Глава 43. Зарецкие

Однажды совершенно случайно узнал, что где-то на севере отбывает длительный срок мой дальний родственник. Об этом проговорилась мама в разговоре с двоюродной сестрой, которая в то время была для нас, как член семьи, хотя уже и не жила с нами. Ей, наконец, дали комнату в общежитии «Гигант», где она уже много лет работала кладовщицей.
Впервые тетя Клава Зарецкая появилась у нас летом пятьдесят первого года. Ее появление было эффектным. Она приехала к нам прямо из Германии. Тетя была в военной полевой форме. Ее грудь украшали медали, а в кобуре оказался настоящий револьвер. И она курила папиросы «Казбек». А главное — с ее появлением в нашей квартире надолго поселились шум и веселье. Тетя, сколько ее знал, всегда оказывалась в центре внимания любой компании, умела поддержать разговор, много шутила, была смешливой, но не насмешливой. С нами, детьми, она мгновенно установила дружеские отношения. Мы ее просто обожали.
Все имущество тети Клавы помещалось в вещмешке. В том же пятьдесят первом она, наконец, демобилизовалась. На фронт ушла добровольцем в самом начале войны. Прошла всю войну связистом. Дошла до Германии, где надолго задержалась и после окончания войны.
Сдав револьвер и получив паспорт, тетя осталась без жилья, без прописки и без работы. Несколько лет она прожила с нами. Из ее рассказов я много узнал о наших предках, о близких и дальних родственниках. Увы, она, как и мама, хранила тайну дворянского происхождения. Лишь много позже, когда все раскрылось, тетя Клава стала для меня основным источником информации.

А пока лишь знал, что у нее есть два брата — Николай и Александр. Про дядю Сашу кое-что узнал от нее же, что тот прошел всю войну, а после демобилизации работает счетоводом в колхозе на родине — в Рязанской области. А вот о дяде Коле никогда никаких разговоров не было, словно этот человек и не существовал вовсе. Теперь же оказалось, что он давным-давно находится в лагерях. За что? Как он там оказался? Почему все молчали об этом? Я на мгновенье представил его кошмарную жизнь, и мне стало страшно.
Дождавшись предлога, бросился в соседнюю комнату к маме и тете, чтобы узнать правду. Увы. В тот раз мои расспросы не дали никаких результатов. Женщины молчали, как партизаны на допросе. Сказали, что мне все показалось.

А летом пятьдесят девятого года увидел обоих братьев воочию. В том году мы впервые после долгого перерыва попали, наконец, на родину матери. Как принято, навестили родственников.
В доме дяди Саши мы и увидели дядю Колю Зарецкого, который накануне вернулся из лагерей. Перед нами был глубокий старик-инвалид.
Ему было лишь сорок шесть, а выглядел вдвое старше. Седой, беззубый, с ввалившимися щеками. На правой руке неестественно торчали два пальца, на левой их не было вовсе. Вместо ступней ног у него были протезы, которые стояли рядом с креслом, в котором он сидел.
Мы были в ужасе. Мама плакала, а дядя Коля, улыбаясь, ее утешал. Тогда-то и узнал, что в тюрьмах и лагерях он пробыл двадцать пять лет — целую жизнь, и лишь чудом остался жив. То была моя единственная встреча с дядей Колей. Вскоре после освобождения он умер.
Всю правду о себе и брате дядя Саша Зарецкий рассказал мне через много лет, когда навестил нас в Харькове проездом в Крым, куда ехал в дом отдыха по путевке.
Я окончил второй курс и тоже собирался на море — в Бердянск, а потом в Крым. Мы даже договорились с дядей о встрече, которая, увы, не состоялась — попасть в Крым нам тогда так и не удалось. Наша Харьковская встреча с дядей Сашей оказалась последней. Но, именно тогда узнал о моих родственниках очень многое.
Конечно, меня интересовало все о дяде Коле и его трагической жизни. И дядя Саша рассказал, наконец, все, без утайки.

С детских лет братья заболели авиацией. В тридцатые годы ничего удивительного в том не было. Герои-летчики были всеобщими любимцами, как позже космонавты. Молодежь тридцатых стремилась в авиацию.
Несмотря на непролетарское происхождение, братья Зарецкие легко поступили в авиационное училище летчиков. В то время главным при поступлении был образовательный уровень. А школу оба брата окончили с отличием. Ожидая младшего, старший брат Николай, успел даже год поработать шофером. Что касается состояния здоровья, то братья активно занимались спортом и на здоровье не жаловались. К тому же требования к будущим летчикам были еще не столь высокими, какими стали с появлением реактивной авиации.
Братья учились на одном курсе. Все у них ладилось. Технику знали великолепно. Да и летали на уровне. Как лучшего на курсе, старшего брата назначили старшиной курса.
Но, за полгода до окончания училища жизнь Николая Зарецкого изменилась радикальным образом. Естественно, досталось и Александру.
Однажды братья получили письмо из дома, в котором родители в очередной раз писали о своих бедах, связанных с массовой принудительной коллективизацией. Они уже давно лишились всего, что имели до революции. С этим смирились. Постепенно приспособились жить, как все.
Коллективизация добила окончательно. В колхоз заставили сдать даже кур и семенное зерно. А сейчас, писали родители, они нередко голодают.

Николай не успел показать письмо младшему брату — тот был на дежурстве. Но, прочитав такое письмо, впал в состояние ступора. За день до того он получил поручение привести курс в ангары на дополнительные занятия. Похоже, подавленный невеселыми мыслями забыл об этом, а потому, когда сержанты спросили, что делать дальше, дал команду отдыхать.
А сержантам прочел письмо родителей. Трудно сказать, зачем он это сделал. Конечно, они были его товарищами, и он, очевидно, хотел поделиться своей бедой. Но, похоже, что не все из них были искренними в отношениях с командиром.
К вечеру выяснилось, что были сорваны важные дополнительные занятия перед смотром, а главный виновный — старшина курса. Кто-то из сокурсников доложил, куда следует, о письме, которое зачитал старшина перед тем, как «организовал саботаж». Разбор полетов, проведенный политорганами училища, подытожил, что сделал он это сознательно, потому что неправильно понимает политику партии. Да и вообще непонятно, как классово чуждый элемент проник в авиационное училище и готовился стать Красным летчиком, офицером Красной Армии. Решение было жестоким, но оно не могло быть иным в те годы.
Обоих братьев исключили из училища и из комсомола. Старшего отдали под суд за организацию саботажа в военном училище Красной Армии. И Николай Зарецкий исчез на десять лет без права переписки.

Исключенного из училища Александра Зарецкого направили в строевую часть для прохождения срочной службы. Ему повезло — он попал в авиационную часть. Там быстро поняли, что бывший курсант великолепно знает технику, и очень скоро тот стал техником по обслуживанию самолетов.
Когда закончился срок службы, Александр остался на сверхсрочную. Конечно, он неоднократно обращался к командованию с просьбой восстановить его в летном училище, но всякий раз получал отказ. Не восстановили его и в комсомоле.
А потом началась война. Александр прошел ее от и до. Было все, особенно в первые годы войны, когда полевые аэродромы утюжила вражеская авиация. А однажды им пришлось отбивать атаку прорвавшихся к аэродрому танков.
Обслуживая технику в немыслимых условиях круглогодичной эксплуатации, он придумал множество устройств и приспособлений, которые повышали готовность самолетов к вылету, облегчали работу техников. Все это внедрялось не только в их части, но и в авиации в целом.
Как лучший техник, с некоторых пор он всегда обслуживал персональный самолет командира части. Он был на виду и одновременно как бы в подполье. Многие, кто начал воевать вместе с ним, стали офицерами, его начальниками. Все они были награждены орденами и медалями. Только Александра всегда вычеркивали из всех наградных и прочих списков.
А позже просто перестали в них вписывать. Сначала командир части всякий раз извинялся перед своим техником за несправедливое решение вышестоящих командиров. Позже перестал это делать, потому что постепенно сам стал тем самым вышестоящим командиром. Он быстро продвигался. А его персональный техник неизменно следовал за ним, оставаясь всю войну все в том же звании рядового.

Война для Александра окончилась на аэродроме под Берлином, куда с боями добралось их соединение. И вот однажды генерал — бессменный командир Александра, чей самолет он обслуживал всю войну, вызвал его и, поздравив с присвоением сержантского звания, сообщил, что он, как лучший техник соединения, направляется в Потсдам, где будут проходить важные события.
В Потсдам были направлены лучшие летчики и лучшие авиационные техники фронтов. Там же базировались и самолеты союзников, обслуживавших Потсдамскую конференцию.
Накануне конференции состоялся своеобразный смотр элиты советской авиации. И вот принимающий генерал подошел к строю техников, одетых с иголочки в новое обмундирование и сверкающих орденами и медалями.
— Почему не надели награды, товарищ сержант? — строго обратился он к представившемуся ему Александру Зарецкому.
— У меня нет наград, товарищ генерал, — ответил лучший техник соединения.
— Как нет? Как вы сюда попали, если не служили во фронтовой авиации? — удивленно спросил генерал.
— Я всю войну прошел во фронтовой авиации, — ответил Александр.
— Вы плохо воевали? Тогда почему вас прислали? Странно, — продолжал удивляться генерал.
— Воевал, как все, товарищ генерал. Всю войну был лучшим техником части. Обслуживал самолет командующего авиацией фронта на всех его должностях. Он лично послал меня сюда.
— Странно, — еще раз повторил генерал, — Я поговорю с командующим. Срочно представьте сержанта к наградам. Завтра же одеть по форме. Не позорьте авиацию перед союзниками, — выдал указание генерал и отошел, наконец, от Александра.
Назавтра Александра вызвали в штаб и вручили орден «Красной Звезды» и медаль «За боевые заслуги». Чуть позже еще и медаль «За победу над Германией».
В свою часть Александр больше не попал. По завершении Потсдамской конференции его демобилизовали. Он вернулся в деревню к родителям, вступил в колхоз, и всю оставшуюся жизнь проработал счетоводом.

Первое письмо от Николая пришло только в конце пятьдесят третьего года — через восемнадцать лет после того, как он исчез в лагерях необъятной страны. Он написал, что жив, но ничего не знает о своем будущем. Сообщил свой адрес и режим переписки, но ничего не рассказал, что к тому времени уже стал инвалидом, отморозив руки и ноги. И прошло еще шесть лет, прежде чем он вернулся домой с тем, чтобы через год умереть в возрасте, когда человек находится в расцвете сил и возможностей.

Время, которое позже стали называть «хрущевской оттепелью», я, как таковое, не заметил. Так случилось, что даже в тот период чувствовал себя шпионом во вражеском государстве. Я привык «держать язык за зубами» и не участвовал в так называемых «разговорах по душам», которые периодически навязывали нам сначала пионервожатые, а затем комсомольские и партийные функционеры. Моя душа была не с ними. Но, тогда, где и с кем?
Этого я не знал, а потому не чувствовал себя ни «строителем коммунизма», ни «чуждым элементом». Я был сам по себе и в пионерской организации, а затем и в комсомоле, который мне навязали в мои четырнадцать лет по той же пионерской схеме.
Я делал все, что от меня требовали, но никого никогда не допускал в мою душу. Здесь я был «сам себе хозяин» и фантазировал напропалую.

Помню, как пришел с работы отец и «по секрету» сообщил соседям, почему-то обрадовавшимся новости, что скоро негласно разрешат называть Верховный Совет СССР на новый лад — «народным парламентом» или «советским парламентом», и что за это ничего не будет.
Я же мысленно покатился от смеха. Да как не назови дерьмо, оно таковым и останется. И в народном парламенте любые подготовленные заранее решения все также будут приниматься единогласно, а зал будет содрогаться от нескончаемых аплодисментов и истерических здравиц, выкрикиваемых профессиональными крикунами с балконов Дворца Съездов.
А через неделю из всех репродукторов уже неслись умильные слова благодарности «нашему народному парламенту», который «под мудрым руководством нашей родной Коммунистической партии» решает многотрудные задачи скорого построения Коммунизма в нашей стране.