. А ведь та была уже беременна от первого брака, да и у жены Помпея остались двое его сыновей. Однако он выполнил приказ, хотя также мог возражать, поскольку, не в пример тебе, близок и дорог диктатору. 
- И теперь он, наверняка, страдает от того, что не в состоянии отдать отцов-ский долг собственным детям, зато готовится воспитывать чужое семя.
- Откуда ты знаешь?!
- Все! – Цезарь поднял руку ладонью вперед. – Прекратим бесполезный разго-вор. Я пойду на эту встречу, где внимательно и с должным почтением выслушаю Луция Корнелия Суллу. Это я тебе обещаю. Но решение приму самостоятельно. И вот будет ли оно таким, как тебе хочется, этого я обещать не могу.
Их встреча с диктатором состоялась в тот же день.
В таблинии царил полумрак, однако, Цезарь сразу же увидел то, что породило в народе прозвище «меченый». Малиновые пятна густо покрывали практически все от-крытые части тела Суллы. У края волос на лбу и между пальцами рук они сливались в обширные поверхности с участками серебристого шелушения в центре и на границе с нормальной кожей. Болезнь донимала Луция Корнелия с юношеских лет, и, несмотря на все ухищрения лекарей Запада и Востока, с каждым годом усиливалась, принося и физическую боль и моральные страдания. Будь Цезарю известно чувство жалости, наверное, он бы пожалел этого уже немолодого, пораженного недугом человека. Однако всю свою жизнь Гай Юлий мог только понять и досконально разложить на составляющие любой поступок, судьбу любого человека или целого народа, но иррациональное чувство жалости было недоступно ни его практичному уму, ни его быстро вспыхивающему и столь же быстро остывающему сердцу.
- Гай Юлий Цезарь приветствует Луция Суллу! – юноша поднял правую руку в почтительном жесте и застыл, ожидая ответной реакции.
Человек в кресле напротив явно медлил, внимательно всматриваясь в посети-теля, но, наконец-то, открыл рот.
- Приветствую и тебя, Гай Цезарь, - голос отливал металлом: он привык к по-виновению, он знал себе цену. – Котта рассказывал мне о твоей судьбе. Мы все совер-шаем ошибки по молодости лет. Юность опрометчива. Однако для того и существуют опыт и зрелость стариков, чтобы исправлять неправильные шаги юности и направлять ее в нужную сторону.
- Ты имеешь в виду Помпея? – никакого намека на иронию или издевку, и, тем не менее, диктатор все понял.
- Не только его, - металл зазвенел, чеканя слова, будто монеты, с равными промежутками: это говорил не человек, это говорила машина. – Многие, очень многие уже сделали правильные выводы. Награбленное возвращено в государственную казну, виновные раскаялись или понесли заслуженное наказание, законы, попиравшие республику, отменены. Справедливость торжествует! Рим снова выстоял, увеличив свою славу! 
- Каковы же мои ошибки, Луций Корнелий? Что сегодня надлежит делать мне, чтобы достичь правильных выводов? – внешне фразы Цезаря выглядели вполне при-стойно, но вот уже дважды он вклинился в речь диктатора, не получив на это разреше-ния, и Сулла сразу же обратил внимание на эту вольность. Теперь металл отливал холодом.
- Цинна купил тебя обещанием должности фламина Юпитера, и ты продался. Это плохо. Ты зря развелся с Коссуцией. Хорошая девушка из хорошей семьи. Твой нынешний выбор ошибочен, а ошибки надлежит либо исправлять, либо расплачиваться за них. Путь исправления прост: развод, возвращение приданного в казну республики, как награбленного в кровавых междоусобицах, и ожидание решения собственной судь-бы. Котта характеризует тебя с хорошей стороны. Я привык доверять друзьям. Флами-ном тебе, естественно, не стать, но должность военного трибуна при хорошем командире я тебе присмотрю обязательно. Конечно, это далеко от Рима и семейного очага, зато подобный шаг в состоянии обеспечить тебе вступление на все последующие ступени государственной службы.
Сулла замолчал. Разговор был окончен. Диктатор не ждал ответа, он был уве-рен в том, что никто не посмеет оспорить его решение. Да и любой ответ, кроме молча-ливого согласия, означал для человека, рискнувшего разомкнуть губы, смертный при-говор. «Повернись и иди!» – вопило сознание Цезаря. – «Прислушайся к словам матери: спасай свою жизнь и карьеру!». Однако в противовес сознанию из глубины сердца к мозгу поднималась волна гнева и самолюбия. «Он посмел обвинить тебя в продажности!» – воинственно кричали самолюбие и гнев. – «Он унизил тебя! Он унизил Цезаря! Он унизил род Юлиев! Ты не можешь уйти просто так, не высказав все, что думаешь!». Чувства боролись между собой до тех пор, пока Гай Юлий не открыл рот. Он заговорил без разрешения уже в третий раз! И глаза его источали молнии ненависти!
- Если я кому-то и продавался, Луций Корнелий, то скорее Коссуции и ее отцу, нежели Цинне. Я не нуждался в его деньгах, даже при том, что их происхождение далеко не так однозначно, как ты только что изволил заявить. И уж тем более меня не прельщала должность фламина Юпитера с ее бесконечными ограничениями. Впрочем, как тебе известно, я так и не поторопился занять эту должность. На Корнелии же я же-нился по любви, продолжаю любить ее и буду любить с приданым, которое ты волен отнять, или без него. Последнее не имеет для меня никакого значения. Но добровольно я не внесу в казну ни одного медного асса, - он хотел сказать еще о том, что не станет дожидаться подачки из рук всесильного правителя Рима, что скорее готов умереть, чем унизить род Юлиев принятием милостыни, что диктатор и республика – вещи несо-вместимые. Цезарь хотел успеть сказать еще о многом, однако предательская дрожь схватилась вдруг за кончики пальцев его ног и поползла вверх, заставив опуститься на мраморный пол таблиния. Перед глазами снова распахнулась бездна, которую он не видел вот уже несколько лет и на смену которой пришла спасительная потеря сознания.
Разъяренный Сулла некоторое время брезгливо смотрел на дергающееся перед ним в конвульсиях тело, после чего позвонил в лежащий на столе колокольчик и сказал возникшему в дверном проеме секретарю:
- Убери здесь, Эмилий. Отправь это домой. Иди. Нет, постой, - диктатор по-медлил, задумчиво счесывая со лба ногтями зудящие от пота струпья. – Завтра его имя должно быть внесено в проскрипционные списки. 

*    *    *

Спуринна практически тащил его на себе. Сверху хлестал пронизывающий но-ябрьский дождь, однако Леонидасу было жарко от пылавшего тела друга, чей пот сме-шивался с каплями небесной влаги и потом самого Спуринны. Они отошли шагов на сто, когда грек скорее ощутил, чем услышал грохот кулаков по двери дома Цезаря: ле-гионеры наконец-то прибыли за своей добычей.
- А птичка-то ускользнула, - усмехнулся вполголоса Спуринна. – По крайней мере, пока.
По дороге в Субурру им попался патруль, принявший сплетенную парочку за подгулявших пьяниц.
- Поздновато возвращаетесь! – захохотал один из солдат.
- Небось, все пропили? – жадно спросил другой.
- Да нет, - подыгрывая легионерам,  заплетающимся голосом промямлил Лео-нидас, пытаясь одной рукой развязать кошель на поясе. – Что-то еще бренчит. Навер-ное, осталось несколько ассов.
- Давай, давай, - второй солдат рванул кошелек на себя. – Это нам. Выпьем за ваше забулдыжное здоровье! Может, еще и на девок хватит!

*    *    *

Две с половиной недели он находился между жизнью и смертью на руках у бабки Леонидаса, старой травницы, немало понимавшей в сущности недугов и их из-гнании. Верный друг все это время, рискуя жизнью, курсировал между домами Аврелии и жены Гая Юлия, принося туда вести о здоровье сына и мужа и забирая те немногие средства, что были необходимы для лечения и питания больного.
К концу третьей недели ослабевший от болезни Цезарь смог выслушать ново-сти Спуринны. Они были весьма неутешительны. Имущество конфисковано, - жене ос-тался дом и те немногие средства, которое удалось спрятать у родственников, - его приметы розданы всем римским патрулям вместе с разрешением: убить на месте в слу-чае сопротивления или попытки к бегству. Впрочем, арест грозил закончиться тем же, только после формального акта правосудия: Сулла соблюдал внешние приличия зако-нов римской республики.
И все же, несмотря на смертельную опасность, он рискнул покинуть жилище Леонидаса, как только оказался в состоянии сделать это. Собственный дом встретил его тишиной и холодом. Старый раб, открывая дверь на его осторожный стук, отшатнулся в сторону от испуга. Ввалившиеся глаза и щеки Цезаря делали его лицо похожим на маску самой старухи Смерти. Известковые стены вокруг дышали сыростью, пустые жаровни отливали в неверном пламени масляной лампы морозным блеском металла, - средств на тепло и свет не хватало, и похоже, родственники отнюдь не торопились снабжать опальную семью из припрятанных у них на черный день денег Цинны.
Дрожа от холода, гнева и ненависти, он вошел в спальню. Корнелия еще не спала. Укрывшись тремя шерстяными одеялами, она согревала теплом своего тела мир-но спящую рядом Юлию. Двухгодовалому ребенку проблемы взрослых были недоступ-ны, а потому смешные ямочки на пухлых розовых щечках тихонько следовали то вверх, то вниз в такт дыханию сопящей пуговки чуть вздернутого носика. Кудряшки черных волос обрамляли детское личико кружевной вуалью. Вслед неведомым снам девочки сладко причмокивали ее сложенные бантиком губы и подрагивали пушистые ресницы. Цезарь успел разглядеть все это, пока охнувшая Корнелия, выскользнув из-под одеял, прижималась к нему всем телом. Торчавшие ребра впились в мягкую женскую плоть, и Гай Юлий ощутил на своих щеках ее слезы. Его сердце сжалось от боли.
«Ты ответишь за все, Сулла! – подумал Цезарь. – Боги уже карают тебя, но по-карают еще больше! Мать Венера, не оставь покровительством род свой! Отплати за страдания детей своих страданиями стократ большими! Не оставь поруганную честь без отмщения!».
В следующее мгновение Корнелия упала к ногам мужа, покрывая поцелуями его холодные от зимней грязи ноги.
- Что ты?! Что ты, Корнелия?! – ошеломленный ее поступком Цезарь попытал-ся поднять жену с колен.
- Спасибо, спасибо тебе, Гай Юлий! – шептала женщина. - Ты не бросил нас! Не покинул меня и маленькую Юлию! Благодарю тебя!
- Глупышка, - прошептал он в розовую раковину ушного завитка. – Я тебя ни-когда не брошу. Я люблю тебя!
Он попытался поднять жену на руки, но предательская слабость толкнула обо-их на ложе. И тут же Корнелия снова оказалась на ногах.
- О, боги! Ты ведь, наверное, хочешь? – ее туника взлетела вверх, обнажая ма-нящие изгибы знакомого тела. Женщина прижалась к мужчине, но он только гладил ее волосы и плечи, пытаясь проглотить подкатившийся к горлу комок. Его душили слезы, слезы ненависти и бессилия. Как горько бывает, когда ты не в состоянии защитить близких и дорогих сердцу людей!
Убаюканная присутствием мужа Корнелия тихонько задремала на его заост-рившейся груди. Он же искал успокоения в обдумывании планов грядущей мести. Го-нимый юнец-патриций и всесильный диктатор. Что может быть смешнее?! Но Цезарь знал: пускай пройдут месяцы и даже годы, однако рано или поздно у него найдутся способ и средства рассчитаться за пережитое унижение, свое и своей семьи. Он никогда не держал зла, но прекрасно помнил обо всех перенесенных обидах и верил, что благоволящие ему боги обязательно предоставят возможность воздать должное за причиненную боль. 
Гай Юлий пробыл дома два дня. Задерживаться дольше было опасно. Шпионы Суллы шныряли повсюду. И хотя оставшиеся в доме рабы были преданы семье Цезаря, однако возникшее вдруг их оживленное мелькание между жильем Юлиев, Аврелии и Котты могло навести на вполне определенные мысли любого мало-мальски наблюда-тельного человека. 
Он ушел ночью, растворившись в тумане улицы. Ушел, чтобы вернуться через пару недель и снова уйти. Переходя из дома в дом, он скрывался почти четыре месяца и попался за все это время только один раз. Возглавлявший патруль центурион резко раз-вернул его лицом к себе:
- Похож, очень похож, - вполголоса, так, чтобы не слышали легионеры, произ-нес офицер.
- На кого? – довольно глупо спросил Цезарь первое, что пришло в его голову.
- На своего отца, Гай Юлий, на своего отца, - все также тихо ответил началь-ник патруля, перехватывая скользнувшую к спрятанному под плащом кинжалу руку юноши. – Не глупи! Отойдем-ка в сторонку. У нас есть, о чем поговорить. Эй, ребята, я тут встретил давнего знакомца: долго с ним не виделись, надо потолковать. Ступайте, я догоню вас.
- Итак, неуловимый, ты, наконец, попался, - усмехнулся центурион. – И я рад, что попался мне. Ты тоже должен этому радоваться.
- Почему? Ты получишь награду, я – смерть. Чему тут радоваться?
- Да уж, какая там награда! Всего два серебряных таланта! – махнул рукой ле-гионер. – Что скажешь?
- Скажу, что это неплохо даже для центуриона, - Цезарь начал успокаиваться: не связали сразу, значит, есть шанс спастись.
- Ха! Пятьдесят тысяч сестерциев, да еще делись ими с другими патрульными. А после того, как накроешь ребятам стол, так и вовсе ничего не останется, - гнул свою линию центурион, и Гай Юлий понял его.
- Как тебя зовут? – спросил он.
- Септимий Корнелий.
- Откуда ты знаешь моего отца, Септимий?
- Служил под его началом в Пизе. И скажу тебе: это был замечательный чело-век. Побольше бы таких, и республика не покатилась бы в пропасть.
- А сейчас катится?
- Не катится - мчится стремглав. Летит очертя голову. И мы вместе с ней. Уби-вая друг друга, мы уже вырезали половину тех римлян, кто мог носить оружие. Скоро варвары задавят нас массой, если, конечно, не прикончат собственные рабы.
- Вот что, Септимий, ты верил моему отцу?
- Как самому себе!
- Тогда поверь и его сыну, - Цезарь сдернул с пояса кошелек. – Здесь двадцать золотых денариев. Остальные, недостающие до двух золотых талантов, мой человек передаст тебе завтра в назначенное время в указанном тобой месте.
- Благодарю тебя, Цезарь, - деньги мгновенно исчезли в складках плаща центу-риона. – Приятно иметь дело с человеком благородным, умным и понимающим нужду легионера, - с сыном, достойным своего отца.
Септимий Корнелий проводил его практически до дома Спуринны; на всякий случай, подальше от неожиданностей, но, как вполне справедливо подозревал Гай Юлий, и для того, чтобы обезопасить получение обещанной ему суммы наверняка.
Деньги! Деньги в этом мире решали все, И Цезарь лишний раз получил этому подтверждение. Жизнь требовала денег, а деньги пожирали жизнь. Понимая это, во все последующие годы он будет презирать деньги, будет нуждаться в них и, не рассчитывая на человеческое бескорыстие, будет отдавать их, спасая себя и дело всей своей жизни, выкупая, откупаясь, платя по счетам.
IV.

- Что это? – покрытые струпьями пальцы крутили в руках протянутый Коттой свиток.
- Прошение весталок.
- О чем?
- О помиловании.
- Опять, - Сулла со стоном откинулся назад в кресле: прохладный мрамор сте-ны немного успокаивал зудящую кожу, давая отдохновение измученному болезнью те-лу диктатора. – Тебе не надоело?
- Он – мой внук, Луций Корнелий, и единственный сын моей дочери.
- Он – наглец.
- Он – еще мальчишка.
- Высокомерие и наглость присущи всем Цезарям. Вспомни, что ответил мне его дядя, когда, будучи претором, я попытался обуздать его непомерные амбиции. Он сказал: «А по праву ли ты применяешь власть?». Этот выскочка намекал на то, что должность претора была мною куплена, будто в Риме может быть по-другому.
- Это было давно, и это не был мой внук, - спокойно возразил Котта. Зная твердолобость Суллы, он раскачивал мнение диктатора в течение нескольких месяцев и сегодня был близок к успеху как никогда.
- Давно? А что изменилось сегодня? Мы с Цинной вырезали несколько тысяч человек, и что с того? Сенат по-прежнему раздирают противоречия, Рим все также продажен, а римский народ, как и все последние годы, алчет бесплатных подачек и гладиаторских боев. Кому, спрашивается, нужны сегодня честь и идеалы отцов? Никому. Устои республики продолжают разрушаться, и никому не известно, что же вырастет на ее руинах. Хорошо, если это нечто позволит нашему государству простоять хотя бы несколько столетий. Иначе покоренные нами народы просто раздавят нас и сотрут в порошок.
- Тем более, - вставил в монолог Суллы Котта.
- Что, тем более?
- Тем более, если все летит в Тартар, зачем отягощать свою душу еще одной ни к чему не приводящей смертью. Вот и Мамерк считает также. Правда, Эмилий.
Приблизившийся к креслу диктатора секретарь молча кивнул головой и приба-вил, протягивая кубок:
- Луций Корнелий, тебе пора выпить лекарство.
Сулла взял кубок и, морщась, принялся медленно глотать горький настой, на время облегчавший страдания его истерзанной кожи. Котта и Мамерк терпеливо ждали.
- Я ведь не могу отказать весталкам, не правда ли? – наконец-то спросил Сул-ла.
- Не можешь, - согласно кивнули головой оба.
- Ваша взяла. Получайте его, но помните: тот, о чьем спасении вы так печетесь, когда-нибудь станет погибелью для оптиматов и нашего дела, отстаиванию которого мы с вами отдаем сегодня наши судьбы и жизни. В одном этом Цезаре таится добрая сотня Мариев! Эмилий, друг мой, заготовь приказ: этот наглец отправляется в Малую Азию под начало Минуция Терма. И прошу тебя, Аврелий, избавь от него Рим в двадцать четыре часа.
- Все так и будет, - не скрывая улыбки, склонил голову Котта.
- И ни минутой больше, - проворчал Сулла. – А то я ведь могу и передумать.

*    *    *

Новость застала Цезаря в доме Спуринны.
- Леонидас, ты отправляешься со мной!
- В качестве кого? Друга? Слуги? Мальчика на побегушках?
- Тебе не стыдно? – возмущенно вскинул руку Гай Юлий. – В качестве легио-нера. Мы же мечтали об этом!
- Ты же знаешь, - вздохнул грек. – У моей семьи нет денег, а сборы стоят не дешево.
- Я тоже пока не богат, - улыбнулся Цезарь. – Но для того, чтобы помочь дру-гу, денег у меня хватит. Решено! Мы отправляемся за славой, и мы с тобой добудем ее, непременно добудем!