Сиделка

По телефону звучал молодой, высокий голос.
– Зина?
- Да, это я.
- Меня зовут Кока. Очень мне понравилась фотография вашего профиля на «Помогателе», объявление ведь в силе?
- Пока да.
- Сможете приехать в Москву? Билет я вам оплачу.
- А что за условия?
- Отец мой в состоянии деменции.
Надо будет с ним жить. Следить за приёмом лекарств, готовить… Сможете?
- У меня был опыт только с женщинами.
- Это неважно. В среду сможете?
- Животных нет?
- Не держим.
- Как отца зовут?
- Дато, Давид…
- Хорошо, приеду.

Дверь 85-ой квартиры на восьмом этаже блочного дома на Измайловской была обита тёмно-коричневым дерматином. Коврик резиновый, стёртый. Звонок птичий, переливчатый. Открыл юноша: крашеный блондин в чёрных кожаных штанах.

- Здравствуйте, Зина! Проходите, – звучал знакомый высокий голос.

В нос ударил запах полежавшей овечьей шкуры. По узкому сумрачному коридору из дальней комнаты катилась волна телевизионных новостей.

- Проходите в ванную, помойте руки.

И в ванной тот же запах овечьей шкуры. И тины. На бортиках ванны гора старых мочалок. Нестиранные полотенца на пластмассовых крючках облупленной стены. На раковине под грязным зеркалом размокший кусок хозяйственного мыла.

- Пойдёмте, познакомлю с отцом.

Даже головы не повернул. Крупный нос, копна ещё не седых волос. Тёмно-синий махровый халат поверх белой футболки.

- Вот, Зина, спросите его за обедом, что он смотрел, – не ответит, короткая память вообще не работает, – шептал в коридоре Кока.
- А вас-то узнаёт?
- Тоже, как выяснилось, не вполне. Пришёл с ним вчера к нотариусу, хотел опекунство над ним оформить, его спрашивают: «Давид Георгиевич, кто с вами пришёл?» А он в ответ: «Это брат мой, Миша. Всё отцу расскажу, что он волосы перекрасил». А отца его вот уже как двадцать лет на свете нет.

Зина успела заметить, что в квартире три комнаты: большая и две маленькие.

- Где я буду спать?
- Вот в этой, напротив гостиной. Это бывшая родительская спальня, она с балконом.
- А Давид?

В этот момент, как показалось Зине, у сидевшего перед телевизором Давида заострилось левое ухо. «Как у Полкаши нашего, – подумала Зина, – но у того пёсий сторожевой инстинкт, а этот чего сгруппировался?»

- Он в моей спит, в бывшей детской.

Не успела Зина отнести в свою комнату чемодан, как запел птичий звонок входной двери. На пороге появилась здоровенная тётка в зелёном пиджаке поверх жёлтого топа с глубоким вырезом, на полуобнажённой груди крупные янтарные бусы. В руках пакеты «Дикси» с продуктами, а рядом кавалер в потёртом твидовом костюме.

- А кто это? – тихо спросила Зина.
- Курочкин, бывший сотрудник отца, с Мариной, – ответил Кока.
- А Давид знает, что к нему гости?
- Конечно! Они по субботам вместе Саперави пьют.

Курочкин прошёл в гостиную, а Марина загремела на кухне посудой. Через двадцать минут серый прямоугольный стол у газовой плиты был накрыт одноразовой бумажной скатертью. Поверх сервировка на четверых (Кока ушёл к друзьям). Нарезка из колбасы, сыра, на большом бордовом блюде с белыми лилиями – фрукты. Полилось в бокалы из толстого стекла почти чёрное вино.

- Это Саперави, Зина, грузинское, дивное, эндемичное, – напевал Курочкин. – За вас!
- Палыч, ты как к басням Крылова относишься? – спросил Давид.
- Хорошо. Крылов покартиннее Лессинга будет. И само собой, сухаря Лафонтена – какой, скажи мне, смысл писать ради морали?
- И я о том же. А про Крылова Вяземский, знаешь, что говорил: он ничей не преемник и никому не родоначальник.
- Так и есть. Самобытный, – подтвердил Курочкин. – И самая моя любимая его басня из школьной программы.
И Курочкин начал читать:
- Вороне где-то бог послал кусочек сыра…
- А знаешь, как Джеймс Тёрбер эту басню пересказал? - спросил Давид.
- Тёрбер, карикатурист из «The New Yorker», и как?
- Лис неоднократно читал, что Ворон, если похвалить его голос, даёт сыру упасть. Однако Ворон затевает диспут, предварительно вынув сыр изо рта и зацепив его когтями правой лапы: «Я вовсе не певчая птица, я в своём собственном роде». Потом делится сыром, чтобы Лис дальше его слушал.
– У Сергея Сергеевича Аверинцева, чай, вычитал? – спросил Курочкин.

Зина слушала, ничего не понимала, но дивилась. Для деменционного-то не слишком ли красноречив? Неужели лекарства так помогают? Нет, тут что-то нечисто. Или он крашеного своего лапошит, или они с ним сговорились. Не нравится мне всё это. Марина-то как от Саперави раскраснелась! И грузин с каждым стаканчиком всё больше зенки свои на меня пялит. Малинник… Надо крашеному звонить.

Зина мягкой походкой прошла в своих розовых тапочках в спальню. Хотела позвонить Коке, но вдруг решительно взяла свой фиолетовый чемодан и под «чито-гврито, чито-маргалито, да…», звеневшее за стеклянной кухонной дверью, тихо вышла из квартиры.

«Ничего, не пропаду, – думала Зина, стоя в очереди перед кассой Павелецкого вокзала, – в крайнем случае, устроюсь в саратовский стационар медсестрой, почётно и надёжно, а Москва пусть без меня тут свои голые вечеринки устраивает».