Избранное из дневников о Бродском

Мне сказали, что это можно опубликовать не только в дневниковом формате. Ок, я решил не ждать дату в конце января. Здесь ведь не историческая страница :)


******


Бродский для меня был и останется лучшим, что случилось с поэзией в ХХ веке. Пусть и не единственным.

Во всём ином, моё отношение к нему, как к простому смертному – и далеко не лучшему «из двуногих» в среде современников. Я вообще лет 10 убеждён, что осознание тресоставности личности (тело – душа – дух) – самая прочная защита как от идеализации художника, так и от разочарований, неизбежных при сотворении кумира.

История любви Бродского к Марине Басмановой для меня есть одна из тех изнанок, что низводит высокое до телесного и раскрывает те душевные слабости личности, с коими каждый ведёт схватку всю жизнь в состоянии то холодной, то горячей войны.

Мифологи поэта преподносят Басманову предсказуемо: была дурочкой, хоть и неплохой художницей, воротила нос, допускала близость под напором Иосифа, в отместку изменила с литератором Бобышевым (здесь обязательно звучит – кто Бродский, и кто Бобышев?), а потом всю жизнь тихо сожалела о сумме глупостей, но гения уже не вернуть.

В реальности, как свидетельствуют близкие друзья, чьи откровения на днях приоткрыла Ирина Карпинос, всё выглядело иначе. Марина Бродского просто не любила (как это возможно? – вновь возопят фанаты).

Да запросто. Сплошь и рядом – жизненные истории миллионов. Когда сердце произносит «Нет», оно чаще всего не нуждается в обосновании ответа – он насущен отвергнутым, биографам и зевакам со стороны. Бродский с горечью признаётся близкому другу в кухонно-питейном разговоре, что у Марины была та претензия к поэту, что он «выносил ей мозг». После эмиграции они нерегулярно общаются по телефону и почтой, он пытается прочесть ей новые стихи, а финал в 1989-м совершенно не голливудский: Марина (в который уже раз?) наотрез отказывается прилететь к Бродскому-нобелианту и вскоре выходит замуж.

Это история не сдающегося до последнего выдоха собственничества с одной стороны и дружеского интереса, чаще граничащего с равнодушием, чем с минутами взаимности – с другой. Бродский не мог этого не ощущать ещё в 60-е, при всех поправках на влюблённость – но душа пускается в безнадёжную авантюру, а после бессильно мстит: все эти «Дорогая, я вышел сегодня из дому поздно вечером» или «Ниоткуда с любовью, надцатого мартобря» для меня в ряду самых беспомощных стихотворений Иосифа, и до конца своих дней ему не дано было чуть более объективно взглянуть на затянувшуюся и опустошающую страсть – так, как это сделала Ахматова в самой совершенной, на мой вкус, лирике о безвозвратно утраченном («Я не любви твоей прошу/Она теперь в надёжном месте).*

В лирике Ахматовой нет места инфантильным обидам, желчи или мести. Её язык выше сведения личных счётов: не разглядел родственную душу – твой выбор, но ко мне не приближайся, отныне я с тобой незнакома.

Вот этот прямой взгляд в лицо реальности с отныне уместной защитой личного пространства меня у Ахматовой восхищает. На контрасте с линией Бродского – фотографии Басмановой, множащиеся иллюзии, попытки воскресить былое и детское отрицание не взаимности. Басманова, по сути, отравляет его существование на всех этапах жизни, пусть и рождая гениальную лирику – но лишь там, где он не обращается напрямую к своей страсти («Сад громоздит листву»).

Ничто не ново под луной. Кажется, первым пострадавшим от суммы собственных иллюзий оказался Катулл за много столетий до рождения Бродского. Упорство в личной слепоте, свойственное многим людям искусства, порождает, увы, неизбежно отталкивающие факты из биографии: о подлинно любившей поэта Марии Соццани – умнице, владеющей четырьмя языками, способной оценить оттенки поэзии (диссертация о Цветаевой) и просто красивой женщине, Бродский отзывается как о породистом скакуне с прекрасной родословной «Она чистая и снаружи, и с изнанки». В моём восприятии, произносить такое о женщине нельзя: так оценивают вещь из антикварного магазина.

Но, быть может, именно всё это Бродский подразумевал прежде иного, когда произносил, что Бог его, вероятно, простит. Он себя – уже нет. Кажется, этот финал – одинокое утро в Бронксе, томик греческих поэтов на столе, фотография Басмановой (Мария относилась с пониманием) и мгновенный сердечный приступ без возможности попрощаться – схож с мученическим венцом не менее, чем гибель на дуэли Пушкина или в геополитическом конфликте Грибоедова.

А мучеников судить уже не нам.


******


* Я не любви твоей прошу.
Она теперь в надёжном месте.
Поверь, что я твоей невесте
Ревнивых писем не пишу.

Но мудрые прими советы:
Дай ей читать мои стихи,
Дай ей хранить мои портреты,—
Ведь так любезны женихи!

А этим дурочкам нужней
Сознанье полное победы,
Чем дружбы светлые беседы
И память первых нежных дней...

Когда же счастия гроши
Ты проживёшь с подругой милой
И для пресыщенной души
Всё станет сразу так постыло —
В мою торжественную ночь
Не приходи. Тебя не знаю.
И чем могла б тебе помочь?
От счастья я не исцеляю.

Анна Ахматова


На фото – настоящая, а не придуманная Иосифом муза и супруга Мария Соццани. К счастью, она жива и сейчас, не держа обид на гения.