Жаворонки и совы. Глава 37

— Чёртова крага! — пропитанный солёной влагой комок кожи, потревоженный моим мощным пинком, лениво поднялся над поверхностью воды вместе с тучей брызг и с противным чавкающим звуком сполз по стене. Месть перчатки была мгновенной: поскользнувшись, я с размаху сел задом в холодную воду, едва успев ухватиться за спинку кровати, которая, скрипя колёсиками, начала тут же откатываться в сторону, увлекая меня за собой. Цепляясь за прутья второй рукой, я всё же сумел подняться на ноги и выпрямился, пытаясь отдышаться. Глоток, всхлип, второй — вдохнуть полной грудью никак не получалось, и я, обезумев от ужаса, расталкивая, как толпу, возмущённую воду, рванулся к двери, с трудом понимая, куда и зачем — подальше отсюда, вот и всё.
  Почти отшвырнув дверь, я сделал шаг в тамбур, и ухнувшись вниз с порожка, сразу оказался в воде по бёдра, мгновенно протрезвев. Мир сузился до полузатопленного прямоугольника входной двери, которая лежала на пути между холодным рассудком и безумием, между жизнью… и смертью? Я понимал, что рано или поздно открыть её придётся всё равно — что бы ни ждало меня за ней, дыша ровно и неотвратимо, как волны, и с тем же равнодушием поглядывая на тускло поблёскивающий циферблат.
  Если у меня и оставался шанс на спасение, во что бы то ни стало нужно было добраться до маяка.
  Мутная вода с утробным звуком отшатывалась от моих ног, пока я за несколько шагов преодолевал расстояние до выхода. С усилием вытолкнув дверь, я оказался в бескрайнем поле серой воды. Стоял мёртвый штиль, и это противоречило всему, что я помнил о физике. Там и сям над блестящей гладью торчали верхушки скал, а прямо передо мной, как король над свитой, возвышалась башня, освещённая бледным светом тонкой луны. Она не казалась надёжной или гостеприимной — она просто была, а быть тебе или не быть вместе с ней на этом свете — решай сам, дружище, решай сам.
  Тишина была зияющей. Я не слышал ни звука, кроме бухающей в голове крови и какого-то странного низкого гула — даже чайки куда-то исчезли. Испугавшись, что оглох, я судорожно набрал в грудь воздуха, чуть не порвав лёгкие, и выплеснул облачком пара слабое "Кха!". Звук был настолько жалким, что я почти ожидал ответного громоподобного смеха, но вязкое, как кисель, пространство продолжало бесстрастно внимать моему сипящему дыханию.
  Оставив дверь открытой — от того, что было за ней, мне всё равно не защититься — я вернулся в дом и остолбенел посреди комнаты, не представляя, за что хвататься. В начале было слово. Ну, разумеется. Чтобы сориентироваться в этой новой реальности, мне, как летучей мыши, нужен был звук, и, как все люди, пытающиеся не сойти с ума, я начал громко разговаривать сам с собой, театрально растягивая гласные.

— Две дюжины шагов. Какая скука. Какая удивительная мелочь. Ерунда.
  Взгляд падает на стол, выхватывает тетрадь. Это всё, что и есть я. Я подхожу к столу и царапая грудь, заталкиваю её под рубашку.
— А где же сак? Проклятие! Весь вымок. Ничего, я высушу его на маяке.
  Не открывая и не пытаясь оценить состояние содержимого, я бросаю сак на одеяло. Снова наклоняюсь и шарю руками под кроватью. Вода противно ползёт к плечу, пропитывая ткань рукава. Я придерживаю тетрадь руками, спасая её от влаги, насколько это возможно. Один ботинок, второй. Я сажусь на матрас и со скрипом натягиваю обувь на мокрые ноги.

  Прозрение и странное спокойствие осужденного на смерть пришли ко мне одновременно. Забросив на кровать мокрые концы одеяла, я не без усилий вытолкал её за дверь. Я весь взмок, пока не услышал, как она с грохотом съехала с порожка, но эксперимент удался: уровень воды, которая, казалось, и не думала подниматься, был немного ниже всё ещё относительно сухого ложа. Я вернулся в комнату и сгрёб в корзину всю еду со стола. Затем обшарил полки, остававшиеся пока сухими, и уместил всё съестное в пару узлов, которые соорудил из чистых простыней, найденных в комоде. Прямые складки, навсегда застывшие на их белоснежной поверхности, кричали миру о неблагодарности Мартина, так и не оценившего трудов заботливой жены.
  Как они там? Мечутся ли так же, подобно разворошенному муравейнику, спасая нехитрый скарб? Но лучше не думать о том, как легко в суматохе забыть о бедолаге, застрявшем на краю ойкумены.
  Я перетаскал тюки на кровать, следом отправилась вся подошедшая мне одежда, найденная в доме — печи больше нет, и хранить тепло будет непросто. Что ещё? Что-то глухо стукнуло у меня за спиной. Я обернулся: крышка кастрюли, чудом остававшаяся на плаву и успевшая добраться почти до двери, прощально ткнулась в бок бочки с водой. Я застонал. Чёрт, чёрт, чёрт! В одиночку я не дотащил бы её до маяка даже посуху. Наполнить кувшины и кастрюли, которые я безжалостно бросаю в буфете? Этого не хватит и на пару дней. Кажется, в кладовой на маяке я видел несколько бочонков поменьше. Но это значит, что, если мне и повезёт добраться до башни живым, я буду должен Богу ещё за два хлопка в ладоши.
— А у кого-то есть идеи получше? — с вызовом бросил я погибающей комнате. — Я так и думал!

  С этими словами я наваливаюсь на спинку кровати и начинаю толкать её вперёд, как кресло паралитика. Как только вторая пара колёс оказывается снаружи, я слышу свой срывающийся голос.
— Авэ, Мария, грациа плена…
— Доминус тэкум, — вторит из темноты, заставляя Луну отвести глаза.

  Я смотрел только вперёд. Я знал, что мелкая рябь, скоблившая и глодавшая ножки кровати, — это зубы, а слабые перекаты, время от времени толкавшие меня в бедро — руки мертвеца. Было страшно не перейти Биврёст — ведь хозяину этих мест ничего не стоило столкнуть меня с моста, но вода стояла, не шелохнувшись. Да! Я, разумеется ошибся. Гьялларбру, это же Гьялларбру — вот и Модгуд стоит, поджидая меня, а тишина утешает: пусть хватает, пусть дразнит — ничего-то он не сделает идущему с ним рука об руку.