Ф. Чижов. Рецензия на Римские Письма А. Муравьёва

Фёдор Васильевич ЧИЖОВ (1811-1877)
[Рецензия]

РИМСКИЕ ПИСЬМА,
с эпиграфом: Delectat me, Roma, tuas spectare ruinas (Aeneas Sylvius). 2 части, в 12°. СПБ. 1846.


С некоторого времени поездки за границу вошли почти в состав обычной жизни образованного сословия нашего общества. Кто по расстроенному здоровью, кто по той, кто по другой причине, все мы считаем как бы обязанностью посмотреть на Европу. Правы мы или нет, это другой вопрос; но дело в том, что так ведется и завелось, а потому ежегодно множество Русских разъезжаются по всем краям Запада. Из этого множества вряд ли не половина заезжает в Италию — единственную страну, по которой можно путешествовать для путешествия, единственный уголок на земном шаре, который чем бы ни привлек к себе чужеземца, непременно овладеет его сердцем и навсегда сроднит его с собою. Разумеется, мимоходом будь сказано, что для такого сроднения необходимое условие — природная возможность родниться; есть, пожалуй, такие несчастные безродные и безродинные, которые не знают родства ни с чем и ни с кем; таких людей не исцеляет уже и Италия и такие всегда непременно ругают ее.
Несмотря на множество путешественников, у нас очень мало выходит в свет собственно Русских путешествий, не считая переводов, и что странно, вряд ли не всего менее по Италии, о которой все Европейские путники пишут десятки томов и всё не могут описать этой страны неописуемой; наполняют целые книги своими впечатлениями и всё не могут истощить этого неистощимого источника впечатлений.
Вековая летопись событий, источник истинно-западной образованности; родник, вместе законодатель и судия западного искусства; наконец, самая первая купель всего Запада Европы, Италия найдет беседу с каждым, отыщет возможность занять ум и овладеть сердцем каждого пришельца.
С какой стороны ни посмотрит на нее западный Европеец, везде и во всем она или родная мать его, или восприемница, везде и во всем она рассказывает ему, как она заботилась о первых днях его еще языческого детства, как его окрестила потом руками святейших из людей, великих избранников Божиих, святых Апостолов; как после научила молиться и слушать Слово Божие; как в то же время образовывала сердце его устною молитвою и другим путем молитвы — искусством; как тогда же развивала мысль его учением о Боге и людском праве, наконец, как упражняла волю его, заставляя его предков бояться за каждый шаг своей свободы и ценою крови выкупать у судьбы те людская права и то людское братство, которых явление стоило миру неоплатимой цены — крови его Спасителя.
С какой стороны мы Русские, — и даже можно пространнее расширить круг нас иноземцев для Запада, — мы Православные Славяне, ни взглянем на Италию, везде она заставляет нас с чувством благодарности пасть пред милостью Всевышнего. Громким голосом своих развалин, своими летописями, полными бурь и треволнений, своею прошедшею жизнью сильно крутою и беспокойною для большинства, даже настоящим состоянием своей владычицы — Западной Церкви, всем она заставит нас обратиться к себе, и тотчас же мыслью и сердцем перенестись к Творцу миров, которому угодно было еще до явления нашего на свет исторический в самой нашей природе указать нам деятельность позднее других, в тихом, покойном периоде более полного и вместе с тем более стройного раскрытия естества человеческого. Везде мы, прочитав бурные сказания о сильном бурном развитии Европы, не можем не благодарить Творца за то, что страданиями и треволнениями Запада он предуготовил нам жизнь более человеческую, если смею так сказать, т.е. более близкую к простому безыскусственному человеческому быту, а следовательно, к человеческому счастью — последней цели земных людских желаний.
Как после этого не чтить Италии и западным Европейцам, и нам восточным Европейцам — Славянам Православным.
Но, заставлял невольно чтить себя, казалось бы, по-видимому, что в то же время Италия разъединяет нас, указуя каждому различие действий на поприще истории и, следовательно, невольно как бы поселяя какую-то вражду этим разъединением. Между тем посмотрите, как она и в рассказе, и на деле роднит нас и братает!
Начнут ли развалины ее без нашего спроса рассказывать былое; они говорят нам: всё это следы твоих праотцов. Некогда они, неся в душе великий дар Божий — потребность быть Христианином, смешанными толпами приходили сюда биться с языческим миром и реками крови смывали с человечества пятна, наложенные идолопоклонством. Здесь твои праотцы мученическою смертью и нечеловеческими страданиями, до того незнаемыми, сделали Слово Божие вседневною проповедью человеческою.
Мучения и смерть наших предков были здесь святыми договорами Христианского братства, крепким доказательством его законности: — вам ли взаимною враждою вашею восставать против святой воли отцов ваших?
Соберет ли нас искусство пред своими представителями, — без нашего ведома оно одинаково заставит забиться сердце у каждого из нас и этим общим чувством, не знающим ни рода, ни племени, ни сословия, ни состояния, сроднит нас, хотя на минуту, в то действительное братство человеческое, которое в быту обиходном доходит до нас в одних мечтах, и то под условием личного первенства каждого мечтающего о таком братстве.
Кто после этого может не любить Италии без различия места рождения, без различия племени и рода?
«Как у великого и могучего тела, у Рима два светлые ока — телеса обоих Святых Апостолов. Не так блистает небо, когда солнце разливает лучи свои, как блистает Рим, озаряя все концы вселенной сими двумя светилами!» — Так отзывается о Римской святыне великий проповедник первых времен Христианства, Св. Иоанн Златоуст в толковании своем на послание к Римлянам.
Удивительно ли после этого, что пред этою вековою святынею преклоняются десятки тысяч путешественников, и тысячи из них спешат передать собратам свои высокие или прекрасные впечатления? Скорее удивительно то, когда встретим такие путевые письма, каковы письма Греча, и узнаем из них, что есть возможность в прекрасном и высоком находить одно самое вещественное его искажение и что есть возможность смотреть так, чтоб в самом храме не видать ничего, кроме сору на грязном крыльце его.
Жалко и грустно было бы, если бы все наши путешествия по Италии были подобны или письмам Греча, или путевыми заметкам Герсеванова; но, к счастью, мы имеем хотя и не полные описания страны, по крайней мере, частное превосходное изображение одного ее участка в «Путешествии по Сицилии Норова»; «Прогулку по развалинам Помпеи Левшина»; легкий очерк Верхней Италии в «Путевых письмах Всеволожского», и давно забытое описание святыни некоторых Итальянских городов, входящее в состав в свое время весьма известной книги: Пешеходца Василия Григоровича-Барского-Плаки-Албова, уроженца Киевского, монаха Антиохийского, путешествие ко Святым местам, в Европе, Азии и Африке находящимся, предпринятое в 1723 и оконченное в 1747 году, им самим писанное (С.П.Б. 1800. т. 4°). В последнем более всего было такого, что относилось к святыне Рима и южных городов Итальянских. Кроме его, до сих пор трудно было указать на какое-нибудь из иностранных путешествий, где бы передано было так много о всем драгоценном для Церкви Христианской, а следовательно, и для каждого любящего Церковь.
Теперь пред нашими глазами новое сочинение, которое с этой точки обозревает Рим во всей полноте и не только превосходит в этом отношении всё до него бывшее, но как путеводитель по священному для Христиан Риму и указатель сокровищ Христианской святыни в южных городах Италии оставляет желать весьма и весьма немногого.
Имя автора ручается за то, что в Риме его не увлекли ни историческое величие города, ни высота его в области искусства, ни, наконец, картинность и зрелищность настоящих церковных обрядов. Хотя оно не выставлено на заглавном листе, однако же из предисловия мы видим, что «Римские письма» писаны сочинителем «Правды Вселенской Церкви»; а направление и даже самый язык их и без него сказали бы, что они принадлежат автору «Путешествия к Святым местам» и других сочинений в этом роде, нашему известному писателю Андрею Николаевичу Муравьеву.
Назвав сочинителя, я избавляю себя от труда распространяться о взгляде и направлении писем; но считаю долгом предупредить моих читателей в пользу их беспристрастия.
Наши Русские путешественники, как я сказал, мало пишут, но в устных передачах своих путешествий обыкновенно, говоря о настоящем Риме, особенно о Римской Церкви, большею частью избирают две крайности. Одни, хотя, к счастью, и весьма немногие, пораженные зрелищностью всех обрядов, картинностью ходов и соединением светской пышности с духовною в служении, увлекаются всем этим до того, что получают презрение к нашей церковной простоте и безыскусственности. Другие, к несчастью, весьма многие, не могут никак расстаться с школьными понятиями, приобретенными при изучении истории, проповедуемыми часто с высоты наших университетских кафедр и, руководясь ими во всем, относящемся к Римской Церкви, видят одно искажение религии. Таким взглядом обязаны мы той рабской покорности Западу в деле мышления, с какою принимаем всё, зашедшее к нам из всякого Германского университета. Мы забываем при этом, что Римская Церковь родная сестра нашей по происхождению, что, отделясь от первобытной Христианской и введя многое с нею несообразное, ею не допускаемое, она все-таки сохранила в недрах своих глубокое уважение к постановлениям соборным и священному преданию; между тем как новое учение Протестантское посягнуло на самое верование и с гордостью отринуло то, что в мире Христианском сделалось главнейшим после заповедей и учения Спасителя и Св. Апостол, — именно правила и предписания Вселенских Соборов.
Истинное православие и истинная народность не знают ненависти. Кто может назвать себя более православным, чем те поборники первобытной Церкви Христовой, которые всем жертвовали за поддержание правоты Восточной Церкви, и между тем, посмотрите, как скромно говорят они о враждующих с нами представителях Латинства.
В настоящую минуту, когда, с одной стороны, при развитии народности вкрадывается часто весьма ложное о ней понятие, особенно у пасынков России, и что еще хуже, является народность поддельная или, по крайней мере, очень не бескорыстное увлечение ею; с другой, беспрестанно появляются враждебные нападки на нас со стороны Католиков; и, наконец, с третьей, когда Протестантское учение, входящее к нам путем мышления, сильно возбуждает слабые, а и того еще более гордые умы к вражде с Западною Церковью, в эту минуту, мне кажется, весьма кстати припомнить, как отзывались о ней отцы и святители нашего Православного Исповедания. Я возьму мои выписки из ссылок автора «Римских Писем» в превосходном сочинении его: «Правда Вселенской Церкви о Римской и прочих патриарших Кафедрах». Они будут вступлением к взгляду его на Римскую святыню; сами собою, без слов моих, покажут чего искать в разбираемом теперь мною сочинении, и, наконец, для тех, кто будет читать его, дополнят многое, на что только намекает сочинитель, предполагая это уже известным.
В XII веке, именно во времена сильной вражды между представителями той и другой Церкви, во время сильных нападков Запада на устоявший в вере отцов своих Восток, Михаил Патриарх Константинопольский с горестью описывал беспорядки Латинских Епископов сосвятителю своему Петру, Патриарху Антиохийскому. Последний отвечал, что, по его мнению, должно избегать некоторых, других исправлять и умалчивать о прочих:
«Ибо что нам до того, что их Епископы бреют бороды и носят кольца в залог обручения с Церковью; мы сами делаем себе гуменца на голове в честь Св. Петра и носим золото на одеждах».
Далее после рассуждения о Символе Веры:
«Однако мы должны обращать внимание на благое намерение, и если не в опасности вера, то склоняться более к миру и любви братской, ибо и они суть братья наши, хотя часто грешат по грубости и невежеству. Нельзя искать одинакого совершенства у варварских народов, как у нас, с детства воспитанных в чтении Св. Писания; довольно уже, если они сохраняют издревле учение о Троице и воплощении.
Однако же мы не одобряем, что они запрещают пресвитерам, имеющим законных жен, прикасаться к святыне, и что не соблюдают постов, подобно нам; об опресноках же я достаточно говорил прежде, и древние обычаи должны соблюдаться. Что же касается до употребления в пищу удавленины, и до браков двух братьев с двумя сестрами, не думаю, чтоб Папа и Епископы сие разрешали; но это, быть может, частные примеры, как и без нашего ведома случается в империи. Мы оставляем без внимания собственные злоупотребления, тщательно вникая в чужие.
Ты хорошо поступишь, если будешь настаивать о символе и о браке пресвитеров, прочее же можно оставить, а может быть, еще большая часть нареканий несправедлива, и мы не должны легко верить клеветам. И так ты должен написать к будущему Папе, когда оный изберется, а может быть, он еще скажет в свое оправдание, что сии обвинения ложны, и можно ли верить, например, чтобы они не почитали святых мощей, когда столько гордятся тем, что у себя имеют телеса Петра и Павла? и как говорить, что не уважают икон, когда Папа подписал седьмой Вселенский Собор и проклял иконоборцев? И так я повергаюсь мысленно к стопам твоим и умоляю быть снисходительнее, дабы, желая восставить падшее, не сделать тяжелее самого падения, тем более, что от долгого несогласия между нашею Церковью и столь великою кафедрою произошли многие бедствия. Я бы полагал, что, если они исправят свое приложение к символу, не должно ничего от них более требовать, и можно оставить даже без внимания вопрос об опресноках. Умоляю тебя, согласись на сие мнение, дабы, требуя всего, не лишиться всего». (Правда Вселен. Церк. Стр. 311).
Еще замечательнее для нас отзыв Никиты Архиепископа Никомидийского, данный в 1149 году Ансельму Епископу Саксонскому, посыланному в Царьград Папою Евгением III-м.
«Мы не отказываем ей в первенстве между ее сестрами, т.е. патриаршими Церквами, и мы дозволяем ей председать на Соборах Вселенских; но она отделилась от нас своею надменностью, когда, выступив из своих пределов, разделила империю и вместе Церкви Запада и Востока. Когда созывает без нас соборы из Епископов западных, они должны с уважением принимать и соблюдать правила, установляемые с их согласия и совета, но для нас, хотя мы и не имеем разделения в вере с Римскою Церковью, как могут быть приемлемы каноны, изданные без ведома нашего? Ибо если Папа намерен посылать нам указы, гремя с высоты своего престола, судить и рядить наши Церкви без нашего совета, только по своей прихоти, то где же тут братство, или даже отчество? Мы были бы рабами, а не чадами Церкви! И если бы надлежало нести столь тяжкое иго, то одна бы Римская Церковь пользовалась желанною ей свободою и давала бы законы всем прочим, не подчиняясь сама никакому закону; к чему же служило бы нам тогда знание Св. Писания? к чему разум? Одна власть Папская, которая, по словам вашим, выше всех человеков, делает всё сие тщетным; Папа будет единым Епископом, единым учителем, единым пастырем, который даст ответ Богу за стадо, ему единому вверенное. Если же хочет иметь работников, которые бы вместе с ним трудились в вертограде Господнем, пусть сохраняет свое первенство, не презирая братий, возрожденных Иисусом Христом в лоне Церкви не для рабства, а для свободы; ибо все мы, по словам Апостола, должны предстать на судилище Христово; все, говорит он, не исключая и Папы, и его самого, хотя был Апостол. Посему не находим мы ни в каком символе, что должно исповедовать в частности Церковь Римскую, но Церковь святую, соборную, Апостольскую. Вот что говорю я о Римской Церкви, которую вместе с вами уважаю; но не полагаю, как вы, должным необходимо ей во всем следовать, ни оставлять наши обряды для ее обрядов, не поверив оные прежде разумом и властью Писания Священного, и идти за нею слепо, закрыв глаза, повсюду, куда только заблагорассудит, вести по собственному ее разумению. Мудрым между Греками и Латинами подобает рассудить, полезно ли и честно ли было бы нам так действовать».

Если так писали и говорили наши праотцы в XII веке, и говорили не по равнодушию, но со всею горячею любовью к своей вере, то неужели семь веков жизни человечества не принесли нам ничего, кроме вражды и несогласия, и мы теперь вместо мира и любви будем снова проповедовать взаимную вражду и ненависть?
Пора нам тихо и спокойно ответить восстающему на нас западному Католику, когда он зовет нас раскольниками (шизматиками), теми же словами, какими Фирмилиан, бывший еще в III веке Епископом в Африке, обращался к Папе Стефану:

«Сколько несогласий и раздоров посеял ты между Церквами? Какой грех на себя навлек, отлучив себя от толикого числа людей? Не обманывайся: себя, я не других, отлучил ты: ибо тот действительно раскольник, кто сделал себя отступником от общения единой Церкви; когда ты хочешь всех удалить от себя, то один себя удаляешь от всех. Правилу истины и мира не могли тебя научить наставления Апостола, который так увещевает: (Еф. IV. 4–6) «Молю убо вас, аз юзник о Господе, достойно ходити званию, в неже звани бысте, со всяким смиренномудрием и кротостью, с долготерпением терпяще друг другу любовию, тщащеся блюсти единение духа в союзе мира. Едино тело, един дух, якоже и звани бысте в едином уповании звания вашего, един Господь, едина вера, едино крещение, един Бог и Отец всех, иже над всеми, и чрез всех и во всех нас». (Правда Всел. Цер. Стр. 57).

Пора, говорю я, высказать нашу правоту без ненависти и заключить ее словами восточных Епископов, писавших в IV веке, на призыв их в Рим:
«Когда мы, общим согласием между нами, установим истину, веру и искренность любви, тогда перестанем произносить слова, осужденные Апостолом Павлом: «Я Павлов, а я Аполлосов, а я же Петров» (I Кор. I). Мы будем все Христовы, и Христос не будет разделен между нами. Мы сохраним единство тела Церкви и с упованием предстанем на судилище Христово».

Такая братская любовь, заповеданная нам нашими праотцами, на всяком шагу видна у сочинителя «Римских писем»; но она не охладила ни ревностного его православия, ни самой искренней его народности. Поклоняясь святыне Христианского Рима, он видит всё то, что люди внесли в него языческого, и осуждает за то людей, но не Церковь. Письма его весьма редко изменяют этому духу кротости и любви Христианской, руководивших его взглядом, и если изменяют, то разве только там, где он историю Церкви отделяет, так сказать, от истории прочих сторон человечества, и где поэтому забывает, что самые недостатки людей, вводимые духом времени и его требованиями, найдут себе оправдание, когда взглянем на них как на необходимость того же самого времени и исторического хода человечества. Гордость владык Римской Церкви и превознесение себя превыше сынов человеческих предосудительны, особенно если смотреть на них со стороны духовной. Прочтите, например, слова Грациана, некогда служившие руководством для Западной Церкви:
«Святая Римская Церковь утверждает каноны, но не связана ими и не покоряется им сама. Как Иисус Христос, давший закон, исполнил его, чтоб освятить собою, и потом, чтобы показать, что он есть владыка закона, оставил его и освободил от него своих Апостолов; так и святители первого престола, уважают каноны, изданные ими или другими с их согласия, и исполняют их по смирению, дабы другие их исполняли, но иногда показывают своими решениями или примерами, что они свыше канонов, от них проистекающих».

Или другие — Папы Бонифатия VIII в его булле, изданной в XIII веке:
«Кто противится его (духовного меча) власти, противится Богу и вводит, подобно Манихеям, два начала, что совершенно ложно и исполнено ереси. Почему объявляем и определяем, что необходимо для спасения всех, чтобы всякая тварь была подвластна Папе».

И прочтя такие возгласы учителей и владык Христианской Церкви, припомните то, что Спаситель говорит о владычестве своих избранников:
«Весте, яко мнящиися владети языки, соодолевают им, и велицыи их обладают ими. Не тако же будет в вас: но, иже аще хощет в вас вящщий быти, да будет вам слуга: и иже аще хощет в вас быти старей, да будет всем раб. (Марк. X. 42– 45).

Истинная Христианская Церковь не может оправдать такого резкого нарушения Христовых заповедей, которое не зависело только от злоупотреблений частных лиц, а узаконено постановлениями законных владык Западной Церкви; но пусть же за это Церковь и осудит их; а пред нами в истории — тяжесть этого властолюбия облегчается тем, что оно, искав преклонить пред собою непокорные главы Имперских Князей, собирало под знамя Церкви всех угнетенных и положило первую основу свободе Итальянских, а по примеру их и других Европейских городов.
Корыстолюбие и тщеславие — два порока, которые слились воедино с верховно-духовным саном на Западе, особенно пред XVI веком; об них еще в V-м веке так отзывался язычник Аммиан Марцелин: «Когда рассматриваю пышность Рима, не удивляюсь, что желающие сей кафедры должны употреблять все усилия, чтобы ее достигнуть; ибо она доставляет покойное место, на котором они обогащаются приношениями почетных жен и выезжают в колесницах, превосходя пышностью трапезы самых Царей». Точно так же Префект Римский насмешливо говорил Папе Дамасу словами, приведенными в одном из «Римских писем»: «Сделай меня Епископом Римским, и я сей час сделаюсь Христианином!». Но, несмотря на всю несовместность этих обычаев с истинно Христианским смирением и нестяжательностью, надобно вспомнить и то, что богатства, собранные Духовенством, отдаются Церкви; весь Запад наполняется великолепными храмами; монашествующие Ордена полагают основание человеколюбивым учреждениям, устрояют больницы, сами обрекают себя на ухаживание за больными, кормят бедных и, следуя по стопам Каласанса, в собственных обителях полагают первую основу приютов для бесприютных детей.
Отчего же, невольно спросишь сам себя, происходит такая смесь прекрасного, часто заставляющего благоговеть пред своим величием, с искажениями, часто самыми отвратительными? От того, должен ответить наблюдатель, что в ходе истории, как в частном развитии человека, бывают такие периоды, когда жизнь бьет ключом, не знает ни в чем пределов и не может справиться сама с своими могучими силами; такие возрасты, когда благородные поступки соединены с увлечениями пылкой природы; когда всё резко и ярко, всё буйно и бурно; когда нет тихой средины в мечтах и надеждах, следовательно, хотя и не так явно, но уже нет ее непременно и в действиях. Мечты этого возраста раскрашиваются то гробовым отшельничеством, то диким разгулом; и всё это сменяется одно другим, одно с другим сливается. Так делается, или так делалось и в истории. Прошедшее да судит Бог; но к чему бы нам послужило такое осуждение? Не благоразумнее ли и не справедливее ли нам восточным Христианам, избавленным от всех зол, потерпенных Латинством, спокойно обозрев всё это, заключить наш обзор теми же словами, какими сочинитель «Правды Вселенской Церкви» заключил перечень всех беспорядков Церкви Западной; «Должно благословлять Провидение, которое оградило Церковь Православную самим ее убожеством и внешними бедствиями от подобных беспорядков, подрывавших коренные начала» (стр. 330). Мы прибавили бы еще к ним благодарение Богу за то, что треволнениями и страданиями Запада пресвятой воле Его угодно было проложить нам путь к жизни более спокойной, более человеческой.
Сочинитель « Римских писем» » не говорит этого. Он смотрит на Рим более со стороны Церкви, нежели со стороны истории, и потому часто осуждает, не допуская прощения. Став на его точку зрения, этого нельзя даже назвать недостатком, тем более, что и тут он везде сохраняет спокойствие и старается быть беспристрастным. Прибавьте к этому еще и то, что письма его не суть ни рассуждения в образе писем, ни изложения истории или догматических споров, а просто письма в полном смысле слова; даже, я полагаю, и после буду иметь случай сказать — почему? — Они были писаны на месте под самыми впечатлениями. Цель их высказана сочинителем и предисловии.
«Мне кажется, — говорит он, — что если с беспристрастием и скромностью сказать всё, что я видел хорошего и худого в Риме, воздавая каждому подобающее и поверяя свои впечатления церковными правилами; дабы не увлечься внешним блеском: то такого рода описание может быть полезно для наших соотечественников, которые не всегда могут взирать на Рим с этой точки зрения, и нисколько не будет неприязненно и для Римлян; потому что оно покажет им, какое чувство производит их Богослужение на человека, вникающего во внутренний смысл оного; и, может быть, заставит некоторых из благонамеренных подумать: не от превозношения ли Римского истекает каноническая невозможность мира церковного?».

Несмотря на исключительно духовное направление писем, ясно определенное словами предисловия, Г. Муравьев, вступя в Рим, не может оставить без внимания ни древней всемирной столицы, ни настоящего города вне Церкви, и при случае говорит и о той и о другом. Но так как эти стороны весьма и весьма второстепенны в его сочинении, поэтому я упомяну об них после. Теперь посмотрим, каково оно в главном его содержании.

Из осьмнадцати писем только одно седьмое исключительно посвящено древнему Риму, во всех прочих главнейшее: его храмы; появление Папы; духовные торжества, каковы, например, вербное и служение в день Пасхи; описание обрядов и служения на седьмой неделе поста, т.е. по-нашему на страстной, по-Римскому на Святой неделе, потому что страстную Католики зовут Святою, а Святую — неделею Пасхи; потом описание загородных отшельнических обителей: поездка в Неаполь, Салерно и Амальфи и, наконец, праздник Тела Господня, не существующий в нашей Церкви, потому что он установлен на Западе после Лютеранского отпадения.
Описывая выходы Папы и несения его в церковь и из церкви, автор писем везде поражен смешением светского величия с духовным. Он осуждает это невольно, как православный, который никак не может сдружиться ни с войском, входящим в церковь во всеоружии и даже в шляпах, с чем точно вряд ли можно сдружиться! ни с светскою пышностью, которая заставляет забывать о Папе как о верховном Епископе, а беспрестанно указывает в нем мирского властителя. Но приятно видеть, что везде он не столько на всё нападает, сколько обличает такую незаконность Западной Церкви — это одно. Еще лучше, что и при самом обличении он совершенно как бы отстраняет себя от решительного суда; и тем уже более от приговора, а везде прибегает к собственным словам владыки Рима и всей Западном Церкви, Папы Григория Великого. С своей же стороны, как путешественник, он отдает полную справедливость светскому величию обрядов, соблюдаемых при Папских выходах. Впрочем, всё это будет виднее моим читателям, когда я для образца представлю несколько выдержек из самого автора.
Описав великолепие обстановки Папского трона, устрояемого в храме Св. Петра во время одного из величайших торжеств, именно в Вербное Воскресенье, он говорит:
«Зрелище сие могло представляться весьма величественным для того, кто безотчетно смотрел мирским глазом на царственное величие Первосвященника Римского посреди светского и духовного двора и его представителей всех Европейских держав, внутри великолепнейшего из храмов вселенной, но тяжело было православному сердцу видеть мирскую суету того, кто величает себя громким титлом наместника Христова, царство Коего не от мира сего. Мне кажется, должно быть или совершенно несведущим во всем, что касается до первобытного Христианства, или забыть о нем от беспрестанной привычки видеть совсем иное, и даже заглушить в себе религиозное чувство, чтобы восхищаться подобным зрелищем, которое никаким образом нельзя оправдать. Пусть положит руку на сердце всяких строгий ревнитель Римский и скажет, может ли оно внушать благоговение, подобающее святыне? и можно ли узнать на этой подмостке Средних веков преемника не только Апостолов, но даже великих Пап Льва и Григория? Не с духом обличения говорю сие, но с чувством Христианской любви, соболезнующей о таком горьком затмении первенствующей Кафедры блеском мирским. Я понимаю внешнее благолепие Святителей, равно Западных и Восточных, но до той степени, пока не выходит оно из приличий чина церковного. Неужели скажут мне в защиту, что в Риме так должно быть потому, что Епископ есть вместе и Глава Церкви и Государь? Но ах! Это самое и вовлекло во все сии несообразности духовные, вопреки ясных слов истинного Царя Израилева и главы новозаветной Церкви. Могу ли равнодушно видеть этот отпечаток Средних веков, уже отхлынувших в море минувшего, но еще оставивших по себе цену свою на столь древнем Патриаршем Престоле! Невольно вспомнишь пророческие слова одного из величайших его святителей, Святого Папы Григория, который осуждал своего Константинопольского собрата даже за одно лишь принятое им титло Вселенского.
«Помысли, прошу тебя, — писал он, — что сею безрассудною надменностью возмущается мир всея Церкви и оказывается сопротивление благодати, на всех вообще излиянной. И так, возлюбленный брат, возлюби всем сердцем смирение, чрез которое может быть охранено согласие всех и единство Святыя Вселенския Церкви. Подлинно Апостол Павел, услышав, что некоторые говорят: «Я Павлов, я Аполосов, я Кифин», крайне ужаснулся сего растерзания тела Господня, по которому члены его, некоторым образом, к иным главам себя присоединили, и воскликнул, говоря: «Разве разделился Христос? разве Павел распялся за вас, или во имя Павлово вы крестились?» (1 Кор. 1. 12. 13). Так избегал он того, чтобы члены тела Господня не подчиняли себя частно, как бы известным главам вне Христа и притом самим Апостолам. Что же скажешь Христу, Главе Вселенской Святой Церкви, в испытании на последнем суде, ты, который все его члены усиливаешься подчинить себе, посредством наименования Вселенского? Кто в сем надменном наименовании представляется подражанию(?), как не тот, который, презрев легионы Ангелов, с ним в сообществе поставленных, домогался восторгнуться на верх единственности, дабы ни у кого не быть в зависимости и одному казаться начальствующим над всеми, и который сказал: «На небо взыду, выше звезд небесных поставлю престол свой, сяду на горе Завета, на ребрах Севера взыду выше облак, буду подобен Вышнему». (Исаии. XIV. 13.). Ибо что суть братия твои все Епископы Вселенской Церкви, как не звезды небесные? — их жизнь и слово, как бы во мраке ночи, светила между грехами и заблуждениями человеков. Когда ты хочешь надменными наименованиями поставить себя выше их и попрать их имя в сравнении с твоими именем, тогда что иное говорить, как не сие: «На небо взыду, выше звезд небесных поставлю престол мой!». Поистине Апостол Петр есть первый член Святыя Вселенския Церкви, Павел, Андрей, Иоанн, что суть как не главы особых народов? И однако под единою главою, суть все члены Церкви, и чтобы обнять всё вдруг, Святые до закона, Святые под законом, Святые под благодатию все сии восполняющие тело Господа, поставлены членами Церкви и никогда никто не хотел называть себя Вселенским. Вот от сего нелепого, надменного наименования разделяется Церковь, и сердца всех братий подвигнуты к соблазну. Всемогущий Бог да явит вашему братству, коликою, когда говорю сие, прилеплен я любовию, и как в сем деле сетую не на вас, но за вас. Впрочем, заповедям Евангельским, постановлениям церковных правил, пользам братий, не могу предпочесть личность особы и того, которого много люблю» (Св. Григ. Вел. Кн. IV письм. 38. Стр. 88–92).

Жаль, что автор писем не везде ровен в описаниях церковных обрядов. Он превосходно передал светско-духовное величие Папы и обстановку его трона; но потом самый обряд раздачи пальм едва пересказал несколькими словами (стр. 96).
Несколько раз случалось мне видать это торжество, и ни разу я не мог смотреть на него равнодушно. Несение Папы, обстановка его трона поражают, но вместе с тем оставляют после себя неприятное впечатление, производимое неуместным участием войска, особенно когда оно посреди храма делает ружейные приемы: шествие же для принятия пальм истинно торжественно и ничем не оскорбляет благоговейного чувства. Чтобы ни побуждало в этом ходу идти путешественников: простое ли любопытство, или желание получить что-нибудь на память своего пребывания в Риме, — это всё равно для зрителя. Не ему проникать во внутренность сердец, да и к чему? Он видит разнообразие одежд, благоговейное благочиние, видит слияние всех народов и сословий, всё это при стройном напеве гимнов и при поражающем величии храма, видит и не может не увлекаться таким торжественным и совершенно добровольным соединением людей, собравшихся со всех концов вселенный и призванных сюда одним только именем Спасителя, одним воспоминанием о царственном Его величии.
Празднование Пасхи и Папское служение в этот день описаны очень подробно, и здесь автор, восхищаясь величием зрелища при Папском благословении, переносится к Московским ходам, которые величественны без выказности и внушают благоговение самою своею простотою. Чтоб еще резче показать такое различие между внешностью той и другой Церкви, он подробно описывает ход в день Покрова Богородицы, совершаемый в память покорения Казани и, списав его, обращается к тем из наших соотечественников, которые, увлекшись внешнею зрелищностью Римской Церкви, забыли свою, или, что еще хуже, не имея ничего, что можно было бы забыть, т.е. не зная ее, они ее отринули и изменили вере отцов своих.
Я не могу не выписать всего этого отрывка, и читатели мои согласятся со мною в такой необходимости и, верно, поблагодарят меня. В отношении к разбираемому мною сочинению, как критик, я не мог бы выбрать лучшего места, чтоб дать образец спокойствия взгляда и Христианской кротости в суждениях автора « Римских писем». Если он был в состоянии сохранить эти высокие качества и здесь, произносивши суд в деле весьма близком каждому православному, то это может быть ужо самым надежным уверителем в том, что такое спокойствие и Христианская любовь, необходимые достоинства при взгляде на чуждую нам религию, сохранены во всем сочинении. В отношении к самому предмету, который нельзя оставить без внимания не столько по числу переменяющих религию, — их очень немного, — сколько потому, что почти всегда в Риме начинается вероотступничество наших отверженников от веры отцов своих, обращаясь, говорю к самому предмету, я не мог бы ни справедливее обличить отступников, ни вернее показать причины их вероотступления, ни, наконец, лучше и спокойнее рассмотреть всё это дело, со всеми приходящими в него суждениями и сличениями богослужений обеих Церквей Восточной и Западной. И так, по словам автора «Римских писем» (часть I. стр. 194):
«Мне кажется, не здесь ли место упомянуть о тех, которые с таким же неведением собственных догматов и обрядов изменили вере Православной, переданной им от праотцов, чтобы безотчетно перейти в Церковь Римскую! Не хочу строго осуждать их, потому что я не питаю к ним неприязненного чувства; но мне они жалки по своему невежеству, и часто были досадительны по неразлучной с ним самонадеянности, когда начинали с презрением осуждать предания отеческие, легко оставленные ими по совершенному их незнанию и по кривому толку их совратителей. — Нельзя осуждать первоначального движения, увлекшего их на новое их поприще. Это по большей части развитие религиозного чувства посреди соблазнов и суеты мира, которое рано или поздно пробуждается в сердце всякого человека. Но вот в чем они виновны: вместо того, чтобы обратиться к коренному православному учению отцов своих, вместо того, чтобы искать книг и людей, могущих прояснить им темное состояние их сердца, и дать себе прежде отчет в оставляемой ими вере, они по искаженному воспитанию, которое от самой колыбели сделало для них чуждым всё отечественное, бросаются с отверстыми объятиями к тому, что кажется доступнее их понятию по духу общества, в котором они живут. Правда, что на Западе есть много свободных людей духовного звания под рясою аббатов, рассеянных в свете или живущих по домам в качестве частных наставников, и переметчики наши наиболее упрекают свою Церковь в недостатке такого рода лиц. Но каким же образом отцы наши могли находить себе назидание Христианское в беседе православных служителей Церкви, которых надобно искать не в блестящих собраниях мирского круга, но в простоте их быта церковного и в тишине их келлий, не сродной с светскими привычками любителей западного блеска! Кого же тут должно винить: тех ли, которые остались в пределах заповеданной им простоты отеческой, или тех, которые по воспитанию или долгому навыку сделались чуждыми всем стихиям отечественным? И они же еще осмеливаются осуждать то, чего сами не хотели узнать; являются ли какие-либо творения иностранные, враждебные Православной Церкви, укорительные нашему отечеству, они сейчас в руках и даже в сердце отступников или еще колеблющихся в истине, утверждая их в предпринимаемом или самонадеянном шаге. — Но скажите им о каких-либо новых и даже старых книгах, написанных в защиту оставляемой ими Церкви, или в объяснение ее догматов, или вообще в пастырское назидание верующих, — они с изумлением откроют глаза, как бы обещая внимание, и потом закроют уши, потому что такого рода книги их мало занимают, предубежденные против них они их читают с недоверчивостью. Таким расположением ума и сердца ловко пользуются светские аббаты, встречающие их в обществах, где едва ли назначено им место Церковью и как они уже заблаговременно сроднились между собою по духу светской общительности, так легко роднятся и по мнениям, сообщая друг другу свое невежество о Церкви Православной. Можно сказать вообще и без исключения, что духовенство западное, будучи глубоко наставлено во всем, что касается до собственной своей Церкви, совершенно невежественно касательно Востока, и человеку несколько сведущему совестно слушать, что они говорят о нашей Церкви и родине. — Но обращаемые ими охотно сему внимают, потому что они по своему иностранному образованию находятся на одной с ними степени и даже утверждают самых совратителей, как бы очевидные свидетели, в их невежественных понятиях о православии Востока. На таком прочном основании строится в сердце отступников надменное здание Римского вселенства с глубоким презрением к оставленному ими православию!».
«Есть и еще причины, облегчающие им переход, столь тяжкий для сердца истинно верующего! — Называя себя православными, они не исполняли никаких обрядов и заповедей церковных, исключая дней своего говения и воскресного слушания литургии; потому и нетрудно было им привыкнуть к богослужению чуждому, когда и свое им было столь же чуждо. К тому же всё так облегчено в Римской Церкви и приспособлено к светскому духу ее исповедников: есть индульгенции на все посты и даже на великий, даруемые не только лицам, но даже целым домам, как их хозяевам, так и наемщикам; есть домовые капеллы почти у каждого из именитых, кто только пожелает, и готовые для богослужения аббаты; утренние и вечерние службы сокращены до возможности и частью оставлены, исключая больших праздников; самые литургии, так называемые тайные, продолжаются не более десяти минут одна за другого, от утра и до полдня, так что ревностные могут отслушать их несколько разом, сидя и читая для себя молитвы в книжке, ибо ничего не слышно, кроме колокольчика. Говорят, что в Церкви Римской больше благочестия, потому что почти во всякое время храмы отверсты и в них есть молящиеся: это весьма естественно. Народу, не понимающему Латинской службы или тайной обедни, всё равно, молиться ли во время богослужения или когда церковь пуста, потому вы видите часто и во время службы людей, обращенных совсем к иному алтарю, нежели на котором служат, и читающих свой молитвенник. А у нас не только во время обедни, но даже и за всенощной вы слышите православных, более из простого, нежели из высокого звания, повторяющих всю службу вслед за священнослужителями и замечающих малейшую ошибку. Очень понятно, что такие люди ходят в храм внимать богослужению, а не молиться про себя в пустоте его, ибо на это есть у каждого или образные, или часовни на перекрестках со святыми иконами, или открытые паперти некоторых храмов; таким образом всё в должном церковном порядке. — Я бы посмотрел, если бы (?) ревностные Римляне или новообращенные выстояли на ногах, а не сидя, трехчасовую всенощную и двухчасовую обедню, пошли ли бы они еще про себя молиться в пустом храме? — И вот, напротив того, легкое их богослужение ставится им в добродетель и доказательство благочестия!».
«Много действует на неопытных и уверенность, с какою ими проповедывают учение Римское. Церковь Западная, сосредоточившись в Средние века около Рима и расширяясь по мере умаления Греческой, совершенно потеряла из виду Восточную сестру свою и едва слышала о рассаднике Православия на Севере. В эту эпоху образовались окончательно все ее иерархические формы, имеющие основным узлом кафедру Римскую. Сам Епископ древней столицы, будучи законным Патриархом всего Запада, покорив себе оружием крестоносцев прочие четыре патриаршие престола, совершенно позабыл и о прежних своих отношениях равенства к Патриаршим Церквам Востока. Мало-помалу возмечтал и сам убедился Папа, что он есть единственный Патриарх и глава вселенской Церкви. Мнение сие сделалось теперь догматом Римской Церкви, без которого она существовать едва ли может, потому что к сему узлу протянуты все ее жизненные нити, и так постепенно устроились вся ее иерархия и церковное право, что с главою Римскою сроднилось всё западное тело».
«Точно так же, как форма монархическая сделалась основанием иерархии Римской, так и правление соборное, олицетворенное равными между собою Патриархами, самостоятельными Католикосами и Синодами, искони было достоянием Востока, который не ищет вне Христа вещественного единства в лице одного Иерарха, но в духовном соборе всех под единым главою Христом, как и в первобытные времена Христианства, ибо Православная Церковь вместе с великим Папою Григорием рассуждает: «Что если один, именующий себя вселенским, впадет в заблуждение, то уже и вся Церковь не устоит в истине» (Пис. 36), и с целым собором Карфагенским не хочет думать, «чтобы Дух Святый отступил от собрания всех Епископов, дабы просвещать одного Святителя, (Кн. пр. ст. 172), хотя и уступала ему узаконенное соборами первенство его кафедры: однако первенство же есть главенство или исключительное наместничество Христово, но этого соборного порядка не хочет понять Первосвященник Римский, окруженный своими титулярными подручными Патриархами Восточных престолов. Посему его первое слово есть соединение, равно желанное для Востока, как и для Запада, но вторым словом уже покорность, и здесь невольно должен остановиться православный, чувствуя свое право и достоинство Церкви. Таким образом напрасно Запад упрекает нас, будто мы не хотим единства, сам он виною разрыва, предлагая условия неудобоприемлемые, потому что они противны древним уставам вселенским, и никогда не может восстановиться желанное согласие, если не смирится прежде превозношение Римское, и неправильное главенство не обратится в одно первобытное первенство кафедры древней столицы».
«Но Римляне никак не могут этому поверить, потому что сами, взирая на Церковь Православную из своего центра, составляют себе весьма неудовлетворительное понятие о ее таинствах и иерархии, забывая, что 70.000.000 Христиан принадлежат к сей Церкви. Так они представляют ее и глазам тех, которых совращают, а послушники их по невежеству своему соглашаются на все клеветы, какими очерняют их бывшую матерь, они даже начинают думать, что сами сделались Христианами и узнали все добродетели с тех только пор, как взошли в общение Римское. «Бедные! у вас нет отца!» — говорят им с состраданием, и эти произвольные сироты мимо отеческих объятий своих законных Пастырей стремятся целовать ноги Епископа и обладателя Римского у подножия его трона, обставленного воинскою стражею. Им скажут несколько слов на текст Евангелия: «Ты еси Петр, и паси овцы моя», не прояснив оные Деяниями и Посланиями Апостольскими и писаниями отеческими как чистым зерцалом первобытной Церкви. Потом их уверяют, что Петр Апостол 25 лет был Епископом Рима, вопреки современным летописям, которые свидетельствуют, что оба верховные Апостола еще при жизни своей рукоположили, одного за другим, трех первых Епископов Римских; скажут также несколько укорительных слов о Патриархе Фотии, хотя и после него около двух столетий еще продолжался мир церковный, и, наконец, изобразив своими красками собор Флорентинский, запятнают Церковь Православную именем схизматической, и при этом страшном нарекании падают ниц новообращенные, которые никогда не учились истории церковной и вовсе не ведают фактов соборных. Но вот, что весьма замечательно: сами Римляне мало их знают, потому что духовное их образование так направлено к неколебимой вере в наместничество Папское, что они знают только то, что в пользу его, и даже не подозревают возможности противоречия, подкрепляемого правилами соборов и фактами историческими! Потому, избегая такого рода прения, где против них свидетельствует истина самых событий, охотнее обращаются к общим понятиям о единстве Церкви и стараются положить в основание и во главу угла один только свой камень Апостольский, как будто бы и мы не утверждены так же «на основании Апостолов и Пророков», имея краеугольным камнем самого Иисуса Христа» (Еф. II. 20). Мысль о единстве так олицетворена у них Папою и, можно сказать, так материальна, что они не постигают даже вне его соборного Апостольского единства во Христе Иисусе, засвидетельствованного веками, и называют такое учение Протестантским, сами не примечая, что нигде столько, как в Риме, не бросается в глаза это напряженное олицетворение единства, дошедшее почти до идолослужения: так как свыше сил человеческих возложено бремя соборное на одно лицо, то по необходимости хотят возвысить лицо сие над человечеством, вопреки здравого учения Церкви, облекая Папу и в неподобающее ему могущество царское и сажая его даже на престол Божий, т.е. на самый алтарь, где приносится Голгофская жертва, чтобы ознаменовать его мнимое наместничество. Нет, ценою таких противозаконных соблазнов никогда не продаст своего достоинства Православная Кафолическая Церковь и не примет, вместо желаемого ею единства, покорности Риму! Если я с возможною подробностью и беспристрастием описал богослужение Папское, строго отделяя личность от обряда, воздавая каждому подобающую честь, и с должным уважением к Епископу первенствовавшей кафедры, то это для того, чтобы поражаемые внешним блеском вникали во внутренний смысл, а если они, оставляя свое, хотят поклониться чуждому, то пусть, по крайней мере, вспомнят слова Господа жене Самарянской: «Вы не знаете, чему поклоняетесь; мы же знаем то, чему поклоняемся» (Иоан. IV. 22)».

Мне кажется, что здесь нечего пояснять и нечего прибавлять к словам автора, точно так же, как нечего и убавлять из всего этого спокойного обличения вероотступников.
Обращаясь к самой разбираемой мною книге, я должен сказать, что описания торжеств, особенно Пасхального Праздника Тела Христова и службы на Страстной неделе, вообще всего, прямо относящегося к Церкви, превосходны. Для нас Русских они имеют еще двойную цену: передавая со всею подробностью Римские торжественные обряды, они дают нам не только одну полноту наблюдательности, но и глубокое изучение предмета при сравнении Римской Церкви с нашею. Везде, где только есть отличие от нашего служения, автор переходит к нашим православным обрядам и, указывая на простоту их, невольно заставляет читателя соглашаться с собою как в неподдельном их величии, так и в том, что они сохранились неизменными с первых веков вполне составившегося Христианского богослужения. Даже, судя по его указаниям, постановления самых Римских Святителей еще не разъединенной Церкви сохраняются у нас с большею неизменностью, нежели у Католиков западных. Так, например, по словам Г. Муравьева, преждеосвященная обедня у них совершается в одну только Страстную Пятницу, тогда как наша, которая носит имя Великого Папы Григория и обязана ему окончательным устройством, совершается в течение целого поста.
Между обрядами Страстной недели один из самых замечательных и вместе самых трогательных, — умовение ног у тринадцати странников (между тем как у нас только у двенадцати священников), и их обед. Первое совершается самим Папою, при втором он делается простым служителем. По словам А.Н. Муравьева, «число тринадцать, превышающее лик (?) Апостольский, принято от того, что Св. Папа Григорий Великий, угощая ежедневно у  себя в обители двенадцать убогих, однажды сподобился угостить между ними Ангела, и все сии тринадцать называются в Риме Апостолами». Монах Барский в своем путешествии объясняет это иначе, он говорит, что тринадцатого берут как представителя самого Христа, «на память словес оных от самого Христа в Евангелии глаголанных: алчен бех, и накормисте мя; жажден бех и напоисте мя, и ниже: аще кому от малых сих что сотвористе, мне сотвористе». Но мне кажется объяснение Г. Муравьева более истинным.
Коснувшись путешествия Василия Григоровича Барского, я не могу не сказать, что в его описании замечательно, во-первых, то, что в его время, т.е. в 1724 году, такие обеды убогих бывали ежедневно; во-вторых — самый рассказ его не только как очевидца, но еще и как действующего лица, потому что он сам в числе этих 13 странников обедал у Папы.
Если б это описание Барского было не так длинно, я выписал бы его во всей целости как для передачи самого обычая, так еще более для сравнения рассказа нашего старого путешественника с рассказом «Римских Писем». Впрочем, последнее я буду иметь случай сделать в другом месте. На этот раз я попрошу моих читателей поверить мне на-слово, что «Римские Письма» без всякого сравнения далеко превосходят описание Барского. Последнее собственно любопытно по двум причинам. Первое и для меня самое важное то, что у Барского и в рассказе и в чувствах всё просто, тихо и спокойно. Второе, что сам автор-путешественник, по своему положению, должен был испытать всё то, о чем Г. Муравьев мог только слушать, или что он мог видеть мимоходом. Но в отношении к настоящему нашему предмету, т.е. к Италии, особенно к Риму, это последнее его преимущество уничтожается. Барский не передает и двадцатой доли того, что находим мы в «Римских Письмах» в отношении к Церкви, потому что у него все путешествие по Италии занимает 80 страниц in-4°, а Рим вместе с описанием «Конфирмации Папы», состава правительства и происшествий, хотя и неважных, собственной там жизни Барского занимает всего 20 страниц.

Впрочем, не говоря уже о сочинении Барского, в котором об Италии и Риме сказано как бы мимоходом, а припоминая все, что было писано о Римской святыне, мы можем утвердительно сказать, что никто доселе не выискал ни столько, ни с такою отчетливою подробностью, сколько отыскал и передал нам в своих Письмах Г. Муравьев в области священного для Христиан Рима. Предания о построении некоторых церквей, жития многих Святых и основателей обителей; множество обрядов Западной Церкви, между прочими посвящение в пресвитеры, диаконы и другие степени духовного сана, наконец, место обретения мощей — всё это встречаем мы впервые не только на Русском языке, да и вообще в первый раз всё это собрано с такою полнотою. Тут многие из нас, проводившие по нескольку лет в столице Италии, вряд ли не в первый раз узнают, что в храме Св. Петра и в других церквах находятся мощи многих из Апостолов и Святых, кроме тех, которые известны всему свету.
Все посещающие Рим знают место казни Св. Апостола Павла, недалеко от его базилики, построенной за городом. J. Paolo fuori di mura, именно на месте именуемом — три фонтана; но о месте предсмертных страданий избранника Спасителева, Св. Апостола Петра, было много споров. Многие даже отвергали, что он распят в Риме, Г. Муравьев того же мнения, что Он пострадал именно там, где стоит теперь храм во имя Его, а никак не на холме Яникульском (ч. I, стр. 215).
Многим ли из нас известно, что в том же храме великого Апостола «под алтарем, мало посещаемым мирянами, хранятся святые мощи Златоуста»? Что еще в двух приделах сохраняются мощи «двух Григориев: великого Святителя Римского и Богослова Цареградского». Что «в северо-западном углу храма находятся мощи великого Льва III», поборника Цареградского Символа, который решительно отказал посланникам Императора Карла Великого прибавить слово «и от Сына» в Символе Веры, и даже велел вырезать, для будущих времен, весь Символ на Греческом и Латинском языке (?) на двух серебряных досках, которые повесил над гробом Апостола, чтобы всякий мог, читая его, утверждаться в предании отеческом на этом камне веры. Однако Римляне утаили доски сии, так что никто даже не знает, где они находятся (ч. I, стр. 247).
Кроме всех этих перечисленных мною сокровищ святыни, собранных в одном храме Св. Петра, Г. Муравьев указывает еще на многое, хранящееся и в других церквах. В церкви Францисканской, стоящей подле Капитолия, всякий, кто только входил в нее, вспомнит внутреннее ее величие и красоту алтаря; но многим ли известно, что «последний еще более близок сердцу Христианскому тем, что под его мраморною доскою почивают мощи Царицы Елены и двух других святых жен» (ч. 1, стр. 293). Наконец, чтоб не потеряться в перечислении, я окончу его словами самого автора Писем (ч. I, стр. 240):
«Что сказать также о мощах Апостольских, которых так много в Риме и которые так мало известны, исключая гробниц Павловой и Петровой? Честные главы их в Латеране, части каждого из двенадцати собраны в великолепной церкви всех Апостолов; Матфей в базилике Св. Марии, Варфоломей на острове Тибрском, Симон и Иуда в храме Св. Петра, и там же хранится, на недоступной высоте одного из столпов глава Апостола Андрея, которую с большим торжеством принес деспот Морейский Фома, брат последнего Константина; о других же Апостолах вот что мне известно: Первозванный обретается в Амальфи, Матфей в Салерне, а Евангелисты Марк и Лука в соборах Венеции и Падуи. И так в одном Риме шесть Апостолов, начиная с верховных».

Мне кажется, что всех этих выписок весьма и весьма довольно для того, чтоб показать, с каким неутомимым прилежанием сочинитель «Римских Писем» старался отыскать всё драгоценное сердцу, любящему Церковь. После этого я считаю себя уже в полном праве не следовать более за ним в поездках его в Салерно и Амальфи, куда он ездил на поклонение мощам Апостола Матфея и своего соимянного хранителя Андрея Первозванного. Описания усыпальниц великих Апостолов, особенно последнего, как бы самого родного нам Славянам по духовному родству крещения, — потому что он был первым нашим учителем, везде, говорю, описания эти прекрасны тем, что весьма отчетливы и проникнуты любовию к святыне.
Жаль, что он только упомянул о мощах Св. Марка и не рассказал того, как их похитили из Александрии в 820 году два Венецианские купца  [1] и перенесли в Венецию. Еще более жаль, что он не посетил великой святыни нашего народа, мощей Св. Николая, Мир-Ликийских чудотворца. Каждый из нас охотно пожертвовал бы описанием торжества праздника Тела Господня (для которого он торопился в Рим), чтоб вместе с ним перенестись в Бари и, так сказать, из собственных уст его услышать сказание о месте успокоения Святого, которого наш народ избрал и высокими своими покровителем.
Без боязни навлечь на себя сетование моих читателей, я решаюсь пополнить этот последний недостаток «Римских Писем» и для этого выпишу из путешествия Барского всё описание города Бари и его святыни. Разумеется, изложение и взгляд на предметы, всё будет разнствовать с изложением и взглядом разбираемого мною сочинения; но для меня тем приятнее это различие, что при всех таких внешних разностях, сто;ит только прочесть то и другое, тотчас же увидим, что оба путешественника воспитаны в правилах Православной веры и как бы вместе с нею получили то спокойствие взгляда и ту безвраждебность, которыми никак не могут похвалиться Католические писатели, когда они как-нибудь касаются до нашего вероисповедания.

«И едва в Воскресенье, 28-го Июля (1724 года), — пишет Барский, — поздно в вечеру, ради болезни ножной, достигох Бара-града, тогожде дня и спутник мой Иустин прииде тамо поутру, и совокупившеся паки, идохом к гостинице Святителя Христова Николая, стоящей при церкве; в ней же мощи его опочивают; в той гостинице всякому приходящему перегрину даются через три дни обеды и ужины, и три раза к пренощеванию свободно. Свидохомся же тогда не вем 10 или 12 человек, и по всегдашнему своему обыкновению оглядевши всех патенты, представиша на трапезу честну и по довольной мере вина; по снедении же и благодарении введе нас странно-приимник внутрь гостиницы, и даде всякому свое ложе, и спахом. Заутра же в понедельник идохом в церковь, в ней же опочивают святые мощи Чудотворца Николая, вшедшим же нам тамо и созирающим, где мощи Святого, и не обретохом, видехом же множество народа с женами и детьми, входящих внутрь и исходящих вон по обою страну степеньми каменными, и тамо уразумехом, яко тамо суть мощи, и текохом абие в след их степеньми мраморными широкими, лепотне созданными, под спуд великия церкви десным входом, два бо суть тамо входа, единаче созданные, един одесную, и един ошуюю, тогда вшедшим нам внутрь, обретохом тамо инну церковь лепу, но не велику, яко до половины верхней, кратка бо зело и низка, токмо широка, яко же и верхняя, ея же верх поддержится двадцатью шестью столпами, иже все подобятся в деле, точию един разнствует, меньший бо тонкостию от прочих и огражден решеткою железною, престолов точию два имать, един начальный и другий подначальный, на них же священницы на всяк день от утра даже до полудни непрестанно совершают мису. Престол первоначальный есть весь среброкован хитростным и лепотным художеством, стоит же посреди церкви вверху гроба Святителя Христова Николая. Подножие церкви тоя весьма гладкими и чистыми дсками мраморными устлано есть, верх же ея весь лампадами сребряными украшен многочисленными; от них же суть вяшще яко пятьдесят; тамо мы слышахом литургии Римским наречием и обыкновением отправляемыя, и по обычаю путническому помольшеся по силе своей, лобызахом гроб Святого, понеже мощей не отверзаху в то время, не имут бо Римляне сего обыкновения, кроме великой потребы; престол же оный великий есть, загражден спреди в подобие вертограда балясами от мрамора искусне сеченными; на той убо ограде ошуюю стоит в потире, или чаше сребряной манна от мощей Святого Николая, истекающая яко вода, и, часто к ней приходя, един от священник помазует на челе крестообразно тех людей, которые по выслушании мисы хотят отходити; тамо и мы приходихом многократне и мазахомся манною оною, не далече же того потира на другой стране в стене, в малом ковчежце, за решеткою железною есть отделенная часть сухая мощей Святителя Христова Николая, идеже люди приходят и касаются перстами, досязающе чрез решетку и лобызающе персты своя, чесому и аз участником быти сподобихся; егда же излезохом оттуда вон в церковь великую, которая на верху стоит, видехом и строениe ея лепо и честно зданно, три врата великия входныя имущие, с столпами каменными и подножием каменным, пространно в долготу, высоту и широту расположенное. Медлящим убо нам в Баре-граде чрез три дни на вечерю и нощевание ходяще к вышеписанной гостинице, в день же потребная себе предуготовляюще; бывахом же на всяк день на правиле церковном в храме Святого Николая и о многих вещах вопрошающи ово от священник, ово от людей увестихомся, яко суть тамо близ церкви торговыя лавки четыри, продающия сосуды стеклянные различнаго вида и образа, имущие на себе икону Святителя Христова Николая изображенную, суть же нецыи зело малые, нецыи зело хитростне и лепотне созданные, сосуды же оные продаются праздны, ради взятия манны Святителя Николая от мощей его проистекающей, которая от церкви его раздается всем требующим; нецыи же сосуды, иже суть зело малы, наполнены и запечатаны крепко, продаются с манною; от них же и аз купихь неколико сосудцев наполненных и два праздных, и идох и наполних я в Церкви, и спутник мой Иустин такожде; сосуды же оные строятся коштом церковным, и собранные за них деньги на управление церкви и снабдение гостиницы путнической употребляются. Мира, или манны тамо дается довольно, елико кто хощет, токмо сосуды да будут куплены из лавок церковных, на них же есть изображение Святого Николая; кроме бо тех в иные отнюдь не дают; суть тамо священницы, именуемые стражие гроба Св. Николая постановленные, иже суть в отменной чести сии блюдут опасно себе, людий и гроб Святителя Христова Николая, и сохранно ходят около святынь церковных, такожде раздают требующим оную воду, юже они тамо именуют Sancta manna, т.е. Святая манна, и прочая потребная церкве творят.
В Баре-граде случися мне пойти вкупе с другом моим Иустином до единого Францисканского конвента, си есть монастыря, ради прошения снеди, идеже един от братий тех, имея любовь Божию и ближнего в сердце своем, изнесе нам неколико окружцов хлеба бела и чиста от трапезы оставшихся, с иною яствою, и вина мало, таже по снедении того введе нас внутрь монастыря в единый угол темный, обещая нам еще нечто принести в снедь; и иде, повелевая ожидати его; таже принесе полн убрусец винограда сладкого сухого; и давши его нам в руце, абие сам вержеся долу, хотя мои облобызати нозе; мне же, недопускающу его, заклят мя именем Божиим, да не возбраню ему, и оставих его по воле сотворити; и той нагие мои облобыза нозе и даде мне сандалии, такожде и друга моего Иустина: но той бяше здрав и обувен в сандалия, сего ради верху сандалия лобыза его и отпусти нас с миром. Мы же праведно почитающе толь великую любовь и смирение инока того, удивляхомся зело, понеже еще первое случися видети толь великую добродетель в Римлянех, еже в незабвенную память написахом в путницех своих. Рассмотрехом убо красоту града, который величеством и красотою есть яко же и град мимошедший Барлет; стоит на веселом поле далече от гор, яко едва зрятся от тамо, на месте ровном, песчаном, чистом, на самом брезе моря, яко от единыя страны оград его омочает волна морская; строением церквей, монастырей и домов есть лепотен; народа в себе живущего имеет много, такожде и от приходящих на поклонение по морю и по суху есть множество. Тамо поставлен есть архиерейский престол, и Архиепископ тамо живущий начальствует, иже имать в ведомстве своем 8 епископов. В самом городе Баре находится 8 мужеских и 4 женских монастырей. Бар-град оградою каменною огражден есть лепо, со враты от камене сеченного зданными; окрест града суть много садов миндальных и иное овощи имущих; виноградов же и маслин велие изобилие; тамо пашен мало; от пристанища же морского много живет всяких вещей, понеже множество чужестранных и окрестных людей с корабли тамо приплывают и куплю деют.
Предуготовившим же нам вся тамо в Баре-граде и уже хотящим изыти, зело жалехом, яко не видехом целых мощей Святителя Христова Николая, и како от них истекает манна, никому бо отверзают гроба, мы же просихом зело прилежно всех оных стражей гробу Святителя Христова, глаголюще: яко мы от толь далечайших стран не возленихомся приити единого ради того, да видим и лобызаем мощи Угодника Божия; ныне же тщи отходим в желании, како убо и что проповемы иным невидевшим, видевши сами и проч.? Умилосердився же прошению нашему, повелеша замедлити нам к вечеру и ускорити в церковь пред вечернею, прежде даже не снитися людям отай хотяще нам отверзти гроб Святого, да не будет зазор в людех, понеже не имут обыкновения николиже показывати, мы же сотворихом, якоже нам повелено бысть; и егда приидохом перед вечернею в церковь, поведе нас Екклесиарх в скарбницу церковную, идеже разные святыни содержатся; показав же нам мощи Святых подробну, их же множества ради воспомнити не могу; последи же поведя нас в оную вышеписанную церковь, яже есть под спудом верхния церкви, к великому олтарю, от сребра кованному, и отверзе с преди малые дверцы, яко точию человеку можно вползти чревом; вползе же первое до пояса сам он ключехранитель и зажже мал светильник, да зримо будет; влезох же аз по нем и мнех раку отверсту быти, яко же в наших странах по всюду святых рака отворяется и подобна есть ковчегу, или просто рекши, сундуку; тамо же не тако, рака бо мощей Святого никако же отверзается, понеже от мрамора изсечена толста и широка, аки некий сосуд или ковчег и глубоко в землю, яко на пять пядий, равно с подножьем престола поставленна недвижимо, и дскою великою, такожде от мрамора изсеченною, привалена крепко; дверь же не отверзают никогда же; со же мню того ради, яко мощи не суть, но или украдены от них, или инуду сокровенны, или раздроблены на малые частицы и розданы вместо Святых Римских; и не мощно народу являти я; сквось оной дски мраморной сверху есть оконце, просеченное круглое и не великое, яко может ефимок, или рубль покрыти его, бысть же под оным оконем на цепочке железной, внутрь зажженная свеща, и завешенна глубоко, яко до половины раки, и влезши аз тамо внутрь, положих едино око над оною скважиною, и видех раку оную мраморну глубочае лохтя в земли, аки кладезь до половины воды, или манны имущую, яже аки наичистейшая вода светла есть, и сквозь ю под спудом зрятся, аки бы кости белые, от них же оная вода исходит непрестанно; тела же несть, но все расплыся, глаголют, в миро, и кости не мощно познати, от какого члена суть, понеже не на своем месте лежат, и не мняться быти истинные кости, но от тогожде мрамора хитростне изсеченны, яко же уразумехом с Иустином. Егда же излезох аз оттуда, влезе по мне друг мой и спутник Иустин. Вопроси же мя оный священник, иже отверзе гроб Святого еда ли видех добре? отвещах, яко видех, токмо не могу уразумети, како тамо, (якоже прежде от многих слышах и чтох) от колена деснаго истекает миро святое. Он же рече ми, яко невозможно есть познати, кая кость от колена, и кии инные, все бо не на своем месте лежат, но смешанны пренесения ради, от колена же деснаго точию начат миро точитися, ныне же равно от всех костей исходит. Егда же и излезе друг мой Иустин, паки аз смотрех вторицею, и урязумех лучше. Таже последи вопросихом стража гробу оного, аще убо гроб никогда же не отверзается, то како почерпают миро? Ответствова, яко сквозь оное малое оконце тянут хитростне устроенным орудием. Тогда мы за вся, яже видехом и слышахом, Богу благодарение сотворше и Его угоднику Святому Николаю, изыдохом от Бара-града тогожде дня 31-го Июля, в среду, пред захождением солнца».
(Пешеходца Василия Григоровича Барского—Плаки—Албова, уроженца Киевского, монаха Антиохийского, путешествие к Святым местам, в Европе, Азии и Африке находящимся, предпринятое в 1723 и оконченное в 1747 году, и им самим писанное. Изданное пятым тиснением. В С.П.-Б. 1800 г. in-4° стр. 49–53).

Этою выпискою можно было бы мне заключить разбор сочинения Г. Муравьева в отношении его к Церкви. Смотря на него как на собрание писем, мы, собственно говоря, не имели бы права требовать более того, что передает в них автор, особенно когда это переданное так полно и прекрасно. Но письма эти были назначаемы для нас, читающих Русских, они не случайно появились в печати, и это самое дает нам право объявить многие требования.
Начиная с первого письма, мы весьма часто встречаем слово базилика, и встречаем его в различных значениях. Большею частью этим именем называются Римские церкви, и то только некоторые, именно семь главных; в одном месте автор рассказывает о древней базилике Улпиевой. Это невольно влечет за собою вопрос — что такое базилика? Вопрос весьма уместный у нас, где это слово совершенно чуждо Церкви, и даже весьма уместный вообще, потому что для всех было бы любопытно выслушать мнение изыскателя в области церковной истории: были ли точно превращены древние языческие базилики в Христианские храмы, или первые Христианские храмы названы базиликами по единству устройства их с языческими. Для нас решение вопроса этого было бы тем любопытнее, что оно повело бы к другому весьма важному, особенно важному в настоящую минуту, когда наша народность, начиная овладевать всеми сторонами жизни, непременно хочет на всем положить печать свою и, разумеется, прежде всего на том, что к ней ближе и что, так сказать, с нею сливается и составляет нераздельную часть ее, т.е. на внешности нашей церковной жизни, именно на зодчестве наших храмов. Решите вопрос о базиликах, и это тотчас же наведет на объяснение различия между храмами западными и восточными; потому что базилики были первою ступенью к тому огромному целому в зодчестве, что в последствии времени выразилось Христианским средневековым зодчеством, известным под именем готического  [2]. Наши храмы с самых первых времен Христианства часто имели вид равноконечного креста, между тем как Латинские со времени базилик представляли в основе или длинный прямоугольник, или длинный крест. Такое различие не было делом произвола; оно совершенно роднится с различием двух богослужений. У Католиков западных народ только присутствует при обедне, потому что в ней всё: чтение Евангелия, бескровное жертвоприношение и -проповедь, всё производится священником без участия мирян. Наша обедня, вместе с освящением даров и жертвоприношением, соединяет еще общественные молитвы, произносимые диаконом от лица всей Церкви, — вот одно, что уже требует сосредоточения всех около места служения. Потом, закрытый алтарь — второе условие, не позволяющее иметь множества приделов в одном храме, и потому не допускающее распространения его в длину.
Автор «Римских Писем» не входит в подробности устройства базилик; всё, что он говорит об них по случаю базилики Константиновской (ч. I. стр. 316), ограничивается немногими строками, из которых мы узнаем, что
«Базилики служили судилищною палатою; для совершения всякого рода актов пред лицом правительства и для суда уголовного; имя царственное Василевса, второго Архонта Афинского, который решал их, сообщилось и зданиям судебным. Когда же Христианская вера сделалась внезапно господствующею, Константин и его ревностные преемники поспешили обратить их в святилища, потому что они благоприятствовали богослужению своею обширностью и внутренним устройством: возвышенное место судей послужило для алтаря, середина церкви отделилась и украсилась боковыми колоннами (?), а самое преддверие базилик оказалось нужным для кающихся и оглашенных. Таким образом все первоначальные церкви удержали название базилик, и последующие начали строить по их образцу».

Не говорю уже о неточности описания, потому что столбы, называемые сочинителем Писем — боковыми колоннами, существовали и в самых базиликах, и если взглянуть на некоторые из них, то они без всякого изменения имеют вид западной церкви. Но оставя это, из немногих приведенных мною строк можно было бы заключить, что языческие, или точнее называя, мирские судилища, какими были древние базилики, обращены впоследствии в Христианские храмы. Пожалуй, на это есть и историческое свидетельство в речи Авзония Императору Грациану:
Basilica, olim negotiis plena, пипс votis pro tua salute susceptis.
«Базилика, некогда наполнявшаяся общественными делами, теперь наполняется молитвами за твое здравие».
Но против этого можно противупоставить другое, именно, что кроме базилики в городе Треве (Treves), том самом, в котором писал Авзоний, превратившейся в храм Христианский, если бы такое превращение было в обыкновенном ходу, то зачем же было разорять их и строить новые церкви в Риме, где были богатые базилики: Argentaria, Fulria, особенно Aemilia и Ulpia, без всякой переделки годные для Католического храма, не говоря уже о многих второстепенных?
Из одного этого намека читатели мои могут понять всю важность вопроса о базиликах. Еще повторю: весьма жаль, что автор «Римских Писем» коснулся его только мимоходом и весьма неудовлетворительно решил то, что прежде всего требовало от него решения. Я очень охотно пополнил бы в своем разборе такой сильный недостаток их, но самый вопрос так обширен и многосторонен, что совершенно отвлек бы меня от главного моего дела. Поэтому я ограничусь указанием на источники, из которых можно почерпнуть подробные и отчетливые сведения о значении и об устройстве базилик, и где можно найти много остроумных мнений и глубоких исследований на счет перехода их в Христианские храмы. Из них одно небольшое сочинение исключительно занимается базиликами, это Les basiliques de Rome chretienne, par Bunsen; in 4°; 1843. Тот же самый Бунзен, бывший посланником в Риме от Прусского Двора, много писал об них в лучшем описании Рима, сделанном им и Платнером, Саксонским посланником при Папском Дворе, и еще в записках Римского Археологического общества. В другом большом сочинении Римские базилики входят только частью, но зато там рассмотрены все другие: Помпейская, Геркуланская, Тревская и проч. Это в L’ Architecture religieuse d’Italie; depuis le r;gne de Constantin jusqu’au quinzi;me si;cle, reproduite, par quatre-vingt-une planches lithochromatiques par Owen Jones, accompagnees d’une introduction et d’un texte, par Ar. Henry Gally Knight, 2 vol. grands in-folio. Londres; 1842 et 1844.
Довольно о базиликах, перейдем к Письмам.
Вообще автор «Римских Писем» очень нерасположен к народу Римскому; однажды, например, увлекшись набожностью, он укоряет его за то, что вовсе не составляет вины его (стр. 140). «Видя движение и веселость народную, невозможно было себе представить, что это дни плача и сокрушения; но для Рима дни сии весьма значительны, ибо деньгами иностранцев они питают граждан его целый год». Во-первых, читая прежде этого описание украшения лавок, вы никак не доберетесь, — когда это бывает?
По-видимому, кажется, в Великий Четверг, между тем как так украшают лавки в Страстную Субботу. Но самый такой обычай вовсе не так отвратителен, как представлен он в Письмах. Надобно припомнить, что в Риме Воскресение Спасителя объявляется в Субботу утром, как это говорит и Г. Муравьев (стр. 156) и справедливо укоряет Католиков за такое раздвоение праздника; следовательно, там вечером в Субботу нет уже печали, потому что провозглашено Воскресение Христово. Это одно. Во-вторых, в самом обычае украшать лавки нет ни неуважения к Церкви, ни ненабожности: украшаются не «все маленькие лавки», а мясные, колбасные и вообще те, в которых продаются скоромные снеди; даже и в самом украшении всегда есть что-нибудь, напоминающее церковное торжество: в одном месте вы видите сделанное из масла Поклонение Волхвов; в другом — изображение Гроба Спасителева; в третьем — Воскресение Христово и т.п. Всё это легко указывает на происхождение обычая: в былые времена, когда в Риме, как и у нас теперь внутри России и между коренными Русскими, посты существовали не по одному названию, тогда Светлое Воскресение было днем великого разговенья; поэтому мясные лавки наполнялись народом, и тогда они священными изображениями как бы соучаствовали в общем, великом празднестве.
При этом вспомнишь путешествие Барского, — у него православие дружится с любовью к простому народу в Италии; а автор «Римских Писем» часто бранит его и иногда, как и в приведенном нами случае, это бывает и некстати и несправедливо.
Обходя Римские церкви, Г. Муравьев везде верит на-слово своим вожатым и часто, упоминая об иконах Божией Матери, говорит: «писанная Св. Лукою», нисколько не исследуя, справедливо ли это, или нет. Что еще страннее, весьма многие иконы он называет Византийскими. Особенно это бросается в глаза, когда он упоминает об иконе в церкви S. Maria in Cosmedin, подле площади, известной под названием — Уста Истины (Восса di verita). Все Римляне принимают ее за Византийскую, и Г. Муравьев, соглашаясь с ними, пишет (ч. I. стр. 377): «Но еще сохранилась над горним местом большая икона Божией Матери, высокого письма, перенесенная из Царьграда во время гонения иконоборцев». Между тем как нам, привыкшим к Византийской живописи с самого детства, сто;ит только повнимательнее всмотреться, чтоб видеть явный подлог. Не говоря уже о выражении лица младенца Спасителя, совершенно высказывающем подложность, надобно только обратить внимание на самое письмо, и тотчас же увидишь, что эта подделка под Византийскую икону произведена не ранее XVI столетия. Есть в Риме в другой церкви драгоценность Византийской школы, известная весьма немногим, именно в Доминиканском монастыре Св. Сабины (что на холме Авентинском), о котором автор Писем говорит (ч. I. стр. 332.): «Для нас обитель сия не представляет ничего близкого к сердцу», никак не предполагая, чтобы тут была Византийская икона, каких мы немного можем указать и у нас. Со всею верностью Византийской школе в ней соединено превосходство работы. Лик Богоматери совершенно сходен с описанием, дошедшим до нас по преданиям от современников, и, смотря на него, невольно убедишься, что иконописец не брал ни натурщицы для изображения Матери Спасителя, ни обращался к своему собственному воображению. Это одна из немногих самых поучительных для живописцев икон Византийской школы, и если бы не было других, она одна могла бы ответить на крики многих из наших живописцев, воспитанных в Протестантском и Католическом направлениях; не могшие питать в сердцах своих глубокого уважения к нашим древним иконам, они, разумеется, не в состоянии постигнуть нерукотворной высоты их первообразов. Без этого напрасно они будут произведения своего холодного воображения украшать позлащенным сиянием вокруг головы или писать на золотом поле. Не золото и не одна одежда составляют существенное отличие икон наших, а то, что одним холодным изучением без душевного благоговения никогда не будет понято, это именно первообразы ликов и согласие с ними всего остального, принятое нами из рук первого Христианства. Чего не чтишь в душе, того не заставишь чтить одною внешностью, — это было давно сказано в деле икон Московским Патриархом Иоакимом в окружной грамоте, изданной им в 1674 году, где между прочим, запрещая печатать и продавать «по крестцам и в рядах на бумажных листах св. иконы, наподобие лиц Немецких и в своестранных одеждах», он прибавляет: «Потому что еретики своих икон не почитают, и ругаяся развращенно печатают на смех Христианам».
Не говоря уже о Протестантах, отвергающих иконы, даже Католическая иконная живопись по духу и направлению своему совершенно отлична от нашей иконописи, и автору Писем надлежало бы показать такое различие. В одном месте он говорит, что у нас в церквах не позволены изваяния, тут следовало бы указать и на то, что и в самых образах наша Церковь не допускает дерзких и часто бесстыдных искажений, а заповедывает строго держаться правоверия, т.е. веры первых поборников Христианского мира.
Оканчивая этим указания на религиозную часть «Римских Писем», я должен просить моих читателей обратить внимание на те статьи (например, на XIII письмо), которые, хотя и не имеют Церкви прямою целью, но знакомят с духовною ее иерархиею. Всё это вообще, во многих местах, так ново для большинства читателей, что нельзя не посоветовать каждому из ездящих в Рим — иметь эту книгу своим непременным руководителем в отношении к Риму церковному, а не знающим Рима — взять ее как первый и лучший изобразитель Римской святыни, многих обрядов Римской Церкви и настоящего состава ее иерархии.
Отдавая за всё это автору Писем должную справедливость, я везде считаю обязанностью показать на его сочинение как на первое в своем роде, как на самое полное в отношении к Римской святыне, но ни коим образом не как на образцовое. Есть места, которых нет возможности окончить, при всем желании прочесть их и даже при всем снисхождении к большим недостаткам слога, выкупаемым, во-первых, его особенностью, во-вторых, высокими достоинствами содержания.
Между такими скучными страницами особенно замечательны неудачные описания, и еще менее удачные переводы автора из Иоанна Златоуста и других духовных и светских писателей. Потом еще неудачнее его возгласы, сопровождаемые и предшествуемые междометиями ах! и увы!
(ч. I. стр. 344 ). Ах! и не мое только грешное сердце...
(ч. II. стр. 291). Ах! не так ли и мы вопреки...
(ч. II. стр. 307). Ах! если бы она была у нас...
Странно, как Г. Муравьев, так глубоко изучавший нашу духовную литературу, не заметил, что они нисколько не необходимы для высказывания истинной полноты чувства. Трудно найти в нашем письменном мире, особенно последнего времени, что-либо написанное лучше проповедей Московского Митрополита Филарета, а между тем ни восторг, ни уныние нигде не нуждаются у него в выисканных восклицаниях. Везде сила чувства и еще больше глубина ума находят способ явить себя в силе слова, независимой от беззначительных восклицаний. Даже у самого автора Писем они являются только там, где теряется простота сердечных ощущений, и чаще всего, когда вдруг ему вздумается быть или патетическим, или восторженным, тогда как напыщенность выражений, натянутость длинных периодов и подбор прилагательных  ясно высказывают натяжку таких явлений души, а не невольное их выражение. Естественное чувство непременно естественно выражается. Сам автор Писем может служить доказательством этого, когда он за несколько страниц до искаженного по языку и натянутого перевода Иоанна Златоуста  [3], передает наблюдение православного пришельца в Рим под впечатлением собственного сердца (ч. I. стр. 343), и над тем различием ощущений, какое происходит в душе при приближении к гробам Апостолов Петра и Павла.
Это странное различие чувств, подмеченное Г. Муравьевым, испытывает каждый из нас, бывши в Риме, но до сих пор никто не передал это так отчетливо и никто не вник в его причину.
Коснувшись недостатков в отношении к языку, я должен сказать, что употребление ахов, натяжка и неестественность рассказа — суть самые ничтожные. Весьма и весьма бы охотно отказался я от неприятного и, правду сказать, довольно мелочного дела разбирать неточности выражений, неуместность употребления слов и даже нехудожественность состава речи; но обязанность критика не позволяет мне остановиться на одном содержании, тем более, что в литературном произведении внешняя оболочка есть нераздельная часть его. В самом начале моего разбора я упомянул, что, по моему мнению, «Римские Письма» были писаны прямо на месте, и даже я могу здесь прибавить, они не были просмотрены ни в рукописи, ни в корректуре. Только этим и можно объяснить небрежность языка, неуместное употребление прилагательных, часто совершенно в другом смысле, нежели какого требует значение, и наконец отсутствие всякого плана. Автор, понадеявшись на свои заслуги Русской словесности, оказанные содержанием его прежних сочинений, но нисколько не языком их, думал, что он может обращаться с читающими как с своими старыми приятелями, которым будет приятно слышать, что и как он ни передаст. От этого он в нескольких Письмах начинает говорить об одном и том же предмете столько, сколько ему вздумается, и так, как ему вздумается. Язык предписывается ему не предметом, а совершенно собственным произволом. Так, например, описывая лестницу на Испанской площади (ч. I. стр. 75), он говорит: «Но пусть только оглянется тот, кто утомленною стопою взойдет на сию каменную громаду, сложенную руками исполинов, и он позабудет трудный восход свой». Заметьте, что этот трудный восход не на верх купола Св. Петра, не на вершину Везувия, ни даже не на верхний ярус Колизея, а на покойную, прекрасную лестницу во 100 ступеней, по словам автора. В ней собственно 136 ступеней, — я это знаю случайно, потому что жил подле нее и утомленною стопою всходил на нее ежедневно. Да простит мне почтенный автор, что я позволяю себе шутку в разборе сочинения, которого нельзя не уважать за его направление и за высокие достоинства, перечтенные мною выше; но разбирающий — посредник между сочинителем и читателем; в его словах должен быть слышан отголосок слов читающих, а, право, при всем уважении к книге, невозможно не смеяться над напыщенностью описаний. Вот, например, одно из них (ч. I стр. 163):
 «Пустынно плавала луна по Римскому небу, на котором трепетала голубым огнем (?) планета Юпитера, именем своим напоминавшая Капитолийского (!!?)! Лучи месяца падали в глубокий Колоссей, как из разбитого сосуда, струились вон из его развалин».

Слишком много было бы выписывать все подобного рода описания, в которых читатели мои могут найти (ч. II. стр. 203) при изображении Везувия: «Как будто бы розами дышит страшное жерло его. Когда же ясная ночь... отразится хором светил своих... когда луна выставит свой сребристый парус, посреди звездной пучины».
Всего страннее то, что такого рода напыщенные описания вы встречаете рядом с другими прекрасными и проникнутыми неподдельным чувством. В них видно, что автор знаком с древнею литературою и историею, и вообще они так хороши, что не можем понять, как они могли выйти из-под одного пера с теми, на которые я сейчас только ссылался. Между такими прекрасными местами можно особенно указать на описание развалин у подножия Палатина (ч. I. стр. 317).
Я объясняю такую несообразность тем, что автор Писем вменял себе в обязанность непременно восхищаться всем, что восхищает и восхищало других, и был ли он расположен в ту минуту приходить в восторг или нет, он, по долгу путешественника, и еще в добавок пишущего путешественника, считал обязанностью делать восторженные описания. Это одно. Второй недостаток сочинителя «Римских Писем» желание быть поэтом, хотя бы это было наперекор природе и судьбе, назначившим его быть умным, рассудительным и прекрасным прозаиком, каким он и сделается непременно, если только в прозе своей более будет заботиться о чистоте языка. Хорошо будучи знаком с Латинскою литературою, он не может не знать слов Цицерона: Oratores fiunt, poёtae nascuntur. Можно сделаться оратором, но поэтом должно родиться.
Чтоб показать моим читателям, что слова мои не есть одно пустое предположение, я представлю в доказательство:
1) Стихи Г. Муравьева, помещенные в конце книги:

Италия, страна могил,
Развалин и воспоминаний,
Италия, я полюбил
Младенцем гул твоих преданий!
   Твой мертвый Рим меня сковал
   Окостеневшею рукою;
   В толпе теней я возрастал,
   Роднился я с твоей семьею…
И вот он Рим! — в потоке лет
Сбылись мечты мои златые;
Но в Риме стерся Рима след!
Лишь тени там и те немые!
Былому отголоска нет, —
В гробах, о Рим, твои живые!

Что значит вторая строфа? трудно решить без толкования самого автора. Сюда можно бы было прибавить еще стихи, которыми «излились чувства» автора под шум бурного потока Селло, при развалинах Пестума, хотя эти и лучше вышеписанных. Еще стихотворные переводы из Виргилия. Вообще во всех этих стихах далеко менее поэзии, нежели в простом описании Римской святыни.
2) Переводы из Байрона, у которых до того отнята поэзия, что они делаются самою скучною прозою. Прочтите (ч. I. стр. 298) перевод знаменитых стансов Байрона из его Чайльд-Гарольда, где он описывает Гладиатора:
I see before me the Gladiator lie и пр.
«Гладиатора я вижу пред собою, лежит он, опершись на руку: его мужественное чело согласно на смерть, но поборает муку...». Будет и этого. Г. Муравьев, переводя, не вник в то, что в художественном создании мысль и оболочка ее — две неразъединимые части, без которых каждая отдельно теряет свое право на художественность; он берет мысль и совершенно искажает ее внешнею формою.
Уважая и автора и его настоящее сочинение, и к тому же зная, как многие охотно ухватываются за недостатки, часто нисколько не оценивая достоинств, я никак не решился бы коснуться этой щекотливой струны самолюбия всякого вообще писателя, если б он не вызвал моих замечаний своими огромными притязаниями на поэта и в прозе и в стихах. Эти притязания были причиною, что первое его сочинение «Путешествие к Святым местам», превосходное по содержанию и направлению, вовлекло многих в ложные понятая о красотах языка и приторную напыщенность заставило принять за истинную красоту. Прочтите его же «Письма о богослужении Православного исповедания», а потом «Правду вселенской Церкви о Римских и прочих патриарших Кафедрах», обе написаны просто и прекрасно; в них нет притязаний на поэта, зато самое содержание и еще более предмет полны истинной неподдельной поэзии. Не будь, говорю, таких притязаний, можно было бы смотреть на всё это как на промах или на такой недостаток, от которого автор легко может исправиться, и только мимоходом указать на него. Так, например, у него встречаются сильные промахи в области искусства, до того, что однажды он говорит (ч. II. стр. 382): «Своды... расписаны изящною кистью Пинтуричия (т.е. Пинтуриккиo), а как некоторые полагают Гвидом-Рени». Можно простить, когда Пинтуриккио смешают с Перуджино; но с Гвидо-Рени?? Это только прощаешь после того, как прочтешь в описании Киева Г. Муравьева, что некоторые принимают картину Тайной Вечери в церкви Св. Андрея Первозванного за работу Леонарда-да-Винчи! Между тем как эта картина не больше, как в конец испорченное произведение Рубенсовой школы. Даже нельзя поручиться за верность и этого предположения, потому что порча ее и потом малевка сильно неискусной руки не позволяют теперь порядочно рассмотреть оставшегося. Но дело в том, что Г. Муравьев не объявляет никаких притязаний на знание искусства, и где говорит о какой-нибудь картине, то совершенно мимоходом, потому мы охотно прощаем его ошибки.
Оставя эти притязания, я должен в разбираемом мною сочинении заметить еще два недостатка: небрежность в сочинении и небрежность в языке.
Мы вообще мало обращаем внимания на сочинение и думаем, что если много наговорили, особенно если это многое дельно, то мы совершенно правы. Нет, этого мало для истинно литературного произведения, даже мало и для деловой бумаги. И в той требуется, чтоб всё было на своём месте, и всё было так изложено, чтоб шло к делу, не затемняло бы главного и, наконец, вело бы к какой-либо цели. Художественность же литературного произведения до того определяет всему свое место, что каждая прибавка есть беззаконие и проступок против художественного чувства. Таких проступков вы найдете множество в сочинении Г. Муравьева. Например, он описывает фейерверк в понедельник Пасхальной недели и вдруг отвлекается тем, что замок Св. Ангела был гробницею Адриана, потом кстати переходит к мавзолею Августа, и все это так не невольно, что везде выказывается намерение поместить всё это при удобном случае; даже он не мог скрыть его каким-нибудь неприметным переходом. Точно таково же отступление в рассказе жития блаженного Нила, основателя обители в Грота-Феррата, хотя и самый рассказ жития связан тоже весьма неискусно с ходом путешествия, и при всей своей замечательности это житие передано очень незанимательно. Подобным образом связана история Амальфийской республики с прекрасным объяснением того, почему в окрестностях Амальфи встречаются церкви Византийского зодчества. И что же, вся история Амальфи, переданная на четырех страницах, выписана из путеводителя по Италии. Тут вы читаете ничтожные события, а об одном важнейшем, именно том, что морское право республики Амальфийской сделалось основою всех вообще морских законов, упомянуто только мимоходом и слегка. Такого рода описания простительны в тех путевых письмах, которые, чтоб чем-нибудь наполнить страницы, берут их целиком из путеводителей; но книга Г. Муравьева полна и без этого, и вдобавок, без них она имела бы более единства и целости.
Как небрежен язык, особенно в первой половине первой части, читатели мои могут сами составить понятие из следующих указаний.
Стр. 27. «Поразительно зрелище сих избранников Божиих, превышающих рост человеческий». — Далее на той же странице: «Когда от восточного входа бросим глубокий взгляд во внутренность святилища».
Стр. 28. «Но никто не может приступить к ним по запрещению Папскому» — выражение не логическое: сто;ит дать другой оборот, и вопрос решен очень просто.
Стр. 31. «Четыре изваяния Пророков.... прилично украшают придел сей» —Слово прилично очень неуместно.
Стр. 32. «Один из них Мартын V.... погребен и изваян на бронзовой плите» — он изваян на плите, но не погребен на ней.
Стр. 37. «Ибо здесь надлежало уже им ступить вперед невозвратный шаг» — прилагательное невозвратный не имеет никакого логического отношения к глаголу, и потому всё выражение не допускается логикою языка.
Стр. 53. «Но древний Рим оставался мне дотоле чуждым... совестно было попирать его классическую землю и только слухом знать...».
Стр. 73. «Повсюду в Риме... встречаешь огромное лицо Сикста».
«Он соорудил пять дворцов и пять обелисков».
Это не более как на 45 страницах, и то промахи, взятые на удачу. Но зато я должен прибавить, что последняя половина 1-й части и вся 2-я написаны с большим рачением, хотя тоже не без промахов.
Все эти замечания и упреки за многие недостатки книги Г. Муравьева в литературном отношении нисколько не могут убавить главного ее достоинства; но сам автор увидит из них, что из глубокого к нему уважения как к ревностному поборнику православия и как к писателю, сделавшемуся весьма народным по предмету, содержанию и направлению своих сочинений, мы не можем не требовать от него самого более уважения и к читающим, и к родному языку его. Чем выше предмет, тем более должно заботиться о достойном представлении его пред глазами общества, — так думают и согласно этому поступали и поступают теперь наши духовные писатели.
Чтоб расстаться с «Римскими Письмами» с тем искренним уважением, какое должно внушить в каждом изображение всего, что относится к Римской святыне, я попрошу моих читателей обратить внимание на некоторые весьма удачные замечания автора, как, например, на догадку его о причине близости Ватикана к крепости и еще на рассказ, приятный для каждого Русского, о представлении его Папе, при котором 82-х летний старец с восторгом говорил о Суворове и почтил память нашего воина воспоминанием о его благородном поступке. Из современной Римской жизни вряд ли не всего лучше передан художнический праздник.
В заключение всего я снова скажу, что «Римские Письма» должны быть непременным спутником каждого, кому вздумается побывать в Риме и вообще в Италии. Без них Христианский Рим будет для них если не безгласен, то, по крайней мере, не откроет и четверти своих священных для Христиан сокровищ. Они будут ходить по его улицам и
«Многим ли из них придет на мысль, что, например, на той улице Корсо, по которой столько раз в день они проходят, подле самых великолепных палат Дориа, сооруженных из обломков Колизея, где любуются так часто собранием чудных картин, стоит малая церковь Св. Марии, in via lata, с чудотворною иконою Богоматери и животворящим Крестом на алтаре и не менее как с жилищем Павловым в своем подземелье. Это, по местному преданию, тот самый дом, где, как свидетельствует книга Деяний, позволено было Апостолу жить особо, с воином его стерегущим, когда пришел он после кораблекрушения Мальтийского и жил два года в Риме свободный, хотя и в узах, принимая всех приходящих к нему, проповедуя Царствие Божие и невозбранно уча о Господе Иисусе Христе со всею смелостию (Деян. гл. XXVIII). Там и крестил он уверовавших во Христа, и еще показывают в первом покое источник чудно изведенной им воды (?), под массивными сводами, а в память уз Апостольских цепь прикована к столбу, и вырезана на нем надпись из его второго Послания к Тимофею: «Но слово Божие не вяжется» (Гл. II. 9). Отселе написал Павел свое глубокое послание к Евреям; здесь и Лука, сотрудник его, написал Деяния Апостолов. Там же, по преданию, обитали и Верховный Петр и Евангелист Иоанн, а во втором внутреннем покое показывают и алтарь, ими сооруженный, на коем совершали (кто?) божественную литургию. Но опять повторяю: многим ли известно в Риме это священное и близкое сердцу предание?».

Так говорит сам автор Писем (ч. I. стр. 389) и говорит совершенно справедливо, потому что в путеводителе по Риму едва слегка упоминается о всем, что есть в нем священного, а изустные указания всем известных Итальянских чичероне заботятся о нем еще того менее.
Прочтя такое место, нельзя не посетовать на Г. Муравьева за то, что он уклонился от прямого своего пути, и не высказать ему искреннего желания, чтобы он не пренебрег голосом большинства читателей, подслушанного беспристрастным критиком его книги, и при втором издании, исправив и очистив язык, оставил бы древний Рим, оставил бы множество описаний или коснулся бы того и других не более, как сколько они соприкасаются с Римом Христианским; но зато более бы сосредоточился на этом последнем, вник бы во все вопросы, не избегая их и не отделываясь одними намеками. Тогда его книга была бы истинным сокровищем в духовно-светской нашей литературе. О Колизее мы прочтем в сотне сочинений, и лучше нам прочесть во Французском подлиннике, нежели в сухом переводе, приведенном во 2-й части, стр. 365–370. С Пантеоном и Форумом мы охотнее познакомимся из записок людей, которые более знакомы с архитектурою и не изобразят нам первого полусферическим, а при втором войдут в его древнее значение и красоту и тем оживят настоящие его остатки. О чудных произведениях Греческого резца и Итальянской кисти — мы поищем суждений и описаний людей, более занимавшихся искусством, нежели сколько занимался им Г. Муравьев — небольшой их любитель. Историю Рима и других городов и республик Итальянских мы послушаем у того, кто даст каждому событию свое значение, и богатство Римской знати не припишет единственно тому, что предки Римских Князей были племянниками Пап. Но предания церковные, описание Римской святыни, образование монашеских орденов, их разветвления, их многоразличные уставы, потом Христианские легенды, соединенные с улицами, какова, напр., улица Новообращенных жен, via delle Convertite, с площадями, каковы площади Навонская и Уста Истины, с целыми урочищами в окрестностях Рима, летописи монастырей, жития отшельников, которыми полны архивы и рассказы иноческих обителей; для всего этого вряд ли можно найти другого светского писателя, который более, нежели Г. Муравьев, был бы знаком с древне-Христианскою церковною письменностью, был бы более его опытен в критических розысках в деле Церкви, более верен преданиям и правилам нашей Православной Веры и, наконец, вместе со всем этим был бы более его предан России и всему Русскому.

Рим.
Ф. Чижов.

Печатать позволяется, Декабря 5-го дня 1846 года.
Ценсор, Профессор, Протоиерей
Феодор Голубинский.


ПРИМЕЧАНИЯ:
  1. По сказанию Барония, под 820 г., были мужие светлии Бонус, Трибун Метамануенский и Русписк Торцеллинский.

  2. Между тем как в Апостольских постановлениях (кн. II. гл. 57) сказано: церкви должны быть продолговатые, подобные кораблю. Церковь, построенная Константином на Голгофе, была круглая; а построенная им же в Антиохии, семиугольная (Euse;b vit. Constant. 1. 3. с. 38. 50). Зачем же тот вид церкви и который упоминается в Постановлениях Апостольских приписывать только церквам Католическим и объяснять его происхождение из злоупотреблений, вкравшихся в Западную Церковь гораздо позже Григория Великого? 2) На каком основании сказано, что все наши храмы имели вид правильного, т.е. равноконечного креста? Между тем как и в Греции и в России многие древние церкви более длинны, чем широки? 3) Почему равноконечный крест назван правильным? Крест, на котором был распят Спаситель, не был равноконечный. 4) Наименование базилики встречается гораздо прежде того времени, в которое на Западе ослабело участие мирян при совершении литургии. Наименование это встречается у Амвросия, Августина, Иеронима и других писателей. Напрасно Г. Рецензент упрекает сочинителя Римских писем в краткости его упоминания о базиликах, сам говорит об этом предмете только мимоходом и намеками, и не дает ясных и твердых доказательств.

  3. Перевод похвал Апостолу Павлу (на стр. 343–354-й Рим. пис.) верен от слова до слова. Пусть справится г. Рецензент с подлинником или с хорошими переводами Латинскими, либо Немецкими. Тут нет напыщенности или натянутых выражений; если приписывать их переводчику, то необходимо приписать их и Св. Златоусту. А о Св. Златоусте нельзя сказать, чтобы он натягивался на тон патетический или восторженный, не одушевляясь истинным восторгом, — даром что у него и длинные периоды, и много эпитетов, и часто встречаются восклицания: о! и увы! которых нередко слышим и у Пророков. Нет! Златоуст так глубоко чтил в душе (стр. 73 строк. предпосл. сей рукописи) своей Ап. Павла, что все сильные слова, представлявшиеся ему, считал еще слабыми для выражения того удивления к Апостолу, каким он был исполнен. Надобно иметь это его чувство благоговения, чтобы правильно судить о том, напыщенны ли похвалы его или искренни. Доросли ли мы до этого?


(Московский литературный и ученый сборник на 1847 год. М.:  В тип. Семена. 1847. Отдел критики. С. 61–112).


Подготовка текста и публикация  М.А. Бирюковой