На страх и риск

                Моим солдатам, живым и мёртвым посвящается.




          Это было в середине девяностых, и я был обычным молодым артиллерийским офицером.
          Дождь лил уже пятый день, не переставая, то усиливаясь, то почти стихая.
          Я полностью промок, замёрз и насквозь грязный. Грязь и дождевая вода у меня в глазах, во рту, в ушах, в волосах, на теле, в рукавах горного комбинезона, на автомате, в горных ботинках и под свитером. Жидкая холодная противная грязь везде.
          Моя корректировочная группа такая же. Из-за недельной щетины, из-за слоя размазанной на их лицах и комбинезонах грязи, иногда я не узнаю их в лицо.
          Ничего не поделаешь, октябрь, сезон дневных дождей и ночных заморозков. Горные склоны превратились в жидкую глину. Потоки воды с шумом спадают в ущелье и пропасти.
          Я голодный и уставший. Мои люди тоже. Мне хочется к своим батарейцам, на огневую позицию. В тёплую палатку к старшине дяде Коле и тарелке с горячим супом.
          Орудия и боевые машины реактивной батареи нашей сводной артиллерийской группы, почти постоянно ведущие огонь, стоят на перевале, в общем районе огневых позиций, у подножия высоченных гор.
          Мы с командиром реактивной «десятки» - капитаном Лёхой Зайцевым, по очереди, по несколько суток, корректируем огонь двух наших батарей в интересах местных правительственных войск.
          Снаряды нам не подвозят, очень экономно расстреливаем то, что привезли с собой.
          Наша пехота и разведка давно уже убыли по своим гарнизонам, после того, как распиаренная в СМИ гуманитарная миссия провалилась. А нас, артиллеристов, оставили на поддержку местным войскам, участвовать в разгроме «непримиримых».
          Мы с разведчиком Юрой Снегирёвым и командиром отделения управления сержантом Колей Байда, с разных мест на склоне какой-то горы, третьи сутки корректируем огонь по позициям боевиков в районе безымянного кишлака.
Боевики окружены, заблокированы армейскими подразделениями,  но не идут на переговоры и упорно сопротивляются. Они жёстко огрызаются стрелковым и миномётным огнём и делают вылазки.
          После каждой стрельбы, меняя пункт наблюдения, мы перемещаемся по позициям правительственных войск. Вот и сейчас, где пригнувшись, а где ползком, мы перемещаемся метров сто левее и ниже по склону.
          Заняв пункт наблюдения в траншее, рядом с позицией подбитой БМП, я убеждаюсь, что из-за стены дождя наблюдение и выявление противника невозможно, и без сил сажусь на какой-то обгоревший деревянный ящик. Хочется курить, но сигареты закончились. Не рассчитали.
          Байда ставит кружки на обугленный фальшборт боевой машины. За считанные секунды они наполняются дождевой водой. Сержант протягивает одну кружку мне:
- Попейте, товарищ командир!
          Я жадно пью воду. Снегирёв пытается забраться внутрь БМП, надеясь найти что-нибудь полезное, с трудом открыв один из кормовых люков десанта. Но тут же они вдвоём с Байдой резко наваливаются и захлопывают его обратно:
- Мать твою!
Невыносимый трупный запах заполняет капонир. Однако ветер быстро разгоняет его. Байда с надрывом кашляет. Снегирёва рвёт какой-то голодной желчью. Я с трудом сдерживаю рвотный позыв.
          Мы сидим дальше. В «Арбалете» меняем батарею. Пока из-за дождя не видно местности, я разрешаю бойцам спать по очереди. Один спит, другой охраняет. Я тоже сидя проваливаюсь в беспокойную сонную даль.
          Меня трясут за плечо. С трудом я продираю глаза. Голова тяжёлая и ничего не соображает. В ней тупая боль и шум. Наконец, я возвращаюсь в реальность.
          Встревоженный Байда заикаясь, докладывает:
- Кажется прорыв левее! Дождь кончается! Можно стрелять!
          Я вскакиваю. Спросонья кружится голова, и кровь бьёт в виски. Всматриваюсь из-за бруствера. Видимость хорошая, хотя мелкий моросящий дождь ещё идёт. В бинокль что-то уже видно. И небо просветлело. Сколько я спал?
          Левее, метрах в ста, и сзади на склоне рвутся мины. Надеюсь, что пристреливаются не по нам.
          По радио на нас выходит «Привратник» - наш советник. Он постоянно находится с командиром местной воздушно-десантной бригады на его передовом пункте управления.
          Советник коротко вводит нас в изменившуюся обстановку. Бригаде приказано отразить попытки боевиков вырваться из блокированного района, перейти к наступательным действиям, разгромить противника и захватить его базу. Наша задача предельно проста и понятна – самостоятельно и по команде давить обнаруженные миномёты и огневые средства противника, препятствовать огнём его попыткам контратаковать, и не дать вырваться из кольца.
          Впереди и ниже нас, из опорных пунктов, по боевикам бьют БМП, пулемёты и автоматы. Мы со Снегирёвым засекаем позиции противника, откуда летят множество трассеров, определяем фронт. По карте, тщательно заправленной в целлулоидный планшет, снимаем координаты и высоту. Говорю Байде:
- Ищи миномёты!
          Сам я опять включаю «Арбалет», беру тангенту и, начиная пристрелку,  вызываю свою огневую позицию:
- «Соловей»! Я – «Гром»!
          «Соловей» мгновенно откликается голосом телефониста Вельмакина:
-  «Гром»! Я - «Соловей»!
          Я передаю команду и повторяю её ещё раз:
- «Соловей»! Стой! Цель. 44100, 28025, 1560. 300 на 150. Один снаряд! Огонь!
Вельмакин повторяет команду, я подтверждаю.
          Я нервничаю. Цель достаточно близко от наших передовых траншей. Но приходится рисковать, надеясь на добросовестную работу по расчёту установок для стрельбы и точности наводки орудий на огневой позиции. Если боевики прорвутся, то тогда нам тоже живыми не уйти. Никто толком не знает, сколько их там.
          Местный генерал - командир воздушно-десантной бригады, действия которой мы поддерживаем, позавчера, в разговоре со мной, численность противника охарактеризовал эмоционально:
- Целый тысяч! А может двести!
          На вопрос, куда стрелять он ответил отмахиваясь:
- Эээ! Кто увидишь, всех стреляй! У мой начальника артиллерии иди спроси!
          Ожидание доклада о выстреле кажется долгим, хотя не прошло ещё и сорока секунд. Наконец по радио звучит доклад:
- «Соловей» выстрел!
          Почти полминуты невыносимо хочется курить.
          По звуку подлетающего снаряда, каким-то необъяснимым ощущением, мы уже знаем, что упадёт он примерно туда куда нужно.
          Разрыв чуть левее точки, по которой мы сняли координаты. Отлично! Отклонение совсем небольшое! Пристрелка завершена! Корректуры можно не вводить:
- «Соловей»! По два снаряда! Через одно, беглым! Огонь!
          Через минуту в районе цели вырастает линия первых разрывов. Дальше будет серия разрывов беглого огня. В дальнейшем, батарея будет обстреливать цель по глубине.
          Байда трогает меня за плечо и показывает куда-то прямо, в километрах в полутора от нас:
- Кажется, дым от миномёта! За взгорком, на фоне валунов!
          Я всматриваюсь в бинокль, и уже ничего не вижу. Подключаем «Балтику» - реактивщиков.
          Командуем «Балтике». Десять реактивных «градовских» снарядов точно и красиво накрывают местность за взгорком. Через какое-то время мины перестают падать.  То ли попали, то ли спугнули или заставили менять позицию. Значит, Байда не ошибся.
          Так мы отрабатываем ещё по нескольким целям, постоянно меняя пункт наблюдения.
          Темнеет. Бой стихает. Возвращаемся к знакомой подбитой БМП.
          Докладываем по радио советнику. Тот велит ждать указаний, определяет время и диктует со своей карты точки, по которым мы должны вести беспокоящий огонь.  Ставим задачу огневым позициям.
          Байда достаёт штук десять сигарет. Оказывается, он по дороге настрелял их у местных солдат.
          Закуриваем. Никогда в жизни я не был так счастлив.
          Ночуем и дежурим на радио по очереди. Дождя нет. И это хорошо.
Подморозило. Ветер просто ледяной. В сырой одежде, ночью мы окончательно замерзаем.
          Утром, едва просветлело, задубевший от холода, я с удивлением вижу, что десантники переходят в наступление. Громыхает их артиллерия – дивизион Д-30, гулкими очередями бьют БМП, палит вся «стрелкотня».
          Вскоре, БМП вылезают и медленно, прямо в лоб, карабкаются в сторону противника. За БМП, прикрываясь броней, семенят скрюченные фигурки солдат.
          Со стороны боевиков тоже ведётся ожесточённый огонь.
          Вижу два наших, в небесно-песочной расцветке, с красными звёздами, МИ-24, с гнетущим звенящим гулом, вынырнувших из-за нашей горы, и легших на боевой курс, в сторону вражеских позиций.   
          Убеждаюсь с удивлением, что команд и распоряжений за ночь мы не получали. Пытаюсь выйти на советника. Ответа нет. Переключаемся на начальника местной артиллерии – тоже тишина. Можно понять, что началось наступление. Но не могу сообразить, почему нас не включили в огневую подготовку и огневую поддержку. Может, мы артиллерийский резерв? Но задачу нам не довели. Или, зная, что у нас «напряжёнка» со снарядами решили обойтись без нас? Вызывать наш огонь по необходимости? Но об этом тоже должны были довести! Кто их знает? Могли и забыть в суматохе подготовки.
          Вызываем всех ещё раз. Ответа нет, в эфире тишина.
          Я нервничаю. На свой страх и риск решаю вести огонь самостоятельно.
          Если их наступление сорвётся, то уничтожать меня потом будут за бездействие сильнее, чем за то, что я принимал неправильные решения.
          Начинаем работать, в ходе боя осторожно перемещаясь за наступающими.
Бой длится, по моим ощущениям, всего около пары часов.  Смотрю на часы, а время уже около двенадцати. Необъяснимо, но всегда, в таких ситуациях, теряю ощущение прожитого времени.
          В ходе боя пытаемся найти передовой пункт управления, но всё перемешалось. Кто-то выходит из боя, кого-то туда вводят. Возят раненых. Чадит подбитая техника.
          Мы присаживаемся за огромным валуном передохнуть. Рядом какой-то чумазый и грязный молоденький солдат воет, опираясь на автомат, сидя на коленях у изувеченного мёртвого тела другого солдата. Из-под задравшейся куртки у убитого виднеется окровавленная десантная тельняшка. Такие тельняшки носят и наши десантники.
          Пробую уточнить что-то у офицеров. Их я узнаю по шитым утеплённым кепкам с «ушами» и шикарным зимним пакистанским курткам. Они узнают во мне русского артиллериста. Они приветливы, охотно выслушивают, но так как мало кто из них хорошо понимает по-русски, и владеет обстановкой, то   полезной информации узнаём мы немного. Зато наши знаки, которые мы делаем руками, с просьбой дать закурить, понимаются прекрасно. За десять минут у нас уже две пачки сигарет «Президент» и одна «Мальборо».
          Опять двигаемся за наступающими.
          «Балтикой», сериями по три, выпускаем их последние, за вычетом небольшого резерва, восемьдесят шесть снарядов в глубину обороны «непримиримых», и по предполагаемым районам отхода боевиков.
          Моя батарея тоже работает по прикрывающим отход огневым точкам, отдельным группам боевиков. Расстреливаем почти всё. Снаряды остаются только на обратный путь, для обороны колонны.
          Бой заканчивается. Базовый район боевиков взят.
          Находим командный пункт бригады. Генерал комбриг, при виде меня, наконец, вспоминает про нашу артгруппу. Я докладываю о выполненных нами огневых задачах и своих действиях. Заодно прошу разрешения снять с позиций свою артиллерийскую группу и убыть в полк, если мы уже не нужны.
          Наш советник, немолодой седой полковник, широко распахивает глаза:
- Капитан! Твою мать! Ты про нас не забыл.
          Я пожимаю плечами.
          Командир бригады жмёт мою грязную холодную руку и довольно говорит:
- Молодес вы все! Идите домой полк! Боевик все уничтожен и сдался плен!
          Генерал предлагает:
- Бакшиш надо? Водка? Кушать будешь? Иди к мой адъютант, он тебе всё сделает!
          Я отказываюсь. Моё тело ломит, болит голова, внутри всё странно дрожит. Наверное, простыл. Хочется домой, на огневую позицию. Отогреться и выспаться.
          Напоследок, говорю с полковником. Он рассказывает мне, что местный начальник артиллерии погиб сегодня ночью, со всеми своими помощниками. Мина залетела на пункт управления. Управление артиллерией возложили на командира дивизиона. Неудивительно, что в этой неразберихе, при смене руководства, про нас забыли.
          Мы прощаемся, желаем друг другу удачи и скорой замены.
          Нам дают «УРАЛ». Летим по грязи и через час мы уже на родных позициях.
          Однако, хорошее настроение и предвкушение отдыха вмиг улетучиваются.
          Оказалось, как доложили старший техник Хасанов и командиры орудий, там серьёзная проблема.
          Размытый водой склон, на левом фланге огневой позиции, по неизвестным причинам, рухнул вниз. Шестое орудие чудом не улетело в пропасть. Каким-то непонятным образом «АКАЦИЯ», опасно завалившись на левый бок, ещё как-то удерживалась на краю обрыва и не падала.
          Теперь люди батареи стояли, дымя сигаретами, и обсуждали ситуацию.
          Я зашёл на пункт управления огнём – небольшой самодельный вагончик на колёсах, стоявший рядом с МТЛБу машины старшего офицера на батарее, снял бронежилет и повесил автомат. Одобряюще кивнул неутомимому старшему вычислителю Володе Горячеву, который в связи с отсутствием в батарее, кроме меня, офицеров, организовывал стрельбу батареи весь последний год:
- Молодец, Вовка! Точняком лупил! Как в копейку ложили!
          Рыжеватый Вовка скромно кивнул. Он вообще очень стеснялся и краснел, когда его хвалили. Очень скромным дядечкой он остался и сейчас, на новой войне, спустя десятилетия.
          Он спросил меня:
- ДМК (десантный метеорологический комплект) снимать?
          Я ответил:
- Снимать, связь сворачивать, документы и блокноты собрать.
          Я вышел с пункта. У батарейного санинструктора Горбунова я взял таблетку анальгина, запил солдатской кружкой воды, отдающей жиром, и пошёл  смотреть на орудие.
          Я осмотрел положение самоходки и растерялся. Странно, что оно не упало. Казалось, что подойди и просто дунь, и оно медленно поползёт и потом покувыркается на сорок метров вниз.
          Может быть из-за того, что башня при стрельбе была развёрнута сильно вправо, и ствол весом в две с половиной тонны сместил центр тяжести?
          Спросил у командира орудия сержанта Аугамбаева:
- Как произошло? Что расскажешь?
          Аугамбаев, заикаясь от пережитого, говорил:
- По последней цели стреляли и поняли, что что-то не так, когда пузырьки перестали выводиться! Чувствую, вроде двигаемся! Я подумал, что после последнего выстрела тормоз слетел, и мы покатились назад. Удивился, потому что между катками на такой случай камни подложили, и выглянул из люка наружу. И увидел, что огневой позиции уже нет, и мы медленно сползаем вниз и можем упасть. И я дал команду заглушить и покинуть машину.
          Я, было, запаниковал, но вокруг были люди, которые, прождав меня, и ничего не придумав сами, наверное, надеялись, что командир батареи примет какое-то правильное решение.
- Снаряд в стволе? Сколько внутри осталось снарядов? – спросил я Аугамбаева.
          Он, почему-то виновато, опустил голову:
- Да. Орудие заряжено. Но без заряда. Заряд не успели дослать. А снаряд в стволе. Восемь снарядов в нём осталось, с учётом того, который в стволе.
          Я обратил внимание, как сержант говорил про орудие. Не как обычно, «у меня осталось», а «в нём» осталось.
          Похоже, Аугамбаев уже мысленно попрощался с самоходкой, говоря о ней, как о какой-то уже неважной вещи, а не о родной боевой машине, которая служила его бойцам домом, где они проводили половину своей службы.
          Я уточнил:
- Оно на тормозе?
          Он кивнул. Я вздохнул. Всё усложнилось в несколько раз.
          Но всё равно я ободряюще потрепал  его за грязный шлемофон:
- Молодец, Лёша! Всё правильно сделал, не растерялся!
          Я ходил вокруг самоходки по грязной жиже, от волнения не замечая, что спотыкаюсь о  стреляные гильзы, усиленные крышки и другой мусор. Я забыл про всё на свете. Про холод, голод и всё остальное. Лихорадочно думал что делать. В голове стреляло болью. Но что-то в этой голове уже вырисовывалось.
          Хасанов, стоящий рядом, беспомощно, в ярости тёр своё замызганное лицо, заросшее грязной щетиной:
- Блин! Блин!
          Я решился и рявкнул столпившимся батарейцам:
- Так! Всем внимание!
          Почти вся батарея сосредоточенно смотрела на меня.
          А я входил в раж неоправданного риска:
- Сейчас делаем так! Механики! Первое, второе, четвёртое, пятое орудия гоните сюда! И тащите сюда все тросы что есть! Я тут встречаю и говорю, что делать дальше! Остальным отойти подальше!
          Батарейцы, переваривая информацию, нерешительно топтались.
          Я перешёл на крик:
- Вашу мать! Глухие? Быстрее!
          Меня начало колотить от напряжения.
          На нашу огневую позицию уже подтянулись реактивщики и весь обеспечивающий «персонал», который дал нам полк. Поглазеть, что же будет дальше.
          Лёха Зайцев, командир реактивной батареи, встревоженно произнёс:
- Франц, дружище! Гиблое дело! Даже и не пытайся! Чёрт с ней этой самоходкой!
          Пусть летит себе в преисподнюю!
          Он почесал через брюки танкового комбинезона себе между ногами:
- Ну, аттестуют тебя, повесят всех собак, снимут с должности за неправильный выбор позиции, придёшь ко мне взводным, на время, потому что потом, один чёрт, тебя через пару месяцев восстановят!
          Он приобнял меня за плечи:
- Подумай, брат! А вдруг она, не дай бог, с людьми улетит! Мне не очень-то хочется ездить потом тебе в тюрьму, возить передачки! Ой, блин! Типун мне на язык!
          Конечно, Лёша был прав. То, что я задумал, попахивало авантюризмом и граничило с нарушением всего и вся. Но орудие бросать нельзя. А вдруг получится его вытащить!
          Опять заморосил мелкий дождь. Чего-то не хватало. Я понял чего – подкрепления внутренней решимости в своих действиях.
          Я позвал старшину:
- Дядя Коля, налей мне быстро!
          Абдуллаев провёл меня в палатку пункта питания, кивнул прикомандированному с роты материального обеспечения полка поварёнку:
- Ну, дружок! Организуй командиру! Побыстрей только!
          На стол быстро принесли баночку водки «Чёрная смерть», помидор и галеты из сухого пайка.
          Старшина, разрезая на тарелке помидор, переживающе заохал:
- Вот, командир, какие приключения у нас! И это за месяц до моей пенсии!
Грёбаная пушка, грёбаная страна! На фиг я сюда согласился перед пенсией на замену? Господи! Да пропади они пропадом эти месяц за три! Зачем они мне были нужны? У меня и так двадцать семь календарей! Куда меня понесло? Тут молодёжь должна служить, а не такой пердун как я! Теперь за вас буду переживать!
          Я усмехнулся:
- Да хорош , старшина!
          Старший прапорщик вдруг спохватился:
- Может супчику? Сейчас быстро! Пять минут!
          Я отрицательно повертел головой:
- Потом! Некогда! Наливай!
          Я одним духом выпил треть солдатской кружки, съел с жадностью помидор и, засунув рот галету, жуя, пошёл к несчастному орудию.
          По дороге вставило, и я почувствовал себя увереннее.
          Кто-то протянул мне сигарету. Я закурил и совсем успокоился. Орудие достанем!
          Главным, в моей задумке, было, чтобы выдержали буксировочные крюки орудий!
          Бойцы уже приволокли по грязи тросы.
          Машины подошли, обдувая меня дизельным чадом. Две из них я поставил друг за другом под прямым углом к свисавшей над обрывом носовой части завалившегося орудия метрах в десяти.
          Четыре, соединённых петлями в один, толстых танковых троса скрепили с ближним носовым крюком шестого орудия и машиной, которая стояла под прямым углом к тросу, но под опасным наклоном.
          За ним, для удержания первой машины за кормовой крюк, в случае чего, я поставил ещё орудие. Их тоже соединили толстым танковым тросом, механики включили реверсивные передачи назад и поставили машины на горные тормоза.
          Кормовую часть, за которую предполагалось тянуть, также соединили танковыми тросами и сцепили между собой орудия.
          Потихоньку, командуя движениями рук, рывками отогнал машину, чтобы натянуть трос. Пятую машину соединили крест-накрест нашими штатными самоходными, не очень надёжными, двумя тросами с той машиной, которая, по моей задумке, начнёт тянуть.
          Первая часть моего плана была выполнена. Хасанов, догадавшись, что я хочу сделать, тревожно подбежал ко мне:
- Командир! Не получится! Уже хотели так сделать! Если оно сорвётся, то  и остальные поплывут по глине, как на санках, и улетят к собакам!
          Я и сам это прекрасно понимал, но спокойно сказал ему:
- Не паникуй, Шамиль. Не улетят.
          Наступала завершающая, самая важная и опасная часть.
          Я подозвал командиров двух орудий, которые будут тянуть шестое слева за корму – Старшова и Мавлютова, их механиков – Медведева и Волкова, и механиков тех орудий, которые будут удерживать справа нос машины от опасного сползания в обрыв – Корзникова и Плетнёва.
          Я снова закурил и объяснил собравшимся порядок действий:
- Итак, мои юные друзья! Действуем только так как я скажу! По моей команде ты начинаешь тянуть. Ты, видя, что его гусеницы закрутились, тоже даёшь назад. Газ никто не отпускает без моей команды. Если орудие повалится вниз, и вас потащит за ним следом, быстро выпрыгиваете. Ясно?
          Я обратился к страхующим:
- Вы держите нос, чтобы не случилось! Если машины поплывут за всеми в обрыв, то тоже быстро выпрыгиваете. Понятно?
          Серёга Медведев, наверное, испугался безумия в моих глазах и словах, поэтому вытер грязную соплю и опасливо сказал:
- Товарищ капитан! Я ссу!
          Я, заводясь, прикрикнул на всех:
- Кто ещё ссыт? Поздно уже бояться! Герои хреновы!
          Бойцы стиснули зубы. Я, уже спокойно и уверенней махнул рукой:
- Все по местам!
          Все заняли свои места. Я подумал, что ещё не поздно всё отменить, но меня уже было не остановить.
          Главное, чтобы выдержали крюки на самоходках.
          Я затянулся сигаретой, и махнул Медведеву. Тот газанул, трос натянулся как струна, и гусеницы беспомощно забуксовали в глиняно-каменистой жиже.
          Ужасающе гудя, надрываясь, выдувая тучу почти белого дыма, плюясь маслом, буксуя на почти гладкой глине, самоходку начало водить в стороны. Вытаскиваемая машина только чуть дернулась, и нос её начал было сползать в обрыв, но чётко удержался двумя страхующими орудиями.
          Внутри меня всё упало, но тут, неожиданно завывающе газануло второе тянущее орудие. Видимо под грязью, грунт, где оно стояло, был твёрже, и, хоть и  сильно пробуксовывая, медленно, но верно, сантиметр за сантиметром, с адским надрывом двигателя, потащило переднее тянущее орудие и почти уже списанное из боевой жизни батареи шестое.
          Я с ужасом ждал характерного звука отрывающегося крюка или стреляющего свиста лопнувшего троса!
          Каменная крошка, грязь, вода и гроздья земли со страшной силой вылетали из-под гусениц, и грязными комьями сползали с кормы впереди идущего орудия. Метров через пять,  первое тянущее орудие тоже нащупало твёрдый грунт, и метров через десять, два орудия плавным рывком вытащили шестое на безопасное место перед бывшей его огневой позицией.
          Я, с облегчением выдохнул и воспрял духом. Но внутри меня всё дрожало. Тёплая, торжествующая волна чего-то непонятного окутала меня изнутри.
          Я подозвал замкомвзвода старшего сержанта Старшова и наорал на него:
- А вы боялись, герои! Почему кольца не поменяли? В парке что делали? Спали? Всю гору маслом заплевали! Сволочи!
          Тот нервно улыбался:
- Это писец какой-то, товарищ капитан! Никогда не забуду! А кольца уже здесь запали! Товарищ старший прапорщик Хасанов знает! Поменяем!
          Я спросил успокаиваясь:
- Все успели пообедать?
          Он утвердительно ответил:
- Так точно. Корректировщики, которые с вами были, наверное, уже тоже.
          Я распорядился:
- Доведи до всех. Прапорщики и сержанты ко мне на пункт управления. И командира реактивщиков капитана Зайцева тоже.
          Я устало побрёл в сторону пункта. И опять почувствовал, что меня знобит и болит голова. 
          Я зашёл на пункт управления, где уже был Зайцев, дождался остальных  и коротко сказал:
- Сворачиваемся! Едем домой!
          Кто-то, кажется, командир орудия Шипицин, с сомнением произнёс:
- Скоро вечер, а потом стемнеет! Может, утром?
          Я спокойно, затянувшись сигаретой, весело согласился:
- Хорошо! Лично тебе я разрешаю возвращаться в полк утром! На ишаке! Попросишь у местных.
          Все сдержанно негромко рассмеялись.
          Я продолжил:
- Задачи мы все выполнили! Всем спасибо! И теперь возвращаемся в полк! Поэтому вся колонна, реактивщики и обоз в том числе, стоит через два часа на дороге, в готовности начать движение! Порядок построения колонны прежний! Всё собрать! Ничего не забыть, имущество и приборы не потерять! Мавлютову проверить все документы, в том числе секретные! Всю секретку в ящик! Ящик сюда! Если быстро всё сделаем, то часам к четырём утра будем уже на месте. Если вопросов нет, то вперёд, гвардейцы!
          Я закончил совещание.
          Меня колотило! Вызванный Горбунов померил температуру. На градуснике было 38 с чем-то. Мне помогли снять ботинки и переодеться в сухое нижнее бельё, нашли сухие свитер и брюки. Горбунов дал какие-то таблетки, а старшина дядя Коля почти силой заставил выпить почти целый стакан водки с перцем. В вагончике пункта управления убрали всё лишнее. Я лёг на откидывающуюся от стены вагончика шконку.  Неожиданно меня затрясло. Лёша Горбунов с озабоченным лицом, влажными салфетками протер от грязного пота моё лицо.
           Зайцева, поставившему задачи своей батарее, и вернувшемуся ко мне, я попросил, что бы он вёл нашу общую колонну.
          Через какое-то время водка на голодный желудок, таблетки и усталость дали о себе знать. Я провалился в небытие.
          Меня разбудили под утро. Я слабо соображал, был в бессильном состоянии, весь горел и чувствовал себя ещё хуже, чем вечером. Голова просто разрывалась от боли!
          Среди присутствующих я увидел командира дивизиона Ворошилова, начальника медпункта полка старшего лейтенанта Викторию Сыромятникову, оттуда же медсестру Наташу и кого-то ещё.
          Почему-то, до сих пор в памяти осталось, что Наташа была в горном «афганском» шерстяном свитере, одетым под зимнюю куртку без подстёжки, и её ефрейторские металлические лычки на погонах.
          Я слабо ей улыбнулся и попытался помахать рукой. Она улыбнулась и помахала в ответ, сидя на нашем ящике с документами.
          Ворошилов  подошёл ко мне и, улыбаясь, пожал руку:
- Привет, комбат! С возвращением! Приболел?
          Я кивнул. В голове стрельнуло болью.
          Ворошилов сел рядом:
- Говорят, сильно простыл. Не переживай, вылечат! 
          Наш фельдшер дивизиона прапорщик Лена Лыкова что-то ввела мне шприцом в руку, прямо через одежду. Через какое-то время боль прошла, и я почувствовал лёгкость и эйфорию.
          Меня переложили на носилки, и я вновь заснул или потерял сознание. Я успел услышать, как подошедшая Сыромятникова говорила Ворошилову:
- Похоже, тропическая лихорадка. Придётся везти в медбат.
          Так завершилось наше участие в неудавшейся гуманитарной миссии.