Воздушные шары моей юности

Восемнадцатого апреля 1998 года Марина Соколова собрала на родине брата его друзей, чтобы отметить день рождения Володи – первый день рождения без него.

...На месте сгоревшего родительского дома она отстроила новый, небольшой – комната да кухня, но добротный, из белого кирпича, с высокими потолками, городскими окнами... Фундамент успела заложить ещё вместе с мамой Антониной Яковлевной: в четыре руки замешивали раствор, засыпали камни... А поднимала дом уже одна, ради мамы, мечтавшей возродить дедовский дом.

Марина оставила суетную Москву и поселилась здесь, с добрейшей полуовчаркой Викторией и вороватым сиамским котом Симой.

Недалеко, всего в каких-нибудь двух километрах от дома – больничный комплекс Лочкино, где в бывшей барской усадьбе (она и сейчас стоит, хотя порядком обветшала) размещался в двадцатые годы роддом: там появился на свет Володя Соколов – последний лирик уходящего века, как окрестили его посмертно.

Из роддома и маму и сына везли домой на извозчике по расхлябанной апрельской колее. «Здесь моя первая в жизни дорога./ Где-то последняя будет лежать...», – напишет поэт в 1945 году.

По соседству с больницей – городское кладбище. Здесь, под могильным холмиком, по весне зацветающем ландышами, лежит мама Володи и Марины. Хоть и прожила большую часть жизни в огромном городе и умерла в московской квартире, а последний свой приют нашла здесь, в Лихославле.

Марина поставила матери гранитный памятник: на нём белым по чёрному стихи брата:

Россия, мать, земля,
Ты тленью не подвластна.
Не плачь, что я молчу:
Взрастила, так прости.
Нам не нужны слова,
Когда настолько ясно
Всё, что друг другу
Мы должны произнести.

Ангел-хранитель Дома, Марина приняла на себя все удары, обрушившиеся на эту семью: и смертельную болезнь обожаемой матери («Я маму любила больше, чем себя»), и равнодушную отстранённость знаменитого брата, и сиротство его детей Андрея и Снежаны (Марина заменит им мать), и преждевременную смерть обоих. Уже на склоне лет Марина, не поколебавшись ни секунды, привезёт в свой лихославльский дом осиротевшего внука Володи семилетнего Лютика.

Эта жертвенность, это самоотверженное служение близким помешали ей и устроить свою личную жизнь, и занять в литературе то место, которого она заслуживает: ведь Бог не обделил её талантом; её повесть-сказка «Где живёт добрый пёс Джек?», на мой взгляд, классика детской литературы.

...Когда я приезжаю к Марине, мы непременно навещаем могилу Антонины Яковлевны. Жаль только, что сын лежит далеко, в суетной, шумной столице. А ведь так естественно было бы, прочертив жизненный круг, вернуться туда, где «первая в жизни дорога". Как спокойно, тепло, умиротворённо было бы ему рядом с матерью, в земле своих дедов и прадедов. Но не случилось - разбросало людей по земле. И невозможно им соединиться даже после смерти.

А ведь Володя никогда не забывал своей малой родины; она жила в его крови, в его стихах: «Я вишни ем, / Я на траве валяюсь, / Я на Озёрной улице живу».

Она и сейчас зовётся Озёрной – эта улица его детства. И по-прежнему поспевают вишни на участке дома № 16.

А ещё там стоит дуб-великан, ровесник Володи. В ту далёкую весну, первую весну сына, Антонина Яковлевна пересадила из баночки в землю проросший жёлудь – и выросло могучее дерево. Хозяйственные соседки сокрушаются: «Ох, Марина, срубила бы ты этот дуб, ведь от него тени на пол-участка...» Но когда я, приехав к подруге погостить, вдруг захворала, Марина сказала: «Пойди, прислонись к дубу – он тебя вылечит».

Послушалась – и вправду полегчало.

Выйдешь в летнюю ясную ночь: сквозь тёмные ветви крупно просвечивают звёзды, тихо шелестит листва; птицы, гнездящиеся в кроне, уснули. Только тепло светятся два оконца в соседнем доме, да время от времени с близкого вокзала доносятся паровозные гудки.

Не в такую ли ночь стоял на крыльце Володя, вдыхая свежие запахи родной земли, всем сердцем ощущая «...и лес, и наплывы в крови / Её соловьиного гнева, / Её журавлиной любви...»

Не тогда ли родились строки: «Два дуба темны, как ворота, / Распахнутые навсегда ». Второй исполин – на соседнем участке, на самой границе, у забора, и между деревьями – словно широкие ворота, открытые в вечность.

И стоял, и прислушивался к паровозным гудкам, и само собой выплыло из сырого тумана...

Должны быть большие сирени,–
Туманы, султаны, дымки.
Со станции, из-за деревьев,
Должны доноситься гудки.
И чья-то настольная книга
Должна трепетать на земле,
Как будто в предчувствии мига,
Что всё это канет во мгле.

Кануло – потому что автора уже нет на земле. Живо – потому что остались память и слово...

Грустно и светло было на Володином празднике. Собратья по ремеслу, лихославльские друзья мальчишеской поры; усталые, изрядно побитые жизнью («Мы износили наши красивые лица», напишет Марина), они молодели на глазах. Уже за полночь всей гурьбой высыпали в сад, где под дубом белела свежим деревом новенькая беседка, отстроенная вместо прежней, пущенной в войну на дрова.

Помню, беседка стояла
В зарослях сада шатром.
Бабушка, мало-помалу
Твой забывается дом...

И каждый гость оставил на её досках свой автограф.

Я тоже облюбовала местечко, чтобы и дождь не смыл, и от солнца не выгорело. И зелёным фломастером нацарапала строки и своего стихотворения, когда-то, в нереальной уже юности, посвящённого Володе. Стихи назывались «Когда я буду старенькой». В свои восемнадцать я могла позволить себе пококетничать со старостью. Тем более что втайне была уверена, что старенькой не буду никогда.

И вдруг июньской улицей,
унылый, словно дождь,
ты с палочкой, ссутулившись,
за окнами пройдёшь.

Скажу: - Володя, ты ли?
Взгляну из-под руки.
Ты спросишь: - Не забыла?
Ну как твои стихи?

Мы сядем на завалинке
у клумбы с резедой.
И я не буду старенькой -
я буду молодой.

...И вот я, молодая, полная взрывных сил, нафаршированная стихами, как утка яблоками, прохожу по коридору Литинститута. Меня подзывает Женя Евтушенко: – Познакомься! Это Владимир Соколов – выдающийся поэт современности. И, по совместительству, – аспирант нашего института.

Ещё не привыкшая к гиперболизированным оценкам нашего щедрого на похвалу студента, я с любопытством оглядываю «выдающегося поэта». Скромный, в синем пальто нараспашку, с прямыми тёмно-русыми волосами, спадающими на лоб: он встряхивает головой, не без артистизма отбрасывая прядь. А глаза глубокие, страдающие. И это сразу зацепило меня.

Вскоре после этого знакомства мы втроём выступали перед студентами Щукинского театрального училища. Объявили Соколова. Володя вышел, глухо откашлявшись, произнёс нараспев: «Хоть глазами памяти / Вновь тебя увижу...»

Я насторожилась. Что-то ёкнуло во мне, и губы сами собой зашептали, опережая автора: «...Хоть во сне, непрошено, / Подойду поближе».

Стихотворение называлось «Первый снег». Ещё школьницей я прочитала его в журнале «Молодая гвардия» и влюбилась в эти стихи навсегда. Столько в них было свежести, душистости, словно автор слепил эти строки из пахучего и лёгкого первого снежка.

...С того вечера минуло почти полвека! Для человеческой жизни и даже для жизни стихотворения – срок огромный. А стихи нисколько не постарели. Они всё так же пахнут снегом. И так же бежит и не может убежать в прошлое девочка в берете короной, «в шубке горностаевой, под пургой взметённой».

...Мы с Володей осторожно приглядывались друг к другу. Появлялся он в институте всегда неожиданно: ведь был уже не студентом – аспирантом, со свободным посещением. И я, поблескивая красными бусами, случайно (случайно ли?) пробегала мимо по коридору.

Володя останавливал меня, и я, пылая, как мои бусы, невыразимо стыдясь своего румянца, медленно, словно нехотя, подходила к нему, и начинался незначащий разговор.

Я проклинала себя за свою окаменелость, за дрожание лица, за ненаходчивость. Вспоминала некую героиню, кажется, из «Саги о Форсайтах», которая перед свиданием придумывала темы для беседы и возможные варианты диалога. Но я, к сожалению, была проста, как валенок, и ничего такого не умела. К тому же мешали его товарищи: они подбегали и, нисколько не смущаясь моим присутствием, перетягивали внимание на себя. Досадуя, я отходила.

И всё же случалось, что мы выходили из института вдвоём и медленно шли по Тверскому бульвару. А однажды (всего однажды!) Володя проводил меня до Курского вокзала, откуда я уезжала домой на электричке.

Результатом явилось моё стихотворение «Вечер». В те годы мы все были плодоносящими деревьями: ни одно впечатление не пропадало зря, всё выливалось в строчки. Это стихотворение потом вошло в мой сборник «Я родилась в холодном месяце». Несмотря на подростковую неразвитость стиха, в нём что-то было: ощущение тревоги, надвигающегося чувства – не как счастья, а как беды.

Электричками звонко
вечер мчится во мгле.
Профиль чёткий и тонкий
на оконном стекле.

Ничего не заметил,
ничего не сказал.
Только в пасмурный вечер
проводил на вокзал.

Постоял на перроне
и пошёл наугад.
А в холодном вагоне
тускло лампы горят...

...О чём мы говорили, бредя на расстоянии друг от друга по бульвару, по улице Горького, в те годы ещё не шумной?..

Глядя на облетевшие деревья бульвара, Володя как-то сказал: «Мне всегда хочется сравнить эти голые осенние ветки с обглоданной кистью винограда. Но боюсь, что меня упрекнут в декадентстве».

Тогда любое проявление декадентства было непростительным грехом.

В неуютном подъезде, куда мы, замёрзшие, заскочили погреться, Володя, прислонясь к пыльной батарее, обронил такую фразу:

«У тебя сейчас самые счастливые годы. Ты можешь позволить себе делать, что хочется... И нет этого тягостного ощущения долга... зря растраченного времени».

В юности и особенно в детстве (потом это случалось всё реже и, наконец, совсем исчезло) мне иногда казалось, что какое-то мгновение уже было: так же падал свет... те же предметы окружали меня... Словно ещё немного, ещё чуть-чуть, и я вспомню, что будет дальше... Но уже в следующий миг всё рассыпалось, как рисунок из цветных стёклышек в калейдоскопе. «А у тебя так бывает?» – спросила я. Володя кивнул и объяснил, что философы-идеалисты, основываясь на этом примере, утверждают, что жизнь каждого человека повторяется и, возможно, неоднократно.

Позже я прочитала много мудрёных книг и, конечно, совсем бы запуталась, если бы не открыла истину в строках Святого Писания: согласно христианскому учению, земная жизнь человека уникальна и неповторима. Но тогда я ещё не знала этого, не читала Евангелий и сразу поверила философам-идеалистам, и даже обрадовалась, как и возможности прожить несколько жизней, так и нашей с Володей общности.

...В тёплый апрельский полдень, на Бауманской, в магазине канцтоваров, куда я забреду купить тетради для записи лекций, на меня «положит глаз» румяный мальчик и, незамеченный мной, поедет следом аж до самого моего дома в Подмосковье. У калитки он, наконец, отважится заговорить. Я узнаю, что он тоже грешит стихами и, вот удивительно, живёт в том же доме, что и Володя. (В этом здании когда-то находилась гостиница «Славянский базар»). И на широком подоконнике широкого и светлого коридора они читают друг другу стихи.

Эта тоненькая ниточка, протянувшаяся от меня к Володе, на какое-то время свяжет меня с этим мальчиком по имени Вадим.

Я стану у него частой гостьей и, конечно же, не упущу счастливой возможности заглядывать иногда к Володе. Антонина Яковлевна будет угощать меня салатом из белой редиски и очень вкусным щавельным супом. И, сидя на резной старинной скамье (потом Марина перевезёт её в свой лихославльский дом) в этой опрятной, небогатой, гостеприимной квартирке, я буду рассматривать детские фотографии Володи и Марины.

И всю весну, и всё лето, пока моего юного пажа не призовут в армию, я буду передавать через него Володе свои воздушные приветы в виде разноцветных воздушных шаров.