Солнце встает с востока. 73. Пять минут

Все эти три дня у него из головы не шла женщина с ребенком в одеяле. Туренин не придавал этому событию особого значения, то есть оно ничего не значило, не было символом, скорее всего, им мог быть автобус, сравни его он, когда  в салоне включили свет, с железным мостом через Днепр, когда через него въезжали в город Света и Игорь, а затем с тигром. Этого не было. Он ее ни с кем не сравнивал. Его смутило то, что она с грудным ребенком под обстрелами бежит одна, куда? и кто ее там ждет?  «Она храбрая», - постановил он. Какими же должны быть обстоятельства, чтоб решится на такой отчаянный шаг! И почему с ней не поехал мужчина? Тогда он подумал, что она бежит из страны, как Вера, как турки. Потом, когда Вера сказала, что та вышла в Черновцах, он произнес с досадой: «Вот оно что. Она и не собиралась уезжать с Украины. Она, видно, оттуда родом и ехала к родственникам».

Когда он уже подходил к кладбищу, которое в это время года представляло собой печальное зрелище: серые мацевы и обелиски, виляющая тропинка среди сухой травы и прочее, - он обратил внимание на лужу, разлитую справа на пересечении улиц, где она была всегда, с поломанным льдом по краям, тут без всякой связи с безотрадной картиной, которая открылась ему, произнес: «И все-таки она молодец».

На бульваре на остановке стоял пустой троллейбус с закрытыми дверями. Это потому что была тревога. Тут же – его как будто пришибленные пассажиры. Сообразив, что дела не будет и неизвестно, сколько еще ждать, когда будет отбой, они садились в бегающие по улицам желтые автобусы.

Свернув направо, он пошел к Борьке, и так шел какое-то время, опустив голову, без мыслей, пока не вспомнил об инвалидке Николая. Уцепившись за это случай, он вылил всю накопившуюся злость на эту незадачливую пару, где Николай старик шестидесяти трех лет и она - молодая женщина, с разницей в возрасте в сорок лет, из-за чего тот нередко оправдывался, мол, я «опікусь нею», то есть он опекун, здесь Туренин плюнул: «Надо же такое.  Она ненормальная с группой, а он опікується. Кстати, Николай как-то намекнул, что его подопечная не отвечает за свои действия, может убить и ничего ей за это не будет. А тут еще Иван Петрович».

Собственно,  ее отвратительное уродство налицо, но так, чтобы физический и психический урод – Этого Туренин не мог предположить: «Теперь что? Надо ее бояться?»

Иван Петрович хотел, чтоб они пустили в пустую квартиру мужчину из Харькова, с которым он лежал в больнице, когда заболел ковидом. Тому некуда ехать. Известно ведь, что вокруг города блокпосты.

И тут Туренин взбеленился, осыпал его ругательства, самое безобидное – сволочь.

-Да, успокойся ты, - попробовала его остановить Нина Николаевна, хотя это она сказала, что тот позвонил и сказал такую глупость. Еще она сказала, что Вася у мамы.

-Ах, не живет! Тогда почему бы не поселить мужчину в своей пустой квартире. Так у нас можно, а у них нельзя. Хватит этих из Сум. Смешно. Тапочки оставили. Им жалко было их выбросить, так вот – возьмите: это наша благодарность за то, что нас пустили на ночь. Ты их выбросила. Хорошо. Мы ведь такие бедные: на тапки нет денег. Ну, что за люди. Я понимаю, травма и всякое такое, но не до такой же степени. У меня тоже травма.

-Они на базаре покупают военную форму.

-Идиоты. Еще не получил уведомление, а они уже… Ну, что тут сказать. Я им своего ума не вставлю.

Он опять, теперь, когда был этот разговор! вспомнив о нем, повторил: «Идиоты».

После этого разговора Синеликие как бы отрезали их от себя: Нина Николаевна никак не могла добиться, что теперь с их квартирой, и как обстоит дело с Васей и с его армией.

Борьки дома не было. Дверь открыта. Во времянке холодно. Туренин выложил из пакета на стол хлеб, масло, пакет с рисом, табак и заглянул в плиту: похоже, что  Борька жег одну бумагу, тогда где дрова? он в понедельник спросил его, хватит ли ему дров, тот ответил, что хватит – дров много. Его охватило отчаяние: «Что делать? Ему уже лень затопить печку!» Возле мойки гора грязной посуды. Тут же суп на плите. Туренин поднял крышку кастрюли. Суп кипел. Тогда он выдернул вилку из розетки.

Он собирался уйти, но в какой-тот мере странной нерешительности еще постоял с минуту. Затем снял со стены портрет Ленина. И тут уже, тяжело вздохнув, вышел во двор.

Возвращаясь домой, он увидел его. Тот шел по улице к Турукало, в широкой куртке, черных подштанниках, на ногах были суконные ботинки на замке. «За водкой!»

Когда он решил, что тот выглядит карикатурно, как какой-то Сигизмунд Герберштейн в дублете с прорезями, или в чем-то подобном, и в чулках, то почувствовал неописуемую горечь: ну, почему он такой? кто виноват? Он любил брата. Но любовь требует слов, много слов, потока слов. Их не было. Что признания в любви? Они за много лет ни разу по-настоящему не поговорили так, чтоб в лоб, начистоту. Все больше «привет» и «как дела?»

Он думал позвать его, но не позвал, о чем уже через пять минут пожалел, и тут же нашел объяснение своим действиям: дескать, я хотел, виноват не я, а зверь во мне, эта моя сторона была не то чтобы против, она считала, что не надо, лишне, или же не хотела его останавливать, боялась, что тот повернет назад и т.д. Что интересно, он, как собака, злился и лаял. При этом ненавидел себя. А собака в нем как бы выжидала, боялась спугнуть ситуацию, нарушив движение, ток событий. Вмешаешься – сделаешь только хуже. Он, так сказать, не помешал естественному ходу истории, где история не из учебников, а жизнь. Когда зверь знал, то он или догадывался, по большей части терялся, потому и злился.

Уже через пять минут он хотел все вернуть, как желал этого через несколько дней, месяцев и лет. А пока что прошли только эти несчастные пять минут, и можно было вернуться, еще было не поздно.