Жучка

Уже лет десять, как она должна была на пенсии носки вязать. Но в школу, кроме неё, другой предметник последние тридцать лет не заглядывал, а в области с химиками было совсем худо. Поэтому каждый год происходила примерно одна и та же одноактная пьеса: на её «я устала, я ухожу» завуч и директор хором принимались её обхаживать, оглаживать, заискивать и по-детски лопотать «ну, Ниночка, ну, Мефодьевна, дружочек ты наш ситный, давай спасай-выручай, душенька, лапочка, хотя бы один годик, один-единственный годочек, самый последний, вот честное-пречестное слово, а потом – как оно положено – со всем уважением, со всеми потом и кровью добытыми почестями и дифирамбами, с банкетом, шампанским, салютом, дискотекой… - на покой, на заслуженный, выстраданный отдых, на долгожданное отдохновение от трудов праведных, от мук мученических, от суеты сует…». Жучка, не дослушав, от души посылала обеих «на хер», злилась, кипятилась, пыхтела, проклинала и костерила, но в августе являлась как миленькая на работу с огромной до неприличия изношенной, вдоль и поперёк потрескавшейся сумкой из черного кожзама, всё так же на ходу бухтя и браня на чём свет стоит «бестолковое начальство и весь этот бардак», и… тщательно готовила кабинет к новому учебному году.

Заменить её было некем, но ценили, ради справедливости, её всё же не только за это. Она хорошо знала свою учебную дисциплину, была неимоверно строга и требовательна, вздрючивала детей так, что у них из глаз летели искры, слёзы и проблески знаний. Даже нерадивых и никуда негодных, коих было, как водится, большинство, ей удавалось заставить, пусть муштрой и острасткой, но овладевать азами своего предмета на требуемом рабочей программой уровне. «Двойки» за лабораторные и контрольные у неё были удивительной редкостью: дети её страшно боялись, поэтому на уроках слушали, а дома зубрили до седьмого пота. Были и определённые успехи, особенно когда она была помоложе и поактивнее: каждый год кто-то обязательно проходил в районный или даже областной этап олимпиады, был один победитель республиканской в далёком 83-м году, двое поступили на химфак в МГУ (один из них даже защитил диссертацию и возглавил кафедру в научном институте в Новосибирске), четверо были связаны по работе на химических производствах, несколько человек пошли в фармацевты и более двух десятков стали медиками в разных областях. И это только те, про которых она знала.

Противоречивая слава сопровождала её личность почти всю профессиональную жизнь: идти учиться к ней и хотели, и не хотели. Ценили как хорошего специалиста, да, но темперамент у неё был неистовый, а характер - невыносимый. Причём рвать и метать она себе позволяла не только с детьми, но и с коллегами, и с руководством, и с главой сельсовета, и с соседями по лестничной площадке, и вообще – с кем угодно, если вожжа попадала под хвост.

Теперь уже никто и не помнит, откуда взялось это прозвище, сидевшее на ней как влитое. Кажется, оно было всегда. С детства она была небольшого росточка, гораздо ниже остальных, худенькая и юркая, при этом словоохотливая и ужасно вздорная. После института сразу вдрызг разругалась с новым директором из-за наставленных в расписании «окон». Потом у неё возник конфликт с целым родительским комитетом школы, и она - одна против всех - облаяла и раскатала эту нехилую когорту, как металлоформовочная машина… Как бы то ни было, называли за глаза её теперь так почти все. На пустом месте и по любому поводу Жучка умудрялась устроить «священную войну», и по-своему была прекрасна в такие моменты: было в её воинственной ярости и что-то, внушающее ужас, и что-то комическое, и что-то, наводящее иррациональную печаль…

Мало кто знал, а тем более помнил, что она, послевоенное дитя, росла сиротой, без родителей, на попечении бабушки. Отец вернулся под конец войны после контузии и тяжелого осколочного ранения - больной, несчастный, надломленный. Тяжко хворал, горько тужил, много пил и умер через пару лет во время очередного запоя. Оставшись вдовой в двадцать три года, её мать вскоре сгорела почти со всем поголовьем колхоза в коровнике: короткое замыкание электропроводки… Двухгодовалая дочь была единственной внучкой её, еще совсем не старой матери. Эту бабушку поселяне называли «сектанткой», так как, с одной стороны, была хорошо известна её религиозность, а с другой – она давно уже не ходила во всё ещё действующую Пантелеимоновскую церковь. А других храмов в округе, включая райцентр, не было: либо разрушили, либо заняли под склады.

При этом Нина была крещёная: с малолетства носила оловянный крестик, за который много претерпела. С детства её за него сначала дразнили, потом обзывали, потом смеялись, а потом и стыдили – и учителя, и подросшие и шибко сознательные комсомольцы и комсомолки. Она упорно сопротивлялась и специально прятать нательный крест – вопреки совету бабушки – отказалась. Обычно суровая и непреклонная бабушка в этот раз почему-то промолчала, а глаза её, несмотря на своеволие внучки, благодарно блеснули…

В детстве Нина была приучена молиться каждый день утром и вечером несколькими короткими, но обязательными молитвами. Каждый вечер бабушка читала ей Евангелие или жития святых. Особенно любила Нина Евангелие от Иоанна. Бабушка как-то спросила:

- А какое место тебе больше всего нравится?

Нина, подумав, ответила:

- Про Нафанаила.
- Так, ладно. А почему про него?

Нина смешно приоткрыла рот, сделала глубокий вдох и выпалила:

- Ну, понимаешь… потому что он сразу в Него поверил!

И чуть погодя тихо добавила:

- И ещё… потому что в нем «льсти несть».

Нина росла, училась, трудилась. Были подруги, случались и ухажёры. Но она в отношения не торопилась: присматривалась. Ходила под ручку с одним по улице… Он заикался о свадьбе - она спросила про венчание – он рассмеялся: какое ещё венчание, двадцатый век на дворе! скоро коммунизм! Нина тут же ощетинилась и так с ним побрехалась на виду у односельчан, что тогда-то у него впервые, видимо, и сорвалась с языка эта обидная кличка:

- Что ты разгавкалась, как жучка?..

С тех пор на «женихов» она смотрела косо. А со временем поняла, что и не особо-то и тянет её в эту сторону: работа, дом, огород, бабушка - не до этого, есть чем заняться. Да и посуровела Жучка с годами: редкий случай, когда улыбнётся или, тем более, рассмеётся. Не такой уж красавицей она была, чтобы ее всегдашняя мрачность вкупе с грубыми повадками не отталкивали даже самых терпеливых мужиков. Ни пофлиртовать, ни даже просто полюбезничать с ней никому особо не удавалось. Она и с женщинами имела обычно разговор короткий: что надо? да – да, нет – нет. ну, и иди себе!

Как-то навещала она в больнице подругу, учительницу биологии, сломавшую шейку бедра. Принесла ей целую сумку съестного, но пока выкладывала всё в тумбочку, честила её почём зря:

- Ты куда полезла, чума болотная?!.. Ты в свой паспорт давно глядела?!.. У тебя детей и внуков полон дом, а ты по антресолям сама лазиишь! Воспитала лодырей и тупиц – теперь вот лежи… загорай… Сама виновата! Дурная голова ногам покоя не дает… Нет, ну ты и дурища!..

Больная слушала её весьма благодушно, а при упоминании паспорта даже рассмеялась:

- А чего мне туда глядеть лишний раз? Только расстраиваться…

В школе с ней давно смирились, даже с экзаменами к ней уже не приставали - руководство махнуло рукой. Все люди как люди: своим ученикам всегда помогали, вытягивали, закрывали глаза, а эта – ни в какую. На все слёзные увещевания (куда им со справкой-то потом? силос заготавливать?!) она весело и зло отвечала:

- Туда им и дорога!

Однако в дни сдачи экзаменов она становилась ещё более нервная и резкая, заводилась с пол-оборота. По дороге в школу встречным Жучка, бывало, на ходу сообщала, что сегодня её «лоботрясы» сдают, но что, мол, хватит, она своё отпереживала, теперь пусть другие переживают, а она ещё потом посмотрит, что из этих пеньков и клуш выйдет…

Многие считали её черствой и бездушной. После встречи с ней нередко думали, а иногда и вслух с языка срывалось: «Ох, ну какая же злая баба!..».
Да и нос свой она вечно совала куда ни попадя. Ну, абсолютно до всего ей было дело! Каждому надо было выдать совет по разнарядке! Этому надо пить бросить, тому – другую работу найти, этой – пора замуж выходить, той – срочно разводиться…

Если она, проходя мимо школьного туалета, учуяла запах сигарет или анаши, то мало там никому не казалось. Жучка разрешения войти спрашивать не привыкла: она могла вломиться без стука куда угодно и так вломить, что здоровые парни закрывались руками от её оплеух и, давясь от хохота, уверяли, что они «только попробовать»…

Как-то, выходя из школы, она заметила странные звуки и шорохи в женской раздевалке. Молча прошла вглубь, раздвинула металлические вешалки с куртками и второй обувью и увидела двоих пыхтевших восьмиклассников, зажавших и лапающих в углу бессильно хныкающую шестиклассницу, которая совсем недавно перевелась из другого района… Тут криками и оплеухами не обошлось: Жучка заварила такую густую кашу, что этот случай помнят до сих пор. Были вовлечены в неё и классные руководители, и администрация школы, и сельсовет, и родители, и школьная комиссия, и комиссия по делам несовершеннолетних – подняла на уши всех, кого только смогла. Разве что телевидение не пригласила. И что интересно: оба парня давно выпустились, но один с ней при встрече даже не здоровается, а другой приходит каждый год то с цветами, то с шоколадкой, рассказывает про семью, работу, детишек…

Случалось, что она – с боевым кличем - даже в потасовки вступала – в драки взрослых мужиков! От горшка два вершка плюс давление, одышка, атеросклероз и ревматизм! «Ах, вы, сволочи! Сукины дети! – визжала она, распихивая их локтями – А ну, разойдись! Охолонись! Что вы тут устроили, чурки с ушами?! Чтоб вам пусто было… Ни стыда, ни совести… А ну, катитесь отсюдова!». Мужикам становилось обычно и смешно, и неловко – и, если те не были в умат пьяными, то и расходились потихоньку, поругиваясь и посмеиваясь, под надзором горластой и неуёмной учительницы. А если нет, то она поднимала полный кипеш: будила соседей, звонила в милицию, бегала за участковым…

Делать ей нечего: это она так свою жизнь событиями наполняет – снисходительно считали односельчане. Своей семьи нет, со всеми, кем можно, уже разругалась, скоро работа закончится и всё – будет с телевизором лаяться…

Пожилую учительницу дома ждали кот Маркиз, небольшая стирка, четыре стопки тетрадей с лабораторными работами, ведро калины, которую надо было перетереть, вчерашняя районная газета…

По дороге из школы она увидала девчонку на перекрестке, окружённую стаей собак. Они были местные, прикормленные, ни на кого отродясь не нападали, но Жучка кожей вдруг почувствовала детский страх и тут же ускорила шаг. «А ну, фьюить отсюда! Совсем обнаглели, чёртовы псины! Пошли, пошли!» - закричала она, запыхавшись, семеня по дороге. Собаки удивлённо повернули к ней морды и, медленно развернувшись, потрусили прочь. Не на шутку струхнувшая было девчонка благодарно выдохнула и, казалось, уже забыв про дорожное происшествие, резво побежала в противоположную сторону, домой.

Зайдя к себе, учительница скинула туфли, устало сложила тяжеленную сумку в кресло, покрытое рваным шерстяным узорчатым пледом, оглядела свою убогую, десятилетиями не менявшуюся обстановку и подошла к старенькому комоду под вязаной кружевной накидкой. Выдвинув верхний ящик, достала оттуда конверт с фотографиями, села на диван и разложила вокруг себя портреты бабушки, мамы и папы (которых совсем не помнила), погибшего деда (которого никогда не видела). Бабушка глядела строго, испытующе. Мама озорно улыбалась. Папа имел вид тревожный и недоверчивый. Дедушка, бравый и подтянутый, явно позировал. Нина опустила глаза и голову, горько вздохнула и - как самая младшая, как ребёнок - вдруг забормотала торопливо и сбивчиво:

- Ну, вот слушайте… приходил, к примеру, сегодня Пашка Хромов, мой однокашник… я ничего ему не сказала… Лёшка, внук его, такой дурак стал... а надо было сказать-то... он ведь совсем от рук отбивается, совесть на глазах теряет… я бы сказала, но… у Пашки недавно невестка обварилась здорово, только из больницы вышла… вот беда-то какая… как бы с этим справиться… как она, я не знаю… в школе хорошая девочка была… я её помню: старательная… а младшая внучка у Пашки – глубокий инвалид… она, по-моему, сама не ходит и говорит еле-еле… я, по крайней мере, и не разбираю, что она говорит-то… ну и вот… куда ему ещё «новостей»-то… вот и не сказала… всё нормально, мол… считай, смолчала… не знаю, правильно, нет?

Нина виновато взглянула в бабушкины неуютные глаза и продолжила:

- Видела сегодня завхоза нашего… Игнатюка… тащил какие-то металлические листы к машине… он – вор… ворует в открытую… все видят, что ворует – и молчат… и я молчу… каждый раз хочется ему сказать: не натаскался ещё, таскун?.. а вместо этого в сторону отворачиваюсь, чтобы взглядом с ним не встретиться… не хочу в глаза его бесстыжие смотреть… а на его «здрасьте» я никогда и не отвечаю… не хочу я с ним здороваться, с бессовестным… отворачиваюсь и иду себе мимо… вот и сегодня… опять… смолчала… смолчала, да… стыдно...

Наконец, она умолкла, задумчиво посидела в тишине. Через некоторое время встала, убрала фото и, надев фартук, двинулась на кухню. Под ногами путался Маркиз, истошно взыскуя корма. Жучка взмахнула руками (совсем забыла про него!) и полезла доставать из холодильника позавчерашний плов. Открывая дверцу, она вдруг замерла и с привычной злобой громко и членораздельно возмутилась:

- Нет, они воруют, они безобразничают! А стыдно мне! Вот сволота!

09.11.2023г.