KROYchic Z

Часть ;
*
Аннотация.
Кройщик попадает в новый мир, где ему придется встретиться с детскими Vоспоминаниями.
*
От автора.
Предлагаю читателям новые расшифровки «древнерусских» символов:
V — она встала на моей обложке, что она означает?
Может цифру «5», на латинском языке?
Или пятую группу крови?
Или букву «В», — виктория, что как бы это победа, которая нанесена на русских танках?
Воспоминания.
Может о жизни людей, или из детства, как у меня.
Z — ведь это Забвение. Полное, и невосстанавливаемое, из воспоминаний.
Ведь Кроение, в любом виде, так или иначе, существует на самом деле, и это отнюдь не фантастика. Наверно потомкам станет стыдно за нас, поэтому подвергнут всё то, что мы натворили на сегодняшний день, — абсолютному «Z».
Если Z — это Забвение.
То выходит: Z взаимоуничтожает V.
Как символично, и неотвратимо выглядит.
Словно перед нами, будущая гибель V и Z- антийской Империи.
Из Истории, великий византийский народ тоже не хотел распадаться.
Плакал, бегал туда-сюда, в поисках лучшей жизни.
Однако, пришлось.
Поэтому так, —  История безжалостна.
Но, «ящик Пандоры», теперь уже сейчас, снова открыт.
По прихоти одного человечка Гудвина, который живёт в сказке, окружённый волшебниками.
Однажды он достал из этого ящика, те символы, в которых сильно верит.
Ведь он возомнил себя «Великим и Ужасным».
Но всего-то делов, один незаметный кройщик, в свое время, перекроил ему мозги, чтобы сказка стала былью. А весь нищий народ должен и обязан, носить зелёные очки на глазах, дабы видеть вместо  убогих развалин,— Изумрудный Город.

*
Глава Новый Мир
Пламегаситель — слово из одной умной книжки.
Оно проникло в мозги, искореженные двухдневным запоем, когда пытаешься утопить себя в алкоголе.
Обычно так бывает, когда хочется пить даже воду из-под крана.
Хотя предпочтительнее минералку.
Теперь самое главное встать, утолить жажду, ведь вчера не утонул.
Утонул, но не до конца.
Как себя чувствую? Ненависть, к миру, к среде, к обществу.
В тоже время к самому: жалкому, униженному, потерянному.
Из остатков сна выдергивает чувство пламени, которое надо срочно унять, иначе сгорю.
Пытаясь встать, делаю беспорядочные движения.
Чудо, рука обнаруживает пластиковую бутылку.
С водой или нет, может там находился бы алкоголь, да без разницы.
Беру, пью. Глотку обжигает прохладная жидкость.
Квас, его в гастрономах продают.
Наверно вчера затарился, не помню.
Поднимаюсь с постели, в большом зеркале в полный рост, вижу себя.
Хотя лучше бы этого не делал.
Самое отвратительная вещь, смотреть на своё отражение.
Глядеть на самого себя. Оценивая со стороны.
Гадкое зрелище, при этом вытирать пот с подмышек влажной ароматной салфеткой.
Что и делал, — не желаю пахнуть свиньёй.
Во рту устоявшийся вкус резины.
Мне плохо с сердцем, вообще не айс самочувствие, после нескольких прожитых десятилетий. Зачем пил?
Так стало нужно, для исполнения давно задуманной идеи.
Всё-таки решился провести эксперимент. Сам, над собой.
Если конечно у меня получиться.
Нет времени, чтобы искать второго как я.
Измученный мозг давно требовал покоя.
Нужно ли надеть на голову обязательную ритуальную маску?
Наверно уже нет.
Где-то там, тихо, без звука лежит умник.
Только стоит взять его в руку, или отдать команду голосом, то можно позвонить, кого-то предупредить, что-то оставить после…
Только кому, зачем. Тот ещё вопрос.
Человек всегда испытывает боль, не физическую, так нравственную.
С этим ничего поделать невозможно.
Так всё устроено, так это работает.
Эта чёртова жизнь — заставляет жить, снова и снова.
Давно не смеялся, а сейчас улыбаюсь.
Ещё один шаг ближе к зеркалу, и я, возможно, переступлю реальность.
*
Моё лицо притянулось к зеркальному созданию, отразилось, затем проникло в глаза с расширенными зрачками, когда превратился не в самого себя.
Я, или уже кто-то посторонний, отстранённо ощутил, как сознание протащило через мельчайшее сито, расщепляясь на молекулы, атомы, электроны, в общем из чего состоит живая материя.
Одиночные частички, опутались липкими ниточками, которые автоматически хватали их, стаскивали, притягивали друг к другу, будто над ними трудились крошечные роботы на сборочной линии, где они вливались в одно целое, совершенно заново.
Разум вывалился из зеркала, с той, обратной стороны.
Его отражение рассыпалось на сотни бесцветных осколков, а они тут же испарились бесследно в мареве дрожащего воздуха, в отличие от разума, облекаясь в форму тела…
*
Потом случилась погоня.
Вот вы смеетесь, шуточки разные.
А на самом деле то, — ух.
То есть «ух», не знал что это ухо.
После появления, вдруг заметил много необычных людей, они быстро надвигались. Сначала стал гадать кто это: дакоты, марготы, а нет — дагоны.
Но они уже давно вымерли. Хотя происходило не так.
Мне стало страшно, поэтому побежал от них.
Я бежал что есть силы по степи покрытой песком от всадников, восседающих на чём-то, похожих на скакунов.
Неизвестные настигали с улюлюканьем, с угрожающим визгом, будто они загоняли дичь, которой являюсь именно я.
Сзади топот копыт неумолимо приблизился. На меня набросили петлю.
Бурливые движения успокоились, передо мной, когда стал распростертым на песке, полностью обездвиженным, превратившись в спеленатую гусеницу, возникла натуральная Амазонка. Она больно, самое главное, крепко держась за моё левое ухо, тащила наверх за него наверх, точно хотела оторвать меня от земли.
— Ухо отпусти! Ты откуда фемка взялась?
— Выпусти ухо! Я в попу, то бишь, я поп-айлукер!
Визжал от боли.
Мое ухо освободили их хватки, немного смог рассмотреть воительницу.
Видимо она тоже хотела внимательней оглядеть кто такой, до этого, когда приподнимала за ухо.
Фемка очень высока, молода, красива, черные волосы рассыпаны по плечам, через них перекинута перевязь, видимо с оружием, за спиной виднелась рукоять, то ли меча, то ли сабли. Обнажённое крепкое тело, сочные груди, перехватывали тонкие кожаные ремешки.
Низ живота прикрывали короткие шорты отороченные мехом, руки и плечи защищали стальные накладки, открытые широкие бедра, ступни и выше облачены в сапожки, а на широком поясе, за которым висел нож в кобуре, прикреплён предмет, по форме напоминающий стоячий мужской член, типа страпона.
— Ты кто? — воскликнул.
Вместо ответа амазонка, передвинула искусственный член к паху.
Теперь он возвышался надо мной, вместе с ней.
Рядом с ней стояли другие фемки со страпонами, а среди них мужчин не высмотрел.
Я понял, что это наверно страшная банда каких-то одуревших госпожей страпонесс, которые скачут за одиноким человеком, точно ковбои на Диком Западе, за лакомой добычей.
— Э, только не надо меня мацать, — обратился к амазонке, которая стояла надо мной, принимая ее за самую главную в этой банде.
— Остановитесь, пожалуйста, не надо делать!
— Я умоляю, я прошу. Только не это! — закричал почему-то тонким голоском, который вообще не мог принадлежать мужчине.
Ведь они разговаривают басом, или взрослыми нормальными голосами.
— Уйлак, — презрительно произнесла она, пнула ногой в склонённую спину, когда стал лобызать её ногу, точнее сапожёк.
— Да-да, уйлак, может даже мудак, — приговаривал, не веря в спасение от нетривиального секса, тем же тонким голоском.
Но пинок был очень болезным, при этом описался в штаны, несколько раз ойкнул.
— У так.
Она заметила, что наделал в штаны, подняла большой палец вверх.
Другие фемки залились весёлым смехом.
Под смех, наконец, кое-как понял, что никакой ни мужик сорока с чем-то лет, с привычным телом по другой жизни, а стал мальчонкой лет десяти, может чуть больше.
В такой же одежде под мой теперешний рост, с рыжей шевелюрой, в которой бегал, когда мне было тогда, напряг память, в четвёртом классе, то есть в одиннадцать лет.
Зачем очутился здесь, после эксперимента, когда принялся смотреть в зеркало, очень непонятно, ведь планировал совсем другое.
Бандитки меня, вместо лассо, связали только ноги верёвкой, так на всякий случай, чтобы не убежал куда-нибудь от испуга.
Это необычное место, поначалу показалось, будто невероятным образом свалился с родной планеты на Луну.
Вместе со странным миром, состоящим из песка, бесконечных дорог, скал, виднеющихся вдали.
Песок желтый, дороги без асфальта, натоптанные направления, уходящие за горизонт, а скалы отвесные.
Вскоре освободили от веревки, уже мог сидеть, вечером дали попить какой-то жидкости похожей на чай, поесть мучной лепёшки, чего-то вкусного, похожего на копчёную колбасу, или мясо из нарезки.
Бандитки оказались не очень злыми, не стали меня трогать, даже самая главная из них подобрела, больше не била, не хватала за ухо.
Они потом смотрели на меня, улыбались, о чем-то переговаривались на своем малопонятном языке, гортанном резком, отрывистом, как говорят китайцы.
Понимал, речь заходила обо мне, что со мной делать дальше.
Бандитки вели кочевой образ жизни, после моей поимки, к месту пленения, где сидел связанный, подкатило четыре телеги.
На них тоже находились сообщницы бандиток всадниц, они полностью нагруженные каким-то имуществом.
Сообщницы, их по две на телегу, одеты в разноцветные халаты, без страпонов.
Видно банда разделялась на боевых амазонок, да хозяек, которые занимались только бытом.
Теперь полное количество банды составляло четыре десятка одних женщин, в основном молодого возраста.
Немногим позже, хозяйки шустро принялись устанавливать передвижные жилища, похожие на кожаные юрты, обустраивать лагерь.
Разожгли костер, стали готовить еду, амазонки вечером стреножили табун коняг, они с длинной шерстью как у яков, со злобными мордами с клыками.
Их тоже кормили пучками сена.
После того, как коняг привязали к месту, смирные животные подогнули ноги под себя, стали отдыхать, или даже дремать.
Перед ночью указали, чтобы ложился спать в арбе, в телеге с пологом.
Немного болело распухшее ухо, а так нормально.
Я улегся на мягкое днище арбы, устланное сеном, прикорнул на одном боку, вскоре уснул.
*
Интерлюдии.
Мне снилось то, далёкое прошлое.
В детстве любил комиксы. То есть не то.
Короче, — в журнале «Мурзилка» стали выпускать картинки со словами в виде облачков, которые говорят герои, то ли «ну погоди», то ли «колобки ведут расследование».
А меня приколола идея с бароном Мюнхгаузеном.
Из таких номеров журналов, собирал выпуски.
Я их вырезал оттуда, листок за листочком.
Потом аккуратно вырезанные странички подшивал ниткой с иголкой.
Читал про то, как барон летел на ядре из пушки, читал, как он стрельнул вишнёвый косточкой в оленя, читал по слогам, как он тонул в болоте, читал, как он совершил полёт на пушечном ядре к Луне.
У меня получилась целая пачка. Почти целая книга, про его приключения.
Ведь ещё хотел стать мастером по книгам.
Не писателем, а профессиональным переплётчиком в жизни, чтобы деньги зарабатывать как все взрослые.
Представлялось в мечтах, как беру страницу за страницу, прошиваю их белыми нитками, потом склеиваю переплет, делаю красивую толстую обложку.
В жизни тоже готовился; брал тетрадку, разрезал на листочки, потом прошивал их нитками, а обложку делал из цветной обложки тетрадки, просто склеивал их клеем в несколько слоёв.
Название писал потом фломастером на узкой полоске, снова приклеивал к основной обложке.
Таких самодельных книжек у меня сделано несколько, не считая одну большую книжку с Мюнхгаузеном.
Я их сжег.
Собрал в кучу, чиркнул спичкой, они занялись пламенем.
После того, когда в школе начались издевательства одноклассников.
Ведь вправду думал, что барон Мюнхгаузен это я сам.
Собственно говоря, сам себя могу схватить за волосы, таким образом, способен вытащиться из болота.
Комиксы детства сгорали в огне.
Я бы мог сжечь нашу квартиру.
Но как всегда, вмешалась бабушка.
Она потушила пожар. Она не любила огонь.
Бабушка родилась, когда молох революции неумолимо пронёсся по всей России, в переломном 1919 году, от красного командира, и от молодой крестьянки.
Времена тогда стояли ужасные: разгар Гражданской войны, голод, холод, заразные болезни, массовые убийства, другие прелести разрухи, становления социализма.
Она всё-таки выжила, но родители не уцелели: отца убили в наступлении на Деникина, мать вскоре умерла от тифа.
Тогда бабушку в возрасте одного года, забрали дальние родственники из соседней деревни. Там она росла, немного училась, а когда выросла, ее выгнали из дома.
Поэтому пошла, как выражалась; жить «на хозяев», работать «в прислугах».
Потом переехала в Москву, чтобы трудиться на каком-то ткацком заводе.
В молодости её позвали на войну, фашисты сбрасывали бомбы «зажигалки» на жилые дома, а ее отряд пожарной самообороны, в свободное от работы время, тушил очаги возгорания. Вот и всё: ни орденов, ни медалей. Ничего.
Потушили и ладно, точно оно так должно быть.
Это бабушка сказывала.
Ещё она рассказывала, как в войну, когда мужчины находились на фронте, то женщины вместо фаллоимитаторов использовали веретено.
Это такая штука для получения нити из комка шерсти.
Она выточенная из дерева, один конец заточен до острия иголки, другой фигурный и толстый. Но бабушка этим не занималась, ей было не до того.
А те женщины, научили ее прясть шерсть, с помощью веретена.
После войны, она вышла замуж за офицера, вернувшегося с фронта.
Он пришёл без одной руки, но выбирать особо женщинам не из чего.
Это мой дедушка. Я его не знал, видел только на старых фотографиях, где он молодой, стоит в офицерской форме, одна рука заведёна за спину, которой нет.
На голове лихо заломлена фуражка, из-под неё выглядывает курчавый чуб.
У бабушки, с разницей в год, или в два, родилось трое детей от него: два мальчика, и девочка. Она станет потом моей мамой.
Дедушка вскоре умер, дожив только до тридцати лет.
А бабушка стала многодетной вдовой, как она выражалась: «с тройкой на руках».
От той послевоенной жизни у неё осталось несколько вещей:
Большой сундук, сделанный из топорных деревянных досок, покрашенных синей краской, по бокам обитый железом.
Он запирался на висячий замок. В нем бабушка хранила свои лучшие ценности.
Иногда она открывала сундук вместе со мной, перебирала вещи, я внимательно смотрел, что находилось внутри.
На мой детский взгляд, там ничего не виделось ценного:
Какая-то материя, рулон ткани, какие-то разноцветные платки, зеленое платье с кружевами, белая скатерть, что-то ещё из вещей, вроде тюлей или занавесок.
А бабушка говорила что это её «приданое».
Приданое, — не понимал что это, как такое уразуметь.
Она не могла объяснить, лишь сказала:
 — Вырастешь, тогда поймёшь.
Бабушка много познала вещей о жизни, даже которые мне не снились.
В углу, где стоит новый холодильник «Юрюзань», немного спрятанная за растениями в горшках, которые находятся на верху того холодильника, на стене висит, большая старинная икона.
С ликом богоугодного старца, по краям пожелтевшая позолота, конечно из латуни, да и сама икона не настоящая, а отштампованная на заводе.
Это когда Сталин разрешил народу веровать, а бабушке икона как большая память: она ее купила в Москве, привезла сюда, чтобы строить с дедушкой новый соцгородок, на месте, которого находились лишь деревеньки, дощатые бараки для пленных немцев, и отрытые землянки. Теперь икона тихо висит на стене комнаты.
Я не знаю, бабушка была верующей, или нет: она носила нательный дюралевый крестик, но в церковь не ходила, посты не держала, свечку перед иконой не ставила, пасху, в советское время, не отмечала.
Хотя знала назубок две-три молитвы, умела креститься.
Правда, она это делала не специально, а когда нагрешит, скажет бранное слово, выматериться, выдаст мне подзатыльник, или ещё что-нибудь, вроде того, когда придет ночное время, отходить ко сну.
Быстро покреститься, также быстро проговорит, или прошепчет:
— Прости Господи за грехи наши…
Наверно бабушка была обычным человеком, к тому же малограмотная, всю жизнь работала без устали с утра до ночи, никто ей не помогал.
Она не шибко верила в бога, в его существование, но также как простая старушка имела в доме икону и крестик, поэтому по деревенской психологии, ничтоже сумняше, мнила: «А пущай будет, на всякий случай, ведь кто его знает. От меня не убудет, если пару раз покрещусь…»
Обстановку в бабушкиной комнате составляло несколько вещей: трюмо с большим зеркалом, оно стояло посредине стены, а наверху висел фотопортрет молодой бабушки, когда ей стало тридцать лет, а после смерти мужа, она больше не вышла замуж. Напротив, на стене висит большой ковёр, из красных узоров.
Низкий неказистый шкафчик, покрытый клеенкой, внутри его, за дверцами, хранились разные сыпучие продукты: мука, сахар, соль.
Небольшой диванчик, при случае он раскладывался, но обычно стоял в собранном виде, для экономии места.
Похожий на пивной бочонок, только белый и эмалированный, холодильник марки «Зил», он уже сломался, поэтому использовался как обычная подставка под черно-белый телевизор, который работал через большой гудящий ящик, называемый «стабилизатор».
Четверо лакированных стульев, с высокими гнутыми резными спинками, бабушка их нарекала «венскими», хотя они были без мягких сидений, да стёрся уже лак от долгого употребления.
Один стул бабушка приспособила под свое прядение, когда она привязывает к высокой спинке кудель шерсти.
Большущая кровать из железа, у нее никелированные спинки, на них прикреплены выточенные фигурки в виде куполов.
На ней лежит толстая пуховая перина с одеялом, и две крупные пуховые подушки.
Бабушка ее по утрам застилает широким красочным покрывалом, а подушки белой тюлью, чтобы выглядело красивей.
А под кроватью хранятся трёхлитровые банки, которые укутались паутиной, они с соленьями, да с разным вареньем под полиэтиленовыми крышками.
Соленья же закручены в железные крышки, хотя некоторые из них уже поржавели сверху, а само содержимое покрылось белой плесенью.
Ещё у бабушки стоит в комнате старинный шифоньер, сделанный из деревянных досок, покрытый темным лаком. На его верху покоятся большой фибровый чемодан, обклеенный марками и красивыми этикетками, но сейчас он пуст; два ящика, в одном лежат старые граммофонные пластинки, которые игрались на старинном патефоне. В другом ящике, рулончики фотоплёнки, это снимали мои дядьки, когда они вырастали из мальчиков.
Ещё в нем хранилась стопка пожелтевших газет с фотографиями одного старого дядьки: у него хмурое лицо с усами, нос с горбинкой, волосы зачесаны назад.
Я тогда не умел читать, тоже спрашивал бабушку:
— А это кто?
— Это Сталин.
— Сталин? А кем он был?
— Он был самым главным, как Ленин. Он умер, а дело его живёт.
— Баба, когда вырасту, я тоже буду как Сталин. И стану жить всегда, — заявил гордо.
Бабушка лишь горько усмехнулась, что с мальца взять.
Так сгорели моя мечта походить на фантазёра барона, мечта стать переплётчиком, вместе с ней диалог в картинках, который тогда не мог понять:
— Так который сейчас час?
— Часы пробили первый час. Барон два, стало быть — ровно три.
— Тогда я ставлю жарить утку…
— Но он выстрелил один раз?
— Сей момент, исправим.
— Осечка!
— Ничего, тогда это будет половина третьего...
*
Я проснулся в тёмной арбе, когда вокруг стало очень тихо и темно.
Поворочался с боку на бок, но спать дальше не хотелось.
Поэтому решил, что неплохо бы по-тихому вылезти из телеги, осмотреться по сторонам, даже если сейчас неподходящее время.
Вчера, не до этого.
Стараясь не шуметь, спрыгнул на землю.
Принялся обходить спящий лагерь.
Как предвидел, стояла ночь, или вроде того, как она называется.
Здесь же, над всей местностью, или возможно над планетой, находилось лишь одно светило. Оно висело над поверхностью как электрическая лампочка в абажуре, в виде огромной космической птицы.
Днем свет почти привычный, но он отдавал немного синевой, а сейчас потухшее свечение стало багрового оттенка. словно отблески от неяркого костра накладывались поверх всего на окружающую обстановку.
От этого пейзаж, становился немного похож на то, когда в фотолаборатории рассеивается по сторонам красный свет.
*
Интерлюдии.
Я ходил в городской кружок по фотоделу, вот там такая комната.
Учил нас преподаватель, бородатый мужчина, фотограф.
У него имелись крутые фотокамеры, «вспышки».
А у меня никак не получались делать фотографии в помещении, не хватало мощности (светочувствительности) плёнки, из своей «смены-8м».
Ведь покупал недорогую «снему», по сорок копеек.
Мощная, или даже цветная плёнка «кодака» стоила по рублю, или по два рубля.
Так ведь денег не напасёшься!
Услышал совет, что «вспышка» поможет.
Но где её взять? Только у того фотографа.
Набрался смелости, однажды спросил:
— Можете дать «вспышку» на время? Мне надо дома фотографировать, а не могу.
— Ну ладно, — он посмотрел на меня удивлённо, я не ходил у него в любимчиках. Так, посредственный ученик, среди двух десятков подростков, ходивших в кружок при Дворце Пионеров.
— На неделю только. Принеси свидетельство о рождения, тогда дам. Но извини, «вспышку» многие просят, может тебе не достаться.
Дома, вечером, упросил бабушку, отдать документ, чтобы его дал фотографу на время. На следующее занятие пришел в сильном волнении, а вдруг учитель отдал уже кому-то обещанную «вспышку».
После занятия, когда все ребята ушли, подошел к фотографу:
— Вот,— протянул ему свидетельство дрожащей рукой. — Теперь можете дать?
— Хорошо, а ты успел вовремя. Но только на неделю.
Я старательно закивал головой.
— Тогда покажу, как пользоваться, у тебя же «смена»?
А потом вымолил у бабушки деньги на покупки пленок, закрепителя, проявителя, фотобумаги, всего такого прочего.
И тут началось: какая школа, какие уроки, какие домашние задания…
Целыми сутками снимал, проявлял, печатал.
Вспышка сверкала, красный фонарь горел, фотоувеличитель просвечивал плёнку, пальцы обожжены от реактивов.
Это чистое волшебство, когда на совершенно чистой бумаге, появляется что-то новое, необычное. Оно даже во много раз лучше моего скромного волшебства кройщика, — так считал.
Мать, бабушка, братик, котёнок, собака, — все они запечатлены в пленке, в фотографиях в ту нескончаемую неделю.
Я бы получил мировую премию фотографов, если бы отослал те снимки в жюри.
Неделя пролетела быстро, под конец сломалась сама «вспышка».
Не выдержала нагрузок.
Через неделю потащил ее отдавать учителю.
— Вот. Принес назад. Только она сломалась.
Он с укором покачал головой.
— Как же так, мальчик?
Молчал, пристыженный.
— Много снимал?
Я кивнул.
— Показывай, что там у тебя получилось.
Пришлось передать, они заранее пронесены с собой, и плёнки и фотографии.
Он стал хмыкать, комментировать, перебирая фотки одну за другой:
— Хм, ну-ну... а ты молодец. Смотри, какая композиция вышла.
— И тут ничего.
— А вот очень здорово.
В общем, сильно он меня стал хвалить.
Потом сказал:
— Ты не переживай. «Вспышку» отдам на ремонт, мне сделают бесплатно.
А ты если надо, подходи еще. У тебя прирождённый глаз фотографа…
*
Дуновения теплого ветра, неслышно взбадривали воздух, проносились по людям, животным, колыхали огонек сторожевого костра, возле которого дремала одна из амазонок. Я вспомнил, как в молодости хотел пройти пустыни Эль–Магриба, тут же представил, как такое могло бы стать там.
«… одинокий ветер. Он один знает, что со мной приключиться.
Наверно тоже стану ветром, разносчиком арабских песков.
Пустыня всё сделает за меня.
Наметёт курган могильный, не скупясь на заупокойный шатёр с высокой верхушкой, споёт вихревой завиток на поминках, что мало не покажется.
Зашипит певучей змеёй, завоет пасхальным самумом, под музыкальный напев звенящих монист из связок аррабатских дирхамов на невесомых нарядах полуобнажённых смуглых красавиц в изгибах сладостно-липкого танца живота.
Потом, через некоторое время, незваные гости на поминальный пир сами станут истлевшими погребальными костями, а сначала обглоданными падальщиками.
А пустыня, она какая?
Обжигающий жёлтый песок, словно усыпанный микроскопическими сланцами золота, переливается под солнцем, плавно уходящим в закат.
Он прельщает всех прощелыг мира желающих обогатиться, в поисках сказочных копий царя Соломона.
Тут же наказывает за поспешность.
Зыбучий песок карает или кто, — предстоит узнать.
Там, за горизонтом барханов, есть ли дверь в цветущий оазис жизни?
Жажда в пустыне, — какая она в привкусе безумия в близком ожидании смерти?
Что важнее в ней: ежеминутное желание пить обычную воду от испепеляющей жары, непоколебимая тяга к выживанию, или одно проистекает из другого?...»
Острая боль в ступне, неожиданно сбила напрочь размышления,
пальцы правой ноги онемели.
Споткнулся ненароком об камень, торчавший из песчаной поверхности.
Чертыхнулся вслух, не обращая внимания на предосторожность.
Свистящий окрик, прозвучавший в тишине, застиг на месте, огорошил:
— Цкай!
Я поднял руки. Но услышал ещё другое, доносившиеся где-то сбоку:
— Эй, малой, беги сюда. Только потише.
— Не бойся, мы свои.
Подзывали разные голоса, на обычном языке.
Пригнувшись ниже, огляделся, осторожно двинулся на звук.
Каменистая гряда, скрывала темные фигуры.
Когда подошёл совсем близко, они обступили кругом, смотрели, вроде приглядываясь. А самих пришельцев из-за странного освещения, невозможно стало разглядывать.
— Вы кто, откуда взялись? Оттуда, что ли? — спросил настороженно.
— Оттуда, оттуда.
— Иди с нами, родной.
— А с вами мне лучше будет?
— Поживешь, сам увидишь. Некогда здесь болтать, хуже, лучше.
— Хочешь, иди, хочешь не иди.
Вздохнул, пошёл за ними, осторожно ступая в след в след.
Очертания силуэтов новых спутников плыли в красноватом свете, будто таинственные каравеллы, плывущие среди волн к новым землям.
Барханы замерли без движения, словно следя за временем, в песочных часах.
Уходящая ночь надёжно укрыла наши следы от преследования.
Через некоторое время, подошли к одному укромному месту.
Там стоял грузовик. Мы в него погрузились, быстро уехали.
Поэтому ни один конь из лагеря амазонок не мог нас догнать.
Утром мы ехали дальше, едва поспевая к последнему горизонту.
У новых знакомых оказалась огромная фура, с большой кабиной.
В самом фургоне оборудована передвижная спальня, хранились всякие полезные вещи, от оружия до еды.
Сам вверх, брезентовые стенки фургона могли раскладываться в шатёр для цирковых выступлений.
Ведь попал к бродячим артистам, которые на самом деле оказались отпетыми мошенниками, конокрадами, прочими трубадурами.
Их четыре странноватых человека, как в настоящей цирковой труппе.
Поэтому как в настоящей банде они носили клички, вместе с воровскими общинными условиями общей жизни.
Вскоре со всеми перезнакомился, узнал, как они называются про меж себя.
Один из них силовой жонглер Давидюк, по кличке Дюк.
Он из Одессы.
У него железные руки, точнее, биомеханические протезы вместо рук.
Спросил тогда, кто он по национальности:
— Еврей, или хохол?
Аглая, фокусница, зло огрызнулась:
— Дурень, какая тебе разница, — здесь?!!
Аглая, или Аделаида, по прозвищу Цыганка Ада.
Она выглядит как настоящая цыганка в базарный день.
Ещё с нами;
Клоун, дядя Фаддей.
Его почтительно называют Дядюшкой, или Фаддеичем.
Вместо лица, у него всегда шутовская маска, потому что он никогда ее не снимает, а на голове всегда торчит клоунский колпак.
Хотя на лицо может быть нанесён нестирающийся грим.
Также миленькая девочка, чуть постарше моего возраста, по имени Марта.
Она ничего так. Но почему-то она не показалось мне обычной девчонкой.
У неё лицо с веснушками, она умеет менять цвет волос, цвет глаз, и цвет пальчиков. В зависимости от настроения.
Это потом узнал.
Днем, когда остановились на обед, встал вопрос на общем совете, как же меня называть, чтобы принять в семью.
Я уныло вытянул руку:
— Рыжим будете звать, или Голубем что ли?
— Не, ну это слишком примитивно.
— Ты будешь Руфус, что означает рыжеволосый. Как тебе?
— Идёт: Руфус, так Руфус, — согласно тряхнул шевелюрой.
— Теперь надо определиться, что ты умеешь делать? Вот что-нибудь полезное для нас, для работы.
— Раньше читал мысли. Только сейчас получиться ли такое умение, не знаю.
— Хм, интересно надо как-нибудь попробовать на деле.
Однажды, мы ехали по степи, я сидел в кабине, смотрел в окошко, вдруг увидел далекий огонь и хлопок, вроде как промелькнул взрыв гранаты.
Спросил у Фаддея, он находился за рулем:
— Что там?
— Ничего особенного. Амазонка с человеком уничтожилась.
— А как это?
— Несоответствие организмов.
Он стал объяснять на пальцах:
— Видел у них такие штуки на поясах?
— Ну да.
— Вот, когда она поймает мужчину, женщину, в общем, чужака или новенького как ты, то потом, во время этого происходит.
Амазонка использует свой страпон, затем гремучий водород получается, от взаимодействия кислорода, ещё чего-то там. Потом взрыв. Понял Руфус?
Их-то много, а нас мало.
Фаддей повернул лицо, хитро подмигнул мне нарисованным глазом, при этом уродливо скорчив рожу, так что нос превратился в красный помидор, а толстая бровь съехала набок.
Я кивнул головой, теперь стало немного понятно, для чего меня оставили.
— Ты только амазонок видел?
— Да. Как сюда попал, они сразу меня поймали, потом ночью вы появились.
— Так вот. В этом мире есть ещё валькирии. Женщины такие, они в черную кожу одеты: в плащи или в куртки, ездят на древних мотоциклах. Как поймают кого-то из наших, то выпивают кровь из него. Пока он не лопнет как сдувшийся шарик.
Он снова оборотил лицо, растянул губы, под ними обнажились блестящие зубы в мрачной ухмылке. Затем сделал вид, будто что-то сосет, издавая чмокающие звуки багровыми губами.
Мы всё время ехали, словно топливо в баках машины всегда бесконечно.
Мне постоянно отчего-то хотелось спать, клевал носом в такт, покачиваниям пружинного сиденья, постепенно скатываясь в дрему.
Однообразный пейзаж пустыни, по которой мы двигались, но не было почему-то жарко, навевал неестественные миражи.
Накатывали лавиной образов прежние воспоминания, как-то обо всём, одновременно и разом, будто окунаешься в воду с головой.
А вода тепленькая, совсем не страшно погружаться в глубину…
***
Интерлюдия первая.
В детском садике, когда наступал обед, нам раздавали хлеб, перед едой.
Тарелочки с гороховым супом и пловом уже стояли на столиках, в нашей группе.
А хлеб, в самой большой тарелке, разносила тетя воспитательница.
Это буханка, нарезанная на ломтики.
В той тарелке только четыре горбушки, на всех детей, которых штук двадцать.
Я всегда хватал первым делом, хрустящую запечённую корочку от той буханки хлеба. То есть горбушку.
Она была очень вкусной, даже вкуснее всей остальной еды на столе.
Другие дети понимали это, они тоже старались схватить корочку хлеба.
Но они, или же промахивались, либо оказывались нерасторопными.
А у меня всегда в зубках хрустела та самая запеченная корочка хлеба.
Запах младенчества, у меня всегда, связан со вкусом хлебной горбушки, из детского садика.
Также дух родины, дома, родителей, всего такого, чем человек будет жить, на что потом опираться.
Я понимал, что нельзя хватать сразу все горбушки, которые лежали в тарелке.
Только одну.
Если хватаешь две или три, так нечестно, не по правилам.
Другим тоже ведь что-то должно достаться.
Если у меня в ручонках оказывались две корочки, то одну менее прожаристую, отдавал соседнему мальчику.
Ну или девочке. Они тоже любили погрызть корочку.
Их тоже понимал, ведь мы сидели на одних и тех же горшках, куда какал, девочки тоже. В детских садиках нет раздельных туалетов.
Есть только один, большой, не такой как дома, с запахом хлорки, и мокрых тряпок, которые развешаны по батареям.
Туалет на всех, он для мальчиков, и на девочек.
Хотя подсматривать за девочками, было глупым явлением.
Проще подкупить за конфетку, чтобы она показала свою писю.
*
Однажды принес в садик бритвенное лезвие.
Оно осталось лежать в ванной без присмотра, оставленное от нового дяди, отчима.
Поэтому вечером на ванной полочке осталась лежать интересная для меня вещища.
Я взял её посмотреть, раскрыл, внутри находились бумажки с чем-то.
Вытащил одну, развернул бумажечку, она с рисунком космического корабля с красивой надписью «Spytnik».
Внутри оказалась тонкая стальная пластинка, тоже с такой же надписью.
Я догадался, что это лезвие, ведь оно было очень острое.
Поэтому завернул лезвие, обратно в бумажку, взял с собой, потом спрятал.
А утром принес в садик.
Я показывал другим мальчикам, как оно режет.
Листик так листик, веточка так веточка.
Все они распадались напополам.
Пальчик, так паль….
Уже было занес руку с бритвой над пальчиком, одного ребенка.
Меня остановили, может воспитательницы, может дядя дворник, не помню точно.
Помню, как меня лупили дома ремнем.
Конкретно, больно, а ремень был толстый и кожаный.
С металлической пряжкой, а по длине ремня дырочки.
Окаймленные золотистым металлом,
Тогда не знал, что это латунь.
Родители, мать с бабушкой, допытывались, — буду ли я больше брать в руки бритву, чтобы резать дальше детские пальчики?
Мне было больно, стыдно, унизительно.
Ведь ничего не понимал в свои четыре года.
Я просто принес бритву в садик, чтобы порадовать других.
Посмотреть, как она режет кругом.
Не понимал, что она может принести боль другим детям.
Ведь взрослые пользуются же бритвами, вон, как дядя отчим по утрам скребет лицо с мылом и бритвой.
Ничего плохого не происходит.
Так и я, понадеялся, что ничего не случится, если принесу в детсад бритву, стану что-нибудь резать…
*
Я видел настоящих участников той войны.
Когда они жили среди нас. Мне запомнился один. Он был без ног.
А вместо ног у него имелась деревянная доска, с маленькими колёсиками, на которой он сидел. Если куда-то требовалось ему пойти, то он брал в руки специальные «толкалки», которыми толкался от земли, чтобы передвигаться.
В летнее время постоянно одетый в гимнастерку, шитую-перешитую, застиранную до белизны. На груди его болтались несколько невзрачных медалей.
Они забавно звякали, при его телодвижениях.
Он существовал не в себе, выглядел немного сумасшедшим.
А мы его задирали. Обзывали, кидались камешками.
Зачем? Не знаю. Так просто.
Дети ведь не знают что такое война.
Они не знают, что такое боль, или смерть.
(Это в моем детстве тогда, до всего.
То есть нормальные дети, у которых прошло нормальное детство.)
Но в один момент, он пропал. Навсегда.
Он больше не ездил по асфальту, его медали не звякали звонким перезвоном, он больше не стучал «толкалками», — он умер.
Его закопали в какую-то «могилу», так мне сказали.
Пацаны со двора, и бабушка.
Я стал у неё спрашивать:
— А что, так закапывают всех, кто умрет?
— Да, всех.
— И тебя?
— Да, и меня тоже.
— И меня?
— Когда придет время, тогда.
— А когда оно придет, то, время?
— Когда придет, ты сам поймешь...
Неподалеку от дома, там находилась пивная, где он ранее околачивался.
У него был красивый голос, поэтому постоянно пел, в основном, одну мелодию.
Ему кидали медяки в шапку, на которых он мог купить водки, или пива.
Хотя его итак угощали без меры.
Он пьяно вываливался из дверей пивной, колотя «стукалками», потом заводил песню на потеху нам.
Окрестным пацанам, которые над ним издевались.
Он пел, не смотря ни что.
Я тоже, как все пацаны, кидал в него камешками.
Он не обращал внимания, ни что.
Становился полностью поглощенным, только в песню, в свой голос, в те звуки.
В ту мелодию, которая прекрасная.
Она не сбивалась, когда мы мешали ему.
Она всё так же становилось чистой, вместе с нотами, которые он брал голосом.
Я не знаю, кто он.
Может правда певцом из столичной оперы.
Попал на войну, из-за ранения, там отрезали ноги.
Потом возвратился сюда.
Мелодия из детства отпечаталась в моей памяти навсегда.
Будучи взрослым, узнал, что это Жорж Бизе, серенада Смита.
Конечно, этого не знал, тогда.
*
Я помню время, когда можно бесплатно кататься на городских автобусах.
Заходишь и едешь, так просто.
В автобусе установлен ящик с ручкой.
Типа такой заходит пассажир, у которого есть совесть,
Кидает пятак в прорезь, крутит ручку.
Оттуда вылезает билетик на проезд, или на счастье.
Ведь все охотились за «счастливым» билетиком.
Конечно фантазии. Так не бывает в жизни.
Хотя Совесть то у меня была, ещё тогда.
Мне исполнилось шесть лет, я ходил пешком через весь город, из-за того что у меня нет денюшки на автобус. Тогда бабушка утешила меня:
— Так случается, садись и едь. А если подойдет дядя контролер, скажи я маленький мальчик, забыл деньги дома.
Я послушал ее совета. Потом всегда ездил на автобусах бесплатно.
Экономя пятачок на мороженое.
Большая пачка мороженого стоила двадцать копеек, а пломбир, с деревянной палочкой, в бумажном стаканчике, стоил гривенник.
Хотя, было дело, несколько раз украдкой брал мороженое и прятал в карман, когда они лежали без присмотра в холодильном ящике, когда проходил через кассу, не платил. По-простому, воровал.
После этого, мне как честному пионеру, становилось очень стыдно.
Казалось, что сам мог пойти в милицию сдаваться, но за одно мороженое не сажали. Поэтому стыд, желание прийти с повинной к участковому, быстро проходили, когда тайно вкушал добытый пломбир.
*
Однажды увлекся химией, после прочитанной книге о великих алхимиках в старину. Смешал этакое вещество, точнее совершенно непонятную жидкость.
Довольно странную. В ней марганцовка, йод, зеленка.
Еще немного соды и уксуса. Потом добавил сахара, и соль.
Смешал в стеклянном гранёном стакане, оставил, настаиваться в кухонном шкафчике, в темном месте. Пока не поспеет.
Надеялся получить философский камень, или золото.
Хотя нет, обычные волшебные капли, которые стирают «двойки» из дневника бесследно.
Но увы, ночью отчим выпил содержимое стакана.
Он подумал, что на полке стоит красное вино с пузырьками.
Поэтому выпил, после стал блевать в туалете, корчится в судорогах.
Метаться по комнатам, кричать что умирает.
Потом по 03 вызвали скорую помощь.
Его увезли в больницу с отравлением, а меня выпороли.
Когда отчим вернулся после больницы, на него становилось страшно глядеть.
Весь пожелтевший, осунувшийся.
Я подумал, его же можно отравить.
Поэтому стал прятаться в подвале.
В доме был подвал, я в нем прятался.
Зачем? Не знаю. Просто от жизни.
Хотелось спрятаться от жизни, от боли.
Боли в тот момент не испытывал, просто ее предчувствовал, поэтому старался избежать любыми способами, какими мог только придумать, осуществить задуманное.
*
А Миша Михайлов прятался в окопе.
Нет, не от бомбежки, а от контрольной работы по математике.
На территории школы сделан длинный окоп, его вырыли старшеклассники.
Тогда в школе работал странный военрук, он заставлял всех рыть окопы на уроках НВП. Он немного того, полностью сдвинутый, с прибабахом, все время кричал;
— Поберегись, кругом «нато»!!
Лицо у него надувалось, делалось красным, как перезревший помидор.
Почти как околыш на военной фуражке.
Я смотрел, думал, какое такое «нато»
Может нам, не надо ничего.
У нас есть Ленин и Сталин, два брата, два борца.
Пускай они померли, но это неважно.
Мавзолей, это так, для видимости.
Случись беда, — Ленин встанет из гроба, как начнет пулять из своего ленинского пулемета!
Ведь он сам лично брал Зимний дворец, — так нам рассказывали на уроке истории. Как свергал царя, стрелял из своего маузера в эсеров-меньшевиков.
А Сталин как встанет, как начнет сталинскими ракетами лупить во всякую нечисть, что мало никому не покажется.
Кроме окопа, рядом с ним был ещё выкопан военный «блиндаж».
В нём темно, сыро, пахнет погребом, мерзлой картошкой.
С перекрытия из толстых бревен, капала вода, разило гавном.
Некоторые ходили туда какать.
Но несмотря на запах там можно прятаться.
Кругом валялись скомканные бумажные листы из дневника, с двойками.
Листы с контрольной с красным «неудом», страницы с домашним заданием.
Еще в окопе всегда валялись куски ваты с кровавыми пятнами, ошметками крови.
Я думал, что здесь всегда кого-то убивают.
Убивают, но кого именно, мне хотелось остаться, посмотреть, как это происходит, когда кого-то убивают.
От кого исходят комки ваты с кровью.
Долго сидел рядом с блиндажом, наблюдал, ждал, того кровавого убийства.
Ведь начитался Шерлока Холмса.
Но в окоп и в блиндаж, заходили лишь одни взрослые девочки.
Они также выходили, с вороватыми глазами оглядывались.
Но потом стало сильно страшно, поэтому убежал домой, в мой подвал прятаться.
*
Помню, как становился тимуровцем.
Это когда пионеры помогали одиноким бабушкам и дедушкам.
Помочь донести сумки с магазина, наколоть дрова, принести воду, помыть полы в квартире. За это нам ставили пятерки в дневник.
Ведь с младых ногтей нам вдалбливались в голову, простые человеческие морали:
старшим, по возрасту,— не дерзить, не борзеть, разговаривать уважительно.
Пожилым людям, — всегда помогать
А быть пионером в то время стало непросто; он должен носить в школе пионерский галстук, вместе с пионерским значком, участвовать в пионерских парадах, маршировать на смотрах, знать речёвки, песни, гимны, школьной пионерской дружины.
Также знать наперечёт всех пионеров-героев Советского Союза, имена, биографии, совершённый подвиг, а их получалось человек пятнадцать: Марат Казей, Зина Портнова, Володя Дубинин, Лёня Голиков…
К примеру, в нашей средней школе №3, была пионерская дружина имени Аркадия Гайдара, поэтому каждый наш пионер должен помнить его биографию, ведь книжку про «тимуровцев» написал он, песню «орлёнка», всякие речёвки про подвиг, про пионеров, про самого Гайдара.
Наш пионерский отряд «5Д», назывался «Гайдаровец», под руководством командира отряда. У нас командиром сразу стала какая-то шустрая девочка-выскочка, она потом стала старостой дружины, а затем даже отправилась в «Артек», по пионерской путёвке.
В нем, собирались со всей страны, самые лучшие пионеры.
Он же, отряд, подразделялся на пионерские звенья, человек по шесть-семь, а в каждом звене, имелся свой командир, «звеньевой».
А в ежегодный праздник «Пионерии», отмечавшегося 19 мая, нас, всех пионеров, то водили в походы в ближайшие леса, то устраивали в городском кинотеатре бесплатный просмотр фильма про каких-то мальчишек героев.
Потом по телику показали фильм «три мушкетера».
Мы все, между собой, стали драться на шпагах.
(Писатель Крапивин по этому делу вскоре напишет книжку)
Но, а мы выясняли отношения, кто круче из нас.
Шпаги были не настоящие шпаги, а штыри из строительной арматуры.
Ручка замотана изолентой, вот и всё.
Ещё мы игрались с брызгалками.
Их делали из мягких бутылок из-под шампуня.
Однажды набрал воду из лужи, в шутку обрызгал одну девочку.
Она стала плакать и убежала домой.
А потом пришел её старший брат.
Он оказался очень здоровым, очень сильным.
Брат также набрал воды из весенней лужи, в отместку залил меня.
На глазах у всех.
Мне стало обидно, тоже убежал плакать, жаловаться бабушке.
Еще в школе, в одном месте стоял скелет мертвого человека.
Голый череп, с белыми костями, он смотрел из окна, словно наблюдая за нами.
Мы пугали самих себе. Что он придет и съест, или сначала убьет, а потом съест.
Ещё мужики на спортплощадке играли в мяч.
Нам нравилось, когда они запиновали мяч в воздух.
Мяч прорезал воздух как ракета, улетал ввысь.
В космос, мне казалось так.
Мяч, наконец, возвращался на землю, с гулом трахался об неё.
А там за нашим домом стояли гаражи.
Постройки из железа. Они стояли в ряд.
Мы забирались наверх, бегали как одурелые по крышам.
Они звенели, тарахтели под нашими голыми пятками, как огромные барабаны в полковом оркестре.
А в школе каждый год зимой проводили мероприятие, игру «зарница».
Я всегда просил бабушку сшить мне маскхалат, как у настоящих разведчиков на войне.
Она всё время спрашивала:
— Как тебе сошью?
— Так у нас швейная машинка есть. Вот же она стоит.
— А из чего?
— Из белой простыни, ба.
— Подожди внучек, пока простынь мало. Вот скоро появится, тогда сошью.
Так повторялось из зимы в зиму. Ведь летом всё забывал.
Хотя после класса шестого, уже перестал просить об этом.
Наигрался, или понимал, что бабушка осталась в обиде на меня, после того случая.
Тем летним вечером мама забрала меня из садика.
Она сказала:
 — По дороге нам встретится бабушка с подарком для меня.
Я сильно обрадовался, от нетерпения начал нетерпеливо затопал ножками по асфальту.
Издалека увидел бабушку, она стояла нарядная, в новом платье.
Возле киоска, в котором продавались газеты, журналы, рядом магазин «универмаг», и стадион.
Вырвался из маминого захвата, побежал к бабушке.
Я бежал быстро, не сбавляя скорости.
Хотел всем показать, какой самый быстрый, сильный, и ловкий на свете.
Бабушка до последнего не замечала меня, она стояла боком, разговаривала с какой-то тетей.
Крикнул «баба», она обернулась, на всём бегу врезался головой ей в живот.
Она чуть не упала. Потом согнулась, застонала.
Тут понял, ей сделалось очень больно.
Вызвали скорую помощь, врачи приехали, дали бабушки таблетки.
Её хотели забрать в больницу, но она отказалась. Ей полегчало.
Мы вернулись домой.
Я плёлся позади с видом побитого щенка на привязи.
Дома ругали, дали ремня.
А главное не давали подарок.
Его спрятали от меня на долгое время.
Мне сказали до тех пор, пока не стану примерным мальчиком, перестану больше шалить.
Я не знал как стать примерным, от того всё больше злился, начинал баловаться. Потом как-то нашёл этот подарок сам, когда раскидал вещи по квартире из шифоньера, во время моего учинённого безобразия.
Это была грампластинка, с детской сказкой «Чебурашка».
Она находилась в красивой, в цветной обложке.
Поставил её на прослушивание, на проигрывателе.
Уже умел это делать.
Не стал убираться, сидел возле проигрывателя, зачарованно слушал.
Сказка мне очень понравилась, сама музыка, песенки про крокодила Гену, про Шапокляк, про дружных ребят, самого Чебурашку, озвученного голосом Клары Румяновой. Так меня застали, мать с бабушкой, среди полного бардака.
Снова дали ремня, сильно ругали.
А пластинку мама отнесла на работу.
Больше я ее не видел.
***
С Мартой вскоре подружился. Это вышло само собой.
Мы выглядели на один возраст, поэтому общий язык нам найти проще.
С ней чувствовал себя примерно на равных.
Ведь остальные старше, выше, сильнее.
Однажды после долгого переезда, труппа остановились на привал.
Она позвала меня прогуляться только вдвоем.
Мы шли по песку, держались за ручку, о чем-то болтали, о своём ребячьем.
Потом задал все-таки, один вопрос, который тревожил меня, но почему-то он всегда забывался у меня, или вылетал напрочь из памяти при общении с другими спутниками.
— А как вы сюда попали? Тоже смотрелись в зеркало?
— Ха-ха, — она заливисто рассмеялась.— Нет, Руфус. Неужели ты сам не догадался? Или никто не рассказал?
— Да нет, никто. И не догадался. Мне не до этого почему-то.
— Тогда открою главный секрет.
— Что это значит? Какой секрет?
— На тебя накатывают воспоминания?
— Да, бывает. Что тут такого?
— Это кома. У новеньких, всегда так сначала.
— Кома? — переспросил как идиот. — Но я же смотрел в зеркало, желал попасть в другой мир.
— Вот ты и попал. Я, все они, — она обвела рукой группу бродячих артистов, вдалеке расположившихся возле фуры. — Уже давно находимся в коме. А период воспоминаний прошёл.
— Помню, что ложилась на операцию, потом не знаю, что произошло. Попала сюда, шла куда-то, они мимо проезжали, прибилась вот к ним, потом Цыганка Ада всё растолковала.
Она нахмурилась, глядя на мое ошарашенное лицо, продолжила говорить:
— Ты тоже. Поэтому сюда попал. Наверно, тебе на самом деле, не одиннадцать лет, а много больше. Мне вот, примерно лет тридцать. Твое тело где-то там, а сознание здесь, якобы на какой-то планете. Кроме нас, других прибывших, амазонки, валькирии, всё окружающее — это ненастоящее. Кем-то созданное. Дошло?
Кома… охренеть, не встать. Что и сделал.
Я замер на месте, будто парализованный.
Затем молча, отошёл в сторону, присел на корточки, стал обдумывать услышанное.
Но видимо так и есть: оно складывалось в одно целое.
Теперь стало понятно, почему в голову постоянно лезли воспоминания из детства, что немудрено, ведь думал, что нахожусь в возрасте мальчика.
Хотя причина на деле оказалось совсем другая. Вот оно что!
Тут до меня стал доходить весь ужас всего происходящего.
Обычная кома, когда мое тело находиться «где-то там», неизвестно в каком состоянии: то ли в полуживом, то ли уже при смерти.
Хорошо, если меня нашли, тело доставили в больницу, а если нет, просто валяюсь в нечистотах на полу в комнате, что получается?
Стальная дверь то в квартиру закрыта на два замка, ко мне ни одно живое существо само не приходит. Связь отключена.
Сам я, то есть разум, блуждаю, черт те знает где.
Получается, через несколько земных суток, моему организму придет конец, без медицинских условий, которые поддерживают подобие жизнедеятельности.
А значит, мое сознание тоже выключится.
Короче говоря, доигрался, надо быстрее выкарабкиваться отсюда.
Подбежал к Марте, заглянул с отчаянием в её пурпурные глаза:
— Послушай; как отсюда выбраться?!
— Не знаю. У всех по-разному. Вот кто с амазонкой взрывается, то он исчезает отсюда. Наверно умирает, там. Совсем.
Она мягко улыбнулась, добавила:
— Вообще-то нам здесь нравиться, мы не хотим отсюда уходить. Для нас это лучше, чем тупо лежать на больничной койке.
— Оставайся тоже, — Марта игриво взглянула. — Воспоминания скоро пройдут, ты будешь просто жить. Только здесь. Делай что хочешь, живи как хочешь, никаких особых правил нет.
— Ну есть же какой-нибудь способ выбраться? Пойми: я-то вряд ли лежу в больнице под капельницей!!
— Тогда тебе надо попасть в Город. Это такое место здесь, вроде нормального города. Говорят, что там живут всё знающие мудрецы, они могут помочь. Хотя только советом.
— Да! Мне бы туда, — дважды подпрыгнул на месте с надеждой, спросил с мольбой. — Вы поможете добраться?
— Ладно, скажу всем, что мы теперь едем в Город.
— Я тебя обожаю!— воскликнул с радостью.
— Тогда побежали обратно. Играй в догонялки!
Она побежала к нашему лагерю, я бросился ее догонять.
Потом стоял в стороне, пока Марта говорила им мою ситуацию.
Они согласились, произнеся, друг за другом:
— В Город так в Город, нашей машине без разницы куда-либо ехать.
Погрузились в грузовик, развернулись, поехали в другую сторону.
До этого мы ехали прямо, никуда не сворачивая.
Время в дороге снова не помнил, воспоминания всё так же не давали покоя.
Лишь иногда от них выдавалась передышка, тогда мог вдоволь поболтать с Мартой, поглазеть в окошко на однообразный пейзаж. Показывались группы скачущих амазонок, они пытались за нами угнаться.
Валькирии в черных плащах, со всех сторон зловеще пылили на мотоциклетных байках, тоже пытаясь догнать. Но куда там.
А на меня навалилась в придачу апатия, вместе с усталостью.
Тянуло в сон, испытывалась сковывающая вялость, желание ничего не делать, когда всё надоело. Мог бы бегать до упаду, но не чувствовал в этом нужды.
Воспоминания блёкли, теряли насыщенность, словно в них тускнели солнечные краски, стирались образы, портретные черты людей делались смутными, диалоги героев превращались в расплывчатые цитаты; когда, кто, что говорил, стало непонятно.
В общем, превращалось в полную мешанину из всех вспомнившихся эпизодов.
В проблеске ясного сознания, заметил, как Марта перешёптывается с Цыганкой.
Она потом сделала отвар, поднесла эмалированную кружку, потребовала, чтобы его полностью выпил.
Я послушался, отвар был очень горький и противный.
Почти как то лекарство, которым мама меня пичкала в детстве.
Оно сделано из жидкого меда, это сладкое.
Вроде бы ничего, иногда ещё клали малиновое варенье, перетёртый лимон с кожурой, грецкие орехи. А второе, — это алоэ.
Бабушка, на подоконнике выращивала разные растения, в том числе алоэ.
Потом мама рвала мясистые листья, прокручивала их в сок, в мякоть.
Получалась невыносимая горечь, которую не могли перебороть даже мёд, варенье с орехами, мамины обещания купить новый подарок.
В забытьи мне казалась, что Цыганка Ада, это моя бабушка, а иногда злая ведьма баба-яга, с крючковатым носом, длинными когтями на сучковатых пальцах.
В просветление же лицезрел обычную старуху цыганку с черными глазами, морщинистым круглым лицом. На пальцах, крепкие пожелтевшие от времени, немного длинные ногти.
После выпитого снадобья стало гораздо легче.
Затем Марта и Цыганка уложили меня на лежанку в фургоне.
Ада взяла мою ручонку в мозолистые ладони, стала что-то шептать, приговаривать.
Появился Фаддеич, он посмотрел на меня, скорчил ужасную гримасу из репертуара клоунов, покачал головой. Затем ушел.
А Марта начала меня гладить по волосам, по лицу синенькими пальчиками, похожими на фиалки.
Еще подумалось, что я оказался в какой-то сказке, только вот в какой именно?
Марта, она ведь так похожа на…
Но тут мне стало хорошо, я уснул.
Воспоминания упорядочились, заклубились, оживая на глазах, появилось свежесть. Они снова повылезали из тайников памяти стройными рядами.
Ведь хочу, чтобы всё было по-честному, без прикрас, как есть.
*
Интерлюдия вторая.
Отчим появился дома, когда мне исполнилось четыре года.
Мама познакомилась с ним, когда ездила в отпуск, в «дом отдыха».
Он был расположен возле одного села, на берегу реки, а молодой и холостой отчим жил и работал в том селе, простым трактористом.
Как-то раз он пришёл на «танцы», в «дом отдыха».
Затем мама забрала его с собой в наш город, они вскоре поженились, стали жить вместе. А через год, когда мне стало пять лет, у нас появился маленький карапуз братик. От отчима не видел ничего хорошего в своем детстве.
Его никогда не называл «папой», вряд ли уже назову.
Однажды я с отчимом шёл по улице, тут повстречался один знакомый мальчик.
Мы поздоровались, он спросил:
— А это кто с тобой?
— Да так, отчим.
Хотя хотелось сказать, что он вообще никто, пришлый мужик возле мамки, чужой дядька.
Ко мне он относился плохо, поэтому отвешивал оплеухи каждый раз, когда он ловил меня на шалостях.
У него выработался особый, фирменный подзатыльник.
Он делался примерно так: отчим заносил руку снизу, выстреливал снизу вверх, мгновенно и жёстко проведя огромной ладонью по затылку.
Снизу вверх, — раз, после этого моя головка гудела целый день, я ходил, утыкаясь по дому, ничего не соображая.
Мама это заметила, сказала отчиму:
— Наказывай только вполовину силы, иначе ты его сделаешь круглым дурачком.
Когда братик подрос, ему стало года три, то мне доверили с ним гулять во дворе. Стояло лето, теплый день, поэтому оставил его копаться в песочнице.
Сам же стал играть с ребятами в футбол, или во что-то еще, ведь рядом с домом устроена детская спортплощадка с горками, с баскетбольными кольцами, с лесенками, качелями, прочими железными сооружениями.
Незаметно наступил вечер, вернулся к песочнице, но малыша там не оказалось. Пацаны разбежались по домам.
Пока ещё светло, обежал окрестные дома, — бесполезно, братика нигде не видно.
На мой голос он тоже не отзывался.
А тогда возле нашего городка поселился цыганский табор.
Цыгане и цыганки, крутились вокруг домов: то гадая, то выпрашивая милостыню, то торгуя разными тряпками: нарядами, скатертями, шалями, платками.
В народе ползли разные слухи, что цыгане воруют маленьких детей для своего табора, или для дальнейшей продажи кому-нибудь.
Тогда решил, цыгане украли малыша, это точно.
Что оставалось делать?
Уже сильно смеркалось, когда стал звонить в дверь домой.
Бабушка сразу с порога стала спрашивать:
— А где Алешка? Он же с тобой был.
— Не знаю. Его нигде нет.
— Ты что, его оставил и потерял?
— Его цыгане украли! — выпалил, чтобы больше не врать, не оправдываться.
— Как украли?! — тут же подлетела мама с отчимом. — Это ты виноват во всём!!
Тут же мне вынесли вердикт, тут же стали приводить исполнения наказания.
Отчим в два счета сбегал за большим ремнем, сорвал с меня портки и футболку, оставляя голым, стал с яростью стегать ремнем с железной пряжкой.
Обычно он заставлял меня ложиться на живот, тут хлестал прямо стоя: одной рукой отчим придерживал за ручку возле плечика, не давая упасть на пол, а в другой руке находился ремень, сложенный вдвое.
От боли и унижения я описался.
Мать не заступилась за меня, она никогда не заступалась.
Почему? Наверно от того что ее тоже в детстве много лупили.
Она отыгрывалась на мне.
Стоя перед мамой, моей бабушкой, она творила со мной что хотела, словно показывая очередность в жизни, — ты била меня, теперь вот, я бью собственного ребенка, или вот мужик пусть бьет, и я ему разрешаю.
Ты же меня била, вот теперь мое время пришло.
Потом мать чуть ли не лишили родительских прав на меня.
Как закономерный итог такого воспитания.
Там замешено всё; побои, скверное родительство, ненадлежащий уход, плохая учеба, насилия отчима, постоянные пьянки.
Ведь отчим споил маму со временем, превратив ее в алкоголичку.
Так происходило в тот раз.
Отчим продолжал меня бить железной пряжкой, невзирая на то, что моча ему попадает на руки.
Отбила от отчима, только бабушка.
— Дурни, запорете его насмерть! — закричала она страшным голосом.
Его испугался даже отчим, он выпустил меня из клешни.
Она схватила, унесла в свою комнату.
— Вы что, спятили совсем!— продолжала она разносить их, выскочив за дверь.
— Идите сами искать, звоните в милицию. Что рты раззявили на месте!
Мать с отчимом, наконец, послушались бабушку, оделись.
Вышли на улицу. Через некоторое время, уже наступила ночь, они вернулись ни с чем. Стали ругаться между собой.
Бабушка побежала звонить в милицию, до этого положила меня спать на свой диван.
Неподалёку от нашего дома стояла красная будка телефона-автомата.
В нем установлен телефонный аппарат: железный ящик с трубкой, крутящимся диском, на котором цифры.
А в милицию, можно звонить бесплатно по 02, без монетки в две копейки.
Вскоре бабушка прибежала обратно, сказала, что позвонила, скоро приедут милиционеры к нам домой.
Наступила глухая ночь, часа два или три, но никто не спал, я тоже.
Взрослые на ногах, каждый ругался друг с другом, кроме меня.
Я спрятался под одеялом, просто их слушал.
Вдруг раздался звонок в дверь.
Они решили, что это милиционеры, перестали браниться.
Спрыгнул с дивана, подбежал смотреть, кто это.
Но за дверью оказалась незнакомая пара, тётя с дядей, они держали за ручку нашего Алешку. Все страшно обрадовались, стали кричать:
— Нашелся, нашелся!
Тоже порадовался, правда, ничего не кричал.
Потом приехали милиционеры на милицейской машине с огоньками.
Они узнали, в чем дело, тоже обрадовались.
— Ну раз так, дело раскрыто, а вы мамаша, будьте бдительнее, — сказал один из трех милиционеров на прощание.
Они уехали, после того ушли тетя с дядей.
Но сначала тетя рассказала, что они вечером нашли возле подъезда какого-то плачущего малыша, затем привели его к себе домой, чтобы накормить, узнать, где он живет. Когда он перестал плакать, то братик вспомнил, где его дом.
Тогда они втроем пошли искать дом.
Искали, искали, вот нашли.
Наутро слег с высокой температурой, наверно от переживаний, от всего.
Избитое тело жгло огнем, не мог пошевелиться.
Можно сказать, что лежал при смерти.
Все взрослые ходили молча, лишь шепотом переговаривались между собой.
Всё время пугались какого-то участкового, какую-то прокуратуру, детскую комнату.
Врача ко мне не вызывали, в больницу не отвезли.
Конечно, этому радовался, ведь боялся уколов.
А мать с отчимом боялись, что их посадят, это мне бабушка сказала.
Бабушка позвала другую бабушку, которая умела лечить народными средствами: отварами и мазями.
Я пришел в себя через месяц.
Когда наступила пора идти в школу, во второй класс, то сошли рубцы, синяки.
А братика Алешку мне больше не доверяли.
Немногим раньше, ему было два года, чуть ли не выбил ему глаз.
Нас оставили дома вдвоем, мы стали играть.
В запале игры швырнул в него одну штуку.
В пластмассовых машинках, раньше колеса крепились между собой на железные штыри. Показывал, как машина взрывается, раздергал колеса, раскидал в разные стороны.
На одном колесе, остался торчать штырь.
Он угодил железным концом, почти в глаз.
Пошла кровь, малыш ревел.
В тот раз обошлось, скоро пришла мама, вызвала врача.
Меня немного ругали, так, шлепнули несколько раз для острастки.
*
Кухня, в нашей квартире, всегда казалась маленькой, совсем тесной, даже выглядевшей такой для моего небольшого возраста.
Когда мы въехали в новую квартиру, то в ней были установлены: советская газовая плита, с духовкой; мойка для посуды, с горячей и холодной водой; верхняя полка над кухонным проходом; а под подоконником сделана ниша, где можно тоже хранить коё-какие соленья и варенья.
Белые оконные рамы, стены на полтора метра покрашены в салатный цвет, а сверху стены побелены вместе с потолком; полы деревянные, покрыты коричневой краской
На потолке стеклянный абажур с лампочкой.
Потом уже появились: большой шкаф для всего, он стоял возле мойки; полка для сушки посуды, она висела над мойкой; железная этажерка, возле плиты: кухонный столик, стандартной прямоугольной формы, из какой-то прессованной фанеры, да табуретки, с отвинчивающимися ножками, которые вечно шатались из стороны в сторону.
Кстати, ещё проведена радиоточка, но без самого радио, приёмник пришлось покупать самим. Зато потом радио работало целыми днями, передавая новости и всякие программы.
Кухонный столик, стоял впритык к стенке, напротив плиты.
Посередине ему находиться никак не получалось, не хватало места.
Наверно из-за этого, бабушка никогда с нами не кушала.
Она всегда питалась отдельно от нас, в своей комнате.
Там у нее стоял свой холодильник, большой обеденный стол, из неотёсанных деревянных досок и чурбаков, который сколотил дедушка, при жизни.
Стол постоянно покрыт цветастой клеенкой, а без клеенки он становился совсем неказистым.
Под столом хорошо прятаться.
Под ним темно, мрачно, но надежно, как выглядел сам дедовский стол: грубым, крупным, тяжёлым.
Отчим приходился бабушке зятем, а бабушка ему, — тещёй.
Поэтому он ее сильно боялся, вечно говорил:
— У-у, старая карга пришла.
Так же относилась к нему бабушка.
Когда наступало время кушать, то места за столом на кухне распределялись так: отчим садился на торце, на свой личный законный стул как глава семейства, возле окна, там оставался промежуток между столиком и окном.
За другим торцом садилась мама.
А на длинной стороне стола умещались мы с братиком, на маленьких табуретках.
Отчим, во время еды, имел привычку читать книги.
Как всегда работало радио, он раскрывал книгу на прочитанном месте, подкладывал открытые листы под край тарелки, изредка переворачивая их, когда проглатывал пищу.
Во время совместного чтения и поедания, куктистые брови отчима шевелились, кадык дергался взад-вперед, губами он ловил падающие капли супа с ложки
Это смотрелось уморительно смешно.
Какой там клоун Никулин или Попов. Они рядом не стояли.
Поэтому нашей первой задачей во время еды, моей и братика, не рассмеяться, подавить смех в зародыше.
Но иногда, у кого-то из нас, или сразу у двоих, смех прорывался и тогда…
У отчима имелась недурная реакция, на внешние раздражители.
Однажды летом он набил мухобойкой сто мух за один день.
Мушиные трупики валялись по всей квартире.
На стене висел бумажный листочек, в котором отчим записывал, сколько, в какой день он уничтожил летающих насекомых.
Сто мух, это был его личный установленный рекорд.
Я пробовал, но у меня не получалось, от силы две или три, и то каких нибудь очень вялых мушек.
Ещё у отчима имелась привычка кушать двумя ложками: деревянной ложкой он ел супы, всё жидкое, а стальной ложкой ел кашу, или жареную картошку.
Отчим отрывал глаза от книги, оглядывал смеющиеся рожицы, понимал, что над ним смеются, а он этого не любил, раздражённо облизывал ложку, со всего маху, точно и неотвратимо, — бил по лбу.
Раздавался сухой треск от удара, будто колют грецкие орехи, один, или два.
Иногда сразу лепил нам обоим, иногда братику, но частенько залетало только мне.
Еще в зависимости от места, где сидишь, если ближе к отчиму, то с большой вероятностью отхватишь первым.
Если возле мамы, то можно уклониться, или убежать.
Поэтому мы с братом всегда выясняли, кто, где сидит; спорили, ругались, составляли очередь. Бывало, дрались между собой.
Так вот, ложки: если отчим бил деревянной ложкой, то это не страшно, не больно.
А если шибал стальной ложкой, то неизменно после удара, на лбу выскакивала заметная шишка.
Конечно, шишки красовались только на моем лбу.
Отчим почти не бил своего ребенка, но тогда этого не понимал, что между мной и братиком есть огромная разница: родной, или неродной.
Поэтому часто злился на него, ведь нашалить он, а порка приходилась на мою участь.
Кроме порки ремнем, когда мать использовала дамский узкий ремешок, он с металлическими бляшками по всей длине, от этого процесс был очень болезненный, а отчим хлестал преимущественно широким кожаным поясом с пряжкой, наказания разные: стояние в углу по несколько часов, долгое сидение в туалете при выключенном свете.
Отчим сделал специальный замок на дверь, поэтому можно закрыть туалет снаружи.
Ограничение в еде, не говоря уже о сладком, запрет на улицу, хотя это пустяк.
Ещё запрещение смотреть телевизор, когда там показывали очень интересное кино: про Ленина, про коммунистов, про Павку Корчагина.
У отчима заурядная внешность простецкого русского мужика: лицо без скул и ямочек, квадратный подбородок с тяжелой челюстью, на которой торчали выбритые плоские длинные губы. Крупный нос выпирал вперед, из высокого лба с залысинами, злыми буравчиками глазки, сверлили окружающий мир.
Отчим видимо знал про это, поэтому носил очки в роговой оправе, которые придавали ему вид ученой собаки.
Этому способствовали длинные волосы до плеч, которые он специально отращивал сзади головы.
А меня стригли каждый два месяца почти налысо.
Мама силком отводила в парикмахерскую.
Стрижка «под ноль» была самой дешёвой.
После этого отчим подходил, ехидно спрашивал:
— Что, опять лысым стал?
При этом специально зачесывая назад свои волнистые кудри.
В те дни, пока у меня не отрастали волосики, он так и обращался:
— Эй, лысый, поди сюда.
Мама не любила меня, никогда. Второго ребенка тоже.
Она вообще не любила детей. Они ей надоедали на работе.
Мама, после моего рождения, устроилась учительницей в музыкальную школу, учить других детей музыке.
Там она детей тихо ненавидела, но вынужденно терпела, ради работы и зарплаты.
Иногда ей приходилось брать меня к себе на работу.
Там сидел на уроках, в ее классе, когда она проводила занятия, или в коридоре.
За дверью кабинета, звучали гаммы, или что-то ещё из музыки.
Когда класс был почти пустой, слушал, как мама учить детей.
Порой дети тупили, не знали что ответить, или неправильно играли нотную грамоту, — то мама не ругалась на них, не повышала голос, не била их ремнём.
Наоборот, — ее голос делался мягким, почти умильным и елейным.
С бархатной интонацией.
Я всегда поражался такой перемене.
Как же так?! Ведь придя домой, ласковый голосок у мамы, почему-то всегда превращался в неприятный пронзительный визг.
Однажды, после садика находился у нее на работе, а маму позвали на какое-то собрание учителей.
Остался один в мамином кабинете, дверь она закрыла на ключ, чтобы не бегал по школе.
Строго-настрого наказала, чтобы сидел за партой на одном месте, сложил руки как ученик, не вставал, пока она не вернется.
Стало скучно сидеть. Мама долго не появлялась.
Потом встал, походил по классу, потрогал разные дудочки, трубочки, гармошку.
Потом увидел что на двух партах, лежит большой лист ватмана.
А рядом с ним отыскались краски с кисточками, со стаканом воды.
Ватман уже разрисован разными буквами, рисунками артистов.
Естественно, от скуки до интереса, один шаг.
Я принялся рисовать тоже.
Хотя больше не рисовал, не мазал, а просто брызгал краску каплями, кляксами, кисточкой на лист ватмана.
Получалось очень красиво, мне понравилось так делать.
Особенно когда обмакнуть кисточку в стакан с водой, затем в краску, и взмахнуть веером. Тогда капли ложились по всей длине ватмана
Я не успокоился, пока вся поверхность не сделалось покрытой разноцветными разводами.
Тут пришла мама, с собрания.
Она сразу увидела, что я наделал.
Мама не стала кричать, ругаться, бить ремнем, давать подзатыльники в школе, при свидетелях.
Лишь зло прошипела сквозь зубы:
— Это же была готовая стенгазета! Мне поручили ее сделать, а ты всё испоганил.
— Придешь домой, я тебе задам такую порку, век не забудешь, как портить чужой труд, — пообещала она. Что сказать, обещание она сдержала.
Рубцы от ремешка, долго не сходили у меня со спины.
Потом подрос, мать призналась, что в те годы, сделала от отчима больше десяти абортов. На больших сроках.
Когда она находилась на сносях вторым ребенком, то обязанность забирать меня из садика, перешла к отчиму.
Он приходил после работы, мрачный, безрадостный, когда всех детей уже позабирали другие родители, я всегда оставался самым последним.
Бабушка не могла меня забирать, она работала где-то на далекой работе.
Отчим хватал меня за ручку, тащил за собой, при этом он шел быстрыми широкими шагами.
Я с трудом перебирал ножками, бежал вприпрыжку, но никак не поспевал за ним. Почти всегда падал, от моих заплетающихся коротеньких ног.
Отчим с силой поднимал с земли, иногда отряхивал, иногда нет, в зависимости от его настроения, зло сплевывал сквозь зубы:
— Эх, коряга! Быстрее шевелись! — говорил он всегда при этом.
Быстрее, это означало «туда».
В дощатое строение, в виде одноэтажного барака.
В котором приютилась, работала «пивная».
Мы заходили внутрь, потом отчим пил пиво с пеной из огромной кружки, за высоким столиком, а я стоял рядом, держась за штанину отчима, стеснялся, пугался всего: грубых голосов, мата, ругани, грязных большущих мужчин, шлепков по плечам, перезвона стаканов, брякающей посуды, в котором заключался взрослый мир для меня в то время.
Порой мужики подходили к отчиму, угощали его, разговаривали про свои дела, иногда спрашивали:
— А это чё, твой, что ли? — они показывали, кивали на меня.
— Да не мой, приёмыш, — коротко бросал отчим тем мужикам.
Мне становилось очень обидно: ведь какой я приемыш, я живу в семье, где есть бабушка и мама, я же ведь не щенок подзаборный, не приемный ребенок из интерната.
Я маленький, но уже разбираюсь в таких взрослых понятиях, как приемыш, или ребенок из детдома, в результате дворового воспитания, когда мальчики и девочки рассказывают всякие истории из жизни детей.
Ленка, голая коленка, — говорила про девочку, которую устроили в приемную семью. Вот она-то была точно приемышем, думал я.
А Колька, нагоняя страстей, без умолку болтал про мальчика, которого забрали в интернат от плохих родителей.
Маму, и отчима, взаимно не любил, тоже считал их плохими родителями, но в тоже время не хотел попасть в интернат.
Я знал, что там ужасно плохо, из тех же дворовых рассказов.
Хотя отчим мог завернуть, более обидные прозвища: ****юк, или говнюк, тоже в зависимости от настроения.
Но никогда не был для него приёмышем, или приёмным сыном, — по всем документам, отчим не усыновлял меня.
А родной отец выплачивал алименты матери, до 16 лет.
Из-за всех сложившихся причин, он переводил алименты на счет в минимальном размере: рублей десять, или двадцать.
Обычно после пивной мы направлялись домой.
Отчим всё так же шел быстро, волосы развевались, я падал, он поднимал, говорил мне «коряга», другие обидные слова.
А иногда после садика, отчим приводил меня в гости.
В другой дом, где жили веселые тёти.
Там, в большой квартире, всегда стоял табачный дым, сизым туманом.
С устоявшимся запахом вонючей кислятины, когда помещение давно не проветривали свежим воздухом.
Я по опыту уже знал, что отчим скоро будет закладывать за воротник вино, водку, или на худой конец, когда уже не оставалось ничего, то сладкую брагу с пенкой.
Отчим курил, выпивал, бывало, танцевал с другими тетями под громкую эстрадную музыку.
Он не умел по-настоящему танцевать, а делал вид что танцует: кривлялся, размахивал руками, топал ногами.
Там предоставлен сам себе: никто не приставал, мне даже нравилось там бывать. Конечно, приходилось терпеть вонь.
Тёти давали цветной журнал с картинками нарядных тетей и машинок, с непонятными буквами (на иностранном языке), я старательно перерисовывал эти буквы карандашиком на клочок бумаги из школьной тетрадки.
Почти всегда там отчим напивался, затем начинал плакать навзрыд, под жалостливые песни, которые тянули весёлые тети, обнимать их, лизаться с ними, после этого падал на матрас, отдыхать.
Там меня не кормили, хотя тети время от времени давали вкусные конфеты, или импортную «жевачку».
Поздним вечером туда приходила бабушка, видимо она знала этот секретный адрес. Она принималась ругаться на отчима, на теток, будила его, стаскивала с постели. Отчим пьяно огрызался, наконец, одевался, мы кое-как брели домой.
Мама дома в слезах ругала отчима, он стоял перед ней на коленях, клялся богом что исправиться, а через неделю всё начиналось сначала: пивная, гости, тетки, музыка, красивый иностранный журнал, тот самый.
Что это за тети, так и не узнал, наверно знакомые.
В начале семейной жизни с отчимом, мама до последнего надеялась, что в силах его изменить, исправить от низменных манер, приобщить к искусству, к настоящей культуре, внушить чувство прекрасного, высокого в жизни, в обществе.
Но отчим вынес только привычку читать книги во время еды, пить вино, слушать, или рваным басом подпевать баяну, обычно под водочку.
Увы, получилось всё в точности до наоборот, — отчим перевоспитал маму, под себя.
Как стало заведено, в день получки, отчим заявлялся домой поздним вечером. Кряхтя, пошатываясь на нетрезвых ногах, он вваливался в открытую дверь.
Скандал начинался сразу же, или минут через пять, когда мама, обшарив карманы одежды, обнаруживала, что отчим половину зарплаты уже где-то безвозвратно пропил.
А отчим в подпитии, становился особо буйным, агрессивным, неуправляемым человеком.
Поэтому придя в гневное состояние от слов матери о друзьях собутыльниках, в частности о себе тоже, отчим принимался страшно ругаться матом:
 — Ёб, твою душу в бога в мать…
Еще много чего.
От этого он больше приходил в ярость, свирепея прямо на наших глазах.
У нас был кутенок, маленький щеночек, как-то раз, будучи в таком состоянии, отчим пнул подвернувшегося кутенка ногой так, что он заскулил сильно-сильно, а потом взял и умер.
Отчим становился страшным в гневе, наводил ужас на всех: глаза горели сатанинским огнем, волосы разметывались в разные стороны, широкий рот изрыгал матерные слова, пальцы сжимались в громадные кулаки, готовые крушить, ломать, уничтожать все на своем пути. В такие моменты его боялась даже бабушка, я же с братиком прятались под столом, у бабушки в комнате.
Обычно пьяный скандал развивался по нескольким отработанным до мелочей, неписаным сценариям.
Если скандал начался уже внутри квартиры, то отчим тащил мать в спальню, запирал дверь на щеколду, зажимал ей рот, принимался спокойно мутузить ее.
Пока там, в спальне, наконец, не затихало, видимо отчим утомленный жизнью, тяжкой судьбой, отведя душу и кулаки, благостно не засыпал на двухместном диване. Раскинув руки в стороны, при этом похрапывая.
Бабушка в это время тихо подвывала:
— Ох, он ее убьет, ох, он ее убьет...
Затем обращалась к нам:
— Что же вы стоите болванами?! Бегите, защищайте мамку!
Алешка прижимался к бабушке, начинал плакать от страха, а я радовался, про себя, никуда не ходил кого-то спасать.
И думал, — ага, когда меня бьют, то почему-то никто не защищает.
Вот, теперь тоже пускай будет побитой!
Конечно, на следующий день мать появлялась с кровоподтеками на лице.
Если синячок так себе, то мама хватала крем, замазывала его, уходила на работу.
Если же был синяк как синячище, то она брала отгулы, или отправлялась на «больничный», то есть сидела дома, лаялась с отчимом, пока он куда-то не уходил сам.
Когда же скандал зарождался с порога, то происходило следующее:
После истерики мамы, отчим приходил в ярость.
Бабушка гнала нас, выталкивала поближе к отчиму и матери, чтобы я с братиком, находился между ними.
Но мы же не дураки, чтобы лезть под пьяные кулаки, поэтому тут же куда-нибудь убегали. Во всяком случае, я-то понимал, чем это грозит, а братик Алешка просто боялся, поэтому всегда хныкал от страха.
Вроде как бабушка надеялась, что солдат ребенка не обидит.
Хотя на деле выходило совсем другое, — отвлекающий манёвр по всем правилам воинской науки.
Пока отчим отвлекался на нас, пьяно оглядывая, матерясь, примериваясь кого снести первым с лица земли.
То, улучив момент, бабушка прыгала, кидалась, именно кидалась, старой, но опытной кошкой со стальными когтями, прямо на отчима, вцепляясь ему в длинные волосы.
И с силой выдирая прядь за прядью, — раз, другой, третий.
Это надо видеть!
Грандиозную битву двух непримиримых антагонистов,— зятя и тещи.
Выдираемые волосы трещали с сухим треском горящего сухостоя, очки отчима куда-то падали на пол, одежда рвалась на клочки, из коридора разбрасывалась обувь вместе с обувной полкой.
О, отчим приходил в самую великую ярость, — еще бы, волосы были его большой гордостью.
Он рычал, он задыхался от бешенства, он рвал на груди рубашку от неистовой силы.
Бабушка, видя такое дело, — резко спрыгивала с него.
Именно спрыгивала, как акробатка.
Ведь отчим высокого роста, бабушка ему доставало где-то по грудь.
Она спрыгивала, дикой рысью в два прыжка удирала в свою комнату, не дожидаясь ответного удара со стороны отчима, тут же закрывалась на замок.
Мать тоже пряталась, или в комнате, что совсем плохо, или же выбегала в подъезд, затем пряталась у добрых соседей; у тети Тамары, или у бабушки Лукерьи Степановны, которая жила над нами, этажом выше.
У неё был взрослый сын, в то время, он за что-то «сидел в тюрьме».
Отчим, тоже видя такое дело, приходил ещё в самую величайшую ярость, которая отыскалась бы на свете.
Ведь что теперь получалось, — под рукой нет никого, на ком можно сорвать злость, почесать кулаки.
Тут отчим начинал с грохотом ломаемых вещей искать мясницкий топор, или огромный нож, в обшем, что найдется под руку первым.
Наступал пик исступления отчима, пик самого скандала.
Он уже не говорил, а только рычал, завывал смертным воем как одинокий волк:
— У-у-у, уубьюююю, в душу, в бога мать, уубьююю…
Мы все знали, что так и будет. Возможно.
Но бабушка была уже опытным бойцом, поэтому тот топор, все ножи в доме, заранее убирались, прятались к соседям.
Однажды колюще-режущие предметы, то ли не успели вовремя убрать, то ли забыли, но отчиму повезло, он нашел нож, к тому же мать в тот раз сдуру закрылась в спальне, а не убежала к соседям.
Дело шло к убийству, к обычной бытовухе.
Мы трое, я, Алешка, и бабушка, — дрожали от страха, находясь в ее комнате закрытой на два замка.
Хотя отчим в приступе ярости смог бы выломать хлипкие замки, на это силёнок у него вполне хватало.
Тогда бабушка, предчувствуя пролитую кровь, перекрестилась, — и сиганула в окно. Да, именно так и происходило.
Сорвала шторы и тюли, распахнула окно, выпрыгнула на улицу, при этом пронзительно закричала резаным голосом:
— Караул!! Убивают!
Ведь мы жили на первом этаже, поэтому выпрыгнуть во двор, плёвое дело, даже для старушки.
Оказавшись там, бабушка быстроходной рысью бежала за помощью: в соседний дом, там, в квартире на первом этаже, находился кабинет участкового милиционера.
Там же, в одном подъезде рядом с участковым, жила бабушкина подруга, бабушка Сима, или Серафима Ивановна.
У этой бабушки был такой здоровенный сын, что отчим, хоть он здоровый, но при его грозном и суровом виде он сразу сникал.
Да будь отчим хоть в высшей степени гнева.
Еще бабушка, если участкового не оказывалось на месте, то заодно бежала к таксофону, вызывать милицию.
Бабушка успевала, а отчим не успевал убить маму.
Тяжело дыша, бабушка прибегала обратно, сообщала отчиму, о скором прибытии кавалерии и тяжелой артиллерии, в виде сына бабушки Серафимы и милиции.
Обычно, если он не находил холодного оружия, ярость отчима постепенно затухала.
Для вида покрошив и сломав, что-нибудь по мелочи: пару стаканов, тарелку, или разбив какую-нибудь бедную полочку, он садился где-нибудь в уголке, скрипел зубами, тихо ругался на жизнь, обнимая бедную головушку дрожащими руками.
Приходил сын, грозно смотрел на отчима, он падал духом, опускал голову, затем появлялся участковый, или приезжали на милицейской машине вызванные милиционеры.
Неистовый отчим превращался на глазах в белого, пушистого кролика.
Понурого, его уводили куда-то.
Я спрашивал бабушку куда именно.
Она говорила, что его садят в тюрьму, или в какой-то «вытрезвитель».
Что такое тюрьма я знал, в нашем доме и в нашем подъезде, много кто «сидел в тюрьмах», а что такое «вытрезвитель», нет.
Потом бабушка, глотая валерьянку или корвалол, хваталась за сердце, начинала причитать и проклинать отчима одновременно,
— Да за что же мне такое наказание! У-у волк треклятый, да чтоб тебе ни дна, ни покрышки! Это выысшеей марки, высшеей марки алкаш и убийца!
Поднимала указательный палец к потолку, словно указывала на высшую несправедливость, заливаясь горьким плачем.
Иногда бабушка сразу доставала икону со стены, начинала перед ней; то ли проклинать, то ли молиться, то ли плакать, — или же, всё это одновременно.
Мать, со свежеприобретенными синяками, тоже плакала, вместе с Алешкой.
Следующий день после скандала, у нас всегда начинался с большой уборки.
На грязном полу, истоптанном сапожищами милиционеров, багровели засохшие пятна крови, отчим всегда резался, наверно специально, или кровь капала из царапин, или же из небольших порезов.
Пушистыми клоками, клубились длинные волнистые волосы из причесок, в основном это были выдранные волосы отчима.
Отчим тоже в ответ в пылу сражения выдирал волосы из бабушки и матери, но не так удачно. Он ведь привык махать кулаками.
Хрустели под ногами осколки стекла, или разбитой посуды.
Везде мусор, пустые бутылки, ведь отчим, придя домой, во время скандала, накатывал стакан другой вина, или принесённой водки во время небольшой передышки для восстановления силы и ярости.
Кругом валялись разбросанные вещи.
Бардак после скандала, оказывался во много раз больше, чем устраивал я во время своих шалостей.
Через пару дней приходил утихомиренный отчим.
Целых две недели в нашей семье царил мир и благодать, — по выражению бабушки.
Шло время, синяки проходили, раны заживали, волосы отрастали заново, всё забывалось.
Отчим ходил дома тише воды, ниже травы, — опять же по выражению бабушки.
В такие дни ему даже приходилось ходить к участковому, отмечаться по вечерам, вроде как он находиться в норме, трезв как стеклышко.
Но наступало время получки, начинался снова, «день сурка».
Отчим приходил в стельку пьяным, вспоминал былые обиды, плевал на участкового при его упоминании, в буквальном смысле на пол, тогда у него появлялось неистребимое желание почесать кулаки об кого-то из нас.
Хотя ничего, говорила бабушка, может быть обойдется на этот раз, ведь ножи и топор, ещё днем унесены к соседям.
Кстати, у отчима имелось имя, — Василий Михайлович.
По-своему, глубоко несчастный, жалкий человек, с разрушенной психикой и судьбой, который впустую растратил свою жизнь.
Что о нём вспоминать, — был и был, ведь другим детям тоже несладко приходилось в детстве.
*
Когда учился где-то во втором классе, учительница задала задание: побывать на работе, где работают папы.
Потом подробно рассказать об этом, на специальном уроке.
Та учительница, после начальных классов она стала у нас классной руководительницей до выпуска из школы, всегда подкидывала нам каверзные задания, похожие на дичайшие испытания.
Одно из них такое: отыскать живого ветерана войны, записать его историю, затем принести в класс, выдвинуться с ним, лучший рассказ отправить на какой-то конкурс.
По возможности пригласить ветерана в школу, чтобы он выступил на уроке «мужества и патриотизма».
Я сломал голову в мечтах, где бы найти такого героя фронтовика, летчика как Покрышкин, бывалого разведчика, или уж простого пехотинца, который штурмовал рейхстаг. Но в нашем доме их не оказалось, словом, их вообще не было, даже какого-нибудь завалящего тылового интенданта. Тот безногий инвалид с орденами из нашего дома, к тому времени умер.
— Эх, вот был бы жив наш дедушка, — вздыхал. — У меня бы такой рассказ бы получился!
Бабушка заметила мои метания, всё вызнав, посоветовала обратиться к бабушке Симе:
— Она, — говорила бабушка. — В войну служивала в войсках ПВО, в женском подразделении зенитчиц. Давай мы ее пригласим в гости, ты все запишешь?
За неимением лучшего варианта, я дал согласие.
Бабушка загодя наготовила пельменей, купила водки, поставила брагу.
Через неделю бабушка Сима, пришла в гости.
Принес тетрадь, приготовился записывать героические истории.
Моя бабушка, с бабушкой Симой, стали выпивать, вспоминать свою молодость.
Сидел рядом, слушал их разговоры, старался угадать, что тут важное записывать.
Бабушка Сима вскоре сильно опьянела, наверно от воспоминаний о войне.
После выпитой водки, да крепкой бражки, стала петь матерные частушки, рассказывать анекдоты, скабрезные истории.
Я махнул рукой, расстроился из-за того что не получилось, отложил тетрадку в сторону.
Бабушка Сима не могла идти домой сама, она только была в силах ползать на карачках по полу, мы тоже ее не могли сами отвести домой, ведь она крупная телом, весила очень много.
Тогда моя бабушка побежала за сыном бабушки Симы.
Сын пришел, сначала он грозно посмотрел на отчима, но трезвый отчим развел руки в стороны, дыхнул на него, доказывая, что он тут ни при делах, на этот раз.
Тогда сын сурово глянул на меня, я понуро опустил голову вниз, в точности как делал отчим после скандалов, чувствуя за собой неоспоримую вину, — ведь это из-за меня бабушка Сима так сильно напилась.
Сын ничего не сказал, лишь с укором покачал головой, потом взвалил свою мать на плечи, с трудом потащил домой.
А победителем стала девочка отличница, она пригласила на урок, знакомого дедушку с парой медалей, который сбивчиво рассказывал битый час, про то, как он, сидя в окопе, отражал атаку фрицев, пуляя в белый свет как в копеечку.
Тот дедушка за всю войну не убил ни одного фашиста, подвигов не совершил.
Всем стало неинтересно, да сам рассказчик не блистал красноречием.
Дедушка постоянно сбивался, запинался, забывал, о чем недавно говорил, к тому же ещё очень стеснялся, видимо он не привык выступать перед публикой.
Следующее задание от учительницы, в начале школьного года, было таким, — кем вы хотите стать в жизни. Написать вроде сочинения, принести в класс, выступить перед учениками на «классном уроке».
Это заставило меня снова задуматься, кем же я хочу стать.
В то время возле нашего дома сделан строительный карьер, снизу его засыпали щебнем, а сверху горами гравия, всяких камней. С ребятами ходил туда играть, собирать интересные штуки, в том числе красивые камешки. Их приносил домой, накапливая коллекцию. Все углы в квартире забиты камнями и булыжниками.
Тогда же прочитал книжки по минералам, про знаменитых геологов, как они находили золотые самородки, намывали золото в тайге, искали залежи алмазов.
Я тоже промывал песок через сито, по специальному способу, описанный в книгах, а песок для того опыта накопан из детской песочницы.
От полного ведра, осталось в итоге лишь маленькая горсточка.
Полученный результат, выложенный на черную ткань, рассматривал через толстую лупу, под яркой настольной лампой.
Там, среди оставшихся комочков песка, простых камешков, светились золотистые крупинки, зеленым цветом играли изумрудики, точечками краснели рубины, но всё это слишком крошечные, малюсенькое, чтобы подержать эти сокровища в руках, осязая невооруженным глазом.
Всё равно решил, что стану геологом.
Стал писать сочинение по такой теме.
К вечеру оно стало готовым, на двух страницах.
Утром понес его в школу, представляя в красках, как всех удивлю.
Урок получился после всех уроков, потому он назывался «внеклассным».
Ученики выходили по желанию к доске, зачитывали свои фантазии.
Мальчики хотели стать военными: летчиками, морскими капитанами, десантниками, подводниками. Девочки мечтали превратиться, — во врачей, в балерин, в артисток.
Дело шло к концу, я уже поднял руку, но тут меня опередил один мальчик.
Он вышел, стал красиво выступать.
Ему похлопали, похвалила учительница.
Его имя Альберт, запомнилось, что он был высоким, ловким.
Почему-то с вихрастой головой, с волосами, которые длинными иглами торчали в разные стороны как у колючего ежика.
Кем же он хотел стать?! — не поверите, тоже геологом.
Конечно мой выход, после него, выдался жалким, смазанным, выглядело это глупым, смешным подражанием.
Весь класс гоготал, покатывался со смеху.
Вместе с учительницей.
От стыда скомкал листок с сочинением, выбежал за дверь класса.
Забрал одежду из раздевалки, ушел домой.
Потом уже, на другой день подошел к тому мальчику, спросил, почему он написал такое хотение.
Он ответил, что папа у него работает геологом, он посоветовал.
— Хочешь дружить, — предложил тот мальчик. — Как будущие геологи?
Я согласился, мы стали дружить. Но наша дружба продлилась недолго.
Через первую учебную четверть, его семья куда-то переехала, ведь его папа работал геологом.
Так вот, отчим в тот период находился в трезвом образе жизни.
Мама уговорила взять меня на его работу.
Зимним утром, я и отчим поехали туда на автобусе.
Было темно, очень рано. Ведь тогда учился во вторую смену, после обеда.
Работой отчима, оказался большой завод.
На проходном посту он договорился, чтобы меня пропустили с ним.
Потом он провел в свой цех, где стояли большие станки.
Отчим работал на этих станках, токарем.
Работа токарем показалась совсем несложной, за небольшое время на одном старом станке, я научился почти всему, выточил несколько деталей.
Сам нажимал кнопки, крутил рукоятки, отчим только менял заготовки, менял резцы.
Надо только следить за процессом, чтобы в деталь не забивалась стружка, вовремя поливать деталь водой от перегрева.
Потом надоело стоять на одном месте, принялся бродить по цеху, стал смотреть, как работают другие рабочие.
Они вместе с отчимом пили черный чай с рафинадом из стаканов, курили папиросы вокруг пепельниц, оглушительно стучали костяшками домино об желтый стол, я тоже быстро научился, немного поиграл в эту игру, кто-то читал газету, некоторые из них, сидя на табуретке, дремали в закутках у своего станка.
Время пролетело незаметно, ближе к обеду собрался домой.
Мои карманы одежды тяжело оттягивали различные предметы; например «битки», это железные кругляшки, которые ценились по размеру. Маленькие считались вроде копеек, большие вроде рублей, а самые большие, размером с ладошку, назывались «битами». В них можно играть в игру «битков».
Разная металлическая стружка: одна золотистая, похожая на завитки золота, другая блестящая с синеватым отливом
После похода на работу отчима, сел за стол, сразу по горячим впечатлениям написал короткий рассказ, как побывал на заводе, что делал, что видел.
Рассказ получился на три страницы.
Вскоре выдался внеклассный урок, когда ученики должны заранее подготовиться, выступить о том, где работают их папы.
Я-то подготовился, уже носил в портфеле с собой, выточенную мной деталь, битки, кусочки стружек, рассчитывая поразить всех.
Первыми стали выступать разные выскочки, отличницы девочки.
Папы у них оказались большими начальниками, инженерами, разными конструкторами, на приличных должностях.
Потом стали рассказывать другие: у них папы бурильщиками на Севере, у некоторых папы работали на интересных работах, не помню уже каких именно.
Никто из них не работал простым рабочим на заводе, дворником, или грузчиком.
Выступил весь класс, в конце подошла моя очередь.
Я сидел за партой, давясь от стыда и обиды.
Учительница назвала мою фамилию, сказала, чтобы выходил к доске.
Пришлось встать из-за парты, пробубнить, — я не готов, ничего не знаю.
— А он не знает кто его родитель. У него папок много! — кто-то из пацанов отпустил злую шутку. Весь класс заржал.
От злости, выскочил и огрел, кто такое сказал, портфелем по голове, в котором лежали железяки. Возникла свалка.
Учительница вызвала мою маму в школу, ведь зачинщик устроенной драки.
После этого, как обычно, последовало наказание без долгих разбирательств, порка ремнем.
Затем учительница ко дню «23 февраля», выдала новое испытание, написать сочинение: «кем служили ваши папы в армии».
Я не знал, как к нему подступится. Рассказал маме, та отчиму.
А отчим дал мне посмотреть «дембельский альбом», потом пояснил, что служил два года простым солдатом, затем на третий год, дослужился до старшины.
На этот раз рассказ вышел действительно коротким, на половину листа.
Пришло время внеклассного урока.
Снова выступали отличницы и выскочки.
Папы у них были, чуть ли не генералами, на худой конец служили майорами, или разными офицерами, при штабе.
После них стали выходить к доске середнячки, остальные ученики, у них оказались попроще: папы обычные солдаты, матросы, танкисты.
Я приободрился, поэтому тут же под эту лавочку, под общие смешки и гул, быстро выбежал к доске, так же быстро скороговоркой выпалил:
— Мой папка служил солдатом, а потом старшиной.
Почти никто не заметил моего краткого выступления, кроме учительницы.
Ей на стол, положил мой листочек с сочинением, где в стопке лежали другие листки с рассказами о папах.
Она прохладно кивнула, сказала, что молодец, садился на место.
Я вспыхнул от удовольствия заодно от выполненного испытания, хотя учительница так говорила всем.
А после обучения в начальных классах у нас появилась новая учительница.
Она была молоденькой, с длинными каштановыми волосами, почти рыжими как у меня. Проводила уроки пения, где мы слушали классическую музыку, песни советских композиторов, записывали в тетрадки биографии великих музыкантов.
Потом сами пели, под аккомпанемент пианино, на котором играла учительница.
— Кто дает? — спрашивала она, имея в виду, кто подает первую ноту и первый запев.
— Я!! — сразу выкрикивал с места. Затем вставал из-за парты, что-нибудь запевал, из пришедшего на ум. Петь я любил, к тому же меня дома упражняла мама, распевать гаммы. Еще обожал читать, запоминать тексты песен, вроде как стихотворения, которые задавали учить на уроках литературы.
В домашней библиотеке, имелось несколько книжек, музыкальных сборников.
В них были слова песен, ноты к ним.
Мне очень нравились революционные тексты, про гражданскую войну: «марсельеза», «конармейская», «комсомольская», «там, вдали за рекой».
Еще «интернационал», гимн коммунистов.
Слова любимых песен выписывал в отдельный блокнотик, сам пел сидя тихо в уголке. У меня дома нашлось укромное местечко, образованное батареей отопления, стеной квартиры, и стенкой тумбы, где в ней хранились стопками книги.
«Вставай проклятьем заклейменный, весь мир голодных и рабов…», — напевал, представляя в детских мечтах, как под песенный мотив, я поднимаю на революционную борьбу с какой-нибудь капиталистической буржуазией, всю окрестную пацанву, а потом детвору всего Советского Союза.
В ходе жестокой кровопролитной борьбы, потом мы получаем желаемое: свободу, равенство, и братство. Конечно, это была свобода от школы и учителей, равенство в оценках, а братство выглядела для меня как обыкновенная дружба.
Повзрослев всего на пару лет, быстро понял, что такое не прокатит на уроке пения, поэтому стал запоминать наизусть более современные песни.
К примеру, про «орленка», «идёт солдат по городу», «погоня» из фильма «неуловимые мстители». Ещё «куда уходит детство», которую пела одна певичка в черно-белом телевизоре, а взрослые говорили, что она рыженькая.
Она ещё тогда исполняла песни про Арлекино, и про волшебника.
Потом появились песни «крылатые качели», из кино про «электроника», «прекрасное далеко» из советского сериала «гостья из будущего».
Их я тоже знал, поэтому тут же с первых взятых нот на пианино, попадал в мелодию. По пению у меня одни пятерки в дневнике, всегда, были.
*