KROYchic ZZZ

Глава Novum corpus. Новое тело.
Станция Гудвина, которая находилась под землей, казалось необитаемой.
Мне пришлось пролазить через круглые люки, потом распахивал овальные двери, пробегал отсёки, заглядывал в технические отделения, надеясь отыскать какую-нибудь живую душу. Бесполезно, никого.
Но автоматика работала, гудели механизмы, что-то потрескивало внутри машинного отделения, перемигивались индикаторы.
Кто же за этим следит? Задавался вопросом.
Прошёл в командирскую рубку, в громадный зал с круговым обзором.
Уселся в удобное кресло оператора.
Подо мной планета амазонок, на ней виднелись взрывные выбросы.
Отсюда они казались маленькими клубочками колючих ежиков.
— Рыжий, — раздалось откуда-то, вместе со смехом, будто рядом смеялась мелкая девчонка.
Я завертел головой. Никого рядом, да поблизости нет.
— Это мне?
— Кому же ещё? Ведь это ты рыжий мальчик.
— А зачем ты прячешься?
— Вот ещё, ничего не прячусь, мне просто скучно.
— А где Гудвин, великий и ужасный? Мне нужно ему загадать желания!
— Нет здесь никакого Гудвина, кроме нас.
Из боковых панелей выдвинулся монитор на гибкой штанге, он плавно приблизился к моему лицу.
В мониторе кривлялась нарисованная фигурка девочки, странно выглядевшей, точно из какого-то комикса.
— Вот такая.
Изображение личика надвинулось вплотную, оттуда насмешливо показался гибкий язычок.
— Понятно. Ты не живая, выдуманная компьютером виртуальная девчонка.
— Почему? Я живая. Просто живу в цифровом мире, а не в вашем.
Вот ваша планета искусственная, всё там ненастоящее.
А мой разум настоящий, делаю что хочу, пока не надоест.
— Ладно. А как тебя зовут?
— Меня Айрис. А тебя, — Рыжий.
— Да называй как хочешь, мне всё равно.
Монитор перенесся, девчонка посмотрела на меня сбоку.
— Тебе не выжить. Ты скоро погибнешь. Там в другом мире.
— Что же делать?
— Оставайся здесь! — Монитор прокрутился, перелетел в другое место.
— Я буду показывать тебе мультики, всегда играть с тобой. Нам вдвоём будет очень здорово.
— Нет, извини Айрис, но внутри я не мальчик, — возразил на предложение.
— Знаю. Тогда что тебе надо?
— Хочу вернуться назад.
— Мы могли бы тебе помочь, если ты хочешь.
— Но как?
— Тебе нужно другое. В иных мирах много тел. Подберём тебе новое тело, подходящее по ментальности. Ты согласен?
— Конечно, согласен.
— Пересядь в другое кресло, оно в углу.
Пришлось подойти к другому креслу.
Оно выглядело на вид массивным, с него свисали толстые проводки, сверху крепился выдвижной шлем на голову, на подлокотнике расположен сенсорный экран. Стало не по себе, будто предстояло усесться в зубоврачебное кресло.
— Не бойся, садись, — произнесла Айрис, она подлетела ближе.
Я послушно сел на мягкое сидение.
Вдруг из панелей выдвинулся другой монитор, плавно переместился к моему лицу. В нем показалась голова бородатого мужчины.
— Не волнуйся, это профессор. Он проведет перемещение, — успокоила девочка.
— Итак-с, молодой человек, что вас интересует? — начал приятным баритоном профессор.
— Может какие-то условия от меня требуются?
— Ничего особенного. Будет не очень высокая плата: вы вспомнили свои воспоминания, ведь так?
— В принципе, да. Но совсем немного, что успел вспомнить,— согласился.
Профессор продолжил:
— Воспоминания, или память, это как база данных, на цифровом диске.
Им придется стать удаленными, при переносе с одного диска на другой.
Лишь некоторые личностные сведения останутся целыми.
Поэтому, у вас не останется воспоминаний о прошлой жизни, вообще никаких. Кроме одного, будешь понимать: ты чужой разум в чужом теле. Но так будет первое время, после адаптации, знание тоже вскоре исчезнет, примерно через неделю.
— Вы согласны на процедуру? Обратного пути нет, молодой человек, — переспросило изображение бородача.
— Говорите, что нужно делать.
Профессор в мониторе отошел дальше, теперь на нём оказался белый халат.
Он удовлетворенно потер руки:
— Что ж, тогда приступим. Вам остаётся надеть шлем. Вот он, одевайте.
Овальный, полностью закрытый шлем накрыл меня до шеи.
Почувствовал, как присоски облепили голову.
— Закройте глаза.
— Прикоснитесь любым пальцем к пульту управления.
Я продолжал выполнять команды профессора.
— Отлично.
Внутри головы, вдруг отчётливо представилось космическое небо, с бесчисленными звёздами. Их становилось всё больше: сначала зажёгся миллион, затем миллиарды, и триллионы звездочек. Они, то приближались, ярко вспыхивая, то отдалялись, постепенно затухая, перед внутренним взором.
Одна из точек стала приближаться, с едва тонким звоном.
— Что вы видите? — спросил Профессор.
— Какую-то точку, она приближается.
— Это хорошо.
Звенящая точка увеличивалась, вскоре заняла половину неба.
И вот она закрыла всё передо мной.
— Приготовьтесь. Начинается отсчет: десять, девять, восемь…
Расширившаяся точка постояла немного, пока шел счет, затем мгновенно сузилась вновь, до размера тончайшего лазерного лучика.
Он тотчас впился мне в мозг, выжигая его полностью, до самого конца.
— Пока Айрис! — успел крикнуть до того, как меня не стало.
*
Произошел перенос внезапно, раз и готово.
Будто включился свет в темной комнате.
Хотя это лишь случилось в голове, когда кто-то произнес мысленную команду: «Очнись!»
Но чувства невозможно сдержать, глаза открылись, изо рта глухо вырвалось чужим сипом:
— Где?! Куда попал?
В ответ раздались ругательства с нескольких сторон:
— Ты чё орешь под утро?
— Охренели что ли?!
— Заткнитесь все, дайте поспать!
Понял, совершил оплошность:
— Сон плохой приснился. Извините.
Ворчание постепенно затихло, затем полную темноту разгонял сонный храп разных людей.
Лишь мне, и моему новому телу теперь уже стало не до сна.
Когда человек въезжает в другой дом происходит привыкание к нему.
Так мой разум приступил незамедлительно к изучению.
Сначала быстро пробежался по темам где я, что я: планета Земля, уже лучше.
Наше время, страна Россия, государство РФ, тоже неплохо.
Теперь по телу: оно мужское, хотя было смеху, если бы оказался в теле женщины.
Да ещё в РКФ.
Возраст, примерно такой же, немного больше на пару лет.
Ага, по месту, в каком нахожусь: палата, клиника.
Значит, тело досталось больное. Понятно, для начала этого хватало.
Осталось главное.
Внутри усмехнулся, — до чего же ты докатился, а ещё назывался кройщиком. Никакой гордости.
Для моего «я», отдельного сознания, стыдно копаться в чужом белье.
Пришлось создать симуляцию комфортных условий.
Это выглядело примерно так.
Будто нахожусь в старом кинозале.
Сижу на неловких жёстких стульях, с откидными сиденьями, соединенных в один большой ряд.
Вместо экрана 3д, обычное белое полотно.
Позади меня кинопроектор светит лучом на полотно, прокручивает плёнку.
Сидеть неудобно, но ничего, придётся потерпеть.
Поэтому не задерживаясь стал просматривать в сознание свежие воспоминания, того человека.
Они будто настоящее кино, показывались на экране: немного хаотично, вырванными кусками, с обрывками, с помехами, наложениями друг на друга по звукам.
Словно не совпадали видеодрайвера по версиям: мой на ПК, и тот, внешней игры. Хотя примерно так и происходило.
Послушная память представляла из последнего; как приехал, зачем здесь оказался, кто эти люди, вообще в кого, я сам, то есть моя старая личность, превратилась.
Может в тихого маньяка, а может в ворчливого уебана.
Хотя вряд ли. Он, тот другой, помнил что такое «бьютифул».
*
Воспоминание первое.
Когда будет равенство? Да никогда: ибо один всегда будет превыше других. Иерархия, вторая мать человечества.
Таков естественный порядок, установленный им, Миром всемогущественным, обладающим титулом судного повелителя со дня сотворения самой жизни на планете, ибо человек не может стать повелителем миров, а является лишь слабым подобием, копией, шаблоном, да всем чем угодно, только не венценосным Началом, с божественными возможностями.
Теперь Мир не спрашивает, а диктует собственные правила.
Поэтому, через силу приходится подчиняться Ему, в личной иерархии. Не смею излишне противостоять, точнее не желаю, ведь знаю наперед, что проиграю в неравной схватке, поэтому наверняка не имеет смысла. Хотя, кажется, диктует он почему-то только мне. Именно мне, которому он ставит в очередной раз выбор, в тоже время спрашивает, будто интересуясь ненавязчивым сервисом:
— Что предпочитаете, сэр? Может быстро «выпилиться»?
Отвечаю твердое, — «нет»!
— Но как угодно, хотите помучиться, ваше право господин хороший.
Я согласен на всё, лишь бы не слышать тот угодливый голос.
Или стиснуть зубы ещё раз. В который раз.
Cancer, — рак. Врачи ставят такой диагноз в обследованиях.
В них, мало что понимаю: разные файлы, научные термины, кроме того, что вероятен, очень вероятен — «С-R».
Врачи, для, так сказать, внутреннего использования, зачем-то сокращают названия болезней. СР и СР, разве может быть в этом что-то опасное для здоровья пациента. Вряд ли. Только вот придётся отдать почку, навсегда и насовсем.
Другую уже не дадут взамен.
Это надо понимать, твердо и чётко, в первую очередь человеку, который желает стать пациентом, может не по своей доброй воле, а как придётся.
— Да ерунда! С одной почкой тоже живут.
Заявляют мне недалёкие, со всех сторон, оптимисты.
— Конечно ерунда: без одного глаза тоже, без одной ноги тоже, без одной руки тоже. Но это жизнь, или одно страдание, вместо неё? Ты просто инвалид, на всю оставшуюся жизнь.
Ну а с другой стороны, вскоре умрешь, через несколько месяцев или год, от раковых метастазов.
Мир не даёт других вариантов, кроме Бьютифул путешествия в онкологическую больницу. Хотя, имелся бы ствол, яд, или смертельная инъекция, был бы третий вариант, принять всё без лишних мучений. Но, есть одно но, — этого нет в меню.
*
Воспоминание второе.
В то раннее утро, или ещё в ночь, машина, заказанного такси межгорода, подъехала к дому. Водитель позвонил мне, чтобы выходил. Я уже ждал звонка, находился в готовности, поэтому почти сразу забрал вещи, закрыл дверь, вышел во двор.
Было темно, машина мигнула огнями, подошел, погрузился в салон.
Когда только тронулись, то пошёл дождь.
Наверно к добру, подумал.
Примета такая; если в дороге пойдёт дождь, то всё будет хорошо.
В судьбе, в делах. Да конечно, дорога тоже будет удачной: ни дпс, ни аварий, ни пробок. Спросил об этом у водителя, мы сидели рядом, что он думает про такую примету.
Водитель усмехнулся лишь в ответ, сказал, что дождь бывает к хорошей рыбалке. Тогда он спросил, зачем еду.
Ответил, что у меня онкология, ложусь на операцию.
А он говорит, поворачиваясь лицом, у меня собака болеет раком.
Потом у него не стало времени отвлекаться на разговоры, водитель забирал других пассажиров из дома.
Они также садились, рассаживались по местам.
Только затем мы выехали на трассу.
Через некоторое время, желая вернуться к теме рака, поинтересовался у водителя, про собаку.
Конечно, слышал, что собаки подвержены разным болезням, вроде как раку тоже, поэтому хотелось расспросить его.
Но расспрашивать не пришлось, он сам принялся рассказывать историю.
Щенок, он назвал рибуж, (на самом деле есть порода ригори или риджбек) был взят от породистого приплода, у родственника российского звездного хоккеиста.
Щенок вырос в хорошую собаку, которая прожила счастливо девять лет, а на десятый год заболела.
Он кинулся по врачам, таблетки, уколы, — ничего не помогало.
А операцию поздно уже делать, пошли метастазы по всему телу.
Кожа покрылась шишками, из которых сочиться гной и кровь…
Потом рассказывал дальше про то, как у неё отказали задние ноги, он выводил гулять, придерживая туловище полотенцем.
Как он ее любит, как ухаживает за ней, как она, сама собака, страдает, мучается, при этом, по его словам, даже плачет.
В общем, душещипательная история.
Когда он закончил рассказывать, то прямо высказался, — будь я на его месте, то давно бы усыпил бы собаку, избавляя несчастное животное от такого дерьма.
Водитель же, на мое предложение лишь что-то промямлил: то ли не может, то ли не хочет, не хватает силы духа расстаться с ней.
Вроде как: пока живет, да пусть живет. Дальше видно будет.
Меня, внутри, всего передёрнуло от гнусного решения, представив себя, на месте бедной собаки. Не хотелось больше разговаривать с ним, оставшийся путь, молчал, не разжимая губ.
Наконец, когда стало уже светло, настало дождливое туманное утро, он подъехал к моему назначенному месту, к шлагбауму республиканской клиники. Я расплатился, вышел из машины, водитель достал мои вещи из багажника на крыше. На прощание он что-то выкрикнул. Не разобрал, что именно пожелал, да мне стало плевать на это. Машина уехала.
Говорить ему что-то, рекомендовать, — бессмысленно.
Если он остается бесчеловечной тварью.
Что тут ещё сказать, добавить…
Я подобрал ношу, навьючил на себя, словно библейские мешки грехов, вздохнул, побрел по направлению приёмного покоя.
Современники, в непричёсанных воспоминаниях о Матери Терезе, всегда отмечали, что она всегда восхищалась мучениями больных, умирающих людей: « … они, в терзаниях, страдают, словно Христос на кресте… Тогда, они сами, станут святыми мучениками в раю…»
Безумный мир, в котором пребывают безумные люди, а среди них безумные праведники. Безумие, в которое мне тоже придется погружаться по самое дно.
После наверно пойму.
Что именно, ведь сам толком пока не знаю.
Хотя нет, знаю: почему называю так, — Бьютифул путешествие.
Как предчувствую, понимаю, оно предстоит последним, поэтому непременно должно быть Прекрасным. А красота наивысшая цель поиска истины человеком, когда он в итоге, по тем или иным причинам, лишается тела. В этом Мире, кроме подчинения и великого замысла в виде общего мироздания, есть ещё одно неопровержимое обстоятельство, — Бьютифул.
*
Воспоминание третье.
Их находилось пятеро в палате на пять коек, когда вошел в приоткрытую дверь. Пять больных мужчин, разного возраста, они неприветливо лежали в разнообразных позах на кроватях, с железными ножками, спинками, белого цвета.
Я втиснулся с вещами в проем двери, поздоровался, остановился на проходе, в нерешительности: все кровати, конечно, оказались занятыми.
Сам собой возник вопрос: где мне лежать, не ошиблись ли в моём распределении в больничные палаты.
Она, как другие палаты в онкологическом отделении, тесная, проходы между кроватями не широкие, что двоим людям нельзя разминуться, возле них маленькие тумбочки для личных вещей. Темно, хотя на улице уже день, окна вроде зашторены, но как потом разобрался, прикрытыми жалюзи.
В правом углу столик, на нём две бутыли с водой, возле него стул, с откинутой спинкой, мягким сиденьем.
Далее находились две тумбочки, между ними помещался умывальник с зеркалом, с боку навешен дезинфицирующей санитайзер.
Шкаф для вещей, верхней одежды, он встроен в стену, возле входной двери.
Осмотрев небогатую обстановку, примостил свои вещи рядом, устроился на стуле, распрямляя уставшие ноги.
Ведь до этого часа четыре, бродил по городу, обходя близлежащие районы возле больницы, чтобы убить время до оформления на госпитализацию.
Она начиналась только в 12 часов дня.
Такие правила у них заведены, вроде как приём больных, начинается после утренних операций. В восемь утра, только начальное оформление, вместе со сдачей теста на «ковид».
Большинство устраивающихся людей осталась сидеть, ожидать в приёмном покое, я же сложил вещи на полку, направился в город.
Гулял по аллеям в парках, с неба капал дождь, монотонно шумя по листьям.
Густые кроны деревьев немного спасали от дождевой влаги, ведь зонт не стал с собой брать в дорогу, укрывая голову капюшоном летней курточки.
Летний дождь то прекращался, то начинал лить с новой силой.
На извилистых аллеях пусто, изредка навстречу попадались «собачники» с зонтами, выгуливая домашних питомцев на поводках. Потом парки закончились, появились улицы, на одной из них зашёл в магазинчик, в нём попил горячий кофе с пирожком. Посмотрел по телеку новости, поболтал с продавщицей.
Прошёлся по длинному проспекту, вернулся обратно.
Как раз отпущенное время приблизилось к отпущенной черте.
— Ну, как тебе здесь? — спросил меня грузный мужчина, в пижаме и в майке, сквозь которую выпирал живот. Находясь через одну койку, он полулежал, полусидел возле стенки, плечом же опираясь на неё же.
Винни Пух, его так стал называть про себя, хотя просто безобидно Винни.
Так правильно, ведь как ещё, если он офигенно похож на того мультяшного героя из детства.
Всклокоченные седые волосы, похожие на пух; с хрипотцой голос которым он произносит слова, насмешливые глаза, губы готовые растянуться в улыбке, — дополняли немного странноватый образ.
Евгений Богатиков, — пациент, сосед по палате.
Раньше, до пенсии, до болезни, он работал начальником, в районной строительной организации.
У него удален мочевой пузырь, теперь он писает в специальный мешочек, который прикреплён к ноге, через эластичные трубочки.
Он мне сам потом показал, чуть не потерял сознание, когда первый раз это увидел: катетер из живота, трубки, текущая жидкость внутри них.
Сейчас ему предстоит новая операция, ТУР.
Поэтому он здесь.
— Да нормально, — ответил ему в тот раз.— Лучше не бывает. Покормят, таблетки дадут, только прилечь негде.
— А ты здесь ложись, — предложил другой мужчина.
— Куда? — задал совершенно глупый вопрос.
— Куда… да хоть куда: можешь под койку, можешь ко мне под бочок. Потеснимся. Я худенький, а ещё можно валетом лежать на кровати. Ну что, заступаешь местечко, а тут такие очереди, особенно в ночь?
Альфред оказалось имя, а я его стал звать «Немец».
Почему? Не знаю, похож на немца, и всё тут, не хватало только каски и автомата.
А главное характер такой, специфический.
Настырный, особенно до молодых медсестричек.
Сухопарое тело, лицо темное, с морщинами, черные с проседью волосы, тонкие усики. У него раковая опухоль возле простаты.
Завтра операция. Мы с ним потом подружились, несмотря на все разногласия.
— Может мне сразу под койку, а то ноги воняют, даже если носки снять?— предложил я. — А уборщица меня сразу будет тряпкой обтирать. Вот здорово то?!
Оставались ещё трое соседей.
Один из них Юра Потапов, флегматичный человек — «спасибо».
Я потом отдельно поздоровался с ним, назвал своё имя, он свое.
При этом добавил:
 — Спасибо.
Поначалу выбешивало, когда раз за разом тебе говорят «спасибо» и «спасибо», но потом привык.
Потом что-нибудь делаешь, выключил кран. или свет, закрыл дверь в палату, — он всегда говорил «спасибо» за это.
Медсестрам, — когда ставят укол, дают градусники.
Санитаркам, — что они вымыли полы в палате.
Врачам, — когда они говорят что у него всё хорошо.
Человек — Спасибо, что можно ещё добавить.
У него рак простаты. Завтра тоже операция, по удалению.
Я не верю ему, что он был всегда такой правильный и пушистый.
Когда припрет жизнь к стенке, не такое замутишь.
А он, видать, мутил в свое время, может даже с «братвой».
Среднего роста, ещё в хорошей форме, когда человек следит за своей внешностью, хотя он немного старше меня.
На его лице выделялись огромные голубые глаза, их портила чрезмерная водянистость, видимо уже возраст накладывал след, которые взирали на окружающий мир с некоторым удивлением, можно выразиться даже с немым вопросом.
Ведь он особо с нами, с соседями, не особо разговорчивый.
Разговаривает он в основном по телефону, когда несколько раз в день звонят ему, или звонит он, наверно домой, или родственникам.
Как мы поняли, у него объявилась большая любовь, будто в молодости.
В разговорах то ли с женой то ли с любовницей, когда никто не выходит с палаты, мы каждый раз слышим как он признается незнакомке в любви, говорит ей всяческие нежности, даже не стесняясь наших циничных ушей.
Ещё у него есть особенность, — он с озабоченным видом постоянно ходит везде с блокнотом, что-то в него записывает.
Наверно это очень важные и секретные вещи.
Хотя, может он обычный писатель, только скрывает это от нас.
При необходимости блокнот он тщательно прячет от посторонних глаз, будто бумажник с миллионом рублей.
В первый день, ради того чтобы скоротать время до ужина, спросил без шуток, показывая на блокнот, когда он в очередной раз принялся в нем черкать ручкой:
— Что ты там пишешь?
— Записываю чтобы ничего не забыть, а то память подводит.
— Дашь глянуть?
— А тебе это зачем смотреть?
— Интересно.
— Заведи свой и смотри. Ответил на вопросы?
— Ну да.
Больше к нему не приставал по поводу того злосчастного блокнота.
Буддист, — а что про него: буддист, он и в Африке буддист.
Моё место, возле стенки с тремя розетками, тумбочкой, оказалась возле его койки.
— Попробуешь насвай? — сразу предложил, доставая пакетик с зеленоватым веществом.
— Да как-то не хочется, — ответил ему.— У меня сигареты есть.
Зачем ещё одну отраву принимать.
— Это лучше сигарет, — заметил он философски. — Вот сюда кладёшь и всё.
Он показал на деле, как укладывает вещество из пакетика под десну.
Ему семьдесят лет, трудно выговариваемое имя и фамилия, приехал из одной южной республики, а здесь нашлось очень много родственников.
Здесь же, в РФ, у него, врачи нашли вроде онкологии.
Поэтому ему назначена пока только биопсия, взятие образца ткани на раковые клетки.
Большое крупное тело, лысая голова.
Впрочем, не из-за лысой головы, стал его называть Буддистом.
Он молчун. Причем конкретный. Как воды в рот набрал.
Это про него. Ведь он постоянно принимает насвай.
Он его держит под языком полчаса, или даже час, потом выплевывает. Прополаскивает рот, несколько раз, тогда его рот свободен.
Когда во время приема насвая его беспокоят однопалатники, он корчит рожи, отрицательно мычит.
А когда заходит медсестра, просит что-нибудь сделать, то он немо махает руками, будто ничего не понимает.
Обычно, после приема насвая Буддист, покачиваясь на ногах, выходит в общий коридор, начинает громогласно говорить по телефону на родном языке со своими соплеменниками.
А третий выписался: один дедок, он только ждал бесплатного обеда, готовую выписку, — такая бумага, вроде справки.
Он позвонил, за ним вроде приехали родственники.
Помог ему собраться, донес всякие мешки, пакеты в коридор.
Дальше стал обустраиваться на новом месте, убрал грязное бельё, постелил новое, простыню, наволочку, пододеяльник, — как положено. Положено, так положено.
Ещё предвиделись две необычные штуки: обед, бритьё.
— Вы брились? — спросили меня при оформлении.
— Конечно. Сегодня утром, — показал на свое лицо.
— Нет, не то. Надо брить внизу.
— Ладно. Я и с боков смогу.
Сначала счел, что это шутка такая. Бывает же местный фольклор.
Так и это. Оказываться нет, по словам медсестры, которая вновь напомнила про бритьё. Надо брить яйца, член, пах, всё остальное, чтобы ни одного волоска не осталось на коже.
— Мужики, чё, это правда или прикол?
— Да, сам поймешь.
— А где бриться тогда, и как? Прямо здесь что ли?!
— Возьми бритву да брейся, — сухо ответил Немец. — Как выйдешь, идешь налево до упора, потом поворачиваешь снова налево. Там найдешь, будет помещение…
— «Клизменная», — добавил Винни.
— Вот уж спасибо!
А сам Спасибо промолчал, уткнувшись в блокнот, Буддист по обыкновению дремал.
Взял бритвенный станок, мыло, крем для бритья, полотенце.
«Клизменную» нашёл быстро, хотя, что тут искать.
Помещение, рядом с дверями, которые под туалет.
Как описать: комната, окно, дверь, возле кафельной стены кушетка с изголовьем покрытая медицинским материалом, бордового цвета.
Вверху её написано жирным маркером, — голова.
Внизу, — ноги.
Посередине, — жопа.
Как всегда, это для особо одарённых.
Как надо класть голову, как ноги, как зад.
А таких очень много людей (я пишу это с улыбкой, но на самом деле надо плакать)
На другой стене, полки с утками, с ящиками, с ведрами.
Рукомойник.
Вот оно: смеситель, внизу железная хрень.
Короче так: становишься в раскоряку над железной хренью, намыливаешься, бреешь яйца, всё остальное.
Водой из смесителя подмываешься, полотенцем вытираешься.
А вода стекает в эту железную хрень. Всё просто. Кто не понял, есть инструкция: голова, ноги, жопа. Ну а кто вообще не понял — есть Медбрат в ночь.
Который вставит в задницу клизму, а потом будет выдергивать волоски одним за другим, а может паяльной лампой выжигать.
Шутка. Здешние обычаи: поиздеваться над новичком.
Хотя про клизму тут без шуток.
Но это будет потом.
А сейчас просто брился: живот, яйца, всё остальное.
Конечно была мыслишка что это прикол.
Что ж, хороший юмор у наших людей.
Ведь ещё перед операцией пациенту полагалась делать клизменные процедуры вечером, затем непосредственно утром, перед тем как лечь на хирургический стол.
К вечеру «на клизму», собиралась толпа, человек двадцать мужиков.
А туалет всего один, также как и сам унитаз, на всё отделение.
Правда был ещё женский, и для сотрудников.
Но они вечно были занятыми, или закрытыми на ключ.
Мужики, после клизмы, горя от нетерпения, плотнее сжимали ягодицы, чтобы не обделаться.
Как сиденье унитаза освобождалось, то на его место тут же залезал очередной счастливчик со спущенными штанами, рулоном туалетной бумаги.
Такой стоял дух, окна открыты настежь, сквозняк, а всё равно прёт, как на газовой заправке. Малейшая искра, всё загорится.
Какие тут шутки, если газ из кишок лезет.
Тут не до шуток. Главное, чтобы хватило туалетной бумаги.
Этот цирк наблюдал в первые два дня, когда пытался сходить в сортир по нужде.
В эти дни ожидал своей очереди на операцию, так как поступивших больных находилось много в палатах, поэтому меня откладывали «на потом».
Наконец врачи мне твердо сказали, чтобы назавтра готовился лечь под нож.
Пришло вечернее время, в шесть часов миновал ужин, медбрат стал обходить палаты, по списку выкрикивая фамилии больных, которым следует принять вечерний «десерт».
Следует сказать, что в нашем отделении работает две медсестры, и два медбрата. Что о них, в принципе ничего особенного: молодые парни и девушки, выполняют обязанности вполне на уровне, к тому же не спустя рукава.
Медбрат, которому попался в ту смену, был высок, строен, блондинист, красив как бог Аполлон.
Едва он огласил мою фамилию, уже стремглав выбежал из палаты, мчался по коридору к «клизменной», обгоняя всех претендентов на первенство, по очереди в сортир.
Всё равно опоздал, оказался третьим в очереди.
После клизмы, сделанной медицинским «аполлоном», маялся возле туалета, который оказался уже кем-то занят. Тут один доброжелательный советчик, мужик со злым и хмурым лицом порекомендовал:
— А чё ты тут стоишь? Вон там, в другом конце коридора тоже есть туалет. Беги туда, если невтерпёж.
Я пошёл, так, на всякий случай. Ничего хорошего из этого не вышло.
Как потом узнал, наш этаж занимало два отделения: онкология, и урология.
То есть этот добрый советчик посоветовал идти в другое отделение, где тоже проводятся такие же процедуры.
Поэтому те туалеты тоже заняты толпой страждущих.
Конечно, грех бить морду за такое, больному человеку.
Но послать, обматерить, пожелать ему сдохнуть поскорей от рака, это стоило того, когда вернулся обратно.
Очередь свою пропустил, дело близилось к греху, но опять же, с шутками, с подколами мужиков из очереди, меня пропустили к заветному унитазу.
А в столовой, мне попался такой же угрюмый мужик, наверно они стали братьями близнецами по крови, или по сволочному характеру
Так вот, в столовой, в небольшом помещении с несколькими столами, присел за свободное место, так как остальные оказались занятыми.
За тем столом сидели двое обедавших людей: тот злой, другой тихий.
Я поочерёдно оглядел их: тихого, затем злого.
Это сразу становилось понятно по виду.
Злой заметил, что внимательно изучаю его.
Он оторвался от тарелки с супом, сквозь зубы с ненавистью, проговорил довольно громко:
— Чё смотришь?!
— Аппетита приятного говорю! — отреагировал тут же.
Хотя это вырвалось из меня на автомате.
Злой сразу же сменил гнев на некоторую милость:
— Взаимно, — проворчал он, вновь принимаясь за еду.
Больше мы не проронили ни слова, стуча ложками по днищу тарелок.
Кстати сказать, больше я не глядел на него.
Мало ли что, вдруг он окажется с прибабахом, ткнёт ложкой в глаз, тогда уже пиши «привет».
Кроме моих соседей по палате, там нашлось ещё много забавных персонажей.
Был один довольно необычный товарищ: маленького росточка, с животиком под больничной пижамой, пожилого возраста.
Прожил, жил всё время, в какой-то деревне.
Уморительная походка, почти как у Чарли Чаплина: при ходьбе по коридору, он переваливался с боку на бок, подворачивая одну ступню внутрь, а другую наружу, при этом опираясь на палочку.
Внешностью похожий на одного известного комедийного актера, с юморным голоском кота Матроскина.
Всё это вместе с мимикой на лице, особенно когда он рассказывал что-нибудь про себя, вызывало неодолимый смех у собеседников.
В первый раз его увидел, когда он зашёл к нам в палату, опираясь на палочку, удивлённо и растерянно подняв наверх белёсые, густые бровки, волоски которых топорщились в разные стороны, спрашивая мурчащим голоском:
— Здраво мужички. Я вот из соседней палаты, приехал на операцию, только заселился, а врачиха мне говорит — надо брить.
Рукой он показал где именно надо брить.
— А я же не знал! Есть у кого-нибудь лишний станок?
У своих соседей спрашивал, без толку. Выручайте!
Тут он развел руки, чуть ли не заплакал.
По правилам, перед операцией, пациент должен выбрить зону паха и живота.
Я, как и он, не знал тогда об этом, поэтому прихватил только один одноразовый станок, на всякий случай.
Уже использовал его для личного бритья.
Мы все молчали, наверно у всех было туго с бритвами.
Лично я от того, что с трудом внутри себя давил смех, от этой драматической сцены.
Винни первым из нас подал голос, как-то отшутился.
Спасибо озабоченно писал в блокноте с кожаной обложкой коричневого цвета, может быть комплименты жене или любовнице, на будущее.
Буддист по-буддистки безмолвствовал: с загадочным, непроницаемым выражением на лице натурального ламы, видимо под воздействием наркотического насвая.
Выручил его только Немец.
Он по характеру самый отзывчивый из нас.
— Сейчас земляк, дай-ка встать.
Немец привстал с койки, придвинулся к тумбочки, а она стояла немного поодаль, достал из неё станок, подал ему.
— На вот, держи. Немного тупой, но пойдет для такого дела
— О мужички! Как вы меня выручили!
— Э-э, должен будешь.
— Конечно, конечно. Чай, кофе, конфеты, всегда пожалуйста.
— Э-э нет, так не отделаешься. А стаканом спирта вполне.
Ведь чай можем сами попить.
— Ладно-ладно, я же не отказываюсь. Будет вам спирт ребятки, хоть залейся.
Ну я побежал тогда.
— Иди, да не забудь.
— Да не в жисть!
Радостный Матроскин чуть ли не перекрестился тростью, поковылял из нашей палаты прочь.
Немец, всегда переводил такие вещи в шуточное действо с театральным эффектом.
Не станешь же с человека на самом деле, за каждый пустяк, в наше поганое время требовать деньги. А вот спирта, — пожалуйста.
Тебе не обидно, и ему тоже.
Немец педантичный, запасливый человек, у него всегда найдётся необходимая вещь в хозяйстве.
К примеру, электрический кипятильник, после ужина столовая и кухня закрываются, поэтому пить нечего.
А чаёк погонять вечером перед сном, самое то.
Вот и выручал нас тогда кипятильник Немца.
В стакан наливали воду, кипятильник в розетку, через минуты две получался отличный кипяток.
Ещё он добрый и не жадный: отдал мне пирожки с капустой, которые он привёз из дома. Других угощал конфетами.
Несмотря на свою внешность, он очень разговорчивый, общительный человек, абсолютно со всеми: с медсёстрами, с врачами, с санитарками, даже с Буддистом и Спасибо.
За свою долгую жизнь, ему под 70 лет, кем он только не работал: председателем колхоза, учителем, директором сельской школы.
На пенсии занялся фермерством, держит коров, от них продаёт мясо и молоко.
Когда ему сделали операцию, то у него долго, почти сутки, не работали ноги из-за сильного наркоза, сделанного в позвоночник, поэтому мне приходилось его возить на инвалидной коляске.
Это я подал такую идею, ведь коляски вместе с передвижными каталками, вечером стояли без дела в общем коридоре.
Ведь ему требовалось постоянно дымить сигаретой, а в туалетах, да в самой больнице курить строго запрещено.
С моей помощью он усаживался на коляску, я с шутками, на потеху всем, катил его по коридору, спускал на лифте на первый этаж, выкатывал на выход из больницы.
А дверь во двор, мы научились самостоятельно открывать.
Коляску мы ставили на тормоз, чтобы она не укатилась с крутого пандуса.
Немец сидел в коляске, с наслаждением курил, о чём-то беседовал со мной.
За вечер прогулка на колёсах происходила несколько раз.
Хотя какое-никакое, а получалось небольшое развлечение, катать обездвиженного соседа по вечерам.
А писался Немец в специальный медицинский пакетик, через катетер.
Так мочились почти все пациенты отделения, после операции.
В первый день, больных позвали на ужин.
Народ, скрывавшийся в палатах, повалил в столовую.
Я и Немец, вышли в коридор, тоже неспешно направились туда.
Мужчины, без всякого стеснения, расхаживали в трусах, в разномастных чулках
(компрессионные чулки, требуются для ношения после операции), некоторые носились с пакетами.
Кто-то их попросту держал в руках, у кого-то пакет привязан длинной веревкой, а верёвочная петля переброшена через шею.
В самом пакете, находится тот специальный мочевой пакет, емкостью примерно на литр. Пакет сделан с пробкой, ведь содержимое, по мере наполнения, аккуратно опорожнялось в туалете.
Я тогда, будучи новеньким, поинтересовался у Немца:
— Почему они ходят с пакетами?
А Немец ради шутки пристал к одному такому мужичку, который пробегал мимо с привязанным мешком:
— Ты что с пакетом гуляешь? Продаёшь что ли?
— Ага, купи! — огрызнулся мужик, побежал дальше, размахивая ложкой в руке, занимать очередь на раздачу вечернего блюда.
— Во, теперь-то понял! — усмехнулся Немец.
— Да ладно, пошли уже, к ужину, — отмахнулся я.
Нам дали кашу с котлетой и компотом, мы примостились в общей столовой за неудобным столиком.
Но главное, один мужчина, ел стоя, нависая надо мной как пизанская башня: он был высоким, лысым, в красных трусах, сильно нервным.
От этого он морщился, переступал ногами, дергал тазом.
Наверно от смущения, или от стеснения, хотя, скорее всего от боли.
Его пакет, то и дело, от резких телодвижений хозяина, стукался об мое плечо.
Без аппетита, в такой обстановке, кое-как проглотив пищу, ушел в палату, допивать вкусный компот. Ведь мне на прощание подлили добавки.
Наверно у каждого в загашнике есть разные истории про онкологию.
Допустим, вот, которую мне поведал, один из больных в очереди за процедурами.
(не выдумал, просто она красивая и такая, что ли чистая)
Хотя зачем, всё равно не поверите.
«… она была совсем молодая, всего 30 лет.
У неё обнаружилась онкология, очень смертельная.
Я всё сделал для неё. Невозможное тоже, — вариант сделать операцию в клинике Израиля. Деньги, вызов на лечение, авиабилеты, — лежали в карманах.
У неё, у меня. Но она отказалась...»
— Понимаешь?— он спрашивает меня.
Этот мужчина с седыми волосами, который одной рукой держится руками о косяк двери, где мы вдвоём проходим обследование на рак. Другой, смахивая слезы с глаз.
— Нет, — говорю.— Вообще не понимаю. Ну, это невозможно. Чтобы человек добровольно отказался от возможности жить дальше? Так не бывает.
— Бывает. Я её похоронил в 32 года, она оставила мне на воспитание две дочки.
Понимаешь, — она слишком верила в жизнь.
Чтобы лечь на операцию, лишиться грудей.
Ведь у неё развился рак молочных желез.
Я тебе клянусь, я бы всё равно ее любил, даже без сисек.
Сиськи, — это что, их можно силиконом их сделать, а некоторые женщины протезы носят.
— Не, вряд ли, как ты говоришь, «она слишком верила в жизнь», — говорю ему.
— Ничего бы не изменилось, — она бы потом, после операции по отрезанию сисек, шагнула бы с крыши, — высказываю ему, тут же добиваю. — Хотя есть второй вариант, когда ты по-любому бы завёл любовницу. А это тебе отмщение, — болей теперь сам раком!
Да уж, из меня утещальщик, как из гавна конфета.
Он схватил меня за горло, принялся душить.
Я стал смеяться. Сквозь слёзы, боль, сдавленное горло.
Представляя абсурдность ситуации: раковый больной, насмерть душит другого ракового больного, причем в раковой больнице.
Жить нам осталось совсем немного: ему, и мне.
Прибежал медбрат, ещё кто-то из больных, разняли, вкололи успокоительного.
По две дозы, ведь одна нас уже не берёт.
Чтобы с ним — не знаю. А со мной... тоже не знаю.
Я вообще не решил ничего….
***
Завтра у меня операция.
То есть не совсем у меня, ведь ещё помню что собственное «я», в другом теле.
Но это уже неважно.
Я в нём живу, или с помощью его живу.
Тогда выходит, у меня операция, как моего, теперь уже, тела.
Время в больнице растягивается как тягучий кисель, особенно для тех, кому нельзя вставать.
Но мне пока можно.
Поэтому встаю с кровати, беру зубную щетку, и пасту.
Иду к умывальнику, провести вечерний моцион для зубов, так сказать, от нечего делать.
Над умывальником зеркало, оно немного мутное от разных пятен.
В процессе чистки, я, именно Я, поглядываю на новую внешность:
худое лицо, чисто выбритое, со впалыми щеками, из которых выпирают скулы.
Темно-седые волосы, холодные безучастные глаза в запавших глазницах, которые наблюдают через отражение за мной, как он сам чистит зубы.
Неспешно журчит вода, вытекающая из крана.
Я задумываюсь: интересно, а как я чистил тогда те зубы?
Так же как он, или же по другому?
Может справа-налево, или снизу вверх?
Не знаю, точнее не помню.
Вот он помнит и знает, поэтому сейчас орудует щёткой во рту, как он привык, используя двигательную память.
Я снова взглянул в лицо двойника, в его строгие глаза.
В ответ отражение уставилось тяжёлым взглядом, он словно проникает в мозги, в мою сущность.
Он явно догадывался. Нет, он знал, что я в его голове, посторонний.
Я усмехаюсь именно ему: понимаешь, придется потерпеть, приятель.
Теперь мы оба, в одной лодке. Точнее в одном теле.
Всё равно двойник сурово смотрит на меня долгим взглядом, в котором нет прощения, застыла бессильная ярость на всё; на мир, на людей, на жизнь.
Извини, что так получилось, — мысленно прошу его.
Не простишь? Да плевать, черт с тобой! — посылаю, самого себя к черту, быстро отвожу глаза в сторону, стараясь больше не смотреть на двойника.
Отражение в зеркале смутно что-то напоминает: будто, Я, уже делал так, когда был, тем другим человеком.
Напряг воспоминания, память, какая осталась, нашлась в голове: но увы, ничего такого: я не помнил, а тот просто иногда смотрелся в зеркало, когда брился.
А что про мозги? Может быть, занимался гипнозом, или чем-то ещё?
Нет, тоже не помню.
Нет, я, всё равно помню, кто я, — ведь же оставлял закладки, на всякий случай.
Нет, не те закладки.
А те, которые в отмечены в памяти, как маячки, воспоминания про детство, всё такое. Поэтому тот вшитый маячок сигнализировал мне; сейчас ты не прав, братан.
— Ты чего там застыл как вкопанный? — неожиданно спрашивает Немец.
— А, что? — вопросом он сбивает мои мысли.
— Увидал другого, или налюбоваться сам на себя не можешь?
— Ага. На свою рожу, — беззлобно отмахиваюсь на его шутку.
— Слышь земляк, ты какой-то не такой сегодня.
— Тебя что, подменили?— допытывается Немец. — Или приведение в зеркале увидал? Может в тебя вселился кто-то?
— Ты не шути с этим. Помогу, если что: вот у нас в селе такая бабка живёт.
К ней на приём за тыщу километров приезжают. Давай адресок запишу…
Наверно он догадывается, кто находиться в этом теле, поэтому даю бумажку, чтобы он записал тот адрес.
*
Уходящее солнце отразилось в окне близлежащего дома, посылая прощальный свет к нам в палату. Он проник через приоткрытые жалюзи, упал на прикроватную тумбочку. Сверкнул в бутыле воды, вскоре пропал.
Тогда наступало время историй, ведь ужин прошёл, образовалось свободное время.
— Его звали Максим Карамыч, — так начал рассказывать Немец. Ведь он любитель рассказывать всякие истории из жизни.
— Работал он, кожным доктором в нашей районной больнице. Среднего росточка, на улице носил на себе вроде плаща, а в кабинете или в домашней обстановке длинный халат, который частично скрывал физический недостаток, небольшой горб. Самое интересное, что у него имелись несколько особенностей.
Одна особенность: то, что Максим Карамыч, до педантичности следил за чистотой рук, поэтому мыл их с мылом несколько раз на дню.
На приеме, когда осматривал больного, то надевал по две резиновые перчатки на каждую руку, из-за боязни заразиться чем-нибудь
Бывало, я заходил к нему среди дня, даю руку поздороваться, а он: сначала снимает перчатки, пожимает мне руку, затем ту ладонь протирает спиртом, и надевает новые перчатки. Во как!
Другая особенность, то, что он проживал одиноким холостяком, хотя держал дома любимую собачку. Маленькую, пушистую такую. Вроде породы шпиц.
Вот однажды, эта собачка вышла во двор и потерялась, а стояли жуткие морозы.
Тогда Максим Карамыч пошёл ее искать…
***
Через два часа, мое тело привезли в палату.
Я находился уже в сознании, если так можно сказать про человека подвергшегося операции. Медсёстры сказали, чтобы не спал, не вставал с кровати.
Глупые советы: попробовали они сами уснуть, или встать.
Боль чувствовалась, она жила, а сначала рождалась в чреве.
Чтобы забыть о ней, двигаю пальцами ног, это немного помогает отвлечься.
Когда становиться совсем невмоготу, то на моё счастье появляется девушка в униформе с сумкой «наркологичкой».
Она делает укол промедола. Боль отступает, прячется, но ненадолго.
Мне трудно говорить, дышать полной грудью.
Поэтому молчу, хотя это очень скучно, поэтому часто дышу.
Когда обращаются с вопросами соседи по палате, то мотаю головой, или делаю страдальческую гримасу.
При малейшем шевелении корпусом, тазом или спиной, на которой лежу, появляется боль. Иногда однопалатники приносят еду из столовой.
Буддист, берёт меня под мышки, приподнимает, опирает на спинку кровати, чтобы мог покушать.
Повезло с ним, ведь он понимает меня с полуслова, подаёт также «утку», когда возникает нужда в этом. Хотя к вечеру уже разрешили осторожно вставать, опять же Буддист помог, первым делом направился в туалет.
Потом лёг, всё-таки тяжело, когда тело охватывает общая слабость.
Через два часа мне стало совсем худо от боли.
Дежурная медсестра, молоденькая девушка, сделала пару уколов: кетонал, ещё для крови. Но они, ни капельки не помогают. Сестричка смотрит участливо, говорит:
 — Может промедол сделать?
Не отказываюсь, да, пусть хоть так.
Через несколько минут, которые кажутся вечностью, прибегает девушка с «наркологичкой». Она вкалывает промедол в плечо.
Меня отпускает, она уходит к себе, ведь уже ночь.
Через полчаса становиться снова невыносимо.
Я лежу, дергаясь как червяк, стону, кряхчу от боли, мешая уснуть тем, кто в палате.
Наверно, они внутри себя проклинают меня, чтобы поскорей заткнулся, или сдох.
Прошу Буддиста, он ещё не спит, иногда поглядывает в мою сторону, чтобы помог приподняться.
Он не отказывается, тащит меня за вытянутые руки.
Их тут же скручивает нервная судорога, с наступающим онемением.
Превозмогая боль, усаживаюсь на кровать, на большее не хватает ни сил, ни терпения, чтобы вытерпеть эту проклятую боль.
Спасибо что-то бурчит, не выдерживает, встаёт, выходит из палаты.
Через пару минут прибегает медсестра, она не спрашивает, что со мной, стало ли легче.
Глупые вопросы, ведь даже чтобы открыть рот, сказать ей об этом, не хватит сил.
Она делает укол «кетонала», который помогает, как припарка мертвому.
Через некоторое время, получаю ещё один «кетонал».
Меня укладывают, просят уснуть, я бы с радостью, но не выходит.
Примерно два часа ночи, не могу ничего: ни дышать, ни спать, ни думать.
Буддист наверно уже спит, он лежит ко мне спиной, поэтому не окликаю его, стараюсь повернуться на бок самостоятельно.
Боль взрывает мозг, она молнией проносится по всему телу.
Мочевой пузырь не выдерживает, по ногам освобождённо бежит теплая жидкость.
Постель, чулки, трусы, всё становится мокрым, кроме матраса.
Ведь он покрыт кожей, вроде дерматина, видимо специально для таких дел.
Скуля от боли, сгибаясь напополам, выхожу из палаты, чтобы идти куда-то.
Только куда, вот в чем вопрос;
За помощью?
— Так уколы уже делали, — скажет ночная медсестра, — Я больше ни чем не могу помочь. Терпите, постарайтесь уснуть…
Всё в таком духе.
Хотя она так и сказала, с сонным видом, это в слово в слово, когда ее всё-таки разбудил в ординаторской.
Что делать дальше: ни она, ни я, не знали: возвращаться в палату на обоссанную постель, страдать дальше?
Эта боль стала самой мучительной болью, из всех, которые познал на своей шкуре, до сего времени.
Почему-то, сгибаясь от режущей боли на каждом шагу, направился в «клизменную».
Мне повезло, там на кушетке лежала чистая простыня.
Закрываю дверь, но свет не выключаю, пусть горит.
Постепенно раздеваюсь от мокрой одежды.
Также нестерпимо больно, но здесь могу кричать, стонать, всё что угодно, никому не мешая.
Нет, крики, будут слышны, но кому какое дело, ведь всем насрать на тебя. Обёртываюсь простынёй, ложусь на кушетку.
Почему припёрся именно сюда? Не знаю.
Пещера с черепами египетского фараона, или подземная кандейка вьетконговского солдата, подходили бы мне, куда больше.
Открыто окно, в раковине капает вода, горит искусственный свет, он даже проникает через закрытые веки.
Наконец задремал, вместе с кошмаром, он показывался таким;
Ночь, джунгли, стоянка экспедиции.
Нас человек пять человек вместе со мной.
Было в начале, до того как на нашу стоянку напал хищник, тигр или лев.
Уже двое наших людей загрыз, сейчас он жадно пожирал их плоть, скрываясь за магнолиями, пальмами.
Другие спутники стояли возле одиночного костра, напряжённо сжимая в руках «калаши», всматриваясь в темноту.
Я же находился ближе к хищнику, возле тех самых деревьев.
Мой пустой автомат уже выкинул, за бесполезностью.
Передышка закончилась внезапно.
Тигр атаковал без звука, нападая на моих спутников у костра.
Затрещали очереди «калашей», но всё уже стало кончено....
Хищник, — собственная боль. А мои спутники, — мое тело.
Оно сделалось мертвым, растерзанным, тем хищником ¬— болью.
Это стало повторяться по кругу.
Вскоре открыл глаза, — в окне уже светлело.
Весь наркоз окончательно проходит под утро, на вторые сутки, теперь не могу дышать. Бесчисленные спазмы от боли клыкастыми иголками пронзают мозг.
Учёные говорят, что львы и тигры спят 21 час в сутки.
Тогда, если это правда, почему мой лев гложет меня круглосуточно.
Если бы передо мной поставили выбор: смерть с избавлением от боли, или долгая жизнь, но надо сейчас потерпеть.
То я бы без колебаний выбрал бы первое.
Это не пустые слова.
От боли, при малейшем движении, перехватывает дыхание, стискивается сердце мертвой хваткой.
Не дай бог придёт принуждение чихнуть, или позыв кашлянуть.
Но двигаться надо, — само затёкшее тело молит об этом.
Сколько?! Ещё лежать неподвижно в постели.
Пытаюсь переменить положение, тут настигает судорога, выкручивая мышцы в порошок, пройдя столярным напильником по нервным окончаниям
В конце выдавливая длительный стон, через открытый задыхающийся рот, от непереносимых мучений.
Тогда происходит вот что: сознание не выдерживает нагрузки, оно стремиться выйти из меня, словно из испорченного механизма.
Начинаю видеть себя со стороны, это неподвижное истерзанное тело, сверху, как сторонний наблюдатель, который безучастен ко всему, бесстрастен, словно судья на процессе.
Каким-то невероятным усилием, тяну сознание, словно клещами, назад в родной мозг. Получается, на короткий миг чувствую себя снова, но темнеет в глазах, на тело наваливается огромная тяжесть, сердце на пределе возможностей стучит непрерывно швейной машинкой.
Пытаюсь кричать, умоляя о спасительной помощи, но вместо него выходят лишь слабые хрипы.
Вместо ритма машинки, сердце издаёт лишь дерганый пульс с замедлением: тук, туук, тууук, — и стоп.
В сознании, резко впечатывается момент перехода в небытие с нежеланием умирать, это как всегда, несправедливо.
*
Эпилог.
Просыпаюсь от сна, ничего не помню.
Где я, не знаю.
Не помню, как меня зовут, как моё имя и фамилиё.
Не знаю адреса, или номер дома, где жил, или живу.
Лежу. Наблюдаю. Захотелось пи-пи.
Заворочался, среди обвешанных странных трубочек, штукой, которая постоянно пищала. Но мне надо пи-пи.
— Вам нельзя! Не вставайте.
Это прибежала одна, из тех девушек, в комнату, где нахожусь.
Они носят белые халатики, вроде называются медсестричками.
Да, Медсестра. Она красивая, молоденькая.
Это я помню: про красоту и молодость.
По другому, это называется «бьютифул».
— Но мне надо…, — жалобно прошу.
— Нельзя. Вам теперь только так.
Она достаёт стеклянную штуку, из низа.
Отдергивает вещь, которая прикрывает моё голое тело
Пальчиками, обёрнутыми во что-то мягкое, берет «его», вставляет в горло той штуки.
— Можете делать. Я не буду смотреть.
Тёмная жидкость идёт из меня, льется в ту штуку.
Да, утка, они называют эту штуку «уткой»
Хотя какая она утка.
Утка, ведь она живёт в деревне, кормится, растит утят.
Это помню; ведь в деревне есть ещё курицы и гуси.
Наконец жидкость перестала течь, медсестра убрала её.
Иногда, в комнате, где лежу, «оттуда» появляются весёлые существа.
Они махают крылышками, издают шум: «ж-ж-ж-ж».
Потом садятся, лапками щекочут меня.
А Медсестра, постоянно отгоняет их, говорит что это «мухи, они очень заразные».
— Ведь сейчас лето, — добавляет она.
С грустью смотрит «туда».
Ну да, именно так, ведь наблюдаю за ней.
А что мне остаётся делать?
Как можно, придумываю про неё…
Это происходит спонтанно, очень естественно.
Акт дружбы и любви.
Вроде того, как писаю в «утку».
Люди говорят, что бог любит, таких как я.
Наделяет их необычными способностями
Странно, — но вообще не чувствую ничего.
Сейчас могу только плакать или смеяться.
Смеяться, — когда приходит Медсестра, делает мне больно.
Но потом становиться очень хорошо.
Призраки, разные видения, окружают меня.
Рассказывают разные сказки, плыву за ними.
Плачу по ночам.
От боли, от всего.
Никто не приходит, никого нет под рукой.
Поэтому могу плакать, сколько мне влезет.
Или насколько хватит всего.
Сны, воспоминания, память, — их нет, только отрывки.
Кусочки, из моего прежнего «я», котороё уже навек утрачено.
Когда нечего делать, принимаюсь мастерить странные штуки.
Из кусочков бумаги, или из скорлупки от варёных яиц.
Огрызком карандаша рисую символы, они мне кажутся слишком понятными.
Но я не могу их додумать до конца.
Мои мысли, крутятся, крутятся, словно нить за веретеном, но всё время испаряются, как только дохожу до самого главного.
Вероятно из-за волшебных кругляшков, которыми пичкает меня Медсестра перед завтраком.
Тогда становится «бьютифул».
Хотя мало об этом знаю в данный момент.
Для меня всё становится таким.
Бьютифул, — это когда ты можешь ходить ногами, глядеть на мир, думать о нём, ощущать, вдыхать запахи, ароматы от весенней листвы, дурманящих соцветий черемухи, или сирени.
А когда рядом находится девушка, то есть Медсестра, то для меня становится в миллион раз «бьютифул».
Жаль, что наверно многие люди, как-то потеряли в этом смысл.
Им «не бьютифул», когда они «где-то там», ссорятся, ругаются.
Хотя в этом тоже можно назвать свою прелесть.
Мне страшно.
Страшно — не в том смысле что «страшно».
А в том, что потом будет со мной.
Ну да, ведь почку вырезали из меня.
Нельзя — лук, чеснок, солёного, копчёного.
Маринадов, сладкого, газированного.
Нельзя — алкоголь, пиво, коньяк, даже вино.
Нельзя бегать, прыгать.
Нельзя путешествовать.
Нельзя ничего.
Так говорят, мужики, в белых халатах.
Они ощупывают, обсуждают что-то между собой, суют свои пальцы в меня:
«нефроэроктомия прошла благополучно, но есть осложнения; случился болевой шок, затем гипертонический криз, а в реанимации обнаружилась амнезия, видимо, после всего…»
После они уходят прочь.
Я остаюсь.
Но я им не верю.
Вообще. И ни разу.
После их посещения у меня происходит плач со смехом, наверно, раньше так не мог.
А теперь могу, смеяться и плакать, одновременно
Над миром, над собой.
Это похоже на оглушительный рёв, на стадионе.
Прибегает Медсестра, она делает мне больно в попу.
А потом становиться хорошо.
И я засыпаю…
Сразу провалился в сон, или в бред, будто оказался где-то на море.
Шум волн, прибой, морской ветер, звуки птиц, — всё это послушно перенесло туда, в ту атмосферу.
Тут спросил, узрев возле себя одно странное существо:
— А ты что такое?
— Я Чайка по имени Джонатан.
— А я кто тогда? — спросил у Чайки.
— Ты тоже птица, только пока без имени.
С удивлением осмотрел себя, и точно, — я сам стал птицей, как странная Чайка по имени Джонатан, которая умела говорить со мной.
— Можно здесь остаться? Там, откуда родом, мне было очень больно.
— Да оставайся, тебе понравится, — ответила Чайка Джонатан, расправляя крылья, красиво пускаясь в полёт.
До этого мы вроде как висели неподвижно в воздухе.
Под нами далеко внизу плескалось море.
Попробовал так же, взмахнуть крыльями, вытянуть шейку, но у меня вышло только барахтаться в воздухе, чтобы не упасть в воду.
Чайка Джонатан подлетела ближе, стала учить:
— Не бойся. Сделай вот так оперением, тогда получится набрать скорость.
Тут у меня удалось, радостно взмыл в небеса вслед за Чайкой, которая умела ещё учить самому главному в жизни, — уметь красиво летать, не боясь упасть и умереть.
— Чайка Джонатан, ты можешь меня научить умирать?!
Сверху донеслось отголосками, — рать, рать..
— Могу. Это просто. Стань, кем ты был раньше.
— А кем я был раньше?
— А ты вспомни.
Стал пробывать вспомнить, и я вспомнил.
Я был Голубем. Всегда.
— Я вспомнил! Вспомнил! — радостно крикнул Чайке.
— Вот видишь, — резонно заметила Чайка. — Это не так уж сложно. Для этого надо верить в невозможное.
— А теперь лети наверх. Там скажи, что ты хочешь перерождение. Запомнил?
Пере-рождение.
— Да! Это легко! Спасибо Чайка.
Полетел вверх, взмахивая крыльями, где меня ждали.
Кто? Наверно мой папа.
Я широко открыл глаза, посмотрел, прямо туда.
Снова был Голубем, там, во сне, — здесь, в палате.
Вспомнил, кто я, на самом деле, точнее кем был, когда-то.
Но это уже стало бессмысленным делом.
Ведь всё конечно, в тоже время, нет.
Впереди целая бесконечность.
Оттуда мне улыбались, поэтому тоже стал радостно улыбаться, от того, что всё мои горести останутся позади.
****
Послесловие.
В больничной палате, два врача в белых халатах, стояли возле койки.
Разговаривая между собой, они оба смотрели вниз.
— Он умер, значит?
— Да, пульса нет, давления тоже. Клиническая смерть, в чистом виде.
— Что же произошло? Ведь вчера состояние наблюдалось стабильным, шёл на поправку.
— Тут совершенно непонятно, будто разом отключился мозг и сердце.
— Понятно, отмучался, выходит. Ладно, отправляйте тело в морг.
На побелевшем лице, с открытыми немигающими глазами, неподвижно лежащим на белой подушке, застыла блаженная улыбка. Глаза тоже улыбались, словно они испытали свое последнее счастье.
*****
А где-то в московском роддоме, тем временем, на свет появился ребёнок.
— Поздравляю. Вы теперь стали мамочкой, всё хорошо, — врач-акушер, принимавшая роды у молодой девушки, по-домашнему, немного устало, улыбнулась ей.
— Роды прошли успешно, у вас девочка. Вот, возьмите.
Она взяла кричащий сверток у санитарки, протянула маленький живой комочек плоти, завёрнутый в пелёнку, той девушке.
Молодая мама не знала, да сама новорождённая девочка тоже, что она будущий кройщик. Или точнее сказать, новая кройщища.
Но это неважно, совсем другая история.
Неважно то: хорошая окажется ли у неё жизнь, или плохая.
Способность кроить человечество, мир, время, реальность, пространство, — всё равно проснется в ней, в каком бы обществе она не жила.
Разумеется, менять в положительную сторону.
И это не обсуждается.
Хотя бывает по-всякому.
Кройщики, они ведь, как все обычные люди.
*****
К сожалению, большая часть текста «нового мира» стёрлась из-за старенького компа. Хотя там и так понятно: герой побеждает зло.
Ничего нового.
Здесь не вошли темы про: коллекции пуговиц, про жука, про «одно слово».
Про коньки, ножик, часы, про лето в деревне у отчима, и прогулки за домом за прищепками, и много, много чего…
Посадят меня за это, или объявят «иноагентом»?
Не знаю.
Но я НЕ БОЮСЬ НИЧЕГО.
Райбан Игорь, февраль, 2023 год.