Глава 31. Словоблудие

А за несколько дней до трагического события меня вызвали в штаб части и попросили зайти в странный кабинет, который, насколько помню, всегда был заперт. В тот раз на мой стук тут же разрешили войти. Незнакомый майор предъявил удостоверение работника КГБ и предложил побеседовать по поводу моих писем.
— Поясните, почему вы не хотите служить в армии? — без всяких предисловий, сходу спросил майор.
— На этот вопрос я подробно ответил в моих письмах. Думаю, копии писем и ответов на них у вас имеются.
— Вы уверены?
— Уверен.
— Вы что, знакомы с работой комитета? Откуда? — изобразив удивление, поинтересовался майор, рассчитывая, очевидно, что я тут же расскажу о моих беседах с его коллегами еще в училище. Он явно располагал всей имеющейся обо мне информацией. «Не дождетесь», — решил я.
— Из художественной литературы и просто основываясь на логике здравого смысла.
— Что ж, в логике вам не откажешь. Тем более, вы опасны в вашем упорстве, с которым добиваетесь увольнения.
— Разве просить об увольнении это преступление? И почему именно ваш комитет интересуется моей скромной персоной? — спросил майора, даже не думая, что получу ответ. Как ни странно, получил.
— С вашей стороны крамолы нет. Мы изучили ваше дело. Служите вы хорошо. Одни награды и благодарности. Были бы разгильдяем, мы с вами беседовать не стали. Посадили бы и все. А ваш случай нас заинтересовал тем, что действуете слишком уж правильно. И если появятся последователи, а они появятся, армия не сможет воспрепятствовать утечке кадров. По нашим сведениям, многие кадровые офицеры хотели бы уволиться, но единицы действуют, как вы. Если же увольнения офицеров станут массовыми, сами понимаете, безопасность страны может оказаться под угрозой. Потому комитет интересуют причины нежелания офицеров служить в армии. Могли бы вы оказать содействие комитету в этом вопросе, письменно изложив ваши соображения? — завершил свой пространный ответ майор обычным для комитетчиков вопросом, а фактически предложением сотрудничества.
— Я просил и прошу уволить меня из армии по частным причинам. Они уже изложены в моих письмах, и повторять их не имеет смысла. Достаточно прочесть. Я имею свое мнение по интересующему вас вопросу, но не уверен, что оно правильное. А потому не готов излагать его ни устно, ни письменно. Тем более любое письменное изложение моих соображений — это документ, который может быть использован против меня.
— Все-то вы знаете. А вы ни думаете, что мы записываем нашу беседу?
— Даже уверен в этом. Но вы сами знаете, что магнитная запись не принимается судом в качестве достоверного доказательства.
— И это верно… Что ж, служите, как служили. Ваши действия правильные. Может, вас и уволят, но не так, как вы думаете. У комитета к вам претензий нет. Просьба, о нашем разговоре никому не рассказывать, — завершил нашу беседу майор КГБ.

Через день меня вызвали к начальнику политотдела управления полковнику Прохорову. Его назначили на эту должность совсем недавно, а потому мы с ним были незнакомы. Я понимал, что это обстоятельство будет работать не в мою пользу, но даже не представлял, до какой степени.
Все офицеры управления знали меня и уважали. Большинство офицеров, так или иначе, пересекалось со мной в период работ на стартовой площадке. По любому вопросу всегда получали исчерпывающую информацию или содействие. Мне сочувствовали в борьбе за увольнение из армии, потому что понимали причину моего решения, видели, что действую в рамках закона, и знали, что и закон на моей стороне.
Полковник Прохоров был новым человеком, для которого я — мелкая фигура, которую надо жестко поставить на место. Во всяком случае, мне именно так это показалось в ту единственную с ним встречу.
Едва вошел в его кабинет и доложил о прибытии, меня усадили за какой-то маленький столик и положили передо мной стопку документов.
— Читайте, — приказал Прохоров, не спрашивая ни о чем.
Передо мной лежали приказы, подобные тем, которые нам во множестве зачитывали на еженедельном офицерском собрании. Приказы информировали о преступлениях, совершенных офицерами, и о наказании преступников. Большинство преступлений были уголовными, наказания по которым назначались в виде лишения свободы.
Прочтя пару приказов и пролистав остальные, заявил Прохорову, что не понял, какое это имеет ко мне отношение.
— Самое прямое, — ответил начальник политотдела, — По этим статьям вы пойдете в тюрьму, если по-прежнему будете отказываться служить.
— Товарищ полковник, я никогда не отказывался служить и добросовестно выполнял приказы командиров и свои обязанности . Но, около года прошу уволить из армии и привожу убедительные аргументы, опровергнуть которые никто так и не смог. Я не нарушаю никаких законов, за что меня можно посадить. Я не отказываюсь служить, но прошу меня уволить.
— То, что вы сказали, словоблудие. Вы сядете по уголовной статье. Все ваши благодарности будут аннулированы, а ваше дело обрастет взысканиями ваших командиров за неисполнение служебных обязанностей и отказ их исполнять. Все будет по закону.
— Товарищ полковник, мне вас жаль, если вы действительно верите в то, что говорите. Вот только пугать меня тюрьмой не надо. Раньше сяду, раньше выйду.
— Ишь, ты, какой храбрый! В общем, даю неделю на размышления. Через неделю вы делаете заявление, что отказываетесь от намерений уволиться из армии. Иначе тут же дам команду на подготовку против вас уголовного дела.
— Неделя мне не нужна. Я заявляю, что никогда не откажусь от решения уволиться из армии.
— Идите. Жду вас через неделю, — прекратил наш диалог Прохоров.
Вышел, не попрощавшись. Меня трясло от возмущения. «И это политотдел управления? И это его начальник, который может так нагло разговаривать, наплевав на людей и законы? Что же это за партия такая, если ее представляют такие люди?» — размышлял, окончательно решив не сдаваться, чего бы мне это не стоило.

Наш рейсовый автобус остановили метров за двести от КПП по дороге на площадку. Перед нами стояли несколько легковушек и с десяток грузовиков. Мы простояли минут двадцать, прежде чем колонне разрешили дальнейшее движение.
Сразу за КПП, почти у дороги, увидели перевернутый армейский джип. Поблизости лежал мертвый человек в полевой форме.
— Бедный солдатик, — вскрикнула Таня, — Как же он перевернулся? Интересно, он жив, или погиб?
Так и не ответив, обратил внимание на большое количество вооруженных бойцов с оружием наизготовку, а также на ряд грузовиков, расставленных, чтобы перекрыть все въезды на дорогу. Это не было похоже на аварию. Скорее на задержание преступников.
Мы быстро доехали до площадки, потому что водитель, очевидно, пытался войти в график. Обстановка на площадке удивила. По всему периметру были выставлены вооруженные заслоны. Все дороги были перекрыты. Вооруженные подразделения дежурили у каждой гостиницы и у других зданий и сооружений площадки.
— Что случилось? — спрашивали офицеров, но никто ничего не знал, или не хотел отвечать.
Только наутро узнали подробности происшествия. Его «героем» был майор Зайцев из нашего управления. Он уже несколько лет добивался перевода, поскольку жене и дочери был противопоказан местный климат. Майор сумел договориться о переводе в строевую часть в Европе. Но руководство управления наотрез отказалось отпускать офицера.
Не последнюю роль в этом деле сыграл небезызвестный полковник Прохоров, который санкционировал выдачу майору такой характеристики, с которой, шутил начальник политотдела, «его и в тюрьму не примут». Почти одновременно с документом офицер получил письмо, в котором жена сообщила, что они с дочерью в Ленинск не вернутся.
И тогда майор Зайцев решился на отчаянный шаг. Заступив в наряд дежурным по управлению, он получил табельное оружие. Отпечатав стандартную характеристику, зашел в кабинет к своему начальнику и предложил ее подписать немедленно. Когда тот отказался, офицер вынул пистолет и, сделав предупредительный выстрел, заявил, что шутить не намерен. Находившийся в кабинете «чужой» подполковник попытался обезоружить майора, но был смертельно ранен случайным выстрелом.
Не ожидавший такого исхода, майор Зайцев выскочил из кабинета и бросился бежать по коридору. В тот момент, когда пробегал мимо кабинета начальника политотдела, на звуки выстрелов в коридор выглянул полковник Прохоров. Увидев своего обидчика, Зайцев, находившийся в состоянии аффекта, дважды выстрелил в него. От полученных ран Прохоров скончался на месте.
А Зайцев, захватив машину, помчался на десятку. По дороге обстрелял встречную генеральскую «Волгу». К счастью, без последствий.
Была объявлена общая тревога по полигону. По тревоге у КПП, где разыгрался финал трагедии, как и повсюду, был организован заслон. Майор попытался проскочить по бездорожью, но машина перевернулась. Зайцев не стал стрелять в окруживших его рядовых бойцов из оцепления и застрелился.
Несчастная жизнь и трагический конец. Таких случаев на полигоне и в армии было предостаточно. Отчаявшиеся люди, имеющие постоянный доступ к оружию, нередко пытаются решить свои проблемы с его помощью. И зачастую это кончается гибелью не только несчастных, но и людей, случайно оказавшихся на их пути.
С жертвами этой трагедии мои пути практически не пересекались. Но, неожиданно для себя, я невольно оказался вовлеченным в события в довольно странной роли.

— Ну, тебе и повезло. Поздравляю, — еще до построения бросился ко мне замполит группы на следующий день, когда еще вообще мало кто знал, что произошло вчера.
— В чем повезло, и с чем поздравляете? — удивленно спросил его.
— Ничего себе. Ты хоть знаешь, о ком мы говорили с Прохоровым перед тем, как его кокнули? Он же меня инструктировал, как тебя под статью подвести. Да и Зайцев его работа. А ты говоришь, не с чем. Зайцев отомстил и за себя, и за тебя, а может и за многих других. А Прохорова мне не жаль, хоть он умер на моих глазах, — закончил свое жутковатое выступление замполит. Я был в шоке и не знал, что ответить. Но, не пожал его протянутую для поздравления руку.
Мне было жаль погибших. Эти люди нелепо жили и нелепо окончили свой жизненный путь. И они уже никогда не будут живыми. Какими бы они не были людьми, хорошими или плохими, но они останутся в моей памяти как действующие лица моей жизни. Их места займут новые прохоровы и зайцевы, и будут творить то же самое. Потому что осталась неизменной среда обитания, порождающая их убеждения, чувства и поступки.
По мере того, как сведения о происшествии распространялись, обрастая подробностями, все больше офицеров подходили с аналогичными поздравлениями. Это было невыносимо. А когда поздравила группа офицеров управления, да еще прямо там, откуда были видны пулевые пробоины в оконном стекле злополучного кабинета, чаша терпения иссякла.

Сначала почувствовал душевный дискомфорт, словно действительно был причастен к этому жуткому происшествию. А потом мне ежедневно стали сниться кошмарные сны одного и того же содержания.
Якобы уже не наш замполит, а я беседую с Прохоровым, когда неожиданно врывается Зайцев и, выстрелив в полковника, поздравляет меня с освобождением. А потом мы с майором носимся по дорогам, пытаясь вырваться за пределы полигона. Вскоре Зайцев куда-то пропадает, а вся погоня устремляется за мной, потому что убийцей Прохорова посчитали меня.
Вскоре всё невероятным образом проясняется. И вот уже мы с начальником караула, молодым лейтенантом, долго бежим вверх по лестницам административного корпуса МИКа. Слышна перестрелка. Наконец, мы бросаемся в длинный коридор верхнего этажа. В глубине коридора вижу вспышки автоматных очередей. Уверен, в меня стреляет Зайцев. «Вижу вспышки, значит, пули не мои», — мелькает в голове. Жутковатый посвист пуль уже не пугает. И, как учил майор Липинский, короткими очередями от бедра стреляю по вспышкам. Внезапно все стихает. «Кажется, я его убил», — пронзает мозг внезапное озарение, — «Я — убийца».
Стою, бессильно опустив автомат. «Он сам застрелился», — как сквозь пелену слышу голос лейтенанта, пробежавшего мимо меня к сейфам. Одолев минутную слабость, подхожу и вижу лежащего на полу окровавленного бойца без ботинка. Его снятый ботинок и отброшенный роковым выстрелом автомат лежат в стороне. Боец стонет и корчится в агонии. Запах крови и пороховых газов.
Неожиданно оказываюсь в рейсовом автобусе в районе КПП. Вижу труп майора Зайцева. «Как он здесь оказался? Кто привез его сюда из МИКа?» — тщетно пытаюсь сообразить.
— Ты что, не догадался? Кто может так быстро перевезти пострадавшего или труп? Только я на моей скорой, — шепотом сообщает Боря Раньков, который почему-то едет вместе с нами на площадку.
— А откуда здесь перевернутая машина? — спрашиваю его.
— Для маскировки. Это хитрость, как в покере, — тоже шепотом отвечает Валера Панкин.
— Прохорова убили! Поздравляем! — протягивают мне руки пассажиры автобуса.
— Причем здесь я? Я никогда не хотел его смерти! — кричу, задыхаясь от ужаса.
— Но, ты стрелял в живого человека, а не по мишени, — говорит Липинский, — Этому я тебя не учил.
— Этому нас постоянно учат в армии. И по приказу мы в любой момент обязаны стрелять в живых людей, — пытаюсь оправдаться.
— Словоблудие, — вклинивается в разговор убитый полковник Прохоров, — Я вот сейчас, как дважды два, докажу, что это ты меня кокнул, и тебя расстреляют по закону, но без суда и следствия.
— Ты хоть и сволочь, полковник, но я не желал твоей смерти, да и тому бойцу тоже — он сам застрелился, как Зайцев. А я все равно уйду из армии. И ты меня ничем не удержишь. Я не хочу убивать людей! Даже врагов! — кричу Прохорову.
Он смотрит на меня и, нагло улыбаясь, как тогда в кабинете, показывает кукиш.

Проснулся, разбитый этим сном, в котором все было, как наяву. Я ощущал что-то вроде депрессивного состояния. Таня уже собралась на работу, а я все еще не мог подняться с постели, словно после глубокого похмелья.
Решили, что она позвонит Суворову и скажет, что я заболел. А я действительно чувствовал, что нервы расшатаны до предела, и если еще хоть кто-нибудь поздравит с гибелью Прохорова, изобью до полусмерти, независимо от комплекции, званий и регалий.
Когда Таня ушла, попытался уснуть, и снова, и снова пришлось переживать те жуткие события. Когда, наконец, с трудом проснулся, налил себе «пленочку» спирта и впервые в жизни выпил в одиночку. «Да-а-а. Вот так и спиваются люди», — размышлял, поглощая пленочку за пленочкой. Когда пришла Таня, я, к ее удивлению, был уже готовеньким.
И начались мои бессонные ночи. В течение недели спал не более двух-трех часов в сутки. Только устав от бодрствования до изнеможения, мог пару часов проспать без сновидений. Сны изматывали почти также, как и реальные поздравления великовозрастных придурков.
Приходил Суворов, заходили Петя, Шурик и Юрий Иванович. Они видели мое состояние, а потому никто из них не спрашивал, почему не хожу на службу. Тем более, настоящей работы не было.
Так я впервые пережил состояние, которое впоследствии было диагностировано психиатром как заболевание. Но, до того времени еще оставалось чуть больше полугода.
А пока обратился к Боре Ранькову. Тот принес кучу специальной литературы по психиатрии. И мы с ним с большим интересом занялись ее изучением. Похоже, это занятие и подавило мою депрессию. Вскоре вышел на службу, ободренный прочитанным.

У меня появился новый план действий. Если нет возможности уйти из армии по закону, можно попробовать уйти по болезни. Ведь Боря, как врач, сразу почувствовал, что я действительно болен. И хотя психиатрия не его специальность, но кое-что они проходили и по этой части. Новое направление мыслей меня вдохновило. От состояния депрессии вскоре не осталось и следа.

А на службе ждала новость. Саша Дудеев, освободившись с гауптвахты, зашел в кафе «Луна», что на десятке. Там крепко выпил. Потом попал в какую-то историю и снова оказался в подвалах комендатуры. Я очень жалел, что не смог его встретить в тот раз. Ведь тогда бы ничего не случилось. Или мы попали бы в ту историю вместе. Правда, не представляю, что было бы с Таней, очутись я снова на гауптвахте. Она так переживала, когда я болел, а тут сразу же после такой болезни попасть в комендатуру. Скорее всего, она, с ее темпераментом, бросилась бы меня оттуда спасать. И ведь, пожалуй, спасла.
Через несколько суток Юрий Иванович привез Сашу с гауптвахты прямо в гостиницу. На службе Дудеев больше не появился. В тот день мы с ним так и не встретились — Санька отсыпался.
На следующий день Дудеева вызвали к начальнику полигона генералу Курушину. Вечером Саша рассказал, что генерал долго изучал его личное дело, периодически хмыкая и пожимая плечами. Потом обратился к нему:
— Товарищ лейтенант. Как же так — вы окончили училище с золотой медалью. Здесь за девять месяцев службы у вас три благодарности от командира части. Вы все-таки будете служить. Это я вам, как отец, говорю.
— Товарищ генерал. Если вы в самом деле хотите, как отец, что-нибудь сделать для меня, увольте из армии любым способом, иначе я закончу свою службу, как майор Зайцев, — ответил Дудеев.
— Идите, — завершил «беседу» генерал.

А меня, впервые за несколько месяцев вынужденного безделья, определили в какой-то наряд. Вернувшись с дежурства, узнал, что Сашу поместили в гарнизонный госпиталь в психиатрическое отделение.
Через неделю получил письмо. Саша описывал, где и когда его можно навестить. Он просил передать ему кое-что из его вещей, а главное — принести бутылочку вина, предварительно открыв пробку, желательно еще до захода в госпиталь.
В указанное время мы с Таней посетили госпиталь. Быстро нашли психиатрическое отделение, которое помещалось в изолированном корпусе, огороженном глухим высоким забором с мотками колючей проволоки поверх него, и позвонили в дверь. Дверь открыл здоровенный медбрат в белом халате. Он пропустил нас в специальный тамбур и вызвал Сашу.
Саша вошел, радостно улыбаясь.
— Принес? — шепотом спросил он.
— А как же. Как тебе передать?
— Передавать не надо. Дождемся благоприятного момента и все. Она открыта?
— Конечно. Как заказывал.
Кроме нас троих, в тамбуре сидела семейная пара. Прохаживался, наблюдая за больными и посетителями медбрат. Неожиданно зазвонил звонок. Медбрат вышел.
— Давай, — скомандовал Саша. Взяв бутылку, он быстро раскрутил ее и, задержав дыхание, не глотая, вылил все содержимое, казалось, прямо в желудок. Выдохнув, сунул пустую бутылку на место. Операция заняла не более десяти-пятнадцати секунд. На Сашу квадратными глазами смотрела Таня и изумленная фантастическим зрелищем семейная пара. Вошел медбрат.

Довольный Саша уже закусывал. Позже он рассказал, что теперь его, очевидно, комиссуют из армии по болезни.
— По какой болезни? Ты что, болен? — спросил его.
— Болезнь подходящую придумают. Тем более у меня после выпускного вечера была черепно-мозговая травма. Тогда думали, я умер. Меня еле откачали. А сейчас это пригодилось. Так что уйти из армии проще всего таким способом, а не по заявлению.
— Я это уже понял, — отметил я и рассказал о моих «научных поисках» в области психиатрии.
— Толечка, тут не все так просто. Здесь есть натуральные психи, а есть симулянты. Психов комиссуют. Симулянтов могут отдать под суд. А бывают случаи, вроде моего. Когда командование просит врачей признать психом нормального человека. Но, и в этом случае должны быть хоть какие-то зацепки, как у меня эта травма.
Мы еще долго могли бы разговаривать с Сашей, но приближалось время его обеда, и медбрат объявил, что пора заканчивать свидание.
— Жаль, Толечка, что мы с тобой так и не съездили ко мне в Киргизию. А теперь ты вряд ли когда-нибудь навестишь меня в городе Фрунзе, — еще задолго до нашей разлуки загрустил Саша. Это была наша предпоследняя встреча на полигоне.
После Жени Иксанова Саша стал мне единственным настоящим другом. Я практически сразу почувствовал родство душ. Увы, я так до конца и не раскрылся в период нашей воинской службы. Да и позже слишком большое расстояние разделяло нас. Мы сближались постепенно. Так уж распорядилась жизнь.

Вскоре не выдержала Таня. Она и так скучала по нашей полугодовалой малышке. А тут вдруг по радио стали ежедневно передавать сообщения, что Москва оказалась в кольце горящих торфяников, и москвичи страдали от небывалой для тех мест жары и постоянного запаха гари от окутавшего город смога.
Таня и так продержалась здесь почти месяц. Она оказалась рядом в самый трудный период моей жизни на полигоне. Мне и позже было нелегко, но дальнейшее уже было лишь повторением того, что случилось со мной впервые именно в тот месяц.
Я проводил Таню домой, зная, что через месяц мы снова встретимся в Москве, где проведу весь остаток отпуска в своей маленькой семье, рядом с нашей доченькой.

А пока снова стал участником очередной операции «Пальма». Под таким кодовым названием проходили посещения полигона высокопоставленными лицами. К названию операции всегда добавляли цифры, которые означали степень важности гостей. Гостями полигона были руководители партии и правительства, главы иностранных государств.
В подготовке к важным визитам участвовал весь полигон. Прежде всего, обязательно проводилась полная инвентаризация всего оружия и боеприпасов. Накануне приезда гостей все части фактически разоружали. Оружие без патронов выдавали только караульным.
Иногда полностью асфальтировали дороги, по которым должны были проехать гости. Асфальт клали прямо на бетонные плиты, а потому уже через месяц по отремонтированным дорогам невозможно было ездить — вылетавший кусками асфальт образовывал череду глубоких колдобин. В такое время водители предпочитали ездить либо по обочинам, либо вдоль «отремонтированных» дорог прямо по степи.
Непонятно зачем, вдоль дорог удаляли всю пустынную растительность, а песок расчесывали граблями. На все, что было обращено к дороге, наносили свежую краску. Не красили, а именно наносили. Как и асфальт, краска через месяц растрескивалась и осыпалась.
Накануне приезда гостей на станцию прибывали несколько платформ с правительственными машинами. Иногда колонны этих машин проезжали по обновленным дорогам, чтобы заранее проверить их состояние.
Особо готовили самую важную часть программы визита гостей — показательные пуски ракет. Как правило, готовили основные пуски и резервные — на случай задержек, которые могли возникнуть при подготовке основных пусков.
Показательные пуски боевых ракет проходили без особых проблем — гостей везли на ту площадку, где подготовка к пуску прошла «штатно», без сбоев.
А вот обеспечить показательный космический запуск было проблематично. Центр управления полетами мог вести пуск только одной ракеты. Вторую, запасную, ракету можно было запустить только через сутки.

К приезду гостей запасная ракета, как и основная, была заправлена криогенными компонентами ракетного топлива и полностью подготовлена к пуску. В таком состоянии ее поддерживали еще сутки после запуска основной с тем, чтобы успеть перенастроить ЦУП на пуск этой ракеты.
В тот раз мы ждали пуск с гагаринского старта, который был хорошо виден прямо с нашей площадки. Но, гостей повезли на такую же площадку, располагавшуюся километрах в двадцати от нас. Основной пуск провели оттуда.
Через сутки мы снова заняли удобные места для наблюдения за нашим пуском. У меня был мощный бинокль, а потому мог разглядеть гораздо больше, чем простые наблюдатели.
Случайно заметил какое-то местное возгорание в районе пускового сооружения. Туда быстро подъехали пожарная машина и скорая помощь. Скорая тут же умчалась, судя по всему, прямо на десятку. Вскоре уехала и пожарная машина.
С небольшой задержкой, тот пуск прошел успешно. А вечером от Бори Ранькова узнал, что произошло тогда на старте. Он дежурил именно в той скорой помощи и безуспешно пытался спасти пострадавших бойцов стартовой команды.
Оказалось, они погибли по собственной глупости. От скуки бойцы развлекались тем, что зажигали спички в помещении стартового сооружения. Спички вспыхивали, как факелы, потому что за сутки в помещениях образовался избыток кислорода. Зрелище было ярким.
Но, постепенно кислородом напиталась одежда пострадавших. И чиркнув спичкой, они неожиданно подожгли самих себя. Они успели выскочить из помещения, но помочь им уже никто не смог. Сбить пламя было невозможно — горела одежда, пропитанная кислородом, заживо горели бойцы. Когда удалось сбить пламя, Боря смог только облегчить их страдания, сделав обезболивающие уколы.
Сколько же таких случаев с гибелью людей было только на моей памяти? Не меньше десятка. А сколько их было вообще? Думаю, не меньше сотни.

Наконец, подошло время моего отпуска. В тот раз я собирался не только отдохнуть, но и попробовать обойти непотопляемого лейтенанта Макарова. Как это сделать, пока не представлял, но надеялся, что именно в отпуске обязательно придет хорошая идея.
Накануне моего отпуска из госпиталя вышел Саша Дудеев. Его комиссовали, и теперь ему осталось только дождаться приказа и оформить документы. Служба в армии для него окончилась.
Саша проводил меня в аэропорт, но улететь на самолете я так и не смог. Был летний сезон, и все билеты, конечно, уже предварительно распроданы, а невостребованная бронь, как обычно, разошлись по тайным каналам, и не поступила в продажу, на что так надеялся.
Когда рухнула надежда на вылет, оказалось, прилетевшие этим самолетом пассажиры уже давно разъехались. И мы с Сашей, нагруженные багажом, вынуждены были долго брести по пустой дороге из аэропорта.
Мы понимали, что расстаемся надолго, а может навсегда, и потому не стремились ускорить это событие. Мы шли, не торопясь, тем более, не знали расписания поездов, да и после неудачи в аэропорту сомневались, что удастся достать билет на поезд. Но, как всегда перед разлукой с дорогим тебе человеком, разговор не клеился и вился вокруг событий обыденной жизни.
Уже стемнело, когда мы выбрались туда, где нас подхватила случайная попутка и вмиг доставила на станцию Тюра-Там.

Весь день мы ничего не ели, а потому, пока я пытался купить билет на проходящий поезд, Саша пытался раздобыть что-нибудь перекусить. Нам удалось решить наши задачи одновременно, за пять минут до подхода моего поезда.
Началась обычная лихорадка посадки в проходящий поезд. Мы долго бежали с вещами к моему вагону. Едва успели найти свободное место и поставить вещи, поезд тронулся. Я наспех попрощался с другом, он легко соскочил с подножки вагона уже набиравшего ход поезда и тут же скрылся в темноте наступающей ночи. У меня защемило сердце — увидимся ли когда-нибудь, или мы только что расстались навсегда.
Пакет с едой Саша оставил на столике, но после трудного, насыщенного событиями дня, есть уже не хотелось. Я забрался на свою полку и уснул.
Утром на столике уже ничего не было. Оказалось, еще ночью все мои припасы съел попутчик. Он страдал с похмелья и давно ждал, когда я проснусь, чтобы пригласить в вагон-ресторан и таким образом отблагодарить меня.
Весь день мы провели в ресторане, а вечером оказалось, что пока я отдыхал, попутчик отстал от поезда. На каком-то небольшом полустанке он попытался сбегать в ближайший магазин за очередной бутылкой.
А я до самой Москвы приходил в себя после столь бурно проведенного дня. Зато время в пути пролетело незаметно.

И вот я, наконец, вновь оказался в маленькой комнате экзотического домика между Ордынкой и Полянкой. Стоя в детской кроватке, радостной улыбкой меня приветствовала моя маленькая прелесть. Создалось впечатление, что она меня узнала. Конечно же, ждать такого чуда от семимесячного младенца наивно, но так хотелось, чтобы это было именно так.
Три недели отпуска, проведенные с дочерью, были явно на пользу нам обоим. Ее детский лепет плавно перешел в небольшой набор осмысленных слов. Больше не было сомнений, что доченька реально узнает и уже выделяет меня, почти так же, как маму и бабушку. Я же ощутил, что за это время стал гораздо спокойнее. Все мои проблемы отступили на второй план, потому что на первом была моя маленькая принцесса.
Весь отпуск мы с Таней никуда не ходили, посвящая все время Светланке. Не поехал я и в Харьков, потому что отныне мой дом переместился туда, где жила моя маленькая семья — пока неважно, со мной или без меня. Ведь теперь главной задачей стало воссоединение с семьей. И уже не было никаких сомнений, что это невозможно без моего увольнения из армии.

Путь, который прошел Саша, давал надежду. Почва для моего увольнения практически была готова. Чтобы вызвать нужную реакцию, требовалось только найти инициатор.
И меня вдруг осенило. Ведь, кому ни адресовал свои проблемы, мое обращение непременно передавали в министерство обороны. А далее, по отлаженной цепочке, оно попадало к лейтенанту Макарову, действующему заранее предписанным образом. Разомкнуть этот порочный круг можно единственным способом — обращение по моему вопросу должно исходить не от меня.
А разве не может, допустим, жена обратиться к кому угодно по вопросу защиты своей семьи, проблемы которой могут быть решены, только если ее муж будет уволен из армии?
И мы с Таней написали такое письмо Генеральному секретарю ЦК КПСС Л.И. Брежневу, и в последнюю неделю моего отпуска отправили его от ее имени.
Из Москвы я уезжал с надеждой. И еще мы договорились с Таней, что она больше не будет навещать меня, оставляя Светланку с бабушкой. Да она и сама уже поняла, что, вряд ли сможет уехать от дочери больше, чем на неделю.
И вот я вновь вернулся на службу. Меньше, чем через год я уеду отсюда офицером запаса. Но, пока даже не представлял, что меня ждет впереди. Мое будущее по-прежнему было неопределенным.
Меня ждало письмо от Саши. Он, как всегда с юмором, рассказывал, как устраивался на работу в институт космических исследований. Я же заново изучал жизнь на «гражданке».