Жаворонки и совы. Глава 38

  Когда тяжёлая дверь башни грохнула за мной, обдав брызгами, я привалился к стене, чувствуя лопатками холодный камень, закрыл глаза и заплакал. Слёзы тихо стекали по щекам и летели куда-то вниз мимо меня, падая в объятия своей древней матери. Но медлить было нельзя, и я, хлюпая носом, растёр слёзы и пот по лицу. Кто знает, сколько у меня времени? Я сгрёб с кровати верхний слой тряпья и понёсся по лестнице почти бегом. Летая вверх и вниз, словно птица, мастерящая гнездо, я справился с поклажей за четыре хода. Теперь мои шансы на спасение лежали грудой на полу крошечной комнаты Марии, пропитывая друг друга влагой. Разбирать их было некогда — безликая солёная масса уже располагалась на первом этаже башни, но пока, как нерешительный гость, топталась в прихожей, едва доходя до бедра.
  Перетряхнув склад, я выудил из хлама три относительно целых бочонка. Они ощутимо пахли керосином, но выбирать мне было не из чего. Утвердив их на сетке пришвартованной к лестнице кровати, стеснявшейся своей наготы, я попытался открыть тяжёлую дверь. Это стоило мне немалых усилий и в обычных обстоятельствах, но теперь вода широкой спиной подпирала её с другой стороны, постукивая по дереву фарфоровыми костяшками гальки, подобранной у порога. Застрять здесь, постепенно засыхая от жажды в двадцати метрах от воды? Нет! Нет! Нет! Несколько минут я с яростью загнанной в угол мыши бился всем телом в толстые доски. Когда они, наконец, подались вперёд под моим напором, я истошно заорал, навсегда теряя голос, и вывалился в темноту.
  Порыв ветра, покидавшего эту безлюдную пустыню на последние несколько часов, обдал моё лицо и стих; мы встретились глазами, но слов не было, и тьма сгущалась над бездною, и дух носился над водою.

  Перегибаясь через край бочки, обитый железным ободом, я черпал широкой миской уже начавшую горчить воду. Стул потрескивал под увесистым бочонком, всё тело гудело, море же не двигалось, то ли услужливо поджидая, то ли издеваясь. Я с трудом дотащил груз до моего причудливого транспортного средства и, насколько мог, осторожно поставил его на сетку. Если она не выдержит и порвётся, или бочонки опрокинутся, или…
— Стоп! — прохрипел я и толкнул кровать. 
  Я плёлся в темноте со скоростью улитки, умоляя небо о рассвете, но в этой части Мироздания не знали, что такое солнце. Мокрая одежда тянула меня книзу, уставшая от влаги кожа противно сморщилась, словно пытаясь превратиться в чешую, а зубы стучали от холода и страха. Умирая от усталости, я дотащил бочонки до первой площадки, искренне надеясь, что море не доберётся до них раньше меня, отчаянно нуждавшегося в передышке. Я дополз до ротонды и трясущимися руками зажёг фонарь, припав, как взъерошенный птенец, к его живительному теплу. Я знал, что свет не увидят с берега, но иного способа подтвердить, что я жив, кому-то, неразличимому в темноте, у меня всё равно не было.
  Ноги дрожали, и я сполз по стене ротонды, глядя на огонь. Мерное качание фонаря убаюкивало меня, свет струился из-за печной заслонки, пока я, перебирая фасоль, сидел у окна, глядя на гуляющую по берегу Марию. Волна окатила её по пояс, девушка, смеясь, стала расправлять прилипшую юбку, а я залюбовался тем, как ткань очертила её прелестные ноги, превратив мою хозяйку в совершенную античную статую. Я вышел из дома и вмиг оказался рядом с ней, подставляя лицо под её лёгкие, как летний дождь, пальцы...

  Когда я открыл глаза, огонь слабо вздрагивал в фонаре, доедая остатки керосина. Я лежал на полу ротонды, пропитанном влагой, будто в луже собственной крови. Цепляясь за неровности стены, как усик фасоли, я встал, пошатываясь, и выглянул в окно. Остров растаял. Отсюда, с высоты, размытый и искаженный контур береговой линии был ещё виден через мутную линзу волн. Среди разбросанных по водной глади пиков скал, нелепо выделяясь своей рукотворностью, торчала печная труба затопленного по крышу дома.