15. Воля и самоотверженность

Чтобы понять личность Антона Павловича Чехова никак нельзя обойтись без помощи его лучшего биографа Корнея Чуковского. Этот замечательной писатель, как никто другой, смог понять и проникнуть во внутренний мир Антона Чехова. Недаром монография Чуковского вызвала такое изумление среди ведущих "чехистов". Ведь таким облик Чехова до Чуковского никто себе не представлял. Эта монография вышла в 1967 году и изменила или даже перевернула многие представления о внутреннем мире Чехов

Особенность и наиболее характерная черта Чехова это, по мнению К.Чуковского - его сильная воля. "..Основой основ его личности была могучая, гениально упорная воля. Эта воля сказывалась в каждом факте его биографии и раньше всего, как мы видели, в том, что, создав себе с юности высокий идеал благородства, он властно подчинил ему свое поведение. В России было много писателей, жаждавших построить свою жизнь согласно велениям совести: и Гоголь, и Лев Толстой, и Некрасов, и Лесков, и Глеб Успенский, и Гаршин, и мы восхищаемся их тяготением к «правильной», праведной жизни, но даже им этот нравственный подвиг был иногда не под силу, даже они порою изнемогали и падали. А с Чеховым этого, кажется, никогда не бывало: стоило ему предъявить к себе то или иное требование, которое диктовала ему его совесть, и он выполнял его".

«Я презираю лень, как презираю слабость и вялость душевных движений», - сказал он сам о себе.

Другая очень важная черта характера - самоотверженность, самоотдача, стремление  служить другим. В частности семье. Ведь практически с 16 лет он заботился о своей многочисленной семье. Этого не делали его старшие братья - ни Александр, ни Николай. Их вливания в семью были мелкими и непостоянными. У Антона же была денная и нощная забота о куске хлеба. Не для себя, нет. Сам он долгие годы ходил в затрепанном сюртучишке.

В октябре 1885 года Чехов пишет: "Аллаху только известно, как трудно мне балансировать и как легко мне сорваться и потерять равновесие. Заработай я в будущем месяце 20-30-ю рублями меньше, и, мне кажется, баланс пойдет к черту, я запутаюсь…" И баланс летел к черту весьма часто. То заработки были не те, что ожидал, то они задерживались редакторами по неведомой причине.

Осенью 1885 года, надо уезжать с дачи, но нечем расплатиться — "Петербургская газета" не высылает причитающиеся Чехову деньги. Он пишет: "Дождь порет во все лопатки. Бррр!.. Чтобы уйти из-под этого серого облачного свода в тепло и цивилизацию Москвы, мне нужно minimum 200 руб., а в кармане один талер — только… Весна, где ты?!" "Писанье, — признается Чехов брату в 1883 году, — кроме дерганья, ничего не дает мне. 100 рублей, которые я получаю в месяц, уходят в утробу и нет сил переменить свой серенький неприличный сюртук на что-либо менее ветхое".

А вот письмо 1886 года, когда Чеховы перебрались на самую лучшую свою квартиру — в дом Корнеева на Садовой-Кудринской: "Работы от утра до ночи, а толку мало… Денег — кот наплакал… Не знаю, как у Золя и Щедрина, но у меня угарно и холодно…
Денег, повторяю, меньше, чем стихотворного таланта. Получки начнутся только с 1-го окт[ября], а пока хожу на паперть и прошу взаймы… Пишу много и долго, но мечусь, как угорелый: начинаю одно, не кончив другое… Докторскую вывеску не велю вывешивать до сих пор, а все-таки лечить приходится! Бррр… Боюсь тифа!
Понемножку болею и мало-помалу обращаюсь в стрекозиные мощи. Если я умру раньше Вас, то шкаф благоволите выдать моим прямым наследникам, которые на его полки положат свои зубы".

Конечно, тут что ни строчка, то шутка. Но… "Понемножку болею…" И это подлежит расшифровке. Первые явные признаки туберкулеза легких проявились у Антона Павловича в 1884 году. "Вот уже три дня прошло, — пишет он 10 декабря, — как у меня ни к селу, ни к городу идет кровь горлом… Причина сидит, вероятно, в лопнувшем сосудике". Знал ли он, что с ним происходит? Верил ли сам в версию о лопнувшем сосудике?

Новый приступ кровохарканья в апреле 1886 годы. Чехов пишет: "Я болен. Кровохарканье и слаб… Не пишу… Если завтра не сяду писать, то простите: не пришлю рассказа к Пасхе… Надо бы на юг ехать, да денег нет… Боюсь подвергать себя зондировке коллег… Вдруг откроют что-нибудь вроде удлиненного выдыхания или притупления!.. Мне сдается, что у меня виноваты не так легкие, как горло… Лихорадки нет".

Удивительное свидетельство самоотверженности. Знал он, конечно, знал о своей болезни! К чему бы иначе поминать о юге? Но что было ему делать с этим знанием, ему — врачу, который очень хорошо представлял, что сулило это заболевание? Да, юг, нужно было ехать на юг, но ведь денег на юг действительно не было! И он для семьи был единственной надеждой и опорой!

В октябре 1885 года, отвечая на приглашение Лейкина приехать в Петербург, Чехов писал: "Благодаря тому, что я живу большой семьей, у меня никогда не бывает на руках свободной десятирублевки, а на поездку, самую некомфортабельную и нищенскую, потребно minimum 50 рублей. Где же мне взять эти деньги? Выжимать из семьи я не умею, да и не нахожу это возможным…" Это — о деловой поездке в Петербург.


Как же было разглядеть этот его глубоко запрятанный, самостоятельно воспитанный, взнузданный и стреноженный мир сложных душевных переживаний? Вот он и казался этаким беззаботным весельчаком и забавником. Почти всем, хотя были и исключения.
И тут прежде всего следует упомянуть о прозорливости И. Е. Репина, который при первой же их встрече в 1884 году уловил существеннейшие особенности чеховской натуры.

"Топкий, неумолимый, чисто русский анализ, — писал Репин, — преобладал в его глазах над всем выражением лица. Враг сантиментов и выспренних увлечений, он, казалось, держал себя в мундштуке холодной иронии и с удовольствием чувствовал на себе кольчугу мужества". 

Чеховская скромность и сдержанность, умение работать, никак не афишируя свой труд, определили характерные особенности и тех мемуарных материалов, которыми мы располагаем. Коротко эта особенность сводится к тому, что товарищи Чехова по университету, по сути дела, ничего не знали о его литературной деятельности, а соратники по периодической прессе и редакторы — о его студенческих делах.

Твердость и сила характера видны и в другом его поступке. Едва в конце восьмидесятых годов он пришел к убеждению, что его художественная деятельность не нужна для России, он круто оборвал ее в то самое время, когда она несла ему славу и прочие житейские блага, в которых он так сильно нуждался.

«Я еду - это решено бесповоротно», - писал он Плещееву накануне сахалинской поездки, ибо все его решения всегда носили бесповоротный характер. «Решить для него - значило сделать», - свидетельствует о нем Игнатий Потапенко.
Необходима была железная воля, чтобы, испытывая невыносимые муки от езды по бездорожью Сибири, не повернуть откуда-нибудь из Томска домой, а проехать до конца все одиннадцать тысяч верст.

Обращает на себя внимание его великолепная самостоятельность всех его вкусов и мнений, его дерзкое презрение к тогдашним интеллигентским - уже окостенелым - идеалам и лозунгам, которое так отпугнуло от него кружковую либеральную критику, деспотически требовавшую, чтобы он подчинял свое вольное творчество ее сектантским канонам, - какой нужен был для этого сильный характер!

Какая, в самом деле, нужна была сила духа, чтобы среди нетерпимых, узколобых людей, воображающих себя либералами, развернуть свое знамя, на котором написано крупными буквами: «Я не либерал, не консерватор, не постепеновец, не монах, не индифферентист… Я ненавижу ложь и насилие во всех их видах, и мне одинаково противны как секретари консисторий, так и Нотович с Градовским. Фарисейство, тупоумие и произвол царят не в одних только купеческих домах и кутузках; я вижу их в науке, в литературе, среди молодежи. Мое святое святых - это человеческое тело, здоровье, ум, талант, вдохновение, любовь и абсолютнейшая свобода - свобода от силы и лжи»"

Как бы мы ни оценивали этот вызов эпохе, этот бунт против ее святынь и канонов, - а жизнь очень скоро показала, что вся эта свобода была иллюзорной, - мы должны признать, что в ту пору нужна была неслыханная смелость для такого отстаивания личной свободы. Эта внутренняя свобода убеждений и верований была отвоевана им навсегда и чувствовалась всеми до конца его дней как одна из привлекательнейших черт его личности.

"Типический аналитик-материалист, "сын Базарова", неутомимый атомистический поверщик жизни, враг всякой априорности и приятия идей на веру, Антон Павлович, я думаю, и таблицу умножения принял с предварительным переисследованием, а не на честное слово Пифагора и Евтушевского. Влиять на этот здравый, твердый, строго логический и потому удивительно прозорливый ум была задача мудреная. Правду сказать, вспоминая людей, о которых говорят, будто они влияли на Чехова, я ни одного их них не решусь признать на то способным. То, что имело вид влияния, очень часто было просто своеобразным "непротивлением злу", то есть какому-нибудь дружескому насилию, которому Антон Павлович зримо подчинялся по бесконечной своей деликатности. А иногда и по той, слегка презрительной, лени и равнодушию к внешним проявлениям и условностям житейских отношений, что развивались и росли в нем по мере того, как заедал его роковой недуг. Оседлать Чехова навязчивой внешней дружбой, пожалуй, еще было можно, хотя, сдается мне, и то было нелегко. Подавлять же и вести на своей узде творческую мысль Чехова вряд ли удавалось кому-нибудь.." (Чуковский, 1967)

Это ощущал в нем Горький, который писал ему с удивлением и радостью:
«Вы, кажется, первый свободный и ничему не поклоняющийся человек, которого я видел».
«Между нами Вы - единственно вольный и свободный человек, и душой, и умом, и телом вольный казак, - писал ему Владимир Тихонов в восьмидесятых годах. - Мы же все "в рутине скованы, не вырвемся из ига".
«Первый свободный человек», «единственный свободный человек» - сколько нужно было смелости, чтобы в тогдашней России заслужить такое почетное звание.
Свобода Чехова от тирании готовых идей и общепризнанных догматов всякому бросалась в глаза. Даже юный московский студент А. Тугаринов, и тот в одном из своих писем к нему не мог не отметить этой чудесной и редкостной особенности его дарования.
«Главный элемент творчества, - говорится в письме, - чувство личной свободы, - чего нет у русских авторов". Это "замечает Ваш профессор Николай Степанович из "Скучной истории". Очевидно, профессор не читал Вас…»
То есть он хотел сказать, что из русских писателей один Чехов обладал личной свободой.
О том же говорил Чехову беллетрист В.Л. Кигн (Дедлов) в письме от 21 ноября 1903 года: «Что касается самого важного для крупного таланта, сметь быть правдивым, так это свойство у Вас все растет. Вы смотрите жизни прямо в глаза, не мигая, не бегая глазами. Вы смотрите своими глазами, думаете своей головой, не слушая, что го-порят о жизни другие, не поддаваясь внутреннему искушению и и деть то, что хотелось бы видеть. Это искусство самое трудное, а в авторах самое редкое».

Иван Бунин в своих воспоминаниях о Чехове тоже восхищался его духовной свободой и говорил, что в основе этой свободы было великолепное спокойствие Чехова. «Может быть, именно оно, - пишет Бунин, - дало ему в молодости возможность не склоняться ни перед чьим влиянием и начать работать так беспритязательно и в то же время так смело, без всяких контрактов со своей совестью».

Однако по мнению Чуковского "одного спокойствия для этого мало: что в рабьем обществе завоевать себе максимум возможной в ту пору свободы, нужна была раньше всего необыкновенная, упорная воля. И разве не такая же воля ощущается в нем как в писателе, как в новаторе литературного стиля! Замечательно, что нигде, ни в беседах, ни в письмах, он ни разу не назвал себя новатором. Между тем и в драме и в беллетристике он произвел революцию и бился за созданную им новую форму нисколько не меньше, чем, например, Золя за свою. В драме ему было бы очень нетрудно угодить общепринятым вкусам: он виртуозно владел внешней динамикой быстрого действия и вообще всеми ходовыми театральными формами, но он властно отверг эти формы и, не сделав ни малейшей уступки, завоевал себе право на собственный стиль".

В лаконизме чеховского творчества, используемых им художественных конструкциях, которые делали короткий рассказ динамичнее любого романа, в его власти над словом, в том, как смело и победоносно распоряжался он своим материалом, чувствовалась рука гения.

И всюду, везде, до конца жизни - видна была его несгибаемая, могучая воля.
"И если бы мы ничего не знали о Чехове, а только проследили бы по его переписке, как он в предсмертные месяцы, наперекор своей страшной болезни, снова и снова садится за стол и между приступами тошноты, кровохарканья, кашля, поноса пишет холодеющей, белой, как из гипса, рукой свою последнюю пьесу - по две строчки в день, да и то с перерывами, так что рукопись по целым неделям лежит у него на столе, а он глядит на нее издали, томится и мается, и не может вписать в нее ни единого слова, и все же заканчивает работу в назначенный срок, все же побеждает свои немощи творчеством, - если бы мы видели Чехова только в эти предсмертные месяцы, мы и тогда убедились бы, что это - героически волевой человек. Писание «Вишневого сада» в тех условиях, в каких происходило оно, представляло для него такие же непреодолимые трудности, как и поездка на каторжный остров, - но и там и здесь он не отступил перед ними. «Слабость и вялость душевных движений» были чужды ему даже у края могилы".

Но почему Чуковский так много толковал об этом? Разве это не очевидно было для каждого современника и критика?  К сожалению нет, определенно нет. Существует немало статей и брошюр о Чехове, где его изображали «слабовольным», «пассивным», «бесхарактерным», «недеятельным», «вялым», «бессильным», «анемичным», «инертным», «дряблым». Вся критика восьмидесятых, девяностых годов только и повторяла это.

Даже люди, лично его знавшие, как, например, Н.М. Ежов, то и дело писали о нем: «Как человек бесхарактерный…», «Он, как всякий слабый человек…» Впрочем злоязычие Ежова стало притчей во языцех, и практически все критики советуют избегать его цитирования при написании биографии Чехова.

Даже к выпущенному в 1929 году полному собранию сочинений Чехова была приложена большая статья, где вся характеристика Чехова сводится именно к этому. Статья долго служи ла введением ко всему творчеству Чехова, и в ней было черным по белому сказано, что Чехов и в жизни и в творчестве якобы был человеком «безвольным», «пассивно-сенситивным», «впечатлительной и слабой натурой».

Эта статья, основанная на полном пренебрежении к истине, написана социологом В.М. Фриче, который пытался подкрепить свою злую неправду о бесхарактерности и безволии Чехова анекдотически нелепой подтасовкой цитат.

Даже такой осторожный и, казалось бы, авторитетный ученый, как профессор Н.К. Пиксанов, и тот в своем предисловии к переписке Короленко и Чехова пишет словно о факте, не требующем никаких доказательств, что Чехов был «болезненно вял», что он «избегал вмешиваться во внешнюю жизнь» и что в этом отношении он будто бы антипод Короленко.

И сама эпоха Чехова, это 80-90 гг. характеризуется как эпоха сплошного безволия, хилости, окоченения, косности интеллигентских кругов. Это время реакции, наступившей после убийства народовольцами Александра II. Годы царствования Александра III. Это справедливо, но лишь отчасти. Нельзя забывать, что именно восьмидесятые годы дали русскому обществу таких несокрушимых людей, как Иван Аксаков, Михаил Катков, Миклухо-Маклай, Пржевальский. Тогда творил Фет, Лев Толстой и, конечно, Чехов.
***



Суворин легко все переносил. Поэтому пережитые трагедии не отняли от Суворина ни бодрости, ни живучести, ни радостного отношения к жизни. Способность наслаждаться сладкою привычкою к жизни, говорят, не изменила ему до самого последнего конца, хотя два года он был лишен самого любимого своего дела: говорить. В этом он, по-моему, был очень схож с человеком, которого он не любил, который его не любил, а все-таки между ними было много общего: с В. В. Стасовым. В жизни А. П. Чехова, бедной "внешними фактами", никаких трагедий не было. За исключением дурного здоровья, он был, можно сказать, счастливый человек. Но вот его-то характер был уж совсем не "счастливый". В противоположность Суворину, он ужасно глубоко зачерпывал жизнь даже в самых незначительных ее мелочах. Совсем не заботясь о том, совсем непроизвольно. Уж как он смолоду был весел, а смех его и тогда уже сам собою разрешался в трагедию. Либо вдруг развертывал из-под своих, как будто поверхностных, резвых форм картину такой пошлости, что вдруг становилось гадко, жутко, грустно и "за человека страшно"... Вспомните моряка в его "Свадьбе". Вспомните парикмахера, который не в состоянии достричь дядю изменившей ему невесты... Черпал страшно глубоко, и каждая зачерпнутая капля всасывалась в него долго не проходящим неизгладимым впечатлением. И нараставшая сумма неизгладимостей, день за днем, сгущала то единство грустно-скептического настроения, которым так выразительно отмечены и последние сочинения Антона Павловича, и вообще весь он на переходе от XIX века к XX...

Чехов не был слеп в отношении Суворина. Он видел старика насквозь и не скрывал этого ни от других, ни от него. И любил его такого, как видел, отнюдь не прикрашивая и не идеализируя.

- Суворин вас любит, - сказал он мне в 1895 году. - Это хорошо. Слушайте же, он не худой старик.

Суворин видел Чехова лишь настолько, насколько тот позволял проникать в себя. Вообще-то этот разрешенный слой вряд ли был глубок. Чехов был не из тех, кто любит конфиденции. Но иногда он внезапно отворял храм души своей - именно перед Сувориным. О двух таких случаях я знаю непосредственно от Алексея Сергеевича. Он, со слезами на глазах, рассказывал, что, как ни высоко ценил он и ставил Антона Павловича, но только вот в подобных двух беседах - однажды в Петрограде и однажды в Венеции - понял он во весь рост все величие и всю трагическую глубину этого удивительного человека...



Суворин- мечтатель, совсем иное Чехов. Веселым ли юнцом, грустным ли больным в зрелых летах, он, великий изобразитель мечтателей, сам никогда не был мечтателем. Могущественный многодум, анализатор и систематик, он обладал умом исследователя, настолько точным и категорическим, что неумолимо строгая логическая работа превратила, наконец, его многодумье в собирательное однодумье. И однодумье это продиктовало для русского обывательского быта железные формулы, их же не прейдеши. Суворин хотел многого, но, по существу, не знал, чего он истинно хочет. Когда это желанное истинное вдруг, бывало, ненароком взглянет ему в глаза: вот оно я! - он не верил или полуверил. А то просто пугался и притворялся, будто не верит. Чехов всегда изумительно тверд и ясно знает, чего он хочет, во что он верит, что может сказать, что должен сказать. В этом смысле перед ним неожиданностей нет и быть не может. Всякому факту он глядит прямо в глаза, исследует его, классифицирует, вводит его, как новый препарат, в коллекцию своей атомистической лаборатории, впредь до теоретического обобщения. Отсюда - чеховская бесстрашная грусть: основная черта его творчества. Оба они были поразительно способны к наблюдению, но и наблюдение их было столько же различно, как характеры. В Суворине неугомонно билась жилка старого отметчика, охотника за явлением, каждый раз хватавшего факт как нечто новое, и часто встречающего его по-новому, совершенно вразрез впечатлению прежней с ним встречи. Он - наблюдатель-субъективист и импрессионист. Чехов - один из глубочайших, может быть, глубочайший из русских наблюдатель-объективист - шел через факт к закону жизни. Он - великий обобщитель ее, проникающий и устанавливающий ее органическое единство в прозрачной дифференциации ее явлений. На лестнице этого собирательного анализа он дошел до очень высоких ступеней, - и смею даже утверждать, - до ступеней, трагических для себя самого. Недаром же он под конец жизни стал подумывать об "Экклезиасте". Суворин, умерший на восьмом десятке лет, если бы он прожил еще столько же, все-таки дня не вынес бы без того, чтобы не занести на бумагу хоть несколько строчек непосредственных впечатлений жизни и не вести о них страстного разговора. Антон Чехов, едва перейдя на пятый десяток лет, почти перестал разговаривать и писать. И уж, конечно, не по истощению творческой мысли, так могущественно раскрывшейся в лебединой песне Чехова - "Вишневом саде", а потому, что мысль его с каждым днем приобретала все более определенную обобщающую категоричность. И последняя осенила Чехова таким мудрым и глубоким провидением жизни, что второстепенные признаки явлений уже перестали быть интересными прозорливому творцу как подразумеваемые сами собой. К этому периоду жизни Чехова относится его трагическая шутка о повести, из которой, написав ее, он стал удалять ненужные подробности и постепенными сокращениями довел ее до объема в одну строчку

Но совершенно неправ Короленко, который утверждал о полном разрыве Чехова с Сувориным. И его сознательном переходе в левый лагерь. С Сувориным Чехов был и оставался всегда в близких отношениях, и для этого было много основательных причин; что бы там ни говорили, но все же именно г. Суворин первый извлек Чехова из мелких газет и вывел его на широкую литературную дорогу, да и вообще они были добрыми друзьями. И между ними существовали самые доверительные отношения. Чехов был многим обязан г. Суворину.
***
Известно , что Чехов очень ценил творчество Мопассана и ставил его на первое место среди всех французских писателей. Интересный сравнительный анализ творчества Чехова и Мопассана сделал доктор Елпатьевский. "Чехова много раз сравнивали с Мопассаном, и я помню, как проницательные люди, всегда исследующие, кто кому подражает, обвиняли Чехова в подражании Мопассану. С тех пор прошло много времени, и Мопассан остался Мопассаном, а Чехов сделался Чеховым. В них, несомненно, есть общее, и не только в манере и красках, но и в темах, которые они выбирали; но вот какая существенная разница между русским и французским Мопассаном.

Мой хороший знакомый, знаменитый русский ученый, рассказывал мне про свою встречу с Мопассаном у Тургенева. Это было вскоре после смерти дяди Мопассана, Флобера; Мопассан пришел к Тургеневу, которого он, после смерти дяди, называл своим cher maitre'ом* (дорогим учителем. фр.), посоветоваться о газете, которую он вместе с компанией литературной молодежи, - кажется, туда входил и Бурже, - хотел основать в Париже. Тургенев спросил его, какими же принципами будет руководиться газета, и Мопассан ответил: "Pas de principes!" (никаких принципов. фр. И ответил спокойно и решительно, как программу, как знамя своей газеты...

И не предлагали Мопассану вопросов: кто ты? И не ломали копий по поводу мопассановских "мужиков" литературные и политические партии, и французские люди сравнительно редко ищут решения вопросов жизни на страницах произведений французских беллетристов".

В России же Чехова постоянно упрекали с беспринципности. В журнале «Русская мысль» в 1890 году было напечатано о Чехове: «В русской литературе одним беспринципным писателем стало больше…» Это было написано в библиографическом отделе на странице 147 книги 3. «Русская мысль» придерживалась левых по меркам своего времени взглядов умеренного конституционализма — идеи, из которой вырастет позже партия кадетов.

Обвинения такого рода раздражали и обижали Антона Чехова. 10 апреля 1890 года он написал редактору «Русской мысли» В. М. Лаврову: «Беспринципным писателем или, что одно и то же, прохвостом я никогда не был… Обвинение Ваше — клевета».

А с конца 90-х годов на первый план в творчестве Чехова выходит драматургия.

Как бы ни критиковали пьесы Чехова, но живут они до сих пор. И ставятся не только в театрах России, но и в Европе и даже в Америке. Но и критиков драматургии Чехова было немало. Например, Толстой говорил о "Дяде Ване", что это — "драма на пустом месте".

Почти все пьесы Чехова не были поняты при первом их исполнении, но постепенно зрители приходили к их пониманию, созревали. И прием их в конечном итоге становился самым восторженным.

О своих пьесах Чехов говорил как о «веселых» и, кажется, был искренне уверен, что пишет именно «веселые пьесы». Вероятно, с его слов Савва Морозов упрямо доказывал: «Пьесы Чехова надо ставить как лирические комедии».

Настоящая большая слава пришла к Чехову только с постановкой его пьес в Художественном театре.Что касается до влияния Суворина на общественные взгляды и вообще формировку мышления Антона Чехова - это влияние представляется мне невероятным.  Точно этот поэт безвольного времени и безвольных людей и сам был безвольным человеком. Отнюдь нет. Чехов был человек в высшей степени сознательный, отчетливый, чутко ощущавший себя и других, осторожный, многодум и долгодум, способный годами носить свою идею молча, пока она не вызреет, вглядчивый в каждую встречность и поперечность, сдержанный, последовательный и менее всего податливый на подчинение чужому влиянию. Я не думаю даже, чтобы на Чехова можно было вообще влиять, в точном смысле этого слова, то есть внушить ему и сделать для него повелительной мысль, которая была чужда или антипатична его собственному уму. Чтобы чужая мысль могла быть принята, одобрена и усвоена Чеховым, она должна была совпасть с настроением и работою его собственной мысли. А работа эта шла постоянно, непрерывно и... таинственно.

 Типический аналитик-материалист, "сын Базарова", неутомимый атомистический поверщик жизни, враг всякой априорности и приятия идей на веру, Антон Павлович, я думаю, и таблицу умножения принял с предварительным переисследованием, а не на честное слово Пифагора и Евтушевского. Влиять на этот здравый, твердый, строго логический и потому удивительно прозорливый ум была задача мудреная. Правду сказать, вспоминая людей, о которых говорят, будто они влияли на Чехова, я ни одного их них не решусь признать на то способным. То, что имело вид влияния, очень часто было просто своеобразным "непротивлением злу", то есть какому-нибудь дружескому насилию, которому Антон Павлович зримо подчинялся по бесконечной своей деликатности. А иногда и по той, слегка презрительной, лени и равнодушию к внешним проявлениям и условностям житейских отношений, что развивались и росли в нем по мере того, как заедал его роковой недуг. Оседлать Чехова навязчивой внешней дружбой, пожалуй, еще было можно, хотя, сдается мне, и то было нелегко. Подавлять же и вести на своей узде творческую мысль Чехова вряд ли удавалось кому-нибудь с тех пор, как в Таганроге он впервые произнес "папа" и "мама", до тех пор, когда в Баденвейлере прошептал он холодеющими устами немецкое "ich sterbe".