Жил-был я. Кн 3. Покаяние. гл. 2

        Я давно не бродил в осеннем лесу. Не в том, где «багрец и золото», печально, шелестит под ногами и где синее остывающее небо, холодно, дышит своей глубиной. Нет, этот осенний лес был другим.
        Какая часть суток была? Утро или вечер? День? Я не знаю.
Небо - низкое туманное, серое, без просветов. Воздух наполнен моросью.
Через минуту - две хмурый темный лес остался позади, уступив место неровной болотистой низине. Меня обволокла густая сырая тишина, и только болотная вода, изредка, хлюпала под ногами.
        Редкая птица, согнанная мною с гнезда, с шумом взлетала из-за кочки. В стороне, в черной бахроме ветвей, изможденных вечной сыростью черных елей, трещала сорока. Высокая трава обвивала мои сапоги, скрепя мокрыми стеблями по голенищам.
        Куда и зачем я брел этим октябрьский днем? Трудно сказать.
Что-то зовущее, щемяще-тревожное было в видах этой местности. И в тоже время, как не странно, знакомое.
        Вот валуны, по пояс вросшие в землю, на них - ломти серого лишайника
Вот бусины клюквы, рассыпанные по траве, а вот рябина, уже безлистная, но красная от тяжело нависших гроздей. Все это я уже видел. И небо, и воздух, и кривые понурые ели – все вызывало во мне какое-то странное волнующее чувство, звуча в душе тягостным аккордом.
        И все же не эту картину желала видеть душа. Не эту! Но какую?
Что томило меня? Что звало?
        Не в силах ответить на вопросы я брел по тропе, останавливаясь, слушая лес, ни словом, ни звуком не нарушая, скорбной его тишины.
«Человек не может быть хозяином леса. Человек - лишь малая его частица», - говорил Отец, обучая лесным премудростям. И я будто наяву слышал его голос.
                ---------------------------------------
        Я спускался по пустоши ниже и ниже, по колено, утопая в белесых волнах тумана. Конечно, я мог запнуться о камень или корягу, провалиться в яму, но, ни того, ни другого со мной не случилось. Я шел по наитию, и ноги без труда находили верный путь.
        Туман плотнел, но я не боялся заблудиться. Я знал это место. Там, впереди, совсем недалеко, стоит старая покосившаяся ель. Когда-то, давным-давно, дикий ветер снес её верхушку, и с тех пор хвори не отпускали её.
Я шел к ней и знал, что после ели поверну налево.
       Вот они: пригорок, ель и, плоский, выщербленный камень, застрявший в сетях корневищ. Что-то, до боли в сердце, родное, почудилось мне. Что-то теплое поднялось из сумрачного моего сознания и сдавило тугим кольцом. Что-то. Но «что»?
Я спустился с пригорка в молочную муть. Огибая высокий полупрозрачный кустик, я поскользнулся, и, чтобы не упасть в сырую траву, побежал, едва остановившись у, неожиданно возникшего, уреза воды.
       Да это был берег лесного озера.
       Каким оно было? Большим или малым? А может, это было болото или лужа? Нет, я не гадал, я знал, что это - озеро.
       Над темными водами струилась дымка. Справа и слева от меня, чуть слышно шуршал, редкий невысокий тростник. В памяти, возникли какие – то полузабытые названия озёр - Каменное, Белое, Тростяное..., наверное, одним из этих имен оно и называлось.
       Я огляделся, достал папиросу, не торопясь, размял ее и закурил. Память являла то один, то другой сказочный персонаж, который оживал здесь, в своей естественной среде. Это были образы, увиденные мной в далеком детстве, но почти, а скорее всего, совсем забытые, в нашей большой рациональной жизни.
Сами собой с губ слетали слова песни:
                «Там за дальним озером,
                Где кочуют осени,
                Где вороны черные
                Каркают беду,
                Появлюсь я за полночь
                Обойду все заводи...» *
        Легкий ветерок шуршал в листьях тростника, и осторожно обдувал мое лицо. Не помню, сколько я простоял на берегу остывающего озера, внимая таинственной тишине, будто ожидая чего-то. Не помню.
        Не сразу услышал я, как в шёпот берега вплёлся еще один звук, звук, доносящийся со стороны озера. Я насторожился, прислушался. Звук напоминал размеренный скрип лодочной уключины. Он, то проявлялся, то пропадал. Становился четче, громче. Он приближался, и приближался, именно, ко мне.
Через какое-то время в тумане появилось смутное пятно, затем оно приняло более четкие очертания. Из сумрака вынырнул нос лодки, за ним широкая покатая спина (очень знакомая мне). Я сделал шаг вперед. Лодочник, табаня левым веслом, развернул лодку на месте. Увидев меня, улыбнулся и, осторожно, подгреб к берегу.
        - Привет, Дружок! – подняв руку, крикнул он.
        - Ты?! – изумленный, плохо понимающий, что происходит, выдавил я.
        - Ну, что стоишь, как столб? Аль не узнал? Прошу на борт.
        Я, с усилием, сделал шаг, еще не веря в происходящее.
        Он протянул мне руку: «Ну, здравствуй, улым».
        - Здравствуй, Батя, - я осторожно пожал его тугую, сухую и крепкую, как всегда, ладонь. Он рванул меня на себя, и я влетел в лодку, чуть не упав на Отца.
        - Полегче бы.
        - Эх, ты, салага! – смеялся Отец, сжимая меня в объятьях. - Поплыли?
        - Куда?
        - Как куда? Ко мне.
        - Конечно, Батя, - согласился я, будто знал "куда".
                ---------------------------------------
         Я сидел на кормовом сидении лодки лицом к Отцу и, не отрываясь, смотрел на него. А он совсем не изменился. На нем был тот же потертый солдатский бушлат, коричневая кожаная кепи, под козырьком, в сетке морщин, добрые внимательные глаза. Тонкие, в полуулыбке, губы, нижняя чуть закушена. На подбородке косой шрам. Седые виски. Он был такой же, каким я его видел, каким я его запомнил. Только в его твердом и ясном взгляде появилась несвойственная ему мягкая, я бы сказал: «вечная», печаль. Именно, вечная, присущая всегда. Я даже не увидел,
я это почувствовал.
         Он тоже смотрел на меня. Я видел, что он рад, очень рад, что встретил меня, рад тому, что я наконец-то пришел.
         Мы, молча, плыли в этом тумане, весла осторожно, почти бесшумно, отталкивались от воды, лодка скользила. Мы смотрели друг на друга взглядами давно не видевшихся друг на друга людей. С немым вопросом: «Как ты? Что ты?». Смотрели и улыбались.
         Туман понемногу рассеивался, открывая за собой берега не очень большого лесного озера. В центре озера я едва различил низкий островок, поросший раскидистыми деревьями. Я уже знал, что это его остров.
         Отец оглянулся: «А, уже, заметил».
         - Да.
         Он кивнул.
         Спустя минут пять, лодка причалила к островку. Мы сошли на берег. Отец с легкостью приподнял лодку за нос и до половины втащил ее на берег
         - Вот так!
         - Ты все такой же, Отец.
         - А что мне сделается – улыбнулся он. – Пойдем. Пойдем, сынок.
         - Куда?
         - Чичас.
         Мы подошли к одинокому невысокому дереву. «Вот здесь».
        Под навесом густых ветвей, в обрамлении трех тяжелых бревен, дымилось кострище. Старый отцовский плащ, его вечный спутник - черный портфель, скатерть, нехитрая снедь, прикрытая целлофаном. На целлофане – капли влаги.
        - Ты как будто бы ждал меня.
        - Я знал, что ты придешь, я чувствовал. И как видишь, чувство меня не подвело. Как ты находишь мое озеро?
        - Я нахожу его. Необычным. Но вот как я набрел на него? Сам удивляюсь. Как? Шел, будто знал куда идти.
        Отец загадочно улыбнулся. Промолчал.
        - Батя, у меня такое чувство, что я здесь бывал раньше?
        - Здесь нет. В похожих местах может быть. А здесь нет. Точно. Я забредал сюда.  Иногда. За клюквой, - он спрятал взгляд. – Садись. Чего стоишь?
        Мы расположились у кострища. Замолчали.
                ---------------------------------------
        - Поговорим, сын?
        - Поговорим, Отец.
___________________________________________________________
* - слова В. Шленского.