Читаю. Я и книги. Книги и жизнь-2

хочу к гуигнгнмам
Так хочется порой попасть в страну гуигнгнмов, разумных лошадей из романа Свифта «Путешествия Гулливера». Они со всеми дружат, им не знакомы вранье, агрессия. А главное, у них нет понятий «власть» и «правительство».


*******
Ауспиции тревожны
Вопрос вопросов последних лет, обостряющийся день ото дня – как это возможно, продолжать ходить на спектакли, читать книги, сбегать на природу, когда такое в нашей стране происходит. Как можно продолжать спокойно жить, пряча голову в песок.
Да потому что у нас память генетическая!
Читаю «Воспоминания» Надежды Тэффи. Страшный 1918 год.
«…я сама видела, как смертник, которого матросы тащили на лед расстреливать, перепрыгивал через лужи, чтобы не промочить ноги, и поднимал воротник, закрывая грудь от ветра. Эти несколько шагов своей жизни инстинктивно стремился он пройти с наибольшим комфортом.
Так и мы. Покупали какие-то «последние лоскутья», слушали в последний раз последнюю оперетку и последние изысканно-эротические стихи, скверные, хорошие – не все ли равно, – только бы не знать, не сознавать, не думать о том, что нас тащат на лед».

Или уже в Одессе. Большевики наступают, паника, надо бежать, а «все парикмахерские битком набиты». Одна дама говорит: «Я еще вчера поняла, что положение тревожно, и сейчас же сделала маникюр и ондюлясьон» (завивка для волос).

Такова природа человеческая. Жить хочется, а боли, напротив, не хочется.
Несмотря на то, что, по одесскому выражению, постоянно цитируемому Надеждой Александровной: «Ауспиции тревожны». Крайне тревожны.


*******
Чейн-Стокс
Из книги Дайсаку Икеда о буддизме вынесла поразительный факт – согласно одной буддисткой суре через сознание человека за день проходит 804 тысячи мыслей. Современная наука подтверждает порядок цифр. Так, японский нейрофизиолог Ясунори Тиба подсчитал, что количество данных, сохраняющихся у человека на протяжении средней жизни (70 лет), как сознательно, так и бессознательно, составляет примерно 15 триллионов мегабит.
804 тысячи мыслей в день! Это ж где столько набрать?!
Вот у меня, к примеру, последние пару лет всего одна. Правда, назойливая. Мысль-вопрос: когда начнут публиковать (или зачитывать голосом Левитана) бюллетени о состоянии здоровья. И когда можно будет, наконец, поднять бокалы за прекрасных эскулапов – шотландца Джона Чейна и ирландца Уильяма Стокса.


*******
Свирепость
Прочитала книгу Эльдара Рязанова «Поговорим о странностях любви».
Это сборник новелл, которые легли в основу одноименного телевизионного цикла. Трагические истории любви, часто любовных треугольников, известных людей – от Александра Герцена до Алексея Каплера.
Книга – из тех, что читается за день, написана увлекательно и простым (на мой вкус, излишне простым) языком в духе «Каравана историй». Но такова и была задумка. «Занимательное просветительство» – так об этой своей деятельности говорил Эльдар Александрович.
Между тем последние авторские слова, завершающие сборник (а издан он в 2009 году), удивительно точны и современны:
«Когда же сравниваешь судьбы героев книги – российских, советских, мужчин, женщин, – осознаешь, как сурова и немилостива наша Родина к своим детям. В какой страшной, подозрительной, свирепой стране мы живем. И как быстро откликается легковерный народ на любые кровожадные, карательные призывы».


*******
Хармс
«Так и мы иногда, упадая с высот достигнутых, ударяемся об унылую клеть нашей будущности».
У каждого времени свои литературные доминанты, наиболее соответствующие ему авторы. Нынешнее, по моим ощущениям, – время Даниила Хармса. Его гениального блестящего, порой, убийственного абсурда, обэриутского юмора, мрачного комизма, трагической нелепости, метафизического идиотизма.
Время человека, выезжающего на сцену верхом на черном лакированном шкафу.
Время высокого эксцентричного человека, разгуливающего в гетрах с таксой по имени Чти Память Дня Сражения При Фермопилах, которому в бильярдной дали прозвище «мистер Твистер» (им потом воспользовался Маршак).
 
– По-моему, осталось только два выхода, – говорил он Всеволоду Петрову в 1939 году. – Либо будет война, либо мы все умрем от парши.
– Почему от парши? – спросил я с недоумением.
 – Ну, от нашей унылой и беспросветной жизни зачахнем, покроемся коростой или паршой и умрем от этого, – ответил Даниил Иванович.
С Хармсом и с нами случился первый «выход».
На что же надеяться? Возможно на то, что больше всего интересовало в политической жизни самого Хармса – на искусство и свободу самовыражения. Или на то, что есть в его прозе: на условность и растяжимость Времени, на парадоксальную зависимость всего от всего.
А может быть, на чудо, которое всю жизнь ждал этот странный человек.
(Дождался ли в психиатрической тюремной больнице страшной зимой 1941–1942 гг.? О его последних днях нам ничего неизвестно.) 


*******
Так будут последние первыми
Сергей Маковский «На Парнасе Серебряного века» – прекрасные эти мемуары читала еще в американском издании, в Ленинке, для диплома. Через четверть века решила перечитать. («Согласие» перепечатало текст мюнхенского издания.)
Одна из глав посвящена князю Сергею Волконскому – писателю и мыслителю, филологу, широко образованному человеку, с огромным кругом интересов – от культа калокагатии, воспринятого в итальянских путешествиях, от «телесной ритмики» Жака Далькроза до создания образцовых лесных питомников в своем тамбовском имении и неустанной заботы о крестьянах.
В результате революции этот необыкновенный блестящий человек, естественно, лишился всего имущества, стал бездомным, нищим, ходил по улицам босым и едва не умер от сыпного тифа. А однажды захотел посмотреть на свой петербургский особняк на Сергиевской. Вот как он рассказывает об этом Маковскому:
«Подошел к дому, позвонил. Дверь отворил тот же мой лакей, которого вы столько раз видели. Ахнул, когда узнал меня в моем изодранном пальтишке и панталонах с бахромой. Повел наверх, в «свои» апартаменты, т. е. бывший мой кабинет и столовую. Я был голоден. У бывшего лакея нашлись и хлеб и вино (я узнал бутылку из моего погреба). Ну, потолковали… Я стал торопиться, надо было вернуться засветло к приютившему меня другу. На прощание он протянул мне руку и попросил взять от него «подарочек». «Ну, что ж? Дари!» – сказал я. Тогда он открыл шкаф, вынул один из костюмов бывшего моего гардероба и поднес мне со словами: «Вот, Ваше сиятельство, от меня на память. А то уж очень вы, того, обтрепаны!» Я не протестовал и, представьте, не почувствовал никакой досады».
Разве не прелесть?:) 
Давно ведь сказано: «Так будут последние первыми, и первые последними»…


*******
Бабушка и Флэгг
Бабушка была поймана ночью за чтением, как школьница. Хорошо не с фонариком под одеялом.
Легла, как обычно, рано – в 22 часа. Далеко за полночь мама увидела свет из ее комнаты, перепугалась: «Тебе плохо?»
Сидит в кресле в ночной рубашке, закутавшись в плед: «Все нормально, книжка интересная, не смогла дотерпеть до утра».
Вот это я понимаю, наш человек.
Утром спрашиваю: «Ба, а что за книжка-то?» – «Про старушку, мою ровесницу. На нее напали осы, когда полезла на дерево за инжиром. Она упала, умерла, ненадолго попала в рай, ожила, стала снова хорошо слышать и даже покаталась на самых больших американских горках».
Ну, такую книжку я знаю. Фэнни Флэгг «Рай где-то рядом» («Can’t Wait to Get to Heaven»). Светлый утешительный роман, как и всё у Флэгг.
И старушка Элнер Шимфизл вправду классная – задорная, любознательная, добрейшая, любившая людей, зверей, насекомых, вкусную еду, саму жизнь. Обожала своего рыжего полосатого кота Сонни номер 7, познавательные радиопередачи и каждый день на закате ловила зеленый лучик – привет уходящего солнца. Помогала всем: и малолетнему хулигану стать человеком, и соседке скрыть убийство насильника.
Рай, в который она попала всего на полдня, больше походил на ботанический сад с сочной травой, цветами и синими лебедями. На небесах пообщалась с двумя Творцами (Makers), принявшими, чтобы не пугать, образ ее старых добрых соседей. Смогла узнать ответы на свои вопросы типа зачем нужны блохи и в чем смысл жизни; повидала своего кумира Томаса Эдисона. (Кстати, Бог ей поведал, что пришло время жить без войн. Угу.) Неудивительно, что воскрешению тетушки Элнер, после шока и горя, радовался весь городок Элмвуд-Спрингс.
– В этом ее раю так хорошо, – продолжает бабушка. – Как будто находишься внутри радуги. Там, кстати, есть собаки и кошки. А когда она умерла во второй раз, уже окончательно, ее встретила многочисленная родня, но главное, – шумно вздыхает, – любимый муж.
– Но зачем-то же ее возвращали на землю? – спрашиваю, понимая, к чему она клонит. – Насколько я помню – закончить дела, исполнить давнюю мечту.
– И умереть во сне, в своей постели, – подхватывает бабушка. – Это было ее заветным желанием.
– Вот видишь. Потому, говорю, и не торопись.


*******
Атлантиды
Воспоминания Павла Катаева об отце «Доктор велел мадеру пить…».
Среди прочего автор формулирует главную задачу, которую Валентин Катаев решал своим творчеством: «поднять из немыслимых глубин его навеки исчезнувшую Атлантиду». Одесское детство, гимназическую юность, яркую поэтическую голодную молодость, которые не видны уже никому кроме него.
Павел вспоминает, как отец возил его по памятным ему местам Одессы и как отстранялся душевно, мучительно замыкался, показывая, например, свою гимназию. Потому что в глазах смотрящего, хоть и близкого человека, – это ныне скучное здание сельскохозяйственного техникума, а для него оно все еще населено преподавателями и гимназистами, дышит невыученными уроками и Горацием. 
И так хочется удержать, передать свое памятное знание. Но как же непосильна эта задача, даже для человека, сделавшего «слово» своей профессией.

Смотрю на бабушку. Вдуматься только – нет никого из тех, кто окружал ее в начале пути. Строгий, но любящий отец Степан, неулыбчивая рано ушедшая мать Пелагея и заменившая ее кроткая мачеха-тезка, так и не принятая братьями Алексеем и Николаем, дяди и тети, соседи, – десятки людей, о которых она мне рассказывает, безвозвратно ушли. Лишь ее память хранит их истории и образ доброй одинокой слепой бабы Гани. Только она помнит места своего детства еще не перекореженными разросшимся городом. И давно осушенный карьер рядом с домом.
Так что же станется с бабой Ганей?..


*******
Едкая насмешливость
У Юрского есть трогательные зарисовки о Фаине Раневской. В том числе, о ее последних годах, когда она болела, забывала на сцене текст, когда подкралось тягостное: «Я не помню моих воспоминаний».
Сергей Юрьевич пишет о том, как красива, сложна и противоречива была ее личность. «Раневская была соткана из морских канатов». Один из них – «едкая насмешливость при постоянно возвышенном складе ума и сердца».
Прочитав, я аж подскочила. Ведь это и о моей бабушке! (Да и мама такая же.) Колкость, ироничность, но и духоподъёмность. Внешнее неприятие высокого штиля и жизнь в соответствии с ним.
И еще «могучий нутряной оптимизм». И это в точку – невзирая на все испытания и многие печали.


*******
Оливия
С большим удовольствием проглотила два романа Элизабет Страут – «Оливия Киттеридж» и «И снова Оливия» (продолжение).
Из серии необременительного, но качественного чтения и тех произведений, от которых трудно оторваться и трудно перестать о них думать.
Необычное построение – в форме самостоятельных рассказов о людях, так или иначе соприкасающихся с главной героиней. И, конечно, сама Оливия – бывшая учительница математики в небольшом городке штата Мэн, странноватая, с сильным и сложным характером.
По настроению, это закатный роман. Такое розановское «мимолетное». Хотя речь о людях в разные периоды их жизни, но превалирующее ощущение заката и итога.
Понравившиеся цитаты:
«Если тоскуешь по кому-то, это не проходит».
«Разумеется, она мало двигается, не делает упражнений, и холестерин у нее взлетает до небес. Но все это лишь удобная отговорка, скрывающая то, как в реальности изнашивается ее душа».
«Убывание собственной жизни, вот что гнетет его, и однако эта жизнь еще не закончилась».
«Состарившись, ты становишься невидимкой. Так происходит со всеми. И однако в некоторой степени ты чувствуешь себя свободнее», – говорит Оливия и поясняет: «Ты идешь по жизни и думаешь, будто что-то из себя представляешь. В хорошем смысле, плохом ли, неважно. Но ты думаешь, что ты некто, имеющий цену. А потом обнаруживаешь, – Оливия кивнула в сторону официантки, – что ты больше вообще никто. Для официантки с огромной пятой точкой ты становишься невидимкой. И это освобождает».


*******
Сценарии для Москорепа
Никогда не жаловала художественную литературу, заглядывающую в будущее. Но ситуация изменилась, руки дошли и до «Москвы 2042» Владимира Войновича, и до знаменитой «Дороги» Кормака Маккарти. Примеряю сценарии грядущего.

Из антиутопии Войновича уже многое имеем. Прежде всего величайшего руководителя Гениалиссимуса – Генсека, военного Генералиссимуса и обладателя «всесторонней гениальности» в одном лице. Есть и диктатура КПГБ (симбиоз единственной партии и органов госбезопасности); культ Великой Бурят-Монгольской войны. Имеется глава церкви хитрющий отец Звездоний, которому Гениалиссимус заменил Бога. Присутствует истово звездящееся всей пятерней от лба к коленям партийное начальство. Чего же тогда ждать? По Войновичу – Сим Симыча Карнавалова. Карикатура на Солженицына, монархист, националист, имперец – однажды он въедет в наш Москореп на белом коне.
 
Или все же радикальный вариант Маккарти? На часах 1.17 – долгая вспышка света, серия глухих толчков. А дальше осознание: «…неумолимое холодное движение планеты; Земля погибла, не оставив наследников; безжалостная темнота; слепые псы Солнца в вечном движении; гнетущая черная пустота Вселенной… Жизнь взаймы: время – в долг, мир – тоже, даже глаза, чтобы ужасаться и лить слезы, и те в долг».